Я лег спать в числе первых, а проснулся позже других. Нет, не было ничего такого, что побуждало бы длить сон, мне вообще ничего не снилось, хотя той бестолковой сутолоки, что бессмысленным гулом проникала из коридоров, беспорядочной этой суеты да пары пассов маэстро, что звуки превращает в краски, а сказки - в быль, хватило бы на блокбастер средней руки. Спал я не дольше, чем того требовал изнуренный ночными приключениями организм.
По пробуждении я чувствовал себя довольно свежо. Мне не терпелось поскорей присоединиться к торжествующим победителям, но так как за ночь не было ничего написано, то пришлось задержаться и нескольким штрихами восстановить на обратной стороне простыни ночные события, пока память еще хранила их.
Однако тяжелая получилась глава. Увесистая. Если этой главой ударить по голове, то упадешь, а упав, не поднимешься.
В коридоре бурлила жизнь, но не глухо и злобно, как еще сутки назад, а открыто, радостно, напоказ. Двери всех помещений были распахнуты, запретных зон, действий и тем отныне не существовало. Повсюду царил оптимизм, свойственный новорожденным эпохам.
Многие еще не ложились спать - возбужденные, взъерошенные, неумытые, лишь наскоро смывшие с себя копоть и кровь. Другие, успевшие выспаться, приятно поражали сдержанностью, спокойной уверенностью в себе. Глядя на их просветленные лица, радовался и я. И был почти счастлив в числе других - жаль, что этого настроения хватило не надолго. Даже меньшевики отменили угрюмость и ликовали в открытую, радуясь перемене участи. Никто не буйствовал беспорядочно и беспричинно, не громил склады, растаскивая по нумерам продукты и пряча впрок. Пьяных не было. Помещения приводились в порядок силами пленных врачей. Бардак в вестибюле и кавардак в ординаторской уже были устранены.
Я решил, коль время завтрака миновало, надо бы пообедать чем-нибудь, пока торжествует справедливость, а то ужина уже можно и не дождаться: обстановка, что бы я ни говорил в предыдущих строках, была еще далека от стабильности.
Пункт раздачи питания долго отыскивать не пришлось. Существовало, должно быть, незаметное глазу течение, которое и вынесло меня в числе прочих непосредственно к пищевым складам.
Одна из железных дверей была распахнута. Проем был перегорожен изнутри канцелярским столом, образующим прилавок, а за прилавком, всем улыбаясь и потирая руки (которые грел, видимо, ибо здесь было значительно прохладней, чем даже за ближайшим поворотом коридора), за прилавком суетился Крылов. За его спиной фараон Фролов пересчитывал коробки на стеллажах и складывал арифметически. Должность эконома весьма соответствовала его сухопарой длинной фигуре.
Я поинтересовался, есть ли соленая сельдь.
- Сельдь с/с, - заглянув в тетрадку, сказал Крылов. - С/с, - не дожидаясь вопроса, объяснил он, - будет что-то из трех: либо слабо, либо средне, либо сильно соленая. А что именно - поди угадай. Впрочем, у нас пока что по карточкам, гражданин маркиз. Вот! - Он принял у подошедшего Иванова семерку пик и весело шлепнул ею о стол. На семерку полагалось: французский батон, две банки рыбных консервов, немного копченой грудинки и колбаса. Увязав все это в наволочку, Иванов отошел.
- Ваша карта, маркиз. - Крылов протянул мне карточную колоду. - Тяните.
Я заколебался. Вдруг попадется какая-нибудь дрянь вроде двойки червей (фунт червивой конины) или вообще чистый пустой лист. Могли б ведь и колоду подернуть, так ведь?
Но Крылов уверенно тянул мне карты, встряхивая рукой, и даже подмигнул мне дважды втайне от замершего за мной очередника.
Я снял колоду и вынул туза крестей.
- Вот уж везет, так везет, - сказал Крылов, вываливая передо мной столько всего съестного, что при некоторой экономии продуктов хватило бы на неделю. - Крести сегодня козыри, - объяснил Крылов. Он за утро приловчился к прилавку и чувствовал себя в своей акватории.
- У вас все продукты по карточкам? - спросил я, чтобы чем-то заполнить тягостную тишину. Тягостную не для меня - для очередного с его жалкой бубновой швалью, с вожделением глядевшего на лакомый прилавок и мои спецпорции.
- Нет, есть и без, - ответил Крылов. - Вон их целая куча. Правда ... - Он сморщил нос. - Запах злокачественный.
Груда была значительная. В основном размороженная рыба и маргарин. Двое добровольцев, отворачиваясь и зажимая носы, через заднюю дверь выносили всё это вон. Сколько же это тонн Маргулис сгноил?
- Скоропостижные продукты у нас свиньи едят, - сказал Крылов.
Я, не надеясь на удачу, спросил бутылку вина, но мне объяснил смущенный Крылов, что разведанные запасы медспирта пока что невелики и находятся под особым контролем Маргулиса, а погребок, (где много дивных вин) еще не инвентаризирован.
- Да так ловко устроили, что самим нам этот погребок ни за что б не найти, - тараторил Крылов. - Спасибо, покойник один перед смертью шепнул. Доверительно признался под пытками.
Это сообщение насчет пыток сильно огорчило меня. С этого момента мое настроение стало меняться к худшему. Радость моя на убыль пошла.
Я спросил пустую коробку и принялся перекладывать в нее суточный свой паек.
Некто - в телогрейке поверх зеленой пижамы - протянул через головы очередников обе руки, одну с пистолетом, а другую - с десяткой пик.
- Да ты, Марочкин, прям там с пистолетом и сиди. Еды мы тебе принесем. С караула,- объяснил Крылов. - Не хочет никому караул сдавать.
- Сижу там с пистолетом, как пес...
Вернувшись к себе и поев паек, я почувствовал некоторое утомление, вызванное, вероятно, чрезмерной едой. Заглянув в зеркало и внимательно осмотрев лицо, я нашел его здравым и - для маркиза моих лет - даже вполне жизнерадостным. Хотя намеки Крылова о применении пыток и омрачали чело.
Маргулис с его линией поведения беспокоил меня. Как излечить его от величия? Как его в этом величии разубедить? Удастся ли ему взять под контроль последствия революции? Это тоже могло быть причиной моего омрачения. Чтобы его развеять, я спустился в парк.
Пока я спускался, до меня дошли слухи, что жертвами собственного ожесточенного сопротивления пали от двадцати пяти до тридцати белых. Хорошо еще, что восстание началось ночью, и часть врачей ночевала в городе. А то бы жертв с обеих сторон было значительно больше.
С нашей стороны пал только Членин, да командарм, как началась заваруха, куда-то бесследно исчез, и больше его и видели. Были, конечно, и кроме них пострадавшие, но не до смерти.
Позже оказалось, что слухи примерно в два раза преувеличены. Павших и пропавших без вести было 13 всего.
Эти достоверные сведения мне сообщил Кравчук.
Пока другие спали или, гоняясь по парку за белыми, ловили и лечили их, он все утро не отходил от Маргулиса, вместе с ним подводил итог и в результате назначен был комендантом Седьмой психиатрической клиники, или как ее стали теперь называть - Территории ?7.
Я встретил его у подъезда - он был весь в коже, портупеях, ремнях, словно комиссар или садомазохист. Упругая упряжь при всяком его движении эротически похрюкивала.
Кстати уж о синекурах. Карательные функции закрепили было за Птицыным, главным образом благодаря беспощадности, с которой он добивал белых, но его слабонервные клетки, его закипающий безумием мозг делали его опасным и для лояльного общества.
В начале утра Птицын вел себя еще довольно уравновешенно, и только от Котова шарахался и его избегал. Вступал в восточные единоборства с пленными, устраивал между ними бега, и так зарядил себя ненавистью ко всему белому, что любые проявления этого цвета - свет, снег - воспринимал как провокацию и совершенно дичал. Как ненормальный цирюльник с бритвой, носился он, сжимая какой-нибудь малозначительный в обиходе, но страшный в его руках предмет, тот же отрезок трубы, например, получивший название 'антисанитар', угрожая всех сокрушить, да еще и сплясать 'на трупах трутней'.
Горсть таблеток или соответствующий укол могли бы возвратить ему гуманность, если бы лечащий врач Птицына не пал в числе первых от его руки.
Даже некоторые зеленые сторонились его, считая, что он сумасшедший, а то и бешеный - рехнулся не чем-нибудь, а башкой, понимать надо - так что подвернувшийся Гребенюк занял эту должность собой.
Карательный отряд для восстановления справедливости и поддержания дисциплины состоял из одиннадцати человек, занятых в настоящее время поимкой белых. Их ловили и выстраивали у крыльца, но они опять разбегались, как только караульный каратель отвлекался на какое-нибудь явление или предмет.
Было холодно. Ноябрь со всеми своими признаками вступал в этот Сад Разбегающихся Врачей. Солнце показывалось и исчезало. Выпал и растаял снег. Меж мокрых стволов медленно брел Птицын с трубой, словно Ангел Смерти, влачащий меч. По небу, словно конь Блед, распласталось бледное облако.
Говоря о жертвах прошедшей ночи, нельзя не отметить потери несмертельного, но, тем не менее, необратимого характера. Так, некоторые в сумятице сошли с ума: невропатолог, например, толстый и рыхлый. Выживший в передряге, но выживший из ума, он Маргулисом был освобожден от клятвы Гиппократа и эскулаповых обязанностей, переоблачен в зеленое и принят в ряды.
Практикант-очкарик, испытавший сильнейшее нервное потрясение, непрерывно рыдал. Он так заливался слезами, что едва не иссох.
- Ты уже не мальчик, но врач, - стыдил его грубый хирург, утирая его рукавом.
Хирурги, они все грубые.
Белые были, наконец, выловлены и выстроены. Гребенюк расхаживал перед шеренгой и время от времени бил в живот кого-нибудь из числа недовольных и негодующих. Не то, что он так уж был на них зол - просто должность обязывала.
Пленные имели бледный вид. Очкарик, всхлипнув, заявил, что это невежливо - бить в живот - а в это время в дальнем глухом углу парка загремели выстрелы.
Гребенюк, не обращая внимания на претензии практиканта и стрельбу, затеял перекличку, ради чего, собственно, и были выстроены врачи.
Выстрелы не были следствием внутрипартийных разборок, как я было вообразил. И не расстрельная команда приводила в исполнение приговоры. Это Маргулис и присоединившийся к нему Кравчук развлекались прицельной стрельбой по самодельным мишеням.
Кравчук более тщательно целился, жал на курок плавно, и пули часто ложились в цель. Маргулис же стрелял небрежно, навскидку, не очень заботясь о том, во что попадет. Кравчук нервничал и опасно возбуждался при каждом попадании в яблочко.
Мне необходимо было переговорить с Маргулисом, но не хотелось при Кравчуке. К счастью, у них очень скоро вышли заряды, и Кравчук отправился куда-то наверх, где очевидно хранился боезапас.
Услышав шорох листвы под моими ногами, Маргулис обернулся. Взгляд его небрежно скользнул по мне. Возбуждение, вызванное стрельбой, погасло в его глазах, сменившись скукой.
- А, маркиз, - сказал он. - По обыкновению угрюм, хмур. Заря новой жизни не радует?
- Забавляетесь по мишеням? - сказал я укоризненно. - Вас нисколько не беспокоят настроения в народной среде?
- Всё, маркиз, идет своим чередом, - сказал Маргулис. - Люди немного перенервничали. Самое начало, пусковой момент, требует больше эмоциональных затрат раз в пять, чем в относительно спокойный период революционного строительства и подавления саботажа. Вот успокоимся, отоспимся, и начнем осуществлять замыслы. А если вас беспокоит стрельба, так уж вы потерпите. Надо ж кому-то контролировать контрреволюцию. А для этого надо уметь стрелять. Вам тоже следовало бы чем-то занять себя, - сказал он после некоторого молчания, - а не поглядывать со стороны. Просвещением там... Или культурой. Взваливайте на себя, принимайте портфель. Организуйте какое-нибудь представление, что ли, к завтрашнему дню. Перепетунова знаете? Вас свести?
- Какое ж вам представление? - растерялся я от неожиданного предложения.
- Вы барон, вам и баллон в руки, - сказал подошедший Кравчук.
Оба засмеялись. Очевидно, это была какая-то шутка, смысл которой касался лишь их двоих.
Маргулису явно не хватало щепетильности в подборе кадров. Этому коменданту я не доверил бы и метлу. Комендант нервничал, заряжая обойму ПМ. Все пространство вокруг них было усыпано лузгой гильз. Патроны бы поберегли, что ли.
- Просвещение - просвещением ... - начал я, но Маргулис с досадой меня перебил:
- Ах, что я вам сделал, маркиз, что вы меня всё терзаете? И что еще могу я сделать для вас?
- Нужен же реквизит, декорации, - совсем неожиданно и совсем не то пробормотал я. - Текст, наконец
- Вот и займитесь текстом, - сказал Маргулис. - Кому как не вам.
- Вы барон, вам и баллон, - повторил свою шутку Кравчук, но смеялся на этот раз в одиночестве.
Так закончился этот наш разговор с Маргулисом. Я отошел, чувствуя еще большее отчуждение от него. - Бежать. Я окончательно утвердился в этом намерении. Выйти за пределы стен. Если с Кузьмой не получится - подкузьмит - попробовать подкупить охрану? Или самого Маргулиса - свободу в обмен на досье? Мне и самому бы хотелось просмотреть это досье тщательней. Но не было никакой возможности извлечь его из дупла, пока парк полон народу. Да и Кравчук принялся в ту сторону вдруг палить.
Тем временем Гребенюк, не досчитавшись врача Очакова, вел перекрестный допрос, в результате которого выяснилось, что видели его не далее получаса назад выпрыгивающим из окна лаборатории гормональных исследований, куда его Птицын зачем-то позвал. Там его и обнаружили, под окном, неподвижно лежащим на бетонных отмостках. На груди расплылось и застыло пятно - кроваво-красное на молочно-белом.
- Произведите осмотр тела, - обратился Гребенюк к ближайшему врачу.
- Что я тел не видал? - огрызнулся хирург, ибо ближайшим оказался он.
Патологоанатом, чтобы не накалять ситуацию, склонился над телом Очакова, припав ухом к его груди. Медик и медиум, истинный врач рода человеческого, каковыми являются все прозектора, он терпеливо и тщательно выслушал тело, прежде чем констатировать окончательное:
- Тело мертво. Этого врача можете вычеркнуть. - И вновь наклонился над трупом.
Что ему мог поведать Очаков об иных мирах? Что бы такого шепнуть, чего бы не ведали патологоанатомы? Неизвестно, сколько бы времени он выслушивал шепот покойного, если бы Птицын, откуда-то взявшись, не подскочил стремительно и не всадил ему в ягодицу шприц.
- Ну что, враг, вколем по кубику мира? - вскричал этот безумный и всем телом налег на поршень шприца.
Неизвестно, чем заполнена была полость прибора, но прозектор без стона повалился на Очаковский труп.
Он был последней жертвой, павшей в этой войне.
Насколько врачам приходилось туго, настолько вольготно чувствовали себя прихлебатели победителей. Тот же Никанор, которому разрешили даже ходить с ружьем. Хотя был он все время, как за ним водится, синь-пьян. Бандитов же вообще выпустили за ворота, возвестить граду и весям веселую весть. Всю ночь они провели в кочегарке, ради согрева шуруя котлы. Так и ушли чумазые.
Печальное положение врачей отягощалось еще более тем, что были они не кормлены и слишком легко одеты для ноября. Из-за какой-то душевной заторможенности я и внимания на это бы не обратил, если б не практикант.
- Господин маркиз, - несмело окликнул он. - Вы ... Вы мне кажетесь гораздо благородней других... Вы не могли бы ...
Тут я только заметил, что все это время разгуливал по парку, держа в руке кольцо краковской.
- Вы не могли бы... - с мольбой повторил очкарик, очарованно глядя на колбасу.
Разумеется, я ее ему отдал.
- Ешьте, юноша. Не западло.
Потом нашел Гребенюка и потребовал, чтобы немедленно снабдили одеждой врачей.
- Да где ж я им столько одежды возьму? - сказал Гребенюк. - Нешто с себя снять?
Однако велел находящимся у него в подчинении Котову и Гаврилову загнать всех врачей в помещение, куда, благодаря бандитам, не позволившим угаснуть котлам, все еще поступало тепло.
- Да чем же я их накормлю, Господи? Из зубов выковыряю? - ныл Гребенюк. - Этот вопрос к коменданту, а не ко мне.
Я, помогая загонять врачей, всё удивлялся тому, как могли двое неглупых и, в общем, незлых парней попасть в каратели к Гребенюку. Гаврилов, правда, был бывший мент, но и это не давало ему ни права, ни повода. Я даже, кажется, посетовал на это вслух.
- А куда деваться? - вздохнул Гаврилов и рассказал, как был он ночью контужен при взятии баррикад, и кому он теперь нужен, контуженный? Так что спасибо хотя бы Гребенюку, должность дал, пистолет. Патроны пообещал в будущем, как только припадки прекратятся совсем. - А то больно уж меня во время припадков мутит. Врачу не пожелаю такой участи, - закончил свои жалобы Гаврилов.
Из вежливости и из жалости я его выслушал.
Кем-то в ночи был сожжен флигель. Очевидно, жгли его в полной тайне от всех, так как ни дыма, ни зарева никто не видал. Сердюк с учениками не пострадали, даже молот успели вынести и кое-что из рукописных трудов.
- Здесь вы найдете ответы на все вопросы, - сказал Сидоров и сунул мне в руку тетрадь.
Он то горько сожалел о сожжении Академии, то безумствовал, то стоически философствовал - смотря по тому, в какой сущности пребывал.
Кроме того, напали на прачку, выпороли экзекутора, сломали лапу каменному льву. Но эти жертвы были случайны, побочный, так сказать, результат. Экзекутор даже извлек для себя определенную пользу, убедившись на собственной шкуре в преимуществах мальтийской лозы перед ивовыми прутьями, и в дальнейшем поклялся использовать только ее.
Полина же, спавшая голой в готовой позе на груде белья, скорее всего, сама спровоцировала.
- Что ж ты там делала, лёжа? - упрекал её следователь, Гребенюк. - Лёжа всё может быть.
- Лежу себе и лежу, никого не трогаю. А ты проходи, мало ли что лежит.
- Надо было дверь запереть, а не лежать для желающих. Не наказывать же теперь ради тебя весь гарнизон.
На этом Гребенюк прекратил следствие. Не оскудела, поди.
В этой связи я вспомнил о кастелянше. Что-то не было ее видно давно. Уж не случилось ли и с ней безобразие? Но нашел ее в нумере с Вертером в полнейшем здравии.
В эту ночь он осмелился, наконец, признаться ей в своих чувствах и теперь после нескольких лет ухаживаний вкушал заслуженное наслаждение. По свидетельству наблюдателей, он держал ее в объятьях всю ночь, и только два раза отпускал по малой нужде. Надо отдать должное Натальиной верности: пописав на коврик, она оба раза возвращалась к нему.
- Вся ль отдалась или еще осталось? - интересовались наблюдатели, заглядывая в дверную щель.
- А не организовать ли и нам, господа, оргию, пригласив девиц? - выдвинул предложение Иванов - тот, что отоварился на семерку пик, если помните.
- Афинских женщин!
- Афьенских марух! - подхватили желающие.
- Ах, гейши, гетеры, гурии...
- Гитаны тож...
Вопрос, заданный как бы в шутку, многими был воспринят всерьез. А потом и сами шутники уверились в том, что это приемлемо и даже необходимо. Обратились с этим предложеньем к Маргулису, но тот, предвидя неизбежные осложнения, постарался охладить их пыл. Мол, проститутки сеют контрреволюционный разврат, заражая революцию сифилисом. Мол, он никому не позволит испортить триппером пир. Или пир, или гарантированный карантин в венерическом.
- Вполне венероятно ... - погрустнели некоторые делегаты. - Нервновенерические, оно что ж...
- Пусть их врачи осмотрят, - нашелся и тут Иванов. - Пусть испытают их на себе.
- Это не порнокомикс, а сексуальная революция, - поставил, было, точку Маргулис.
Однако делегация не отставала: вот именно, сексуальная - так как же так?
Пришлось все же Маргулису пообещать.
Мысль о том, чтобы своими силами поставить спектакль, все больше увлекала меня, хотя там, в парке, воспринята была мной скептически. - Показать им в аллегорической форме (и конечно, Маргулису) как пагубен бывает в иных случаях основной инстинкт. К вечеру Эзопов зуд сделался невыносим.
Вначале я решил, что это будет опера 'Сулейман и Зулейка', либретто которой в готовом почти виде занимало край простыни, но подумал потом, что местный оркестр балалаечников ('Кукушкин Бэнд') вряд ли потянет все сложности партитуры. Да и: 'Опера - опиум для народа' - был одним из лозунгов нашей клинической культуры. Благодаря чему и я к музыке склонности не испытывал.
Переговорив с режиссером, который вызвался организовать декорации, сколотить подмостки, подобрать приблизительный реквизит - ведь было пока еще неизвестно, о чем в моей пьесе пойдет речь, и в какие эпохи меня занесет прихотливый дух творчества.
Во время разговора о реквизите я вспомнил про красный уголок, про чулан в нем, про Добрынина и Дементьева, считавшихся пропавшими без вести. Опережая режиссера, который двинулся туда же, но кружным путем, я взлетел по лестнице в красный уголок, который оставался еще не прибранным.
В чулане никого не было. Был реквизит, портреты были, мебель была. Но главврача с санитаром и след простыл. Возможно, что их обнаружили, но не успели пока включить в список покойников. Хотя предположение о том, что они ожили и укрылись в другом, более надежном убежище, было мне более по душе.
Значительно повечерело, но лишь с последним лучом зари мне удалось засесть за написание пьесы. Впереди был вечер и ночь. Утро надо было использовать для репетиции. Я заперся изнутри и пристроился у подоконника, широком, как двуспальное ложе.
Вначале было несколько непривычно водить пером. Глаголы разбегались, плутали, путались. 'В замке царило довольно тепло', - написал я и задумался. Потом, по прошествии получаса исправил тепло на темно - нет, всё не то. Я окончательно отвык иметь дело с бумагой. Это не простыня, которая все стерпит. На бумаге всякая глупость сразу видна.
Однако мало помалу перо разбежалось, и вечер так стремительно пролетел, что я не успел или забыл проголодаться. Что происходило снаружи, я не знал. Все, полагаю, спали. Ночью раздался однажды стук в дверь, и голос Маргулиса, просочившийся в замочную скважину, спросил, не хочу ли я войти в состав ночного правительства, поскольку все равно не собираюсь спать до утра.
Последовал решительный отказ.
За час до рассвета третий - окончательный - вариант пьесы был вчерне готов. Я предполагал не растекаться мыслию, уложившись в авторский лист, но, переписав набело, убедился, что получилось и того менее.
Пьеса - не песня. Можно на пару часов растянуть, заполнив паузы между репликами действием.
Ровно в половине восьмого, как и договаривались, я вручил текст Перепетунову и провалился в сон.
Видел во сне Пушкина, который стоял и писал на свой письменный стол.
Проснулся я от мерзкого визга. Было около десяти утра.
Чума располагает к пиру, приготовления к которому шли полным ходом. Визжали свиньи в загоне, расположенном сразу за кочегаркой. Там их было дюжины две разного возраста и величины. До сего дня за ними ухаживали кочегары за доппаёк. Но теперь стало некому.
Визжали они, возможно, от голода, но, спустившись вниз, я убедился, что это мое предположение оказалось неверным. Несколько человек из карательного подразделения, вооруженных ножами, окружили загон. Видно было, что все почти трусили. Гребенюк лично забоем руководил.
- Собираетесь ждать, - вопрошал он, - когда эти добрые животные сами накормят вас собой? Ты - слева, Котов - справа. Гаврилов! Нападаешь сверху и бьёшь ножом. Да не мучай жертву, а сразу заклай. В горло тычь, там более мягко.
- Ты меня не учи, - огрызнулся Гаврилов. - Я в убойном одиннадцать лет отработал.
Через час со свиньями было покончено. Тут же принялись их разделывать. Некоторых изжарили на вертеле.
Пир и параллельно пиру - спектакль - решили закатить в вестибюле. Он был достаточно просторен, чтобы вместить всех. Лозунг 'Пир - только членам партии!', подумавши, сняли, заменив более политически нейтральным - 'Пиру - пир!' Не стоило до поры обижать попутчиков, места и продуктов хватало на всех. Я заметил, что большевиков со вчерашнего дня стало значительно больше.
На полу из досок и деревоплит соорудили невысокий помост, чтоб удобно было пред ним возлежать, подоткнув под себя матрас. На обеих кухнях - в левом и правом крыле - орудовали повара. Двое были из числа белых, в том числе обер-кох, обманувший нас давеча насчет ужина. Но Маргулис, находившийся под обаянием этого повара, лично спас его от разъяренной толпы. Среди наших тоже нашлись искусные кулинары. В желающих им помочь недостатка не было. На помосте уже расставляли приборы добровольцы, жизнерадостные с утра.
Пахло жареным.
Еще помост, значительно выше, чем первый, сооружали у дальней стены. Стену уже закрыли холстом, декоратор заканчивал оформлять задник, в то время как двое его подручных, пользуясь его советами, укрепляли занавес.
Актеры под руководством Перепетунова вполголоса репетировали.
Странно, но среди зеленых не нашлось желающих блеснуть талантами перед аудиторией. Я думал, от них отбоя не будет. Но они отнеслись к затее с прохладцей. Мол, не их это дело, ломать комедию да валять дурака. Все актеры были из числа белых, среди которых я к своей радости обнаружил Дементьева. И подивился его находчивости: где ж, как не в труппе, спрятать труп.
Врачи же взялись за дело охотно. Среди них, несмотря на их жалкое положение, возникли даже споры и трения, дело до драки чуть не дошло среди претендентов на главную роль.
Отовсюду, где только могли их найти, натаскали кукол. Буратино, Мальвина, Пьеро - полный вертеп. Я отошел, решив не мешать постановщику, свою часть работы полностью завершив.
Незадолго до полудня - часа, назначенного для еды, ко мне подошел караульный и сообщил, что у главных ворот дожидаются какие-то люди. Хотят войти. Чего они дожидаются, он не знал, а что за люди, сообщить не мог по той же причине. Я в это время изучал план аварийной эвакуации, вывешенный на стене на случай пожара рядом с оторванным огнетушителем, надеясь найти запасные выходы. Но выходов не было, и, неохотно оторвавшись от выцветшей схемы, я послал его отыскивать Маргулиса, а сам прошел в караульную у ворот.
Проходная представляла собой небольшую круглую башню в два этажа, издали похожую на шахматную ладью. Двое караульных расположились наверху, третий, нижний, разыскивал в данный момент Маргулиса. Сверху, как на ладони, были видны несколько дорогих машин, все 'Пежо', из которых уже повылезло человек двенадцать.
Некоторых я тут же узнал - видел в Дворянском Клубе. Один был какой-то князь, другой - виконт. Граф и графиня Утятины поддерживали на весу какой-то деревянный ящик, обитый неопределенного цвета сукном. Среди прибывших было несколько женщин: положительного вида, пожилых.
- Попечители, - сказал мне караульный, бросив в них презрительный взгляд. - Хоть издали на них разок посмотреть. Узнать, какие они, наши благодетели.
- А я думал, шлюх привезли, - сказал второй.
- Да хватит ли, гляди, на всю компанию? Марочкин, тебе две?
- Что-то они не очень, - сказал возвратившийся Марочкин. - И сутенеров уж больно много крутится возле них. Эй, у вас там не бомба в руках?
- Избирательная ...на, - донесся до нас голос Утятина, слабый и тонкий. - Завтра ...боры ...- Пошевеливал ветерок. - Мы попечители лечебно-врачебных уч...ний... - Голос его окончательно унес ветер.
- Доктора нет дома. Санитарный день, - сказал караульный.
Внизу принялись совещаться. Марочкин, чтобы чем-то заполнить паузу, швырнул в виконта яйцо, оставшееся от завтрака. В виконта он не попал, а яйцо, оказавшись всмятку, угодило в одну из машин. Оно расползлось по капоту - бледный желток на белом 'Пежо'.
- Эй, ты там чего?
- А ничего. Знай наших.
- Знай ваших, мы бы конечно так близко не сунулись, - сказал водитель 'Пежо' и отогнал автомобиль на расстояние, недостижимое для броска.
- Так значит, отказываетесь от волеизъявления?
- Шлите шлюх. Тогда, может быть, изъявим, - отвечали караульные, глядя вниз с большим подозрением, словно графья внизу были хитрые ахейцы, а урна - Троянский конь.
Подоспевший Маргулис избавил меня от дальнейшего с ними общения. Я отправился в вестибюль.
Каково же было мое удивление - досада? негодование? восторг? - когда Маргулис вернулся. Он возвратился через четверть часа, но не один - с графиней. Марочкин вслед за ними и урну внес.
Я не знал, радоваться ли мне такому повороту событий или волосы на себе рвать от огорчения. Побег мой из этих мест становился еще более проблематичным, соображал я, покуда она, улыбаясь во всё лицо, руки для объятия распахнув, неслась, семеня, мне навстречу.
Сия сиятельная особа не представляла себе всей серьезности ситуации, в которой я оказался, и той окончательной безнадежности, в которую она своим несвоевременным появлением меня ввергала. Оказаться единственным рыцарем и защитником этой женщины на замкнутой территории, где только что победила сексуальная революция, а женщин - всего две, да и тем за ночь очень досталось - к такому повороту событий я не был готов. Вся надежда на то, что заказанные в городе девицы прибудут вовремя. То есть, до того, как люди насытятся и начнут теребить свои... г-м... гениталии, а коллективное либидо достигнет критической линии и ринется через край.
Ее незапланированное присутствие затрудняло, а то и вовсе отменяло побег. Надо было, не медля, связаться с Кузьмой, сообщить, что нас теперь двое.
Но эти соображения, лишь на секунду омрачили мой ум, не затмив радости от свидания. Нет, я был искренне рад нашей встрече, несмотря на то, что остро хотелось есть.
Мы обнялись, да так крепко, что наши два сердца едва не слились в одно, да они б и слились, если б не рёбра. Ее, впрочем, стучало чаще, опережая мое. Глаза влажно сияли.
- Ах, маркиз, - сказала она, совершив поцелуй. - Отныне вся моя жизнь - ваша!
- Я люблю вас, графиня, - поспешно произнес я, опасаясь, что промедли еще секунду, и ее признание вырвется первым.
- Добро пожаловать пожрать и выпить, - сказал галантный и гостеприимный Крылов.
Мы пожаловали. Проходя мимо Никаноровой конуры, я заглянул. Нет, никого в конуре не было.
Она необыкновенно была хороша. Описать ли ее великолепный наряд? Ленты, браслеты, перья? Скорее всего, опишу, но позже. Все присутствующие были настолько ею поглощены, что почти не обратили внимания на то, как караульные внесли - один за другим - дюжину ящиков с пивом. Избирательную урну Марочкин задвинул в угол, ближайший к двери.
- Что вижу я? - Делегатка! - Делириум-м-м... - Деликатес! - неслись шепоты.
- Даже слюнки текут, - сказал Иванов, глядя на нее с аппетитом.
- А у меня наоборот, сушит во рту.
- Пикантная. Кстати, вы пробовали суши?
- Не пробовал и не буду, - сказал Кашапов. Был он по случаю праздника в новых трусах, снятых с убитого, которые доходили едва ли не до колен, тесно облегая чресла. - Один мой дедушка, правда, двоюродный, когда брали Японию, кушая суши, сошел с ума.
- А это что там внесли?
- Урну.
- Нет, в ящиках?
- Это пиво, - сказала графиня. - Утоляет сухость во рту. И вобла сушеная.
- Суши?
- Пикантная. К пиву. Деликатес, - кокетничала графиня.
- Нет, вы не поняли. Когда наши в Японии суши нашли ...
- То сошли с ума. Слышали. Короче, колченогий: те, кто считает себя в здравом уме, пусть не едят суши.
- Вобла нам уже не поможет и не повредит, - сказал Иванов, ногтем сковырнув пробку с бутылки и припадая к ней. Все на минуту притихли, глядя на то, как он впитывал пиво.
Между тем повара и кухонные добровольцы проворно собирали на стол под присмотром обер-коха и Кравчука.
- Что это у вас? - интересовался комендант.
- Бублики, - отвечал разносчик на заданный строгим тоном вопрос.
- Гм ... Согласно моему врожденному представлению о бубликах, - сказал Кравчук, вглядываясь в предмет, - они круглые.
- А они и есть круглые. Вы ж его, батюшка, бочком держите.
- А это что? - останавливал Кравчук очередного.
- Б... буженина.
- А хрен к буженине есть?
- М-м... моржовый. М-мороженый.
- Разморозьте, добавьте лимону, подайте на стол.
- Голубчик! - окликал поваренка интеллигентный Герц. - Что это у вас за размазня белая? Бланманже?
- Бланманже не положено.
- А ты положи... Голубчик! А будут ли телячьи мозги?
- Мозгов сегодня вообще нет. А еще назовешь голубчиком, а размазню - бланманжой, я тебе это самое бланманже по роже размажу.
За стол - под словом стол я разумею помост - еще не ложились. Но тесно толпились около любители покушать и пошутить. Разглядывали, спрашивали-отвечали, комментировали так и сяк, внюхивались в нюансы.
- Что это у них в вазочке взаперти?
- Хрен-брюле. Чтоб не выдохся. К буженине подано.
- А буженину уже внесли?
- Сама вон бежит.
- Отчего, скажите, голубчик, суп у вас синий?
- Какая супстанция - такой и суп. А еще раз голубчиком - так я тебя в этот суп харей засуну.
- Говорят, наш маркиз написал специальный спектакль к этой трапезе.
- Так это ж, братцы, уха. Вон и морды рыбьи из кастрюли выглядывают.
- Что-то морды у них испуганные.
- Повар, наверное, накричал.
- Рыба сквозь чешую не слышит, кричи - не кричи.
- Да тут и лук еще сверху плавает.
- Ухохочешься над этой ухой.
- Лук мне нельзя. У меня глюки от лука.
- А у кого их нет.
- Товарищ главнонакладывающий!
- Иванов?
- А заливное будет?
- Заливное? Вряд ли. Всю рыбу превратили в уху. Но будут лангусты.
- С ластами? А то помню в 'Прибрежном': лангусты, лангусты, а это - водолазный десант.
- А это, наверное, курица?
- Дичь!
- Фантиссимо! - Произведение! - Экзерсис!
- Жаль даже жрать такую.
- Куриная кулинария терпения требует. Пока все перья ощиплешь по одному.
- Уж заканчивали бы жратвоприношенье скорей. Много еще?
- А грибы будут? Грибочки?
- Давайте сходим к ним на разведку, выясним.
- Я с вами в таких трусах не то что на разведку, но и на прогулку не пойду.
Нет. Не будет вам никаких грибов. Мы в другом романе, друзья.
Занавес колыхнулся. Что-то грохнулось о подмостки. Послышался чей-то сдавленный стон.
Подошла Наталья под руку с Вертером, они встали несколько в стороне, не смешиваясь с праздно-навязчивой публикой.
- Что это бок у нее весь голый? Совсем простомясая. И сзади туловище обнажено.
- Как ей не стыдно с той стороны.
- Нынче вечерние платья все таковы.
- Отстань от меня знаешь куда? - раздался возглас Натальи, сдержанный, но визгливый.
- Разве можно удержаться от прикосновения, будучи на волосок от вас, - сказал Иванов, пытавшийся ухватить ее за голое тело.
- Дурак несчастный.
- Не называйте меня несчастным.
- Форменный идиот.
- А вы - дура бесформенная, - сказал Иванов, отходя.
Он пошел еще за бутылочкой, оставив в покое возлюбленных. Но недолго отсутствовал.
- Вот хоть вы рассудите, графиня... - обратился он ко вдове, пытаясь вести себя куртуазно. - Что, чешется? Давайте я.
И он своей пятерней принялся скрести графинину спину.
- Прекратите это немедленно, - решительно заявил я - И ведите себя прилично. Нечего себя неприлично вести.
- Дамы, все-таки, - напомнил Кравчук.
- Это еще не причина, - сказал Иванов, - чтобы себя прилично вести.
- Рассаживайтесь, граждане и господа, - обратился Кравчук к собравшимся. - Распределяйтесь согласно субординации. Да пошевеливайтесь, - заторопился он, пока разгул страстей вокруг стола не перерос в мордобитие.
Предполагая кое-что запечатлевать во время пиршества, я прихватил с собой простыню. Но пришлось подстелить ее под графиню, так как матрас под ней оказался не очень свеж. У меня оставался, впрочем, блокнот и карандаш к нему.
Распоряжался рассаживанием комендант Кравчук. Маргулис сел во главе стола на уготованный ему матрас (впрочем, кажется, два). Прочие были усажены в порядке личной ему преданности. По правую его руку (у целого уха) сел сам Кравчук. Вероятно, чтобы нашептывать. Далее: графиня, я. Справа от меня Крылов. Иванов ему соседствовал. Насупротив, насупившись, сел Гребенюк. Место между ним и Маргулисом пока пустовало. За Гребенюком - Кашапов, Полина, фараон, Наталья, Вертер и т.д.
Я думал, что по такому подходящему поводу будет речь, и даже сам приготовил двухминутный спич - вдруг тоже попросят высказаться. Да и графиня была не прочь сказать пару слов от лица гостей. Но Маргулис лишь вяло махнул своей вилкой, ешьте, мол, и первый приступил к трапезе.
Из продуктов питания ближе к нам были: жареный поросенок (со следами побоев на голове); салаты трех-четырех сортов; устрашающего вида устрицы; упоминавшаяся уже дичь. Кроме того, непрерывно подносили новые. Всё это я быстренько занес в блокнот, но так как спешил, то не все из записанного смог разобрать впоследствии. Сейчас, восстанавливая задним числом, припоминаю, что были балык и окорока. Из напитков ничего, кроме пива не было. Видно, погребок, о котором упоминал Крылов, не был еще рассекречен для широкой публики.
- Давайте, я вам устриц устрою, - глядя воспаленным взглядом на деликатес, предложил графине Крылов. - Специально изыскивали. Готов поспорить, что устриц с таким вкусным уксусом вы никогда не пробовали.
Но графиня лишь слабо улыбнулась ему из вежливости и прижалась ко мне, мелко дрожа. До того напугали ее эти моллюски.
- Мы не употребляем устриц, - поспешно сказал я, отводя его руку с тарелкой, на которой вповалку лежало дюжины три. - Благодарю вас.
Крылов поставил тарелку перед собой.
- Я как-то пробовал, - сказал Иванов к сведению присутствующих. - Маленькие - те ничего. А которые матерые - упираются, в горло не лезут, не дают себя есть. А потом еще полчаса в желудке ворочаются и скулят.
- Потрясающие овоща! - приговаривал Никанор, к которому прикрепили совсем ослабевшего духом и телом Птицына. Насколько мне было известно, он второй день пребывал без таблеток, и третий - совсем без еды. - Взять огурец, хотя бы. Взял? Проще овоща в природе нет. А если разрезать его повдоль да посолить тонко...
- Сделайте мне, голубчик, как вы сказали, - попросил Герц. - Только огуречные гурманы, вроде вас, знают в них толк.
- Так-то оно так. Ты, мин Херц, огурец-то скорее откусывай, пока я тебе его за голубчика в глотку не вбил, - сказал Никанор, протягивая половину огурца Герцу, а другую почему-то Гребенюку. Вообще, мне показалось, что перед Гребенюком, видя в нем власть, он немного заискивал.
- От огурцов огорченье одно, - сказал Гребенюк. - Мне бы что-нибудь посущественней. - Но свой ломтик съел.
- Помидоры в красном виде едят, - продолжал Никанор свою овощную кампанию.
- В красном? - слабым голосом переспросил Птицын.
- Помидоры надо ждать, пока покраснеют. Огурцы же так и едят зелеными.
- И долго ждать?
- У тебя уже красный. Ешь, - сказал Никанор и потянулся через стол с вилкой, недоверчиво тыча ею в поросенка, словно заподозрив в нем жизнь. - Эх, остаться бы с этим поросенком наедине, - возмечтал он.
- Наедаться наедине является свинством. Вот возьмите к поросенку салат, - сказал Крылов.
- Вы уж и мне откромсайте кусочек, если вам не в напряг, - сказал Иванов.
- Совсем напротив. - Крылов, ловко оперируя двумя ножами, вскрыл поросенку бок. - Не понимаю, почему израильтяне с палестинцами не ладят. Ни те, ни другие свинину не едят.
- Да щедрее кромсайте. Я неплохой едок.
- Каков едок, таков и ебок, - сказал Никанор.
- Благодарю вас, Крылов. Знаете, Крылов, всякой болезни душевный изъян соответствует. Вашему геморрою соответствует скупость.
- Геморрой не у меня, а у Гребенюка. У меня аневризма.
- Это от сердечной недоброты.
- А теперь?
- А теперь, пожалуй, довольно. Благодарю теперь искренне. Вы заметили: как только вы совершаете щедрый жест, геморрой отступает?
- Ешьте, сколько душа пожелает. Наедайтесь до треска.
- Сколько душа пожелает, я столько не съем.
- Мне тоже кусочек хочется.
- Я сделаю для тебя все, что ты хочешь.
- Я хочу есть.
- Хорошо, буду есть.
Конечно, не все реплики уместились в мою записную книжку. И авторство той или иной уже не установить. Последовательность, в какой они были прознесены, тоже утеряна. Но общий настрой, я надеюсь, мне удалось передать.
- Глюки, от лука которые, гораздо острее, чем от моркови или свеклы.
- Не питайте меня иллюзиями, а подайте лангет. Это лангет? Что он такой извилистый?
- Ах, простите. Это лангуст. Чисто фонетическое недоразумение.
- И как его есть?
- Глотайте и все тут.
- Глотай - не глотай, а разве ими насытишься?
- Всецело с вами согласен. Ничто так не способствует насыщению, как жареная свиная плоть. Тающая во рту. Трепещущая в пищеводе. Главное - не спешить глотать. Пищепоглощение не терпит суеты.
- Дайте вашей попробовать. М-м... Нет, знаете...
- Видно, у вас ей во рту не так вкусно. Она гораздо вкуснее, когда я ее ем.
- За тебя, Вертер, любезный. За вас, господа содомники. За вас, кобели и киники. Чтоб гениталии не гнулись. Чтоб сталагмитом стоял, а не сталактитом свисал. Гарсон! Пригласите еще бутылочку!
- Да разве так едят колбасу? Колбасу раздразнить надо сперва. Вилочкой ее потычь. Так. Теперь с другого боку. Тогда и вкус у нее пикантней.
- Вам еще буженины?
- Да, наваливайте. Не стесняйтесь. И салатик с цветочками. И латук. Я в полном объеме ем.
- Что это вы меня тычете?
- Да кто тычет?
- Да вы.
- Я видел, как вы селедку в карман сунули.
- Да идите вы ...
- Ну-ну, договаривайте ваши три буквы.
- Прошло то время, когда я селедки крал.
- Время прошло, а привычки остались.
- Успокойтесь немедленно, господа. Иванов, что вам селедки мало? - вмешался Гребенюк, отвлекаясь от своей тарелки. Но Иванов не услышал его, поддержанный сотрапезниками:
- Шницелем его, шницелем!
- Лепешкой его по башке!
- Ах, закажите музыку, - сказала вдова.
- Напрасно вы красный такой, - сказал Иванов примирительно.
- Да черт с вами. Забирайте эту селедку. Рыба снижает умственную отсталость.
- Поумнел, как в завхозы вылез?
- Зато ты все в одной поре.
- Вы опять тычете?
- Какие-то вы несерьезные и несуразные, - сказала вдова.
- Вилкой его под ложечку!
- Лобстером его в лоб!
- Мал - чать ... чать... чать! - вскричал Гребенюк и даже стукнул кулаком по столу, да так, что все, и он сам в том числе, обмерли. Челюсть его продолжала хлопать - заклинило на слоге 'чать', но теперь беззвучно.
Я взглянул на Маргулиса. Он, равнодушный к происходящему, что-то ел, сосредоточившись на питании организма, одновременно выслушивая то, что вливал ему в ухо Кравчук. Видимо, что-то крайне важное, раз даже шум за столом его не отвлекал.
- Он мне башку чуть ложкой не снес!
- А он ...
Маргулис безмолвствовал. Гребенюк продолжал, ни на кого не глядя, стучать, челюсть его - хлопать. Сердюк, отвесив затрещину ученику, что-то горячо говорил по-гречески. Вдохновленная ссорой вдова трепетала вся, с трудом удерживаясь от того, чтобы сделать стриптиз. И лишь вопль: 'Позвольте!', донесшийся со стороны сцены, прервал назревавший скандал.
- Позвольте вам представить, господа, - сказал постановщик, дождавшись относительной тишины, - первый этап нашей драмы. Всего, значит, актов три. Это - первый. Мы не предполагали вначале включать музыкальные номера, но настояли артисты. Хотят вам попеть. Итак - музыка Никитича, слова этой славной песни наш бывший заведующий Дементьев сам сочинил. Соблаговолите прислушаться.
Реквизит до неузнаваемости изменил санитара и главврача. Облачены они были в нечто гусарское, и только по той признательности, с какой Дементьев смотрел на меня, я в нем признал спасенного мной от расправы доктора. Санитара же я опознал по тому обстоятельству, что гриф гитары он сжимал правой рукой, перевернув ее вниз басами.
Текст, впрочем, мне показался безынтересным, с избитыми, а то и спорными рифмами: любовь - морковь, баба - рыба, Жоржета - котлета, бифштекс и секс. Когда же они успели сочинить сие? Пока приходили в себя в чулане?
- Ах, если бы обо мне кто-нибудь так славно спел, - сказала графиня.
В глазах вдовы вновь вспыхнуло вдохновенье.
- Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину ... - продекламировала она.
- Это вашего мужа стихи? - ревниво спросил я.
- Ах, что вы! Пушкин!
Я не поверил. Пушкин? Если Пушкину позволительно такое, то мне... Пушкин? Да нет. Однако, если совместная наша с нею жизнь начинается с вранья, то дальше-то что будет? Тем не менее, я сделал пометку в своем блокноте, чтобы проверить потом.
Я проверил. Ах, господа издатели! Зачем так поэта компрометировать? Ну, придали б забвению юношеские стихи.
- То, что я говорю, может быть, банально, но я ... - закраснелась графиня.
- Продолжайте, умоляю вас, - сказал я, беря ее за руку, глядя в глаза.
- Я давно ждала такого маркиза, как вы!
Мир на мгновенье исчез из поля моего зрения: Маргулис и прочие зрелища, сцена, стол. Уши заложило ватой, сквозь которую доносился только невнятный гул голосов. Я словно плыл в теплом облаке к светлому будущему, к новому брегу греб.
Усилием воли я заставил себя вернуться к действительности. Все-таки помимо блаженства я ощущал и ответственность за нее. Я немного сжал ее руку, а она - мою. Мы помолчали, глядя на сцену.
БЕРГ: Куда мы попали, поручик? Нам нужно знать правду, как бы противна она ни была.
РЖЕВСКИЙ: Клянусь, господа, еще вчера здесь была приличная ресторация, а нынче зала совершенно пуста. Да вот и корнет подтвердит.
КОРНЕТ: Странно, куда же все подевалось?
КОРНЕТ-А-ПИСТОН: Ру-ру-ру.
РЖЕВСКИЙ: Будьте добры, полковник, вас здесь не знают. Подымитесь наверх, Горгону кликните.
ПОЛКОВНИК: Горгона!
РЖЕВСКИЙ: Сверху, отсюда ничего не слышно. Вы уж подымитесь, не сочтите за труд.
КОРНЕТ: А может быть, к 'Яру', господа? Вчера там квасили классики.
БЕРГ: После классиков там даже позавчерашних котлет нет.
ПОЛКОВНИК: Вы уж меня здесь не бросайте, господа. Я мигом.
ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге сначала гостя накормят, а уж потом по борделям ведут.
- А что, проститутки будут? - кстати спросил Герц.
- Зачем тебе шлюхи, майн Герц? Когда столь прекрасная собой особа украшает наш стол, - сказал галантный Крылов.
- Ну, мало ли. Вон, Вертеру для разнообразия, - поддержал Иванов.
Но Вертер только крепче прижался к Наташке: мол, кроме ее ему никого не надо, мол, эта невеста у него навсегда.
- Зарегистрироваться бы им путем. Есть у нас где-нибудь регистрационные карточки?
- Для обручения новобрачных Мендельсон нужен.
- Регистрируют обычно в загсе, - сказал Иванов. - На втором этаже. Но в виде исключения и я могу. Но только не как мужа и жену, а как дурака и дуру. Распишитесь и поцелуйтеся в двух местах
Иванов давно уже ерзал, егозил, поглядывал через стол на сидевших напротив, щурясь, словно ему глаза резало. Словно там, через стол, было грубо нарушено тождество разума и действительности, словно в натюрморте, выставленном для его оценки, не хватало чего-то существенного.
- Слышь, фараон, - не выдержал этот задира. - Там тебе комфортно? Страсти не сотрясают?
Фролов, которому досталось сидеть между Натальей и Полиной, действительно, выглядел, как высохший в мумию сосновый ствол меж двух раскидистых, щедрых в своей телесной роскоши вечнозеленых древес.
- Не сотрясают, - сказал Фролов. - У меня тут бронь. - Он ударил себя в середину груди. - Давно уже не любопытствую.
- Так давай рокирнемся, раз не любишь и не любопытствуешь. Женщина должна принадлежать тому, кто ее хочет. Я там ими займусь, а вы тут с Крыловым картишки раскинете на завтрашний день... Ну вот, теперь гармония, - удовлетворенно отметил он, когда Фролов уступил ему свой матрас.
Я заметил, что обе женщины изъявили тайное удовольствие усатому Иванову, хотя и притворно хмурились. Вертер забеспокоился, но резкого неприятия не проявил. А Кашапов ему даже обрадовался, полагая, что вдвоем им будет веселее шалить.
- Только руки не распространяй, - сказала Полина, натягивая на колено подол.
- И не буду. Я вас, видите ли, столько раз в воображении имел, что мне вас уже больше не хочется.
- Верните нам фараона, - потребовала Полина неискренне.
РЖЕВСКИЙ: Ну что там, командир?
ПОЛКОВНИК: Вас приглашают наверх, господа!
- Фараона уже не вернешь, - сказал Иванов. - Вот погоди, я тебе Кремль покажу. Фараона нам не заменит, но тоже древняя вещь. Относится к эпохе царизма, - говорил Иванов, одновременно наполняя тарелку Полины, чтобы задобрить ее едой. - Мировая жратва. От себя жертвую. И давайте так: если я вам обоим через двадцать минут не понравлюсь, то сам уберусь отсюда. Честное сексуальное.
Женщины в одно время и с одной интонацией хмыкнули. Вертер обнимал свою подругу, и хоть объятья не хватало на весь объем, жест был достаточно демонстративный. Мол, эта женщина мной занята. Но Наталья и сама отвернулась от Иванова.
Полина же, как женщина незанятая, свободная в своем выборе, не стала при всех привередничать, потянулась, расправляя опавшие формы, выпячивая все свои выпуклости, подчеркивавшие пол.
Что касается наших любовников, то даже наискосок через стол мне претили все их сюсюканья и сантименты. В особенности манера Вертера подносить Наталье кусочки еды для поцелуя, прежде чем самому их съесть. Стоит, кстати, заметить, что влюбленные молодые люди чрезвычайно пошлы. Если считать, что пошлость - это отсутствие самоиронии, чувства меры и вкуса. Нет, у нас все не так с графиней. У нас все иначе.
- Кем ему это дородная дама приходится? - спросила она, бесцеремонно ткнув вилкой в сторону кастелянши. Графиня сегодня вообще вела себя не по-светски.
- Ах, она всем доводится, - сказал Крылов. - Сколько претерпела, перетерла через передок, - добавил он, не заботясь о том, что разговаривает с графиней.
Графиню, однако, его фраза о передке не шокировала. Она только взглянула на него вопросительно через мое плечо, и Крылов, следуя ее требовательному взгляду, вкратце рассказал полушепотом о той роли, которую играла кастелянша в нашем заведении. Хотя многое, как мне теперь представляется, было легендой, выдуманной и распространенной Маргулисом, чтобы зеленых позлить.
- А что касается ее поведения, так то не ее вина. Жизнь заставила и научила, - вздохнул в заключение Крылов.
- Жизнь хоть чему научит, - с тем же чувством вздохнула графиня.
- Особенно если шкодливые учителя, - вздохнул и я. - Как представлю, сколько ей, бедной, досталось.
- Она и на нашу сторону-то добровольно перешла, - сказал Крылов. - Думая, что ей здесь еще больше достанется.
- Вот гляжу я на вас, кушаю, и до того мне на душе отрадно становится, - выступил с комплиментом графине Кравчук. - Вы здесь с какой миссией?
- Я тут гощу. Угощаюсь, как видите, - сказала графиня.
- Вам с нами, надеюсь, весело?
- Весело. Но не всецело. Музыки не хватает. Я знаете, герр комендант, музыку очень люблю.
- Музыку ... - в задумчивости повторил Кравчук. - Где ж ее взять, музыку?
- Мне с вами необходимо остаться наедине, - твердо сказал Иванов, обращаясь через стол к графине. - У меня есть для вас нечто.
- Я не уединяюсь по первому зову, - сказала графиня. - К тому же вполне может оказаться ваше нечто ничтожным.
'Ловко она его!' - восхитился я.
- Ты, Иванов не суйся, а то ... - Я погрозил ему вилкой.
Занавес меж тем распахнули для второго акта. Во втором акте действие переносилось на второй этаж, а в третьем - на третий.
Вспомнив, что я в третьем акте наворотил, я покраснел. Я никак не рассчитывал на присутствие на этой премьере графини. И если переписать финальную часть представления я бы еще успел - чтоб и зрителю не омерзительно, и мне не в укор - то актерам никак не хватило бы времени заучить новый текст и отрепетировать.
- Что-то и вправду к нам дамы запаздывают, - сказал Кашапов. - Я уж отложил на этот случай рубликов триста.
- Тут пир победителей, а не славянский базар, - сказал Иванов. - Всё, в том числе дамы, нашей кровью оплачено. Стыдно предлагать дамам деньги в такой день.
РЖЕВСКИЙ: Мы шли к вам, надеясь на достойный прием, светлейшая. А у вас не то что к столу подать нечего, а и столы-то повынесли.
БАНДЕРША (ГОРГОНА): Наш рестораций закрыль санитар-надзор. Вот, Жоржет не повынесли, айн-цвай-драй-кровать не повынесли, Амали, рояль...
БЕРГ: Что ж, и девицы, выходит, голодные?
АМАЛИЯ: Ах, мы не привыкли ужинаться. Нам завсегда господа приносят чего-нибудь поклевать.
АРЛЕКИН: Я истекаю желудочным соком.
ПОЛКОВНИК: Вы накормите сперва, а потом девиц предлагайте.
КОРНЕТ: Так уж пирожных охота, хоть плачь
ГОРГОНА: Вот вам мой грудь, юный поручик, плачьте сюда.
КОРНЕТ: Как вам, господа, такие пирожные?
КОРНЕТ-А-ПИСТОН: Ру-ру-ру.
БЕРГ: Так бы и съел эту Горгону с горчицей. Хочу вас под этим соусом.
- Так я прибьюсь к вам, Наталья Васильевна. Ваши формы сводят меня с ума, - прижимался Иванов к туловищу кастелянши.
- Ах, отстаньте совсем, - отстранилась Наталья.
- Нам, эротоманам, линии ваших талий - что бес в ребро, - старался не забыть Иванов и Полину. - И где таких женщин взращивают? Как вы думаете, друзья мои, у кого из них первой сдаст передок?
Некоторые, до слуха которых донесся этот вопрос, тут же ударили по рукам, заключая пари.
- Спорим, что у Полины, - сказал вдова.
Я с ней спорить не стал, положившись на ее интуицию.
- Как вам такой любовный треугольник, друзья? - продолжал Иванов, пытаясь обнять соседствующих с ним дам. - Я их обеих люблю, а они меня обе - нет. Прямо гипотенузы какие-то.
- Кстати, о треугольниках, - шепнул мне Крылов. - Вы не находите, что трахать треугольники гораздо трагичнее, нежели круг или тот же овал?
Я затруднился с ответом, так как не совсем понял, что он имел в виду: обыкновенные геометрические фигуры, или следует искать в его словах скрытый смысл?
- Можно было бы сообразить уже, что слева от вас вам не светит, будь ваш угол не такой тупой, - сказал Вертер.
- А ты ничего, бываешь находчивый. Только не надо хамить, - сказал Иванов, хотя и сам сколько угодно хамил.
- Ах, что вы себе сюда позволяете? - вскричала Наталья, да так громко, что даже Маргулис, оторвавшись от еды, строго взглянул в ее сторону.
- Как вам не совестно, Иванов, - сказал он укоризненно. - Стыдно же.
- Видите же, что женщина за мной занята, - сказал Вертер.
- Врете, Вертер, ваша фройляйн с победой революции принадлежит обществу, - сказал Иванов. - Да и не для тебя эта многообъёмная женщина. Подыскал бы себе адекватный объект.
- Оставьте в покое наших любовников, - сказал Маргулис. - Они символ нашей революции, а не вы.
- Только при обобществлении средств производства можно обоб... об баб... об обабществлении говорить, - поддержал командира наш комендант.
- Есть такой трахтат - Камасутра, - сказал Никанор. - Древнеиндийский еще.
- Жаль, древнерусских не сохранилось. Вот где, наверное, беспредел, - сказал Иванов, прижимаясь к Полине.
ПОЛКОВНИК: В африканском походе Бонапарт чего учудил. Картошка кончилась, так он гвардию вместо картошки - мартышками.
КОРНЕТ: А где ж Ефросиньюшка, радость моя?
ГОРГОНА: Ах, съель, как я думаль на это, голодные господа. Заседатели всё крутились вчера, кутили тут. Суп с шампиньон требоваль.
ПОЛКОВНИК: Нет господа, вы как хотите, а кролик в своем соку...
КОРНЕТ: А к нему суп из присяжного заседателя.
ГААГАДЗЕ: У нас, в Гааге заседателей не едят. Гаагской конференцией запрещается.
РЖЕВСКИЙ: Этот сюр-суп всего лишь фантазия, господин иностранец. Черный голодный юмор.
ПОЛКОВНИК: Так вот, кролик с кровью готовится так...
КОРНЕТ: А то отварить этого гада до полуготовности, а потом в жаровню с кипящим маслицем.
ПОЛКОВНИК: Берем кролика, душим, тушим пятнадцать минут...
БЕРГ: Прямо в шерсти?
ПОЛКОВНИК: Когда французов преследовали, я зайца поднял. Тут французы, тут мы. Так он голодного француза до того испугался, что сам бросился к нам в борщ. А шерсть - так ее ложкой выбрали повара.
БЕРГ: Шутите всё, полковник.
ПОЛКОВНИК: Шучу. А пленный один - барабанщик, помнится - облившись желудочным соком, сам себя съел.
БЕРГ: Оцените, господа, кулинарный кульбит.
- А для меня животные неприкосновенны, - сказал Жевакин. - Гуманные гурманы их не едят. Ведь мы же для них, как боги, когда любим их. И хуже всяких чертей, когда обижаем или едим.
- Жрать их, особенно жареных - и желудку во вред.
- Вот-вот. Человек, взглянув на эту проблему глазами животного, понятие ада себе сотворил. Вот, взгляните: мы их варим в котлах клокочущих - как будто их грех столь велик. Жарим в кипящем масле на раскаленных сковородах. Обдираем, потрошим, насаживаем на вертел и опять жарим. А потом поглощаем их, претворяя эту пищу в себя. И нам, грешным чревоугодием, перевоплощенье в животных, может быть, предстоит.
- Так можно и духом упасть.
- Начали за Эроса, а кончили за упокой.
- А что, мы уже кончили?
- Тема Эроса широка и неохватна. Многие работали над этой проблемой - от крупных специалистов до мелких жуликов. Некоторые, обобщая оба инстинкта, даже тему питания включили сюда.
- Так может и путаница произойти. Я бы поостерегся на месте этих специалистов делать такие бесшабашные обобщения.
- Нет, сам-то я в этом Дворянском Клубе только однажды был, но достоверно рассказывали. А какие меню! Девочка с клубникой, Маша с персиками, Таня под соусом провансаль.
- Должно быть, красивые?
- Самого пылкого гастронома способны удовлетворить. И за редким исключением - благородного происхождения.
- Нет, это безнравственно, господа, питаться сливками общества.
- А кто говорит ... Да то ли еще бывает под покровом тайны у них. Один князь на моих глазах, не дождавшись от полового Марины (Марин у них в маринаде готовят) кусок носа ему откусил.
- Заплакал, наверное?
- Кто? Половой? Да нет, смирился. Уж коли, говорит, откусили - откушайте. У них тоже там революция вроде как. Кулинарная. Гурманизация в межличностных отношениях, а гуманности - никакой. А тематические вечера, встречи с писателями? Встретить - встретят, а уж проводить - этого нет у них. Одного задушили в объятиях, другого забили ногами. Третьего съели. Прочитали, а потом съели. Видно, понравился.
- Оленину в горшках подают! А ведь ее Пушкин любил!
Пушкин! Опять Пушкин! Никуда не денешься от этого Пушкина! Я едва не вспылил. К тому же вся эта олениниана возбуждала во мне инстинкт совершенно недвусмысленного толка.
- Один итальянец у себя в Италии ...
- Я слышал, у большевиков суп с пальцами подают.
- Один итальянец влюбился в пиццу!
- Это что. В пиццу и я б влюбился. А вот дядя мой влюбился в холодец. Одна нормировщица его прикармливала. Так он к ней каждый вечер ходил. Она-то все думала, что любовь к этой еде перерастет в настоящее чувство.
- Да, гораздо вкуснее, когда искренне любишь, то, что ешь. Такие приключения во рту начинаются.
- У меня на воле повар был, господа. Так он очень любил телятину и умел так ее приготовить, а потом подать, что многие за сто верст приезжали отведать.
- А я вчера видел, как паучиха паука сожрала. Тоже любила, наверное.
- Хотела детей от него, да перепутала. В паучихах оба инстинкта так тесно сплелись, что неотличимы один от другого. Никогда не понятно, какой из них возобладает в данный момент.
- Иной раз и сам не распознаешь, то ли во чреве, то ли в чреслах свербит. Уж больно все рядом находится.
МАЛЬВИНА: Я надувная. Мне для питания свежий воздух надобен.
АРЛЕКИН: Так давайте на крышу с вами взойдем. Скажите, вы меня любите?
МАЛЬВИНА: Ах, мне нельзя разговаривать, а то спущусь.
ГААГАДЗЕ: У нас в Гааге надувные лодки изобрели.
КОРНЕТ: Я сам на такой однажды во сне греб. Только гляжу, а это уже не лодка, а Фрося, а я всё гребу... гребу... гр... ебу...
РЖЕВСКИЙ: Потом глядь, а это уж не Ефросинья, а Россия под ним.
БЕРГ: Быть вам с вашей амбицией непременно генералом, корнет.
- А слышали, что на каком-то острове женщин в полном смысле е...т?
- Ничего, буквы-то проговаривайте, здесь все свои.
- А я и говорю: едят.
- Ну, это уж слишком.
- А я и знал, что не поверите. Не хотел говорить.
- Так то ж каннибалы.
- Тоже инстинкты путают?
- Двояко их познают?
- А шут их знает. Правда женщины у них - не приведи Господь.
- Если у них антропофагия в законе, то и скотоложество, наверное, распространено? Хотя б со съедобными...
- Ты это к чему, козел?
- А козлы несъедобные.
- Съедобно все. Прав тот, кто больше съел от мира сего.
- Да что вы всё о еде, господа. Еда не единственный витальный фактор, который оживляет воображение. Давайте о женщинах поговорим. Только в настоящем контексте.
- Я, будучи на воле, видел, как одна женщина в пельменную зашла и не вышла. Так я теперь эти пельмени вообще не ем.
- А еще самоеды бывают, те сами себя едят. Один все лицо себе съел.
- Лично я предпочитаю свинину, - сказал Крылов, пылко орудуя вилкой, таская мясо кусок за куском, выбирая самые сексуальные.
- Смотри не захрюкай, когда с этой пищей сольешься в одно.
- Ладно, говорю, не надо мне ваших Марин. Но хоть баранина у вас есть? Возьми, говорит, бесплатно банан. Заменяет минет.
Я и не заметил, как и когда Маргулис переоблачился в белое. Но на нем, к моему изумлению, поверх зеленой пижамы был небрежно накинут наисвежайший докторский (читай: диктаторский) халат. Мне этот симптом показался символическим.
- Я предлагаю, - встал со своего места Кравчук, - сделать этот славный день красным.
Присутствующие проаплодировали.
- Я предлагаю, - продолжал он, - продлить его особым указом на два часа. А налоги на здравоохранение полностью отменить.
- Лучше пропить за здоровье нации, - откликнулся Иванов.
- Не вижу, кстати, делегаций от сочувствующих нам партий. - Кравчук взглядом обежал стол. - Прага? Париж? Может, хотя бы из Минска есть кто-нибудь?
- Копенгаген никем не представлен.
- Вот, товарищи, телеграмма: 'Искренний привет Кременчуга!' Подписано: Кременчук.
- Из Челябинска челом бьют...
- В Кременчуге я бывал. Опята там - объедение.
- Объединение, конечно, необходимо, но с кем? Прага проигнорировала. Копенгаген молчит. С Кременчугом?
- А что Кременчуг? Я бывал. Опята, опять же.
- Вот, один в Копенгаген, другой - в Кременчуг. А кто останется? Кравчук и пара придурков в придачу к нему?
- Пара - уже партия. Или, как полагают некоторые дезертиры из партии меньшевиков, нам многопартийность уже не нужна?
- Я к вам в партию от чистого сердца вступил, а не просто так.
- Тише, товарищи! И вы, господа! Не время нам между собой ссориться, - сказал Маргулис. - Надо теперь подумать о том, как будем дальше распространять революцию?
- Отсюда и нанесем удар этому городу. Перво-наперво - милицию победить.
- Вот пообедаем - и победим.
- Какие будут еще предложения?
- Предложения у меня есть. Но предлагать их я вам не буду.
- Предлагаю предложений не предлагать.
- Кроме струсивших меньшевиков есть еще, кому высказаться?
- Вы, Маргулис - наш Маркс. Вы и предлагайте.
- Сперва пожарную часть поджечь нужно. А уж потом жилые кварталы раздувать. Занятые собой пожарные не сразу сунутся.
- Так мы весь город спалим. Самим ничего не останется.
- Без пожара не победим. Население не поддержит нас без пожара.
- Можно воздействовать на них магией.
- Для магии магний нужен и натрия бикарбонат.
- Какая чудовищность! - шепотом сказала графиня. - Надо немедленно сообщить властям.
- Вихри враждебные ...
- Что это он?
- Поел и теперь поет.
- Подвигайтесь поближе, маркиз. Без вас офсайд не полный. Обсуждаемая тема: социальные изменения к лучшему.
- Террор по всей территории.
- Армию на них пихнуть.
- Среднюю Азию будем ли покорять?
- Вот покурим - и покорим.
- У меня там зять, в Азии. Давно до него добраться хочу.
- Содомиты мои, гоморрики. Вам бы только пихать да трахать. А думать за вас кто будет?
- Вы маркиз, вам и приз в руки.
- Я Маргулис, а не маркиз. Маркиз вот он, рядом сидит. Давайте еще умные предложения, пока он не разомкнул уста и не обозвал вас всех педерастами.
- Шарахнуть по ним картечью.
- А если невинных зацепим?
- Невинных нет.
- А хватит ли у нас бойцов, чтобы отсюда на город напасть?
- Что же вы предлагаете? Не нападать?
- Вот напьемся - и нападем.
- Ищи других дураков.
- Вот именно. Надо вызвать среди них эпидемию. Шизу там или деменцию какую-нибудь. Тогда они все автоматически присоединятся к нам, как это произошло с невропатологом.
- Типичная картина невежества. Как же - эпидемию шизы? Не холера ведь.
- А мне это предложение нравится. Хоть и не мной придумано, но что-то в этом предложении есть.
- Мыслю, следовательно, не дурак. Наиболее подходящая среда - беднота и мотыгинские. У бедноты денег на лечение симптомов нет. А мотыгинские и не станут - от скупости.
- До сих пор лечатся дегтем.
- Деготь от бородавок хорош.
- А ели они первые нападут? Как, к примеру, Наполеон?
- Так, а что будем с урной делать, господа?
- Обещали, если правильно проголосуем, отдадут нам княжество Лихтенштейн.
- Лихтен - что?
- Штейн. Как элитный электорат, имеем полное право.
- Прошлый раз, вместо обещанной воли, дали по кило колбасы.
- Наполеон, он ...
- А не пойти ли нам с администрацией на мировую? - предложил я.
- Вот только умнее меня здесь кого-нибудь не хватало, - проворчал Маргулис. - Вы слишком благоразумны, маркиз, чтобы быть гениальным. Гений и благоразумие понятия не совместные. Мы рассматриваем только гениальные предложения.
- А если ему, Наполеону, хочется кого-нибудь трахнуть, то к его услугам Германия или Алжир.
- Я - Германия. Столица меня - Берлин.
- Вы, Маргулис, и вы, маркиз, превосходно дополняете друг друга. У одного не хватает гениальности, у другого - тормозов, - сказал Иванов.
То, что происходило вокруг стола, вызывало во мне все больший протест. Беззастенчивое свинство и чавканье, суесловье, ссоры по пустякам. Революционные планы Маргулиса перманентной войны со здравым смыслом, который ему так претил. А графиня? Кое-кто уже позволял намеки. Сексуальная ситуация накалялась. Вот-вот они все насытятся, и тогда возобладает другой инстинкт. Я и сам чувствовал, что хочу ее гораздо сильнее, чем хотелось бы есть. Надо было выводить ее отсюда. Да и самому выбираться, черт подери, не дожидаясь, когда наступит пик пакостей.
К тому же третий акт меня беспокоил, следующий непосредственно за вторым. Там действие происходит на третьем этаже и перерастает в такое ... Не было никакой возможности отменить спектакль или как-то иначе остановить этих неумолчных врачей, которых представление целиком захватило.
Было очевидно, что незамеченными нам уйти не удастся. Простодушие большинства едоков я б еще мог обмануть. Но ни Маргулиса, ни Кравчука, который, словно предчувствуя мой маневр, удвоил к графине любезность, а ко мне - бдительность. А Гребенюк, тот безо всякого стеснения с графини глаз не сводил.
Если я и колебался доселе - уйти - не уйти - то в незначительных амплитудах. Но теперь этим колебаниям пришел конец.
Я решил поговорить с Маргулисом начистоту.
- Я вас не держу. - Он словно ждал этого разговора.
- Ну так дайте мне ключ.
- Ключи от города я потерял. Оборонил, должно быть. Я уж и объявления везде развесил, чтоб вернули за вознаграждение. Вот, даже сохранился экземпляр. Пока глухо молчат.
- Если не можете дать мне ключи или еще как-нибудь посодействовать, то хотя бы не препятствуйте.
- Это еще почему? - Он с любопытством посмотрел на меня.
- Ну, - я решил сманеврировать, - знаете, я там, на воле, думаю, больше вам сгодиться могу. Могу выполнять определенную конспиративную работу.
- Нам без вас хватает сочувствующих.
- Графиня бы тоже могла влиять.
- Не виляйте, выкладывайте, - сказал он.
Как хотите, а я не мог ему выложить истинные причины своего порыва. Не объяснять же, что главная причина - он вместе с его полоумной политикой.
- Я сейчас встану и отсюда уйду, - твердо сказал я. - Вместе с графиней. Если за нами последует ваш агент - берегитесь. Вам вовек не узнать, где я спрятал ваше досье.
Он вздрогнул. Задело. Значит, верно я рассчитал.
- Так как же вы предполагаете выбираться? - спросил он, взяв себя в руки.
- Это мое дело, - сказал я, более блефуя, чем питая надежды на помощь Кузьмы.
- Ладно. - Он внешне вполне успокоился. И даже как будто ковырнул в зубах. Словно помеха его языку интересовала его куда больше, чем компрометирующее прошлое. - Давайте съедим по котлете на брудершафт. Чтоб не держали зла друг на друга.
- Надеюсь вы понимаете, что в случае моей смерти ... если есть в этих яствах яд... Это досье немедленно всплывет в тысячах экземпляров. Издатели здорово наживутся, продав его как роман.
Тут я точно уже блефовал. Я не настолько успел ознакомиться с его биографией, чтобы с такой уверенностью говорить за издателей.
Его рука, замершая над одинокой котлетой, лежащей в отдалении от остальных, дрогнула и переместилась влево, где лежал такой же одинокий бифштекс. Он преломил его, половину протянул мне. Я откусил, но тут же с отвращением выплюнул, скривив лицо.
- Что, солоно? - спросил Маргулис. Мне показалось, что он вздохнул с облегчением. Так оно и было, по-видимому. - Честно говоря, я и сам позабыл, где цианид, а где хлорид натрия. В котлете, получается, цианид.
Он вывалил котлету из блюдечка на салфетку и, обернув ею, сунул в карман. Этот обед не так безобиден, как я полагал.
- Что ж, так тому и быть, - сказал он. - Ступайте.
И я вернулся к графине, отерев с лица липкий холодный пот. Она, увлеченная финальной сценой второго акта, ничего не замечала.
Те, чьи челюсти были более быстры, наелись доверху и теперь ковыряли в зубах. Другие дожевывали. Фараон раскуривал сигару, которой его только что угостили. Иванов, будучи в прекрасном расположении духа, искал, как бы еще выше настроение поднять незначительной ссорой. Маленький Птицын, прильнув к Полине, дремал, обернувшись вокруг ее бедра.
Во время трапезы не обошлось без повреждений и травм.
Так, Крылов прикусил себе щеку изнутри. Гребенюк жгучей аджикой прожег себе в желудке дыру. Кашапов подавился зубом, сломавши его о кость. Герц почти захлебнулся похлебкой, уснув и упав лицом в свою порцию.
- Да-а, сытый выпал денёк.
- Это не жизнь - оргия.
- Там врачи тоже покушать просятся. А то не вытянут третий акт.
- Да пускай. Все наелись уже. Самые лакомые куски съедены.
Комедианты, смыв грим и почему-то запыхавшись, один за другим подходили к столу.
- Вот разве филе картофеля да гороховый суп.
У Крылова из-за распухшей щеки суп превратился в шут. Но врачи не обиделись.
Я все время удивляюсь и радуюсь тому, что простые люди, будучи сыты, редко держат зло на своих недавних врагов. Не прошло и пары минут, как перед врачами выросли груды лангетов и шницелей, припрятанных про запас, и даже Иванов, вынув из кармана селедку, отдал ее им. Я сам отнес на их край стола приготовленный в дорогу, завернутый в полотенце, двойной эскалоп.
- Эскулап попридержали бы для людей, - проворчал Никанор, но его одернули.
- Эскалоп. И хватит о людоедстве уже.
Оказалось, что шницель удобно кромсать скальпелем, а ланцетом - лангет, пинцетом отправляя в рот небольшими кусочками. Впрочем, и руками не брезговали.
- Странно, почему не отняли у них инструмент. Скальпель - грозное оружие в искусных руках.
- Сколько уж нас от их скальпелей пострадало.
- А могли бы, глядишь, жить вечно.
- Тогда это уже будет не человек, а другое животное.
- Я б согласился животным стать из-за этого. А ты, фараон?
- Самим нам до этого не дойти. Вся надежда на инопланетян.
- Нашел на кого надеяться. А может, они будут разводить свиней, а не нас.
- Свиней разводить легко. С ними всегда договориться можно.
- Вот и будут свиней, раз так. А с нами разве договоришься.
- Вот мы тут сидим, а они, может, подлетают уже.
- Сколько же им лететь?
- Это смотря с какой скоростью, - сказал Сидоров.
- Вот вы мне скажите, профессор, - обрадовался случаю Иванов. - Если расстояние мерить в пенисах, а время в анусах, то как вы думаете, 120 х/ж - приличная скорость?
- Ты постеснялся бы, пожилой человек, все-таки, - сказал Гаврилов, который, хоть головой и ударился, но здравого смысла не потерял. Голос его немного ослаб.
- Свиней он разводить будет. Я б давно его мудрой мордой о стол, да повода не было. Эрос, этос. Куча дерьма.
- Куча чего?
Никанор подмигивал и делал мне знаки: пора.
Мне еще раз довелось наблюдать, как происходит превращение Сидорова в Сердюка. Глаза из бледно-голубых стали свинцово-серыми, заблистали тускло, нос заострился, сделался похожим на клюв. Заиграли желваки, нижняя челюсть подалась вперед. Этим выкриком - куча чего? - превращение и завершилось, заняв собой едва ль с полминуты. Он выбросил вперед руку, но, до Иванова не дотянувшись, плюнул ему в плечо.
Графине очень хотелось остаться и посмотреть, чем закончится ссора. Да и мне б не мешало проституток увидеть и вам описать. Но время неумолимо приближалось к пяти, пора уже было прощаться.
Я встал. Помог и графине подняться. Встал и Маргулис.
- Итак, уважаемые сотрапезники, - возгласил он, - собутыльники, сотрезвенники - маркиз, как видите, покидает нас.
Иванов тем временем, перегнувшись через стол, достал до Сердюка и ударил его в лицо шницелем. Сердюк в ответ лягнул его бараньей ногой.
В сковороде под слоем омлета я обнаружил хорошо прожаренный нож. И хоть лезвие его после термообработки истончилось и гнулось в дугу, я решил прихватить его с собой. Могут всякие ситуации возникнуть на нашем пути, пока доберешься до пистолета.
- Как уходит? А как же мы? Знамя?
Мне б хотелось утешить этих бедолаг, но чем?
- Маркиз сделал свое дело, маркиз может уходить, - сказал Маргулис. - Он и на воле себе место найдет, получив столь высокое воспитание. Вот, у нас Герц теперь есть - как заявка на герцога. - Потом добавил вполголоса. - Честно говоря, из вас такое же знамя, маркиз, как из гондона понтон. Да и не было у де Сада никакой бороды. И маркизом он был из учтивости. Зажился ты у нас. Да и вообще зажился. Ко всем чертям на все четыре. Вали.
- Счастливо оставаться в дураках, - тоже вполголоса сказал я.
- Лучше князем в дураках, чем дураком в маркизах. Так ты скажешь мне на прощанье, где досье?
- Я позвоню, - сказал я.
- Я бы принял твой звонок, да телефон не работает. Ветер порывистый порвал провода.
- В дупле, - сказал я после некоторой заминки. У меня было опасение, что, узнав местоположение документов, он меня отсюда не выпустит. Но он в ответ на это только кивнул, приняв сообщение к сведению. А на прощанье сказал:
- Все-таки мне сдается, что триллер - это нечто вроде трилогии. Так что в третьей части мы должны свидеться. Будет третья часть?
- Не могу обещать, - сказал я.
Я последний раз оглядел сотрапезников. Поблагодарил за воспитание. Сделал общий поклон. Пожелал им успехов в борьбе и всего доброго.
- И вам всего доброго, маркиз. Мы с вами в мыслях.
- Пишите мемуары.
- Берегите ее. Счастья вам с этой женщиной.
Я с удовольствием бы последовал последнему пожеланию, если б не знал, что счастье не так дешево.
- А может, и мне на часок с ними? А то два уже года не был в общественных местах.
- Сейчас не время по общественным местам распылять наши силы.
- Только по проституткам пройдусь и всё.
- Проститутки скоро сами здесь будут.
- Ставлю свой глаз и ребро против вашего зуба на Сердюка.
Сердюк, вернувшийся к бараньей ноге, ловко ею избивал Иванова.
- Вы заказали для вас самолет?
- Нет, он сам оказался самолетом, - сказал Маргулис. - И не забудь свои пописки, эротоплан.
И отвернул лицо. Так холодно и даже враждебно состоялось наше прощанье. Больше лица его я не видел.