юртембергская принцесса София Доротея, которую в России называли великой княгиней Марией Фёдоровной, могла бы и не получить титула величества, если бы её всемогущая свекровь, императрица Екатерина II, осуществила свой план: считая своего сына Павла неспособным править, она предназначала себе в преемники старшего сына великокняжеской четы, внука Александра. Манифест о престолонаследии она написала вскоре после его рождения, но обнародовать его решила позже. «Сначала мы его женим, а потом и коронуем», — писала Екатерина II Мельхиору Гримму. Поэтому для неё было особенно важным выбрать для своего внука-преемника невесту, будущую российскую императрицу.

Перебирая список молодых германских принцесс и собирая через своих министров сведения об их внешности и характерах, императрица остановилась на дочерях наследной принцессы Баденской, родной сестры первой супруги её сына Павла. Зная её расположение к России, Екатерина II испытывала к этой принцессе особое уважение. Посланнику при мелких германских дворах графу Румянцеву она направила письмо следующего содержания:

«Граф, Николай Петрович. Под предлогом обыкновенного посещения князей германских, при которых вы аккредитованы, съездите в Карлсруэ и там постарайтесь увидеть дочерей принца наследного Луизу Августу, одиннадцати лет, и Фридерику Доротею, девяти лет. Сверх красоты лица и прочих телесных свойствах их, нужно, чтобы вы весьма верным образом наведались о воспитании, нравах и вообще душевных дарованиях сих принцесс, о чём в подробности мне донесите при случае отправления нарочного курьера... Уверена я, впрочем, что вы сие поручаемое от меня дело исправите с крайнею осторожностью и самым неприметным для других образом.

Пребываю к вам доброжелательна

Екатерина».

Граф Румянцев не замедлил приступить к выполнению столь деликатного поручения императрицы, чётко выполняя все её указания. Между ним и Екатериной II завязалась переписка, продолжавшаяся больше года. «Время от времени поезжайте в Карлсруэ... старайтесь поприлежнее узнать нрав, склонности и понятия старшей принцессы, такоже о здоровом её телесном сложении...»

Граф как верный слуга своей государыни стал частенько навещать маркграфа Баденского, при дворе которого он также был аккредитован, не раскрывая, однако, своих истинных намерений. Земля, называемая Баден, была расположена вдоль среднего течения Рейна, она пересекалась горами Шварцвальда и представляла собой живописный край с обильными минеральными источниками и горными ручьями. По своей территории Баденское ландграфство равнялось небольшому уезду Российской империи, его население в то время составляло около четверти миллиона жителей. Властители баденские вели свой род от ландграфа Бертольда, принадлежавшего к роду Церинген и жившего за сто лет до основания Руси. Среди своих предков правители Бадена имели немало героев, попавших в летописи Германии. С середины XVIII века Баденом правил маркграф Карл Фридрих, сделавший своей резиденцией небольшой город Карлсруэ, построенный его дедом в начале XVIII века. Там он проживал в окружении своей многочисленной семьи от двух браков.

Первой женой Карла Фридриха была дочь ландграфа Гессен-Дармштадтского принцесса Каролина, которая была на пять лет старше него, отличалась твёрдым характером и устойчивыми принципами. Прусский король Фридрих II сказал как-то о Каролине, что она только полом женщина, а душа у неё мужская. И хотя маркграф Баденский женился на ней из чисто политических соображений, брак этот был вполне гармоничным, поскольку супругов объединяли не только семейные отношения, но и общность интересов. Оба любили природу и искусство, увлекались живописью, совершали совместные путешествия, чтобы пополнить свою замечательную коллекцию картин, слепков с античной скульптуры и редких предметов естественной природы. Скоропостижная смерть жены в 1783 году была для маркграфа Карла Фридриха большим ударом. Через четыре года он вторично морганатическим браком женился на девице Гейер фон Гейерсберг, получившей для себя и своего потомства титул графини Гохберг.

Наследный принц Карл Людвиг, о дочерях которого Екатерина II писала графу Румянцеву, был старшим сыном маркграфа от первой жены. Он состоял в браке с принцессой Гессен-Дармштадтской, своей близкой родственницей, имел шесть дочерей и одного сына. Две первые девочки Амалии — так звали его супругу, женщину образованную, умную и волевую, — были близнецами. Затем тремя годами позже родилась ещё одна дочь, названная Луизой. Она-то и привлекла внимание российской императрицы. К тому времени Луизе исполнилось тринадцать лет, её трём младшим сёстрам было, естественно, меньше. Выбор пал именно на Луизу из соображений возраста. К ней поверенный Екатерины II должен был присмотреться особенно внимательно, не выпуская, однако, из поля зрения и одиннадцатилетнюю Фридерику.

В семье наследного принца Карла Людвига дети получали прекрасное образование и воспитание. В числе воспитателей и гувернанток кроме немцев были французы. На знание французского языка, общепринятого во всей Европе, обращалось особое внимание. Кроме самого серьёзного изучения географии и истории, баденским принцессам преподавались основы философии и конечно же литература.

При дворе маркграфа Карла Фридриха, где они росли, царила скромная обстановка и соблюдался строжайший этикет. Пышных праздников и балов никогда не было, во-первых, из-за ограниченности средств, а во-вторых, по самому нравственному складу баденского семейства, резко отличавшемуся от образа жизни многих германских дворов, усиленно подражавших французскому двору Людовика XV. Даже само название резиденции маркграфа — Карлсруэ — соответствовало спокойной патриархальной обстановке, в которой жили его домочадцы.

Один из служащих при посланнике Екатерины II, посетивший вместе с ним однажды баденского маркграфа, оставил следующую запись: «...Дед принцесс был добродетельнейший и почтеннейший из всех германских князей. Мы въехали в границы его владений и, поднимаясь на высокую гору, вышли из кареты. Увидев нескольких мужиков, пахавших поле, граф сказал мне: «Спроси у них, кто их владетель». Они мне отвечали: «У нас нет владетеля, а мы имеем отца — маркграфа Баденского». Вероятно, по этой причине императрица Екатерина и предпочла женить своего внука на одной из принцесс этого благословенного дома...»

Далее он описывает приём во дворце маркграфа и обед, который дал в честь российских гостей младший брат наследного принца Карла Людвига в своей резиденции:

«На следующий день принц Фридрих пригласил нас к себе на обед в Дурлах. Аллея, ведущая из Карлсруэ к Дурлахскому замку, единственная в своём роде в Европе: на расстоянии двух с половиной немецких миль она обсажена по обеим сторонам в два ряда вековыми величественными пирамидальными тополями. Обед был на открытом воздухе в саду... на этом обеде находились обе принцессы: Луиза и Фридерика, племянницы Фридриха. Я ничего не видывал прелестнее и воздушнее талии Луизы, ловкости и приятности её в обращении...»

В июне 1792 года Екатерина II написала Румянцеву: «Подробности относительно принцесс Луизы и Фридерики Баденских весьма интересны и удовлетворительны... с нетерпением ожидаю портретов обеих принцесс, которые вы обещаете мне прислать... Ввиду их возраста можно было бы ещё отложить года на два приезд их в Россию, но я думаю, что, прибыв сюда сейчас именно в этом возрасте, та или другая скорее привыкнет к стране, в которой ей будет предназначено провести остальную свою жизнь, и что другая тем не менее будет пристроена достойно своему рождению... Я охотно принимаю на себя окончание их воспитания и устройство участи обеих. Выбором моим будет руководить склонность внука моего Александра».

Однако нетерпение императрицы увидеть своего любимого внука женатым было так велико, что, не дождавшись портретов принцесс, о которых она запрашивала посланника, Екатерина II направила в Баден графиню Шувалову, которая должна была привезти дочерей баденского принца в Петербург. Предварительно Екатерина II написала графу Румянцеву следующее:

«Но буде найдёте способ отклонить наследного принца от приезда его с супругою его сюда, вы сделаете дело доброе... подобная поездка, по крайней мере, совсем излишна; вы знаете нашу публику и неумеренное её суждение, малейшее в отце его не понравится, останется в мыслях, и в речах, и в переговорах и более служит противу...

Приедучи сюда, уже половина намерений исполнится, увидя же жениха, надеюсь, что не откажется от ожидаемой её судьбины.

Пребываю к вам доброжелательна Екатерина».

С нарочным курьером государыня отправила графу срочную депешу, в которой предлагала уговорить наследных принца и принцессу отпустить своих дочерей в Петербург с графиней Шуваловой, которая приедет в Германию якобы для лечения на водах: «...Принцессы сохранят инкогнито до самых русских границ. По прибытии в Петербург они обе будут жить в моём дворце, из которых одна, как я надеюсь, не выйдет никогда... Обе будут снабжены всем необходимым и содержимы на мой счёт».

Итак, судьба одной из дочерей баденского принца была решена. Вот только кому именно предназначено было навсегда остаться в далёкой России? Ответа на этот вопрос тогда ещё никто не знал.

Можно себе представить состояние сестёр, когда они узнали о предстоящей разлуке с родителями и милым домом любимого деда. Сопровождавшая их графиня Шувалова рассказывала потом, что, когда юные принцессы сели в карету, обе не могли сдержать слёз, а старшая даже пыталась выскочить из экипажа, в отчаянии простирая руки к своим близким. Одарённая нежным сердцем и светлым разумом Луиза с тоской оставляла родные места и всю дорогу из Германии в Петербург была очень грустна, даже забавные шутки Фридерики, которые обычно вызывали у неё смех, не могли отвлечь её от печальных дум. Помимо инстинктивной боязни остаться на всю жизнь в «полудикой» стране, каковой тогда считали Россию в Западной Европе, девушку тревожила мысль о замужестве с человеком, известным ей лишь понаслышке. Ни его характера, ни его внешности она не знала. Да к тому же мучили опасения: вдруг ни она, ни её сестра не понравятся великому князю. Это было бы обидно и даже в какой-то степени оскорбительно. Ведь к соблазнам величия скромная Луиза, как, впрочем, и все юные девушки, была отнюдь не равнодушна...

В таком настроении внучка баденского маркграфа вместе со своей младшей сестрой прибыла в российскую столицу. Это случилось поздним вечером 31 октября 1792 года. В Зимнем дворце были приготовлены великолепные комнаты. После долгой и утомительной дороги девочки, уже ни о чём не думая, быстро уснули.

Утром следующего дня прибывших из Бадена навестила императрица Екатерина II. Ей не терпелось познакомиться с теми, кого она предназначила в супруги своему любимцу. Обе принцессы произвели на неё благоприятное впечатление, и своим выбором она осталась вполне довольна. Остальное решит уже внук сам... Екатерина распорядилась обо всём необходимом и назначила персонал для обслуживания своих юных гостий: камергер, две камер-юнгферы и два камер-пажа. Кроме того, у девочек по очереди должны были дежурить фрейлины самой государыни. Когда придворные дамы сообщили императрице о скудности гардероба принцесс, она заметила: «Мой гардероб, когда я прибыла в Россию, был ещё беднее».

В тот же день состоялась и первая встреча гостий с великим князем Александром. Он повёл себя с сёстрами очень неуверенно и робко, никому пока не выказав своих симпатий. Из Гатчины в Петербург приехали его родители — сын императрицы великий князь Павел с супругой. Им были также представлены юные принцессы. На следующий вечер в Эрмитаже было дано театральное представление, где девочек могло увидеть широкое общество.

Затем во дворце почти ежедневно стали устраиваться различные развлечения: балы, игры, комнатные забавы, в которых принимали участие Александр, Луиза и Фридерика. Знакомство молодых людей крепло. Девушки постепенно стали чувствовать себя свободнее; великий князь, к которому Луиза сразу же прониклась большой симпатией, тоже вёл себя увереннее. Обхождение его с принцессами становилось смелее, но своего предпочтения к одной из них он всё ещё не проявлял.

Тем не менее своему воспитателю Протасову Александр признался, что ему больше пришлась по душе старшая сестра и что она в его глазах достойнее всех здешних девиц. Сам же Протасов в своих записках о воспитании великого князя писал: «Александр рассказал мне, как принцесса любезна, и описывал подробно её достоинства... Я понял, что он начинает в неё влюбляться». О самой же принцессе Луизе воспитатель сделал следующую запись: «Черты лица её очень хороши и соразмерны её летам, ибо в будущем январе ей минет только четырнадцать лет! Приятная внешность, высокая, несколько величественна. Движения её привлекательны. В ней виден разум, скромность и пристойность во всём её поведении; доброта души её написана на глазах, равно как и честность».

В декабре Александру исполнилось пятнадцать лет. День рождения великого князя отмечался торжественно, императрица не могла нарадоваться на своего взрослеющего внука. После Нового года он почти каждый день приходил к принцессам ужинать, при этом обходился со старшей уже как со своей невестой. Согласие на брак от её родителей было уже получено, не было возражений и в отношении перехода дочери в православие. Луиза стала учиться закону Божию и русскому языку.

Весной в большой церкви Зимнего дворца состоялось миропомазание баденской принцессы. Ей было дано новое имя — Елизавета Алексеевна. А на следующий день состоялось обручение: Луиза Баденская, отныне великая княгиня Елизавета Алексеевна стала невестой будущего российского императора.

Несколько дней Александр и Елизавета принимали поздравления от высших сановников и придворных, а затем, вслед за императрицей-бабушкой, выехали в Царское Село, где должны были провести летние месяцы. Пребывание там было обставлено пышно, образовался как бы новый молодёжный двор. Время проводили весело и беззаботно. Немецкая принцесса пользовалась всеобщей любовью и уже явно выказывала свою привязанность к жениху, даже иногда при всех ласково называла его Сашенькой.

Воспитатель Протасов записал в своём дневнике: «Мой воспитанник — честный человек, прямой христианин, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны. Невеста, ему избранная, как нарочно для него создана».

Императрица не скрывала своей радости от столь удачного выбора и всячески старалась украсить летний отдых молодёжи. Внук её, казалось, тоже был счастлив. Но беззаботная весёлость жениха и невесты в начале августа была омрачена отъездом принцессы Фридерики в Карлсруэ. Выехала она, не дождавшись бракосочетания старшей сестры, из-за грозных политических событий: во Франции был казнён король Людовик XVI. Это страшное известие потрясло все европейские дворы и вызвало беспокойство и монархов, и мелких правителей. Маркграф Баденский направил срочную депешу российской императрице с просьбой отправить его внучку Фридерику на родину.

Нелегко было расставаться двум сёстрам, которые ещё никогда не разлучались. Особенно беспокойно было на душе наречённой невесты Александра. В столь тревожный для родных и близких час она остаётся в далёкой России, куда не дошли порывы ураганного ветра, пронёсшегося над Францией, и где так безоблачно и тихо.

Но молодость взяла своё. Уже через несколько дней на лице Луизы не видно было слёз, грусть исчезла из её лучезарных глаз. Все мысли были обращены к суженому — великому князю Александру.

В последний день августа торжественно отмечались именины Александра. Следующий месяц был посвящён подготовке к его бракосочетанию с баденской принцессой. И вот этот день наступил!

28 сентября 1793 года к десяти часам утра в Зимний дворец съехались члены Святейшего синода, высшие сановники и придворные с супругами, а также многие европейские принцы, приглашённые по этому случаю в Петербург. Невесту наряжали в покоях императрицы. Платье из серебряной парчи, украшенное жемчугом и бриллиантами, как нельзя лучше подчёркивало юношескую свежесть и красоту принцессы. Торжественное шествие в большую церковь Зимнего дворца началось в полдень под пушечные выстрелы с бастионов Адмиралтейской крепости. По окончании венчания был отслужен молебен. Во всех церквях города звонили колокола.

В дворцовой галерее в честь новобрачных был дан парадный обед, на котором присутствовало около двухсот гостей. Затем состоялся бал, после которого молодые удалились в свои новые роскошные покои, отведённые им в Зимнем дворце. Началась новая, супружеская жизнь юной принцессы из Бадена...

По случаю бракосочетания старшего внука государыни императрицы в домах многих знатных особ давались балы. Молодожёны закружились в вихре танцев. Оба были чрезмерно счастливы. Но, как правильно заметил один из европейских посланников, «полюбив друг друга, они повиновались не столько голосу природы, сколько всемогущей воле Екатерины. В столь юных сердцах не могли развиться пылкие страсти, ведь молодые люди не достигли ещё и полного физического развития». На одном из балов молодая принцесса во время танца поскользнулась, упала и несколько минут оставалась без сознания. Суеверные люди увидели в этом дурное предзнаменование...

Весной молодожёны переехали в Таврический дворец, а как только наступили тёплые дни, отправились в Царское Село к бабушке-императрице, где та обычно проводила лето. Там вместе со своим двором, который уже несколько расширился, они поселились в отдельном деревянном доме, расположенном в живописном уголке огромного дворцового парка. К их обществу присоединились несколько молодых людей из знатных петербургских семейств.

Прекрасное это было время для Елизаветы, она вся светилась от счастья. Даже внешне баденская принцесса изменилась. Как прелестная бабочка, радующаяся солнцу, она беззаботно носилась по зелёным полянам, участвуя в играх молодёжи, восхищая всех своей лёгкостью и грацией. С распущенными белокурыми волосами её можно было принять за нимфу или Психею, сошедшую со страниц чудесных книг о сказочном мире. Легко представить, как гордилась императрица Екатерина своим столь удачным выбором супруги для любимого внука. Красота в соединении с изящной осанкой, доброта и природный ум — большего нельзя было II пожелать.

Гофмейстериной к великой княгине Елизавете государыня назначила графиню Шувалову, ту самую, которая сопровождала баденских сестёр в Петербург. Этой придворной даме императрица оказывала особое доверие и полагала, что именно она будет полезной для молодых. Однако вскоре Екатерине II пришлось разочароваться, так как графиня, используя свою близость к великокняжеской чете, сделалась копилкой всяческих сплетен, а порой и интриг, что не могло понравиться принцессе. Она обратилась к супругу с просьбой освободить её от опеки этой невозможной, как она выразилась, персоны. Зато с фрейлинами Елизавета была в дружеских отношениях, особенно она сблизилась с графиней Головиной, которой могла доверить все свои думы.

К Александру был определён князь Адам Чарторыжский, сын родовитого польского вельможи, известного своим огромным богатством. Семь лет разницы в возрасте не помешали возникшей между ними дружбе. Адам и его два брата по приглашению великого князя проводили лето в Царском Селе. Общество этих высокообразованных молодых людей было особенно приятно супругу Елизаветы: интересные беседы, возможность высказывать свои истинные мысли, долгие совместные прогулки пешком и верхом. Братья Чарторыжские охотно принимали участие в играх молодёжи, а по вечерам приходили к юной супружеской паре ужинать.

Бывал в Царском Селе и граф Платон Зубов, последний фаворит Екатерины II, которого она осыпала своими милостями. Он участвовал в затеях молодёжи, но при этом стал часто бросать страстные взгляды на супругу внука своей благодетельницы. Это конечно же не могло остаться незамеченным. Пошёл слух, что граф без ума от принцессы. Дошло это и до великого князя Александра. «Зубов влюблён в мою жену», — заметил как-то он в разговоре с графиней Головиной. Сама же великая княгиня Елизавета не обращала внимания на столь вызывающее поведение наглого фаворита государыни, но, узнав от своей подруги о её разговоре с Александром, страшно смутилась. К счастью, неприличное ухаживание Платона Зубова было замечено и самой императрицей Екатериной. Она устроила ему такую головомойку, что он вообще перестал появляться в обществе молодёжи.

В 1795 году при дворе императрицы появились две новые фрейлины из знатной польской фамилии — сёстры Четвертинские. Старшая, Мария, была ровесницей Елизаветы. Она была настоящей красавицей, в полном смысле этого слова. Статная, изящная полька напоминала античную статую; чёрные огненные глаза, обрамленные длинными пушистыми ресницами, обаятельная улыбка сочных губ, нежный голос и какая-то необыкновенная чувственность во всех её движениях очаровывали с первого взгляда. Младшая, Жанетт, была полной противоположностью, её нельзя было назвать даже привлекательной. Государыня не замедлила выдать свою фрейлину-красавицу замуж за обер-егермейстера двора Дмитрия Нарышкина, которому было за тридцать. Могла ли тогда предположить мудрая Екатерина, сколько несчастья принесёт впоследствии эта женщина полюбившейся ей баденской принцессе?

Через год бабушки-императрицы не стало. Она скончалась внезапно, унеся с собой в могилу то тепло, которое так согревало оторванную от своей любимой родины и близких Луизу, ставшую великой княгиней Елизаветой Алексеевной.

...После смерти императрицы Екатерины II к власти пришёл её сын Павел, отец великого князя Александра. И сразу же всё резко изменилось. Десять дней спустя Елизавета писала своей матери:

«Дорогая мама! Я уверена, что смерть доброй императрицы тебя глубоко потрясла. Что касается меня, то могу тебя заверить, что я не перестаю о ней думать. Ты совершенно не можешь себе представить, как здесь даже самая незначительная мелочь перевёрнута вверх дном. На меня всё это произвело такое страшное впечатление, особенно в первые дни, что и меня едва ли можно узнать. Ах, какими ужасными были первые дни!..»

Но ужасными были не только первые дни. Не прошло и нескольких недель, как вся обстановка при дворе стала совершенно иной.

Придворный быт и образ жизни великокняжеской семьи преобразовались. Забыто было Царское Село с его роскошным дворцом и волшебными садами, развлечениями и шумным обществом. Царское Село заменили Гатчина и Павловск, излюбленное место пребывания нового императора и его супруги. Там всё оказалось иначе для баденской принцессы. Семейные празднества устраивались её свекровью очень скромно и отличались простотой и монотонностью. Не было раскованности и искреннего веселья, которые царили в том, другом мире. И хотя Елизавета участвовала в семейных концертах и собраниях, держалась она в тени и вносила самую скромную лепту в общее веселье... если только оно было. Всё зависело от настроения императора Павла I, который не так уж и часто бывал расположен к веселью.

Отношение к Елизавете её свекрови было хотя и ласковым, но далеко не сердечно-материнским. А дочери императрицы Марии Фёдоровны, воспитываемые строгой, педантичной княгиней Ливен, мало сближались с супругами своих старших братьев и держались от них несколько в стороне.

Контраст с прошлым был разительный. Постоянно спокойное, полное достоинства отношение заботливой бабушки великого князя Александра сменилось гневными вспышками по пустякам или резким обращением со стороны его родителей. Трудно было привыкнуть к сухому и обидному тону, свойственному императору, когда он бывал не в духе. А это случалось не так уж редко. Правда, к невестке своей он в общем-то благоволил, она напоминала ему его первую жену, родную сестру матери Елизаветы. Но непредсказуемость поведения государя ощущали на себе все его домочадцы, в том числе и молодая принцесса. «Можно себе представить, как тяжело отозвались на великой княгине Елизавете Алексеевне новые условия жизни», — пишет в своих мемуарах графиня Головина. Иногда она подвергалась такому обращению и вспышкам, которые до того «никогда и во сне не видала».

Неприязнь со стороны родителей своего супруга в очередной раз Елизавета почувствовала в связи с выходом замуж её сестры Фридерики за короля Швеции. Как уже выше говорилось, Густав IV посетил Петербург незадолго до кончины императрицы Екатерины, поскольку предполагалась его женитьба на старшей дочери Павла и Марии. Во время своего пребывания в российской столице молодой король имел случай видеть Фридерику, которая произвела на него благоприятное впечатление. Отказавшись от брака с девушкой православного вероисповедания, он поспешил в Карлсруэ, чтобы просить руки баденской принцессы. Родители согласились на столь лестное предложение, и в конце 1797 года шестнадцатилетняя сестра великой княгини Елизаветы стала шведской королевой. Маркграфиня Амалия в письмах дочери не раз просила заверить императора Павла и императрицу Марию, что брак её дочери состоялся без всяких предварительных шагов со стороны баденской семьи, а лишь по инициативе самого Густава IV. Но, несмотря на эти заверения, свекровь Елизаветы не скрывала своего неудовольствия по поводу свершившегося бракосочетания; как мать она не могла смириться с тем, что король предпочёл её дочери принцессу из Бадена. Всё это отразилось на отношении императрицы к своей невестке.

Но не только вся эта обстановка угнетала душу молодой женщины. Из-за служебных дел и военных занятий наследника престола — в таком качестве пребывал отныне её муж — Елизавета часто оставалась одна. Той нежности и внимания, которые Александр оказывал ей два-три года назад, когда они целые дни проводили неразлучно, уже не было. Великий князь стал холоднее к своей юной супруге, первый пыл страсти заметно угас. Елизавета стала постепенно замыкаться в себе. Очевидцы отмечали, что великую княгиню словно подменили: «Её убивает скука. Она любит своего мужа, но он слишком молод, чтобы она могла занимать его всецело...» Кругом было столько соблазнов и искушений, и сыну императора Павла успели внушить, что при его обаянии перед ним не устоит ни одна женщина. Стоит только захотеть, и найдётся немало красавиц, которые не прочь будут оказать ему внимание.

Сообщая о грустном настроении великой княгини, близкая к семье наследника престола придворная дама писала графине Головиной: «Иногда Александр дурно истолковывает себе и её речи, и её скуку, и я весьма опасаюсь, чтобы холодность не заменила нежности и взаимного доверия».

В это время Елизавета сблизилась с супругой Константина, брата Александра, которой жилось особенно трудно. Ей приходилось терпеть ужасный характер великого князя, которого вообще никто не мог обуздать. Его грубые выходки, вызывающий тон в обращении, отсутствие всякого такта превращали супружескую жизнь саксен-кобургской принцессы в настоящую каторгу. И скромная Анна так она звалась после принятия православия находила поддержку у Елизаветы, которой нередко удавалось сглаживать нелады супругов и которая старалась приласкать её, когда огорчения были особенно большими и Анна находилась в полном отчаянии.

Молодые женщины стали почти неразлучны, совершали ежедневно совместные прогулки, часто вместе обедали. Когда подруга Елизаветы занемогла и должна была выехать за границу на лечение, они трогательно распрощались.

Осенью 1798 года стало известно, что супруга наследника престола ждёт ребёнка. Императрица Мария Фёдоровна не скрывала своей радости, ей очень хотелось стать бабушкой. К своей невестке она относилась уже более снисходительно и добрее. Беременность баденской принцессы протекала нормально, и 18 мая 1799 года она разрешилась девочкой. Радости Елизаветы не было предела. Отныне она целиком была поглощена заботой о ребёнке. В добром сердце Александра проявились чувства отца, как бы обновившие и его любовь к своей супруге. Елизавета вновь ожила.

Лето прошло вполне благополучно. Но с наступлением холодов малышка стала часто болеть. Это продолжалось всю зиму, а в один из первых весенних дней у девочки вдруг начались сильные судороги: она посинела, стала задыхаться. Но к счастью, на этот раз всё обошлось. Однако летом приступ повторился, и врачи уже не смогли ничем помочь. 27 июля 1800 года дочь наследника престола скончалась.

Горе Елизаветы было слишком велико. Она как бы сжалась в комок и даже не могла плакать, покорно подчинившись воле Божьей. Но почему именно на неё обрушилось это страшное несчастье? Понять это бедная женщина была не в силах... Сильно переживал потерю своего первого ребёнка и Александр. Беспокоило его и состояние жены, для которой невозможно было найти слова утешения.

В эти тяжёлые дни великий князь не оставлял свою супругу без внимания, чтобы отвлечь её от грустных мыслей, он старался чаще бывать с ней, приглашал и своего друга, князя Адама Чарторыжского. Раньше князь был его адъютантом, а с недавних пор состоял гофмейстером двора великой княгини Елены, сестры Александра. При дворе стали распространяться слухи о якобы благосклонном отношении супруги наследника престола к князю, дошли они, по всей вероятности, и до императора Павла. Однажды утром совершенно неожиданно Чарторыжскому сообщили, что он назначен генеральным послом от русского двора при короле Сардинии и должен через неделю выехать в Италию. Это была явная опала под видом милости.

Весть эта неприятно поразила великокняжескую чету. У великого князя Александра вообще появилось настроение отказаться от всех прав на наследие престола и жить где-либо уединённо в Европе вдали от России. Елизавета поддерживала своего супруга в его мыслях. Придворные интриги, дрязги, зависть, пустые забавы ей надоели, она была хорошо образованна, неплохо разбиралась в истории и географии, много читала, интересовалась философией. Невежество большинства окружающих придворных для неё было просто невыносимым. Отрадой молодой женщины были лишь воспоминания о годах детского беззаботного супружества.

«Как много прекрасных уголков в Германии или Швейцарии, — рассказывала Елизавета мужу. — Мы могли бы там жить в небольшом доме, как обычные смертные. Прислуги нам не нужно, я могла бы научиться приготавливать обеды, сама причёсываться. Нужно лишь, чтобы в доме было много книжных полок и небольшой сад вокруг, за которым бы мы сами ухаживали». Вот такие несбыточные планы строили молодые супруги.

Это были мечты, а реальность выглядела совсем иначе. Вместе с семьёй императора Александр и Елизавета должны были переселиться во вновь построенный Михайловский дворец, названный так по случаю рождения у императрицы Марии Фёдоровны сына Михаила, её последнего ребёнка. Государь уже никому не доверял, словно предчувствовал близость своего мучительного конца. Он, вероятно, думал, что толстые стены и защитные укрепления нового дворца защитят его от насилия. Наследнику престола с супругой были отведены неудобные маленькие комнаты, пропитанные сыростью, как, впрочем, и все помещения только что отстроенного здания. Это производило на них мрачное, удручающее впечатление.

В марте 1801 года Павел I был злодейски убит заговорщиками. Из членов императорской фамилии лишь одна Елизавета сохраняла в ту ночь присутствие духа и самообладание. Она старалась утешить мужа, вернуть ему мужество и уверенность в себе, не оставляла его всю ночь, разве лишь ненадолго, чтобы успокоить свекровь, удержать её в комнатах, не дать ей выступить против изменников-убийц. А каково было душевное состояние великого князя Александра? Вступить на престол после кровавой драмы было тяжело. В эти дни хрупкая принцесса из Бадена проявила изрядное мужество и спокойствие. Ей приходилось одновременно поддерживать мужа и щадить самолюбие и уважать печаль императрицы-матери. Утомительные богослужения и панихиды, погребение убиенного императора — всё требовало немало усилий. Да ещё внезапная кончина старшей сестры Александра в Австро-Венгрии добавила горя семье. Нелёгкое это было время.

Итак, Александр Павлович был провозглашён императором. Ему отныне предстояло править сорока миллионами российских граждан. Смиренная и безответная во время царствования сына Екатерины II, принцесса из Бадена могла теперь горделиво взирать на раболепный двор и миллионы коленопреклонённых подданных. Но она осталась почтительной невесткой вдовствующей императрицы, практически уступив ей права первенства, и скромной тенью его величества императора, своего мужа. А ведь баденская принцесса уже возмужала, успела стать матерью, много выстрадала. Это была уже не девочка-подросток, а сложившаяся женщина. Ей исполнилось двадцать два года, и она стала государыней огромной империи.

За девять лет пребывания в России Елизавета Алексеевна имела возможность наблюдать два совершенно противоположных правления. Она могла убедиться, что люди меняются в зависимости от обстоятельств, что при дворе всегда больше лести, чем преданности, что на престоле можно делать добро и зло и что, наконец, русские менее дики, чем они рисовались в воображении немцев. Все эти мысли она высказывала в письмах к матери, которой писала довольно часто. Да и кому ещё она могла раскрыть свою душу?

После смерти Павла I в жизни Елизаветы начался новый этап. В первое время после занятия трона Александр относился к супруге с чувством большой благодарности за нравственную поддержку и утешение в трудные минуты жизни. Он сумел оценить нежные заботы, которыми она окружала его в момент восшествия на престол, и оказывал ей очень большое внимание.

Через несколько недель после воцарения на российском троне Александр пригласил в Петербург родителей своей супруги, желая сделать ей приятное. Девять лет они не виделись со своей любимой дочерью, ставшей ныне государыней огромной державы. Вместе с ними приехали также их старшая дочь, которой к тому времени исполнилось двадцать пять лет (но замуж она ещё не вышла), младшая, Мария, бывшая уже женой герцога Брауншвейгского, и пятнадцатилетний сын Карл. Баденский камергер Гайлинг фон Альтхайм, сопровождавший семью, так описал в дневнике момент встречи:

«Её величество императрица Елизавета вышла навстречу своим родителям... Долго оставалась императрица в объятиях своего любимого отца и своей нежной матери, не проронив ни слова. Все присутствующие, которым выпало редкое счастье быть свидетелями этого трогательного свидания, были глубоко потрясены этой сценой. Во всех глазах блестели радостные слёзы умиления».

Баденская семья разместилась во дворце на Каменном острове, где пробыла всё лето, совершая время от времени поездки в Петергоф или в Павловск к вдовствующей императрице Марии Фёдоровне.

Маркграфиня Амалия, несмотря на свои сорок шесть лет и многочисленное потомство, ещё не утратила красоты. Она держалась с большим достоинством и производила на всех благоприятное впечатление. Правда, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна с трудом скрывала свою неприязнь к ней. Она всё ещё испытывала некоторую ревность, что матери её невестки удалось выдать дочь за шведского короля, на брак которого со своей дочерью она рассчитывала. Да и старшая дочь маркграфини, принцесса Каролина, в том же году вышла замуж за курфюрста Баварии, сделавшегося вскоре баварским королём, тогда как ни одна из русских великих княжон не приобрела в замужестве такого высокого положения. В общем, Марию Фёдоровну всё ещё обуревали чисто женские эмоции любящей и честолюбивой матери.

Со своей стороны маркграфиню весьма огорчил тот факт, что свекровь её дочери сохранила за собой все преимущества царствующей императрицы. Даже заведование благотворительными и просветительными учреждениями целиком осталось за ней. Матери баденской наследной принцессы так хотелось, чтобы её дочь имела возможность проявлять активную деятельность и распространять щедроты и благодеяния, как это и подобает жене монарха.

В начале сентября Елизавете Алексеевне пришлось расстаться с родственниками. Она должна была ехать в Москву на коронацию, а родители с двумя детьми (старшая сестра осталась с Елизаветой, чтобы сопровождать её в Москву) отправились в Швецию навестить свою дочь Фридерику, шведскую королеву.

Торжественный въезд в Москву великого князя Александра с супругой состоялся 8 сентября 1801 года. На всём шествии процессии по обеим сторонам были выстроены пешие гвардейцы, а вдоль домов устроены возвышенные места для зрителей.

Погода была великолепная. Император ехал верхом на коне, сзади следовала свита. Императрица находилась в карете, запряжённой восьмёркой лошадей; каждую лошадь вёл под уздцы придворный конюх. В такой же карете с короной на империале ехала императрица-мать. Далее следовали члены императорской фамилии. Александр с супругой вошли в собор, над их головами шестнадцать генералов несли роскошный балдахин. Император и императрица поклонились святыням и заняли места на тронах. Успенский собор был освещён тысячью свечей. После прочтения молитвы государь взял из рук митрополита корону, которой сорок лет назад венчалась на царство его бабушка Екатерина, и возложил её себе на голову. По его знаку к нему приблизилась императрица. Он велел поднести малую корону и собственноручно возложил её на голову своей супруги, баденской принцессы. Все присутствующие поздравили новокоронованную чету троекратным поклоном. С кремлёвских стен послышалась пальба из орудий. Началась Божественная литургия. По её завершении государь и государыня по разостланному от трона до алтаря красному с золотом ковру последовали к Царским вратам. Здесь состоялось миропомазание на царство. Весь ритуал помазания святым миром сопровождался колокольным звоном.

Императрица Мария Фёдоровна и другие члены императорской фамилии первыми поздравили новокоронованных и пожелали им счастья. В тот же день в Грановитой палате дворца состоялся парадный обед, на котором, помимо членов императорской фамилии, присутствовали иностранные послы, высшее духовенство, многие придворные, а также представители высшей светской и военной власти.

Больше месяца продолжались празднества в Москве. Нескончаемые церемонии, торжественные богослужения, приёмы, балы были утомительны, но такова уж русская традиция — венчание на царство превращать в общий большой праздник. Но тут из Швеции пришла страшная весть: скончался отец венценосной императрицы, наследный принц Баденский Карл Людвиг. Он погиб от несчастного случая: повозка, в которой он ехал, сильно накренилась, и при падении он получил серьёзную травму головы. «Будучи в расцвете сил, никогда не болевший, сорока шести лет от роду, принц, не приходя в сознание после злополучного падения, скончался на руках супруги на глазах у сопровождавшей его свиты. Случай невероятный, тем более, что при падении пострадал лишь он один, остальные спутники остались невредимыми» — так гласило официальное сообщение о смерти отца российской императрицы.

Можно представить то огромное горе, которое пришлось пережить Елизавете. Зиму она вместе с супругом провела в Петербурге в Зимнем дворце и, будучи в трауре, мало выезжала в свет. Кроме обычных церемоний в праздничные дни их величества вели самый скромный образ жизни. Государь почти ежедневно совершал утреннюю прогулку верхом или пешком по улицам столицы в сопровождении одного из генерал-адъютантов. Елизавета Алексеевна ездила в экипаже с фрейлиной Шаховской или прогуливалась с ней же пешком по набережной Невы и в Летнем саду.

Летом императрица Елизавета посетила Швецию, чтобы повидаться с сестрой Фридерикой. В шведской прессе о сестре королевы Швеции писали следующее: «Трудно передать всю прелесть императрицы: черты лица её чрезвычайно тонки и правильны, греческий профиль, большие голубые глаза, правильное овальное очертание лица и волосы прелестнейшего белокурого цвета. Фигура её изящна и величественна, а походка чисто воздушная. Словом, императрица, кажется, одна из самых красивых женщин в мире. Характер её должен соответствовать этой прелестной наружности...»

Свидание сестёр было недолгим, но они многое успели рассказать друг другу, поделиться и радостями, и горестями своей жизни, вспомнить счастливое детство, отдать должное памяти любимого отца. Расставаясь, обе плакали, словно предчувствовали, как трудно сложатся их судьбы в будущем. О Елизавете будет ниже написано ещё немало строк.

Что же касается Фридерики, то в браке с королём Густавом IV она не была счастлива. Её супруг не сумел ни править с честью, ни сойти с трона с достоинством. Пройдёт немногим более шести лет, и он будет свергнут армией и изгнан гражданами Швеции из страны за свой произвол. Под именем графа Готторпа или полковника Густавзона он объездит пол-Европы, пока не осядет наконец в Швейцарии, где и закончит свои дни в 1837 году. Фридерика разведётся с ним и вместе с детьми возвратится в родной Баден. Единственный сын Густава IV Адольфа, Густав Ваза, будет находиться на австрийской службе в чине генерала. Дочь Каролина выйдет замуж за саксонского короля Альберта, а её старшая сестра София станет женой великого герцога Баденского Карла Леопольда.

По возвращении Елизаветы Алексеевны из Швеции императорская чета проживала во дворце на Каменном острове, любимом месте пребывания супругов. Правда, в самом дворце не было ничего царственного. Всё в нём было очень просто, и единственным украшением являлась лишь чудесная река, на берегу которой он находился. Рядом с императорской резиденцией было расположено несколько красивых дач. Садовые входы никогда не запирались, так что местные жители и горожане, приехавшие на отдых, могли ими пользоваться. Вокруг дворца не было видно никакой стражи, и злоумышленник мог без особого труда подняться по ступенькам и проникнуть в небольшие комнаты государя и его супруги — в этом отношении Александр был полной противоположностью своего отца, подозрительности и страха у него не было.

Большую часть времени Елизавета Алексеевна проводила вместе со своей сестрой, принцессой Амалией, оставшейся в Петербурге. К их обществу присоединялись иногда несколько дам, пользующихся особым расположением императрицы, чаще всего они оставались и ужинать во дворце. К их тесному кружку присоединялись порой мужчины, приближённые императора, среди них и Адам Чарторыжский. Вступив на престол, Александр I вызвал князя из Рима и назначил его секретарём внешнеполитического ведомства. Вновь стал распространяться слух, что императрица Елизавета проявляет к этому вельможе особое внимание, как бы отвечая на его ухаживания. Петербургский двор и при Александре I не освободился от интриг и сплетен.

Сам Александр почти каждый вечер заходил к своей супруге, но не надолго. Царский сан, как его понимал молодой государь, требовал отречения от удовольствий домашнего очага; частной жизнью он вынужден был, по его словам, жертвовать в угоду придворному этикету. Редкие часы досуга он должен был уделять празднествам, которые в его честь устраивали знатные вельможи. Чаще всего он посещал их один, без супруги, любившей тишину и уединение. Чтение, прогулки и занятие искусствами — вот к чему лежала душа этой утончённой женщины.

«Чем чаще видишь государыню Елизавету Алексеевну, — говорили о ней её приверженцы, — тем больше находишь в ней ума, удивительного для её лет. Большинством публики она мало любима, потому что застенчивость придаёт ей вид холодности, которую принимают за гордость».

Несколько сблизилась императрица Елизавета с бывшей камер-фрейлиной Екатерины II Анной Степановной Протасовой, с которой находилась в постоянной переписке. Большинство своих писем она писала по-русски, и, хотя в них было много орфографических ошибок и неправильных оборотов речи, они свидетельствуют о том, как упорно и настойчиво баденская принцесса старалась усвоить язык своей новой родины. Графиня Протасова, внешне очень некрасивая незамужняя женщина, была влиятельной дамой при дворе бабушки Александра I. Злые языки уверяли, что Екатерина II советовалась с ней относительно качеств своих будущих фаворитов, полагаясь на её вкус. Графиня воспитывала дочерей своего брата, генерал-поручика Петра Протасова, младшая из которых, Аннет, получила графское достоинство и стала постоянным членом близкого кружка Елизаветы Алексеевны. Да и сама бывшая камер-фрейлина после восшествия Александра I на престол постоянно находилась при дворе. Она учила Елизавету русскому языку, проводила с ней летний досуг, стараясь быть полезной во всём. Если императрице что-либо требовалось, она лично писала графине коротенькие записочки, излагая в них свою просьбу: «Я пойду к обедне в половине двенадцатого. Прошу Вас и Анну Петровну со мною идти». Или: «Я думаю, что мы прежде 9 часов не поедем на собрание, и очень рада, что Вы можете с нами ехать, как мне Ваше письмо принесли, я боялась, что Вы нездорова были и что я без покровительства останусь».

Малозначительные по содержанию, эти записочки свидетельствуют, однако, о близости графини Протасовой к молодой императрице. Её величество обращалась с ней по-простому и не скрывала дружеского расположения. Желая сделать графине приятное, Елизавета то посылала ей новую книгу, которую та хотела иметь, то переписывала для неё стихи и вообще стремилась оказывать стареющей женщине всяческое внимание.

Посылая ей стихи «Русская песнь матушки-царицы», в которых восхвалялись доблести Екатерины II, Елизавета Алексеевна писала: «Зная, сколь согласно мы думаем об особе, к которой относятся приложенные стихи, я нарочно немедленно списала их для Вас с уверением, что Вы не можете читать их равнодушно».

Графиня Протасова любила получать от молодой императрицы записки и гордилась её отношением к себе. Нередко она настойчиво просила её величество о свидании, но Елизавета предпочитала письменное общение. Она вообще тяготилась неизбежными для её положения выездами и приёмами, а к «ухаживаниям» придворных относилась недоверчиво, не веря в их искренность.

«Увы! — писала она матери по поводу заискивания какой-то из дам. — Вряд ли это только любовь! Дело в том, что при том имени, которое я ношу, в ухаживаниях только десятую часть надо приписать чувству! Да и то много».

Когда графиня Протасова собралась за границу для лечения на водах, Елизавета Алексеевна в знак особого внимания отправила ей небольшой подарок. «Дорожный ящик для чая повергается к стопам Вашим, — писала она отъезжающей. — Хотя он не весьма великолепный, но надеюсь, что Вы его милостиво примете и вспомните всякий раз, как Вы будете чай пить, что я желаю Вам всяческого добра и щастия».

Переписка Елизаветы Алексеевны с графиней длилась почти двадцать лет. В письмах её, которые, кстати, позже были опубликованы, встречалось с каждым годом всё меньше ошибок. Это было приятно Протасовой, занимавшейся с ней когда-то русским языком.

К числу близких императрице людей принадлежала и миссис Питт, жена её учителя английского языка. После смерти мужа она поселилась в Каменноостровском дворце и продолжила занятия с Елизаветой Алексеевной английским языком. Скоро этих двух женщин связала тесная дружба и искренняя любовь. На родину миссис Питт уехала лишь после смерти своей ученицы, уход из жизни которой она горько оплакивала. С собой в Англию она увезла прекрасный портрет российской императрицы, её подарки, письма и множество записочек, которыми чуть ли не ежедневно обменивались подруги. Всё это после смерти миссис Питт перешло к её наследникам и со временем было безвозвратно утеряно. Уцелело лишь немногое.

В конце лета 1803 года в Шверине скончалась при родах сестра императора Александра I Елена, бывшая замужем за принцем Мекленбург-Шверинским. Это был новый тяжёлый удар для всей семьи Романовых, которая к тому времени уже значительно уменьшилась: не стало главы царской фамилии, императора Павла I; скончалась в Австрии его старшая дочь Александра; супруга великого князя Константина, саксен-кобургская принцесса, уехала из России, чтобы никогда больше не вернуться; сестра императора Александра I великая княгиня Мария, после бракосочетания с наследным принцем Саксен-Веймарским, в 1804 году покинула Петербург, чтобы жить постоянно в Веймаре. С вдовствующей императрицей Марией остались лишь семь членов её семьи: старшие сыновья Александр с супругой и Константин в одиночестве, дочери Екатерина и Анна да младшие сыновья, Николай и Михаил.

Александр вместе с Елизаветой часто ездил в Гатчину или Павловск, где большую часть времени находилась его мать. Хотя эти визиты и не доставляли особого удовольствия невестке, она тем не менее была счастлива, что хотя бы эти часы её дорогой супруг находится с ней вместе.

Однако к концу 1804 года Александр стал постепенно отдаляться от жены, сохраняя пока ещё внешние приличия. Свою мужскую страсть он отдал княгине Марии Нарышкиной, пригретой когда-то Екатериной II польской красавице. Она яркой звездой всё ещё блистала при петербургском дворе. Перед ней преклонялись, считали за честь быть в её окружении. Про мужа княгини говорили, что у него две должности: явная — обер-егермейстера и тайная — снисходительного супруга.

Лето Нарышкины проводили обычно на своей даче на берегу Малой Невки, неподалёку от Каменноостровского дворца императора. Там часто собиралось высшее общество, устраивались великолепные праздники, балы, фейерверки на реке. Окна каменного двухэтажного дома с колоннами и плоским куполом всегда ярко светились, комнаты были обставлены дорогой мебелью, повсюду царила изысканная роскошь. Красавица хозяйка принимала обычно своих гостей в белом платье, подчёркивающем блеск её чёрных волос, в которых не было ни жемчуга, ни цветов, как требовала мода того времени. Княгиня прекрасно знала, что никаких украшений ей не нужно. «Время словно скользит по этой женщине, как вода по клеёнке. С каждым днём она хорошеет», — говорили современники.

Не устоял перед прелестями Марии и император Александр, который довольно часто стал бывать на даче Нарышкиных, естественно без супруги. Княгиня сумела покорить сердце молодого царя, то играя на нотах восторженной любви, то действуя на его самолюбие. Его благосклонное отношение к ней было сразу замечено. Пошли слухи, что государь якобы разыграл княгиню в лотерею с Платоном Зубовым, бывшим фаворитом его бабушки, и, выиграв, сделал её своей любовницей. Мария же была так хороша, что у многих приближённых не хватало духа осудить императора за эту связь на глазах всего двора. Гёте писал из Карлсбада фон Штейн в 1806 году: «Среди недавно прибывших — красавица княгиня Нарышкина, которая служит доказательством того, что у Александра неплохой вкус».

В письмах матери Елизавета Алексеевна намекала на измену Александра, порой не скрывая своего отчаяния. Она всё ещё была влюблена в своего царственного супруга и с достоинством переносила выпавшие на её долю страдания. Однажды на приёме в Зимнем дворце, который давала императорская чета, Елизавета Алексеевна спросила княгиню Нарышкину о её здоровье. «Не совсем хорошо, — ответила та, — я, кажется, беременна». Обе женщины знали от кого... Но лишь немногие могли понять, как глубока рана оскорблённой жены. Императрицу жалели, императора осуждали, а между собой шептались: «Будь поменьше гордости, побольше мягкости и простоты, и государыня легко бы взяла верх над своей соперницей». Но женщине, особенно царственной, трудно было вдруг изменить себя. Елизавета Алексеевна привыкла к обожанию, она не могла примириться с мыслью, что отныне ей надо изыскивать средства, чтобы угодить супругу. Она охотно приняла бы изъявление его нежности, но добиваться её не хотела. Какая-то апатия овладела бедной принцессой. Ей хотелось иметь ребёнка, а радость стать матерью всё ещё не выпадала на её долю.

К счастью, Александра I вскоре отвлекли внешние события: началась кампания против Наполеона. Закончилась она поражением русских и австрийских войск и невыгодным для России перемирием. Верная супруга страшно переживала эту неудачу и старалась, как могла, чисто по-женски утешить возвратившегося императора. Как всегда в трудные минуты, её мужественная поддержка действовала на императора благотворно. Нарышкиной в то время не было в столице, она уехала в Германию, чтобы поправить своё здоровье, пошатнувшееся после родов. Александр старался чаще быть в обществе своей милой жены.

Весной 1806 года Елизавета Алексеевна почувствовала, что пришёл её черёд вновь стать матерью. Она была очень счастлива и горда этим. Лето, как обычно, императорская чета провела в своём дворце на Каменном острове, а в середине сентября переехала в Зимний. Срок родов приближался.

В начале ноября около пяти часов утра Петербург был разбужен пушечными выстрелами, возвещавшими благополучное разрешение от бремени её величества императрицы. Родилась великая княжна Елизавета.

Через две недели состоялось крещение ребёнка. Секретарь вдовствующей императрицы сделал такую запись в своём дневнике: «18 ноября. Воскресенье. Сегодня день крестить великую княжну Елизавету Александровну. Высочайшее семейство собралось у императрицы Марии, и оттуда состоялся выход в церковь. Новорождённую несла принцесса Амалия. Подушку поддерживали фельдмаршал Салтыков и граф Строганов... Как только началось молебствие, был произведён 301 выстрел из крепости».

По случаю семейной радости некоторым приближённым дамам были пожалованы крест Святой Екатерины или портрет императора Александра I, обрамленный драгоценными камнями. Среди награждённых была и княгиня Наталья Голицына (до замужества княжна Шаховская, любимая фрейлина царствующей императрицы), к которой вдовствующая императрица Мария Фёдоровна была не расположена. Она заранее высказала сыну своё мнение, попросив его, чтобы он вычеркнул фамилию княгини из списка. Государь ответил, что уже поздно, так как он уже обещал... Обещание было дано Елизавете, которая иногда испрашивала милости у своего августейшего супруга. Она старалась всегда находиться в тени событий и в дела мужа никогда не вмешивалась, считая, что не следует стеснять действий супруга и его побуждений. По отзывам современников, баденская принцесса никогда не была императрицей в полном смысле этого слова: всю реальную власть держала в своих руках вдова Павла I, её свекровь.

Весь следующий год прошёл для Елизаветы Алексеевны в заботах о ребёнке, который был для неё большим утешением. Императрицу уже не волновали сплетни и пересуды двора, даже весть о том, что у княгини Нарышкиной от государя вновь родилась дочь, не вызвала особой ревности принцессы; материнские чувства вознаграждали её за утрату любви супруга. Но разве могла она тогда знать, что судьба не даст ей долго наслаждаться своим счастьем?

Наступил 1808 год — год самых страшных испытаний для баденской принцессы. Вначале из-за границы пришло известие, что от скоротечной чахотки скончалась княгиня Голицына, её лучшая подруга, добрый и весёлый характер которой всегда распространял вокруг жизнелюбие и оптимизм и был для императрицы как бы отдушиной в однообразной житейской обстановке. После смерти княгини Елизавета Алексеевна взяла на попечение её маленькую дочь, мечтая сделать её подругой своей Лизоньки.

Но судьба распорядилась иначе. «Дочь императрицы, — как писала в своих воспоминаниях графиня Головина, — стала предметом её страсти и постоянных её забот. Уединённая жизнь стала для неё счастьем; как только она вставала, она отправлялась к своему ребёнку и не оставляла его почти весь день... Но это счастье продолжалось только 18 месяцев. У маленькой великой княгини очень трудно прорезались зубы. Франк, врач Её Величества, не сумел её лечить: ей дали укрепляющие средства, которые увеличили воспаление. В апреле 1808 года с великой княжной сделались конвульсии; все врачи были созваны, но никакое лекарство не могло её спасти. Несчастная мать не отходила от постели своего ребёнка... Стоя на коленях возле кровати, императрица, увидевши свою дочь более спокойной, взяла её на руки; глубокое молчание царило в комнате, там собралась вся императорская фамилия. Императрица приблизила своё лицо к лицу ребёнка и почувствовала холод смерти. Она попросила императора оставить её одну у тела её дочери, и император, зная её мужество, не колебался согласиться на желание опечаленной матери... Императрица оставляла при себе тело своего ребёнка в течение четырёх дней. Затем оно было перенесено в Невскую лавру и положено на катафалк, по обычаю все получили разрешение войти в церковь и поцеловать ручку маленькой великой княжны...»

А на следующее утро после кончины дочери Елизавете Алексеевне пришло известие о смерти её младшей сестры Марии, герцогини Брауншвейгской. Александр I решил сообщить об этом своей супруге. Новое несчастье, как бы сильно оно ни было, не будет столь заметно для матери, сердце которой буквально разрывалось на части от горя. Отчаяние, разочарование и желание полного забвения — вот что наполняло её душу.

Отношение Александра I к супруге оставалось по-прежнему бесстрастным, их сближал теперь лишь придворный этикет. На официальных собраниях при дворе они бывали вместе, иногда вместе обедали, дружелюбно беседовали, но в беседах этих не было ни сердечной теплоты, ни прежней искренности. Елизавета похудела, лицо её поблекло, красота померкла, только глаза всё ещё сохраняли кроткое очаровательное выражение. Никогда она не чувствовала так своего одиночества. Любимым её занятием стало отныне посещение могил своих малюток в Невской лавре. Там она могла горькими слезами безутешной матери несколько облегчить своё исстрадавшееся сердце.

В Европе в это время хозяйничал Наполеон Бонапарт. Пруссия, истоптанная сапогами французских солдат, с надеждой обращала свои взоры на Александра I, своего верного союзника и защитника. Но к сожалению, и ему в Тильзите, куда он прибыл для переговоров с французским императором, не удалось спасти дружественную России Пруссию от позорного мира. Не помогли ходатайства перед Наполеоном и самой прусской королевы Луизы, которая попыталась попросить у надменного завоевателя о некотором снисхождении к её разорённой стране. Наполеон не услышал просьбы прусской патриотки. Как бы вознаграждая за холодность французского завоевателя, Александр I оказывал королеве Луизе в Тильзите истинно рыцарское внимание, их связала сердечная дружба и взаимная симпатия. По кулуарам светских домов Петербурга пополз шёпот о преклонении российского императора перед красотой Луизы. Нарышкина едва скрывала своё бешенство. Елизавета же в своих переживаниях из-за потери дочери вообще не в силах была реагировать на мелочные сплетни.

К Рождеству 1808 года их прусские величества по приглашению императора Александра I прибыли в Петербург. Российская столица встретила великолепную Луизу и её супруга колокольным звоном во всех церквях города. Государь и его сёстры, великие княгини Екатерина и Анна, выехали навстречу высоким гостям. Елизавета Алексеевна и вдовствующая императрица Мария Фёдоровна ожидали наверху великолепной дворцовой лестницы. В воспоминаниях графини Блудовой, написанных со слов своей близкой родственницы, присутствовавшей при встрече прусской королевской четы, говорится: «Из кареты вышла королева Луиза. Государь подал ей руку, и они с королём вместе вошли на лестницу. Королева была во всём блеске своей молодой необыкновенной красоты: ослепительная белизна и свежесть её лица выступали ещё ярче на тёмном фоне синей бархатной шубы на собольем меху — подарок Александра I. Ласковым взглядом и приветливым склонением головы отвечала она на поклоны ожидавших её придворных... Для королевской четы были приготовлены комнаты в Эрмитаже. Они были отделаны роскошно. Комоды были наполнены дорогими подарками: бархатные и шёлковые одежды, подбитые мехом, турецкие шали, сибирские камни в бриллиантовой отделке... Гостеприимство истинно царское, со всей утончённостью приёмов европейских и почти сказочной роскошью азиатской...»

На следующий день королеве представлялись все «ко двору имеющие приезд». Королева Луиза, украшенная золотом и бриллиантами, была ещё более ослепительна своей юной царственной красотой, чем нарядом: прекрасный стан, нежный оттенок белокурых волос, светлый взгляд голубых глаз, грация и достоинство, ей свойственные. «Красавица из красавиц! Ей нет соперницы, кажется, во всём мире», — поговаривали в нарядной раззолоченной толпе. Все дамы постарались быть одетыми в этот день особенно богато: бархат, парча, золотое шитьё, жемчуг, бриллианты, драгоценные камни пестрели всюду.

Вдруг подошла поклониться королеве другая знаменитая красавица того времени — Мария Антоновна Нарышкина. Такая же ослепительная свежесть, такая же безукоризненность форм, такие же тонкие черты, только тёмные волосы и простота наряда: вся в белом, ни золота, ни бриллиантов, никаких дорогих украшений, на голове простой венок из васильков. Королева невольно выпрямилась, и несколько секунд обе молча смотрели друг на друга. Решительно нельзя было сказать, кто лучше. Умная уловка Нарышкиной была верхом искусства кокетки. Это презрение ко всяким украшениям было высшим торжеством красоты. Их в то время считали соперницами не только как знаменитых красавиц, но и в отношении к государю. «Хотя, конечно, никто не думал упрекнуть королеву в легкомыслии и кокетстве, — пишет далее графиня, — но знали, как восторженно государь поклонялся её великим качествам, её возвышенному настроению духа, её геройской инициативе и терпению, и многие были уверены, что государь в неё влюблён».

Программа различных увеселений по случаю визита высоких гостей была весьма обширной: наряду с бесконечными балами, обедами, театральными представлениями состоялось и празднование тридцатилетнего юбилея императрицы Елизаветы Алексеевны, душу которой согрела атмосфера, царившая в дни пребывания в Петербурге милой королевы Луизы.

В день рождения супруги российского императора приглашённые гости сначала присутствовали на традиционном праздновании водосвятия на реке Неве, затем участвовали в катании на санях по заснеженным окрестностям столицы и, наконец, выехали в Царское Село, где состоялся праздничный обед. Королева Луиза, хотя и переживала тяжёлые дни первых месяцев беременности, заражала всех своим весёлым нравом и хорошим настроением. Радостным блеском светились глаза и Елизаветы.

В своих воспоминаниях о визите в Петербург прусская королева очень тепло отзывалась об императрице, проникшейся к ней особой любовью. При прощании она даже не смогла сдержать слёз. «Императрица Елизавета заключила меня в свои объятия и оросила меня своими слезами... Она была сама боль». В лице прусской королевы супруга российского царя нашла настоящую подругу, с которой чисто по-женски могла поделиться своими горестями и волнениями и которая своей сердечностью и теплом сумела несколько растопить лёд в сердце страдающей принцессы.

«Наши гости, — писала Елизавета своей матери, — действительно самые лучшие люди в мире. С большим удовольствием я вновь ощутила истинную сердечность...» Может быть, в отношениях двух женщин сказалась и кровная связь между ними: дед королевы Луизы по матери, Георг Вильгельм Гессен-Дармштадтский, и дед императрицы Елизаветы по матери, Людвиг IX, были братьями.

Полюбившейся ей баденской принцессе королева Луиза в скором времени написала письмо, в котором выразила своё искреннее желание видеть императрицу Елизавету у себя в Берлине. В этот город она вместе с королём надеялась в ближайшее время возвратиться из вынужденной ссылки в Кёнигсберге, где они находились в связи с оккупацией наполеоновскими войсками прусской столицы. Узнав из ответного письма Елизаветы о том, что доктор Штофреген, её лечащий врач, предписал ей немедленно поехать на курорт для лечения, королева написала: «Приезжайте в начале июля... и оставайтесь по крайней мере два месяца у нас. Вы пройдёте курс лечения по методу Штофрегена, а в Шарлоттенбурге у Вас будет возможность соблюдать все его предписания, Вы будете чувствовать себя хорошо и поправите своё здоровье. Добрые пожелания всех почтенных людей принесут Вам счастье... Король и я часто бываем на улице среди людей, которые примут Вас с распростёртыми объятиями».

С императрицей Елизаветой прусская императрица осталась и дальше в дружеской переписке. Когда королевская чета через год после визита в Россию наконец-то вернулась в Берлин, Луиза поспешила поделиться радостью со своей новой подругой. «Слава Богу, что я в Берлине, — пишет она по-французски, а второе предложение уже по-немецки: — Здесь переносится всё значительно лучше».

К сожалению, встретиться Елизавете Алексеевне с этой удивительной женщиной больше не пришлось. В июле 1810 года королева Луиза умерла от скоротечной чахотки тридцати четырёх лет от роду.

Во время пребывания прусской королевской четы в российской столице был практически решён вопрос о женитьбе младшего брата Александра I великого князя Николая Павловича (которому к тому времени исполнилось лишь двенадцать лет) на принцессе Шарлотте Каролине, старшей дочери Луизы. Однако бракосочетание должно было состояться лишь через восемь лет, так как императрица Мария Фёдоровна считала, что её младшие сыновья не должны жениться раньше девятнадцати лет. Этот план впоследствии будет претворён в жизнь, но сама королева Пруссии не доживёт до того дня, когда её дочь будет называться великой княгиней Александрой Фёдоровной, а затем станет русской императрицей.

В 1809 году была отпразднована свадьба великой княгини Екатерины Павловны, любимой сестры императора, с герцогом Ольденбургским. Жить молодые остались в России — так пожелала вдовствующая императрица. Отношения между Елизаветой Алексеевной и сестрой её супруга не были дружественными. Причин для этого было немало: различие в характерах и помышлениях, влияние на свою дочь императрицы Марии Фёдоровны, которая нередко критиковала свою невестку, да и явное расположение к сестре самого императора, находившего возможным именно с ней обсуждать государственные планы и проблемы. А Екатерина Павловна имела какой-то особый талант всем интересоваться, а порой и вмешиваться в дела политики.

Между тем супруге императора невесело жилось. Мария Нарышкина полностью овладела сердцем Александра I. Елизавета Алексеевна продолжала оплакивать своих дочерей, всё более уединяясь от родственников и общества. Она как бы нарочно старалась не замечать неверности супруга, молча покоряясь судьбе. Горячо любя своего Александра, она твёрдо продолжала верить в грядущие лучшие дни, не роптала и старалась своим неудовольствием не раздражать мужа. Одной только матери российская императрица иногда жаловалась на свою участь отвергнутой жены. Но, когда та советовала протестовать, продолжала безмолвствовать.

К Нарышкиной у Елизаветы отношение было однозначно отрицательным, но у Александра было иное мнение: «Чтобы любить женщину, надо немного её презирать. А свою жену я слишком уважаю, чтобы любить. Поэтому считаю её своей сестрой и любовь между нами чисто платонической».

Могла ли глубокая натура принцессы из Бадена смириться с этим? Нет! Она лишь страдала, и страдала молча...

Часто Елизавета Алексеевна посещала кладбище, чтобы, как она выражалась, навестить своих малюток. Рядом с её дочками был похоронен некто Алексей Охотников, гвардейский офицер, который при жизни не скрывал своей любви к императрице, боготворя её как женщину. Взаимности он не получил, да это было и невозможно, так как предметом любви немецкой принцессы был лишь её супруг. Зимой 1807 года при выходе из оперы Охотникова заколол кинжалом какой-то неизвестный. В своём дневнике Елизавета написала: «Когда я в последний раз пришла к нему перед смертью, он сказал мне: «Я умираю счастливый, но дайте мне что-нибудь на память». Я отрезала и дала ему прядь волос, он велел положить её в гроб. Она и теперь там. Пусть Бог меня накажет — я не раскаиваюсь и не отниму того, что дала». И ещё одна запись: «Зачем не полюбила Алёшу? Зачем он убит? »

На могиле Охотникова была надпись: «Кавалергардского полку штаб-ротмистр Алексей Охотников, умер 30 января 1807 года на двадцать шестом году от рождения».

«Никто никогда не узнает, что скрыто для меня под этой надписью», — записала Елизавета в дневнике, который вела с первого дня приезда в Россию и хранила во всегда запертой шкатулке.

Писала Елизавета на французском языке, изредка включая отдельные немецкие и русские фразы. Этот дневник был истинным отражением её души и мыслей. На многие явления жизни она смотрела философски, но побороть в себе грусть не могла до самой смерти.

«Я жертвовала государю всем, как в малом, так и в большом... Я смешивала покорность ему с покорностью Богу, и это была моя религия... О Господи, ты меня создал такой. Я ничего не могу, ничего не хочу, ничего не знаю — я только люблю».

Главной целью Елизаветы Алексеевны было не раздражать Александра, дать ему полную свободу во всём.

Из рассказов матери Елизавета знала, что вступление её в жизнь свершилось в трудных родах, словно «сомневалась, принять ли жизнь, как будто знала заранее, что жизнь моя будет наполнена грустью».

В начале 1810 года младшая дочь императора Александра I от Марии Нарышкиной, Зинаида, тяжело заболела. Надежд на её выздоровление не было: девочка вскоре умерла. Елизавета выполняла роль утешительницы, зная, как тяжело её супруг переживает потерю ребёнка. И, как всегда в трудные для себя минуты, император нуждался в близости и поддержке жены.

«Говорят, ночная кукушка дневную перекукует. Я всегда была для него ночной, но не умела перекуковатъ дневных. Я — зловещая птица: если я близко — значит, худо ему; ему худо, а мне хорошо; чем хуже ему, тем лучше мне. Надо, чтобы он был в болезни, в несчастий, в опасности, чтобы я была с ним».

Не раз Елизавета задаёт себе вопрос: «Зачем я всю жизнь люблю человека, который не любит меня?»

О не сложившейся семейной жизни своего старшего сына, естественно, знала императрица-мать. Однако она считала, что в этом виноваты оба супруга. Чтобы прервать связь Александра с красавицей полькой, у Елизаветы было, по мнению Марии, достаточно средств.

«Помешали ей в этом лишь её излишняя гордость и отсутствие самоуверенности. Если бы она очень захотела вновь привлечь к себе государя, то могла бы это сделать, избавив тем самым себя от излишних страданий... Вот что значит женить детей, — повторяла она не раз. — Если бы император и императрица сочетались браком в двадцать лет, они были бы счастливы».

А узнав о болезни внебрачной дочери сына, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна очень ему сочувствовала. «Хотя связь Александра с Нарышкиной и достойна порицания, — заявляла она, — но нельзя хулить государя за привязанность его к своим детям, и, напротив, было бы дурно, если бы этой привязанности не было, так как тогда связь имела бы нечто животное».

Это была извечная проблема в отношениях между свекровью и невесткой. Первая обычно защищает своего сына и упрекает во всех бедах семейной жизни его жену. Так уж повелось в жизни.

В результате всех нервных потрясений Елизавета Алексеевна стала чувствовать себя плохо. Одно недомогание сменялось другим. Летом по совету врачей она выехала в Плен, живописный немецкий городок, расположенный в окружении нескольких озёр. Там она обрела некоторое душевное спокойствие, перемена обстановки пошла явно на пользу. В Петербург императрица вернулась приободрённой, здоровье её улучшилось.

Следующий год прошёл тихо и мирно для баденской принцессы. С ролью отвергнутой жены она постепенно свыклась, да и хотела ли она отвлечь супруга от чар Нарышкиной, полностью овладевшей его сердцем? Едва ли. Она просто подчинилась участи быть жертвой безжалостного рока и незаслуженного забвения.

А что же сама Мария Нарышкина? Как свидетельствуют современники, она никогда глубоко не ощущала ни любви императора, ни своего собственного двусмысленного положения. Её супруга, князя Дмитрия Нарышкина, казалось, не смущала ни роль наложницы его жены, которую та дерзко играла, пользуясь обожанием государя, ни скрытая недоброжелательность к ней в петербургском свете. Уже после разрыва с императором Мария Антоновна длительное время находилась за границей и лишь в начале 1830 года вернулась в Петербург. Бывшая фаворитка императора Александра I вновь демонстративно появлялась на всех придворных торжествах, часто принимала у себя в доме гостей. «Не понимаю, — написала в своём дневнике графиня Финкельмон, — после того, как она прошла через всё это, после того, когда от её молодости и красоты не осталось и следа, когда нет и дочери, которую следует ввести в общество, и после многолетнего отсутствия в нём, — какой интерес, какая сила влечёт её во дворец с его новым двором и в этот вихрь нового общества, в котором она не может встретить ничего, кроме любопытных взглядов!»

Это произойдёт спустя четыре года после того, как перестанет биться исстрадавшееся сердце императрицы. А в то трудное для супруги Александра I время бальзамом для её души стала дружба с графиней Строгановой, женщиной образованной, начитанной и глубоко верующей. Благодаря общению с графиней немецкая принцесса стала убеждённо православной верующей. «Если бы я не верила в Бога, я тогда убила бы себя», — напишет она в дневнике. Одновременно она признается, что людей любила больше, чем Бога, и поэтому он её и наказывал, отнимая тех, кто был ей особенно дорог. Графиня Строганова помогла императрице лучше познать и русские обычаи, душу русского человека, полюбить Россию как свою вторую родину. «Я не могла бы нигде жить, кроме России, даже если бы меня весь мир забыл, и умереть хочу в России».

Глубокий след в отзывчивой душе императрицы Елизаветы Алексеевны оставила война 1812 года. Когда Наполеон двинул свою огромную армию на Москву, её, как и многих других, сначала охватило чувство растерянности. И, когда при подступе французской армии к Москве императорские драгоценности отправляли в отдалённую Олонецкую губернию, Елизавета на вопрос: «Не прикажете ли чего о своих бриллиантах?» — ответила: «На что мне они, если Александр лишится короны». Она добавила, что ничего не привезла с собой в Россию и потому ничем распоряжаться не может. А на хрустальной кружке, заказанной ею в том же году, была сделана надпись: «Я русская и с русскими погибну».

В течение всего этого страшного для России года она видела своего супруга лишь урывками, но поддерживала в себе, как могла, бодрость духа и веру в удачный исход войны.

В день Бородинского сражения императрица писала матери: «...Каждый шаг его (то есть Наполеона) в этой необъятной России всё более и более приближает его к бездне. Увидим, как он перенесёт зиму...» В ней вдруг проснулась жажда деятельности: она стала принимать непосредственное участие в судьбе раненых и разорённых войной, лично проявлять заботу о вдовах и сиротах погибших воинов. Из своих денег она выделила немалые суммы, чтобы дети, потерявшие отца-кормильца, получили должное воспитание и образование. Не имея возможности заниматься учебными и богоугодными заведениями, находившимися в ведении вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, баденская принцесса решила создать Общество патриотических дам и дома трудолюбия. Целью первого было раздавать разорённым войной пособия на самые необходимые нужды, помещать неимущих больных в казённые или частные больницы, ходатайствовать об определении детей бедных родителей на казённое содержание в училища для обучения различным ремёслам. Своими помощниками Елизавета сделала супругов Уваровых, графиню Строганову и некоторых приближённых, пользующихся её особым доверием. Все работали бескорыстно.

С годами Общество патриотических дам расширялось и крепло. Его так и стали называть — Елизаветинский институт. За первые десять лет существования семействам, разорённым во время войны, было выделено более 200 000 рублей, более тысячи семей воинов-ополченцев получали ежегодные пособия.

«Благотворительница многих — она тщательно скрывала добрые дела свои, и никто о них не говорил. Непроницаем был тайник души её, столь богатый добротой, кротостью, верой и безграничной любовью к своему ангелу Александру», — вспоминали современники.

Весь 1813 год император Александр I находился при армии, и Елизавете Алексеевне приходилось жить одной в Петербурге или в летних резиденциях. На сердце была тоска и тревога. «Скучно, скучно... вынуждена была полюбить даже туман», — писала она матери. Её тянуло в Германию, к родным, ведь прошло более двадцати лет, как она не видела своей родины, лишь к концу года было принято окончательное решение об отъезде императрицы в Баден.

В декабре Елизавета Алексеевна вместе со своей сестрой принцессой Амалией и свитой выехала из Петербурга. Её сопровождала и камер-фрейлина Екатерина Валуева, выпускница Смольного института, отличавшаяся широкой эрудицией и образованностью. Во время путешествия, длившегося три года, эта фрейлина искренне привязалась к супруге царя и пользовалась её особым доверием. В свите императрицы находился и коллежский советник Иванов, который вёл подробные записки о её пребывании за границей, опубликованные в России через двадцать лет.

В сочельник, 24 декабря, Елизавета Алексеевна прибыла в Ригу, где встретила Рождество Христово. Приняв поздравления от городской знати, она посетила театр и почтила своим присутствием бал, устроенный в её честь. На следующий день императрица направилась к границе Пруссии. Ехали с короткими остановками и даже по ночам. Губернатор Кёнигсберга встречал высокую гостью у триумфальных ворот, сооружённых по этому случаю. Их украшали гирлянды, российские и прусские гербы и вензеля с именами Александра и Елизаветы.

Неделей позже супруга российского императора прибыла в прусскую столицу. Вечером государыня со всей свитой была приглашена в знаменитую Берлинскую оперу. Как только она в сопровождении прусских принцев и принцесс вошла в королевскую ложу, раздались громкие радостные крики: «Ура! Виват Элизабет!» Эти возгласы смогла прервать лишь начавшаяся увертюра. На третий день после прибытия по случаю дня рождения Елизаветы был устроен праздничный ужин. Как только пробило двенадцать часов, раздались пушечные выстрелы и все присутствующие подняли бокалы за здоровье супруги освободителя Германии.

В Берлине российская императрица впервые встретилась с принцессой Шарлоттой, старшей дочерью прусской королевы Луизы, покинувшей этот мир три с половиной года назад. Разве могла подумать Елизавета Алексеевна, что именно этой девушке предстоит принять корону из рук следующего русского царя!

А будущая супруга Николая I сделала в своём дневнике следующую запись:

«Я её увидела, императрицу; и как она соответствует, как превосходит все мои представления о ней. Эта доброта, эта сердечность может сравниться лишь с моей матерью. В её лице выражение кротости и грусти, что делает её особенно интересной. Она, должно быть, много страдала...» Эти строки были написаны принцессой 22 января 1814 года, а тремя днями позже она написала: «Четыре дня мы имели счастье иметь дорогую Елизавету у нас. Я с таким наслаждением, с такой любовью внимала каждому её слову. Она была так милостива и так добра ко мне; эти дни запомнятся мне навсегда. Она на листе бумаги написала своё имя по-русски и дала мне его на память. Мне это дороже, чем какой-либо другой большой подарок».

Из Пруссии Елизавета выехала в Саксонию. В одном из трактиров, где она остановилась по пути, произошёл забавный случай (о нём рассказывает Иванов, входивший в свиту государыни). Во время завтрака вдруг подбегает хозяин этого трактира и с ужасом на лице, едва переводя дыхание, сообщает, что только что произошло нечто страшное: один из российских гостей был недоволен предлагаемой ему рюмкой водки, потребовал стакан, велел наполнить его и сразу всё выпил залпом. Что же теперь будет? «Большого труда стоило мне, — пишет Иванов в своих записках об этом путешествии, — успокоить испуганного хозяина: добрый немец насилу поверил, что стакан немецкой водки не может сжечь русского желудка».

В Лейпциге, как и везде, встреча была торжественной — звонили колокола, гремела музыка. А в Веймаре императрицу Елизавету Алексеевну встречали наследный герцог Саксен-Веймарский и его супруга, великая княгиня Мария Павловна, сестра Александра I. Не задерживаясь долго в Веймаре, императрица направилась в Дармштадт, где в небольшом, но красивом дворце проживала её младшая сестра Вильгельмина вместе со своим мужем, принцем Дармштадтским Людвигом. Сёстры совершили поездку в Гейдельберг, город, который более пяти столетий был резиденцией курфюрстов Рейнских и где находился древнейший германский университет, созданный ещё в XIV веке.

И вот наконец состоялась встреча с матерью, маркграфиней Баденской, которая проживала в Бруксале, неподалёку от Карлсруэ. Великолепный Бруксальский замок, построенный в стиле барокко, маркграфиня Амалия в 1803 году сделала своей резиденцией и с тех пор вплоть до своей смерти в 1832 году там проживала. В одном из своих писем Елизавета Алексеевна написала: «Матушку я застала, слава Богу, здоровую, хотя она несколько переменилась с тех пор, как была в Петербурге». А в воспоминаниях графини Эделинг, фрейлины императрицы, о маркграфине Баденской есть следующая запись: «Всегда холодная, чем-то недовольная, она редко говорила языком сердца. Она и состарилась в сфере приличий и горделивых предрассудков, отчего бывала часто несправедлива и всегда несчастна».

В Бруксаль съехались из разных уголков Германии родственники российской императрицы, чтобы с ней повидаться. Жизнь протекала однообразно. Каждый день одни и те же поклоны и приветствия, одни и те же вопросы и ответы. Обед был всегда торжественным. За стол усаживались, строго соблюдая этикет — об этом неизменно заботилась сама маркграфиня, — чинно беседовали, в основном обсуждая вести из армии. Курьеры привозили Елизавете Алексеевне письма из Петербурга и от государя. У неё всё больше возрастала надежда на скорое завершение войны. Ведь конец войны означал возвращение мужа и свидание с ним.

Елизавета Алексеевна решила оставаться в Бруксале до прибытия супруга, хотя жить здесь ей было уже утомительно и скучно. Иногда она выезжала в Карлсруэ, который её младший брат Карл, великий герцог Баденский, избрал для постоянного местопребывания своей семьи. В 1806 году он женился на Стефании Богарне, приёмной дочери Наполеона, чем вызвал недовольство сестры, носившей российскую царскую корону, и матери, никогда не скрывавшей свои явные антипатии к завоевателю Европы. Однако именно благодаря этому браку дед Елизаветы Алексеевны, баденский курфюрст Карл Фридрих, получил титул великого герцога. Стефания же самоотверженно ухаживала за своим страдавшим от многих недугов супругом и родила ему троих детей.

Когда императрица приехала первый раз из Бруксаля в Карлсруэ, город был иллюминирован, за неимением пушек жители с радостными криками стреляли из ружей, пистолетов и жгли пороховые хлопушки. Этот праздник продолжался несколько дней. В Петербург Елизавета написала: «Бог милостив к нам, он возвысил Государя и Русский народ на неслыханный до сих пор степени славы... Можно поздравить всех жён и матерей, имевших щастие сохранить мужья и детей посреди такой ужасной войны...»

В середине марта в Бруксаль приехали младшие братья императора Александра I, великие князья Николай и Михаил. В замке маркграфини они прожили всего несколько дней, а затем отправились в Париж. Вскоре к Елизавете Алексеевне прибыл фельдъегерь с радостным известием о взятии союзными войсками Парижа и торжественном въезде российского императора в столицу Франции. На белом коне во главе восьмидесяти тысяч русских, немецких и австрийских солдат он триумфально проехал по улицам города, где потерпевший поражение Наполеон Бонапарт сделал в своё время сногсшибательную карьеру. Елизавета Алексеевна отказалась от поездки в Париж, чистосердечно объяснив матери своё нежелание:

«Я была бы счастлива, если бы могла встретиться там только с членами королевской семьи и теми, кто всегда оставался ей преданным. Но ведь я окажусь в очень пёстром обществе, среди людей, которых презираю, и не смогу скрыть то, что во мне происходит. К тому же я опасаюсь предстать перед такой разношёрстной, испорченной и любопытной парижской публикой...»

Встретились супруги несколько позже, поскольку приезд государя задержался на некоторое время из-за его поездки в Англию. Когда Елизавете Алексеевне сообщили, что император направляется в Бруксаль, она, несмотря на ненастную погоду, вместе со своей сестрой Амалией выехала ему навстречу в Рорбах, небольшое селение около Гейдельберга, в четырёх часах езды от Бруксаля, где находился загородный дом её матери. Здесь-то после долгой разлуки и состоялось свидание.

Встречала императрица мужа у входа в дом со слезами радости на глазах. Александр, нежно обняв супругу, спросил, узнает ли она его постаревшее лицо. Император был в отличном настроении, внимателен и любезен, задавал много вопросов, шутил. Вместе они в тот же вечер выехали в Бруксаль, где ждала своего царственного зятя баденская маркграфиня; к ней Александр I всегда относился благосклонно.

Затем последовали представления, аудиенции, обеды — время летело с быстротой молнии. Император стал готовиться к отъезду в Россию. Как хотелось Елизавете последовать за ним! Жизнь в Германии ей не пришлась по душе, хотелось возвратиться в страну, которую она теперь считала своим настоящим отечеством. Но Александр I решил иначе. Поскольку он намеревался вскоре ехать на конгресс в Вену, то захотел, чтобы его супруга была там вместе с ним и не подвергала себя утомительной поездке в Петербург и обратно.

Прощаясь в Карлсруэ с одним из придворных, Елизавета Алексеевна со слезами на глазах сказала: «Я завидую вам, что едете в Россию, а я желала бы того же, но государь хочет, чтобы я оставалась ещё здесь».

После отъездачшператора Елизавета Алексеевна осталась на своей родине и провела два месяца в Бадене, где собралось много высоких особ. Время было заполнено до предела: прогулки по живописным местам и окрестностям небольшого, но известного всей Европе курортного города, театральные представления, концерты. Так что баденской принцессе-императрице скучать не приходилось. Да ещё целительные воды из минеральных источников и ванны, благотворно действующие на организм.

Как только наступила осень, Елизавета Алексеевна выехала в Вену, где должен был состояться знаменитый Венский конгресс. Там её встретил император Александр I. В австрийской столице собрались почти все коронованные главы европейских государств, многие принцы, герцоги, герои-полководцы, министры. Прибыли в Вену и прусский король Фридрих Вильгельм III, теперь уже без буклей и прусской косы, которые украшали его во время визита с королевой Луизой в Петербург, в красивом гусарском мундире; и вюртембергский король Фридрих II, старший брат вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, удивлявший всех своей необычной дородностью; и датский король Христиан VIII; и гессенский великий герцог Людвиг I и многие прочие государи германских владений. При каждой владетельной особе была немалая свита и отряд почётной гвардии. Сто двенадцать экипажей находились в постоянной готовности. В Вене всё пришло в движение, горожане ликовали и веселились: празднества следовали за празднествами — парады, фейерверки, балы, различные увеселения, приёмы, торжественные обеды.

Один венский житель научил скворца говорить и попросил передать его австрийскому императору. Скворец чётко произносил: «Виват Александр!» Император Франц приказал отнести птицу тайно в кабинет российского монарха. Как только Александр I вошёл, скворец внятным и чистым голосом произнёс заученную фразу. Государь удивился, не видя никого в кабинете. Он приказал камердинеру посмотреть, нет ли кого в соседней комнате. «Кроме птицы, никого нет, ваше величество», — доложил тот. Шутка удалась и доставила удовольствие государю-победителю. На следующий день он выразил императору Австрии благодарность за столь приятный сюрприз. Австрийцу, который обучил скворца произносить эти слова, Александр пожаловал пенсию — триста флоринов в год.

Елизавете тоже сделали сюрприз. Во время её посещения венского Монетного двора ей была вручена медаль, на одной стороне которой был изображён рог изобилия с надписью: «Elisavetha Alexiewna Alex. Russ. Imp. Conjux» («Елизавета Алексеевна, супруга российского императора»), а на другой — венок из роз с надписью на латыни: «Vindobonam praesentia ornat, nunse Octobris 1814».

Перед Рождеством композитор Бетховен, пользующийся большой известностью, дал концерт для всех высоких гостей, находившихся в Вене. Российская императрица с огромным удовольствием прослушала великолепную музыку и в знак своего благоволения пожаловала композитору двести червонцев.

Елизавета Алексеевна сопровождала своего супруга, весёлая жизнь, казалось, её совсем не тяготила. Как отмечала в своих записках фрейлина императрицы графиня Эделинг, «своей наружностью российская императрица производила благородное и трогательное впечатление, а чрезвычайная простота в наряде и изящность вкуса поражали иностранцев и венских жителей, которым она не представлялась жертвой, как некоторые хотели её считать в связи с легкомысленным поведением венценосного супруга». Александра I меньше всего занимал этикет, скорее венские красавицы, страстные охотницы до увеселений. Да и австрийские министры наперебой старались завлечь российского императора в салоны самых умных и изысканных светских женщин. В городе стали распространяться сплетни о любовных похождениях Александра I, который ухаживал попеременно то за одной, то за другой.

Талейран, французский министр, писал Людовику XVIII из Вены о своих впечатлениях: «Император России любит женщин, король Дании пьёт, король Вюртембергский ест, король Пруссии думает, король Баварии говорит, а император Австрии платит!..»

Но всё это отнюдь не вызвало охлаждения чувств Елизаветы к своему супругу. Её любящее сердце было уже «закалено». Ведь российского монарха все считали «героем дня», перед ним преклонялись.

Венский конгресс подходил к концу, завершались и торжества. В конце февраля Елизавета Алексеевна выехала в Мюнхен, чтобы навестить свою старшую сестру Каролину, королеву Баварскую. Там её настигло известие о бегстве Наполеона с острова Эльба. Недолго Европа после страшной бури войны наслаждалась мирными днями. Полки Наполеона вошли в Париж, вновь угрожая двинуться на восток. Священный союз государей европейских стран вновь поднялся на своего общего врага. Начались активные приготовления к новым битвам.

Пребывание Елизаветы Алексеевны в Мюнхене растянулось на несколько месяцев, в Бруксаль она вернулась лишь 8 июня следующего года, в день рождения матери. Через несколько дней пришло радостное известие о полном поражении французов при Ватерлоо.

Перед отъездом в Петербург она провела несколько благотворных недель в родном Бадене, но её тянуло в Россию. В октябре в сопровождении своей свиты она двинулась в обратный путь, предвкушая встречу со своим любимым супругом: до неё уже дошли слухи, что любовная интрига Марии Нарышкиной с князем Гагариным положила конец роману Александра I. Красавица полька изменила императору, как простому смертному.

Остановку сделали в Эйзенахе. Там во дворце в честь российской императрицы состоялась торжественная церемония по обычаю древних саксонских рыцарей. Большая великолепная зала по этому случаю была убрана историческими трофеями, посреди которых был помещён вензель с именем Елизаветы Алексеевны. По сторонам залы находились латы с шлемами и мечами, принадлежавшими древним герцогам саксонского дома. Между воинскими доспехами стояли солдаты, одетые рыцарями, а посреди залы десять благородных девиц в белых платьях, с лавровыми венками в руках. Одна из девушек, увенчанная золотой короной, произнесла приветствие российской государыне, после чего под звуки военного марша все латники и девицы прошли мимо неё. Затем во внутренних комнатах дворца был дан торжественный обед.

Через неделю торжества состоялись и в Берлине, куда прибыла российская императрица. Там её приветствовали прусский король, принц Вильгельм с супругой и принцесса Шарлотта, наречённая невеста великого князя Николая. В Шарлоттенбурге Елизавета Алексеевна прошла к расположенному в парке между густых елей мраморному павильону, в котором находился прах королевы Луизы. Инвалида войны, приставленного к павильону, чтобы следить за чистотой, она спросила: «Любил ли ты, старик, свою покойную государыню?» — «Ах, Боже мой, да есть ли хоть один человек в Пруссии, который бы не любил этого ангела», — отвечал с глубоким вздохом старый воин. А когда императрица направилась в сторону дворца и на ходу оглянулась, чтобы бросить прощальный взгляд на место вечного покоя своей подруги, то заметила: заслуженный ветеран смотрел на бюст Луизы, утирая слёзы рукавом своего сюртука.

В конце ноября 1815 года Елизавета возвратилась в Петербург. Придворная жизнь после трёхлетнего затишья, связанного с войной, отличалась теперь особым весельем и частыми праздниками. В некоторых из них стала принимать участие и императрица, удивляя присутствующих своей неподдельной весёлостью. И это несмотря на то, что государь, пожиная лавры победы над Наполеоном, пока ещё не проявлял признаков сближения со своей супругой.

В феврале следующего года состоялось бракосочетание младшей сестры Александра I, великой княжны Анны Павловны, с принцем Оранским, будущим королём Нидерландским. Императорская чета дала по этому случаю большой праздничный обед, на который были приглашены и герои Отечественной войны. Елизавета Алексеевна проявила себя истинной хозяйкой, сердечно приветствовала своих гостей, вступала с ними в светские беседы, давно её не видели такой оживлённой, без всяких признаков грусти и уныния на лице. Зато многим бросилось в глаза, что сам государь несколько изменился: был замкнут, словно занят своими собственными мыслями. Этого за ним никогда раньше не замечали.

Что же случилось? Многие задавали себе этот вопрос, но, пожалуй, лишь супруга знала истинную причину такого поведения императора.

Посетив после Венского конгресса Германию, он познакомился там с известной проповедницей Юлией Крюденер, о которой предварительно слышал от графини Эделинг, фрейлины Елизаветы. Именно через графиню и состоялось это знакомство. В долгих беседах с этой необыкновенной женщиной, в которой тонкость и ум светского общества соединялись с горячей и искренней верой в Бога, Александр I стал проводить многие вечера. А когда российский монарх выехал в Петербург, Крюденер последовала за ним. И вновь встречи и беседы. Император делился всем, что было у него на душе, раскрываясь перед этой некрасивой пятидесятилетней женщиной, словно на исповеди. В его характере стали происходить заметные перемены, появились склонность к уединению, мистицизму.

Елизавета Алексеевна, не одобряя «божественных теорий» немки, следила с беспокойством за переменами душевного состояния супруга. Постепенно она опять стала впадать в уныние. Тоскливое настроение императрицы усугубилось смертью Лизоньки Голицыной, которая вот уже почти девять лет была на её попечении. Девочка заболела корью, и государыня, почти как настоящая мать, самоотверженно ухаживала за ней. Но вновь ей пришлось быть свидетельницей ухода из жизни дорогого человека. В результате прошлые невзгоды и сердечные раны открылись заново.

Баденская принцесса стала создавать вокруг себя свой собственный мир. Часами она проводила время в одиночестве, разбирала корреспонденцию, писала письма матушке, делала записи в дневнике, много читала. Книги Гёте, Вальтера Скотта, Байрона Елизавета могла перечитывать по многу раз; любила басни Крылова, увлекалась русской поэзией. В минуты особого вдохновения она с удовольствием играла на арфе, задушевно подпевая своим незатейливым мелодиям. Голос у неё был приятный, мягкий, очень созвучный этому великолепному инструменту. На чувствительную и возвышенную душу Елизаветы Алексеевны большое влияние оказывали красоты природы. Около шести месяцев в году она проводила за городом, но больше всего ей нравилось бывать в Царском Селе. Здесь она чувствовала себя свободной, могла совершать продолжительные прогулки по парку пешком или верхом, иногда навещала свою свекровь в Павловске, благо это было всего в пяти верстах от Царского. А скакать верхом на лошади императрица особенно любила, да так, чтобы ветер в ушах свистел. Бывая в Петергофе, она часто сидела по вечерам на морском берегу, устроившись на камне, и наблюдала за суетой рыбаков, выгружавших улов или готовивших судно к раннему выходу в море. Задумчиво она следила за парусами и чайками, отвлекаясь при этом от всех своих душевных ран и невзгод. В тёплые дни Елизавета Алексеевна охотно купалась. «Когда ныряю и, открывая глаза под водой, вижу полусвет таинственный... я забываю все горести жизни», — говорила она своим приближённым.

Живя в своём уединённом «затворничестве», Елизавета Алексеевна «заживо сделалась поэтическим и таинственным преданием».

По мнению некоторых исследователей, в императрицу был влюблён молодой Александр Пушкин, в то время завершавший свою учёбу в лицее, расположенном здесь же, в Царском Селе, и имевший возможность не раз видеть эту знатную, но приветливую и обаятельную женщину. Именно ей он посвятил цикл царскосельских элегий, в которых говорится о мучительной любви и «тайных муках»:

И ещё:

Слагали об императрице свои стихи и другие русские поэты. Пребывающий уже в преклонном возрасте Державин написал о ней:

В 1817 году Елизавета познакомилась с Николаем Михайловичем Карамзиным, который вскоре сделался её частым посетителем, своим присутствием скрашивая её одиночество. Знаменитый литератор сумел заинтересовать императрицу свои ми беседами, читал ей отрывки из «Истории Государства Российского». Между ними установилась атмосфера взаимного доверия, которая в последующие годы настолько окрепла, что Елизавета Алексеевна стала читать писателю свой дневник. Особенно интимные строки она не решалась читать вслух, поэтому отдельные страницы передавала писателю, чтобы он молча прочитывал их. В лице Карамзина Елизавета Алексеевна обрела настоящего друга, который с глубоким пониманием отнёсся ко всем движениям её души.

В одном из писем своему родственнику Карамзин писал:

«Я узнал императрицу Елизавету, женщину редкую. С прошедшей осени я имел счастье беседовать с ней еженедельно, иногда часа по два и больше, с глазу на глаз; иногда мы читали вместе, иногда даже спорили, и всегда я выходил из её кабинета с приятным чувством. Государь сказал мне, что и она не скучала в его отсутствие беседами с историографом. К ней написал я, может быть, последние стихи в моей жизни, в которых сказал:

Известный историк отзывался об императрице как о женщине философского склада ума и о глубокой натуре. «Вы между людьми, как фарфоровая ваза между горшками чугунными», — говорил ей Карамзин.

Добрые отношения между писателем и императрицей продолжались до самой их смерти; если не было возможности видеться, они общались друг с другом с помощью писем.

«Всем семейством повергаем себя к Вашим стопам. Как ни желаю счастья видеть Вас, но ещё более желаю знать, что Вы здоровы.

Душой и сердцем Вам преданный

Н. Карамзин»

«Повергаю себя и 8 томов моей Российской истории к стопам Вашего Императорского Величества. Счастливый воспоминанием Ваших милостей и чувством живейшей признательности, дерзну ли надеяться, что сочинение не повредит сочинителю в Ваших мыслях...

Вашего Императорского Величества верноподданнейший

Николай Карамзин».

Вскоре пришёл ответ:

«Николай Михайлович. При Вашем письме от 24 января получила я Российскую историю, Вами сочинённую, за доставление коей изъявляю Вам мою признательность. Уважая личные достоинства автора и судя по известным мне отрывкам сочинения, не сомневаюсь в том великом удовольствии, которое доставит мне сие чтение. Приятно мне отдать всю справедливость познаниям Вашим, а равно чувствам и правилам, кои руководствовали Вас в труде столь важном, и желаю видеть дальнейшее оного продолжение для славы Отечества и Вашего. Пребываю всегда Вам доброжелательною.

Елисавета.

Москва.

13 февраля 1818 года».

Вот последнее письмо историка к глубоко чтимой им женщине:

«Жизнь коротка, и тем живее чувствуем её приятности; тем живее чувствую Вашу, если смею сказать, любезность: это слово можно, думаю, употреблять в самом высоком смысле! Воображением целую Вашу милую ручку...

2 октября 1825 г.

Вечно ваш Н. Карамзин».

Через год пути писателя и императрицы разойдутся. Волей судьбы они окажутся в том мире, из которого уже нет выхода.

Зиму 1817/18 года царская семья провела в Москве. В московских газетах часто появлялись сообщения о деяниях императрицы. Вот некоторые из них:

«Государыня посетила Архивную московскую государственную коллегию иностранных дел, рассматривала древние исторические памятники, касающиеся России, особое внимание уделила внешним сношениям царей с Европейскими и Азиатскими державами».

«Сегодня положен здесь первый камень к сооружению храма Христа Спасителя. На церемонии присутствовала государыня императрица».

«Её величество посетила древний монастырь святого Саввы... приложилась к мощам Саввы, посетила ризницу и осмотрела дворец, построенный в бытность царя Алексея Михайловича...»

«Её величество посетила Троице-Сергиеву лавру, приложилась к святым иконам, осмотрела столовую, студенческие комнаты, учебные залы, библиотеку и больницу Духовной Академии».

Император Александр I часто уезжал: совершал продолжительные поездки по России, выезжал в Петербург или за границу. Брать с собой свою супругу государь не имел обыкновения. Бесконечные разлуки, как и прежде, были тягостны для Елизаветы Алексеевны. Настроение её ухудшалось, хотелось вновь оказаться в столице. Об этом она писала графине Протасовой, переписка с которой всё ещё продолжалась: «...Хотя пребывание моё в Москве много для меня имеет приятного, не могу думать без некоторой печали, что я Петербург и жителей его очень долго не увижу».

Зима в тот год стояла суровая. Когда наконец-то наступила весна, в городе, как это часто бывает после зимы, возникло много заболеваний. Недомогала и императрица: из дома не выходила, пасхальные праздники провела в постели.

«У меня была простудная лихорадка, — сообщала она Протасовой, — теперь я почти здорова, но по причине холодного воздуха не позволяют мне выезжать... От московских забав я ничего не видела и только слышала колокольный звон... даже новорождённого великого князя и племянника ещё не видела».

17 апреля 1818 года прусская принцесса Шарлотта, супруга Николая, младшего брата императора, родила своего первенца. Произошло это важное для всех Романовых событие в древней столице России Москве.

В мае двор вернулся в Петербург, и Елизавета Алексеевна наконец-то оказалась в своём любимом Царском Селе. Торжества по случаю рождения сына у великого князя Николая и визита прусских родственников её несколько утомили. Ей захотелось переменить обстановку, и она вновь стала готовиться к заграничному путешествию, чтобы повидаться с матерью. В её дневнике появилась такая запись: «Бесконечные балы, маскарады, концерты, ужины, визиты и родственники: Вюртембергские, Оранские, Веймарские, Российские — все на меня наседают. Я должна быть любезна со всеми, но только уйдут, падаю как загнанная лошадь».

В последний день августа императрица отправилась в путь. Прибыв в Германию, она навестила сначала свою младшую сестру Вильгельмину, великую герцогиню Гессен-Дармштадтскую. Затем Елизавета Алексеевна посетила Веймар, чтобы нанести визит своей золовке, великой герцогине Марии Павловне. Во время этого визита российская императрица познакомилась со знаменитым Гёте, который, несмотря на свой преклонный возраст, руководил воспитанием дочерей владетельного великого герцога Саксен-Веймарского, племянниц её мужа. Из Веймара Елизавета Алексеевна отправилась в Мюнхен к сестре Каролине, супруге баварского короля Максимилиана. И лишь после всех этих встреч она отправилась в свой Баден.

Однако этот приезд на родину омрачился кончиной единственного брата российской императрицы, великого герцога Карла, которому исполнилось всего лишь тридцать три года... Он оставил трёх малолетних дочерей. Баденский престол занял дядя скончавшегося, родной брат маркграфини Амалии. Хотя Елизавета Алексеевна никогда не была особенно близка со своим братом, да и простить его брак с Софией Богарне во время могущества Наполеона не могла, в чём ему не раз откровенно признавалась, но болезнь и кончина великого герцога на неё сильно подействовали. Да и матушка была в страшном унынии. Так что атмосфера на родине была угнетающей и не могла благотворно действовать на израненную душу императрицы. Её вскоре вновь потянуло в Россию, страну, где прошла её жизнь, где пережила она радости и горести, где повелевал человек, которому она предана всей душой и разлука с которым всегда была для неё тягостной.

В начале января Елизавета Алексеевна, простившись с родными, выехала из Бадена (в него она больше уже никогда не вернётся). Решила она ехать через Штутгарт, чтобы навестить сестру своего мужа Екатерину, вюртембергскую королеву. Но навстречу был выслан гонец с письмом от короля с просьбой не заезжать в Штутгарт. Причину ей не сообщили, и, лишь прибыв в Россию, Елизавета узнала о скоропостижной смерти своей золовки буквально за несколько часов до её возможного визита. В царской семье был траур. Внезапная смерть любимой сестры потрясла и императора Александра I. Его супруга, как могла, старалась находить слова утешения.

Возвратившись в Петербург, императрица продолжала вести замкнутую жизнь, редко появлялась на церемониях, по возможности уклонялась от визитов и лишь изредка совершала поездки по загородным дворцам для посещения своей свекрови. А вот благотворительными делами она продолжала заниматься. По её инициативе была открыта лавка для сбыта предметов рукоделия воспитанниц Сиротского училища и работ, приносимых бедными. К сиротам государыня проявляла особое милосердие, выделяла свои личные деньги для нужд Сиротского училища, заботилась о судьбе его выпускниц. На её средства были созданы ещё несколько заведений, причём свои благодеяния она творила как бы тайком, избегая всяких церемоний и наружного блеска. В помощники себе Елизавета Алексеевна выбрала несколько человек, пользующихся её полным доверием.

Как известно, женское воспитание было сосредоточено в руках императрицы Марии Фёдоровны, которая энергично и умело вела это дело. Об этом было всем хорошо известно. А о благодеяниях супруги Александра I стало известно фактически лишь после её смерти, в основном благодаря тем сотрудникам, которые помогали ей при жизни. Мало кто знал о её щедрости, хотя не было ни одного благотворительного заведения, учреждённого в царствование Александра I, в которое бы Елизавета Алексеевна не вкладывала свои денежные средства.

С деньгами, которые ей выделялись ежегодно на собственные нужды, она обращалась весьма скромно: согласилась лишь на 200 000 вместо положенного ей как императрице одного миллиона, заявив, что Россия имеет много других расходов. На свои туалеты она тратила значительно меньше, чем ей предназначалось. Вкусы её были просты. Она никогда не требовала каких-то особых вещей для убранства своих комнат, не приказывала даже приносить цветы, которые очень любила. Денег в Карлсруэ не посылала, ограничивалась лишь редкими и недорогими подарками.

Граф Фёдор Толстой, тогда ещё начинающий художник, так вспоминал о своей встрече с императрицей, которая состоялась летом 1820 года в Царском Селе по желанию самой государыни:

«...Я имел счастье представиться её величеству. Введённый в кабинет государыни её секретарём Лонгиновым, я был поражён как простотой её туалета, так и обстановкой кабинета. На Елизавете Алексеевне было простенькое без всякого украшения платье обыкновенной летней материи с накинутой на шею и плечи белой батистовой косынкой, заколотой на груди простой булавкой. Кабинет императрицы был без всяких излишних украшений и роскоши, устроенный не для показа, а для настоящих занятий... Императрица долго говорила со мной, расспрашивала о моих родителях, о моём детстве и очень подробно о том, как я сделался художником...»

Елизавета Алексеевна постоянно оказывала покровительство молодым художникам. Некоторых русских живописцев она за свой счёт посылала в Италию, беря их полностью на своё обеспечение. Карамзин посвятил государыне императрице, ставшей его другом, следующие строки:

Начались двадцатые годы, настроение Елизаветы Алексеевны всё чаще было грустным. В 1821 году скончалась в Париже от рака давнишняя её приятельница графиня Головина, а два года спустя ушла из жизни её старшая сестра, принцесса Амалия, много лет прожившая вместе с ней в России. Сообщая об этом графине Протасовой, находившейся на водах в Германии, императрица написала: «Вы хорошо знали её, Вы видели нас вместе, никто лучше Вас не знает, чем она была для меня в течение долгих лет...» Это было её последнее письмо графине.

«От цветка — запах, от жизни грусть; к вечеру запах цветов сильнее, и к старости жизнь грустнее», — писала Елизавета Алексеевна в своём дневнике, именно так воспринимая своё земное существование. Её тянуло к супругу, и она старалась всячески делать ему приятное. Александр I был в частых разъездах, но, когда он возвращался в Петербург, она использовала любую возможность, чтобы быть с ним вместе, словно предчувствуя приближавшуюся разлуку на вечные времена.

Преодолевая своё нежелание, Елизавета Алексеевна стала бывать с ним даже на бесконечных церемониях и парадах, которые ненавидела. Император отнёсся к этому благодарно. Его внимание к супруге заметно усилилось, и он сам стал уделять ей больше времени. После многолетнего отчуждения Александр I вновь стал постепенно сближаться с женой.

В январе 1822 года Елизавета Алексеевна писала матери:

«В это время года в моей квартире очень холодно, тем более, что она отделена от апартаментов императора ещё более холодными залами, поэтому он заставил меня, обратившись к моему чувству, занять часть его апартаментов, устраиваться в трёх комнатах, убранных с изысканной элегантностью. Было умилительно следить за борьбой двух наших прекрасных душ, пока я не согласилась принять эту жертву. На следующий день, от обеда до поздней ночи, я каталась на санях с императором. Потом он захотел, чтобы я расположилась в его кабинете, пока он занимался там своими делами».

Казалось бы, наступил просвет в жизни баденской принцессы. Ведь главным для неё в этой жизни были нежный взгляд и ласковое слово супруга. Иногда они пили вместе чай, играли в шашки, говорили о каких-либо незначительных событиях при дворе. У Елизаветы Алексеевны был особый дар рассказывать, поэтому император, который из-за государственных дел не имел времени читать, был обязан ей сведениями обо всём, что происходило в свете интересного. Правда, вопросы политики ими никогда не обсуждались. Так уж сложилось в их отношениях. Говорили между собой они обычно на французском языке.

Летние месяцы 1823 года супруги провели вместе. Привязанность Елизаветы Алексеевны к мужу становилась всё крепче. Все её помыслы отныне обращались только к нему. Но начались болезни. Появились сердечные припадки и общая слабость всего организма. Прогулки пешком стали её утомлять, а езда верхом врачами не одобрялась. Своим плохим самочувствием Елизавета, однако, была мало озабочена, лекарствам не доверяла, не обращала внимания на предупреждения врачей. О поездке для лечения за границу, на которой стал настаивать доктор, она и думать не хотела.

В январе 1824 года у императора началось рожистое воспаление ноги: высокая температура, головная боль, тошнота. Ужасно болела нога — несколько месяцев назад во время манёвров её сильно ударила лошадь. Несколько дней у государя не могли сбить температуру, врачи стали бояться за его жизнь. Елизавета Алексеевна почти всё время проводила у постели больного, самоотверженно ухаживала за ним. Она собственноручно сделала для него подушку своего изобретения, чтобы ему было удобно спать сидя — это облегчало головные боли, которые страшно мучили Александра.

Своей матери Елизавета Алексеевна писала:

«Никогда прежде я не видела его таким больным, и ещё никогда прежде он не был таким терпеливым и добрым. Ты можешь представить, мама, как я страдала».

Оправившись от болезни, Александр I стал опять вести прежний образ жизни: много разъезжал по России, часто отсутствовал. К Елизавете Алексеевне опять пришло одиночество. А когда её супруг наконец появлялся, её мучил постоянный страх помешать ему чем-либо, даже просто своим присутствием. Часто, когда ей ночью было особенно тоскливо, она приходила к нему, осторожно целовала сонного, чтобы почувствовать близость того, с кем была так счастлива в первые годы своего замужества. Она прекрасно понимала, что по-настоящему он не любит её, а может, боится любить... А из-за своих любовных похождений Александр чувствовал себя вечно виноватым перед своей Лизхен, как он иногда ласково называл её.

«Если бы он кого-нибудь любил по-настоящему, — писала она в дневнике, — мне было бы легче. Но ни одной любви, а сколько любовей!..» Мечтой баденской принцессы была тихая семейная жизнь с любимым супругом с возможностью быть ему полезной. Ей шёл уже пятый десяток: красота померкла, большие голубые глаза казались усталыми от множества пролитых слёз; нежный цвет лица потускнел. На нём отражались покорность и великодушие, смешанные с достоинством государыни и любезностью умной женщины. Она уединённо жила во дворце, её почти не было ни видно, ни слышно, при ней находилась лишь одна фрейлина. «Бедствие моей жизни», — называла императрица долгое отсутствие супруга. Ей так хотелось поехать вместе с ним, но он и слышать не хотел об этом. Оставалось лишь грустить о своём милом.

Дни её одиночества в то время скрашивали дружеские отношения, сложившиеся с молодой женой великого князя Михаила, младшего брата императора. Несколько месяцев назад он женился на принцессе Вюртембергской, получившей в православии имя Елены Павловны. Новая великая княгиня снискала особое расположение императрицы, последняя стала часто навещать новобрачных и при всяком случае оказывать внимание молодой невестке. Своим тактом, выдающимся умом и высокой образованностью великая княгиня Елена заслужила особое доверие Елизаветы Алексеевны. Между двумя женщинами возникла сердечная дружба.

Но впереди были новые горькие испытания.

В марте 1824 года скончалась герцогиня Антуанетта Вюртембергская, с которой Елизавета была очень дружна. На свете стало ещё одной подругой меньше.

Карамзин писал в письме к своему другу:

«Смерть дорогой герцогини А. Вюртембергской чрезмерно огорчила императрицу Елизавету Алексеевну, которая была с ней дружна. Судьба отнимает у неё всех, ей милых, как бы для того, чтобы она не имела никакой земной привязанности».

В конце июня умерла восемнадцатилетняя дочь императора от княгини Нарышкиной. Софья, так звали девушку, росла болезненным ребёнком и требовала к себе много внимания родителей. Именно родителей, поскольку не только мать, но и отец, император Александр I, безумно любил свою единственную дочь и при любой возможности навещал девочку, даже жениха для Софьи выбрал сам — графа Андрея Шувалова, служившего в Коллегии иностранных дел.

Софья была нежно любима и государыней, с которой она иногда встречалась то в церкви, то во время прогулки в Летнем саду. Взгляд девочки всегда притягивало её усталое, но прекрасное лицо. В душе она считала императрицу своей маменькой и, называя её так, часто обращала к ней свои детские мысли. На своей груди Софья носила маленький портрет Елизаветы Алексеевны в золотом медальоне. Отца своего она просто обожала, скучала, когда долго его не видела. Он ей не раз обещал, что, когда выйдет в отставку, уедет с ней куда-нибудь далеко и они будут всегда, всегда вместе...

Весной 1824 года Софья с матерью находилась на даче в семи верстах от Петербурга. Уже несколько недель у неё держалась высокая температура, мучил сильный кашель. Брак с Шуваловым, назначенный на пасхальные дни, был отложен до её выздоровления. Каждое утро и вечер фельдъегерь привозил бюллетени о состоянии Софьи императору. И вот милое, нежно им любимое существо ушло из жизни. Узнав о смерти дочери, государь побледнел и тихо сказал: «Вот наказание за все мои заблуждения!»

Софья умерла от чахотки, не помогли и опытные врачи, лечившие её. Великолепное платье, заказанное в Париже, прибыло в Петербург в день её смерти. Но украшения траурной колесницы и миртовый венок заменили блестящий свадебный наряд.

Вся петербургская аристократия провожала гроб. Многие не скрывали своих слёз, плакала и государыня. «Она была мне как родная дочь», — писала она своей матери. Смерть девушки повергла императорскую чету в глубокую скорбь. Елизавета Алексеевна старалась смягчить боль императора — как обычно, в трудные минуты она была рядом. Вот только на могилу Софьи он ездил всегда один.

Но не успели высохнуть слёзы от этого горя, как случилась новая большая беда. Осенью 1824 года в российской столице разразилась страшная буря. Порывистый юго-западный ветер, свирепствуя с необычной силой, погнал на Петербург мутные воды Балтийского моря, которые, затопив побережье, хлынули в Неву. Река выступила из берегов. Залиты были улицы, дома, погасли фонари. Несколько сот человек оказались под водой, где и нашли свой вечный покой. Ущерб был огромный: казна, владельцы домов и торговцы понесли убытки в миллионы рублей.

Во время наводнения Елизавета Алексеевна сильно простудилась: врачи опасались чахотки. Государь проводил с женой целые дни, доктора запретили ей говорить: от этого у неё начинались сильные приступы кашля. Государь что-то спрашивал — Елизавета писала ответы. Долго она не могла поправиться, вынуждена была целые дни проводить в постели. Александр обычно приказывал вносить в её комнату свой письменный стол и просиживал там часов по пять в день. Иногда супруги вместе обедали. Прислуга в это время являлась только по звонку, чтобы не мешать беседе. Двор был совершенно безлюдным. Министры съезжались один раз в неделю и, покончив с делами, сразу уезжали.

Как только императрице стало немного лучше, она смогла присутствовать на приёмах во дворце. Только вуаль она опускала, чтобы не чувствовать на себе сострадательных взглядов: больше всего ей не хотелось, чтобы её жалели.

В своём дневнике Елизавета писала: «Когда я вхожу по лестнице Зимнего дворца — 73 ступени, — у меня такое чувство, что я когда-нибудь тут же упаду бездыханной».

Несмотря на временное улучшение самочувствия, императрица была всё же серьёзно больна. Доктора стали открыто говорить, что её состояние внушает большие опасения. Ей предписали провести зиму в тёплом климате, лучше всего в Италии или на Мальте. «Я не больна, — возражала она на слова доктора, — да если бы я и ещё сильнее была больна, то тем более мне было бы необходимо остаться здесь, потому что супруга русского императора должна умереть в России... да и не стоит для меня сеять деньгами за границей».

В начале августа при дворе разнёсся слух, что здоровье императрицы резко ухудшается и что требуется длительное пребывание в благоприятном климате. Неясно было, отправится ли государыня за границу или на юг России. Александр выбрал последнее, но только не Крым, как сначала полагали, а Таганрог, город на берегу Азовского моря, основанный Петром I более двухсот лет назад.

Уединённое положение Таганрога, удалённое от сообщения со столицей, небольшая численность населения, состоящего преимущественно из греков, отсутствие должного помещения для императорской четы — всё это вызвало удивление многих, в том числе и матери императора, которая конечно же предпочитала Крым: великолепные дома со всеми удобствами для жизни, мягкая зима и роскошная растительность. Но Елизавета Алексеевна объявила, что хочет поехать в Таганрог.

Начались приготовления. Никто не знал, на сколько времени едет императрица, долго ли останется при ней государь, будет ли он совершать оттуда поездки в столицу, до которой около двух тысяч вёрст. В воспоминаниях о своём пребывании в Петербурге Шуазель-Гофье писала: «Здоровье императрицы Елизаветы, сильно расстроенное за последнее время, заставило предпринять гибельную поездку в Таганрог. Трудно объяснить себе, почему доктора находили климат этого города, расположенного на берегу моря и открытого в продолжение зимы для холодных ветров, полезным для слабой груди. Усиленно стараясь сохранить её существование, делавшееся императору более дорогим по мере своего угасания, он сопутствовал своей августейшей супруге в Таганрог. И там, на краю их империи, ждала их безжалостная смерть, чтобы сразу поразить две царственные жертвы!»

Перед отъездом Елизавета Алексеевна привела свои бумаги в порядок. «Чтобы ко всему быть готовой, даже к смерти», — писала она в тот же день матери. Дневник она запечатала старинной печатью с девичьим Баденским гербом и сделала надпись: «После моей смерти сжечь».

Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна в связи с отъездом невестки в Таганрог написала в своём дневнике: «...Молю Всевышнего о ниспослании благословения своего дражайшему императору и императрице, здоровье которой внушает мне великие опасения. Да будет ей благотворно пребывание в Таганроге, куда она отправилась, так же, как и императору, и да буду я иметь счастье опять увидеть её достаточно поправившейся в здоровье». Этому пожеланию Марии Фёдоровны не суждено было сбыться...

Государь выехал в Таганрог в первый день сентября 1825 года, Елизавета Алексеевна последовала за ним тремя днями позже. Он проявил исключительную заботливость, почти на каждой станции осматривая квартиры, которые готовились для следующей за ним супруги. Чтобы не утомляться, императрица ехала медленно, делая по пути длительные остановки для отдыха. На удивление всем подъезжала она к Таганрогу сравнительно бодрая, не чувствуя особого утомления. Без посторонней помощи она вышла из дорожного экипажа и прошла в церковь греческого Александрийского монастыря, где в честь императорской четы состоялся благодарственный молебен. Государь, прибывший раньше, встретил её на ближайшей от города станции.

Затем в одном экипаже супруги отправились в Таганрог. Сначала они посетили Варциевский монастырь, где высоких гостей ожидало всё местное духовенство и почти всё население города. Визит императора и императрицы был для жителей города чрезвычайным событием. Конечно, они верили, что пребывание здесь будет целебным для её величества, весть о болезни которой дошла и до этого отдалённого уголка России. В народе считали, что здоровый воздух — и многие хронические болезни излечиваются в их краю сами собой, без медицинской помощи. После приветствий и благословения императорская чета отправилась в дом, где ей предстояло провести зиму. По скромности и простоте своей этот дом представлял собой усадьбу зажиточного провинциального помещика: низкие потолки, небольшие окна, огромные изразцовые печи и скрипучие половицы...

Несколько замечательных недель прожили супруги тихо и уютно. Сближение между ними было полное. Они совершали совместные прогулки, устраивали чаепития, много говорили друг с другом. Елизавета Алексеевна вскоре почувствовала себя лучше, стала оживать и даже как-то расцвела. Ей казалось, что она вновь обрела крылья, что никогда не было никаких обид, а была только взаимная любовь. Государь был к ней очень внимателен, старался не оставлять её одну, говорил ей нежные слова, как будто после тридцати лет супружества наступил медовый месяц. Видно, её слёзы, как небесная роса, оживили цветы позднего примирения. Раны сердца словно зарубцевались: ведь если сильно любишь, то умеешь и прощать. Но увы, дни любви и согласия были сочтены. Жизненный путь Александра I и Елизаветы Алексеевны подходил к финалу.

В конце октября император сообщил, что ему нужно поехать в Крым. Матери императрица написала:

«Царь завтра выезжает в Крым. Ему хотелось бы лучше остаться здесь, но он должен ехать, так как хочет сам убедиться, можно ли зиму провести в Крыму. Все нас приглашают и заверяют, что климат там лучше, чем здесь. Возвратится он лишь через семнадцать дней».

Прощание было трогательным. Во время своей поездки по Крыму Александр I ежедневно писал Елизавете письма, сообщая о каждой мелочи своего путешествия, умолчал он лишь о том, что в дороге сильно простудился и чувствует себя плохо, — не хотел беспокоить.

В Таганрог государь возвратился больным. «У императора всё ещё высокая температура, — писала Елизавета Алексеевна матери. — Как жаль, что он не может пользоваться хорошей погодой, которая здесь установилась. Да и я не могу сполна наслаждаться этими днями, хотя выхожу ежедневно. Где можно в этой жизни найти покой? Думали, что всё идёт самым наилучшим образом и можно только радоваться, но вдруг неожиданное испытание, которое лишает нас возможности радоваться счастью».

Императрица почти всё время проводила у постели больного. Сначала ему вроде бы стало легче, но через два дня «в 10 часов 47 минут утра, — как значилось в сообщении его лечащего врача, — император мирно и покойно испустил последний вздох...»

Смерть мужа баденская принцесса перенесла стойко, без слёз — сколько она их уже выплакала, — но её фигура, склонявшаяся над гробом, олицетворяла величайшее страдание. Своей свекрови она в тот же день написала: «Наш ангел на небесах... Матушка, не оставляйте меня, я совершенно одна в этом скорбном мире! В этой невознаградимой утрате я утешаюсь лишь тем, что не переживу его. Я надеюсь скоро соединиться с ним».

Вот уж поистине крик измученной души.

Копия письма российской императрицы была опубликована во всех журналах того времени. А жить ей оставалось немногим более пяти месяцев.

Чтобы не усугублять горя супруги усопшего императора тяжким зрелищем необходимых приготовлений к похоронам, её нашли нужным перевести в другой дом. Вместе со своими фрейлинами Екатериной Валуевой и Варварой Волконской императрица, теперь уже вдовствующая, в тот же день переехала в дом таганрогского генерала Бабкова. А на следующий день после кончины Александра I его младшему брату Константину, который, как полагали, должен наследовать российский престол, было отправлено донесение за подписью князя Волконского. Последний руководил всеми формальностями: «...Имею счастье верноподданнейше донести Вашему Императорскому Величеству, что, при всей скорби Ея Императорского Величества, вдовствующей государыни императрицы Елизаветы Алексеевны, здоровье Ея довольно хорошо и удручённое сердце Ея печалью нимало не убавляет духа твёрдости, с коей переносит Ея Императорское Величество несчастье своё...»

Сближение с мужем в последние два-три года Елизавета Алексеевна считала наградой, ниспосланной свыше: за постоянство в любви, за терпение, за умение прощать. Поэтому особенно больно было ей именно сейчас вдруг потерять любимого человека. Своё горе баденская принцесса выражала в письмах к матери. Кому, как не ей, бедная женщина могла рассказать о ране в своём сердце:

«Пишу Вам только для того, чтобы сказать, что я жива. Но не могу выразить того, что чувствую. Я иногда боюсь, что вера моя в Бога не устоит. Ничего не вижу перед собой, ничего не понимаю, не знаю, не во сне ли я. Я буду с ним, пока он здесь; когда его увезут, уеду за ним, не знаю когда и куда. Не очень беспокойтесь обо мне, я здорова. Но если бы Господь сжалился надо мной и взял меня к себе, это не слишком бы огорчило Вас, маменька милая? Знаю, что я не за него, я за себя страдаю; знаю, что ему хорошо теперь, но это не помогает. Я прошу у Бога помощи, но, должно быть, не умею просить...»

Согласно заключению медиков, сделанному после вскрытия, государь скончался от «воспаления в мозгу». В остальном он был совершенно здоров и мог дожить до глубокой старости.

Забальзамированное тело императора одели в парадный генеральский мундир. Гроб с телом установили в Варциевском соборе на великолепном катафалке под балдахином. Лицо усопшего было скрыто под белым покрывалом, так как оно изменилось до неузнаваемости. (Говорили, лицо покойного стало портиться сразу же после вскрытия). Утром и вечером состоялись панихиды, каждый мог приходить и целовать императору руку. Елизавета Алексеевна присутствовала тут же, но её не было видно. Она приходила молиться у гроба лишь после ухода всех посторонних.

Царское семейство поручило вдове императора Александра I заботу об оказании последних почестей останкам её супруга. Было решено везти его тело в Петербург через Москву. Накануне выноса гроба из собора там собралось много людей для последнего прощания. Гроб уже был закрыт. Неожиданно появилась императрица. Твёрдой поступью она взошла на подмостки и припала к гробу. Все присутствовавшие плакали. Елизавета Алексеевна же держалась стойко, не было слышно ни стонов, ни рыданий.

На следующий день в ранний утренний час процессия выехала из Таганрога. Князь Волконский в своём очередном письме докладывал в Варшаву: «Государыня императрица на выносе тела не изволила быть, но простилась с покойным императором прежде церемонии... Её Величество при ужаснейшей печали её переносит грусть и скорбь свою с христианским смирением и удивительной твёрдостью...»

Зиму и первые весенние месяцы 1826 года вдова российского императора Александра I провела в Таганроге. С ней находились две её фрейлины, к которым вскоре присоединились графиня Эделинг, приехавшая из Одессы (она в своё время сопровождала баденскую принцессу в её первой поездке на родину, и через неё Александр I познакомился в Германии с баронессой Крюденер), Волконский и секретарь Лонгинов. Но даже столь узкое общество утомляло императрицу и не доставляло ей утешения. Вскоре из Петербурга приехала её давнишняя подруга, графиня Строганова. С ней Елизавета Алексеевна общалась охотнее всего, их свидания были ежедневными и продолжительными. Но через шесть недель графиня вынуждена была возвратиться в столицу.

После её отъезда бедную вдову охватило страшное чувство одиночества и безысходности. Горе её становилось всё более невыносимым, участились сердечные приступы. Болезнь стала прогрессировать, императрица таяла на глазах. Как только ей стало немного лучше, она написала письмо свекрови о том, что думает покинуть Таганрог и провести лето под Москвой — в построенном при Екатерине II Летнем дворце в Царицыне. От дворца на Каменном острове она отказалась, жить собиралась в Ораниенбауме, посещая порой Павловск. Май она хотела провести в Калуге, чтобы набраться сил до приезда в Москву, и собиралась встретиться там с императрицей Марией Фёдоровной.

Но этим планам не суждено было сбыться.

20 апреля 1826 года, несмотря на плохое самочувствие, Елизавета Алексеевна в сопровождении небольшой свиты и врачей выехала из Таганрога. Погода была прекрасная, ярко светило солнце, молодые зелёные листочки радовали глаз.

Что побудило императрицу ехать в Калугу, где она условилась встретиться со своей свекровью? Было ли это следствием предчувствия своей близкой кончины или она надеялась на улучшение самочувствия и намеревалась действительно переселиться в Москву, а затем, может быть, и в Петербург? Вопросы эти останутся без ответа. Но пока, несмотря на длинный путь, на усталость Елизавета Алексеевна не жаловалась. Проехав добрых пятьсот вёрст, она написала письмо матери — это было её последнее письмо. Внезапно погода резко изменилась, а после Орла, где был очередной ночлег, дорога из-за дождя оказалась настолько размытой, что ехать было почти невозможно.

На одной из промежуточных станций путники остановились на обед. Как сообщают в своих воспоминаниях очевидцы, Елизавета Алексеевна, начав есть суп, стала так сильно кашлять, что не могла говорить. Обед она прервала и прилегла отдохнуть. Через полчаса она вновь села в карету, чтобы продолжить путь. Хоть приступ кашля и прекратился, но дыхание её было затруднённым.

Князь Волконский вынужден был написать в Калугу, что дальше императрица не в состоянии ехать. Необходимо прервать путешествие и в ближайшем же городе остановиться на несколько дней, пока ей не станет лучше. Курьер с этим письмом был срочно отправлен к императрице Марии Фёдоровне.

До следующей остановки был особенно большой переезд, целых сто вёрст. По прибытии в Белев врачи уговорили Елизавету Алексеевну немного перекусить, чтобы подкрепить свои силы, и выпить сладкого чаю. Императрица почувствовала себя лучше, дыхание её стало равномернее, она легла спать, не произнеся ни одной жалобы. Все знали, что она с тревогой ждёт предстоящей встречи со своей свекровью.

О дальнейших событиях подробно рассказывает одна из фрейлин, сопровождавшая императрицу в её последнем путешествии:

«После лёгкого ужина ей стало лучше и спокойнее, легла спать; камер-юнгферам она не позволила ночевать у себя, чего в обычае не было; но уснуть не могла и несколько раз звонила, чтобы позвать к себе. В 3 часа утра спросила, есть ли близко доктор. Сказали: «Позовут тот час». — «Не нужно», — отвечала. Казалось, уснула; но за доктором Рейнгольдом было послано, он явился через четверть часа. Камер-юнгфера заглянула — спит, через некоторое время вторично вошла — спит необычайно тихо, что изумило и доктора, находившегося в соседней комнате. Наконец вошли в третий раз и... теплоты жизненной уже не было. Уснула вечным сном 4 мая под утро».

Минута, когда прекратилась жизнь императрицы Елизаветы Алексеевны, осталась никому не известной. Бог призвал её душу к себе без свидетелей. Она скончалась одна, как будто никто не был достоин принять её последний вздох.

К императрице Марии Фёдоровне, которая была уже в пути к Белёву, послали второго курьера. Получив роковую весть, она заплакала. В Белев приехала лишь к вечеру, подошла к телу, встала на колени и долго молилась.

Первыми повелениями Марии Фёдоровны было поставить в опочивальне усопшей походную икону покойного императора Александра I, её сына, и отслужить панихиду по «новопреставленной» Елизавете.

5 мая труп был набальзамирован. Сердце в запаянном серебряном сосуде было поставлено в гроб, а внутренние органы, положенные в герметически закупоренный сосуд, были погребены в саду дома, где императрица скончалась. Через десять лет там будет установлен мраморный памятник, увенчанный бронзовой короной с надписью золотыми буквами: «1826, мая 3 дня». Место оградят чугунной решёткой.

Четыре дня гроб с телом императрицы Елизаветы Алексеевны стоял в городской церкви, к нему допускались жители всех сословий. Затем, через Калугу и Можайск, с соблюдением всех церемоний его перевезли в Петербург. В можайском Николаевском соборе 26 мая над телом усопшей в присутствии императрицы Марии Фёдоровны, её свиты и многих придворных состоялась заупокойная панихида и произнесено было надгробное слово:

«О, почий, почий в мире Елизавета, образец кротости и милосердия».

Через две недели траурная колесница с прахом императрицы Елизаветы Алексеевны, запряжённая восемью лошадьми, покрытыми чёрными попонами, въехала в российскую столицу. Гроб с телом был установлен в соборе Петропавловской крепости. Каждый день совершалась Божественная литургия, на которой присутствовали все члены императорской семьи Романовых. 21 июня там же состоялось погребение. Троекратный беглый ружейный огонь войск, собранных на территории крепости, и пушечные залпы возвестили об опускании в склеп рядом с гробницей императора Александра I гроба его кроткой, доброй, терпеливой супруги — принцессы Баденской. Корона и ордена, бывшие на катафалке, были отвезены в Зимний дворец.

«Её мало знали и при жизни её, — писал об императрице князь Вяземский. — Как современная молва, так и предания о ней равно молчаливы. Она как-то невидимо, какой-то таинственной тенью прошла поприще жизни и царствования своего. Весьма немногие допущены были в святилище это, можно сказать, царское затворничество, в котором она скрылась».

Дневник баденской принцессы, который она хотела завещать Н.М. Карамзину — он скончался двумя неделями позже, — по приказу нового императора Николая I был сожжён. Единственными свидетельствами её биографии остаются воспоминания очевидцев, суждения некоторых современников и письма к матери, которой она писала в течение тридцати четырёх лет всей своей жизни в России. Своё первое письмо юная принцесса Луиза написала матери 20 октября 1792 года ещё по пути в Россию из Риги, второе — на другой день по приезде в Петербург. Затем дочь баденской маркграфини Амалии писала ей письма почти каждую неделю, отсылая не только почтой, но и с курьерами или с лицами, отъезжающими в Германию. Впервые эти письма были опубликованы в 1909 году в Петербурге в трёхтомнике под названием «Императрица Елизавета Алексеевна, супруга Александра I» , составленном великим князем Николаем Михайловичем. Собирал их в течение многих лет великий князь Сергей Александрович, сын императрицы Марии Александровны, родной племянницы супруги Александра I. Великий князь списал более тысячи писем баденской принцессы, собрал все возможные сведения о ней, но издать их не успел, так как в 1905 году погиб от бомбы террориста.

Таким образом, лишь спустя многие годы после ухода из жизни императрицы Елизаветы Алексеевны лучи солнца проникли в затемнённый мир этой редкой женщины, осветив своим сиянием её благодеяния и жертвенную любовь к тому, из рук которого она получила царскую корону. Разлучившись с ним, она уже не видела смысла жизни.

писал о ней поэт.

Дом в Белёве, в котором скончалась императрица, был куплен в казну. В нём устроили вдовий дом на двадцать четыре персоны. В опочивальне покойной государыни был устроен храм Во имя Святой Елизаветы: кресло и столик, стоявший у смертного одра императрицы, решено было сохранить. А на окраине Таганрога, из которого Елизавета Алексеевна отправилась в свой последний путь, был разбит сад, названный «Елизаветинский».