Воспоминания эти были написаны нашей мамой уже много лет спустя после войны, когда мы разъехались по своим местам службы, работы, учебы. Видимо, очень сильные переживания она вынуждена была тогда перенести, и глубоко они засели в ее душе, что даже через многие года она не могла их забыть. Именно эти годы ее жизни, годы войны, постоянно будоражили ее память и требовали открыться людям, рассказать им о тех трудностях, которые ей пришлось перенести.

Мы, дети, преклоняемся перед ее памятью и гордимся тем, что у нас была такая мама. Во время войны, мы, несмышленыши, не понимали остроты и сложности того периода, тех событий, которые коснулись нас. Да, мы знали — война, знали — тяжело, но глубины ее переживаний мы, конечно, не воспринимали. И только сейчас, перечитывая «Воспоминания», замечаем, чего ей стоило перенести, чтобы спасти нас! Низкий ей поклон!

Вполне возможно, что в художественном плане книга несколько проигрывает. Мама писала, как могла. Да и не стоит что-то подправлять. Это ее в о с п о м и н а н и я тех событий.

Лева, Нелли. Юра.

 

Вставка

«22 июля 1942 года днем немцы начали бомбить г. Фролово. Я заранее предупредила детей, чтобы, услышав тревогу, они бежали домой, ко мне. В тот день дети играли во дворе. Лева и Неля, услышав сирену, сразу же прибежали домой. Я поспешила вынести из дома больного 11-месячного Юру. Бомбы взрывались где-то в районе вокзала. А дом наш находился совсем близко от него. Стали бомбить и центр города. Самолеты летали низко над городом и наводили ужас на людей, которые прятались, кто как мог, стараясь как-то спастись, защититься. В небольшой яме нашего двора, возле акации, я уложила детей, а сама, распростерла руки, укрывая их от возможных осколков. Малыши от страха дрожали. Будучи от природы трусливой, я почему-то в эти страшные минуты не терялась и думала только о том, как спасти детей. Это придавало мне силы, делало меня выносливее. Я успокаивала их, говорила, что немцы бомбят вокзал далеко от нас, что бомбежка скоро кончится, а с нами ничего не случится. Но между тем бомбы взрывались все ближе и ближе, и все сильнее слышался нарастающий рокот моторов. А когда от снаряда разлетелся соседский дом и осколки стекла и досок вперемежку с камнями и землей как град посыпались на нас, я совсем потеряла надежду на спасение. «Непременно погибнем», — первое, что мелькнуло в голове.

После очередной передышки фашистские самолеты вновь стали летать над городом, на сей раз совсем близко, казалось бы, специально выбирая наше место для сбрасывания бомб. Во время передышки я заметила, что люди, перепрыгивая через заборы и не выходя на улицу, а прижимаясь к домам, уходили из районов центра и вокзала куда-то подальше. Это, пожалуй, было единственным спасением, но я не могла идти за ними: с детьми быстро не побежишь. Но и оставаться на месте тоже было весьма опасно. Нужно было что-то срочно предпринять. Взяла Юру на руки, а Леве и Нелли сказала, чтобы шли за мной. Пригнувшись к земле, прошли в соседний двор. Там никого не было. Оглядываясь, осторожно вышли на улицу. Куда идти, как найти безопасное место, чтоб уберечь детей?

А самолеты все продолжали низко кружиться над нами. Мне казалось, что вот-вот заметят, как я с детьми съежилась у будки, и начнут стрелять в нас. Затаив дыхание, похолодев от страха, я прижала к себе детей. Потом набралась сил, подняла голову к небу и с облегчением увидела, что самолеты пролетели мимо, а, стало быть, на нас уже бомбы не сбросят. Чуть успокоившись, перебежали к противоположному двору. Там стоял кирпичный дом. Это был дом колхозника, у стен которого лежали женщины и дети. Не успели мы подойти к дому, как вновь послышался взрыв бомб. Я сразу же уложила детей, прикрыла их собой с мыслью, «что бы ни случилось, пусть со всеми сразу». Потом мы перешли во двор этого дома и возле плетня решили переждать бомбежку вместе с другими жителями города, которые там уже находились. Долго мы еще лежали в таком положении, лицом к земле. Ухо резал свист падавших бомб, и каждый раз казалось, что летят она именно на нас. От страха холодный пот тек по лицу, а я съежилась, затаив дыхание. Бомбы свистели казалось беспрерывно. Смерть висела над нами. «Конец, не спасемся», — думала я. Кругом слышался вопль, плач, крики. Наверное, кого-то ранило из лежащих рядом, а может кто-то и погиб. А фашисты все бомбили и бомбили. Не успевали передохнуть от одного налета, как

начинался второй. Лева и Неля от страха съежились у меня под руками, затаив дыхание. Но не плакали. Маленький больной Юра, которому не было еще и года, тоже молчал. Видимо мое напряжение передалось и ему.

От осколков одежда моя разорвалась. Наконец бомбежка прекратилась. Лева, сразу подняв голову, спросил. «Мам, ты жива, можешь говорить. А ну посмотри на меня, я не ранен?» Ему казалось, что когда при взрыве нас засыпало, его возможно ранило. Я успокоила его, и, оставив детей, пошла проверить состояние нашего дома. Все кругом было переворочено. Во дворе я увидела три воронки от разорвавшихся бомб. Одна из них именно там, где мы намечали построить бомбоубежище. Во время бомбежки стена дома с этой стороны была разрушена, были выбиты двери и окна, пол был покрыт землей, кругом валялись стекла. Осколками была разорвана вся висевшая на вешалке одежда. Я прошла в другую часть двора, где росли фруктовые деревья, и поразилась — деревья оголились, как осенью после листопада. По всему двору валялись осколки бомб разной величины.»

 

Начало

Родилась я, как и многие люди моего поколения, в трудовой семье. Отец работал бухгалтером на предприятии Алавердских медных рудников (это в Армении), а мама с пятью детьми (два сына и три дочери) жили у моей бабушки. В те времена считалось постыдным оставить свекровь и свекра и переехать к мужу по месту его работы. В 1917 г. отец заболел туберкулезом. Он поехал лечиться в Тбилиси, но спасения не было. Тогда эта болезнь считалась неизлечимой. Умер отец зимой 1918г. Через некоторое время умер и мой младший брат. Мама осталась с четырьмя детьми. Старшим был Гурген, ему было тогда 10 лет, а мне, Амалии, 8 лет. Младшим сестрам, Анатолии было 6 лет, а Наталии — 4 года.

1920 год. Я сижу внизу. Сзади, сверху — брат Гурген. Слева от меня мама и дедушка, справа — тетя с мужем

Не успела мама смириться с горем, как армяно-турецкая война 1918 года принесла новые мучения нашей семье. Моя мама, Сатеник, была обучена грамоте у писаря отца. Ей очень хотелось, чтобы дети получили хорошее образование. Мне посчастливилось учиться в приходской школе. А брат получил возможность учиться в русской школе. Но война прервала учебу. В 1919 году мы снова пошли в школу. Гурген продолжил учебу в приходской школе. Когда же в 1920 году возобновились военные действия, и турки начали занимать наше село, большинство жителей, а вместе с ними и мы, вынуждены были бежать. Но и по дороге грабили турки, так что все наши пожитки были отобраны. Нищета, голод и болезни стали повседневными спутниками. Когда же село освободилось, и мы возвратились в родные места, дом наш был полностью разорен. К счастью, расхитителям не удалось найти зерно, запрятанное в двух ямах, что и спасло нас от голодной смерти.

После шестимесячного отсутствия я быстро нашла своих подруг, по которым очень скучала. Они рассказали мне много ужасного из жизни села, свидетелями чему они были. Рассказали, например, как, однажды, опасаясь турок, молодые женщины и девушки спрятались в соседнем доме. Ночью турки постучали в дверь. Хозяин не открыл. Солдаты поднялись на крышу, и начали стрелять через дымовое отверстие, требуя впустить их в дом. Спрятавшаяся там дочь хозяина была убита. Подобных случаев было немало. Многих женщин и девушек обесчестили турки. Сельских парней, попавших в их руки, пытали, затем убивали.

Положение народа в 1920 г. было крайне тяжелым. Нищета, голод, тиф стали массовыми явлениями. Все же осенью того же года сельчане отремонтировали разрушенную школу. Открыли с 1 по 4 классы.

Дети, голодные, в лохмотьях, стали посещать школу, но уже зимой из-за холода невозможно стало учиться, и чтобы согреть холодный класс, дети по возможности сами приносили дрова. Зачастую, в холодном классе приходилось писать замерзшими пальцами. В таких условиях мне все же удалось проучиться до 4-го класса. Впоследствии, открыли семилетнюю школу.

Я была уже взрослой девушкой, мне очень хотелось учиться, но стеснялась с маленькими детьми ходить на уроки. Брат, который учился тогда в Ленинакане (второй по величине город Армении), в сельскохозяйственном техникуме, отвез меня в город и определил на частные курсы кройки и шитья.

После окончания учебы, осенью 1929 года я вернулась домой. В том же году меня выдали замуж за односельчанина Христофора Варажяна (позже Григорян). Я согласилась с этим замужеством. Как и все деревенские дети, мы были знакомы, но никакого особого внимания друг к другу мы не проявляли. Он был на 4 года старше меня, толковый, упорный в учебе. Это привлекало. К тому же хотелось прикоснуться к новой жизни в далекой России, где он находился. К тому времени Христофор уже окончил сельскохозяйственный техникум и отслужил в армии. Он очень хотел лучше освоить русский язык. Чтобы осуществить свое намерение, он попросил, чтобы его направили в Россию работать. Так он очутился во Фролово Сталинградской области, где и устроился на работу агрономом. Одновременно учился заочно в Саратовском сельскохозяйственном институте. Через два года он, когда создал условия для жилья, забрал меня к себе. До этого, как было положено у нас в то время, я жила у родителей Христофора, с которыми жили еще старший брат мужа, Васак, с семьей, женой и тремя детьми, и младший брат, Асканаз.

1929 год. Я (внизу) с подругами из курса кройки и шитья.

 

Жизнь во Фролово

В первое время в русской среде дни мои проходили очень скучно. Новые соседи, новые люди, а незнание языка мешало общаться с ними. В доме, где мы жили, собирались женщины, разговаривали, смеялись, а мне казалось, что говорят и смеются надо мной. Приходилось тайком записывать армянскими буквами произнесенные ими слова, чтобы потом у Христофора узнавать их значение. Незнание языка сильно беспокоило меня. Из-за этого не могла посещать вечернюю школу, хотя очень хотелось учиться. Желание освоить русский язык было сильным, условия для этого были благоприятными. Так что, со временем все же удалось добиться определенного успеха. Начала читать газеты, детские книги. Не забывала и шитье. Нам дали благоустроенную квартиру в центре города. В первые годы замужества возникла очень тревожная для меня проблема. Почему-то не могла родить ребенка. Меня очень печалила такая, как мне казалось, женская неполноценность. Ходила к врачам, лечилась, следовала их советам, и к огромной радости моей и мужа в 1933 году родила сына, Витю. Мы были счастливы, видя, как растет наш прекрасный малыш. И можно себе представить, каким горем для нас обернулась постигшая его болезнь, менингит, от которой наш годовалый мальчик умер.

Это была трагедия, которую можно преодолеть только лишь новыми жизнями. В 1935 году родился сын Лева, а примерно через два года и дочь Нелли. Христофора за успехи в работе повысили в должности, и назначили начальником РайЗО (Районный земельный отдел). Он пользовался большим уважением в городе и районе. Его знали как трудолюбивого работника, преданного и честного человека. Хотя мое замужество было в какой-то мере навязанным родственниками, жили мы мирно и дружно. Вот только учебу, о которой я так мечтала всю жизнь, пока не удавалось наладить. Правда, в городе действовало несколько вечерних школ, однако я не могла тогда посещать их, несмотря на то, что уже выучилась русскому языку — мешали маленькие дети. Только в 1940 году мне удалось поступить в вечернюю школу. Наконец-то сбылась моя заветная мечта. Чтобы вечерами присмотреть за детьми, я попросила, чтобы мне помогла одинокая женщина Пелагея Мироновна, которая жила у наших соседей. С соседями нас разделяла стена. Алексей Гордеич и его жена Анастасия Алексеевна Рогачевы оказались очень добрыми и скромными людьми, что с первых же дней нас сдружило. Сын их Володя характером пошел в родителей. Был очень умным парнем, отличником учебы. Когда я бывала на занятиях, Мироновна забавляла детей, организовывала игры, рассказывала сказки, укладывала их спать. Она полюбила детей и была им очень предана. Дети отвечали ей тем же. Я была ей крайне благодарна. Как-то, вернувшись домой, я услышала громкий смех. Открыла дверь и увидела, как бабушка Мироновна (так они ее называли) играет с ребятами в жмурки, делает вид, что их не видит и убегает от них. А дети были просто в восторге, когда ловили ее. Это только один пример ее постоянной заботы. Все это успокаивало меня, и давала мне возможность больше уделять внимание учебе. Конечно, учиться было не так-то легко, потому что я, фактически не проучившись в 4-ом классе армянской школы, была вынуждена поступить в 5-ый русской школы, так как в вечерней школе классы были только с 5 по 7-ой. Трудность была и другого плана: знание русского языка было недостаточным, чтобы уметь писать и отвечать на этом языке. Приходилось долгими вечерами, вернувшись со школы, сидеть допоздна над письменными заданиями, а днем параллельно с домашней работой готовила устные ответы. Когда стирала или готовила обед, книга была всегда со мной, и тогда удавалось урывками что-либо прочесть. Надежным помощником дома был Христофор. Он помогал понять историю, решить задачу или пример. Так было в первые месяцы. Постепенно я освоилась в учебе, стала самостоятельно готовить уроки. Моя настойчивость и трудолюбие дали положительные результаты. Через несколько месяцев учителя признали меня первой ученицей, и часто приводили в пример. Рассказывали, с чего я начала, и каких успехов добилась. Однажды, придя в школу после зимних каникул, мы разговаривали с женщинами в коридоре, и одна из них сказала: «Вы видели на Красной доске Григорян Амалию?» Я решила, что она пошутила. Стараясь выглядеть безразличной, когда в коридоре никого не было, тихонько подошла к доске. Смотрю, действительно, там красуется моя фамилия. Прочла, обрадовалась, и веселая, с хорошим настроением пошла домой. А тут еще соседский мальчик Володя принес районную газету и сказал, что в газете написано обо мне. Как выяснилось, директор нашей школы, учитель истории, написал статью об успеваемости школы и в качестве примера привел меня, как нерусскую, но отличницу учебы. Поначалу Христофор сомневался, смогу ли я учиться, но потом, убедившись, что дети не оставались без присмотра, а я в школе преуспеваю, обрадовался, и старался как можно больше помогать мне в хозяйстве. Благодаря этому я успешно сдала экзамены 5-го класса. Начальные трудности были позади, казалось, что продолжить столь желанную мне учебу будет легче.

За 10 лет во Фролово у нас образовался большой круг знакомых и друзей. У наших соседей, Рогачевых, в доме не было маленьких детей. Они полюбили Леву и Нелю, играли с ними в детские игры, забавлялись с ними. Жизнь во Фролово протекала беззаботно. Весело проводили время. В дни праздников собирались по очереди то у одного, то у другого знакомого. Вечерами выходили в город погулять или шли в сад, в кино. Мы были молоды, и проводили время, как нам хотелось, непринужденно довольствуясь малыми и большими радостями жизни. Только тоска по родным все глубже проникала в душу. Думали взять отпуск и поехать в Армению. Но это желание в то время не удалось осуществить.

1939 год. Наша семья.

 

Война

Было 22 июня 1941 года. В полдень пришла соседка и взволнованно сказала: «Амалия Аркадьевна, послушайте, что передает радио». По радио передавали, что немцы вероломно напали на нашу Родину, перешли границу и продвигаются вглубь страны. Все только и говорили об этом. Люди были до неузнаваемости расстроены, обеспокоены, предполагая разное течение событий. Улыбки мигом исчезли с их лиц, на смену пришли выражения озабоченности и печали.

Тут же в полдень в железнодорожном саду состоялся митинг. Выступали руководящие работники района. Призыв был один: защищать Родину, нашу священную землю, наши семьи, не жалеть сил во имя этого. В тот же день пришли повестки тем, кто первыми должны были идти на фронт. В их числе были Христофор и его товарищи: Рогачев, Семенихин, Дагадин, Ежов, прокурор Погодин и др. Друзья собрались у нас, наполнили бокалы. «Мы только начали жить, о многом мечтали, только что стала процветать наша земля. Немцы же решили нарушить нашу жизнь, подчинить ее себе. Бомбят, уничтожают наш народ и его творения. Но, товарищи, Гитлер за все это дорого заплатит, недолгим будет его успех. Когда наш народ соберет свои силы, земля наша станет могилой для врага. Так выпьем же за победное возвращение». Все грустные, но решительные осушили бокалы. Анастасия Алексеевна пообещала, что в трудные минуты всегда будет со мной.

Шли дни, я была в раздумье: остаться во Фролово или уехать в Армению. Ехать было нелегко: железная дорога была занята переброской войск и вооружений. Христофор не советовал мне ехать, писал, чтобы я пока что оставалась на месте. Старший брат мужа, Васак, напротив, звал нас к себе. Положение мое было не из легких. Когда началась эта ужасная война, и Христофор ушел на фронт, я была уже беременна. В том же 41-м году 10 августа родился Юра. Я лежала в больнице с грудным ребенком на руках, а дома на попечении соседей и друзей, в первую очередь бабушки Мироновны и Анастасии Алексеевны, оставались дети: 6-летний Лева и 4-летняя Нелли.

В больницу ко мне некому было приходить, в то время как других навещали родственники, приносили передачи, беседовали, делили с ними тревогу и печаль тяжелого времени, и тем самым как-то облегчали их состояние. А я одиноко смотрела на дверь в безнадежном ожидании, с глазами, полными слез. Вспоминала, как при рождении первых детей Христофор каждый день приходил ко мне и приносил передачи, письма, интересовался состоянием моим и ребенка, говорил с врачами. Всего этого теперь не было. К тому же от Христофора не получала писем. Потом только я узнала, что одно письмо лежало на почте: некому было принести. Правда, Анастасия Алексеевна работала начальником почтового отделения железной дороги. Но она настолько была все это время перегружена, что не могла ни навестить меня, ни принести письма.

Обстановка на фронте становилась тревожнее. Радио приносило печальные вести. Несмотря на все усилия, наши войска не могли остановить грозный натиск немцев. Позже, из письма Христофора я узнала, что он в Москве, и пока неизвестно, на какой фронт его пошлют. Находясь в больнице, я думала и о том, каково сейчас положение наших родных. Для Армении не исключалась опасность со стороны турецкой границы. Турки были союзниками немцев и могли в любой момент напасть на Армению. В этом случае нашим пришлось бы пережить более суровые дни, чем в 18—20 годах.

Все это настолько угнетало и изнуряло меня духовно, что от такого напряженного нервного состояния груди мои высохли, и ребенок остался без грудного молока. В больнице пролежала недолго. Вернулась домой. Надо было найти возможность прокормить детей. Договорилась с женщиной, у которой была корова. В первое время она продавала молоко за деньги, а потом отказалась: отдавала молоко тем, кто приносил корове корм. Я была вынуждена пойти в заготзерно (отдел заготовок зерна), упросила выписать 500 кг отрубей и перевезти их хозяйке коровы. В день я брала литр молока. Пол-литра давала двум старшим детям, а остальное новорожденному Юре. Всего я взяла 20 литров. А потом хозяйка коровы окончательно отказалась давать нам молоко. После этого я стала доставать молоко благодаря шитью по заказам.

Настали холодные дни. Кончилось топливо, топить печку было нечем, температура ночью в комнате опускалась до 4—5°, днем поднималась до 9—10°. Как при такой температуре шить, как уберечь детей от холода? К кому только я не обращалась за помощью, увы, все отказывали, удовлетворить просьбу не могли. Должна сказать, что у наших знакомых в городе мужья почти все ушли на фронт. Написала письмо в Сталинград, депутату Верховного Совета Зименкову. Через 3 дня по решению руководства, где ранее мне отказывали, мотивируя отсутствием средств доставки, дрова привезли прямо к нам домой.

В эти дни в город постоянно привозили с фронта раненых. Военкомат поручил женщинам помочь выносить раненых из вагонов, чтобы потом на машинах перевезти их в госпитали. Я тоже приняла участие в этом. Мы несли из дома различные предметы, вещи, ковры, чтобы обставить палаты. Несли подушки, цветы и т. п. А дома шили и штопали солдатское белье. Кроме того, из артелей, которые были перегружены заказами на воинскую одежду, брали выкроенные простыни, наволочки и т.п., дома дошивали и сдавали. Так весь день проходил в постоянно напряженной работе. Письма от Христофора всегда приходили с опозданием. Писал с передовой, а то и из госпиталя. Он обнадеживал меня, интересовался моим состоянием и жизнью детей, уверял, что враг будет разбит, что мы скоро победим. Приходили письма и из Армении. Родственники звали к себе, чтоб хоть кое-как облегчить мое положение. Но чтобы ехать в Армению в военное время, тем более в приграничный город Ленинакан, нужен был пропуск, который можно было получить только по запросу с места. Я написала Васаку, чтобы прислал нам вызов. Он выслал все, что требовалось. Однако ситуация в городе все более ухудшалась, и стало труднее получать разрешение, пропуск на выезд.

Школы и больницы были переполнены ранеными. В город все больше прибывало переселенцев. В милиции люди днями простаивали в очереди на прием. У начальника милиции было множество дел, в том числе и обустройство беженцев. И все же мне, наконец, удалось получить пропуск. Стала собираться в дорогу. Была проблема, что же взять с собой в дорогу? Конечно, прежде всего, одежду, особенно теплую, обувь, еду, но решила непременно взять с собой и швейную машинку. Хоть она была очень тяжела, но помогала бы мне зарабатывать шитьем на пропитание. Действительно, польза от нее оказалась огромной.

Как-то, выйдя из дома, увидела на улице плотные ряды военных какой-то части. Подошла к ограде узнать, кто они, откуда приехали. Думала, может среди солдат окажутся мои родные. Я заметила, что один смуглый солдат внимательно смотрит на меня. Подошла к нему, спросила: «Нет ли среди вас армян?» Солдат громко позвал: «Вараздат! Гарегин! Мигран!..» и шесть армян-солдат вышли из строя. Один сразу подошел к нам, обнял Леву, прижал к груди, поцеловал и сказал, что Лева похож на его сына, которого он оставил дома. Из родственников моих в строю никого не оказалось. Я и соседки поспешили домой за продуктами, чтобы угостить солдат. Но те, то ли были сыты, то ли не хотели лишать нас куска хлеба, однако отказались от продуктов. Вскоре часть ушла на фронт, а я, всякий раз, проходя мимо госпиталя, расспрашивала, нет ли среди раненых кого-нибудь из родственников. Таковых не оказалось.

Однажды на вокзал прибыл состав, полный осиротевших детей. Местным жителям предложили взять их к себе на воспитание. Но время было тяжелое, фронт был почти рядом. Взяли только 14 детей. Детей отдавали с осторожностью. Желающие взять детей стояли возле дверей вагона, издали определяли, кого бы взять. Воспитательницы говорили выбранному ребенку, что за ним пришла мать, и ребенок радостно бросался в объятья незнакомой женщины, называя ее мамой. Это были дети, родители которых погибли во время бомбежки или были угнаны немцами в Германию на принудительные работы. Дети были так напуганы и растеряны, что искренне принимали за матерей этих женщин. Составы без конца привозили таких детей. В их числе оказались и голодные дети из блокадного Ленинграда. Из одного такого состава, проходящего через Фролово, вынесли мертвых ребят. Их похоронили в одной братской могиле.

Бедствия войны все более давали о себе знать. Издали уже доносились раскаты орудийных залпов, в небе появлялись немецкие самолеты. Гудели сирены, предупреждая население о готовящемся очередном налете вражеской авиации.

Находясь в довольно сложной ситуации, я постоянно думала о пропуске для переезда в Армению. И вот, когда, наконец, летом сорок второго года я получила пропуск, оказалось, что движение поездов на юг прекратилось. Бои шли уже близко от нас. А тут еще Юра тяжело заболел токсическим поносом, и настолько ослаб и истощился, что когда я брала его на руки, он не мог самостоятельно держать головку и беспомощно клал ее мне на плечо. Лечить его было трудно, достать лекарства было почти невозможно. Приходилось пользоваться домашними средствами.

1942 год. Редкая фотография. Сделана в ужасных условиях за несколько дней до бомбардировки Фролово. Юра сидит на коленях бабушки Мироновны, за ней — Анастасия Алексеевна, рядом я, с другой стороны — дети и Володя.

С трудом уговорили фотографа запечатлеть нас. Мало было надежд, что хоть когда-либо свидимся вновь.

Немцы уже бомбили города Сталинградской области. Опасность приближалась с часу на час. Что делать? Выехать из города стало невозможно. Вынуждена была остаться. Неля замечала мои переживания и слезы, и отказывалась идти во двор играть. Когда я уговаривала ее пойти, она говорила: «Если я пойду играть, ты не будешь дома одна плакать?» Я обещала не плакать, и тогда она выходила из дома. После этого я была всегда начеку, но как не старалась скрыть от детей мои переживания и страх, все равно они чувствовали это.

 

Бомбежка

22 июля 1942 года днем немцы начали бомбить г. Фролово. Я заранее предупредила детей, чтобы, услышав тревогу, они бежали домой, ко мне. В тот день дети играли во дворе. Лева и Неля, услышав сирену, сразу же прибежали домой. Я поспешила вынести из дома больного 11-месячного Юру. Бомбы взрывались где-то в районе вокзала. А дом наш находился совсем близко от него. Стали бомбить и центр города. Самолеты летали низко над городом и наводили ужас на людей, которые прятались, кто как мог, стараясь как-то спастись, защититься. В небольшой яме нашего двора, возле акации, я уложила детей, а сама, распростерла руки, укрывая их от возможных осколков. Малыши от страха дрожали. Будучи от природы трусливой, я почему-то в эти страшные минуты не терялась и думала только о том, как спасти детей. Это придавало мне силы, делало меня выносливее. Я успокаивала их, говорила, что немцы бомбят вокзал далеко от нас, что бомбежка скоро кончится, а с нами ничего не случится. Но между тем бомбы взрывались все ближе и ближе, и все сильнее слышался нарастающий рокот моторов. А когда от снаряда разлетелся соседский дом и осколки стекла и досок вперемежку с камнями и землей как град посыпались на нас, я совсем потеряла надежду на спасение. «Непременно погибнем», — первое, что мелькнуло в голове.

После очередной передышки фашистские самолеты вновь стали летать над городом, на сей раз совсем близко, казалось бы, специально выбирая наше место для сбрасывания бомб. Во время передышки я заметила, что люди, перепрыгивая через заборы и не выходя на улицу, а прижимаясь к домам, уходили из районов центра и вокзала куда-то подальше. Это, пожалуй, было единственным спасением, но я не могла идти за ними: с детьми быстро не побежишь. Но и оставаться на месте тоже было весьма опасно. Нужно было что-то срочно предпринять. Взяла Юру на руки, а Леве и Нелли сказала, чтобы шли за мной. Пригнувшись к земле, прошли в соседний двор. Там никого не было. Оглядываясь, осторожно вышли на улицу. Куда идти, как найти безопасное место, чтоб уберечь детей?

А самолеты все продолжали низко кружиться над нами. Мне казалось, что вот-вот заметят, как я с детьми съежилась у будки, и начнут стрелять в нас. Затаив дыхание, похолодев от страха, я прижала к себе детей. Потом набралась сил, подняла голову к небу и с облегчением увидела, что самолеты пролетели мимо, а, стало быть, на нас уже бомбы не сбросят. Чуть успокоившись, перебежали к противоположному двору. Там стоял кирпичный дом. Это был дом колхозника, у стен которого лежали женщины и дети. Не успели мы подойти к дому, как вновь послышался взрыв бомб. Я сразу же уложила детей, прикрыла их собой с мыслью, «что бы ни случилось, пусть со всеми сразу». Потом мы перешли во двор этого дома и возле плетня решили переждать бомбежку вместе с другими жителями города, которые там уже находились. Долго мы еще лежали в таком положении, лицом к земле. Ухо резал свист падавших бомб, и каждый раз казалось, что летят она именно на нас. От страха холодный пот тек по лицу, а я съежилась, затаив дыхание. Бомбы свистели казалось беспрерывно. Смерть висела над нами. «Конец, не спасемся», — думала я. Кругом слышался вопль, плач, крики. Наверное, кого-то ранило из лежащих рядом, а может кто-то и погиб. А фашисты все бомбили и бомбили. Не успевали передохнуть от одного налета, как

начинался второй. Лева и Неля от страха съежились у меня под руками, затаив дыхание. Но не плакали. Маленький больной Юра, которому не было еще и года, тоже молчал. Видимо мое напряжение передалось и ему.

От осколков одежда моя разорвалась. Наконец бомбежка прекратилась. Лева, сразу подняв голову, спросил. «Мам, ты жива, можешь говорить. А ну посмотри на меня, я не ранен?» Ему казалось, что когда при взрыве нас засыпало, его возможно ранило. Я успокоила его, и, оставив детей, пошла проверить состояние нашего дома. Все кругом было переворочено. Во дворе я увидела три воронки от разорвавшихся бомб. Одна из них именно там, где мы намечали построить бомбоубежище. Во время бомбежки стена дома с этой стороны была разрушена, были выбиты двери и окна, пол был покрыт землей, кругом валялись стекла. Осколками была разорвана вся висевшая на вешалке одежда. Я прошла в другую часть двора, где росли фруктовые деревья, и поразилась — деревья оголились, как осенью после листопада. По всему двору валялись осколки бомб разной величины.

Я не знала, куда делась бабушка Мироновна. Во время бомбежки я посоветовала ей отлежаться в яме. Она была очень напугана, все время стояла на коленях, крестилась и молилась, прося спасения. А потом исчезла. Вернулась с работы Анастасия Алексеевна, вся в пыли, мрачная. Она поинтересовалась бабушкой, детьми, и пошла искать своего сына-юношу, Володю. Еще до войны он повредил один глаз, который ему вынуждены были удалить. Поэтому его взяли на фронт позже. Как выяснилось, Володя был на вокзале, где в числе добровольцев устранял разрушения от бомбежки. Анастасия Алексеевна вернулась вместе с сыном. Лицо его было забинтовано. Уже темнело. Временами слышались отдельные взрывы. Сильно горело депо. Зарево было видно еще несколько дней.

Жители города начали покидать его, устраиваясь у родственников и знакомых в пригороде. Посоветовавшись, мы решили, что нужно выйти из центра города и устроиться у Володиного товарища, Саши, живущего с бабушкой на окраине города. Я взяла два узла и вместе с детьми пошла в сопровождении Володи к его товарищу. Было уже темно в разрушенном городе. Шли через руины, развалины домов, ямы, сломанные столбы. Ноги то и дело запутывались в оборванных проводах, от чего еще труднее было идти. А дорога была без малого два километра. На каждом шагу нас останавливали солдаты, требуя документы. С большим трудом добрались до дома Саши. Детей оставила там, а сама вернулась. В эту темную ночь я еще четыре раза прошла по той же дороге, пока не удалось перенести за город продукты, постель и некоторую теплую одежду для детей. Ночь прошла без сна.

Меня охватила тоска. Вокруг было пусто, безлюдно. Железная дорога окончательно прекратила работу. Двери и окна зданий были выбиты, шторы разорваны, мебель побита, дома были пусты, без хозяев. Горели вокзал и депо. Кругом были видны свежие следы бомбежки. Люди везли хоронить трупы погибших. Возле нашего дома я увидела военную грузовую машину и попросила помочь перевезти оставшиеся домашние вещи. Командир не отказал нам в просьбе. Таким образом я сумела перевезти почти все необходимые вещи за город. Для укрытия от бомбежки мы вырыли во дворе у Саши небольшую, но достаточно глубокую щель, замаскировав ее сверху ветками и травой.

После обустройства на новом месте к нам зашли наши знакомые — близкие родственники Рогачевых, Алексей Федорович и его жена Лидия Петровна. Они были на похоронах сестры Алексея Федоровича и ее 18-летней дочери. Нашлась и пропавшая Мироновна. Во время бомбежки она, растерявшись, с криком побежала во двор к соседке. Пожилая соседка силком втащила бабку в убежище. Однако Мироновна не подчинилась ей, и, уйдя за город, присоединилась к городским женщинам. И потом уже расспросами смогла найти нас.

Вражеские самолеты несколько раз в день бомбили город. Стоило услышать взрыв бомб, как мы с детьми сразу же прятались в наше бомбоубежище. Неля, напуганная первой бомбежкой, услышав гул самолетов, начинала плакать, бледнела и крепко прижималась ко мне. Меня это очень беспокоило: я боялась, как бы она не заболела. Но что можно было сделать? В начале войны горсовет и военкомат организовывали эвакуацию жителей. Теперь этой возможности уже не было. К тому же наступило время сбора урожая. Транспорта не хватало. Я еще раз попробовала обратиться в горсовет с просьбой помочь мне перевезти детей в какое-нибудь село, подальше от фронта.

Однажды по дороге встретила знакомого железнодорожника с женой. Они весело и живо беседовали. Я была настолько подавлена всем случившимся в эти дни, что меня просто поразило их, как мне показалось, равнодушие к происходящему: в столь суровые, роковые дни, когда гибнут тысячи людей, могли ли еще улыбаться!? Для меня это было чудовищно и возмутительно.

В горсовете мне, конечно, отказали; все машины были заняты. Оборвалась и эта надежда. По дороге домой мне встретилась знакомая женщина, Надежда Ивановна (фамилию не помню). Зная, что мне трудно приходится с тремя детьми, она пожалела меня и предложила отдать на усыновление ее брату, работавшему в военкомате Фролово, моего младшего сына Юру. Она уверяла меня, что этим в некоторой степени облегчится мое состояние. Я стояла молча. И заплакала. «Никого из детей никому и никогда я не отдам, вместе и жить будем и умирать». Расстроенная и обиженная ушла.

В доме Саши мы прожили около двух недель, почти все время были одни. Анастасия Алексеевна, будучи начальником связи, имела специальный пост, где она должна была находиться почти каждый день и непременно ночью. Мироновна ушла к родственнице в соседнее село. Таким образом, я с детьми была дома совершенно одна, почти беспомощная. Ночью совсем не спалось. Было слышно, как по улице проходила техника, шли люди. Я была в неведении, наши ли движутся, или это уже немцы занимают город.

Как я представляла, немцы могли придти с минуты на минуту, выбить дверь и убить меня и детей. Я осторожно подходила к окну, чтоб определить, хотя бы по одежде и голосам, кто идет, но в темноте ничего нельзя было распознать. А страх во мне постоянно нарастал. Передовая, казалось, была почти рядом с нами. В этих тревогах проводила все ночи. Утром я узнавала, что ночью шли наши части. Мне было мучительно больно видеть, как молодежь идет в объятья смерти, оставив своих матерей, сестер, жен и детей. Думала, что и мой муж, Христофор, в эти дни участвует в сражениях. Эти тяжелые мысли ни на минуту не покидали меня.

Чтобы обезопасить себя решила воспользоваться возможностью выехать из города в колхоз Чернушки, который находился недалеко от Фролово. Здесь также было не легко: колхоз жил военной жизнью. Куда бы ни бросала взор — все напоминало о фронте. Колхоз мало чем походил на колхоз: военные, госпиталь, беженцы… Много было раненых. В садах и лесах стояли замаскированные танки, машины.

Мы устроились в одном из сараев. С нами переехала и Анастасия Алексеевна. Все труднее становилось с продуктами питания. Анастасия Алексеевна, когда оставалась дома, смотрела за детьми, а я шила и взамен получала немножечко молока, масло, яйца. На том и держались. Питались мы вместе с Анастасией Алексеевной. Ночью, во время воздушной тревоги, уходили с детьми в вырытое нами убежище. Юра постепенно поправлялся. Я пребывала в неопределенности: оставаться здесь или уходить подальше от фронта. Надо было подумать о детях, прокормить их. Не решались ни вопросы работы, ни питания, ни топлива. Враг пока что бомбил только город, но каждую минуту мог появиться и в районе колхоза. А впереди зима. Помимо прочего, очень тревожно было состояние Нелли. Она, каждый раз услышав гул самолета, от страха бледнела и дрожала. Могли быть тяжелые последствия. И я решила любыми средствами, хотя бы через Среднюю Азию и Каспийское море, добраться до Армении, где жили родственники, и где было бы легче пережить с детьми время войны. Анастасия Алексеевна обратилась к руководству за разрешением эвакуироваться вглубь тыла. Но ей отказали: было строжайшее распоряжение, запрещающее работникам железных дорог и связи уходить с работы. А мне одной с детьми пуститься в столь дальний и полный опасностей путь было очень тревожно. Правда, возникла и другая возможность. Как-то к нам пришла жена заведующего финотделом, Анна Карповна Шишкина и предложила мне ехать вместе с ней. У нее была дочь подросткового возраста, Нина. Я знала Анну как женщину эгоистичную, с тяжелым характером, и вначале не приняла ее предложение, да мне и не советовали. Но положение становилось все более тяжелым и безысходным. Анастасия Алексеевна, в конце концов, решила на случай, если железная дорога не восстановится, с сыном добровольно уйти на фронт. Это была смелая партийная женщина.

Мы сидели вечером возле сарая на траве, грустные и озабоченные. Володя, узнав откуда-то новость о боях, булавками и красной ниткой проводил на карте линию фронта. Я с ужасом смотрела на карту — как много территории занял враг, как много городов разрушено. И конца этому аду, казалось, не видно. Когда же, наконец, иссякнут силы фашистов? Лева рассказывал: «мы играли в траве с детьми и увидели, как два милиционера вели человека с завязанными руками. Говорили, что это шпион». Потом, помолчав, добавил: «На том поле, куда наши самолеты сели, один летчик нас спросил, где находится штаб такой-то войсковой части, много ли в наших домах военных, где замаскированы танки и многое другое. Мы сказали, что ничего не знаем, и у нас никого нет. Летчик остался доволен нашим ответом. Наверное, он хотел узнать, предупредили ли нас дома о том, что нужно молчать». Мы беседовали под звуками взрывов бомб, залпов орудий, видели в небе самолеты, наши и вражеские. Вдали на горизонте виднелись языки пожара, которые в вечерней мгле выглядели еще ярче. Что именно горело, мы не знали.

Спали в Чернушках на полу, одна постель на двоих; в одну ночь рядом с тетей Настей ложилась Нелли, в другую — Лева. Вечером решали, кто в этот день будет спать рядом с тетей. Впрочем, вряд ли это назовешь сном: днем и ночью слышался шум боев.

В эту ночь никак не спалось и по другой причине. То была последняя ночь в Чернушках. На следующий день мы должны были выехать. Вынужденно я все же согласилась на поездку вместе с Анной. Предчувствия не давали покоя. Я так и не сомкнула глаз в ожидании рассвета. Наутро мы должны были на военной машине переброситься в Камышин, а оттуда продолжить дорогу поездом.

Мне было бы намного легче, если бы в дороге спутницей моей была честная добрая женщина, но что поделаешь — война не оставила выбора, а уехать было необходимо.

Дорога, пересадки, мучения.

На карте подчеркнуты города, в которых пришлось побывать.

Машина пришла вовремя. Дети плакали, не хотели расставаться с тетей Настей, а Неля крепко обвила ее своими ручонками. Пришлось силой отнимать и усаживать в машину. Машина тронулась, а Анастасия Алексеевна, вся в слезах, еще долго махала нам вслед рукой. Были уже сумерки, когда машина остановилась на берегу Волги. Вдали послышалась сирена тревоги. Мы с детьми поспешили залезть в находящиеся возле дороги разного рода ямы, которые были для нас убежищем. Вскоре, однако, дальние взрывы бомб прекратились. Кое-как провели и эту ночь. Когда въехали в город, то первое, что бросилось в глаза — это огромное количество военных. До этого мы никогда не видели такую массу военных и техники.

Как же выбраться отсюда? Нас обещали довезти только до Камышина. Но где взять машину, чтобы ехать дальше? Две ночи провели мы в одном из дворов в Камышине. Переживания были те же, что и во Фролово, потому что каждый час, каждую минуту город мог быть подвергнут бомбардировке. Когда военные машины, которые возили оружие и продукты на передовую, шли обратно в сторону Саратова, мы, для того, чтобы хотя бы на несколько километров приблизиться к нему, показывали командиру пропуск, разрешение на эвакуацию и умоляли взять нас с собой. Здесь, однако, надо сказать, что машины далеко не всегда могли брать людей. К тому же это было совсем небезопасно: немецкие самолеты в первую очередь преследовали именно военные машины. А те из них, на которых не было людей, могли быстрее удалиться. Тем не менее, нас брали. И всякий раз, когда возникала тревога, машины останавливались. Анна с дочкой Ниной быстро спрыгивали и бежали в кусты, а мне надо было спустить на землю Леву и Нелю, да сказать им, чтоб уходили подальше от машины, пока я спущусь с Юрой. Дети не уходили, ждали меня.

Даже в спокойное время, обычно, когда наступало утро, небо чистое, солнечное, воздух свежий, вокруг зелень, цветы, щебетанье птиц, меня в эти минуты ничего не привлекало. Я чувствовала, что у меня появилось какое-то внутреннее напряжение. Все время прислушивалась, все опасалась, что вдруг появятся немецкие самолеты.

Во время переезда надо было как-то пополнять запасы продуктов. Мы уходили в ближние села, обменивали одежду на продукты, и затем возвращались к машине. Как-то мы остановились в бывшем немецком селении Поволжья, жители которого были выселены. В селе было много украинских беженцев. Мы устроились недалеко от дороги, у стены какого-то дома. До Саратова было еще далеко. Я умыла, накормила детей. Предстоял дальний и трудный путь. Из-за большой скорости езды, от ударов перевозимых вещей и боеприпасов бока мои совсем посинели. Руки обычно были заняты: одной держала Юру, а другой — корзинку с маслом, боясь его разлить. Так и ехали в болтающейся по ухабам машине.

В этом немецком селе я взяла у сельчан дрова, молоко, приготовила обед, и накормила детей и Анну с дочерью. Но потом Анна почему-то круто изменилась, взяла два больших своих узла и отделилась от нас, будто бы мы и знакомы не были.

Темнело. Машин, еще не было. Я стояла с Юрой на руках и с детьми на краю дороги. Вдруг показалась грузовая машина. Я уже собиралась попросить шофера подвезти нас, как он, увидев детей и вещи, сам остановился. Из кабины вышел капитан и, обращаясь ко мне, спросил:

— Что вы хотите, гражданка?

— Если едете в сторону Саратова, возьмите нас, пожалуйста, с собой. Нам нужно добраться до Саратова, — попросила я.

Капитан сел в кабину и сказал, чтоб мы приготовились, пока он съездит за бензином. Но, сказал он, учтите, машина идет до Красноармейска, что примерно в 50 км от Саратова. Оттуда, конечно, легче будет на попутных машинах доехать до него. Я согласилась, и стала готовиться. Анна и дочь спали недалеко от нас на траве. Я разбудила ее и сказала, чтобы она тоже собралась. Через некоторое время пришла машина. Капитан приказал водителю помочь погрузить наши вещи, а сам подошел к детям и стал расспрашивать, откуда едете, где ваш отец. Он был украинец из города Ровно. Ничего не знал о своей семье. Скрывая расстройство, он сел в кабину. В машине была пожилая женщина с маленькой девочкой. Выяснилось, что это ее внучка и что во время бомбежки она потеряла невестку с другой внучкой. Она ехала в Красноармейск, надеясь среди беженцев отыскать пропавших родных. Мне была очень понятна ее печаль: правильно говорят, что человек может легче понять положение другого лишь тогда, когда с ним самим происходит нечто подобное.

По дороге Юра много плакал. Он был голоден, а кормить было нечем. В одном из проезжающих сел капитан вышел из машины и сам пошел по домам искать молоко. Он принес литр кипяченого молока и кусок хлеба. Юра поел, успокоился и заснул, а мы тронулись в путь. Так доехали до Красноармейска. Нас ссадили на центральной улице. Я подумала, что теперь будет легче добраться до Саратова, что основные трудности уже позади. Как — никак мы были недалеко от цели, а далее могли ехать уже поездом. Теперь надо было позаботиться о питании.

Обеспечив себя продуктами, начали ждать попутную машину. Грузовики шли в Саратов колоннами по 40—50 машин. Но ехали вразброску на большой скорости. Наконец, нам удалось поместиться вместе с несколькими другими семьями в предпоследней машине. Я быстро забросила вещи, поместила детей. Туда же села Анна с дочкой. Анна притворилась больной. Я чувствовала эту фальшь, но не подала виду. Думала, что не стоит обращать внимание на подобные «хитрости».

Потом оказалось, что Анна приглянулась какому-то военному, командиру, и через некоторое время она вместе со своей дочкой перешла к нему в последнюю машину, перенеся туда свои вещи. Остались две семьи украинцев, одна еврейская семьи и мы, армяне. Это были семьи одной судьбы, одного положения. Мы познакомились.

Теперь, когда этот этап пути удачно завершался, задумалась о муже. Каково ему на передовой? Связь с Христофором была прервана. Я ничего не знала о нем и, скорее всего, еще долгое время не смогу узнать, пока где-нибудь не обоснуемся.

Грузовики перевозили на передовую боеприпасы. Поэтому имели определенное место назначения. Только нашей машине разрешили довезти нас до Саратова и вернуться. Не доезжая до города, однако, машина остановилась. Долго стояли, пока, наконец, не подъехала та, в которой находилась Анна. Она попросила нас взять и ее, так как только одной машине, в которой ехали мы, гражданские люди, разрешили доехать до города. Мои соседи не хотели принимать ее, мол, раз уж ушла к командиру, пусть там и остается. Мне пришлось уговорить их, чтоб уладить конфликт. Машина доставила нас в город. Высадили у какого-то дома и быстро развернулись.

Итак, мы в Саратове. Я осмотрелась вокруг и запомнила: дом №2, ул. Железнодорожная, — хотя, казалось бы, это мне ничего не давало. Было холодно, грязно, вечерело. Где проведем ночь? Меня это очень волновало. Среди детей, которые ехали с нами, самыми маленькими были мои. Я пошла по домам, просить о ночлеге. Все по каким-либо причинам отказывали. Расстроенная вернулась. Пришлось провести ночь под открытым небом, хотя было холодно и сыро. Детей накормила, тепло одела и приготовила постель прямо на улице, у стены дома. Поздно вечером пришла Анна с местной женщиной. Взяла свои вещи и ушла с дочерью, ничего не сказав. Я всю ночь не спала, укрывая детей и сторожа вещи. Это была не первая бессонная и холодная ночь, но показалась она мне длиннее и мучительнее прежних. Утром жители города, уходя на работу, смотрели на нас удивленно: как мы ночевали, когда вода и грязь на улице примерзли, пар идет от дыхания. Но что поделать?

С утра надо было пойти в пункт эвакуации, чтобы получить хлебную карточку и путевку с указанием следующей станции назначения. Там творилось что-то неописуемое. Народу тьма — приехавшие из Сталинграда, области, из других городов и сел. Везде огромные очереди. Станция эвакуации находилась в одной части города, а канцелярия милиции, где должны были скрепить путевку печатью, в противоположной. Пока исходила пешком и изъездила на транспорте весь город из конца в конец, чтоб добыть все необходимое, уже стемнело. Я была очень уставшей и голодной. Туфли сдавливали ноги, но я старалась не обращать на это внимание, так как сильно беспокоилась за детей и торопилась на Железнодорожную улицу, к дому №2. Наконец нашла улицу, а дом никак не могу найти. Дважды прошла по улице. Идти больше не могла, натертые ноги буквально подкашивались. Сняла туфли, и в одних чулках снова и снова обходила улицу в поисках дома №2. Страх охватил меня. Где же этот дом? Неужели я потеряла детей? Кое-как сдерживала себя. Осенний день быстро темнел. Когда утром я шла на станцию, то обратила внимание на то, что недалеко от нас была фабрика с красным флагом у ворот. Когда, наконец, обнаружила эту фабрику, обрадовалась — отсюда было уже легко найти дом. Как потом выяснилось, были две Железнодорожные улицы — 1-ая и 2-ая. Бедные мои дети весь день ждали меня. Нелли держала руку на чемодане, на нее уложила голову Юры и не двигалась, боясь разбудить братика. Лева сторожил вещи. Перед уходом я оставила им еду. Но в эту ночь нам, наконец-то, удалось заснуть под крышей. Сердобольная женщина из соседнего двора, увидев спящих на улице детей, сжалилась над нами. Пришла с дочерью, и пригласила нас к себе домой. Она очень тепло, заботливо отнеслась к нам.

Наутро мы должны были перебраться на вокзал, чтобы выехать в город Чимбай, который находился в Каракалпакии. Путевку в этот город нам выдали по моей просьбе. Мне казалось, что семье будет легче прожить в отдаленном городке — там будет проще приобретать продукты питания. На следующий день, когда мы подъехали к вокзалу, откуда-то появилась Анна Карповна. Она подошла к нам и предложила нам свою помощь. Вначале я очень удивилась. Потом поняла ее цель: она хотела пойти с дочкой в столовую, походить по вокзалу, а за вещами некому было следить. Не успела я опомниться, как Анна сложила свои вещи возле наших, и скрылась.

Из Саратова отправляли эвакуируемых партиями: не было возможности перевезти всех желающих сразу. Я попробовала было поместить детей в комнате «матери и ребенка». Там было довольно благоустроенно, выдавали специальное питание, был налажен уход за детьми. Если бы мне удалось поместить туда детей, они смогли бы до отъезда хоть немного отдохнуть. Но комната «матери и ребенка» была переполнена, и мне отказали. Потом, видя мое трудное положение, работавшая там медсестра решила помочь мне устроить детей. В дороге ноги Нелли покрылись ранами (фурункулами). Лева еще во Фролово, играя во дворе, железным прутом проколол насквозь левую стопу. Образовалась большая рана, которая все больше воспалялась. Закон строго запрещал помещать в детскую комнату детей с ранами. С этим медсестра ничего не могла поделать. Только Юру могли принять. Но оставлять его одного, мне не хотелось. Или всех, или никого, думала я. Чтобы как-то помочь матерям с детьми, местные власти распорядились, чтобы те, кто не смог устроиться в комнате «матери и ребенка», оставались в зале ожидания. Поскольку же в помещении не хватало мест для всех ожидающих, то остальные должны были оставаться на улице. Только через 8 дней, и то с большими трудностями, сумела достать билет на поезд. Часть груза, в основном теплые вещи, удалось отправить багажом до Аральска.

Детям никогда не приходилось ездить поездом. Они задавали множество вопросов, особенно, когда проезжали по большому мосту через Волгу. Более всего они боялись остаться одни. Когда на станциях мне надо было сойти, чтобы что-то купить или даже набрать кипятка, Неля плакала, просила меня остаться. «Не уходи, мы не будем просить кушать». Детей тревожило, что я не успею вернуться, и поезд уйдет без меня. Пришлось объяснять правила железной дороги. Лева был уже достаточно большим, ему было почти семь лет. Он был серьезным и умным мальчиком, и во всем помогал мне. Постепенно дети привыкли к новой обстановке. Я часто выходила на станциях и старалась быстро возвратиться, чтоб дети не волновались. А тем временем они стояли у окна и напряженно ждали, когда, наконец, я поднимусь в вагон; увидав меня, радовались и улыбались.

Как-то одна из спутниц предостерегла меня, что до Аральска покупать что-либо будет сложно, а до него еще далеко. Нужно на ближайшей станции набрать побольше продуктов. Я взяла чайник и пошла покупать молоко. Базар находился далеко от вокзала. Молоко купила быстро, но пока разменивала деньги, прошло немало времени. Побежала к вокзалу, однако не успела добежать до своего вагона, как поезд тронулся. В один миг подумала бросить чайник, лишь бы уцепиться за поручни. К счастью, на ступеньках предпоследнего вагона стоял человек, который протянул мне руку и помог подняться. Чтобы дойти до нашего места, нужно было пройти через ряд вагонов. Во время движения поезда сделать это было трудно. Вагоны были битком забиты, да и переходить из одного вагона в другой во время движения поезда мне никогда не приходилось. Пришлось терпеливо дожидаться следующей остановки. Все мысли были о детях. Как они, что с ними? Как только поезд остановился, я бросилась к нашему вагону. Когда поднялась, дети обрадованные закричали: «Мама пришла, мама пришла». Одна пожилая женщина мне потом сказала: «Когда поезд тронулся, а вы отстали, мы сильно заволновались, подумали, что остались на станции. Дочь ваша заплакала, а этот мальчик (показывала на Леву) молодец, сразу успокоил сестру:

— Не плачь, — сказал, — мы подождем до следующей станции. Если мама не придет, значит, она не смогла подняться в вагон. Тогда доедем до места, пойдем в милицию и сообщим об этом. Нас устроят, а мама приедет следующим поездом. И сразу стал считать и проверять вещи и узлы. Маленькие узлы сложил на полке, на них посадил младшего брата, а сам молча и грустно сел рядом, часто посматривая на верхнюю полку, где лежали остальные вещи. Мы были просто поражены.»

Другая женщина также была удивлена:

— А как девочка послушалась старшего брата — перестала плакать и принялась помогать ему укладывать вещи. Для нас это было поразительно.

Но я заранее детей предупредила, что может случиться в дороге, и как в случае чего им следует поступать.

Без приключений доехали до станции Илецкая Защита (Илецк). Это была узловая станция, где следовало сделать пересадку, чтобы поехать в Аральск. Здесь жизнь была совсем другой. Было мирно, горел свет, никакой светомаскировки, нет гула самолетов и грома взрывающихся бомб. По вечерам каждая семья собиралась у своего очага, спокойно спала под своей крышей. Конечно, и для них была война, и у них, как и у нас, на фронте были близкие люди, родные. Но после всего пережитого здесь все выглядело непривычно спокойным.

Выйдя из вагона, Анна, заметив нас, сразу же подошла, желая вновь присоединиться к нам. Конечно, ей было бы удобно время от времени пользоваться моей помощью. Но на сей раз, я решила положить конец нашим отношениям. Уж очень эгоистично она вела себя в пути.

Поезд из Илецка по пути в Ташкент проходил через Аральск. Было очень сложно закомпостировать билет, но не менее трудно было сесть на поезд с тремя детьми и множеством узлов и чемоданов. Вокзал был маленьким, без каких-либо удобств. Весь день люди проводили в очереди на улице, на холоде, а то и под дождем, чтобы заполучить билет. Чаще всего ожидания были напрасными: поезда приходили и уходили, а касса так и оставалась закрытой — в поездах не было свободных мест. Случайно я узнала, что есть специальная касса для военных. Приготовила аттестацию, что я жена офицера, и с Юрой на руках подошла туда. У кассы собралось много военных, но все, как только увидели меня с ребенком, расступились. Кассирша, проверив документы, тут же закомпостировала билет. Это было для нас неожиданной удачей.

Зная обычные порядки, я заранее приготовила водку и папиросы для носильщиков. Здесь даже с билетами было очень трудно сесть в поезд, и многие днями ждали удобного случая. Мне с детьми и вещами тем более было бы трудно, если не невозможно, втиснуться в поезд. Но вот носильщик заранее подвез вещи к нужному месту, откуда легко будет сесть в наш вагон. В 12 часов ночи прибыл поезд. Я быстро поднялась с детьми в тамбур и осталась стоять в проходе, так как внутренняя дверь в вагон была закрыта. Хотела было поместить вещи в проходе, но в это время пассажиры из других вагонов, не найдя там свободных мест, хлынули к нам. Поднялась женщина с двумя детьми и старик со своими узлами и чемоданами. Носильщик в темноте наши вещи передал этой женщине, а она, как было ей удобно, складывала их. Мне в темноте ничего не было видно. Женщина, получив вещи, заплатила носильщику, и тот скрылся. Чуть позже кто-то на перроне закричал: «Что в этом мешке?» Я почувствовала, что речь идет о моих вещах, и назвала содержимое, мешок передали мне. Потом кто-то выругался в адрес носильщика, после чего прозвучало: «лет пять тюрьмы заработал». Как потом выяснилось, во время посадки один из милиционеров, следящих за порядком, заметил, что носильщик, передавая вещи, один мешок толкнул под колеса вагона. Затем он взвалил этот мешок на плечи и пошел. Милиционер, заметив это, спросил его, что в мешке. Носильщик, конечно, не мог знать. Тогда-то стали искать хозяина.

Наконец поезд тронулся. Дверь вагона так и не открыли, а двери площадки, где мы стояли, с обеих сторон остались открытыми: закрыть было невозможно, так как все было завалено вещами. Я Юру держала на руках. Лева и Нелли стояли рядом. Там же была женщина с двумя детьми, а у дверей присел старик. Была холодная ночь, сильно сквозило. Дети, уставшие, замерзшие, хотели спать. Я сняла с себя жакет и укрыла обоих. Юру согревала руками. Очень беспокоилась за детей. Они могли заболеть. Сколько бы не стучала в дверь вагона, проводница не открывала, мол, мест нет, открыть не может. В конце концов, терпение мое кончилось, и я повысила голос:

— Бездушная вы женщина, открой же дверь. Дети замерзли, плачут. Хоть в вагон их впустите. От вражеского огня их спасла, а здесь, в тылу они, что, должны заболеть?

На мой голос проводница открыла дверь:

— Только детей. Больше никого!

Я со своими детьми впихнула в вагон и мальчика Левиного возраста той самой женщины, которая стояла с нами в тамбуре. Ее девочка была постарше, и осталась с матерью и стариком в проходе. В вагоне было полно народу. Перешагнув через спящих на полу людей, сделала два шага и остановилась: дальше ногой ступить было некуда. Как говорят, иголке негде было упасть. На полу, на полках лежали люди. Сверху донизу все было забито. Кругом грязь, спертый воздух, вонь. Большинство пассажиров были узбеки. Это был рабочий батальон, который возвращался с постройки какого-то моста. На верхних полках спали два русских солдата. Они разрешили у их ног уложить Леву и того мальчика. На нижних полках спали железнодорожники, муж и жена. Я села у ног женщины, на краю скамьи. Ноги осторожно протянула на противоположную скамью и положила Нелли себе на ноги, а Юру держала на руках. Со временем ноги онемели, одеревенели. Юру перекладывала с руки на руку. Долго еще пришлось так ехать. Держать на ногах Нелли я была уже не в силах. Рукой, придерживая Нелли на одной ноге, другой пошарила под скамьей, выискивая там хоть немного свободного места. Найдя такое местечко, укутала Юру жакеткой и положила под скамью, расставив ноги по обе стороны головы его, чтобы никто не задел. Нелю взяла на руки и, перекладывая ее с руки на руку, провела так ночь. Двое военных к вечеру сошли с поезда, уступив нам свои места. В вагон вошли женщина с дочкой, что были в тамбуре. Старик, видимо, сошел.

Уставшие и сонные доехали мы до Аральска.

В дороге некоторые вещи испортились. После долгих поисков нашла человека с тележкой, чтобы вещи перевезти на морской вокзал. Погрузили вещи. Нели и Лева взяли по мешочку, и мы пошли искать вокзал. Я одной рукой держала Юру, другой — корзину с маслом и другими продуктами. Дороги не было видно, все было засыпано песком. Мы впервые видели длинный ряд песочных холмов. Дети до самых колен проваливались в песке. Я с Юрой на руках и корзиной еле шла. Пот стекал по лицу. Тележка всякий раз застревала в песке, приходилось все время ее вытаскивать и подталкивать. Пройдя так несколько сот метров, настолько устали, что сил уже не было двигаться дальше.

— Может вы ошиблись? Дорога, наверное, не эта? — спросила я.

— Нет, сестрица, — сказал мужчина — я местный и дорогу хорошо знаю. После сильных ветров дороги вот так покрываются песком.

От вокзала до пристани было 2—3 км. В конце концов мы подошли к морю. Красивое оно было. У пристани стояло несколько пароходов. Лева опросил:

— Теперь мы на пароходе должны ехать?

— Да, от Аральска до Муйнака и далее до Чимбая мы поплывем пароходом.

На морском вокзале нам предстояло несколько дней прождать до прибытия нашего багажа из Саратова. Но вещи так и не прибыли. В Аральске я случайно познакомилась с одной азербайджанкой, Ахундовой, местной жительницей. Муж ее был учителем, а сама она работала на рыбоконсервном заводе. Через нее я познакомилась с жившей там армянской семьей — Могносянами. Их было два брата. Работали они на рыболовных судах и на пароходах. Они очень тепло приняли нас. Мы условились, что я оставлю доверенность на получение багажа на имя Ахундовых, они передадут багаж Могносянам, а те на пароходе перевезут его в Муйнак, городок на берегу Аральского моря. Они должны были дать мне телеграмму. Это был единственный выход в создавшемся положении, так как оставаться дальше в Аральске я не могла. Так и договорились.

Через 15 дней мы сели на пароход «Киров» и поплыли в Муйнак. Нам была предоставлена удобная каюта. Разрешили готовить пищу на камбузе, где морякам готовили еду. Море было спокойное, красивое, особенно на рассвете. Впервые я с удовольствием смотрела на открывшуюся передо мной картину. В каюте спали спокойно. Так что с комфортом добрались до Муйнака. Пристань была сооружена в море довольно далеко от берега, так как большие пароходы из-за низкого уровня воды не могли подходить близко к берегу. С пристани пассажиров должны были подвозить к берегу на катерах. Был вечер. Освещения не было. Пассажиров было много. В темноте мы, съежившись, провели ночь. Когда начальника пристани спрашивали, скоро ли нас перевезут на берег, он отвечал, что пока неизвестно, так как перевозить не на чем. Так прошло два дня! На третью ночь нас обнадежили, что перебросят на берег. Мы прождали до часу ночи. Потом по совету начальника, который уверил, что до утра переправы не будет, люди легли спать. Мы тоже заснули. Вдруг в 3 часа ночи раздался крик: «Катер пришел, готовьтесь на посадку, поторапливайтесь». Дети крепко спали. Я разбудила их, на ощупь нашла одежду, одела их, собрала вещи. Лесенка, по которой мы должны были спуститься в катер, была узка и к тому же покачивалась над водой. Было темно, и требовалась большая осторожность. Поэтому переводила детей по очереди. Но в итоге добрались до города благополучно.

В Муйнаке был большой рыбный трест. Чувствовался сильный запах рыбы. Кругом были пирамиды песка. Чтоб защититься от него, местные жители носили очки, закрытые с боков. Из Муйнака мы на баржах приплыли в Нукус, столицу Каракалпакии, а оттуда по правому каналу от реки Аму-Дарья — до Чимбая. Ни пароходы, ни катера по каналу не ходили, поэтому перевозить нас должны были на баржах. Местные переправлялись на лодках. Для детей здесь все было ново. Каракалпаки в широких, в сборку, юбках, с нижними, также присборенными, длинными, как кальсоны, штанами бежали, чтобы успеть сесть в лодку. Другие пытались втолкнуть туда упрямого осла, который орал и никак не хотел подчиниться. Лева и Нелли смотрели на это, и от души смеялись:

— Мама, смотри, осел не хочет оказаться в воде, боится.

Наше путешествие завершалось. Последняя пересадка была по пути из Нукуса в Чимбай. Мы устроились на барже. Бурлаки — шестеро сильных мужчин, перетянутых толстыми веревками, шагая по берегу канала, тянули нашу баржу. Так они перевозили не только людей, но и тюки с ватой. Все это, впервые увиденное, очень удивило нас.

 

Жизнь в Чимбае

Наконец мы добрались до Чимбая. Здесь встала обычная проблема. Где остановиться, кто нас приютит? Беженцев в городке было очень много, квартирный вопрос стоял остро. Несмотря на то, что я обращалась в военкомат, горсовет, горком, надежды никакой не было. Нашла здание, наподобие большого сарая. Это был, так называемый интернат, где жили эвакуированные семьи, просто общежитие с длинным коридором, по обе стороны располагались комнаты, по три на каждой стороне. Пять комнат были уже заняты, а одна свободна. Но для жилья она не была приспособлена. Комната была разрушена, грязная, служила местом свалки мусора, ненужных вещей, досок и т.п., там же хранили дрова. Чтобы не остаться на улице, мы заняли часть этой комнатушки. Расчистили угол, прикрыли разбитое окно, поверх матраца насыпали сено, и усталые, но довольные даже этим, не почувствовали, как заснули.

Наутро новые заботы встали передо мной. Необходимо было все-таки найти приличное жилье, позаботиться о хлебной карточке, прописаться через военкомат в городе. Кроме того, мы были очень грязны. В поездах, на пароходе и барже не было условий выкупаться, постирать одежду. А тут еще в дороге нахватались вшей. Это вызывало большое беспокойство и брезгливость. Надо было принимать срочные меры: постирать, прокипятить белье, выкупаться. Наши новые соседи, тоже эвакуированные, были хорошими людьми, и с ними у нас установились дружеские отношения, особенно с одной из этих семей, Пизельман. У них были две взрослые дочери, одна из которых работала в гороно (городской отдел народного образования), а другая — в горсовете. Возвращаясь с работы, они заходили к нам и старались помочь, чем могли. На третий день после приезда в Чимбай Нелли заболела. Температура была высокой. Она бредила, говорила о море, дороге, о тете Насте и вдруг начинала плакать, кричать, что, мол, Юра упал в море и т. п. Я стояла растерянная. Было уже за полночь. Темно. Одна из соседей принесла ночник, чтобы хоть немного осветить комнатушку, и можно было поухаживать за больной дочерью. Утром вызвала врача. Врач сразу определил тиф, и категорически потребовал перевести ребенка в больницу. Что делать? Все время мне казалось, что как только доедем до Чимбая, моя трудности останутся позади, станет легче. А получилось наоборот. Держа Нелли на руках, я не могла сообразить, как поступить. Если с Нелей останусь в больнице, кто будет заботиться о детях? К счастью, когда вернулись с работы соседские девушки, Маня и Галя, они меня успокоили.

— Не расстраивайтесь. Вы с Нелей пойдете в больницу, а Леву и Юру мы возьмем к себе.

Так и сделали.

В больнице Неле стало еще хуже. Надежды на выздоровление почти не было. Врачи сказали:

— Если вы не болели малярией и скарлатиной и хотите спасти ребенка, дайте свою кровь. Она очень слаба.

Сделали переливание.

Я не могла дальше оставаться в больнице, не повидав Леву и Юру, а выходить из тифозной палаты не разрешалось. Тогда я пошла на хитрость: проходила на кухню, оставляла там белый халат и через черный ход выходила в город.

Лева знал все буквы, умел решать задачки. Я с первых же дней, хотя фактически ему не исполнилось семь лет, попросила, чтобы его приняли в школу.

Приходя к детям в общежитие, я просматривала домашние задания Левы, готовила еду. Ходила в милицию прописаться, чтобы получить хлебную карточку, и в военкомат, чтоб стать на учет. А вечером спешила обратно в больницу. Врач заметила, что я из тифозной палаты ухожу в город, что строго запрещалось. Но, учитывая мое положение, смолчала, притворилась, будто ничего не знает об этом. Как-то, в воскресенье, как всегда, пришла к детям. Лева показался мне не таким, как обычно. Он был молчалив, щеки горели. Проверила температуру. Оказалось, что и он заболел. Это был еще один удар.

На деревянном полу приготовила постель, уложила его. Объяснила, как он должен следить за собой в мое отсутствие. Попросила соседку проследить за Левой. Мне надо было идти в больницу, так как ночью без присмотра Нелю нельзя было оставлять. Оказалось, что она долго ждала меня, потом стала плакать, температура вновь повысилась. Прибежала в больницу. Ноги не шли, подкашивались. Я задыхалась, мне самой стало нехорошо. Мысли, беспокойные и мучительные, лишили меня сна. С одной стороны — состояние детей, с другой — отсутствие вестей от Христофора. Жив ли он, или может он в госпитале, в тяжелом состоянии? Кто знает? К тому же я плохо питалась, почти не спала, давала Нелли кровь, была переутомлена, сильно ослабла. Но убеждала себя, заставляла себя: надо было, во что бы то ни стало, выдержать, так как моя жизнь нужна этим трем малышам. Нужно спасти, вырастить их.

В инфекционной палате больных было немало. Все были взрослыми. Медицинского персонала не хватало. Как могла, помогала и я, а к утру, как только рассветало, бежала к Леве. Он жаловался на боль в горле и животе. С разрешения врача Леву также уложили в больнице, в мужскую палату терапевтического отделения. Диагностировали сухой плеврит. В то время в Чимбае не было специальных больниц, как и отдельной детской больницы. Все помещалось в одном здании, разделенном на отделения. Приходилось бегать из одной палаты в другую. Через 3 дня попросила врача перевести Леву к Нелли в тифозную палату, чтоб он не оставался без моего присмотра. Неудобно, да и нельзя было переходить из тифозной палаты инфекционного отделения в мужскую палату терапевтического отделения. Переходя из одной палаты в другую, я могла заразить тифом других больных. У нас же в палате я могла бы ухаживать за обоими детьми. Врач согласилась. Кровать Левы поставили в отгороженном простыней дезинфицированном углу. Я обычно сидела с Нелиной стороны «перегородки». Брала в больничной библиотеке детские книжки, читала им, или просто разговаривала. У меня было два халата. Когда надо было, умывшись, переходила к Леве, ухаживала за ним, а затем снимала халат, вновь умывалась, и шла к Нели. Полтора месяца провела я в больнице с детьми. Но ни Неля, ни Лева не заразились друг от друга, то же относилось и к другим больным из палаты. Дети постепенно поправлялись.

В последние дни я чаще выходила в город. Через горсовет получила нечто наподобие комнаты в том же общежитии, но только с входом с другой стороны. Увы, пока дети и я находились в больнице, кто-то разбил замок и занял нашу комнату. Пришлось снова пойти в горсовет, чтобы дали или другую комнату, или освободили эту. Жилье было, конечно, без каких-либо удобств. Северная сторона, комната темная, пол кирпичный, окно маленькое с разбитыми стеклами, дверь фанерная, вся в отверстиях, как решето. Но все же это было спасением. Привела детей домой. Руководители горсовета дали нам три нары. В магазине купила три деревянных ящика, чтобы использовать их в качестве стульев. Через некоторое время Лева снова пошел в школу. Я обратилась к руководству швейной фабрики с просьбой принять меня на работу. Но мне отказали: работы было мало. Тогда я стала брать заказы на дом.

В комнате была глиняная печь. Часть топлива я получила от горсовета, а другую часть купила, но и этого было мало для зимы. Температура комнаты постепенно опускалась. Печь почти не грела. Ночью вода и оставшийся обед замерзали. Окно покрывалось толстым слоем льда так, что улица совершенно не была видна. Стены комнаты также леденели. Чтобы как-нибудь продержаться, я насыпала солому в один из матрацев, который ночью приставляла к стене, где спал Лева. Так мы и жили. Одна нара служила столом. На другой собирали постель. На третьей наре днем шила, а ночью подсоединяла ко второй, и на этих двух мы спали вчетвером. Соломенный тюфяк стелила в ширину. У нас была одна подушка и одно одеяло. Они предоставлялись детям. А сама накрывалась пальто, укладывала под голову узел, спала, съежившись, чтобы уместиться. Наутро вновь надевала это пальто.

В январе стала еще холоднее. Наша комната не могла уж более служить помещением для жилья. От холода Юрины руки опухли и покраснели. Дети дрожали, не могли даже ложку держать в руке. Спать укладывала их в теплой одежде. К середине зимы положение стало катастрофическим. Нужно было срочно что-то предпринять. Я купила на базаре железную печь, буржуйку, и большую соломенную подстилку, которую постелила на пол, чтобы дети на ней играли. Печь топила утром, когда вставали, и перед сном. Топила дровами, но их было мало. Я обратилась к руководству по снабжению топливом для получения ордера. Однако это было связано о большими трудностями, эвакуированных было много, а топлива мало. И все же мне дали дрова. Чтобы перевезти 2 кубометра дров, нужно было за городом нанять верблюдов, которые, как правило, были заняты. К тому же получить дрова на складе в день выдачи не всегда удавалось: то верблюдов пригоняли поздно, а в холод долго ждать было невозможно, то привозили мало дров, и не всем хватало. В результате мы так и не смогли полностью получить выданные нам дрова, и вынуждены были покупать их у людей. Денег, добытых шитьем, кое-как хватало на наши дневные расходы. Вечером, сидя в холодной комнате, я шила под светом лампочки, а Лева в это время готовил уроки. За неимением тетради письменные работы он исполнял на полях газет. В школе с пониманием относились к этому. Все же, чтобы помочь учебе, я вынуждена была купить на базаре за 100 рублей тетради, в которых он мог бы писать. Еще за 30 рублей купила ему карандаш, ручку и 5 перьев для письма. Как жена офицера я получала каждый месяц по 1000 руб. Но большую сумму удавалось получить шитьем. Сумку сшила из материи сама. Вечерами, оставив шитье, проверяла уроки. Рассказывала сказки. Укладывала детей спать и снова принималась за шитье.

Чимбай напоминал мне кое-чем Ленинакан. Тот же шум подвод, идущих из сел, те же звуки молота маленьких кузниц. Я была маленькой, когда на дедушкиной телеге приезжала в Александрополь (так назывался раньше Ленинакан). Хорошо помню небольшие мастерские. Проходя мимо них, слышала громкие удары молота о железо. На продажу делали колеса для подвод, плуги, лемех и др. приспособления.

Нукус был столицей, Чимбай — вторым городом Каракалпакии. Выглядел вообще-то неприглядно. Асфальтированных улиц не было, дороги грязные, покрыты смесью глины и песка. Зима была холодная, а лето жаркое, комаров в изобилии. Местные жители выглядели как-то не так, как я привыкла видеть людей во Фролово, да и при переезде в Чимбай. В городе не было промышленных предприятий. В основном выращивали и собирали хлопок, делали вату. За неимением перерабатывающей фабрики неочищенную вату посылали в другие города. Отсутствовала и железная дорога. Основным транспортом до Нукуса были баржи и катера, а для недалеких перевозок — ослы. Но, в общем-то, определенное улучшение уже намечалось. В городе действовали школы-десятилетки, открылся Педагогический институт. Большинство студентов были местными. Девушки одевались в цветастые длинные платья из шелка. У некоторых из-под коротких юбок виднелись бархатные, вышитые канвой, шаровары. Волосы были заплетены в две или более косички. На головах тюбетейки. На ногах туфли на высоких каблуках. Девушки были стройные, милые. Их одежда была по-своему красива. А большинство парней одевалось по-европейски.

Жители Чимбая обычно обедали вечером. Наливали в большую глиняную посуду еду, ставили на землю. Пять — шесть женщин усаживались вокруг посуды, и одной ложкой по очереди ели и разговаривали между собой. Ложка шла по кругу. Если в это время кто-либо из соседей или знакомых заходил к ним, его усаживали рядом, вокруг общей посуды, и он также начинал пользоваться той же общей ложкой. Обеденного стола не было. Обедали, сидя на полу. Часто варили рисовый плов и так же, сидя вокруг кастрюли, ели плов пальцами. Вечером, когда пригоняли скот с пастбища, я шла за молоком. Хозяева вскакивали, приносили специально для меня отдельную ложку, и просили, чтобы я отобедала с ними. Я благодарила, но отказывалась. Однажды пошла за молоком с Юрой, и опять отказалась с ними пообедать. Взяла молоко, вернулась. Через некоторое время соседка принесла тарелку плова, и настояла, чтобы я взяла ее.

— Нельзя, чтобы ребенок увидел плов и не поел, — сказала она.

После этого, когда шла за молоком, я Юру с собой не брала. Как-то раз зашла в чайхану, чтобы купить рис. Запрещалось продавать рис на базаре, пока его не сдадут государству, поэтому рис тайком продавали в чайхане. Чайхана — это широкая комната с земляным полом и глиняными стенами. Любители чая — каракалпаки с большими папахами, в телогрейках, босые, сложив ноги накрест, сидели на плетенке. У каждого был заварной чайник, пиала и кусок сахара. Они беседовали и пили чай, сваренный в чугунной посуде. Пачка чая очень высоко ценилась, за нее можно было купить какой угодно продукт. В Каракалпакии очень устойчивы были национальные обычаи и привычки, которые сохранялись даже в годы войны. К примеру, если кто-либо заходил в дом, то обязательно должен был отведать их еды, чтобы хозяева не сомневались в доброжелательном отношении к ним. Зная, что у приезжих, как правило, иной образ жизни, они не требовали от них соблюдения своих обычаев. Базар бывал только по воскресеньям. С утра по дороге, ведущей на базар, было невозможно пройти: из сел и районов красиво одетые в национальную одежду, разукрашенные женщины, погоняя ослов, ехали в город торговать. Некоторые приезжали на арбах. Арбы были узкие, колеса большие и высокие. Шум колес наполнял улицу. Казалось, что они вот-вот перевернутся, и сидящие на них в шелковой блестящей одежде женщины утонут в пыли улицы. Несмотря на то, что шла война, на базаре было много продуктов: зерно, рис, фрукты, масло, молочные продукты — все было хорошего качества и по доступной цене.

Местные люди были очень самолюбивы. Если к ним относиться честно, искренне, с уважением, то они всегда готовы будут помочь, даже последний кусок хлеба, последнюю копейку отдадут. Но стоило им почувствовать малейшую насмешку в их адрес, как они становились мстительными. Среди приезжих некоторые женщины пренебрежительно относились к местному населению, порой даже оскорбляли их. Каракалпаки таким женщинам молоко намеренно не продавали, несмотря на то, что под солнцем оно могло скиснуть, испортиться. У нас было несколько хороших соседей из местных жителей, с которыми я сдружилась. За год как-то научилась понимать их язык, и это еще больше расширило и укрепило мое отношение с ними. У них я брала заказы на шитье.

Однажды соседка принесла ткань, чтобы я по возможности срочно сшила брюки ее сыну, студенту. Намечалась его свадьба. Я сшила, и она осталась довольна. А вечером местные жители начали подметать все в округе, в том числе и вокруг общежития, где мы жили. Наши соседи по дому были в недоумении: что бы все это значило? А тут еще поздно вечером чимбайские жители начали разносить по домам белое вареное мясо с кусками вареного теста. Всю ночь они ходили, шумели, так что мы не могли уснуть. Наутро двое мужчин (один из них, скорее всего, был мулла) поднялись на крышу находившегося неподалеку какого-то строения, по-видимому, используемого как мечеть, и начали громко кричать — «Аллах» и что-то еще, что было совершенно мне непонятно. Мы рано проснулись, и с интересом наблюдали за происходящим. Днем открыли двери этой молельни. Мулла возле себя в углу расстелил на полу простыню. Сам стоял на коленях. Приходили женщины с узлами и высыпали все содержимое на простыню. Затем подходили к мулле и становились перед ним на колени. С опущенными головами слушали проповедь.

На следующий день чимбайцы допоздна приносили в свертках яйца, кур, масло, деньги и т.п., и все это сваливали на простыню, где уже свободного места не оставалось. Все это доставалось мулле.

Что за церковный праздник то был, мы так и не узнали. Но было обидно видеть такие подношения. Семьи эвакуированных получали в день 300—500 гр. хлеба. Причем, зачастую муки не было, чтобы испечь хлеб, поэтому взамен давали пшеницу или ячмень. Мы несли зерно в места, где вручную его мололи, а затем сами пекли хлеб. А тут такое изобилие. Соседки перешептывались, мол, ну, мулла в эти дни наестся, или, если столько не сможет съесть, оставшуюся часть понесет на базар продавать.

Дни проходили в постоянных заботах. Очень волновалась за мужа. Когда мы приехали в Чимбай, я в письмах сообщила Христофору и родственникам, где мы находимся, и с нетерпением ждала ответа.

Но письма от них все не приходили. И вдруг, как-то поздней осенью получаю открытку из Аральска, от Ахундовых, из которой узнала, что они багаж получили, но из-за закрытия навигации переслать не могут. А нам так необходимо было получить этот багаж. В нем находились зимние теплые вещи. Без них тяжело провести зиму. До этого я надеялась все же получить багаж. Часто спрашивала почтальона, нет ли весточки из Аральска, но он всякий раз издали отрицательно махал рукой. Не было и других вестей. Я надеялась, хотя бы через военкомат, получить весточку о Христофоре. Но, как выяснилось, в соответствии с новым решением, все адреса действующей армии были изменены. Возможно, в этом была причина, что я не получала писем от мужа, и не знала, что с ним. Вот уже семь месяцев как от Христофора не было вестей. Как ни старалась отогнать от себя тревожные мысли, было бесполезно. День за днем проходили в сомнениях и тяжелых предчувствиях.

В один из морозных дней, когда я торопливо дошивала заказ, а Юра и Нелли играли на подстилке в куклы, которые я им сшила из тряпок, в коридоре послышался веселый голос почтальона: «Григорян, тебе письмо от мужа». Не веря ушам, вскочила. Да, это было письмо от Христофора. От радости и переживаний глаза наполнились слезами; они мешали мне читать. Письмо было длинное и трогательное. Бедный Христофор, как много он перенес. Был дважды ранен, лежал в госпитале, снова пошел на фронт. Когда немцы подошли к Сталинграду и стали бомбить город, Христофор потерял всякую надежду когда-либо увидеть нас: он не был уверен, что мы остались в живых, что я с тремя маленькими детьми сумею эвакуироваться. Чтобы получить сведения о нас, эвакуированы мы или нет, он написал в военкомат Фролова. Ответа не получил. В создавшихся условиях, естественно, ни о какой организованной эвакуации речи быть не могло. Христофор писал в Сталинград, Чкалов и другие эвакуационные пункты. Но все старания проходили даром: никаких сообщений о нашем местопребывании он не получил. Порой подступало отчаяние. Когда же военная почта принесла ему мое письмо, он несколько успокоился.

Наступил апрель. Дни потеплели. А от письма Христофора на душе у меня стало еще теплее. Но тут возникла новая неприятность. Учительница Левы взяла учеников на прогулку, и разрешила детям выкупаться в реке. По-видимому, организм его был ослаблен, так что купание стало причиной болезни. Несколько раз приглашала врачей. Подозревали на воспаление легких, и предложили поместить в больницу. На сей раз, я не согласилась. Но состояние его продолжало ухудшаться. Я обратилась к знакомой женщине, заведующей здравотделом, тоже эвакуированной. Она попросила врачей поликлиники, чтобы на первых порах лечили мальчика дома. Врачи обследовали Леву. Начали лечить. Через день приходила медсестра, ставила банки, давала лекарства. Как-то к нам зашла сама заведующая здравотделом, Вера Николаевна Голубева. Она проверила состояние здоровья Левы, дала советы на дальнейшее лечение. Больше месяца врачи посещали Леву. Их лечение, внимание и забота помогли ему выздороветь. После болезни он все же оставался слабым, истощенным. Санаторий оказал бы ему большую пользу. Но достать путевку в Чимбае в единственный детский санаторий было почти невозможно. Мест мало, а нуждающихся много. По этому вопросу я обращалась во многие органы. Лишь с помощью Веры Николаевны в конце концов удалось получить путевку для Левы. 50% стоимости оплатили из фонда военкомата.

Санаторий находился в 23км от Чимбая. Название санатория сейчас не помню. Помню только, как организованно, в сопровождении медсестры, детей отправили отдыхать. От Левы за время отдыха получила 2 письма. Он писал, что доволен, что чувствует себя хорошо, условия хорошие, поправился. Когда срок путевки истек, то оказалось, что привезти детей не на чем — машины были заняты. Вместо месяца дети остались в санатории на 13 дней больше. Дольше нельзя было оставаться, а город, остро нуждавшийся в транспорте, не мог обеспечить выезд. Помог случай. Одна из родительниц, эвакуированная из Украины и работающая на кожевенной фабрике, выпросила на работе осла, чтобы привезти своего сына, и согласилась взять с собой и Леву. Утром она зашла за мной, чтобы я проводила ее. Мы вместе, держа осла за уздцы, вышли из города. Расспросами нашли дорогу. Украинка села на осла. Она была в белом, полотняном, вышитом канвой платье, с зонтиком в руке. Я передала ей уздцы. Осел сразу остановился и закричал. Я опять взяла уздцы и потянула. Он пошел. Как только отдаю уздцы женщине, осел останавливается, кричит, и дальше не идет. В то же время необходимо успеть съездить за ребятами и вернуться в тот же день. Неля и Юра одни оставались дома, я волновалась и за них и за Леву. Украинка понятия не имела, как обращаться с ослами; теперь она просто уселась на нем и не могла заставить его двигаться. Мы и сердились на упрямого осла, но и смеялись от души над этой ситуацией. Пришлось мне тянуть его. Пройдя таким образом примерно 2—3 километра, мы увидели целое стадо ослов. Подошли к ним. Опытные каракалпаки объяснили, почему наш осел не идет.

— Осел неопытный, ему нужен поводырь. Пусть идет за нашими.

Так и сделали, их ослы шли впереди, наш за ними.

Весь этот день я всматривалась в дорогу, а после полудня стала выходить навстречу. Все ждала Леву, но снова и снова одна возвращалась домой. Когда совсем стемнело, меня охватило волнение. Страшные мысли теснились в голове. Домой уже не пошла, осталась ждать на улице. В этот период, период цветения хлопка, в Чимбае распространялась глазная болезнь, которая не миновала и нас. Глаза болели, веки были воспалены, из глаз сочился гной. У Нелли и Юры глаза были тоже в таком состоянии. Пока в ожидании стояла на улице, думала, как бы Леву уберечь от этой болезни.

Но вот послышались глухие детские голоса. Я напрягла слух, двинулась вперед. Да, детские голоса, смех приближались. Оказывается, все дети Чимбая попросили эту украинку взять их с собой. Она пожалела соскучившихся по дому детей, и взяла всех. За детьми осел шел спокойно. Малыши по очереди садились на осла, а остальные ребята, играя, шли пешком. Женщина поздно ночью всех развела по домам. Лева окреп, возмужал. Последние 13 дней в санатории кормили раздельно, по сменам, а спать укладывали парами вместе с отдыхающими из второй смены. Питание было за счет государства.

Глазная болезнь сильно затянулась. Особенно больно было после смазывания век и закапывания лекарством. Минут 15—20 невозможно было открыть глаза — веки горели. Лева тоже этим заболел, но перенес сравнительно легко. По крайней мере, мог, держа за руки, вести нас из поликлиники. Врач из Ленинграда оказалась сестрой моей подруги. Она была очень внимательна к нам. Вскоре дело пошло на поправку.

С наступлением весны открылась навигация. Надо было спешить в Армению. Задержка была теперь за багажом, который я никак не могла получить. Мало того, что часть имущества оставили во Фролово, а теперь теряли и то минимальное, что смогли вывезти.

Получила от Ахундовых вторую открытку. Мужа ее взяли на фронт, а сама она собиралась то ли в Ташкент, то ли в Баку. Багаж она выслала, но не написала куда, на какую пристань, и не выслала документы, которые дали бы мне право получить багаж. В свое время мы с ней договорились, что багаж будет выслан в Муйнак. После долгих ожиданий я обратилась в милицию Аральска и одновременно к начальнику пристани Муйнака с просьбой проверить, нет ли моего багажа. Ответа не было. Вестей о багаже не поступало. Ехать в Армению в этом случае я не могла, нужны были вещи, да и недоставало денег на расходы. Но и оставаться было невыносимо. Нелю я устроила в детский сад и каждый день в полдень, приносила ей стакан кислого молока, чтобы утолить жажду. После детского сада вела всех детей к реке купаться. Юру несла на руках с завязанными глазами, чтобы не запомнил дорогу, и в мое отсутствие не пошел бы сам к реке. Леву и Нелю предупреждала, чтобы без меня не ходили купаться. После того, как соседский трехлетний мальчик утонул в реке, я стала очень осторожной. Юра привык, что ему должны завязывать глаза, и спокойно в ожидании этого вытягивал лицо.

В один из сентябрьских дней я получила неожиданную весть. Как-то прихожу домой и вижу женщину, ожидавшую меня у наших дверей. Тоже из эвакуированных, которая слышала о пропаже моего багажа. Она сообщила, что вчера у них был родственник, который приехал из Ходжейли (городок, расположенный недалеко от Нукуса), где получал свой багаж. Там, оказывается, кладовщик всех расспрашивал, не знают ли они эвакуированную Григорян. Несколько месяцев, как к ним поступил мой багаж, но никто не приходит получать. А держать дольше этого они не имели право: было решение руководства, если хозяин не найдется, вынести вещи на продажу в пользу государства. Кладовщик просил людей найти Григорянов, иначе вещи будут распроданы. Странно, почему багаж оказался в Ходжейли, ведь наши вещи должны были быть посланы в Муйнак. Как они могли попасть туда? Я даже подумала, что, быть может, есть другие Григоряны, хозяева багажа, — армян везде много. Чтобы зря не ехать в Ходжейли, пошла в военкомат, позвонила начальнику пристани. Не получив положительного ответа, я решила все же поехать. Дети остались под присмотром, знакомой Мани. Она должна была побыть у нас дома с детьми до моего возвращения. Маня дала мне адрес своей тети, проживающей после эвакуации в Нукусе, и письмо к ней с просьбой приютить меня. Я на барже отправилась в Нукус. Манина тетя очень любезно приняла меня. Вечером долго беседовали обо всем, что пришлось пережить. Она в слезах рассказывала, как во время бомбежки погибли под развалинами ее родные. Муж пропал без вести. С ней остались две девочки-подростки.

Рано утром я направилась в Ходжейли. Переправилась по Аму-Дарье. Пошла по покрытой песком неровной дороге к багажному отделению. Остановилась перед воротами, у которых стоял человек в поношенной военной форме, с винтовкой на плече. Прихрамывая, он подошел ко мне:

— Что вам надо, сдать вещи или получить?

— Я пришла получать. Но получу ли — не знаю.

Когда этот человек узнал, что я Григорян, то сильно обрадовался.

— Как я переживал. Сегодня или завтра ваши вещи должны были распродать. Я всех просил найти хозяев этого багажа. Представлял, с каким трудом людям удалось вынести из-под огня несколько вещичек одежды, и вот теперь все это могло быть продано. Очень волновался я эти дни. Сам я инвалид, демобилизован. Как только освободят мой родной город, я снова возвращусь в родные края. А пока, к сожалению, ничего не знаю о своих близких. У меня есть мать, сестра, жена и 2-х летняя дочь. Жду освобождения родного города, чтобы уехать туда.

Ему было трудно, очень хотелось с кем-нибудь поделиться горем, так давящим на него. Хотел продолжить, но понял, что я спешу, и замолчал. Сведения о багаже убеждали, что он мой. Но как получить? У меня не было документов. Пошла в канцелярию, показала открытку и телеграмму от Ахундовой, стала доказывать, что вещи мои. Увы, начальник не разрешал выдать вещи, поскольку у него нет на то оснований.

— Принесите квитанцию, тогда получите багаж, — сказал он.

Я написала заявление, указав, что находится в багаже, и попросила образовать комиссию для проверки содержимого багажа. Если в ней окажутся указанные мною вещи, значит багаж мой, в противном случае — не выдавайте. Начальник согласился, и подписал заявление. Вещи действительно были мои. Заявление осталось у них, как документ. Багаж выдали. В тот же день мне удалось вещи подвести к берегу. Потом на барже перевезла их в Чимбай. Было уже позднее время. Баржа остановилась довольно далеко от города. Пассажиры быстро разошлись. Три больших узла были тяжелы. Я с трудом могла их поднять. Если бы соседи знали о моем приезде, они встретили бы меня. Но как сообщить им? Было темно, поблизости не было людей. Я взяла два узла, протащила метров 20—30, оставила их там, вернулась за третьим. И так, перенося одни и возвращаясь за другим, приближалась к дому. Очень сильно устала. Обращалась к редким прохожим, чтобы, пусть за плату, помогли бы донести вещи до дому. Лишь одна женщина затребовала такую высокую цену, что пришлось отказаться. Случайно это услышал некий пожилой человек из местных. Он рассердился на эту женщину, принес из дома веревку, связал два узла, взвалил их на спину, я же взяла третий узел, и таким образом мы вдвоем сумели добраться до дома. Соседи и дети очень обрадовались, что я столь быстро и успешно вернулась домой. Теперь уже можно было ехать в Армению, оставаться здесь было незачем. Мы стали готовиться к отъезду.

 

Поездка к Каспийскому морю

Пропуск на поездку в Армению, который я получила во Фролово, был уже просрочен. Обратилась в милицию Чимбая, в горсовет, военкомат, чтобы уточнили — можно ли ехать с просроченным пропуском. Посоветовали все же выехать в Нукус за получением нового разрешения. Казалось, что армянке, едущей к своим родным, пропуск выдадут, поскольку причина просроченности была ясна: война, железные дороги работают с большим напряжением. Поэтому подумала, что можно было бы в Ходжейли на основании имевшегося у меня, пускай просроченного, пропуска выдать билет до Армении. С таким настроением я приготовилась к поездке. В дорогу купила баранину, сварила гаурму, т.е. мясо с жиром (в таком виде мясо долго сохраняется), купила пшеницу, рис, запаслась и другими продуктами. Получила хлебную карточку. Христофору и родственникам отправила письма, где сообщила о нашем отъезде. От Христофора я, конечно, скрывала все трудности и мучения, которые переносили. Писала только хорошее, что Лева ходит в школу, учится хорошо, вырос, вместе с Нелей помогают мне, присматривают за Юрой, забавляют его. Юра уже ходит и лопочет. А я дома шью. Хорошо, мол, живем. А как только приедем в Армению, в окружения наших родственников нам будет еще легче жить. В письме я спрашивала Христофора о его здоровье, просила о нас не беспокоиться. Поскорей бы только кончилась война, и он живым вернулся к нам — остальное не важно.

Там, где мы ждали машину, чтобы поехать в Нукус, собрались наши соседи, знакомые. Раиса Павловна были добрым, честным, самым близким для нас человеком. Она приехала из Волховстроя. Там работала директором школы. В Чимбае мы крепко подружились. Она часто бывала у нас. Переживала и радовалась вместе с нами. Прощаться пришли и ее мать и сестра. Пожелали нам добра. Через некоторое время наша машина скрылась за песчаными холмами.

Мы простились с Чимбаем в октябре 1943 года. Наша дорога в Нукус, а потом в Ходжейли прошла удачно. Вечером мы были на пристани в Ходжейли. «Что скажут, дадут ли билеты?» — тревожилась я. Обдумывала разные варианты. Ну, а если, скажем, не разрешат получить билет, что тогда делать? Я наверно поступила неправильно, что не попыталась разузнать обо всем заранее, а сразу же собралась в дорогу. Просто нельзя было терять время, так как вода в реке начинала убывать, и тогда катера перестали бы ходить.

Рассвело. Я подошла к кассирше.

— Мы не можем выдать билет. У вас просроченный пропуск. Ваш пропуск недействителен: либо затребуйте, пусть вышлют новый вызов, либо поезжайте в Нукус за разрешением — сказала она.

Оставив детей в Ходжейли, я поехала в Нукус. В тот день ничего не удалось сделать. Уставшая и разочарованная возвратилась. На следующий день вновь поехала в Нукус. Пошла в паспортный стол милиции, в горсовет. Куда только я не обращалась — все бесполезно. Еще более расстроенная вернулась. Последняя надежда была обратиться в горком партии. Я написала трогательное заявление первому секретарю и отправилась в Нукус, но его не застала. Он выехал в Ташкент по делам. Восемь дней я каждое утро ездила в Нукус, вечером возвращалась, при этом, однако, получая там пайки хлеба и продукты.

С транспортом было очень туго, поэтому большей частью я шла пешком, по 6—8 км. В последний день мне все же удалось подать представителю горкома заявление. Он написал записку в районную милицию, чтоб мне выдали новый пропуск, но только до Чарджоу — пока навигация не закрылась. И уже оттуда я должна была обратиться к родственникам, чтобы они прислали новый вызов. Этот вариант все же как-то разрешал ситуацию. Не имея другой возможности, я согласилась. Намеревалась поехать в Ходжейли, оттуда телеграфировать в Ереван и Ленинакан, чтобы срочно выслали вызов на адрес милиции Чарджоу. Возможно, думала я, пока мы доберемся до Чарджоу, вызов уже придет.

Все эти дни мытарств дети почти все время оставались без меня. С утра приходилось отправляться в Нукус. Теперь же нужно было с запиской от горкома выпрашивать пропуск у милиции, который находился в другом районе, что был на расстоянии 8 км. Как назывался он, сейчас не помню. Но, возвращаясь, я опоздала на паром. Шла задумчиво. Был осенний день. Быстро темнело. Ускорила шаг. Дошла до реки. Ветер усилился. Переправа уже не работала. У берега стояла частная лодка. Она перевозила опоздавших на переправу людей. Река бушевала. В этом месте ширина реки от одного берега до другого составляла, наверное, более 200 метров. Шум волн и ветра не давал возможности слышать друг друга. Я не решалась в такую погоду сесть в эту маленькую лодку. Но что оставалось делать? Провести ночь на берегу было страшно. Да и дети остались бы без меня. Люди, с которыми вместе приходилось таскаться за документами, уже уехали. Лодка в последний раз должна была отплыть на другой берег. Старик-казах прикрепил фонарь, зажег его, сам сел и крикнул мне:

— Если хотите переправиться, поторапливайтесь. Уже поздно.

Нашелся один пожилой человек, который тоже сел в лодку. Я немного помедлила и с боязнью все же вошла в лодку. Лодка отплыла. Чем больше отходили от берега, тем бешенее становилась река. Казалось, она силится поглотить нас. Лодку сильно качало, захлестывало водой. Попутчик быстро выплескивал воду обратно. Вдруг лодка сильно накренилась. Казалось, вот-вот перевернется. Я тут же склонилась к другой стороне, крепко держась за ручку, прикрепленную в середине лодки. Сильное течение уносило ее. Эти двое, старик и попутчик, в поте лица, тяжело дыша, боролись со стихией. Один греб, другой выплескивал воду. Я же наклонялась то в одну сторону, то в другую, чтоб удержаться в лодке. От страха вся дрожала. Казалось, волосы стали дыбом. В страхе думала, что вот-вот пойдем ко дну. Проклинала себя, что села в лодку. Лучше было бы вернуться в Нукус, остаться у Маниной тети. А если сейчас лодка перевернется, ведь дети навсегда останутся одни. Сердце мое тревожно билось. Уже потеряла надежду на свое спасение. Страшные мысли приходили в голову. Конечно, думала я, если лодка перевернется, эти казахи, жители прибрежья, умеют плавать, они спасутся, а вот какова будет моя судьба. Дети маленькие останутся сиротами, пропадут. Правда, Леве, как старшему, я объяснила, куда мы едем, кто из наших родственников живет в Армении, назвала их фамилии, имена, адреса, где они проживают. Но это мало утешало.

Вода все время наполняла лодку, ее еле успевали выливать за борт. Оба, старик и попутчик, промокли и обессилели. Казах-старик на ломаном русском объяснил мне, что самое бурливое место мы уже прошли. Опасность миновала. Бояться не надо. Но мне было по-прежнему страшно, почти как во время бомбежки.

Было совсем поздно, когда я добралась до дома. Когда увидела детей, комок подступил к горлу. Хотелось выплакаться, чтобы вконец успокоиться, но это расстроило бы детей. Им следовало давно уже быть в постели. Я, сдерживаясь, долго молча сидела возле них, не веря удачному завершению. Перед глазами вновь вставали кошмары переправы через реку. Обычно, когда я возвращалась домой, Лева расспрашивал меня, что я сделала, когда мы уедем, рассказывал, как они ждали меня, что ели, что читали, как сторожили вещи. Нелли тоже сообщала, что кормила Юру и укладывала его днем спать. Но на этот раз, посмотрев на меня, дети не произнесли ни звука, не задали ни одного вопроса. Я как всегда, молча накормила своих малышей и уложила их спать.

Обычно, переселенцы, которые прибывали сюда каждый день, не долго задерживались на пристани и в городе, два — три дня, не больше. Только мы почти что превратились в местных жителей. На следующий день мне предстояло вновь отправиться в район. Надоели эти однообразные путешествия. Единственным утешением было то, что более не придется переправляться через реку. Наутро я присоединилась к группе людей, идущих в район, и пешком пошла с ними. Мы знали, что здесь транспорт ходит крайне редко, то быстрее будет дойти пешком. Если иногда и встречалась грузовая машина, мы считали бесполезным даже просить шофера подвезти. Они почему-то каждый раз отказывали. Была холодная осень. Дорога бугристая, песчаная. Шел мелкий дождь. Туфли совсем износились, ноги мерзли. Придя в район, я поспешила к начальнику милиции. Но его не оказалось на месте, сказали, что он ушел по делу. Весь день прождала, и все бесполезно: увидать его мне так и не удалось. А заместитель не решался без согласия начальства выдать пропуск.

— Придите завтра. Я узнаю у начальника, как поступить. И если даже он не будет на месте, дам окончательный ответ — сказал он.

Я пошла к условленному месту для встречи с попутчиками, чтобы вместе пройти обратный путь. Смеркалось, было холодно. Дождь лил, как из ведра. Продрогшие и промокшие до нитки пришли мы домой. А на следующий день началось все сначала, но на сей раз он прошел удачно. Начальник был на месте. Он потребовал заявление и автобиографию. Я представила требуемое, и получила пропуск до Чарджоу. Туда мы должны были плыть по Аму-Дарье. Потом из Чарджоу по железной дороге проехать в Красноводск, затем по Каспийскому морю — в Баку, далее — в Тбилиси и, наконец, в Ленинакан.

Пароход на Чарджоу был готов к отплытию. Мы с вещами расположились на нем. Через некоторое время отчалили от пристани. Радости моей не было границ, казалось, все трудности позади. Увы, один день плыли нормально, но потом пароход надолго стал. Нам объявили, что этот пароход должен возвратиться, а мы продолжим путь на другом судне. Предстояло вначале перейти на берег, а это было не так уж просто. От парохода к берегу под углом протянули доску средней ширины примерно в 30 см, длиною в 5—6 метров. Достаточно было ступить на доску ногой, как она начинала раскачиваться. С большим трудом я осторожно, сохраняя равновесие, перенесла детей и вещи. Видя сильные волны, Неля дрожала от страха и плакала, прижавшись ко мне.

— Я боюсь воды. Я упаду, не смогу пройти, — сквозь слезы, говорила она.

Все пассажиры уже сошли на берег. Мы были последними. Успокаиваю, убеждаю — ничего не помогает. Со слезами на глазах, дрожа, крепко держась за мою руку, она все же сошла по доске на берег. Поднялись на другой пароход. Тот доплыл до пристани Ургенч. Здесь опять объявили, что нужно пересесть на катера: воды в реке стало недостаточно для такого парохода. Пассажиры возмущались, спорили, но ничего изменить, конечно же, не могли. Пришлось вновь высаживаться. Единственным строением на пристани был старый маленький домик, который во время войны служил местом, где можно было в период ожидания хоть немножко отдохнуть. Нам предложили устроиться в этом домике. Он был настолько мал, что если бы все вошли в него, то даже стоять не осталось бы места. С огромным трудом мне удалось проникнуть в домик с детьми и с вещами. Был конец октября, похолодало. Просить лучших условий было попросту бессмысленно, да и некого. Канцелярия пристани находилась довольно далеко от нас; мы и не знали где, и может ли хоть кто-нибудь что-либо полезное для нас предпринять. Дом не имел окон, не было и освещения. Лишь из маленького отверстия проникал дневной свет. У двери плотной стеной стояли люди. Так что фактически двери были заблокированы, и существовала лишь одна темная закрытая комната. В доме задыхались от недостатка воздуха. Пол был земляной. Куда удалось мне ступить ногой, там и осталась с детьми и вещами. Все же считала большой удачей, что удалось кое-как протиснуться внутрь помещения. Положение людей, оставшихся на улице, было еще более неприятным. Уставшие дети, кто сидя, кто опираясь на меня, а Юра на руках, заснули в этой тьме, спертом воздухе и непрекращающемся гуле.

На этой пристани мы пробыли 15 дней — катер не появлялся. Вскоре мы узнали, каким путем, по какой дороге можно дойти до Ургенча. Это был городок поселкового типа, возможно районный центр — в точности я так и не узнала. Находился он на расстоянии 8—10 км от пристани. Был довольно привлекательным, с чистыми широкими улицами, красивыми домами. Мы начали ходить в город за покупками. За эти дни наше положение усложнилось. Продолжали приходить пароходы, привозили множество беженцев, которые присоединялись к нам. Возле пристани был небольшой пустой склад. Его убрали, превратили в комнату матери и ребенка. Люди, оставшиеся на улице, как-то приспособились. Из бревен и соломы начали строить себе шалаши, в которых спали. Средняя Азия никогда не имела столько пассажиров, и не была готова принять всех. Понимая это, люди не роптали. Каждый создавал себе кое-какие маленькие удобства. Днем собирали сухие прутья, ветки, разжигали огонь, готовили обед. Ходили в ближайшие села покупать продукты. Мечтала о доме, теплом угле, чтобы не было шума, чтобы можно было спокойно поспать с детьми.

На октябрьские праздники 7 ноября 1943 года среди нас, ожидавших, распространилось известие, что наши войска освободили Киев. Ликованию не было предела. Среди нас было несколько семей из Киева. Обрадованные, они обнимались, целовались. В этот день приготовили сравнительно вкусные обеды. Нашлась откуда-то гармонь, и до позднего вечера девушки и женщины в обычной, поношенной одежде плясали на улице и радовались. До чего же вынослив человек, до чего сильна в нем вера, как повышается его настроение от приятных сообщений! Вчера еще возмущенные от неудобств женщины, сегодня, несмотря на свой убогий вид, танцевали вальс. Шла война, но эта радостная весть создала поистине праздничное настроение. Следующий день был также посвящен радостному событию. Я одела Леву и Нелю в красивую одежду, причесала. Они вместе со всеми танцевали, пели, декламировали под бурные аплодисменты присутствующих. Эти два дня были праздничными.

На пристани Ургенч мы так долго жили, что уже хорошо знали друг друга. Каждый день ждали катера. Холод усиливался. Вода в реке убывала. Жены офицеров, в их числе и я, написали строгое заявление на имя начальника пристани, требуя, чтобы срочно приняли меры и нас перевезли. И на третий день после нашего заявления прибыл катер с баркой, на которой должны были перевозить наши вещи. Поместили всех пассажиров, в том числе, и на барку. Было очень тесно. Катер последний раз шел в Чарджоу. Навигация на реке прекращалась до весны, поэтому всю накопившуюся массу людей надо было срочно вывезти. Часть барки была закрыта сверху, с обеих сторон плотно скреплена метровыми железными листами, а остальная часть оставалась открытой. Из-за множества людей нам не удалось протиснуться под укрытие, и мы остались под открытым небом. Часто шел дождь, мы мокли, было холодно, от ветра леденела одежда. Если в первый день погода была терпимая, то во второй с вечера начался дождь, который шел до утра. Я закрыла лица детей клеенкой. Можно себе представить, как мы промокли.

Берега реки на большом протяжении были заросшими густым лесом. После леса открывался голый берег, песчаные поляны. Когда днем проплывали мимо леса, катер, порой останавливался для отдыха пассажиров. Мы, помогая друг другу, по приставленной доске спускались на берег. По нескольку человек, с ножами шли в лес. Боясь неприятностей в лесу, быстро срывали сухие ветки и возвращались к берегу. Разводили огонь, грелись, сушились и готовили пищу. У меня был большой чайник, в нем я готовила обед. Клала гаурму, картофель, макароны. Чайник подвешивала на сук от дерева, а снизу разводила огонь. Дети, замерзшие, с удовольствием ели горячий обед. Оставшийся обед на второй день ели уже холодным. Мы привыкли к этому.

Как-то на барке установилась странная тишина. Было это на рассвете, но никто не спал. Небо прояснилось, стало светать. Вдруг с противоположной стороны послышался возглас: — Умер.

— Ой, тихо, молчи, — сказал кто-то в ответ.

Через некоторое время шепотом друг другу сообщили, что один из пассажиров умер. Когда катер остановился, труп вынесли на берег. Жена, дочь и их знакомые похоронили умершего, которому было лет 50—55. В трюме начался спор, поднялся шум. Говорили всякое.

— Врача нет, возможно, больной был заразным? Может, у него был тиф или воспаление легких?

Каждый говорил, что думал. Два дня темой разговора было только это несчастное событие.

Из Ходжейли до Чарджоу плавание по реке занимало обычно 5 дней. Наши неудачи в Ургенче, и все понижающийся уровень реки стал причиной того, что вот уже второй месяц мы были в дороге. Катер шел очень медленно. Часто останавливался. Все очень обрадовались, когда капитан сообщил:

— Скоро конец вашим мучениям: осталась всего одна ночь. Завтра утром будем в Чарджоу.

Наконец прошел и этот день. Мы прибыли в Чарджоу. Стоянка находилась вблизи железнодорожного моста, построенного через реку. Возле стоянки располагалась свободная площадка, которую мы заполнили нашими разноцветными узлами, корзинами и чемоданами. Здесь же разместили и детей, моих и попутчиков. Общими были и наша судьба, и наши мучения.

Как всегда, в первую очередь надо было решить вопрос хлебной карточки, потом заняться ночлегом. Сначала питаться, потом устраиваться. Накормила детей, одела, и направилась в город. Незнакомые места, новые заботы. Неожиданно мне удалось быстро получить место для жилья, о чем даже мечтать не смела. К счастью, человек, случайно идущий рядом, оказался армянином, жившим в Чарджоу. Со своей русской женой он работал на складе боеприпасов. Я рассказала ему о моих нуждах и муках. Он долго шел молча. Потом остановился возле учреждения жены. Рассказал ей, что мне временно нужна комната. Сжалились. Его жена, несмотря на то, что совершенно не знала меня, так тепло и мило отнеслась ко мне, будто мы были давними приятельницами. Она отпросилась с работы на час и привела меня к себе домой. Затем дала запасные ключи от квартиры. Я привела туда детей, немного обустроились. Комната была очень маленькой и тесной. И все же это было большое благо. Для меня была дорога их доброта по отношению к нам. С детьми, да еще тремя, мало кто согласился бы взять нас к себе. В узком коридоре стояла старая кровать и стол. Чтобы открыть дверь, сидящий за столом должен был встать. В квартире была и вторая комната, если только ее можно было назвать комнатой. Маленькое темное помещение, чуть больше коридора. Мы сложили свои вещи в их комнате у стены. Леву определили спать там же на сундуке. Я с Нелей могла расположиться на старой маленькой кроватке. Юру решила укладывать на стульях. Со школы пришла их единственная дочь, первоклассница. Супруги были пожилыми, так что девочка больше походила на внучку, да и внешне она не была похожи на своих родителей. Скорее всего, она была удочерена. Я не нашла нужным расспрашивать об этом.

Вызова из Армении все не было. Хлебную карточку я получила. Леву записала в школу и в библиотеку. В военкомате встала на учет. Жизнь в Чарджоу была намного дороже, чем в Чимбае. Обеспечивать семью стало сложнее. Благодаря моей хозяйке, Екатерины Николаевны, у меня появились заказы на шитье. Вечерами шила под светом ночника. Она жалела меня, особенно, когда я шили одежду из черного шерстяного материала в полутьме, и приносила еще одну лампу из своей комнаты, уверяя, что та им не нужна — они устали и ложатся спать.

Запрос из Армении затягивался, и было неудобно, что вот уже 3 месяца я с детьми доставляю беспокойство приютившей нас семье. Несмотря на то, что хозяева не выражали недовольства, а напротив, старались сгладить мои переживания, я чувствовала, что мы стесняем их. Всячески старалась отблагодарить. Шила для них, топила печь, помогала во всех домашних работах, поддерживала порядок и чистоту в доме, старалась сделать так, чтобы они были довольны нами. Дети тоже вели себя очень аккуратно. Были спокойными, послушными, трудолюбивыми и в какой-то мере даже служили примером для их упрямой дочери Томы. Но в любом случае я считала, что нужно поискать другое место для нашего проживания.

Директором школы, где учился Лева, была женщина, эвакуированная из Украины. Она знала, что в Чарджоу мы находимся временно, и предложила мне поработать в школе завхозом, пообещав выделить мне для шитья одну свободную комнату в школе. Я согласилась. Комнату дали, я ее убрала, достала стол, стулья. Начала работать. Но через несколько дней директор школы сообщила мне, что на работу завхозом просится мужчина. Как правило, работа завхоза больше подходит мужской силе — что-то надо прибить, что-то перенести и т. д. — она попросила меня, чтобы я согласилась передать эту работу мужчине. Что я могла поделать? Тем более, что работа, действительно, мужская. И я согласилась.

Обычно прописка, устройство и выписка в каждом городе отнимали у меня несколько дней. И в этой бумажной волоките мне очень помогли те знания, которые я получила, проучившись один год во Фролово в вечерней школе. Всюду надо было писать заявления, чтобы получить хлебную карточку, стать на учет, выписаться, сдать вещи в багаж, получить в военкомате аттестацию, справку и т. п. Если бы я не выучилась русскому языку, пришлось бы каждый раз упрашивать других. Даже Христофору письма писала по-русски, чтобы быстрее письмо дошло до адресата. Написанные на армянском языке письма должны были пройти проверку в Ереване, путь его значительно удлинился бы.

Завершив все дела в Чарджоу, мы в сопровождении Екатерины Николаевны пошли на вокзал. Очень тепло попрощались. Из Чарджоу с нами ехали еще 2 семьи. Поезд Ташкент — Красноводск, который проходил через Чарждоу, шел ночью. По моим расчетам, самое позднее через 10 дней мы должны были быть в Ленинакане. Но на вокзале я была огорошена ошеломляющей новостью. Кассирша показала мне только что полученный приказ о том, что пассажирские пароходы временно прекращают перевозки, т.к. все силы и средства направлены на обеспечение фронта. Поэтому билеты на переезд по Каспийскому морю не продавались. Мы, три семьи, тщетно искали выход. Куда только не обращались. Безуспешно. Так и не удалось нам перебраться через Каспийское море. Смирившись с создавшимся положением, решили ехать сушей по длинному, но уже надежному маршруту — Ташкент, Аральск, Чкалов, Саратов, Сталинград и далее.

 

Обратная дорога

10 марта 1944 года мы приехали в Ташкент. Там устроились сравнительно легко. Все прошло организовано. Было тепло, стояли солнечные дни. Так как ближайший поезд шел на Куйбышев, решила взять билеты на этот поезд до Чкалова (ныне Оренбург), а там, думала, возьму билет и до Саратова, и далее до Фролово. Очень хотелось заехать во Фролово.

За полчаса до отхода объявили предварительную посадку только для матерей с детьми. Мы удачно сели, расположились по местам, довольно комфортно доехали до Чкалова.

Но в Чкалове нам пришлось пережить несколько тяжелых дней. Было морозно и холодно. На улице лежал снег, покрытый копотью, который в здании превращался в сплошное черное месиво. Чтобы устроить детей в комнату матери и ребенка или закомпостировать билет, было необходимо пройти санобработку, которая включала и купание в бане. Зная эти правила, я все, что требовалось, выполняла заранее. Купила билеты. Так как в комнате матери и ребенка не было свободных мест, пришлось ждать и довольно долго. Это утомило детей. Клонили головы, хотели спать. Когда же, наконец, освободились места, появилась возможность поместить их в отведенной комнате.

Поезда на Саратов шли через день. Поезд, на который я смогла закомпостировать билеты, надо было ждать три дня. Прибывающих пассажиров становилось все больше. Эвакуированные возвращались в родные места. Все старались как можно скорее добраться домой.

И вот наступил день, когда мы должны были сесть в поезд, который, между прочим, прибывал в час ночи. Но в первый день мы так и не смогли сесть. Из-за большого количества людей мы даже не смогли приблизиться к составу. И вторая попытка через день оказалась неудачной. Я очень устала. Каждый раз, надеясь на то, что сможем уехать, приходилось забирать вещи из камеры хранения, а затем подолгу стоять в очередях, чтобы вновь их сдать. Носильщиков не было. Да и платить было нечем. Я рассчитывала на десятидневную дорогу, а оказалось, что дорога займет большее время.

Четвертая попытка мне особенно запомнилась и запомнилась на всю жизнь. Была темная морозная ночь. Земля покрылась льдом, как на катке. Выйти сразу вместе мы не могли. Неля и Юра остались с вещами. Я связала большой чемодан и большой мешок, перекинула их через плечо, затем взяла в одну руку корзину с продуктами, а в другой — большой узел и вместе с Левой, у которого в руках тоже были легкие вещи, смешалась с толпой. Груз, который я несла, был очень тяжел. На перроне была давка. Шум, толкотня. К тому же, надо было остерегаться воров, которые пользовались случаем, чтобы поживиться. Нужно было быть осмотрительной.

Нагруженная, я с трудом передвигалась по замерзшей земле, стараясь не потерять Леву. Кое-как вышли на перрон. Неля и Юра находились далеко от нас. Оставив Леву у вещей, я поспешила к ним. Оказалось, что у Нели уже украли одну корзину с продуктами.

Возле вагона творилось нечто неописуемое. Пассажиров двух вагонов следовало разместить в одном вагоне, так как один вагон отцепили. В нем в пути умер человек, и вагон необходимо было продезинфицировать. С детьми и с вещами, давя на других и сама, шатаясь от толчков толпы, я кое-как подошла к двери. Пассажиры с криком и шумом втискивались в вагон. Мне удалось втолкнуть туда Леву. После чего должны были подняться и мы. В это время я увидела женщину — носильщика. По-видимому, она поместила кого-то в вагон, и уже возвращалась. Я попросила ее взять мои вещи. Дала ей мешок и чемодан, чтоб она уложила их в вагоне, пока я подниму оставшиеся вещи и детей. В этот момент послышался громкий плач упавшего Юры. Я крикнула, что там ребенок, чтобы его не задавили. Мне удалось взять Юру за руки. Другой рукой подтянула вещи к вагону. Неля крепко держалась за меня. Из-за давки не удавалось продвинуться вперед. Я была в страхе, что в темноте могут задавить детей. Лева был уже в вагоне. Носильщица скрылась там с моими вещами. Я уже была готова отказаться ехать, а тут еще люди, которых стали выталкивать сверху, покатились со ступенек вагона вниз, и проводница закрыла дверь. В вагоне не было места стоять и никому больше не разрешили подняться. Я закричала:

— Мой ребенок в вагоне! Прошу, спустите ребенка, я остаюсь!

Умоляла проводницу:

— Крикните, Григорян Лева, мать остается, спустись с вагона. Прошу, умоляю, помогите.

Спустите ребенка.

Кричала, просила, но в этом хаосе меня никто не мог слушать.

Поезд тронулся. Лева остался в нем. С ним была корзинка с буханкой хлеба и маленькой кастрюлей с маслом. Я смотрела вслед уходящему поезду, оглядывалась вокруг. Боялась, как бы его не выбросили из противоположной двери. Бессознательно сделала несколько шагов за поездом, ища Леву. Обессилев, остановилась. Я задыхалась, не хватало воздуха, сердце сдавливало, будто что-то душило. Неля громко плакала, звала Леву. Юра тоже расплакался, не знаю отчего, то ли из-за Левы, то ли все это и его расстроило, а может, просто хотел спать, ведь была уже ночь. Мое состояние ухудшалось. Не хватало воздуха, я теряла последние силы. Подошла медсестра. На вокзале сообщили о нас, и она повела меня с детьми в медпункт. Сделали укол, стало чуть лучше. С большим трудом я встала, и решила пойти на почту, чтобы дать телеграмму на следующую станцию, Елецкую Защиту, начальнику вокзала, чтобы ссадили Леву. Зашла в милицию. Я была очень возмущена, что они не приняли никаких мер к наведению порядка на вокзале. Привела им в пример организованную работу в Ташкенте, где за полчаса до посадки, прежде всего, поместили матерей с детьми. А что творилось здесь? Я даже не смогла спустить с поезда ребенка, когда сама не смогла сесть. Следующий поезд, на котором мы должны были поехать, отправлялся лишь через 2 дня. Я никак не могла успокоиться. Тяжелые, давящие мысли постоянно приходили в голову. Как только смогла выдержать все это, и не сошла с ума?

На следующую станцию я послала телеграмму через милицию, заплатив также за ответную телеграмму, с просьбой обязательно сообщить мне, что с Левой. Но ответа не получила. Все это время выходила на перрон, все присматривалась к поездам, вагонам, подходила к незнакомым мне людям в надежде хоть что-нибудь узнать о Леве. На следующий день, часов в 12, ко мне подошел милиционер и, улыбаясь, сказал:

— Гражданка Григорян, зайдите в милицию. Носильщица принесла ваши вещи.

Я растерянно спросила:

— И ребенка?

— Нет, только вещи.

Это была не та весть, которую я с нетерпением ждала. Увидев носильщицу, я сразу вспомнила ее лицо. О Леве она ничего не знала, потому что поднялась позже. Закинув вещи в вагон, она осталась там. Когда закрыли дверь, она предположила, что мы тоже сели и стала нас искать. Одна из женщин, сестра и ребенок которой также остались на вокзале, знала нас по комнате матери и ребенка. Она видела, что мы не смогли подняться в вагон, и предупредила носильщицу, чтобы та вдруг не отдала бы вещи кому-нибудь другому, объяснив ей, что произошло. На первом же разъезде носильщица с этой женщиной сошли с поезда. Взяв у знакомой там тачку, она поместила на нее мои вещи и весь обратный путь пешком притащила их в милицию, чтобы передать нам.

— О ребенке твоем я ничего не знаю. Я не знала, что он один в вагоне — сказала она, когда мы встретились. Честная женщина, она прошла все расстояние от разъезда до станции и вернула вещи нам. Она ни копейки не взяла с меня за доставку вещей. Я была очень благодарна ей. Но на душе было очень тяжело: где Лева?

А тем временем Лева в поезде все дальше удалялся от нас. В свое время я его учила, как следует вести себя в подобных случаях: надо пойти в милицию, рассказать обо всем, после чего подождать, пока следующим поездом я приеду. Как выяснилось позже, одна из женщин, которая за дни ожиданий на вокзале познакомилась с нами, устроила Леву у себя и успокоила его, сказав, что как только они доедут до Саратова, Лева сможет пойти в комнату матери и ребенка, и там дождаться меня.

— Нет, я пойду в милицию, чтоб мама меня быстрее нашла. Когда дети теряются, их через милицию находят, — уверенно сказал Лева.

— Да, мальчик, но если ты будешь в комнате матери и ребенка, они непременно сообщат в милицию, что ты у них.

Лева успокоился.

А на станции, Илецкая Защита, в вагон зашли работники вокзала, пришедшие по моей телеграмме, и стали спрашивать Григоряна Леву. Ему показали мою телеграмму и предложили сойти с поезда. Лева, который до этого твердо решил ехать до Саратова, согласился.

Часы и дни шли очень медленно. Все мысли касались только Левы. Это было самое мучительное время из всего, что я пережила.

Сесть на следующий поезд было так же трудно, как и на первый, но, учитывая, что мой ребенок уехал один, нам работники вокзала помогли сесть. Из Чкалова до Илецка дорога была недолгая. Это была большая узловая станция. Мы уже проезжали ее, когда ехали из Фролово в Чимбай. Теперь же из Чарджоу, через Ташкент — и снова Илецк. На всем пути до станции Илецк я с нетерпением ждала: «Когда же доедем? А что, если Левы там не будет, что тогда делать? — думала я, может его не сняли с поезда, ведь на мою телеграмму не поступило ответа. Сказали, что поезд здесь стоит 20 минут. Успею ли я за это время найти Леву? А если не найду и опоздаю на поезд? Тогда Нелли и Юра останутся тоже одни». Я всем телом дрожала. И вот, наконец, Илецк. Замелькали покрытые снегом деревья. Показались и маленькие домики. Поезд замедлил ход. Вот и вокзал. Я сразу спрыгнула и бегом бросилась на поиски начальника вокзала. Возле столовой стояли в очереди пассажиры. Я читала вывески на дверях, ища кабинет начальника вокзала. Одна из работниц вокзала заметила меня, предположив, что я могу быть матерью того ребенка, указала на дверь:

— Ваш сын там!

Я дернула дверь — не открылась. Дверь была заперта. Я стала стучать и звать Леву.

— Мама. Ма… — послышался его голос. Лева сразу узнал меня.

— Я сейчас приду, заберу тебя — кричала я, от радости обливаясь слезами. Оказывается, к приходу поезда дежурная по вокзалу, закрыла дверь и вышла на перрон. Мне описали ее и посоветовали, где искать. Это была высокая полная женщина в черном пальто с белой шалью. Я выбежала на перрон. Толкаясь, я, наконец, нашла ее. Она разговаривала с работниками железной дороги. Увидев меня, поняла кто это, сразу прервала разговор, вернулась и открыла дверь. Я обняла Леву и расплакалась. Казалось, он только что воскрес.

— Лева — спокойный мальчик, — сказала начальница вокзала — Он не плакал. Я его очень полюбила. Он мне рассказал, откуда вы эвакуировались, куда едете, где его отец. Ночью, когда узнавал, что должен пройти пассажирский поезд не спал, пока поезд не пройдет, — все вас ждал. И только после отхода поезда, потеряв надежду, ложился спать. А сегодня утром, смотрю, нахмурившись, сидит тихо — ну, не такой, каким я его уже знала. Оказывается, у него кончился хлеб, и ему нечего было есть. Я повела его в столовую и накормила.

Я открыла сумку, чтобы заплатить за завтрак, но дежурная отказалась взять деньги. Я от души благодарила ее за доброе отношение. Держась за руки, мы с Левой поднялись в наш поезд. Вот была радость, когда дети встретились! Нелли и Юра обнимали Леву, смеялись, веселились. Пассажиры нашего вагона радовались вместе с нами.

Из воспоминаний Левы:

«Когда поезд тронулся, и я понял, что мама с сестрой и братом не смогли сесть в вагон, я не то, чтобы испугался, а, скорее всего, как-то внутренне собрался и решил, что поеду в Саратов (мама нам всегда говорила о том, каким путем мы будем ехать). Я почему-то был уверен, что мама меня все равно найдет. Вот какая-то убежденность. И когда где-то на остановке зашли люди и стали спрашивать Григоряна Леву, и я отозвался, мне объяснили, что моя мама (назвали ее имя) просила, чтобы я сошел с поезда и подождал у них, пока следующим поездом мама меня заберет. Я поверил и согласился (хотя как я мог не согласиться?). Так я поселился в комнате дежурного по вокзалу. Со мной в корзинке, которую я нес при посадке в поезд, были буханка хлеба и в маленькой кастрюле сливочное масло. Мне приносили кипяток, и я каждый раз ел хлеб с маслом. Вообще со мной обращались хорошо, были внимательны ко мне. Я спал на диване, не раздеваясь. Все было приемлемо, только очень хотелось встретить маму и сестру с братом. Я знал, что следующий поезд будет проходить станцию через два дня, и я ждал. А когда на третий день утром у меня кончился хлеб, дежурная по вокзалу видимо по моему выражению лица поняла, что мне нечего есть, повела меня в вокзальную столовую и отдала мне свою порцию еды. Я, конечно, ее съел и поблагодарил дежурную. Эта дежурная была как раз та, которая снимала меня с поезда. На второй день была ее сменщица, а на третий была снова она. Днем прибыл долгожданный поезд.»

Саратов. Знакомый нам вокзал. На вокзале многолюдно. Каждый занят своими делами и заботами. Все время слышатся гудки проходящих поездов. Возле камеры хранения очередь вытянулась в десяток метров: кто сдавал, кто получал вещи. Возле столовой тоже была очередь. Народу было слишком много, чтобы можно было легко выбраться отсюда, а каждый потерянный день слишком тяжело нам обходился. Порой не верилось, что может настать день, когда я снова улыбнусь, и буду радоваться жизни. Поместила детей в комнату матери и ребенка, а сама пошла к кассе, чтобы закомпостировать билеты. Ситуация была сложной. Каждый раз, когда идущий по нашему направлению поезд подходил к перрону, я брала из камеры хранения вещи, забирала детей из комнаты матери и ребенка в надежде сесть в поезд. Но, как правило, это не удавалось с первого раза сделать. Снова шла сдавать вещи в камеру хранения, снова упрашивала служащих устроить моих детей в комнату матери и ребенка, где освободившиеся места быстро занимали другие. Это повторялось несколько раз. Нечто такое было и в Чкалове.

В очередной раз, когда мы стояли у поезда, а кругом было бесчисленное множество людей, и не было надежды сесть в поезд, я обратилась в милицию, чтобы помогли мне.

— Это выше наших возможностей, — ответили они.

За время моего отсутствия у детей пропал один чемодан. Эта потеря меня очень расстроила. Ведь с каким трудом я везла эти вещи.

И чемодан украли, и выехать мы опять не смогли. Снова пришлось часть вещей сдавать в камеру хранения. Через 9 дней на дальнем от вокзала пути остановился товарный поезд. С разрешения машиниста мы, перебравшись под вагонами стоящих составов, забрались в этот поезд, в вагон, переоборудованный в теплушку. Помимо нас в вагоне расположилось столь много пассажиров, и так тесно они разместились прямо на полу, что из конца вагона человек с большим трудом смог бы выйти. Весь ряд сидящих людей должен был согнуться, чтобы через них могли добраться до выхода. Но мы были люди одной судьбы, и легко мирились с подобной необходимостью. Когда надо было детям выйти по надобности, их передавали по рукам, пока они не доходили до сидящей у дверей женщины. Ее улыбающееся добродушное лицо и ласковое обращение с детьми расположило их, и они спокойно шли к ней.

Товарный поезд очень часто останавливался и подолгу стоял. Продукты кончались. Чтобы утолить голод, детям давала моченую курагу, которую везла и берегла на всякий случай еще из Чимбая. На станции Поворино сделали пересадку. Прежнее здание вокзала было разрушено. Из старых досок соорудили стены временной станции. Пол был покрыт гудроном. Несколько, наспех сколоченных скамеек были заняты ожидающими пассажирами. Поворино был узловой станцией. Ежедневно через него проходили поезда разных направлений. Ночью на вокзале было холодно. Через огромные щели дощатых стен и дверей, из окон с разбитыми стеклами холод и ветер проникал вовнутрь, а теплое одеяло, которое могло бы спасти детей от холода, я отправила багажом. Приходилось согревать детей своим телом, крепко прижимая их к себе. В таком положении они по очереди спали. Часто бывало, что по прибытии поезда в надежде на посадку на него приходилось будить детей. Заспанные, они дрожали от холода и ежились, прижавшись ко мне. Самой же приходилось не лучше. В разорванные боты забивался снег, смешанный с грязью. Другой обуви у меня не было, так как и туфли и чулки были в чемодане, который украли. При удобном случае я разматывала мокрые тряпки, которыми обматывала ноги, растирала замерзшие пальцы до тех пор, пока не начинала их чувствовать.

Постоянные заботы о детях все же закалили меня, сделали выносливей. Стали обычным явлением холод, голод, недосыпание. Помню случай, когда, плывя на катере по Аму-Дарье, у нас не было питьевой воды. Те, у кого были ведра, привязывали к ним веревки и набирали воду, опустив ведро в реку. У нас не было ведра. С нами была одна семья: супруги и две девочки-подростки. Муж был слабым, болезненным человеком. Он боялся доставать воду из реки во время движения катера. Я же набиралась смелости, брала их ведро, становилась на край катера и, держась одной рукой за железную ручку, другой опускала веревку с ведром в реку и набирала воду для них и для нас. Как-то раз, когда набирала воду, ведро затянуло под колесо, и веревка выскользнула из моих рук. Ведро пошло ко дну. Его хозяева возмутились и потребовали у меня компенсации. Но я не имела возможности ни вернуть ведро, ни заплатить за него. Хорошо хоть ехавшие с нами пассажиры поругали их:

— Ведь та женщина сама могла упасть в воду вместе с ведром. Пока она доставала вам воду, вы были довольны, а как ведро утонуло, так вам не понравилось? Если это было так легко, то сами бы брали воду.

Через несколько дней удалось выехать из Поворино в сторону Сталинграда. Вокруг — жуткое зрелище. Разрушенные, опустошенные города и села, повсюду лежали подбитая военная техника. Эта часть нашего пути прошла не менее тягостно, потому что не было хлеба, и дети голодали. Лева был выносливым ребенком, переносил все трудности, но только не голод. Начинал ныть, и просить еды. В поезде топили печь. Я попросила у проводницы разрешения сварить что-нибудь детям на этом огне. Сварила рисовую кашу. Дети немного утолили голод.

Поезд от Поворино в Сталинград должен был проходить через Фролово. Я решила остановиться на несколько дней во Фролово — городе, где я прожила самую интересную яркую часть своей жизни. Меня как магнитом тянуло туда. Подъезжали к Фролову. Проводник предупредил:

— Станция Арчеда, город Фролово, приготовьтесь.

Было 4 часа ночи, когда поезд остановился. Я посмотрела из окна. Ничего похожего на хорошо знакомую мне станцию не увидела. Переспросила:

— Где мы?

— Станция Арчеда, город Фролово, — сказал проводник.

— А почему не видно здания вокзала? — спросила я вновь.

— Здания нет — ответил он — Немцы разбомбили вокзал. Вон вдали виднеется огонек. Это и есть вокзал.

То было здание бывшего коммунального банка, которое сейчас служило вокзалом. Мы сошли с поезда. Состояние было похуже, чем в Поворине. Света нет, кругом грязь, темнота, ничего не видно. Не видно даже, куда ногу ставить. Здесь и там валялись столбы, куски железа, кирпичи. Один из пассажиров предупредил:

— Идите осторожно, чтобы не упасть в колодцы и ямы от бомб.

Во время пожара все деревянные ограждения сгорели, и колодцы остались открытыми. Кто был знаком с дорогой, проходил благополучно, а кто не знал, мог бы провалиться. Я представила себе дорогу от вокзала до здания банка. Уставшие, голодные, не выспавшиеся, проваливаясь в грязь, мы с вещами осторожно двигались, нащупывая каждый кусочек дороги. Здание банка тоже было повреждено и потеряло свой прежний вид: и внешний, и внутренний. Было еще темно, идти в город не имело смысла. Решила здесь остаться до утра. Дети были неспокойны. Хотели спать и кушать. Еще до рассвета, оставив детей, я пошла в город: не терпелось узнать, каково в городе. Он был неузнаваем, весь в руинах. Повсюду спаленные, разрушенные здания учреждений, магазинов, жилых домов. В центре города проходила железная дорога. Встречные, кто знал меня, знакомые от неожиданности с удивлением смотрели на меня. Никто не ожидал, что я, после такого длительного времени вдруг снова появлюсь во Фролово. Многих моих подруг в городе не оказалось. Встретила Ольгу Петровну, жену главного агронома. Мы обе расстроились, заплакали. Она поведала, какие печальные события произошли после нашего отъезда. Погиб ее сын, майор. Один из родственников невестки был подполковником. Кажется, то было в Ростове. Кто-то из местных предателей выдал немцам его жену. Ее долго мучили, а затем повесили на площади. Еще о многих трагичных событиях рассказала она. В их дом попала бомба. Теперь они жили за городом, в маленьком домике.

Потом мы зашли к ней домой. Зная наше положение, она из дома взяла хлеб, вареные яйца, картофель. Дети на вокзале поели, и мы все с вещами пошли в город. По дороге встретили Чикова, Ефима Тимофеевича, главного бухгалтера районного земельного отдела.

— О, здравствуйте! Как вам удалось вернуться во Фролово? Лева стал большим мальчиком. Нелли и Юра выросли. Пойдемте к нам. Семья Ольги Петровны сейчас большая: у нее живут родственники. Так что пойдемте к нам. Анна Яковлевна очень вам обрадуется.

Анна Яковлевна действительно обрадовалась. Потом заплакала, вспоминая 19-летнего сына, погибшего на фронте. Эта семья окружила нас своим теплым и заботливым отношением. Весть о нашем возвращении в первый же день распространилась во Фролово, и дошла до наших знакомых. На следующий день рано утром в дверь постучали.

— Что тебе надо, мальчик? — спросил Ефим Тимофеевич.

— Григорян Лева у вас?

— Да.

— Я пришел к нему.

Это был Левин товарищ, соседский мальчик Женя Мищенко. Они встретились по-своему, по-детски.

Все наши знакомые приглашали к себе, посылали гостинцы. Ольга Петровна каждый день приносила нам обед. Я просила ее не делать этого, так как мы уже были обеспечены продуктами. Я получила хлебную карточку, и имела право пользоваться столовой. Кроме того, Сашина бабушка дала мне часть денег, вырученных от продажи велосипеда Христофора. Так что беспокоиться за нас не было необходимости.

— Не могу, дорогая. Пока не принесу вам обед, не успокоюсь. Я представляю довоенную вашу жизнь. Как все у вас было хорошо обставлено, чисто, жили в достатке. А сейчас… При виде вас сердце сжимается. И пока не принесу вам обед, сама не могу есть.

В городе не было Анастасии Алексеевны. Она с сыном-добровольцем ушла на фронт. Мироновна пришла из села повидаться с нами. При виде ее дети радостно бросились к ней. Семь дней мы прожили во Фролово.

 

Армения. Конец войны

Поезд Москва-Тбилиси проходил через Фролово ночью. Мне казалось, что здесь сесть на поезд будет сравнительно легко. Но нет, поезда по всем направлениям шли переполненными. Три ночи провели мы на вокзале. Перепробовали разные варианты, но забраться на поезд никак не удавалось. Они проходили с закрытыми вагонами. Посадки, как таковой, не было. Никто не сходил и не садился. Билетов на поезда не продавали. Начальником вокзала была женщина из Сталинграда. Она закомпостировала наши билеты, и ночью с фонарем вышла с нами, чтобы помочь сесть в поезд. Все вагоны были закрыты. Но дверь одного из них, на котором было написано «служебный» оказалась открытой. Не считаясь с тем, можно или нельзя нам быть в этом вагоне, мы поднялись. Я подумала, что с поезда ведь нас не сбросят, как-нибудь доедем. По лицу начальницы вокзала я поняла, что села не в тот вагон. Но потом она рукой подала знак, мол, «езжайте, ничего». Мы прождали в проходе, пока поезд не тронулся. Затем я решительно открыла внутреннюю дверь. Это был купированный вагон. Все купе закрыты. Служащие спали. В длинном узком коридоре один представительный старичок и молодая женщина при свете маленькой лампы что-то сидя писали и подсчитывали. Я с детьми молча, тихо вошла. Женщина и старичок удивленно посмотрели на нас. Пришел какой-то работник в железнодорожной форме:

— Кто вам разрешил подняться в этот вагон? Разве вы не знаете, что он предназначен специально для служащих. Вам здесь нельзя оставаться. На следующей станции вы должны сойти.

— Товарищ проводник, — извиняясь, сказала я, — надо входить в положение людей. Вы видите, что я с тремя детьми. Отец на передовой. Я, мать, должна довезти их до места и создать им нормальные условия жизни. Сейчас война, могут быть и некоторые нарушения. Дети спокойные, никому не помешают отдыхать. Только разрешите в этом углу нам остаться.

— Этот вагон идет в Нальчик, а вам надо в Тбилиси. В Тихорецкой вагон отцепят, тогда что будете делать? — понижая голос, сказал проводник.

— Ничего, мы доедем до Тихорецкой, а потом перейдем в другой вагон, — сказала я.

Проводник согласился, и ушел. Старичок и женщина работали. В вагоне было тихо и тепло. Желание заснуть пересилило все. Голову прислонила к чемодану и на 5—10 минут забылась. Как только я проснулась, Нелли положила голову мне на колени и заснула. Женщина сказала:

— Бедные дети! Ваша дочь, сидя засыпала. Ей очень хотелось спать, глаза закрывались, но, видя, что мать и братья спят, старалась силой открыть глаза, перебороть сон. Как ни убеждала ее, чтобы она положила голову на колени матери и заснула, она не соглашалась. Не украдут ваши вещи, я присмотрю, успокаивала я ее. Она сказала, что спать не хочет, и терпела, пока вы не проснулись, а сейчас сразу заснула.

До Тихорецкой договорилась с одной из проводниц перейти в ее вагон. Когда перешла в тот вагон, я сразу поняла, почему московские поезда пребывают на остановки с закрытыми дверями. Мы с трудом перешли в другой вагон и остались стоять в проходе. Невозможно было двигаться, так много было людей. Пассажиры даже начали спорить с проводницей, зачем она берет новых пассажиров, когда в вагоне такая теснота. В вагоне действительно было очень тесно. В одном купе ехали два офицера с женами и детьми. Офицеры с женами играли внизу в карты. На верхних полках спали их сыновья, Левины ровесники. Около 8 часов мы ехали стоя в проходе. Держать Юру на руках было тяжело. Я боялась заснуть, и уронить его. Решила попросить этих офицеров разрешить положить Леву у ног их мальчика. Двум детям вполне хватило бы места на одной полке. Но офицер сказал, что как только сын проснется, он сам ляжет отдыхать. Ответ его возмутил меня:

— Ничего, — сказала я, — я привыкла стоя ехать, не спать, не отдыхать. Я за детей просила. Вот вы со своей женой и сыном тепло устроились, в тыл едете вместе, даже картами забавляетесь, а отец этих детей сейчас воюет на передовой. Вы, офицер, должны отдыхать, а дети у ног ваших часами будут стоять. Разве это гуманно? Но ничего, перетерпим и это.

В Тбилиси пробыли сравнительно удачно, если не считать, что в толпе у Левы с головы стянули меховую шапку.

Скоро, наконец, Ленинакан. На душе стало радостно. В Ленинакане я была тринадцать лет тому назад. Представила себе, как родственники ждут нас на вокзале, как встретимся. После станции Шулавери контролер начал проверять билеты. Посмотрел на наш билет, пропуск, покрутил их в руках, и положил к себе в карман, посчитав их, по всей вероятности, ложными.

— Вы должны были иметь два пропуска. Ленинакан приграничный, закрытый город. — пояснил он — Один пропуск должен быть дорожный, а другой, дающий право въехать в город. А у вас один. Как только приедем в Ленинакан, отведем вас в милицию.

Это меня очень удивило.

— Товарищ, прочтите внимательней пропуск. Там же написано, что мы имеем право прописаться и жить в Ленинакане. Не морочьте мне голову, верните пропуск. Я столько проехала с тремя детьми! Наконец приехала в родной город к моим родным, а вы хотите нас в милицию взять. За что? Прочтите, в пропуске написано: «Разрешается Григорян Амалии с тремя детьми поехать в город Ленинакан на постоянное местожительство.»

Как ни объясняла я, до сознания контроллера не доходило. Пропуск мой он так и не вернул. Когда поезд подошел к станции Ленинакан, я стала из окна напряженно искать на перроне родных. Но никого не увидела. Значит, или не получили телеграмму, или…

Нас все же отвели в милицию. Моему возмущению не было предела. Терпеливо жду, чем все это кончится. Задавали множество вопросов, все проверили и перепроверили, как будто поймали шпиона. Через два — три часа нас отпустили, но без паспорта и без пропуска. Мы пошли к сестре Христофора, Парандзем. О нашем приезде скоро узнали все родственники в Ленинакане и Ереване.

Продержав некоторое время в милиции, мой паспорт и пропуск все же вернули. Мы прописались в Ленинакане. Я снова увидела места, о которых все это время мечтала. Шла по улицам города, рассматривала все вокруг, и была, пожалуй, похожа на человека, который все пьет и пьет воду холодного родника, но никак не может утолить жажду. Все вокруг меня радовало: и то, что город не разрушен, и то, что все живут мирно, под своими крышами. Потом из Еревана приехала моя мама, и меня с детьми увезла в Ереван. Мама, брат, сестра и другие наши родственники, потерявшие уже надежду увидеть нас, были счастливы, что мы целы и невредимы.

Через 3 месяца я по ходатайству военкомата получила квартиру: одну комнату в 3-этажном здании с общим коридором, так называемый ДОС — дом офицерского состава. Обрадовалась, что мы сможем теперь жить как все люди, по-человечески. В 1944 году большинство людей все еще переживали тяжелые условия жизни. Нам тоже вначале было несладко. За время скитаний мы совершенно обеднели. Оказались в большой нужде. Но помогли заказы на шитье одежды. Как я была рада, что в свое время выучилась на курсах кройки и шитья! Днем и ночью шила одежду по заказам, чтобы на заработанные деньги поддержать наше существование. Единственным успокоением было то, что мы имели свою комнату, жили под своей крышей. По вечерам следила за приготовлением детьми уроков, а потом продолжала шить. Постоянно напряженная работа по вечерам, иногда и за полночь, отрицательно сказалась на моем здоровье. Я стала плохо себя чувствовать, и часто, оставив работу незаконченной, ложилась спать. Как-то я заметила, что Лева ест обед без хлеба.

— Я оставлю хлеб тебе, чтобы ночью, работая, ты не голодала, — объяснил он.

Я рассердилась и отказалась от хлеба. Было трогательно ощущать чуткость моих малышей.

Росло беспокойство за Христофора. Я всегда сообщала ему, где мы находимся. Но связь наша часто прерывалась. Прошло много времени в ожидании вестей от Христофора, пока, наконец, не получили от него письмо. Обрадовались, но содержание письма было тревожным. Он писал из Ростовского госпиталя. О подробностях ранения ничего не сообщал. Писал, что скоро начнет ходить. Хотя почерк был его, но настораживал обратный адрес на конверте — «глазной отдел». Через некоторое время его перевели в Тбилисский госпиталь. Мы поехали к нему на свидание. Я, его брат Васак и Лева. Медсестра первым повела к нему Леву. В палате было много больных, но Лева сразу узнал отца и бросился к нему в объятия. Медсестра вышла из палаты растроганная. Потом вошли и мы. Братья тринадцать лет не видели друг друга. Было и радостно и больно: Христофор во время Яссы-Кишиневской операции потерял правый глаз, был ранен в ногу.

Мы встретились в Тбилисском госпитале: я измученная скитаниями, он — отвоевавший, весь в ранениях. За время пребывания на фронте он получил шесть ранений. Через четыре года разлуки нам многое о чем было рассказать друг другу. Но говорили мы мало, а понимали очень многое… Видя в госпитале совершенно слепых, безногих и безруких, я благословила судьбу, что Христофор вернулся таким. То, что в том бою он остался в живых, казалось мне чудом.

Из воспоминаний Левы:

«Когда в госпитале мы с мамой подошли к палате глазного отделения, медсестра, которая нас сопровождала, предложила мне одному с ней пойти к раненым. Ее интересовало, узнаю я папу, или нет? Мы с медсестрой зашли в палату, а мама осталась в коридоре. Палата, как мне показалось, была довольно просторной. В палате вход был слева, со стороны большей стены. Примыкая к левой (меньшей) стене, посредине стоял стол. Окно в палату было одно, и оно находилось напротив входа. Таким образом, стол был между входом и окном. Кровати, их было пять, стояли вдоль стен. Первое, что бросилось в глаза — это то, что у всех раненых были полностью перебинтованы лица. Мы с медсестрой медленно шли вокруг стола, проходя мимо кроватей, и я, оглядывая раненых и всматриваясь в их лица, пытался узнать папу. И только, обойдя стол, я увидел возле окна раненого с перевязанным одним глазом. Это был папа. Я кинулся к нему и заплакал. Потом зашла мама. Она наклонилась к нему. Обняла его. А в палате стояла тишина и только медсестра прикладывала к мокрым глазам платочек. Так я встретил папу.

Когда же настало время уходить, я стал просить медсестру, и папа поддержал, разрешить остаться с папой. Она вышла, видимо, получить разрешение у начальства. Через некоторое время она пришла и сказала, что я могу остаться. Я пробыл в палате два дня. Все эти дни я рассказывал стихи, пел песни. Бывало так, что приходилось повторять, а то и по нескольку раз. Но больше всех по их просьбе я пел Гимн Советского Союза и «Махорку».

Эх, махорочка, махорка,

Породнились мы с тобой.

Вдаль глядят дозоры зорко.

Мы готовы в бой, мы готовы в бой.

Когда я раненным говорил, что больше я не знаю, они просили вновь спеть эти песни. Как я понял потом, им просто хотелось слушать (они соскучились) мой мальчишеский громкий, даже очень громкий, голос. А слух у меня был. Суровость и жестокость войны, да еще такое тяжелейшее ранение наложило свой отпечаток на восприятие жизни.

Еще, чем запомнились мне эти два дня, так это обилием сладостей, которые лежали на столе. Это была палата тяжело раненых. Печенье, пряники, шоколад (!) и пр., и это в те годы войны, когда и хлеба не всегда было дома! Как и всем раненым, еду приносили и мне. Мне, не то, что позволяли, но и предлагали, есть со стола все, что я хочу. Было очень неловко, но, тем не менее, я эти сладости все же с удовольствием ел.»

Помню ночь 9 мая 1945 года. В нашем здании, где жили в основном семьи офицеров, ночью послышались громкие голоса. Говорили и смеялись все громче и громче. В

дверь к нам постучали. То была соседка, жена майора, которая сказала мне, что война закончилась. И, хотя мы по сводкам с фронта ожидали, что вот-вот окончится война, сообщение очень обрадовало. Мы вместе пошли на митинг, который устраивался на главной площади города. Женщины и дети, старики и больные, заспанные, небрежно одетые, все, кто мог, толпились на площади. Всеобщая радость, ликование. Война закончилась. Каждый хотел вновь и вновь услышать о конце жестокой войны, породившей смерть, разруху, вдов и сирот. Смотришь на лица людей — у всех на глазах блестят слезы радости, а неподалеку кто-то всхлипывает. Это женщина вспоминает печальную весть о гибели сыне, или мужа, брата…. Казалось, этот день положил конец всем мукам и переживаниям.

Христофор вернулся домой. Грудь была украшена орденами и медалями: Орден Красного Знамени, Красной Звезды, два ордена Отечественной войны второй степени. Восемь медалей, в том числе медаль за оборону Ленинграда, и шесть благодарностей за подписью Сталина. Дети пошли в школу. Все трое окончили школу с хорошими оценками. Потом Лева пошел по военной линии, сначала окончил Тбилисское артиллерийское училище, а затем, через пять лет, поступил в Ростовское высшее командно-инженерное училище. Стал военным инженером. Неля окончила Ереванский университет, Юра — политехнический институт. Я горжусь своими детьми. Они умные, трудолюбивые, умелые и честные, приносят пользу обществу.

Нам, родителям, приятно видеть, как заботливо они относятся друг к другу. Никогда не забуду их первый подарок мне. Это было давно, они были еще маленькими. Был первый год, как мы приехали в Ленинакан. Я иногда давала деньги детям на кино и на пирожки. А они, оказывается, собирали эти деньги, отказывая себе в удовольствии, чтобы купить мне подарок. Утром 8 Марта все трое, веселые, привели себя в порядок, подошли ко мне, и поздравили с праздником. Лева, как самый старший, торжественно вынул конверт с подарком и вручил мне. На конверте были написаны их имена и теплые пожелания. Я обрадовалась и расстроились. В конверте была коробка пудры, помада и простая металлическая брошка с тремя блестящими камнями. Этот подарок был самым дорогим для меня. Я его храню по сей день.

1969 год. Наша семья уже с внуками.

В Ленинакане мое здоровье стало резко ухудшаться. Много лет я жаловалась на боли в спине, на слабость, нервозность. Потом на левом плече появилась опухоль. Я обратилась в Ереванский онкологический институт. Там выяснили, что у меня сильное искривление позвоночника. Таким образом, болезнь диагностировали только через 24 года. Искривление появилось во время эвакуации от поднятия чрезмерных тяжестей. Исправить искривление было уже невозможно.