Начал его формировать Иван Ковалев в 1980 году, когда информации «Хроники» в мире начало заметно нехватать. Это был год Московской олимпиады, и для нее в СССР впервые появились прямые международные телефоны. Подключены к прямой сети были, естественно, лишь немногие — большей частью в особо важных и доверенных советских учреждениях. Иван находил один за другим, скажем, московский институт, имевший такую прямую связь и, тайком туда проникнув, торопливо начитывал Крониду Любарскому очередную сводку новостей. Кронид издавал в Мюнхене «Вести из СССР», очевидно поэтому бюллетень, подготовленный Иваном и Алексеем Смирновым и получил такое название. Первым был арестован Иван Ковалев. Но «Бюллетень» нарастив корреспондентскую и авторскую базу продолжал выходить и издаваться. Когда я узнал об аресте Алексея Смирнова и вынужденной эмиграции Владимира Тольца, предстояло продолжить работу, внеся некоторые необходимые, как мне казалось, коррективы.

Главной в обстоятельствах 1982 года была хотя бы относительная безопасность, точнее — максимально возможная длительность работы. То, что во враждебной среде, особенно усилившейся в последние годы активности КГБ и в условиях бесспорной известности «комитету» всех участников диссидентского движения предстоят новые неизбежные аресты было очевидно каждому, но мне предстояло создать структуру, которая была бы максимально устойчива в этих невеселых обстоятельствах и продержалась бы как можно дольше.

Во-первых, всех наиболее активных и хорошо известных КГБ сотрудников «Бюллетеня» — Таню Трусову, Асю Лащивер, Федю Кизелова, Лену Санникову, Кирилла Попова и Лену Кулинскую, от которых поступало основное число материалов (у каждого из них была по сути дела своя сеть корреспондентов в Москве и в провинции), я попросил больше никогда не приезжать ко мне в Боровск. Все материалы у них собирал и привозил ко мне только Володя — первый муж Лены Кулинской, замечательный человек, но никогда не вступавший ни в какие конфликты с КГБ и не бывший по нашим соображениям у них на учете. Найти такого не засвеченного человека в нашей среде было нелегко, но у Володи и после моего ареста не возникло никаких проблем с КГБ. Все остальные и без того много лет были известны, но не Володя.

Во-вторых, до начала работы Федя приехал ко мне в последний раз, погулял с Тором, сфотографировал его и меня, но главное — в подполе дома собрал кирпичное продолжение до стены дома фундамента печки, которое в подполе казалось вполне естественным. Но сверху половые доски были укорочены так, что сверху их можно было поднять и спуститься в тайник. В узком промежутке пола, между стеной и печкой на этих досках, как правило, стояли грязные сапоги, валенки, галоши и никому не приходило в голову, что под ними может быть тайник. Он так и не был найден и после моего ареста, а именно там было все самое важное — рюкзак с оригиналами сообщений, приходивших в «Бюллетень «В», по которым можно было доказательно изобличить всех сотрудников, а в большинстве случаев и всю сходившуюся к ним корреспондентскую сеть. Конечно, пока я был на свободе при двух собаках у меня было трудно произвести нелегальный обыск, но всякое могло быть (как и произошло) и открыто в доме не было никаких чужих материалов. Только моя книга, которую я писал.

В-третьих, я купил себе большой запас, чтобы больше не покупать ее, дешевой плохонькой бумаги (в те годы не только еды, но и приличной бумаги в магазинах не было) и совсем маленькую немецкую пишущую машинку, которую, если была нужда, можно было спрятать под куртку. А в нескольких километрах по течению Протвы от моего дома (и Боровска) размещался научно-исследовательский биологический институт, аспирант которого, в свою очередь никому не известный и ни с кем из сотрудников бюллетеня не знакомый, да к тому же человек одинокий, живший в своей небольшой квартире, взялся перепечатывать подготовленные мной выпуски. Он никого не видел и его никто не знал, но регулярно я получал семь, а то и десять четких экземпляров бюллетеня, перепечатанных на его мощной конторской пишущей машинке.

В-четвертых, и это было очень важно, я ввел жесткую периодичность, которой не было ни у Ивана, ни у Володи Тольца, выпуска бюллетеней — раз в десять дней. Конечно, это было удобно для адресатов — радио «Свобода», «Голоса Америки» и других, которые теперь получали свежую, а не зачастую очень устаревшую информацию, которая шла в последние годы в «Хронике», да и в «Бюллетене». Но к тому же это создавало очень точную и довольно безопасную систему внутренних контактов, делая ненужными дополнительные согласования, прослушиваемые телефонные и прямые переговоры. В результате раз в десять дней я получал у переписчика перепечатанные номера бюллетеня, раз в десять дней Володя мне привозил собранные им у всех других материалы и получал несколько экземпляров готового бюллетеня. Полные комплекты оставались у меня в тайнике, и у Сахаровых, по номеру, а то и больше, предназначалось Елене Георгиевне Боннер и Асе Лащивер для передачи знакомым дипломатам и западным журналистам. Оставался один очень рискованный день, когда Володя привозил мне кипу черновиков сообщений со всей страны, заявлений с протестами, микроскопическим почерком на папиросной бумаге написанных новостей из колоний. Мне надо было как можно скорее разобрать, скомпоновать, отредактировать и самому перепечатать готовый номер. После чего свою распечатку я отдавал переписчику, все сообщения прятались в тайник и опять на девять дней в моем Боровском доме не оставалось ничего опасного и любопытного для КГБ.

Ввел я и чисто профессиональное качество в бюллетене. В каждом номере теперь вводились постоянные рубрики — скажем, вести из лагерей и тюрем, национальные движения, религиозная жизнь, документы и так далее. Первый лист становился титульным — с шапкой «экспресс-информация», чтобы подчеркнуть срочность сообщений и традиционное «Бюллетень «В» и его номер и дату. На титульном же листе было оглавление с перечислением разделов и нужной страницей (в каждом номере их было до 50 — материалов было много). Стоял так же важный для меня библейский эпиграф — «Ибо не ведают, что творят».

Было два предложения от сотрудников, против которых я решительно возражал. Лена Кулинская предлагала сотрудничество с Народно-трудовым союзом и использование еще и его возможностей для распространения нашей информации. Но я был уверен, что НТС нашпигован советской агентурой и каждый, кто с ним связывается неизбежно попадает в тюрьму. Кроме того у меня уже тогда было четко сформированное недоверие к любым спецслужбам в мире, а уж НТС несомненно кормился за счет ЦРУ. Я тогда не знал очень редкой книги «Право на совесть» и трагической судьбы семьи Николая Хохлова, но вел себя так, как будто мне все это хорошо известно. Поскольку автобиографическая книга Хохлова и впрямь является библиографической редкостью, напомню вкратце ее содержание. Хохлов активно участвовал в диверсиях и партизанской деятельности во время войны, в убийстве гауляйтера Коха, в результате чего, после войны оказался почти против своего желания сотрудником НКВД. Особенное отвращение это вызывало у его жены, для которой и советская власть и уж тем более ее «компетентные органы» были носителями всего самого неприемлемого для достойного человека. Под семейные разговоры о том, как выбраться из спецслужб Хохлову, как человеку испытанному в подобных заданиях, Судоплатов предложил разработать план убийства руководителя НТС Околовича. И у Хохлова и у его жены появилась надежда, что это и есть путь к спасению. И Хохлов взялся за это дело, сформировал группу террористов и сам приехал в Западную Германию, где через некоторое время пришел в дом к Околовичу и рассказал о полученном задании. А потом попросил помощи не только для обеспечения его постоянной жизни за рубежом, но и в том, чтобы НТС помог вывезти за границу его жену и сына, подробно рассказав об антисоветских настроениях своей жены. Как это ни странно, даже работая во внешней разведке и имея неограниченный допуск к закрытой информации, Хохлов чудовищно преувеличивал возможности НТС, совершенно не понимал, что это нищая, малочисленная организация. Казалось бы такое преувеличенное представление о возможностях и значении НТС появилось только в 70-80-е годы, когда КГБ было выгодно рекламировать НТС и представлять его своим мощным противником, но из книги Хохлова видно, что те же иллюзии, да еще у сотрудников КГБ были еще и в начале 50-х годов. Но Околович ему честно сказал, что они не в состоянии вывезти жену и сына Хохлова на Запад, но предложил познакомить его с людьми, которые, возможно, согласятся это сделать. Конечно, это были американцы, сотрудники ЦРУ. Но Хохлову тут же было заявлено, что за помощь семье он должен провести открытую пресс конференцию, где рассказать о полученном задании и о том, что КГБ является террористической организацией. Хохлов понимал, что после его пресс конференции жена будет немедленно арестована и требовал, чтобы сначала вывезли ее в Западную Германию, а потом он откровенно и публично все расскажет. Хохлов уже находился в очень непростом положении перед Москвой, поскольку все тянул с выполнением задания, а тут и американцы ему жестко и ультимативно сказали, что сначала должна пройти пресс конференция, а потом в Германию будут вывезены его жена и сын. Хохлова уверили в том, что американский посол в Москве соберет всех американских журналистов, и как только начнется пресс конференция, которая будет передаваться, конечно, по радио все иностранные журналисты ринутся к его жене и один из них увезет ее с сыном, сперва в американское посольство, на своей машине, а оттуда найдут способ ее вывезти на Запад. У Хохлова не было выбора, и он поверил честному слову резидента ЦРУ. На пресс конференции все рассказал о КГБ и о своей семье, и о том, как они с женой ненавидят советский режим, но ни один из журналистов к его жене не приехал. Сотрудники ЦРУ вообще не озаботились тем, чтобы обсуждать этот вопрос с американским посольством в Москве. Для них важно было только одно: заставить Хохлова провести пресс конференцию. Его жена на следующий день была арестована и получила, кажется, семь лет.

Не зная книги Хохлова, я всегда одинаково относился, повторяю, к любым спецслужбам, не только будучи уверенным в том, что они с легкостью торгуют посторонними людьми, которые попадают к ним в руки, но и исходя из простейшего соображения: спецслужбы потому и спецслужбы, что им позволено нарушать законы и права человека, а потому для правозащитной организации знакомство с ними вполне неприемлемо.

Ася Лащивер, многолетняя самиздатчица, обладая раз в десять дней такой информацией не могла скрыть искушение перепечатывать еще и «Бюллетень «В». Я настойчиво ей объяснял, что из ее десяти знакомых минимум один будет стукачом, через него выйдут на Асю, установив жесткое за ней наблюдение, на Володю и меня и бюллетеня больше не будет. Сейчас наши материалы слышат по радио десятки, если не сотни тысяч человек, а ради ее десятка знакомых ничего не услышат все эти тысячи.

Лена вполне вняла моим доводам, а в отношении Аси я не так уж уверен. Но в общем-то все понимали, на что идут, понимали, что в условиях враждебной среды какие-то неожиданности, приводящие к разгрому — неизбежны. Главное было продержаться как можно дольше.

Но уже была вторая половина 82 — го года. КГБ греб в лагеря не только лидеров, но, практически всех, кто был им известен. Это происходило с последними еще живыми группами — арестовали всех социалистов, переловили всех членов СМОТа (Свободная Межрегиональная Организация Трудящихся). Было понятно на что я шел, но в это время и всех членов «Бюллетеня» ожидал неминуемый лагерь. Несмотря на принятые мной меры, вскоре после моего ареста, по какому-то выдуманному поводу была отправлена в далекую сибирскую ссылку Таня Трусова, за ней — Лена Санникова, всем было известно, как собираются материалы о Асе Лащивер, а Федю Кизелова гоняли по стране, как зайца. «Бюллетень «В», видимо, был наиболее самоотверженной организацией из всех, что были в диссидентском мире.

Я действительно прекратил все встречи. Елене Георгиевне отдавал текущие номера Федя Кизелов, а не Володя. Федя и был на виду, его периодически задерживали, обыскивали. Он давно уже не носил с собой хранимые в тайниках свои записные книжки. С утра выписывал на бумажку только нужные на сегодня телефонные номера. За Асей Лащивер тоже постоянно ходила наружка. Когда это надоедало или мешало Асе, она начинала свистеть в специально заведенный милицейский свисток и сбежавшимся постовым указывала на топтунов и говорила — «пристает». Пока они выясняли отношения, Асе зачастую удавалось уйти. Когда наружке почему-то хотелось помешать Асе, ее задерживали со словами — «Ася Абрамовна, пройдемте в милицию для установления личности». Бывало, однако, что Ася не скрывала куда едет и говорила топтыжкам в их «Жигулях» — «довезите меня туда-то, вам же все равно за мной ехать».

Когда мне зачем-то все же понадобилось повидаться с Асей, выйдя от нее и поймав такси, я тут же обнаружил за нами «Жигули» без номеров — так тогда ездили эти великие гэбэшные конспираторы. Но я не хотел никого за собой приводить и показав машину таксисту, спросил — может быть уйдем?

— С удовольствием, — ответил этот молодой парень и так кружил по дворам возле метро «Текстильщики», так лихо перестраивался, что мы и впрямь ушли от наружки. — «Не боишься неприятностей — они ведь записали номер». — «А мне что — еду как велит пассажир. Ну и все-таки удовольствие получил».

На самом деле та изоляция, которую я счел полезной и необходимой, была довольно мучительна — ощущение общей ежеминутной опасности, единства в значительном и благородном деле создавало особое взаимное чувство братства, преданности друг другу. И когда все это появилось, разрывать эти связи было трудно и больно. Но выхода не было.

Единственный раз я позволил себе сделать исключение, причем никто не понимал, что это исключение, так как схема, условия нашей работы тоже никому не объяснялись, для дня рождения Софьи Васильевны Каллистратовой. Она много раз нам помогала, но была знакома только с моей женой. Конечно, от Сахаровых знала, что я редактирую бюллетень, хотела познакомиться и довольно настойчиво через Федю меня приглашала. Я подарил ей редкую и красивую с цветами и жуками уцелевшую у меня тарелку — XVIII века завода в Люнневиле. Софья Васильевна посмотрела на нее с недоумением, а я был огорчен. Для меня искусство и свобода были неразделимы. Софья Васильевна жила почти в том же дворе, где раньше жили Синявские, а потому я через него часто проходил. Софья Васильевна с Синявскими знакома не была, в общем у нас как-то не все сходилось, но она усадила меня рядом со своим креслом, тихо и грустно говорила — «Я умру в тюрьме». В это время гоняли по этапам на Дальнем Востоке пожилую украинскую правозащитницу Оксану Мешко, мы много писали о ней, грузная и больная Каллистратова представляла себя на ее месте. В отношении ее уже было возбуждено дело по статье 1901, но Елене Георгиевне было сказано, что если Хельсинкская группа, состоявшая в это время из трех человек — Боннер, профессора Меймана и Каллистратовой прекратит свою работу, делу не будет дан ход. Елена Георгиевна уже обжегшись на том, что в члены группы просились люди только для того, чтобы эмигрировать и это был еще лучший случай — Эдуард Лозанский выехав таким образом оказался просто сотрудником КГБ, решила Московскую Хельсинкскую группу распустить. Таким образом перестали публиковаться документы и Хельсинкской группы. «Бюллетень «В» оставался последним правозащитным изданием.

С опозданием пришла Елена Георгиевна. На вытянутых вперед руках она преподнесла именинный пирог Софье Васильевне и на вопрос — «с чем он?» радостно ответила — «С любовью».

Впрочем, в Москве в это время была довольно активна группа юных неокоммунистов. Они играли в «сыщики-разбойники» якобы уходя от слежки, Андрей Шилков налаживал им подпольную типографию для издания своего журнала, в который помещались теоретические статьи о лидерах еврокоммунизма — Берлингуэре, Карильо. Впрочем о них же писали свои вполне легальные работы, едва ли не диссертации в Институте мировой экономики и международной политики члены этой подпольной организации. В основном это были дети достаточно известной московской профессуры и даже партноменклатуры.

Но Андропов создал слишком большое пятое управление КГБ, как всякой советской организации им надо было отчитываться в проделанной работе и потому решили заняться и еврокоммунистами. Все они были арестованы. Нас это очень заинтересовало. Если в Москве идут аресты сторонников руководителей итальянской и испанской компартий, то что же будет дальше с мировым коммунистическим движением и с самими его лидерами, когда они приедут в Москву.

Но поскольку большая часть героических социалистов начала каяться уже по дороге в СИЗО, советские власти относились ко всему этому без большой опаски, хотя триста западных журналистов благодаря нашей информации попросивших аккредитации в городском суде, их сперва насторожили. Было решено отложить на пару месяцев суд и провести его не в городском, а в Верховном Суде. Но тут, благодаря все той же информации и растущей заинтересованности число иностранных журналистов, попросивших аккредитацию в суде уже возросло до пятисот. Не зная, что же делать, следователи (конечно, по указанию свыше) предложили еще не осужденным, то есть формально абсолютно невиновным социалистам написать просьбы о помиловании, которые сердобольная советская власть тут же удовлетворит. Трое из известных мне социалистов Фадин, Кагарлицкий и Кудюкин такие просьбы написали и были тут же освобождены. Но Миша Ривкин (впоследствии мой сосед в Чистопольской тюрьме) и Андрей Шилков (в будущем — опора «Гласности») писать просьбы о помиловании отказались. Но справиться с ними уже было легче, да и я был арестован, а потому «Бюллетень «В» перестал выходить. Суд над Ривкиным, теперь уже одним, отложили еще месяца на четыре. Фадин и Кудюкин написали заявления, что их показания даны следователю в состоянии стресса и не соответствуют действительности. Но Кагарлицкий съездил на море, отдохнул, загорел и повторил в глаза Мише Ривкину на судебном заседании весь тот бред, который продиктовал ему следователь. И эти устные показания в судебном заседании вошли в текст приговора Мише Ривкину. Когда я, через много лет, спросил Кагарлицкого как же ему не было стыдно, он мне спокойно ответил — «Но ведь зато меня освободили». Потом много врал, как он пострадал при советской власти, забыв, что Миша Ривкин жив и приговор его хорошо известен (да еще Андрей Шилков все это подробно описал и в «Гласности» и в журнале «Юность») утверждал, что не давал показаний в суде. Андрей Шилков был родом из Петрозаводска и его там, тоже одного судили. Оба они очень тяжело сидели и едва не погибли — Ривкин в карцерах Чистопольской тюрьмы, Шилков — уже после конца срока в чудовищной ссылке.

Узнав, что в Международной организации труда Советский Союз был обвинен в использовании насильственного труда — «статья о тунеядцах», а советский представитель находчиво ответил, что это давно устаревшая, не употребляемая статья, какие есть в законодательствах многих стран, мы тут же поместили пять приговоров, вынесенных советскими судами за тунеядство в самые последние месяцы.

Под конец мы объявили конкурс кандидатов — следователей КГБ, на учрежденный «Бюллетенем «В» орден Малюты Скуратова. В качестве пояснения и девиза был помещен отрывок из воспоминаний актера Черкасова, игравшего у Эйзенштейна роль Ивана Грозного, где на встрече в Кремле Сталин ему говорит:

— Исторической ошибкой является недооценка великого русского полководца Малюты Скуратова-Бельского.

Мы решили исправить эту ошибку.

Понимая необходимость помещать материалы не только из тюрем о преследовании адвентистов седьмого дня и украинских католиков, но и реагировать на кровавую борьбу за верховную власть, развернувшуюся в Советском Союзе, я ввел в последних номерах новую рубрику — «Слухи». Там, к примеру, были отчаянные призывы к друзьям Галины Леонидовны Брежневой: «Бегите, бегите отсюда, пока можно, пока отец еще жив».

Или рассказ из Кремлевского дворца о торжественном приеме 7 ноября 1982 года, за четыре дня до смерти Брежнева. Как было положено по ритуалу, все приглашенные подходили поочередно к вождю, поздравляли его, он им отвечал в двух-трех словах и подходил следующий. Но когда подошел патриарх, Брежнев его остановил и задерживая длинную, выстроившуюся к нему очередь, они о чем-то говорили минут двадцать, к нескрываемому удивлению всех присутствовавших.

На самом деле все наши «слухи» были вполне достоверны. Одна из непростых наших сотрудниц — Инна Стусова была дочерью кого-то из заместителей советского министра, а ее мать — одним из членов правления ВЦСПС. Но я, конечно, не мог ссылаться на источник информации. Инна Стусова рассказывала как ее родители прячась друг от друга читают «Доктор Живаго». Первоклассная копченая колбаса, которую я после ареста получал в передачах, была по моим соображениям из продуктового распределителя ЦК на улице Грановского.

Тор катал детей в санках, мне удалось случайно купить в качестве новогодней — трехметровую макушку сорока метровой ели. Вся она была увешана шишками — не нужны были игрушки. Тимоша, перебрав пластинки, которые у меня были, нашел песни Окуджавы, где ему особенно нравилась песня о «Бумажном солдатике», без которой он отказывался ложиться спать. Я не спорил, но довольно странно себя чувствовал, каждый вечер слыша:

Итак сгорел он ни за грош,

Ведь был солдат бумажный

Конечно я знал, что все это не «ни за грош», но так же точно знал, что арест неизбежен и по моему предыдущему тюремному опыту трудно надеяться, что в этот раз останусь жив.

То чего я ожидал, что считал неизбежной во враждебной среде случайностью, которая приведет к гибели и «Бюллетень «В» — последний островок правды в Советском Союзе, да и столь же вероятно и меня самого, было сродни охватившему меня в Верхнеуральске черному непроглядному ужасу, когда ты крохотная песчинка в непроглядном черном и плотном пространстве, которое неизбежно тебя поглотит, но пока еще — охваченный ужасом ты держишься, каким-то слабым светлячком в непроницаемом и очень плотном мире. Впрочем, тогда я об этом черном ужасе не помнил.