Дождь еще поблескивал на асфальте, но на обочинах был уже впитан и выпит. Хмельная трава, прибитая за ночь, выпрямлялась, вставала в рост.

Было начало девятого, но никто мне не отпер ворот. Спят мои жаворонки, включая пса. Я вспомнил про чарующее соседство: элегантная стрип-вдова. Надо приличия ради сделать визит. А то будет думать, что я человек заносчивый. Приволокнуться за привлекательной провинциалочкой. Узнать о ней побольше, а ее поближе. И как знать, весело подумал я, не перерастет ли наше соседство в совет да любовь?

Я вошел, отперев калитку. Безо всяких предчувствий проник в дом. В спальне Варвары не было. Постель пуста и даже не смята. Я обошел верхний этаж - ни души. С тем же результатом обшарил нижний. Беспокойство шевельнулось во мне. Двор, чисто вымытый ночным дождем. Параличом разбитый сад. Деревья, занятые фотосинтезом. Я медленно обогнул дом по периметру, пока он не повернулся ко мне спиной.

Стало вдруг зябко. Пошевеливал борей, но здесь, в глубине сада застревал в ветвях, и дуновения его были редки.

Из дыры под крыльцом флигеля выскочил пес и замер, рыча. Я вздрогнул и встал столбом. Ах ты, мерзкое ж-ж-ж-животное... Я поднял толстый сухой сук и двинулся в его сторону. Он еще пуще оскалился, мелко дрожа, но, сообразив, что намерения мои серьезны, развернулся и припустил вдоль забора позорной трусцой.

Окно флигеля по обычаю было задернуто ветхим тряпьем, но неплотно. Я - по обычаю - заглянул, но солнце в это мгновенье спряталось за ближайшим облаком, а света, сочившегося из-за туч, оказалось недостаточно, чтобы осветить комнатушку сквозь неширокую щель до потребной зрачкам степени яркости. Но все же я разглядел: стол, на столе - стакан, чайник; керосиновая лампа с присущим ей фитилем. С потолка свешивались какие-то корешки, похожие на куриные лапки.

Узкая - у стены - кровать, очертания человеческого туловища на ней, прикрытого одеялом или простыней. Но как ни всматривался - никаких подробностей. Я уже занес было руку, чтобы постучать, разбудить спящего, но в этот момент где-то высоко вверху дунуло. Тучи раздвинулись, солнце вновь выглянуло в образовавшуюся брешь, и в его лучах, проникших в это жилище, я вдруг заметил, что у туловища было две головы.

Обе они покоились на одной подушке, и та, что была ближе ко мне, принадлежала Варваре. Садовник без картуза оказался лыс. Они лежали, плотно прижавшись спинами - только так им двоим можно было уместиться на узком ложе, если не принимать во внимание другой вариант, когда тела располагаются одно над другим - для коитуса. Но именно это и было первым, что я себе мысленно вообразил. Под скрип пружинный, под егозливый шумок дождя.

Я замер, сжимая в руке сук. Сад замер, а то щебетал. Сердце замерло, как перед командой: Пли! - но не было при мне пистолета, не было! Замерло сердце, да вдруг ухнуло так, что я моментально оглох, и во внезапной безукоризненной тишине я сделал шаг по направления к крыльцу флигеля. Не слыша шагов, треска мелких сучков под ногами, скрипа крыльца, половиц. Я приблизился ко входной двери, но долго не смел взяться за медную ручку. Я трижды поднимал руку и опускал. Мыслей не было. Или были? О чем? Лишь четвертое волевое усилие увенчалось успехом, дверь я рванул так, что выдернул и щеколду, на которую она была заперта.

Что тут началось - не поддается описанию. Они вскочили с кровати - голые, но лишь для того, чтобы рухнуть коленями на грязный пол, вымаливая у меня прощение или хотя бы снисходительность, бормоча ручательства, что этого больше никогда, никогда... Бывает, что триллер обращается вдруг в трагедию, а трагедия - в фарс, и всё кончается ко всеобщему удовольствию, как повесть о мавре и Дездемоне, очень печальная на первый взгляд.

Я подавил мелодраматический порыв воображения, и поскольку от порога до кровати было всего лишь четыре шага, то проделал их в долю секунды. Струился гнев по жилам, гнал крови ток... Нет, и гневом забыться не удалось. Порыв, говорю, воображения произвел волшебное действие на меня: ледяное спокойствие, от которого тяжелеет, густеет кровь.

Садовник, почуяв мое присутствие, резко перевернулся на спину, отчего Варвара, сонная, свалилась, конечно, с кровати, но кошачьей хваткой успела вцепиться в спинку белой слабой рукой. Сидела, моргая, ушибив, наверное, зад. На лице садовника отразился ужас, словно взгляд его поймал Пустоту. Нет, они были одеты. Садовник - в небесного цвета кальсоны и полосатый тельник. С тоской я подумал, что такие кальсоны больше не шьют. На Варваре был ее первоначальный наряд - кофточка, джинсы - те самые, когда впервые она смазливой самозванкой вторглась в этот сюжет. - А может, и не было ничего, а? Полежали - и всё. - Вряд ли осознавала она щекотливость ситуации, ведя себя так, словно ничего прискорбного не произошло. Поднялась, почесала ушибленное. Зевнула ртом, протерла глаза.

- Зря я это сделал, дурак. - Вот и всё. Вряд ли этой своей репликой она пыталась оправдаться за происшедшее. Да я и не мог требовать оправданий: язык присох. Голова - как севший аккумулятор: мыслей нет.

Она протиснулась между кроватью и мной, прижав на мгновенье к моему бедру свой небольшой крепенький зад. Я проследил в открытую дверь, как она вразвалку прошла к бочке, как стала горстями плескать воду себе в лицо, фыркая и урча. Потом обратил холодные взоры к садовнику.

Сук все еще был у меня в руках, и я принялся небрежно помахивать им в ожидании, пока вернется дар речи к садовнику или ко мне. Я ткнул его этим суком в бок, побуждая реагировать реактивно. Постепенно отпускало перехваченную обидой гортань. В голове прояснялось. Противник мой коварно медлил. Я был значительно моложе и сильнее его, но не это соображение убедило меня в том, что не станет оказывать он ожесточенного сопротивления. Не было воли для этого в его глазах.

- Вставай, гадина, - сказал я и, зацепив суком ветхое одеяльце, которым он вновь успел прикрыться, стянул его на пол. - Вставай.

Предстоящий разбор полетов уже бодрил меня. Множество вопросов вертелось на языке: почему? как случилось? как смел? Так ли она хороша в постели, как в этом саду? Сопротивлялась ли совращению? Не пошлая мужская ревность душила меня, а благородное негодование за поруганную честь - дочери... Ну, или сестры... С одной стороны я его понимал: в его возрасте за подобные удовольствия надо платить, а это само за тобой бегает. Не отстает ни на шаг. Вертится. Ах, я и сам виноват. Надо было меры принять, пока зло еще зелено. Все же его вина очевидней моей, и расплаты ему не избежать. Так пусть же настигнет его правосудие или возмездие, что - как сказал мне один монах - не всякий раз на весах Судии одно и то же.

Он встал, жалко дрожа. Руки тряслись, губы прыгали. Нижняя челюсть, на которую приходилась большая часть бороды, непрерывно двигалась. Он, наконец, унял пляску зубов и объяснил через силу, обретя язык: вышло, мол, неумышленно. И склонил повинную голову, побуждая верить его скупой слезе.

- Собирай свои вещи, - сказал я. - Увязывай скарб.

Мне было безразлично, куда он пойдет, и есть ли у него в этом городе другая жилплощадь.

Я вышел из флигеля. Бросил сук. Не знаю, сколько времени заняла вся эта сцена. Но небо успело частично очиститься. Облако, похожее на распустивший крылья фрегат, брало абордажем мотыгинскую пожарную каланчу, неприступную с суши. Сад подставлял солнцу свои яблоки. Центральное древо, дрожа (не садовниково ли тремоло передалось?) сбросило наземь созревший плод.

Моя экс-девица тянулась к его запретным плодам. Леший, в ужасе вздымая руки, пытался преградить ей путь. Да чёрт с ней, жиголо. Поздно теперь. Пусть жрёт.

Облако перестроилось, изменив угол атаки. Невзятая каланча надменно довлела себе. Стая ворон спустилась с пустых небес и шумно расселась в ветвях и на крыше флигеля. Глава кочевья разместился на печной трубе. Убедившись, что всё с Варварой в порядке, я снова вошел внутрь.

Ее соблазнитель все еще стоял между столом и кроватью, с места не сошел за то время, что был предоставлен себе. Потирая лицо, морща лоб. Что-то в бороду бормоча. Ведьму, кажется, поминал. Глаза его были мутны, но не от слез раскаяния. Смертельная тоска, от которой сводило скулы, читалась в его глазах.

- Давай поторапливайся, - сказал я.

- Я вам не игрушка в ваших руках, - с мукой в голосе произнес он.

Я ногой подвинул ему табуретку, на которой лежал его синий френч. Он его в руки взял, внимательно рассмотрел в просвете окна, надел. Ухватился за сапоги.

- Нет, брюки сначала, - подсказал ему я.

Одевался он мучительно долго. Руки дрожали, не слушались. Запах... Пахло фиалками. Очевидно, соответствовало крайней степени растерянности, с примесью страха и недоумения. Впервые от него так приятно попахивало. Этим человеком можно ароматизировать отхожие места, доведя до соответствующего внутреннего возбуждения. Жаль, что он не задумывался об этом своем призвании.

Я все-таки задал мучивший меня вопрос.

- Не помню, - еле-еле выдохнул он, но взор блуждал. - Честно, не помню. - И вновь обратился в столб. - Да не мучайте вы меня. Господи, - сказал он едва ль не навзрыд. - Ведьма она, вот что.

- Пьян, что ли, был?

- Пьян? И этого не помню, - почти с ужасом произнес он.

Было очевидно, что всякая мнемоническая деятельность и впрямь представляет для него проблему. И возбуждает почти мистический страх. Странно это.

- Вещи забери, - напомнил я, прежде чем выпроводить его вон.

- Вещи, - забормотал он, - вещи... За вещами ужо Полина придет. Или Татьяна. Или еще кто...

Но вдруг встрепенулся и стал суетливо выдвигать ящики: стола, комода, один за другим, лихорадочно перетряхивая их содержимое. Заглянул под матрас, под кровать сунул лысую голову. Что искал он с такой поспешностью? Я подал ему картуз. Нет, не то. Беспокойство его даже усилилось. Сундучок ли с пиастрами, старый пират?

Он опять вдруг надолго замер и задумался.

- Что мы все-таки ищем? - не вытерпел я.

- Эх, кабы знать... - Он махнул рукой и подтвердил уже сказанное. - Полина придет.

Я проводил его до калитки. Облако, оставив каланчу, низко нависло над крышами. Я проследил, как он медленно брел вдоль улицы, часто останавливаясь, оглядываясь, отмахиваясь рукой, пока его не поглотили проулки.

Вслед ему быстро прошел мелкий скупой дождь.

За стеной у вдовы грянул какой-то каприс. Словно поймали кошку и мучили до скрипичного визга. Старый ворон сорвался с трубы, перелетел улицу. А за ним и вся черная сотня снялась, словно аудиоволной смыло. Опустел наш вертоград. Ветер рассеянно теребил ветви, шевелил листву.

Я загнал Варвару наверх и оставил в ванной. Бросил халатик ей в петухах и павлинах. Белье? Эти детали дамского туалета мы с ней совершенно выпустили из виду. Одежонку ее, ту, что хранила запах его постели, я сжег, специально для этого растопив камин. Память твоя хранит хлад его склизких касаний. Выжечь, вытравить кислотой. Обратить это событие в небытие.

Ну, перестань, уговаривал я себя. Злиться на нее - за что? За то, что была недостаточно недоступна? Кто ей объяснил про девичью честь?

Я вынул бутылку водки - ту, из которой угощал садовника. Выпил двести граненых грамм, чтобы одним мучительным аккордом покончить с этим. Мне как непьющему следовало бы охмелеть с этой дозы до самозабвения. Но особого наркотического действия выпитое на меня не произвело. Мир чуть менее стал враждебен - только и всего. Да плюнь - она тебе кто? Невеста, сестра? Так, приблуда. Ненормальная, правда. С деньгами. Одинокая. Такая, как я.

Мы завтракали, обедали, ужинали. Налегали на колбасу. Я не отпускал ее далеко от себя, вернее, не выпускал из виду. Она все порывалась в сад, бормоча по-садовничьи. Я воздвигал препоны, полагая, что так быстрее излечится от него. Растеряет его словечки, привычки. Надо же, как обаял.

Нет, она не грустила о нем. Но была беспокойная, скрытная, и все время подвоха как будто ждала от меня.

Под вечер, улучив момент, она все же сбежала. Стоя под душем, я слышал, как хлопнула входная дверь.

Я тут же бросился ее искать и нашел во флигеле. Она как раз, сопя, пятясь задом, показалась из-под стола, волоча небольшую коробку, в какие пакуют обувь.

Где-то в печи заливался сверчок.

Мое появление пришлось некстати, потому что она, недовольно ворча, задвинула коробку обратно и выпрямилась, спрятав за спиной - нет, не дукаты - всего лишь тетрадь. Впрочем, довольно пухлую, имевшую клеенчатую клетчатую обложку то, что называется - scottish style. Мне сразу пришло в голову, что именно эта тетрадь была предметом прощальных садовниковых терзаний. Чем она ему так дорога? Хранит его тайны? Шифры, инструкции, явки? Пароли, адреса? Любовные мемуары? Или может быть, весь его садоводческий опыт в ней запчатлен? Как бы то ни было, я должен был с ней ознакомиться. Да, но тебе-то на что его шпионские тайны? Почему так вцепилась в нее? Завербовал? Мы же порвем...

Ветер чуть внятно вздыхал, вечерело. По тропинке - я впереди, она следом за мной - мы пересекли наш приветливый сад и вернулись в дом. Я включил электричество. Сели за стол. Итак: 'Записьки'. Третья четверть этого слова зачеркнута, значит: 'Записи'. Ниже: 'Случайно нашед оное, прошу за вознаграждение возвернуть'. Адрес. И незнакомый мне телефон. Позвонить, справиться о вознаграждении?

Может, там есть обо мне какие-то выводы? О мэре, Павле Ивановиче? Об их обоюдных планах насчет меня? Я раскрыл тетрадь, исписанную на три четверти. Дат не было. Почерк ничего, разборчивый. Орфография? Приблизительная. Писано было карандашами различных цветов и шариковыми изделиями, которые и ручками-то не назовешь. Последняя запись была сделана гелевой, накануне пропавшей с моего стола. Вчерашняя, значит, запись, свежая. С нее и начнем.

'Давеча таблицу на девять забыл. А теперь и на шесть. Плохо, стало быть, с устным счетом. Очень это меня эпатирует. Даже не помню, как эти цифры пишутся. У девятки, кажется, хвостик внизу. И куда подевалась вся эрудиция? Вот те напасть.

Пометка вот в календарике: Пойти к П.И. Кто такая П.И.? Полина Ивановна, что ли? Неужто уж ей срок? Я ж ее вчера навещал. Не придумал же я сей эпизод. А завтра Татьяна, эстафета ее. Бежать надо отсель, неладно со мной. Но куда? Забыл ее, географию.

Обездюжел совсем. В полушариях вроде как пусто. В левом - темень, в правом - туман. Давеча взглянул в зеркало, глядь - а зеркала нет.

Не иначе как ведьма она, Варька. Не убоюся сего эпитета. Оторопь иногда берет, до чего переимчива. Или дразнит она меня так, эта эхидна? Я уж и побаиваться ее стал, да так, что ужас накатывает. Все ходит, ходит за мной. Али хахаль не трахает? И чего хочет? Положим, ясно чего. Не напрасно напрашивается. Привораживает и провоцирует, вот что. А красы никакой, худа больно. И нет в ней той линии, что бабу красит. Без этой линии эрекции никакой. А сия красота эмпиризмом доказана. И трахтат Камасутра то же толкует. Полину взять. Тут тебе и эстетика, и эротика. Вот ежели взять ее эволюту да в эвольвенту развернуть - чисто Варька получится. Только не надо этого. Нам эвольвенты эти совсем ни к чему. Такие диетические девицы тоже. А вот поди ж ты. И не хочу, а все время о ней думаю. А как задумаюсь, то всё забываю напрочь. То умыться, то сад полить. А давеча забыл, где шланги лежат. Так и не вспомнил. Таблицы те же. География. Сглазила, что ли? Нет, ведьма таки Варвара. Эриния мне за грехи. Инкуб. А Альфонс - одно из имен дьявола'.

Красы ему никакой. Разборчивый.

Варвара, сидя напротив, хрустела яблоком. И сколько в нее этих яблок лезет? Волосы взлохмачены. Лицо успела вымазать чем-то черным. Ведьма и есть. Лучше б в зеркало чаще заглядывала, вместо того, чтобы дуться и ходить неприбранной.

Странно, конечно, что он так рассеян стал. Забыл о П.И. Забыл географию. Не помнит, где спрятал тетрадь. Не помнит, как затащил эту ведьму в постель. Или она его?

'Не хотелось бы к ним с диагнозом умопомраченье в больницу попасть. Имея ум, сойти с ему. Пропадают в этом отеле без вести. Ложка серебряная пропала моя, пока я у них жил. Ну ее, эту обитель.

Альфонс отправился на свои похождения. А у меня с головой беда, словно толкут мою память в ступе. Словно камень на темени и предчувствие. Такое предчувствие я уж испытывал, когда открылося мне. Когда ж это было, господи? В одна тыща каком? Молод был, в садочке ночами любил сидеть, наблюдать небосклон порфирный. Вот и тогда сидел. Вечерело. Сверху сгущались сумерки, спущались вниз. А как сгустились вполне, возник вдруг летящийся по небу объект, светящий весь...'.

На этом записи окончательно обрывались. Жаль, что летящийся в небе объект останется неопознанным. Да и оценку интересующему меня событию дать не успел.

Я раскрыл тетрадь ближе к началу. Похотливые похождения этого козла.

'Что мне в женщинах нравится, так это их пол. Но бабу, доказано, бить надо. Плоть у нее от этого мягче становится. Податливей, что ли. Сдобней'.

Чуешь, ведьма, от какой я тебя участи уберег? Хрусть... Неспешное чавканье. Хрусть... Хорошая мысль и не нуждается в аргументации. Варька бесспорно того заслуживает. Этот Казанова и Козлодоев знал в бабах толк.

Погода к ночи пришла в негодность. Поднимался ветер, гулял поверху, бился о фрамуги рам. И всё усиливался, гудел на одной долгой гласной, гнул свое. Глухо, по-мужски, стонал дом. Совсем стемнело. Я встал, запер наружную дверь, которая хлопала. Варвара, опершись о локоток, задрёмывала. Я отвел ее наверх, усыпил.

Самому мне спать не хотелось. Виски ломило, то ли от разгулявшейся непогоды, то ли от выпитого с утра. Я спустился во флигель, прихватив тетрадь. Коробка, что под столом осталась, тоже интересовала меня. Я вынул ее из-под стола, поискал, куда бы сесть. Кроватью брезговал, придвинул хромой табурет. Сверчок, чье трескучее тремоло немного досаждало мне, переместился из-под кровати в печь.

В коробке были различные пишущие предметы: карандаши, синий фломастер, в том числе ручка, исчезнувшая с моего стола; лупа, бинокль; фото глупо улыбающейся женщины (средних лет).

Я снова открыл тетрадь - наугад. Вот начало трактата - 'Об усовершенствовании роз'. Способы разбивки садов и аллей. Размышлял, строил планы, новый Ленотр. Может, тоже дожидался своего часа, как я.

А вот нечто иное.

'Вечный двигатель! Почему бы и нет? Планеты-то вертятся.

Созданию вечного двигателя препятствует сила трения. Что за трения мешают нам существовать вечно?

Интригуем, роем ямы друг другу, замышляем нечистое. И живем, влача за собой груз содеянного. А ведь чтоб жизнь прошла не напрасно, немногое надо: построить дом, посадить дерево, приручить собаку, оставить потомство после себя кому-нибудь.

Зря не вря, я этих деревьев не меньше чем 1000 посадил. Да и деток осуществил в изрядном количестве. Ежели всех их собрать, можно [тщательно вымарано]. А ведь дети рождаются в результате трения плоти о плоть. Я так думаю, в будущей загробной жизни никакого трения нет.

Вот говорят: будьте, как дети. Мысль, внушенная свыше. Мы воспринимаем мир как что-то враждебное, без доверия к сущему, приходится бороться за существование, и неизбежна смерть.

При устранении страданий и страха смерти мир потеряет свою враждебность. Все тревоги и заботы уйдут, и мы станем, как дети: веселы, беспечны, любопытны, беззаботны, доверчивы. Поэтому надо либо принять смерть как неизбежный и лучший исход, либо поверить в возможность бессмертия. Говорят, мол, полежим и воскреснем? - Враки!

Сила человечества в том, что оно может устами некоторых своих представителей высказывать гениальные догадки, синтетические априорные суждения, а потом - усилиями остального человечества - их воплощать, претворяя в жизнь. Объединенное человечество и есть бог, и только так этот бог способен творить чудеса. Можно всего сообща добиться. Физического бессмертия, например. Это я за Кузьмой записал. Слово в слово.

Кое-что и в одиночку мне успеть удалось. Живя, как бирюк, обособленной особью, а не как все. Вот ежели б всех своих деток на это дело поднять. Чем загробное прозябание.

Некоторые зря считают меня сумасшедшим. А зря. Не хотят ничего знать, кроме своей глупости. Трудно во что-либо верить, легче неверой быть. Про молодильные яблоки и в народе предания есть. И в Эдеме еда - яблоки. Этот райский сорт изменяет формулу крови, воздействуя на эритроциты, красные кровяные тельца, делая их еще более красными. И эти яблоки очищают организм от кала и шлаков при прохождении скрозь пищеход', - писал садовник, счастливо сочетая склонность к литературной деятельности с некоторым отвращением к ней. Простонародные и нарочно испорченные выражения были ему и в устной речи свойственны, и даже преобладали в ней. Но, умея выражаться внятно, он - видимо, в пику всяческой литературщине - специально употреблял их. Ведь может, когда надо, выражать свою мысль с предельной ясностью. Ну и я, признаться, заимствуя эти крохотки, подсуетился насчет запятых.

Фрагмент остался незавершенным, жаль. Что бы он в него еще вложил от всех семи своих пядей? Может, не решился наиболее важное доверить бумаге?

Что, однако, он там намичурил? Молодильные яблоки! Неужели ему удалось? Вот откуда краски лица!

'Этак накатит.

Воображаешь себя неповторимым, в своем роде единственным, а тут... Сколько их ежеминутно мелькает мимо, и каждый воображает. А тебя в упор не видит никто. С ума сойти.

Мысль текуча и непостоянна. Может течь вспять, разливаться, как Мальта, истончаться до нитки, рваться, затягиваться в узелки. Так что те, кто сейчас умничает перед современниками, вполне могут завтра оказаться дураками во веки веков'.

Ах, что - философия? Облагороженные рассуждения садовника моего. Будь я издателем, я рискнул бы выпустить эти записки в свет. Почему бы и нет? Выборочно, во всяком случае. Небольшим пока тиражом. Не пострадала б словесность от его участия в ней.

'Плоть тяжелее воды, а экскремент - легче. Вот и говорит мне П.И.: гляди. Все плохое в человеке всегда всплывает наружу. Но если и что хорошее заприметишь - всё одно, докладывай. Всякое повседневное поведение, где бывает и с кем. Какие суммы потрачены и на какие нужды. В бумаги при случае загляни. Как состояние сколотил: наживал по крупицам или крал по-крупному? Всё примечай. Доложишь дней через пять. Нанесешь мне визит.

Примечать - дело нехитрое. У меня на них наблюдательность. Я - человек востребованный. Нужные люди везде нужны.

Мне самому этот тип подозрительный. И девка у него никудышняя. Может, оба они есть невесть кто. А душу у нее черт похитил. Может, банда у них. В таком случае мне вдвойне любопытен этот Варькин главарь.

Жалованье-то скромнейшее положил. Четыре тысячи - разве зарплата за сад? А сам в это время делает более крупные деньги.

Мы, мол, из Вологды. Есть такой город, я узнавал. Кассирша с вокзала сказывала. Может, он в этой Вологде убил кого? И продолжит здесь убивать по энерции? Кто его знает, что там всамделе было. Может он не Мамонов вовсе, а некий Альфонс. Не жилец в нашем городе он в таком случае.

Много приходится думать о нем. Вот и сейчас с новой силой об этом задумался'.

Ах, негодяй. Вот где скрывал сокровенное. Надо было еще в день приезда вручить ему посох. Чем же он движим? Любознательностью? Жаждой наживы? Знакомая страсть. Одно утешает: не успел доложить он П.И. Извините за невизит.

Я не заметил, как ветер стих. Попроказничал и улегся. Тишина объяла окрестности. Ни шелеста дерев, ни звука, ни шороха. Только часы тактично тиктакали, отсекая секунды. Умолк сверчок, зарыв талант под печкой, Молчание есть свойство всех вещей. Тишина непорочна. Это под шумок творятся всякие пакости.

Был тот час суток, когда время опрокидывается вверх тормашками, кончается и начинается с нуля, а если отбросить метафоры - полночь. Не успел я порадоваться тишине, как у мотыгинских что-то грохнуло. Наверное, запустили еженощный фейерверк. Где-то поблизости взвыл пес, вдохновившись луной. К окну плотно прильнула ночь, населенная злыми тварями.

Я отложил тетрадь. Еще будет время изучить эту письменность. Вернулся в дом, улегся в постель. Летучей мышью спустился на спинку кровати сон. Усните и вы, читатель. Что вам я и мой лабиринт.

А утром, едва златокудрая Эос, раздвинув занавес мира, зажгла восток, я был разбужен грохотом, донесшимся из Варвариной спальни. Полуодевшись, я кинулся туда, рванул дверь, вообразив с перепугу, что там обрушился потолок.

Но на первый взгляд ничего особенного не произошло. Всего лишь свалила ночной столик. Но, чуть приглядевшись, я обнаружил на лице Варвары то самое блаженно-бессмысленное выражение, которое бывает у идиотов или детей. Взгляд, обретший первоначальную невинность. И ничего садовничьего, к чему я почти привык, в этом лице не было.