Правление сына Святослава, Владимира, было отмечено введением христианства на Руси, «крещением Руси». Называется точная дата — 988 год. Разумеется, эта дата соответствует официальному провозглашению христианства «государственной религией». Процесс христианизации начался гораздо раньше.

«Перемена веры» киевским князем и провозглашение христианства «официальной религией» должно было входить в условия военного и дипломатического союза с византийским императором Василием II. Этот союз скреплен был браком Владимира с Анной, сестрой императора. Для Византии провозглашение христианства единственно истинной религией Киевской Руси было крупным дипломатическим успехом. Какое-то время христианство воспринималось на Руси как «греческая вера». Первыми представителями духовенства также явились выходцы из Византии. Однако долговременные союзнические отношения и возможность для Византии «контролировать» Русь так и не осуществились. Рюриковичи вообще фактически не оказывали никакой помощи своей «первой учительнице» Византии, хотя после ее окончательного падения и провозгласили себя преемниками ромейских императоров, «Третьим Римом». Кажется, «хороший» предок или предшественник — это для преемников «мертвый» предок или предшественник…

Но и для Рюриковичей крупным успехом был династический союз с Византией. «Знатность» византийских императоров в Европе «уважали», было честью — породниться с ними. Кроме того, провозглашение владений Рюриковичей «христианской державой» открывало им и другие возможности династических браков, а следовательно и военно-дипломатических союзов. Так, уже внук Владимира, Изяслав Ярославич, женат был на Гертруде, дочери польского короля Мешко II; правнук Владимира, Святополк Изяславич, женат был на принцессе из династии Комнинов. Известный Владимир Мономах был сыном Всеволода Ярославича от брака с дочерью византийского императора Константина Мономаха, и сам женат был на Гите, дочери Гаральда, последнего короля из династии англосаксов, сменившейся норманнскими династиями. Классическими стали известия о браках дочерей Ярослава Владимировича, Анна сделалась супругой Генриха французского, Елизавета стала женой Гаральда норвежского, Анастасия (известия неточны) польской или венгерской королевой…

Вместе с христианством к Рюриковичам пришли и закрепились христианские имена; греческие, латинские и иудейские по происхождению. Эти имена давались при крещении на всю жизнь, и означали, что данному лицу покровительствует тот или иной святой. Однако надолго сохранились ритуальные княжие прозвания; например, тот же Всеволод Большое Гнездо имел христианское имя «Димитрий», то есть «Всеволод» было титульным прозванием. Князь мог быть известен в летописной традиции более под «княжим» или под христианским именем. Например, среди братьев Александра Невского находим «Ярослава» и «Афанасия». И только тщательное сопоставление летописных текстов убеждает в том, что «мелькнувший» Афанасий и Ярослав Тверской — процентов на восемьдесят — одно и то же лицо… В летописной традиции фигурируют языческие прозвания многих лиц — бояр, посадников; позднее — даже представителей низших сословий; поскольку языческая номинация (называние) являлась сложным процессом и одно лицо имело одновременно и сменяло на протяжении своей жизни даже и довольно много прозваний, имевших смысл социальной и бытовой идентификации и дифференциации, то на сегодняшний день уже трудно понять, почему именно это прозвание данного лица попало в летописание, закрепилось в нем… Сам Владимир получил христианское имя «Василий», означающее по-гречески «царь», «правитель». Любопытно, что это не только имя его крестного отца, византийского императора, но это имя и как бы «калькирует» «переводит» смысл, вложенный в титульное прозвание «Владимир» — «владеющий миром». Интересно и то, что провозглашенный святым, князь этот почитается под своим языческим «именем»; таким образом языческое титульное прозвание вошло в русский христианский именник в качестве уже «имени святого покровителя», под своими языческими именами почитаются уже известная нам Ольга (Елена) и Борис и Глеб (Роман и Давыд), о которых мы еще будем говорить…

Однако попробуем взглянуть на крещение Руси в свете уже известного нам короткого «скандинавского ренессанса» и последующего курса Владимира на славянизацию… Повесть временных лет утверждает, что крещению предшествовала попытка создать «упорядоченный культ языческих богов». Было создано нечто вроде храма, украшенного деревянными скульптурами этих богов. Это были изображения именно славянских божеств. Повесть временных лет утверждает также, что советник и родич Владимира по матери, уже известный нам Добрыня, силой насаждал поклонение богу-громовержцу Перуну. Вероятнее всего, он просто осуществлял жреческие функции… Но откуда в Повести временных лет это утверждение о насилии? Здесь возможны два варианта. Или перед нами всего лишь «общее место», традиционное для письменных традиций монотеистических систем, когда говорится о «жестокости язычников»… Или же… речь идет о борьбе Владимира с усилившимися культами скандинавских божеств, что, впрочем, для правителя-язычника было бы достаточно беспрецедентным, ведь «чужие боги» так же сильны, как и «свои», они могут «отомстить», «покарать»… Но не здесь ли — одна из причин провозглашения Владимиром христианства «официальной религией»? Да, он жертвовал своим «славянским пантеоном», но одновременно получал возможность покончить с культовой основой «скандинавского ренессанса», монотеистические системы жестки, признают «истинными» только самих себя, все остальные религиозные системы объявляются «ложными», а следовательно, уже и неопасными в смысле «мести и кары»…

То, что Владимир — активный «религиозный реформатор», уже само по себе показывает его «права на религиозное реформатство», на действия в культовой, «вероисповеднической» сфере. Но кто мог обладать подобными правами? Конечно, правитель, принадлежащий к жреческому сословию (часто функции правителя и жреца совмещались)… Вспомним, что скандинавская сага называет мать Владимира «пророчицей», «предсказательницей». Представительницей «жреческого сословия», имевшей «права», была и его бабка по отцу, Ольга-Елена…

После крещения, то есть после провозглашения христианства единственно истинной и «официально государственной» верой можно заметить по источникам «спад» дружинного полководчества и дружинного судоходства. Вероятно, на примере раскола в дружинном войске Святослава стало ясно, что дружины очень сильные представляют собой угрозу княжеской власти, власти Рюриковичей. Вероятно, дружинное войско очень уменьшается численно, чему могло способствовать урезание прав «дружинного сословия», «дружинной корпорации». А вместе с «институтом» могучего дружинного войска сходит на нет и дружинное судоходство. Резко сужается и «пространство походов». Теперь размножившиеся Рюриковичи сталкиваются по большей части друг с другом, осуществляя дележ и передел владений, отстаивая «права» на власть. Одновременно продолжается борьба с волжскими болгарами. Постепенно все четче очерчивается противостояние Киевской Руси, где Рюриковичи правят, и Русского Севера — Новгорода и Пскова, где Рюриковичей лишь терпят в качестве наемных полководцев… Урезанию прав дружинных корпораций способствовало и «новое правовое обустройство» владений Рюриковичей. Византийцы вместе со «своей верой» принесли Рюриковичам и свои принципы государственного устройства. Эти принципы, уже несколько переосмысленные и «приспособленные», были зафиксированы в документальном своде, получившем у историков наименование «Русской правды». «Русская правда» представляет собой явление очень сложное. По степени значимости в русской истории и в истории Рюриковичей, в частности, «Русскую правду» можно поставить в одном ряду, например, с началом каменного зодчества на Руси Рюриковичей после принятия христианства. В текстах «Русской правды» мы находим такие важные положения «государственного обустройства», как становление собственно княжеского владения, «домена»; первичные формы административного деления, постепенную замену полюдья первичной «системой налогообложения» (и, стало быть, кризис рабовладения и работорговли, ведь именно полюдье было основным «источником» получения рабов, молодые люди, подростки входили в состав «дани», теперь же «собственно рабство» начинает постепенно сменяться «крепостной феодальной уже зависимостью крестьянства»), важным моментом является и редукция прав рода-клана, например «право родовой («кровной») мести» заменяется штрафом, «вирой», причем размеры штрафа в разных случаях не произвольны, но «установлены законодательно»…

В настоящее время имеется более ста списков «Русской правды». Принято делить их на три группы, или редакции, — Краткую, Пространную и Сокращенную, причем, в сущности, это тексты, хотя и связанные друг с другом, но созданные в разное время.

Первичным текстом является, вероятно, Краткая Правда, хотя, например, лингвисты Соболевский и Обнорский полагали, что первична как раз Пространная Правда. Мы имеем два списка Краткой Правды, оба относятся к XV веку, условные их наименования в науке — Академический список и Археографический список. Краткая Правда включена в состав Новгородской Первой летописи, сведения о ней относятся примерно к 1016 году; говорится о борьбе Ярослава Владимировича с его двоюродным братом Святополком Ярополчичем за киевское княжение и о победе Ярослава (эти князья более известны нам по своим «собственно прозвищам»: Свято-полк именуется традиционно «Окаянным», Ярослава же Мудрым назвали не современники, а… Карамзин). По летописи Ярослав дал новгородцам «правду и устав списав глаголав тако: по сей грамоте ходите, яко же писах вам, такоже держите». Это не означает, во-первых, что Ярослав «писал» или «составлял» самолично, европейская средневековая знать (а Рюриковичи, особенно в домонгольский свой период, это именно европейская средневековая знать) мало ценила и даже и несколько презирала умение читать и писать, приличествующее монахам, а не знатному полководцу-правителю; но мы еще об этом будем говорить; интересно, что даже в византийских династиях такие личности, как Анна Комнина с ее самолично написанной «Алексиадой» — жизнеописанием ее отца — были не правилом, а исключением. И — второе: «Правда» дана новгородцам; следовательно, речь должна идти о некоей регламентации отношений князя-полководца Рюриковича и новгородских «властей». Можно полагать (и так и полагают), что значительная часть Краткой Правды создана уже при преемниках Ярослава… Но в древнем Синодальном списке Новгородской летописи XIV века вообще нет Краткой Правды; значит, она не входила первоначально в состав Новгородской летописи… Краткую Правду условно разделяют также на две части: Древнейшую Правду (или Правду Ярослава) и — Правду Ярославичей…

Начинается Краткая Правда словами: «Правда роськая». Далее идет ограничение «кровной мести»; если некому «мстить», то взимается «штраф». Интересны «категории» населения, перечисляемые при этом: «муж» (в смысле «мужчина», «человек»), «брат», «сын», «отец», «чадо брата», «сестрин сын», «русин», «гридин», «купчина», «ябетник», «мечник», «изгой», «Словении»… В одном ряду названия «членов рода», племенные названия, «социально-функциональные» названия. За убийство кого-либо из вышеперечисленных полагается довольно высокий «штраф»: сорок гривен…

«Правда роськая» внезапно прерывается и затем следует новый заголовок: «Правда уставлена Руськой земли». Идет ли речь уже о новом «правовом» тексте?.. Мнение о том, что самый первый текст фиксирует «докняжескую Русь» — несостоятельно. Ведь «гридины», «ябетники» — категории дружинников… Высказывается предположение о том, что Древнейшая Правда все же имеет отношение именно к Новгороду и могла возникнуть в первой половине XI века… «Правда Руськой земли» в начале текста перечисляет следующих лиц — князей: Изяслава, Всеволода, Святослава, это преемники Ярослава; далее — известные по летописным упоминаниям и неизвестные «представители княжеского управленческого аппарата»: Коснячко (воевода, 1068 год), Мыкыфор Киянин, Чюдин… Возможно, речь идет о княжеском «съезде» преемников Ярослава в 1072 году, «формальным» поводом послужило перенесение мощей Бориса и Глеба. Подобные феодальные «родственные» съезды-собрания, сопровождавшиеся ритуализованными пирами и охотами и «улаживанием законодательных положений», традиционны и для западной Европы… Основной акцент в «Правде Руськой земли» делается на «штрафы» за убийство людей из «княжеского аппарата»: огнищан (управителей вотчин), тиунов, конюхов, княжеских старост, сельских и ратных…

В конце Краткой Правды заголовок: «А се покон (по другому списку — «поклон») вирный». Здесь речь идет о сборщиках «штрафов» и прочих «поборов», фактически о некоем прообразе налогообложения, любопытно упоминание о «поборах» в постные и скоромные дни, заявлена «землевладельческая» роль церкви…

Любопытно противопоставление «словен» — насельников Севера (Новгорода) «русинам» Киевской Руси Рюриковичей… Составление Краткой Правды может быть продлено до 1136 года примерно, до княжения Всеволода. Мстиславича, внука уже Владимира Мономаха, включительно…

Пространная Русская Правда дошла до наших дней более чем в ста списках, с конца XIII по XVIII век. Списки эти разделяются на две ветви, первая из которых помещается в так называемых Кормчих и Мериле Праведном.

Кормчая, или «Номоканон» представляет собой заимствованное из Византии руководство для церковных и гражданских судей. «Номоканон» означает «собрание законов и правил». «Кормчая» же значит «руководящая», «ориентирующая»… В Кормчих от XV до XVII вв. помещено большинство списков Русской Правды.

Примерно к концу XIII века Пространная Русская Правда была внесена в русский законодательный сборник Мерило Праведное. Списки Кормчих и Мерила Праведного были очень распространены на Руси, имелись фактически в каждом монастыре.

Вторая ветвь Пространной Правды входит в особый сборник, включающий увещание к судьям, Русскую Правду, «Закон судным людом», так называемый устав Ярослава «о мостех». Пространная Правда в своем тексте приписана Ярославу, хотя речь идет о его преемниках; в частности, о Владимире Мономахе. Интересны статьи о штрафах за убийства, о «групповой» ответственности «верви» — общинного объединения родов, о штрафе за ложное обвинение… Регламентируются торговля, степени «зависимости» закупов и холопов. Регламентация «наследства» фактически представляет собой варианты «наделения имуществом»; наделяет, осуществляет «дележ и передел» община и князь; о наследовании майоратного типа — от отца к сыну — речь не идет…

Вопрос о соотношении Краткой и Пространной Правд совсем не так прост. Являются ли они разными вариантами одного и того же текста? По какому принципу обрабатывались тексты при их соединении? И т. д…

Интересны в Русской Правде регламентации торговых операций, фиксируется появление «собственно купцов»; прежде торговые операции осуществлялись, вероятно, представителями дружинных корпораций, об этом пишет, например, все тот же ибн-Фадлан. В Пространной Правде находим регламентации, касающиеся сельского хозяйства: штрафы за нарушение межевого деления, упоминание о развитии скотоводства. Полюдье заменяется сбором «резов», взиманием определенных «процентных норм» от посевов ржи и проч., которыми занимаются особые княжеские сборщики…

Исследованием Русской Правды занимались практически все известные русские историки: Татищев, Шлецер, Карамзин; следует назвать также Тобина, Эверса, Калачова, Мрочек-Дроздовского, Сергеевича, Гетца; в советский период — Грекова, Яковлева, Черепнина…

К Русской Правде примыкает так называемое «Митрополичье правосудие», составленное в XIII–XV веках на основании более ранних источников. В сферу церковной юрисдикции было передано, в частности, семейное право, в котором остро столкнулись традиционная полигамия и насаждаемое церковью единобрачие. Вопрос это был не праздный, а очень практический. Какие браки возможно признать «законными» в глазах церкви, ограничение числа браков для одного лица в случаях смерти одного из врачующихся — здесь остро вставал вопрос о возможности для церкви получения «имущественных поступлений»; например, при резком сужении «брачных возможностей» увеличивалась, естественно, возможность подобных «имущественных поступлений» для церкви (больше, например, шансов, что вдовец умрет бездетным, если не вступит во второй или в третий брак); ту же цель преследовало запрещение родственных браков. Любопытно княжеское обещание не вмешиваться в церковные дела. Это обещание, конечно, не исполнялось, интересы церкви в качестве крупного феодала и интересы правителя Рюриковича постоянно сталкивались. Летописные записи пестрят упоминаниями о подобных конфликтах; судя по этим записям, Рюриковичи отстаивали не только свое «право» распоряжаться имуществом подданных, но и свои «династические права»: например, объявлять полноправными наследниками детей от неузаконенных церковью браков, вступать в родственные браки (уж без этого «права» им было бы попросту трудно «выжить в качестве династии»)…

Следует упомянуть и древнейшие письменные государственные акты. Прежде всего это договоры с византийцами, записанные в летописи. Вероятно, текст их переведен с греческого и прежде всего регламентирует «дружинную торговлю» при Олеге и Игоре… К XII веку относятся две подлинные грамоты. Грамота Мстислава Владимировича и его сына Всеволода дана Юрьеву монастырю в Новгороде около 1130 года. Это четырехугольный кусок пергамента, к которому привешены две позолоченные печати, сделанные из серебра, внешний вид грамоты дублирует аналогичные византийские документы. В грамоте определяются феодальные права монастыря; в частности, право взимания все тех же «штрафов»… К XII веку относится и Вкладная Варлаама Хутынского, принявшего монашество и ставшего настоятелем основанного им монастыря новгородского боярина Олексы Михайловича. Варлаам делает монастырю крупное земельное «дарение». Следует, впрочем, упомянуть и о том, что С. Н. Валк подозревал эту грамоту в подложности и относил к концу XIV века… Вопрос об отношениях Севера (особенно первоначальных) с византийской церковностью непрост. Являлись ли церковники на Севере «ставленниками» киевских Рюриковичей, «помогавшими» последним «овладеть Севером»?..

К XII веку относится дошедшая в копии грамота Всеволода Мстиславича, она дана церкви Иоанна Предтечи на Опоках и фактически предоставляет церкви право контроля над торговлей воском…

Имеется также определенное число фальсификатов — неподлинных документов, выдаваемых, естественно, за подлинные…

Скажем несколько слов и о «Поучении Владимира Мономаха». По мнению исследователей, оно составлено по образцу аналогичных англосаксонских текстов (вспомним брак Мономаха и Гиты, дочери последнего англосаксонского короля Гаральда). Но если это так, то в основе «Поучения» — латинские письменные традиции (вспомним хотя бы жизнеописание Марка Аврелия). Но в средние века подобные «автобиографии» писались уже не самолично и, вероятно, даже и не «под диктовку», а записывались доверенным лицом из духовенства после нескольких бесед «с целью получения информации», которая обрабатывалась и пополнялась «наставлениями» в духе византийского христианства и византийской государственности (это уже для Владимира Мономаха). Впрочем, в его «Поучении» интересны именно «подробности информации», рисующие жизнь феодального правителя, полную воинскими походами, междоусобицами (Владимир Мономах «пережил и провел» чуть ли не сотню подобных военных конфликтов). Характерно активное участие Рюриковичей в политической жизни Западной Европы, впрочем, об этом говорит уже и брак Владимира. В сущности, Киевская Русь представляет собой, с одной стороны, единое «военно-политическое пространство» с территориями Западной Европы; с другой же стороны, — с Поволжьем…

Христианство приносит с собою институт паломничества. На Руси составлялись «дружины калик перехожих» — паломников — духовных лиц. Письменными памятниками паломничества явились аналогичные византийским и западноевропейским подобным описаниям «Хождения» Даниила (по-видимому, игумена монастыря в Черниговских землях) и новгородского архиепископа Антония; памятники эти относятся соответственно к XII и XIII векам…

Скажем и о «Слове Климента Смолятича», избранного в конце первой половины XII века собором русских епископов в митрополиты без официального константинопольского утверждения. «Слово» представляет собой апологию независимости русской церкви от константинопольского патриархата. Другое сочинение, приписываемое Клименту, — ответное послание константинопольскому пресвитеру Фоме (стало быть, это перевод с греческого?). Послание интересно упоминанием об упреках Фомы Клименту, который цитирует в своих сочинениях «язычников»: Гомера, Аристотеля и Платона…

Но, как мы можем убедиться даже при самом кратком ознакомлении, идентификация, датировка и вообще анализ древних письменных источников — очень и очень нелегкое дело… Анализ письменных источников не проясняет, к сожалению, одной очень важной проблемы. Как собственно осуществлялось наследование «права на власть» внутри самой династии Рюриковичей? Мы видим, как ветвится, умножается «род Рюриковичей» и соответственно дробятся владения и умножаются междоусобицы. Процесс вполне естественный. Но вернемся назад, к самым первым Рюриковичам, чтобы проследить, как они «справлялись» с этой проблемой.

После полулегендарного Рюрика власть сумел захватить Хельги-Олег; возможно, пользуясь своими «жреческими правами». Можно предположить, что он был «жрецом», давшим «обет безбрачия», возможно, также, что имело место ритуальное оскопление. Возможно и то, что правитель-полководец еще был «выборным лицом», избираемым на «дружинном тинге»; при этом, вероятно, «можно» было, «полагалось» избирать только «представителей одного какого-то рода»… Олег передал права на власть своим ставленникам, Игорю и Ольге. В сущности, это были некие «права» не столько на реальную власть, сколько на возможность ее «добычи» посредством завоевания все новых и новых территорий. Далее мы видим уже «собственно династическую» систему наследования. Судя по всему, Ольга-Хельга обладала расширенными правами на власть (следствие ее «жречества») и потому власть наследует именно ее сын, хотя вернее всего, «семья» Игоря была полигамной. Можно предположить, что братья Святослава были убиты до своего совершеннолетия, чтобы не представляли угрозу «основному престолонаследнику» (подобное практикуется в раннефеодальных государственных системах). Не будет излишним отметить и то, что правом на власть распоряжалась влиятельная Ольга, уже после смерти Игоря…

Далее мы видим, что из своего потомства Святослав выделяет трех сыновей, причем Киев — «главное княжение» — достается Ярополку, которого отец «ставит» своим наместником на время длительных походов… Вероятно, «дружинное выбирание» еще играет какую-то роль… Во всяком случае, вопрос о реальной власти решается воинскими силами, то есть власть получает тот, кто сумел ее захватить, завоевать. Но не лишне отметить, что Владимир Святославич проявил себя и отличным по тому времени «дипломатом», сумев разыграть последовательно «скандинавскую», «славянскую» и «византийскую» «карты». Но интересно, что в том вербальном (словесном) пространстве, что именуется «народной памятью», Владимир остался именно славянским князем, «Красным Солнышком», окружившим себя славянскими богатырями и мудрыми славянскими советниками, успешно противостоящими своим «восточным» (волжским) противникам…

В глазах летописной традиции Владимир — «самый законный» правитель, уже по одному тому, что он сделал христианство «единственной» религией Руси. Описана «дохристианская» жизнь Владимира, имевшего, многих жен и наложниц. Вероятно, он имел их не более, нежели его отец и братья, просто пассаж о его «языческой распущенности»» является традиционным «общим местом» описания жизни «язычника до обращения». Таким же «общим», но интересным в определенном смысле «местом» является и упоминание о двенадцати сыновьях Владимира. Это приписывание Владимиру именно двенадцати сыновей говорит о том, что в глазах духовенства — «носителей и творителей» русской летописной традиции, именно он — «родоначальник» династии, именно его потомки имеют преимущество. Здесь явная параллель с библейским Иаковом, родоначальником «двенадцати колен Израилевых». Впрочем, реально мы знаем шестерых «наследников» Владимира — это Изяслав, Мстислав, Ярослав, Борис, Глеб и Святослав. Список жен Владимира, предлагаемый Татищевым — обычная «татищевская» мифология. В сущности, в глазах церкви Владимир-Василий имел одну лишь законную супругу — византийскую принцессу Анну. Но, вероятно, именно от нее он не имел сыновей. Во всяком случае церковь, вероятно, «официально» признала «наследниками» сыновей Владимира, родившихся до его крещения, от «беззаконных сожительств». После смерти Владимира начинается традиционная «борьба за власть», за «киевский стол», в сущности. Но какими «правилами» эта борьба могла регламентироваться? А ведь она безусловно не была хаотической «свалкой»; все ее участники оперировали некими «теоретическими правами». Какими?.. Наследники Владимира могли оперировать тем, что в глазах церкви именно они являлись «законными». «Внутренние» противоречия Ярослава, Мстислава и Изяслава отступали, что называется, на второй план перед конфликтами с основными «сторонними соперниками»: Ярополчичами и Ольговичами, то есть потомками братьев Владимира, Ярополка и Олега. Святополк, сын Ярополка мог обосновывать свои «права» «формальным старшинством», ведь именно его отец был посажен некогда Святославом на киевский престол. Потомки Олега могли обосновывать свои права «стародавними», жреческими еще преимуществами. Впрочем, это последнее предположение должно быть самым сомнительным. Или нет, если вспомнить, например, интенсификацию языческих верований уже при наследниках Ярослава Мудрого… Впрочем, тогда, кажется, речь шла именно об угро-финских «жрецах», «волхвах». Здесь стоит, пожалуй, прояснить одно из «темных мест» Гумилева: «Вспышка языческого фанатизма отмечена летописью в 1071 г. В Ростовской земле объявились волхвы, которые в пору неурожая успешно находили «виновных» в голоде. Жертвами волхвов обычно становились женщины, очевидно, зажиточные крестьянки. Доставая у несчастных из-за спины зерно, волхвы убеждали волнующийся народ, что «бабы прячут жито». Женщины погибали, а движение волхвов, фанатиков-изуверов, захватывало все новые области». Абзацем ранее Гумилев говорит о «простоте» и «близости к природе» языческих верований… Но дело в том, что языческие религиозные системы вовсе не «просты», отличаются очень сложной обрядностью. В частности, П. И. Мельников (Андрей Печерский), известный прозаик, а также один из первых исследователей мордовского быта, описывает в своих «Очерках», изданных в конце первой половины XIX века, сложный обряд сбора припасов для торжественного языческого «молебна», назначавшегося в особых случаях (конечно, неурожай причисляется к таким «случаям»): женщина подходила, повернувшись спиной к сборщику, на спине ее был надет мешочек на лямках, сборщик слегка колол ножом обнаженные плечи, затем перерезал лямки и клал мешочек в особую кадку. По этому поводу автор «Очерков» замечает: «Волхвы, пришедшие из Ярославля в Ростовскую область и на Белоозеро, принадлежали, конечно, к финскому, или чудскому племени… Мордовский обряд обрезывания тесемок на голых женских плечах, конечно, перешедший из глубокой древности, не объясняет ли темное место летописца о вырезывании волхвами у женщин из плеч хлеба и разных съестных припасов?»…

Конечно, летописец-христианин должен был выставить «язычников» именно убийцами и грабителями. Но сам факт появления волхвов и борьбы с ними церкви говорит о еще достаточном влиянии языческих верований… Так, может быть, потомки Олега Святославича все же могли претендовать на власть, исходя из своего «жреческого происхождения»?..

В «смуту», наступившую после смерти Владимира, вмешалось и много «третьих лиц», не принадлежащих к династии Рюриковичей. Это, в частности, тесть Свято-полка Ярополчича, польский правитель Болеслав; приглашенные Ярославом скандинавы (еще один краткий «скандинавский ренессанс»); и наконец — Борис и Глеб, о которых мы скажем позднее…

В итоге «главный» киевский стол остался за Ярославом Владимировичем. Однако распри, вызванные спорами о правах на власть, не прекращались ни при его жизни, ни после его смерти; и вообще — эти распри — основное содержание жизни Рюриковичей. «Абсолютными правителями» (и то с оговорками) Рюриковичи, как мы увидим, пробыли совсем недолго. Они ведь были сугубо феодальными правителями, большим «родом-кланом». В сущности, «поздние» Рюриковичи сами «извели» свою «главную ветвь» — потомков Владимира Святославича. Но как это случилось и почему это было закономерно, мы расскажем в соответствующей главе этой книги…

А покамест попробуем все-таки понять, каким закономерностям подчинялась вся эта, внешне столь хаотическая борьба за власть. (Вспоминаются слова одного театрального режиссера: «Суматоха на сцене должна быть хорошо организована».)… И потому обратимся к съезду Рюриковичей, собранному в 1097 году в Любече. Собрались потомки всех трех сыновей Святослава, среди которых выделялся внук Ярослава Святославича, Владимир Мономах, занявший впоследствии киевский стол. Кроме него, съехались: Давыд Игоревич и Василько Ростиславич, также потомки Владимира (в дальнейшем, в споре за Теребовльское княжение Василько был подвергнут традиционной феодальной расправе, долженствующей лишить его права на престол, он был ослеплен Святополком Изяславичем при поддержке Давыда Игоревича. Впрочем, Владимир Мономах, заинтересованный в княжении «не предъявлявшего претензий» Василька, вернул ему владения. При этом не исключено, что «права» Василька после увечья были лишь «формальностью», и фактически правил и даже и представительствовал сам Мономах через наместника). Святополк Изяславич также был потомком Владимира Святославича… Возможно, присутствовал на съезде и еще один потомок Владимира, беспокойный Олег Святославич, он вел постоянную и упорную борьбу с дядьями и братьями, несколько раз вступал в союз с половецкими князьями, пытался найти поддержку в Византии, в борьбе с Олегом Святославичем был убит Изяслав, один из сыновей Владимира Мономаха… Остальные лица были не столь значимы…

Ко времени Любечского съезда Рюриковичи следовали сложной системе наследования, исходящей из того, что основной единицей общества является не семья, а род. Главной целью всех Рюриковичей был «великий» киевский стол (вспомним, как еще Олег-Хельги провозгласил Киев главным городом, центром владений Рюриковичей). После смерти старшего брата престол должен был перейти не к сыну его, а к младшему брату, затем к другому брату, и лишь после смерти всех «братьев отца» наступала очередь «старшего сына старшего брата». Владения должны были распределяться по степени значимости и богатства. Если князю так и не удавалось посидеть на киевском столе, его сыновья также теряли право занять этот «главный престол» Руси. Причем имелось в виду не фактическое старшинство, а формальное, фактически дядя мог быть моложе племянника, но все равно считался «старшим»… Эта путанная и конфликтная система «родового права» заимствована была Рюриковичами, вероятно, уже при внуках Святослава, из славянского быта, то есть это было, в сущности, народное право, такая система наследования принята была «в народе». Сам факт того, что Рюриковичи (хотя и формально), но восприняли эту систему, говорит об их прогрессирующей славянизации. Однако подобная система наследования, архаическая, в сущности, соответствующая поздним этапам первобытнообщинного строя, уже не годилась феодалам Рюриковичам. Поэтому Любечский съезд является важной вехой в упорядочении престолонаследия на Руси. В Любече был провозглашен так называемый «отчинный принцип» наследования владений. Отчиной (вотчиной) назывались наследственные владения различных ветвей рода Рюриковичей. С точки зрения упорядочения наследования, это принцип более, что называется, «прогрессивный», хотя и «внутри» вотчинного наследования должны были возникать (и возникали) конфликты, вспыхивали и межвотчинные конфликты…

Историки обычно пишут, что Любечский съезд положил начало феодальной раздробленности Руси, и тотчас начинают об утраченной «цельности» сожалеть и толковать о том, почему эти «политически неграмотные» Рюриковичи допустили феодальную раздробленность; между тем, распад «целостных» государственных образований на «феодально раздробленные» характерен и для Западной Европы; и там вызывает сожаления историков… Хотя, в сущности, должно быть ясно, что «родовые» системы наследования должны сменяться «вотчинными», «гнездовыми», а те, в свою очередь, должны уступать место «семейному наследованию» с «майоратным правом», то есть четкими правами наследования внутри одной династической семьи с преимущественным правом старшего сына (или просто старшего потомка, это могла быть и дочь), вступает в свои права институт «семейного права», и начинается «объединение» прежде «раздробленных» владений. Однако для того, чтобы это произошло, необходимо, чтобы сформировался сам «институт семьи». «Почти семьей» были уже первые Романовы, но сформировался институт семьи только при Петре I. И лишь при Павле I упорядочено было престолонаследие, окончательно закрепился институт семейного наследования с майоратным правом. Но… слишком поздно. Конец «родового права», означавшего фактически «право силы», привел к концу и русскую аристократию… Интересно отметить загадочное для историков «местничество» — сложную систему наследования внутри родов-кланов даже и не земельных владений и имущества, а… государственных должностей. Подобная система наследования (уже в Московской Руси) действительно уникальна для столь позднего времени — XV–XVI века. Но если вспомнить, что род-клан все еще являлся основной единицей общества, то, пожалуй, ничего уникального в местничестве и нет. Решительную борьбу с местничеством повели уже первые Романовы (вспомним указ Федора Алексеевича о сожжении разрядных книг), но для Романовых это, в сущности, было борьбой с превосходившими их по знатности (и очень-очень превосходившими) Рюриковичами и Гедиминовичами…

Конечно, встает мучительный вопрос: почему так поздно сформировался на Руси институт собственно семьи? Чем это было вызвано? Вопрос непростой; возможно, причиной подобной задержки послужила «изолятность» (о которой мы еще скажем), и которая продуцировала приход и закрепление азиатских мигрантов на Руси, а затем формирование специфической государственной модели…

Следует отметить, что внутри вотчинного наследования продолжало действовать родовое право; кроме того, киевское, а затем владимирское княжения имели статус «великих столов». Забегая вперед, вспомним для примера, что после смерти Ярослава Всеволодовича VI великое княжение владимирское получил его брат Святослав-Гавриил, который, согласно летописным свидетельствам, наделил племянников, якобы в соответствии с волей их отца; однако после этого раздела начался конфликт сыновей Ярослава, известных Александра Невского и Андрея Ярославича…

Отсутствие майоратного права серьезно влияло на культурно-бытовое развитие. Выходило так, что князья фактически боролись за власть, а не за владения. Один и тот же Рюрикович сменял в течении своей жизни ряд «столов». Вот, например, внук Владимира Мономаха, Изяслав Мстиславич (конец XI — первая половина XII века), княжил в Курске, Минске, Владимире-Волынском, Переяславле Русском; затем отнял киевский стол у Игоря Ольговича и оставался великим киевским князем почти десять лет, до самой смерти, отбивая попытки Юрия Долгорукого овладеть Киевом… Князь не имел своего «владения», которое он мог бы на законных основаниях оставить сыну, подобная ситуация не стимулировала развития бытовой культуры. Не развивалась «гражданская» архитектура, князья жили в деревянных домах, не имело смысла возводить каменные жилища, все равно такой дворец нельзя оставить ни сыну, ни внуку, да и сам неизвестно где окажешься завтра. Развивалась фактически только церковная архитектура. Правитель с «абсолютистскими наклонностями» проявляет себя, как правило, и в качестве «строителя». Так, уникальным явлением остались каменные палаты, возведенные Андреем Боголюбским, так называемый Боголюбовский замок. Правитель, не желающий оставлять свое владение, должен укрепить его, это естественно. Но «Боголюбовский замок» был не правилом, а исключением… Фактически русский аристократ почувствовал себя настоящим хозяином, имеющим все права на свое владение, только при… Александре I; тогда-то и начался период массового строительства и украшения каменных усадеб — «дворянских гнезд»…

В этом смысле любопытно «Сказание о Святом Андрее, князе Смоленском, Переяславском Чудотворце», содержащееся в житии преподобного Даниила, Переяславского чудотворца (XVI век). В «Сказании» говорится о правителе, который не желает отстаивать свои права с оружием в руках, «зависть и крамолы» родичей вынуждают его покинуть княжение и тайно уйти в монастырь в Переяславле-Залесском, где после его смерти нашли на теле его знаки княжеской власти: золотую цепь и перстень, а также — тяжелые железные вериги — знак подвижничества, при нем оказалась и «малая хартия», гласившая: «Аз есмь Андрей, един от Смоленских князей, зависти ради и крамолы от братий моих оставих княжение мое и дом и прочее», впоследствии явлены были нетленные мощи князя… Ему посвящена красивая и малоизвестная поэма Бестужева-Марлинского — Сказание относит жизнь Андрея Переяславского к XIV веку. Однако, проанализировав сведения о домонгольских Рюриковичах, возможно идентифицировать эту легендарную личность, почитаемую церковью, скорее с младшим сыном Владимира Мономаха, Андреем Владимировичем (первая половина XII века), имевшим прозвание Добрый. Он княжил первоначально во Владимире-Волынском, затем получил от великого киевского князя Ярополка Владимировича княжение в Переяславле Южном. Занявший киевский стол Всеволод Ольгович попытался «перевести» Андрея Владимировича на княжение в Курск. Андрей осветил отказом, заявив, что лучше погибнет с дружинной, нежели оставит «наследственную», «дедовскую и отцовскую» землю. Летопись отмечает необычность подобного заявления. Андрей Владимирович так и не оставил переяславский стол… Его необычные по тем временам слова были своеобразно переосмыслены впоследствии: желание иметь и отстаивать свое, «семейное», наследственное владение преобразилось в подвижнический подвиг нежелания отстаивать свои права посредством обыкновенных «крамол»…

Между тем, с первой половины XII века определяется сыгравший столь важную роль в становлении русской государственности «курс на северо-восток»… Что побудило Рюриковичей-Мономашичей к этому движению? Что называется, «на поверхности лежит» самое простое объяснение: Рюриковичи множились и, следовательно, имевшаяся система наследования владений (вотчинно-родовое право) не в состоянии была «обеспечить владениями» все новых и новых представителей «рода Рюриковичей». По-прежнему «престижным центром», «сердцем» их владений оставалась Южная Русь, Киев; вовсе не случайно один из первых «освоителей» северо-востока, известный Юрий Долгорукий, все свои помыслы и действия направлял на то, чтобы из дальних Ростова и Суздаля добраться до великого киевского стола. В конце концов ему это удалось и пробыл он на киевском княжении два года (примерно 1155–1157), до своей смерти… Кстати, оказался он на «окраинном» Ростово-Суздальском княжении именно потому, что был одним из младших сыновей Мономаха… Юрия Долгорукого считают основателем Москвы, хотя это поселение явно существовало задолго до него; скорее Юрий Долгорукий был первым Рюриковичем, подчинившим Москву, но об этом мы поговорим чуть позднее. А покамест отметим, что хотя Рюриковичи еще два или три поколения будут разрываться между естественным желанием закрепить свою власть на севе-ро-востоке и жаждой сесть на «престижный» киевский стол; однако движение идет. На северо-восток Рюриковичи «переносят» названия городов «престижного юга»; так появляются: в параллель Владимиру-Волынскому — Владимир-на-Клязьме, в параллель Переяславлю Южному — Переяславль-Залесский…

Выдающиеся заслуги в освоении северо-востока принадлежат старшему сыну Юрия Долгорукого, Андрею Юрьевичу, прозвание которого было — Боголюбский. На этой личности следует остановиться подробнее, поскольку известная во многих подробностях жизнь Андрея Боголюбского отражает многие особенности существования Рюриковичей и их владений.

Этим князем мы можем даже и полюбоваться. Обнаружено захоронение, и найденный скелет считается именно его скелетом. Этот скелет был исследован патологоанатомом Д. Г. Рохлиным и принадлежит человеку, убитому посредством нанесения множества ран. Андрей Боголюбский страдал костным заболеванием каким-то, вследствие чего голова его постоянно была как бы задрана, что производило на современников впечатление «гордости». Антрополог М. М. Герасимов, известный своими «реконструкциями по костным останкам», «реконструировал» и скульптурный портрет Андрея Боголюбского. Получился старый человек, глядящий злобно и вместе с тем пытливо, в лице его явственно выражены монголоидные черты, что, впрочем, наверное, не так удивительно, ведь Андрей Боголюбский был сыном Юрия Долгорукого от брака с дочерью половецкого хана, называемого в русских летописях Аэпой. В своих беспрерывных военных конфликтах Андрей Боголюбский несколько раз опирался на половецкую помощь; вероятно, «бабкин род» оказал поддержку и его сыну Юрию (Георгию) Андреевичу…

Вся жизнь Андрея Боголюбского прошла в войнах, длительное время он был помощником своего отца. Даже самое первое упоминание об Андрее Юрьевиче в летописи связано с борьбой за киевский стол Юрия Долгорукого и его племянника Изяслава Мстиславича, нарушившего «лествичное» (родовое) право и занявшего престол в Киеве, когда были живы еще дядья, Юрий и Вячеслав; интересно, что по возрасту Изяслав был старше Юрия. Помимо войн за киевский стол и военных конфликтов, в процессе которых Андрею Боголюбскому удалось подчинить себе рязанских, смоленских, полоцких Рюриковичей; он с переменным успехом вел войны с волжскими болгарами, продолжая «борьбу Рюриковичей» за Волгу-Идыл. Несмотря на то, что Андрей Юрьевич ходил походами на Киев и разорил город, но киевский стол не имел для него такой притягательной силы, как, например, для его отца. Кто знает, какой переворот произошел в сознании этого человека (то есть Андрея, а не его отца); быть может, какую-то роль здесь сыграла и его связь с «материнским родом»; во всяком случае на юге он явно чувствует себя чужим; летопись сохранила его слова, обращенные к отцу: «…нам нечего делать в Русской земле…». Интересно, что «Русская земля» — это именно юг… Андрей решил создать свою «Русскую землю», не южную, а северо-восточную, не Киевско-Черниговскую, а Владимиро-Суздальскую. Он делает Владимир своим стольным городом, своим владением, которое он не намеревается покидать, переменять, уступать кому бы то ни было. Он закономерно становится «строителем и украшателем» своего города, призывая для этого южнорусских мастеров. В дошедших до нас сведениях об «устроении» Андреем Владимира явно видно его намерение противопоставить свою новую столицу Владимир «старому» великому столу, Киеву. Андрей желал, чтобы Владимир приобрел все внешние признаки стольного города, по его приказу был фактически создан детинец (кремль) Владимира, то есть город укрепился в качестве крепости; так же, как и в Киеве, во Владимире было построено двое ворот — «золотые» и «серебряные». В параллель Софии Киевской заложена была церковь Успения Богородицы, богато украшенный центральный, «столичный» храм, духовенству которого Андрей пожаловал земельные наделы и часть доходов со своих владений… Впрочем, с духовенством у него были сложные отношения; разумеется, он мечтал о «собственном», подчиненном духовенстве, об особой Владимирской митрополии; но духовенство, охотно принимавшее его милости, вовсе не желало находиться у него в подчинении. Православное духовенство, православная церковь все еще чувствовала себя на Руси независимым институтом, фактически свободным от института княжеской власти, власти Рюриковичей. Отсюда, например, конфликт Андрея Боголюбского с епископом Леонтием, которого он изгнал… Еще раз повторим, ведь это важно: Андрей Юрьевич желал создать совсем новое государство, новую Русь; в сущности, его политика закладывала основы создания и развития того русского народа, той русской национальности, которую мы имеем и ныне. Новое государство с новым великим столом должно было обретаться под особым божественным покровительством, отсюда легенда об иконе Богоматери древнего письма (якобы написанной «с натуры» евангелистом Лукой), которая сама сошла с церковной стены в Вышгороде (княжеской резиденции под Киевом), когда Андрей решил идти на северо-восток. Конь, на котором везли икону, остановился в одиннадцати верстах от Владимира, именно на этом месте князь приказал строить свою резиденцию — Боголюбово. Икона эта существует и ныне, известна под именем «Владимирской» и является одной из важнейших русских святынь… Предание о ее «желании» идти с юга на северо-восток было, по всей вероятности, написано духовными лицами по непосредственному «заказу» князя и затем распространилось в народе…

Однако в «своем» городе князь, похоже, не чувствовал себя в безопасности и предпочитал жить в укрепленном Боголюбовском замке. Там он и был убит…

Казалось бы, ничего удивительного нет в том, что феодальный правитель, претендовавший на абсолютизм власти, убит заговорщиками. Но именно в контексте истории Рюриковичей это убийство производит довольно странное впечатление. Такое впечатление чего-то из ряда вон выходящего оно произвело и на современников. Ослепление Василька Теребовльского было описано особо. Смерти Владимирского князя была посвящена «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», прекрасное произведение древнерусской письменности, написанное живо, ярко, точными словами и выражениями, и содержащее множество ярких живых подробностей; так, например, описана внешность князя, и совершенно ясно, что это не калькированная с византийских описаний внешность, «приличествующая правителю», а живое описание реального лица. Андрей был приземистый и сильный (степняк, в материнский род пошел), волосы у него были рыжие и кудрявые… Мы узнаем, как происходило убийство, каковы были имена заговорщиков, непонятным остается лишь одно: зачем был убит Андрей Юрьевич, кому это было выгодно, причем, кажется, менее всего смерть его была выгодна его убийцам… Но кто же они были?..

Рюриковичи, невзирая на все свои распри и конфликты, кажется, все же ощущали себя единым, «избранным» родом; имели своеобразный «кодекс чести», согласно которому, например, убийство одного родича другим на поле битвы можно было и простить, а вот посадить в заточение уже было нехорошо. Рюриковичи (несмотря на «родовое право») были своеобразными «феодальными демократами», то есть в определенном смысле они все были равны между собой, «великий князь» было чем-то вроде почетного звания, право на которое легко захватывалось, но и легко утрачивалось. Стремление Андрея к абсолютной власти не могло нравиться, оно даже отмечается особо, как нечто не вполне обычное: «хотя самодержец быти»… Но все же явно не родичи-Рюриковичи убили Андрея, подобное убийство все же не было в традициях Рюриковичей… История с Васильком Теребовльским — едва ли «простое» проявление жестокости; скорее возможно вести речь о некоей «попытке возврата к древнему праву», согласно которому «младшие» должны быть подвергнуты ослеплению или оскоплению, эти увечья традиционно должны служить гарантом прекращения «излишних», «незаконных» претензий… «На новом витке», что называется, убийства, увечья, заточения ближайших родичей интенсифицируются «на пиках» абсолютистских устремлений Рюриковичей-Мономашичей: при Александре Невском и при последних Рюриковичах — от Василия Темного до Ивана Грозного. И сразу следует отметить, что и это — вовсе не какие-то «произвольные проявления жестокости», но закономерная практика всех правителей — «начинающих абсолютистов»; во всем мире, в Европе и на Востоке, они вынуждены прежде всего расправляться со своими ближайшими родичами, которые, согласно архаическим по отношению к абсолютистской форме правления системам наследования, увы, «имеют права»!.. Но в случае Андрея Юрьевича, о «подлинном», «зрелом» устремлении к абсолютизму говорить еще рановато; «феодальная демократия» Рюриковичей еще достаточно крепка… Нет, не Рюриковичи были убийцами Андрея Боголюбского, не по их инициативе был организован заговор…

Но погодите, для чего, в сущности, мы ищем убийц? Они же названы в «Повести об убиении». Кто же они? Это, что называется, «коренные местные жители», представители одного рода-клана Кучковичей: Яким (организатор, глава заговора), Петр, муж его сестры; ключник Анбал Ясин, Ефрем Моизич и другие. Но зачем они убили князя, какая им была от этого убийства «польза»? «Повесть» называет непосредственной причиной убийства желание мести. Андрей Юрьевич приказал казнить брата Якима Кучковича… Кстати, не совсем ясно, кто такой Петр — муж дочери Якима, или муж одной из его сестер? Дело в том, что на одной из сестер Якима женат… сам Андрей Юрьевич… Сколько сестер было у Якима? Была ли одна из них венчанной, «законной» супругой Андрея Юрьевича? Мог ли он ее «отпустить», «отдать» своему приближенному, Петру? Если не было венчания, то мог. Но пока оставим этот крайне проблематичный союз Рюриковича-христианина с язычницей. Мы еще к жене Андрея Юрьевича вернемся. А пока объяснимся относительно двух других участников заговора. Это Анбал Ясин и Ефрем Моизич, приближенные Андрея; по родству, вероятно, не принадлежавшие клану Кучковичей… Здесь необходимо снова немного отвлечься и сказать об институте «княжих милостников», то есть людей, находящихся при князе, людей, которых он приблизил к себе и которые живут его «милостями»; то есть перед нами некий отдаленный прообраз будущей (едва ли не времени Петра I!) служилой «прослойки». Для любого правителя-«абсолютиста» характерна неприязнь к знати его владений (особенно к собственным ближайшим родичам) и стремление окружить себя людьми незнатными, которые будут «во всем обязаны» ему; отсюда, кстати, впечатление странное «демократизма» правителей-«абсолютистов». Тот же Андрей Юрьевич имел нескольких сыновей, он пережил их всех, кроме Георгия (Юрия); и нет ощущения, чтобы он кого-нибудь из них особо приближал и готовил себе в преемники. Нет, под конец своей жизни (ему было лет пятьдесят пять — шестьдесят, по тем временам возраст преклонный) Андрей Юрьевич представлял собой классический тип «одинокою волка», старого «тирана», запершегося в своем логовище и совершенно справедливо не доверяющего никому и так и ждущего всевозможных козней и заговоров… Но кого-то он все же должен был приближать к себе, на кого-то ему необходимо было надеяться. Кроме Анбала Ясина и Ефрема Моизича, мы знаем еще двух его «милостников» — Прокопа и человека по прозванию Кузмище Киянин; этот последний — явно выходец с юга («киянин» — «киевлянин»); из южной Руси явно происходил и Ефрем Моизич, бывший, вероятно, знатного происхождения (он имеет «родовое», «отчее» прозвание — «с — ичем», лица незнатные не могли иметь подобного прозвания; «Моиз», «Моизий» — южнославянская форма общехристианского «Моисей», на северо-востоке — «Мосей»). Интереснее дело обстоит с Анбалом Ясином. В «Повести» Кузмище обзывает его «жидом» и пеняет ему на то, что тот явился ко двору князя в плохом платье, а ныне милостями князя носит дорогую одежду. Щекотливое «жид» в данном контексте означает, судя но всему, бранное слово, имеющее тот же смысл, что и в наши дни: «неправильный», «плохой», «человек неправой веры»; лицо иудейского вероисповедания не могло находиться при князе Рюриковиче в качестве ближнего, доверенного лица. Стало быть «жидом» Кузмище Анбала просто ругает, желая оскорбить. Указание на то, что Анбал некогда пришел в плохом платье, означает его незнатное происхождение. В отличие от Ефрема Моизича, и Анбал, и Прокоп, и сам Кузмище — «классические», что называется, милостники, обязанные своим «положением в обществе» и «имением» именно своей княжеской службе; все они — незнатного происхождения, не имеют «отчих», «родовых» прозваний… Самое время теперь вспомнить, что древнерусские тексты писались, что называется, «сплошняком», прописные и строчные буквы не различались в написании; таким образом, прозвания и имена собственные не выделялись на письме написанием с прописной буквы. Тогда что же такое «Анбал» и «Ясин»? Антропонимы, этнонимы? На что они указывают?.. Слово «анбал» очень нам знакомо в произносительном варианте «амбал» Из турецкого языка оно проникло в говор черноморских городов и означает в русском языке: «грузчик», «носильщик», «грубый здоровяк»… Но это значения поздние. В «Повести» слово «анбал» идет следом за словом «ключник», как бы дублируя его, или уточняя его смысл… Турецкий «амбаладжи», наш «амбал» и «анбал» «Повести» происходят от греческого «амбаларо» (αμπαλλαρω) — «укладывать», «упаковывать». Таким образом, «анбал» в тексте повести — не имя собственное, не прозвание, но название должности. (Вспомним русское «укладка» — небольшой сундук.) Очевидно данному лицу поручалось ведать ценным имуществом (возможно даже, некими материальными знаками власти типа шапки, жезла, особых ювелирных украшений), находящимся под ключом. Наверное, подобное, очень доверенное лицо должно иметь и очень веские основания для измены своему господину, должно быть прельщено надеждами на некое еще более значительное положение свое в «аппарате власти». И, конечно, именно подобное лицо должно быть привлечено заговорщиками, особенно если их интересуют эти самые «материальные знаки власти»… Труднее разобраться с таинственным «ясин», тем более, что в «Повести» имеется глухое упоминание о том, что жена Андрея Юрьевича была «родом из яз». Некоторые историки (например, Ю. А. Лимонов в книге «Владимиро-Суздальская Русь. Очерки социально-политической истории»), полагают, что речь идет об «уроженцах Северного Кавказа» и даже точнее — об «осетинах»… Что же такое «ясин»? Попробуем предложить свою версию (консультация И. Ю. Марциной). Современное финское «ясен» — «член», «участник». Зырянское «iez» — «конечность», «член тела». Это «iez» («ез», «эз») родственно мордовскому «эрзя»… Вспомним — «родом из яз»…

Ведь северо-восток, куда устремляются Рюриковичи, поскольку им уже «тесно» на юге; вовсе не «пустынные земли». Так называемое «освоение заволжских земель» — это подчинение местных насельников, угро-финских племенных образований. Рюриковичи постоянно сталкиваются с мордовскими племенами и в своих походах на волжских болгар. Но мордовские племена — отнюдь не периферия владений «новых Рюриковичей»; даже вокруг Владимира, столицы Андрея Боголюбского, и в наши дни — целое гнездо угро-финских топонимов и гидронимов: Москва, Талдом, Яхрома, Протва, Икша, Яуза, Клязьма, Кучино… (Обратим внимание на корни «ма» и «ва», означающие «вода»)… По сути шло образование нового этноса, и в этом образовании значительную роль сыграли угро-финноязычные насельники северо-востока, впоследствии растворившиеся в среде «мигрантов» с южной Руси, преимуществом которых было явное превосходство в культурно-бытовой и военной организации…

В сфере «собственно государственной организации» «южнорусские мигранты» также превосходили угро-финнов, находившихся, судя по древнерусским источникам, на стадии только еще формирования института дружинного воинства с князем-полководцем во главе. Тем не менее, определенные отношения с местными правителями у Рюриковичей завязались. Один из них, принявший христианство и получивший имя Стефан, и владел укрепленным поселением Москва. Вероятно, в начале тридцатых годов отношения между ним и Юрием Долгоруким были союзнические, этот союз был скреплен, как положено, «династическим» в своем роде браком Андрея, старшего сына Юрия Долгорукого, и Улиты, дочери местного князька, резиденция которого (или одна из резиденций) находилась в уже упомянутой Москве. «Повесть» приписывает Андрею Юрьевичу еще одну, безымянную, супругу, ту самую, «родом из яз», поясняя, что она принимала участие в заговоре. Но учитывая все, о чем мы уже сказали, а также и то, о чем еще будем говорить, мы можем довольно смело предположить, что Улита и жена «родом из яз» — одно и то же лицо; то есть у Андрея Юрьевича была одна венчанная жена, и участие ее в заговоре вполне естественно: она принадлежала к роду-клану Кучковичей (но были ли сыновья Андрея ее детьми, мы знать не можем, они вполне могли быть сыновьями других его жен, невенчанных, но «по народному праву» вполне «законных»).

Отец Улиты и ее братьев носил прозвание Кучки. Что это за прозвание? На русский лад оно звучало как Кучк/о/а/. Означало же это прозвание тотемного зверя, мифического покровителя и родоначальника, священное животное. Сравним венгерское «Kutya», что и поныне означает «пес», «собака» (не в уничижительном и бранном смысле). А вот карельское «qutsu» — «щенок собаки»… А вот слова славянских языков, интенсивно контактировавших с угро-финскими диалектами: болгарское «куче», русское диалектное «кучко», известное разговорное — «кутенок»… Значит новокрещеный Стефан сохранял тотемное прозвание, указывающее на его «высокое происхождение» — «от священного зверя-прародителя»…

Примерно к 1147 году относится известное летописное известие о том, как «Гюрги» (Юрий Долгорукий) пригласил в Москву, на «обед силен», черниговского Святослава Ольговича. Исходя из этого известия, полагают Юрия Долгорукого «основателем Москвы». Можно предположить, что к этому времени Кучка уже «нейтрализован» посредством уничтожения, а Москва таким образом перешла во владение Юрия Владимировича.

Андрей Юрьевич интенсифицировал курс на «обособление» северо-востока и, значит, еще более нуждался в том, чтобы опираться на «местное население». Во всяком случае мы видим при нем сыновей того же Кучки. Одного из них он казнит. И вот тогда-то и происходит известный заговор…

Можем осторожно предположить, что Кучковичи не только не оставили надежд на возвращение себе власти, но даже (не соблазняясь «милостями» Андрея Юрьевича) предполагали эту власть расширить, «унаследовав» после убийства князя завоеванные Андреем территории. Вероятно Кучковичи намеревались править, «освоив институты государственности» Рюриковичей (служба при Юрии и Андрее, Мономашичах, не прошла даром, «кое-чему научились»); именно поэтому могло быть важно участие в заговоре ключника-анбала, хранителя «державных реалий», важно было и участие в заговоре Моизича, представителя южнорусской знати. Не случайно от имени заговорщиков, согласно «Повести», объявлено было владимирской знати, что «с нами были и из ваших»… Жена Андрея Боголюбского была, как всякая средневековая женщина (а в данном случае скорее представительница первобытнообщинного, нежели феодального уклада), более «человеком своего рода-клана», чем «женой своего мужа». В частности, для нее смерть брата от руки ее мужа означала полный разрыв с мужем (вспомним, как рассуждает Авдотья-Рязаночка, героиня русской былины, прикидывая, кого из родных выкупить из плена: мужа я могу иметь другого и тогда рожу другого сына, а вот другого брата у меня не будет, потому что родители мои умерли. И она выбирает брата. Также и Амалтея, героиня античного мифа, узнав о том, что ее сын убил ее брата, обрекает сына на смерть. Любопытно, что даже Авдотья Лопухина, первая супруга Петра I, в конфликте его с ее братьями приняла их сторону)… Андрей Юрьевич не доверял жене и был прав; возможно, он уже фактически разошелся с ней и фактическим ее мужем был этот самый Петр, «человек из клана Кучковичей»; впрочем, это очень спорное предположение… Вероятно, Улита Кучковна может считаться одним из воплощений характерного для династии Рюриковичей архетипического образа «демонической иноземки». Пожалуй, первым подобного рода воплощением можно предположить Ингигерду, дочь Олава, правителя свейского, супругу Ярослава Мудрого. Ее первым женихом был Олав Норвежский, однако отец ее предпочел союз с Ярославом. Впоследствии конунг Олав, потерявший власть над Норегом (Норвегией), жил какое-то время при дворе Ярослава, и тогда Ингигерд и Олав «любили друг друга тайною любовью», как об этом говорится в нескольких скандинавских источниках; в частности, в «Пряди об Эймунде Хрингссоне»… В дальнейшем в роли «демонической иноземки» для Рюриковичей будут представать: Софья Витовтовна, Зоя-Софья Палеолог, мать Ивана Грозного Елена Глинская и его бабка по матери Анна; Марья Темрюковна, одна из жен того же Ивана Грозного, дочь кавказского (кабардинского) правителя… Эту «роль демонической иноземки» восприняли от Рюриковичей Романовы, фактически именно в подобной роли выступают отчасти: вторая жена Петра I (в дальнейшем Екатерина I); Екатерина II; и — в самом конце — Александра Федоровна, злосчастная супруга Николая II… Отчасти подобное «ролевое» восприятие формировалось позицией православной церкви, крайне опасавшейся возможности католического, «латинского» влияния, отсюда, например, традиционные обвинения в «чародействе и волшбе» в адрес Зои-Софьи, Анны, Марьи Темрюковны; то есть обвинение в действиях, несовместимых с христианской верой…

Однако нам самое время вернуться в Боголюбово, где Андрей Боголюбский уже убит заговорщиками. Владимирские бояре в большинстве своем не поддержали их, однако никаких действий против них не предпринимают. Возможно, Владимир находился как бы в осаде некоего «войска», то есть сторонников Кучковичей. Эти сторонники беспрепятственно грабили Боголюбово, убивали выходцев с южной Руси, в частности, храмовых строителей…

Затем Владимир, вероятно, пошел на соглашение с Кучковичами. Тело Андрея Боголюбского было погребено в Успенском соборе… Как разворачивались события дальше?.. Здесь очень важна была бы хронологическая точность, а она, к сожалению, невозможна… Известно, что Георгий (Юрий) Андреевич был «посажен» отцом в Новгороде и после гибели Андрея тотчас оттуда изгнан. Неясно, добрался ли он до Владимира и «согласился» ли с Кучковичами… Последних, вероятно, поддержали Глеб Ростиславич Рязанский и Мстислав Ростиславич, князь суздальский, и Ярополк Ростиславич, князь ростовский, племянники Андрея, то мирившиеся с ним, то враждовавшие. В конце концов известному Всеволоду Большое Гнездо, младшему брату Андрея, удалось окончательно победить и закрепиться на владимирском княжении. Характерно, что, захватив в плен Мстислава и Ярополка, он приказал ослепить их. Именно Всеволоду Большое Гнездо приписывается расправа с Кучковичами, которых он якобы велел живыми уложить в гробы («короба») и бросить эти «короба» в озеро рядом с Владимиром (так называемое Плавучее озеро). Почему описан именно такой способ казни — неясно… Короба по преданию периодически всплывали и оттуда слышались стоны… Повторяю, что использование в данном контексте мифологемы о заживо погребенных мне неясно…

Всеволод, прозванный Большим Гнездом, имел христианское имя Димитрий (в честь его крещения, то есть духовного рождения, был заложен по приказанию Юрия Долгорукого город Дмитров). Можно предположить, что дочь половецкого хана, мать Андрея Боголюбского, не была венчанной женой Юрия (подобное обстоятельство, как мы уже знаем, не могло помешать князю объявить своих сыновей от «незаконного брака» «законными наследниками»; возможно, сам факт рождения от разных матерей еще более разделял Рюриковичей и формально способствовал конфликтам при «отстаивании права на власть»). Но Юрий имел и законную венчанную супругу, причем весьма престижного происхождения: дочь византийского императора Иоанна Комнина, она приходилась сестрой и «следующему» в династии Комнинов, Мануилу. Из сыновей Юрия Долгорукого Михаил и Димитрий, вероятно, ее сыновья. Согласно летописи, вскоре после смерти отца Андрей Юрьевич изгнал мачеху и ее сыновей. Они уехали в Константинополь, но какую роль там играли и почему вернулись, неизвестно. Однако спустя десять приблизительно лет после своего отъезда Михаил и Димитрий вернулись. Примерно в 1169 году Димитрий-Всеволод участвовал в походе Андрея на Киев. Все-вол од-Димитрий, заняв Владимирский стол, явно чувствовал себя уже северо-восточным правителем. Вел войны с волжской Болгарией и угро-финскими племенными союзами (мордвой), конфликтовал с черниговскими и рязанскими Рюриковичами; использовал наемные половецкие дружины в борьбе с южнорусскими Рюриковичами… Прозвание Большое Гнездо Всеволод получил за большое число сыновей. По одним источникам их было восемь, по другим — десять. Известны наиболее: Феодор-Ярослав, Юрий и Константин. Из жен Всеволода-Димитрия известна по имени одна лишь Мария, но кто она была, неясно. Правление Всеволода продлилось более тридцати лет, он умер в 1212 году…

Однако о его потомках мы скажем в следующей главе, а пока вернемся к смерти Андрея Боголюбского. Андрей был признан церковью святым и сделался третьим по счету «святым мучеником власти» в уже начавшем свое существование пантеоне русских святых. Согласно «Повести», князь задал своим убийцам достаточно риторический вопрос: какое зло я вам сотворил? Ну, допустим, никакого, кроме казни их брата, человека из их рода… Но здесь не следует рассуждать, исходя из понятий «справедливости и права» нового времени. Приказав казнить непокорного ему подданного, Андрей был «в своем праве». А вот убийцы Андрея совершали грешное деяние уже одним фактом своего покушения на жизнь законного правителя… «Законность» Андрея в качестве правителя основывалась, по всей вероятности, на совершенных над ним неких обрядах (типа более позднего «помазания на царство») и также на том, что в его владении находились некие «материальные реалии власти» (вот почему заговорщикам так нужен был хранитель подобных реалий — тот самый «амбал»)… Надо заметить, что подобные формальные основания «законности» имели большое значение и в более позднее время. Известная Марина Мнишек продолжала борьбу за престол, поскольку, будучи «помазана», справедливо полагала себя законной царицей, супругой законного Рюриковича Дмитрия (вот еще одна «демоническая иноземка»). А вот более раннего времени пример, в котором фигурирует более архаическое основание «законности» — «материальная реалия власти»: в 1433 году на свадьбе своего сына Василия княгиня Софья Витовтовна (ага, еще одна «демоническая иноземка», вот кто у нас то и дело катализирует, что называется, процесс борьбы за власть), так вот, Софья Витовтовна сорвала пояс, и не простой, а золотой, с одного из почетных гостей, с княжича Василия Юрьевича. Это оскорбительное действие повлекло за собой воистину шекспировский размах страстей и, в частности, ослепление сына Софьи Витовтовны, но об этом нам еще предстоит говорить… А золотой пояс, он и был той самой «материальной реалией власти»; и вероятно, довольно давнего происхождения реалией, этот пояс дал в придание за своей дочерью Евдокией суздальский князь Дмитрий Константинович, отдавая ее в жены Дмитрию Ивановичу (известному Дмитрию Донскому), пояс символизировал «право» на великое княжение владимирское (возможно, это был старой работы пояс и когда-то его ношение означало еще права на великий киевский стол). Софья Витовтовна публично обвинила Василия Юрьевича в незаконном владении поясом…

Стало быть (возвращаясь назад во времени), Андрей Боголюбский был канонизирован в качестве законного (от Бога) правителя, убитого «беззаконниками», но, вероятно, причина его канонизации была и довольно практическая в своем роде: его преемники нуждались в «собственном северо-восточном» святом князе-покровителе. У Южной, Киевской Руси подобные покровители были, святые князья Борис и Глеб. Канонизация их была необходима Ярославу Владимировичу, она стала как бы финальным аккордом в его борьбе за великий киевский стол. И вовсе не случайно Андрей Боголюбский в «Повести», обращаясь к своим убийцам, сравнивает их с убийцей Глеба…

Но кто же такие Борис и Глеб? Очень, на первый взгляд, нелепый вопрос. Разве мы не имеем о них внятных свидетельств в летописной традиции и в известном «Сказании о Борисе и Глебе»? Вот даже очень красочный портрет Бориса, в котором «канонические» византийские черты «портрета молодого правителя», вероятно, сочетаются с какими-то реально имевшимися чертами внешности и характера: «Телом бяше красен и высок, лицом смугл, плеча высоце, в чреслах тонок, очима добр и весел; брада мала и ус, млад бо бе еще… на ратех храбор, в советах мудр, и благодать Божия цветяше на нем…»

И все же все не так просто…

Приведу фрагмент из моей работы «Болгары и мир»:

«…Судя по всему, этноним «болгар» крайне стар, древен. Значит, скорее всего он должен впрямую соотноситься с религиозным сознанием его древних носителей, с сакральной символикой. Престижность такого этнонима заключалась в том, что он выводил своих носителей от зооморфного сакрального предка, посредника между отцом-небом и матерью-землей. Итак, сакральный зверь, но какой? Неверно было бы упрощать сознание древних. Наивно предполагать, что они обожествляли некоего конкретного зверя, реальную «зоологическую единицу» — тигра или волка. Напротив, первично сакральное животное, сказочный «небесный» зверь, и от него уже происходят наименования конкретных животных, их разновидностей, пород.

Фасмер подчеркивает, что в разных тюркских языках слово «барс» означает тигра, пантеру, барса, рысь, гиену, волка. Собаку и волка называет в качестве тотемных животных болгар П. Юхас (венгерский историк-болгарист). Бар (монгольск.) — тигр, барс. Бури (казахск.) — волк. В. Бешевлиев в книге «Първобългарите. Бит и култура» (София, 1981) в качестве тотемных животных болгар приводит собаку, коня, оленя… Изображения тигра-барса-волка встречаем и на Волге и на Дунае. Иногда верхом на сакральном звере — женщина-прародительница, с которой он вступает в священный брак. (Вспомним Елену Прекрасную русских сказок, и ее волк везет на себе). Вероятно, впоследствии культ коня подменяет собой культ верхового «дикого» сакрального зверя. Но нас в данном случае интересует даже не столько сам этот культ сакрального зверя-прародителя, общий для всего человечества, сколько «фонетическое оформление» наименования «небесного зверя» в данном конкретном случае, то есть у болгар… В «Древнетюркском словаре» (Л.,1969) находим — bars — тигр; barsjil — год тигра (не отсюда имена собственные дунайских болгар — Борил, Барсил?); этнонимы bars и barsgan, а также — «barak» — «лохматая сильная охотничья собака». В словаре Найдена Герова и в «Речник на редки, остарели и диалектни думи в литературата от XIX и XX век» под ред. С. Илчева (София, 1977) также находим «барак» в значении «космат», «рошав» — «лохматый», «косматый». Отсюда и прилагательное «барачест»… В «Китайско-русском словаре» Палладия Кафарова (Пекин, 1888) находим понятия, тюркские по происхождению: «бао» — барс, «бао ань» — прекрасный… Понятием «бао» обозначается и шаманизм, иероглифом «бао» болгары означаются в современном китайском языке.

Сакральному зверю, фонетически означаемому «б-р», поклонялись не только болгары. Но они сохранили и удержали древний этноним. Мы можем предположить, что за этим стояли особые посвятительные обряды. О религиозных верованиях болгар в период их «неразделенности» на волжских и дунайских известно мало. Возможно, сакральный зверь-прародитель рассматривался как некий посредник между Отцом-небом и человеком. Посвятительные обряды как бы придавали человеку свойства сакрального зверя и таким образом приближали к священному небу. В известном «Синодике царя Борила» упоминалось, что богомилы считают, будто дьявол создал мир и людей как бы с дозволения Бога. Не отголосок ли это культа сакрального зверя? Интересно, что в библейском предании об Исаве и Иакове первородство и благословение принадлежат первоначально косматому («барак»!) Исаву. Их надо выкупить, накормив его ритуальной пищей…

«Ба/а/о/р/ы/и/с» (оно же — «Бао ань» — «Баян») было одним из династических болгарских (общеболгарских) языческих имен (вспомним все, что мы уже знаем о «языческой номинации»). Но главное значение этого имени, по-видимому, заключалось в том, что оно было сакральным, маркировало посвященность.

Как оно произносилось? На этот вопрос мы, наверное, никогда не ответим. Но сохранилось много вариантов его написанная. Вероятно, одним из них являлось «Булгар». Так именуют Аспаруха, основателя государства дунайских болгар, Михаил Сирийский, Лев Диакон, Иосиф Генезий. Мавро Орбини и поздние болгарские хронисты на Балканах вслед за ним называют первым болгарским правителем Бурича (Burisc) (Мавро Орбини. «Книга историография початия имене славы и расширения народа славянского». М., 1722). Вероятно, болгарский правитель всегда и был «баром» — посвященным, то есть, как это бывало фактически во всем мире, во всех первоначальных «системах власти», соединял в своей личности функции правителя и жреца (вспомним Олега, Ольгу, Кучку)…

К «Сказанию о зачатии царства Казанского» Ф. Т. Васильева (Казань, 1902) приложено «Родословие» правивших в Казани ханов (1224–1552). Среди собственно мусульманских имен сохранены и старые болгарские (общеболгарские) династические, и среди них: Беркай, Баракчин, Барту, Баян, Балынь, Барак, Балбарс, Биряк и т. д. (имена даются в русском написании).

Современные казанские имена — Барий, Барс, Барис, Болгар. У Недялки Ивановой и Пенки Радевой («От «а» до «я». Имената на българите». София, 1985) находим имена «Балас» и «Балам». У Н. П. Ковачева («Честотно-тълковен речник на личните имена у българите». София, 1987) — имена женские: «Бара» и «Бария».

Фасмер производит «Борис» от монгольского «богори» — «маленький», разделяя точку зрения Томашека и Паули. Он же приводит версию Томашека и Маретича, производящих «Борис» от «Борислав». Впрочем, С. Илчев («Речник на личните и фамилии имена у българите») полагает, что «Борислав» придумано писателем Иваном Вазовым (драма «Борислав», 1893). У Илчева мы находим и женские формы: Бориса, Бориска, Бара, Бария…

На примере рассмотрения истории Бориса и Глеба, сыновей князя Владимира Святославича (первое двадцатилетие XI века) мы все же попытаемся развить нашу версию, пользуясь как приемом разработанной нами системой так называемого «целостного рассмотрения истории болгар».

Основными первоисточниками сведений о Борисе и Глебе являются: древний русский летописный свод «Повесть временных лет», «Сказание о Борисе и Глебе», «Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им». «Сказание» и «Повесть» называют их матерью одну из многочисленных жен Владимира, «болгарыню». Созданная в период интенсивных контактов волжских и дунайских болгар, «Повесть» фактически не дифференцирует их (только «пунктирно», что называется, — по вероисповеданию), так что мы но можем определить, на какой «болгарыне» был женат Владимир, волжской или дунайской (если он вообще был женат на какой бы то ни было болгарке). Древнерусские источники подчеркивают разноплеменность жен Владимира. Трудно понять, является ли это отражением истинного положения вещей, или просто — определенным аналогом библейской «модели» — гарем «увлеченного» язычеством Соломона. Ведь многоженство демонстрируется как проявление Владимирова язычества. По-видимому, так никогда и невозможно будет установить, сколько раз и на ком женат был Владимир и сколько у него было детей. К «этническому» и «именному» списку жен Владимира, приводимому Татищевым, следует отнестись с осторожностью, поскольку подлинники, на которые опирается Татищев, нам неизвестны, они погибли во время пожара… Например, «греческой жене» Владимира Татищев дает имя Предлава; а на «чехине» Владимир, если исходить из хронологии его жизни, женился в Скандинавии… Но нас сейчас интересуют два имени из Татищевского списка. Это фигурирующие рядом: болгарка Милолика и «чехиня» Адиль. О «Милолике» мы уже упоминали, это типичное «искусственно сконструированное», характерное для русской литературы второй половины XVIII века «древнее славянское имя». Разумеется, это имя не зафиксировано ни в одном именнике реально существовавших и бытовавших славянских имен. Не встретим мы у чехов и ничего похожего на «Адиль». Зато «Адыл», «Итыл» — болгаро-хазарское название Волги, и до сих пор находим мы у балкарцев (кавказских болгар) имя Адиль (мужское), а у волжских (казанских) болгар — мужскую форму Адель и женские — Аделя, Аделе. Возможно, в некоем первоисточнике, которым воспользовался Татищев, «Адиль» относилось именно к болгарке, но Татищеву показалось «более соответствующим» чешке. Возможно, перед нами не собственно имя, а просто указание на происхождение этой женщины — «с реки Адыл». Но тогда она — волжская болгарка… Впрочем, зная вольное обращение Татищева с источниками, возможно предположить, что никакой «женщины с реки Адиль» не было вовсе, а речь шла просто о знатных заложниках, живших при дворе киевского князя, как это обычно практиковалось в средние века.

Подобными заложниками «с реки Адиль» могли быть Борис и Глеб. Ведь если бы они родились в Киеве, то, вероятно, известны были бы нам под характерными славянскими прозваниями, как другие сыновья Владимира… Но являлись ли они именно сыновьями Владимира? Версия о том, что они могли быть сыновьями его единственной законной, «венчанной» супруги, византийской принцессы Анны, никак, что называется, «не проходит»; возникает явное хронологическое несоответствие, то есть они были бы совсем маленькими мальчиками; и кроме того, неясно, почему они тогда получили такие странные имена, явно негреческого и неславянского (и, вероятно, и не скандинавского) происхождения. И слишком ясна была бы в этой версии идеологическая подоплека: доказать, что первые русские святые рождены матерью-христианкой и сами отчасти (уступка византийскому духовенству) византийского происхождения… Любопытно, что из всех сыновей Владимира именно Борис и Глеб выступают в качестве «братьев»; что называется, «в паре». Это невольно наводит на мысль о символической античной «парности» братьев и «названых братьев» — Кастор и Поллукс, Ахиллес и Патрокл… «Небесные близнецы» античного «пантеона созвездий»…

Смутны летописные известия о получении в 987–989 годах Борисом и Глебом уделов. Борис получил то ли Ростовское княжение, то ли Вышгород (под Киевом); Глеб — Муромское княжение. В «Сказании» Святополк упрекает Владимира за то, что тот постоянно держит Бориса при себе. В 1015 году Борис и Глеб были убиты своим братом Святополком (то ли одним из сыновей Владимира, то ли сыном Ярополка, воспитанным при дворе Владимира; Святополк мог попасть к Владимиру, как еще при жизни Ярополка, в качестве заложника; так и после победы Владимира над Ярополком; то есть и Святополк и Борис и Глеб не были Владимиру «настоящими сыновьями» и это могло влиять на их положение в иерархии «наследников»). После смерти Владимира между его наследниками начались династические распри. Причиной устранения Бориса и Глеба могло послужить, допустим, то, что они в борьбе за Киев могли рассчитывать на помощь и поддержку как волжских, так и дунайских болгар. О чем свидетельствует, например, предсмертный поход Бориса, который отправился «на печенегов», а их почему-то «не оказалось на месте», а Борис «стал на Альте» — довольно удобно, если он собирался к Дунаю или ждал подкрепления… В дунайской Болгарии в это время происходят конфликтные отношения царей из династии «сыновей Николы», Гавриила Радомира и Ивана Владислава, завершившиеся воцарением последнего. Иван Владислав завязывает сношения с печенегами и посылает к ним своего воеводу (одного из «водителей дружин»). Однако византийский император Василий II сумел не допустить «окончательного» союза болгар и печенегов… Василий II — родной брат Анны, единственной законной супруги Владимира… Что в этом контексте означает поход Бориса? Куда он шел? Может быть, именно к печенегам?.. Трудно ответить… Что стоит за скупыми сведениями?..

Христианские имена Бориса и Глеба — Роман и Давыд — упомянуты в «Сказании». Борис и Глеб, как мы убедимся чуть позднее, имена парные, Роман и Давыд — нет… Христианские, «крестильные» имена братьев фактически забыты. Были ли братья на самом деле крещены, или христианские имена им дали после смерти, когда понадобилось их канонизировать?..

«Повесть временных лет» свидетельствует о более или менее активных контактах Владимира о болгарами. Был ли он женат на болгарке, имел ли от нее сыновей, неизвестно. Но при нем находились два «бара», которые пользовались его милостями, он был к ним привязан. Однако вскоре после смерти Владимира чужаки были уничтожены. Почему «чужаки»? Но о «чуждости» Бориса и Глеба красноречиво свидетельствуют титульные прозвания остальных наследников Владимира: Вышеслав, Изяслав, Святополк, Мстислав, Ярослав, Всеволод. В этом «саду славянских корней» истинными чужаками выглядят «Борис и Глеб». Повесть временных лет рассказывает, в частности, о походе Владимира и уже известного нам Добрыни на болгар (вероятно, все же на волжских). В качестве союзников Владимира и Добрыню сопровождали «торки» — этническая группировка, выступающая в летописной традиции то в качестве союзников, то в качестве противников Рюриковичей… Увидев, что пленные болгарские воины обуты в кожаные сапоги, а не в обувь, плетенную из лыка («лапти»), Владимир поспешил заключить с болгарами мир, полагая, что, имея такое богатство (обувая воинов в сапоги) и соответственно силу, болгары не станут его данниками. Мир был заключен на длительное время, «пока камень не поплывет, а хмель не потонет», то есть так называемый «вечный мир». Не тогда ли Борис и Глеб попали к Владимиру в качестве знатных заложников?.. Из Повести временных лет также известно, что болгары-мусульмане предлагали Владимиру «свою веру» (то есть волжские болгары)…

В сущности, мы не можем точно определить, располагали ли Борис и Глеб уделами, или находились при Владимире. Во всяком случае они пользовались правами «сыновей», как и Святополк. (В сущности, по средневековому феодальному «праву» понятия «сын», «отец», «мать», «внук», «племянник» означают скорее некие социальные функции, нежели категории родства). Сообщения о княжении Бориса в Ростове — явно позднейшие приписки, сделанные после канонизации. Но сообщение в «Житии Константина Муромского» о том, что муромчане не пустили на княжение Глеба, А. А. Шахматов в «Разысканиях о древнейших русских летописных сводах» (СПб, 1908) не полагает позднейшей вставкой… Почему муромчане «не пустили» Глеба? «Житие Константина Муромского» видит причину в том, что Глеб был христианином, а муромчане — язычниками… Но не была ли причиной все же «чуждость» Глеба, то, что он все же лишь «косвенно» принадлежал к Рюриковичам?..

В «Сказании» Борис с ужасом встречает известие о смерти Владимира как весть и о своей неминуемой гибели… Фактически после смерти Владимира Борис и Глеб остаются одни, могут полагаться лишь друг на друга… Цитата для примера: «В древности юноши-заложники, дети подвластных князей, назывались внуками, племянниками…» (А. Вельтман. «Маги и мидийские каганы XIII столетия». М., 1860)… Во всяком случае, для Бориса в «Сказании» Владимир — отец-господин («…уви мне отче господине мои…»). Любопытно, что на современный русский язык это «отец господин» переведено как «отец и господин»…

А, собственно, когда были убиты братья? Борьба за киевский престол после смерти Владимира приходится примерно на 1015–1019 годы… Древнерусская традиция называет Бориса и Глеба младшими сыновьями, словно бы педалируя ассоциацию с библейской «моделью»: двенадцать сыновей патриарха Иакова, из них младшие — любимые — Иосиф и Вениамин…

Интересно, что по ибн-Фадлану, в 921 году при дворе Багдадского халифа ал-Муктадира находились два «бара»: Барыс — «гулом» — «отрок», то есть доверенное лицо, доверенный слуга; и Тегин (титульное имя, означающее младшего в иерархии наследования)… Барыс и Тегин проявляют именно «вероисповедническую активность» При них прибыл посол царя волжских болгар Алмуша; они способствовали тому, что халиф принял его и отправил на Волгу посольство (в составе которого и находился ибн-Фадлан). Барыс и Тегин также входили в это посольство… А спустя несколько десятилетий волжские болгары уже предлагали Владимиру принять ислам… Любопытно, что при принятии христианства дунайскими болгарами (примерно 865 год) активную роль также принимает на себя «бар» — Борис I. При крещении он получил имя Михаил. Вероятно, не только потому, что византийский император был его крестным, но и потому, что Михаил — имя архангела, полководца небесного воинства. Интересно, что в земле волжских болгар ибн-Фадлан видел северное сияние, которое ему объяснили, интерпретировали как битву небесных воинов, олицетворяющих силы добра и зла. Удивительно, как пропущено это важное свидетельство существования общеболгарского фольклора. Богомилам не нужно было заимствовать дуализм, он уже давно был у болгар, свой собственный… Преемниками принявшего ислам Алмуша были Микаил и Ахмед. «Микаил» — имя достаточно мало распространенное среди мусульман. Являлся ли болгарский Микаил также «баром»? Или его имя — следствие контактов волжских и дунайских болгар, контактов активных, несмотря на различие принятых вероисповеданий? Быть «баром» было первоначально важнее, нежели христианином или мусульманином?

«Можно предполагать, — пишет Ковалевский, — что это имя Барыс (речь идет о Барысе при багдадском халифе — Ф.Г.) тождественно с именем южно-болгарского царя Бориса, принявшего крещение около 864 года, от которого пошли соответствующие христианские имена у славян. Славянская форма имени Борис вполне закономерно происходила бы от Барыс. Однако в данном случае на берегах Волги это имя не могло быть уже славянским». Оно было, судя по всему, общеболгарским титульным прозванием. А на Руси Рюриковичей распространилось вследствие канонизации его носителя; всего вероятнее, волжского болгарина. А например, в сербский именник имя попало уже от болгар дунайских…

Что могло привлекать Владимира и Муктадира в «барах»? По сохранившимся довольно многочисленным свидетельствам, ал-Муктадир испытывал жадное любопытство в отношении всевозможных «диковинок». А уж кто-кто, а болгары могли показать интересные «диковинные чудеса». Владимир же был совсем «начинающим» христианином и попросту еще не избавился от чувства страха и почитания жрецов «чужих богов»; возможно, ему еще не доставало силы воли, чтобы окончательно признать языческих богов неистинными… Возможно, киевский Борис начал «творить чудеса» еще до того, как превратился в мощи, еще при жизни… Лиудпранд Кремонский (о нем нам еще придется говорить) сообщает в своем «Антаподосисе» о сыне царя дунайских болгар Симеона; этот юноша носил имя Б/а/о/ян (фонетический вариант имени Б/а/о/рис) и «умел превращаться в зверя»… Что это было? Пожалуй, на подобный вопрос отвечает одно из настенных (в стиле «граффити») изображений в древней болгарской столице Плиске-Преславе. Изображен человек с головою зверя (наподобие тигриной) и с бубном в руке. То есть речь может идти все о том же культе «священного зверя», причем в варианте наподобие шаманского камлания (сеанса гипнотического воздействия), описанного позднее, например Таном-Богоразом, наблюдавшим народности севера Российской империи. Здесь и зрительное воздействие — маска зверя, и звуковое воздействие — ритмические удары в бубен. И, вероятно, характерные движения — «танец»… Это первые десятилетия X века. Боян — внук Бориса-Михаила. Известны два старших брата Бояна — Михаил и Петр. Известно и христианское имя Бояна — Вениамин, маркирующее младшего представителя династической иерархии; возможно предположить, что само сочетание Боян-Вениамин указывает на юниоратную систему наследования, при которой младший наследует именно жреческие функции. Подобный юниорат хорошо нам знаком по… европейской сказочной традиции, когда младший брат (сестра) традиционно получает помощь/власть, олицетворенную в обличье «колдовского», тотемного животного — кота, коровы и даже… щуки; в более поздних вариантах (сказки о Золушке, например) животное уступает место антропоморфному «волшебнику»… Вероятно, именно болгарские «посвященные» («бары») считались сильными, владели разнообразными приемами камлания — гипнотического воздействия… Попруженко в своем исследовании о Бориловом «Синодике» (этот «Синодик», составленный при царе Бориле, в начале XIII века, представляет собой сочинение, направленное против богомильства, очень значимого в европейской истории болгарского еретического движения, оказавшего определенное влияние и на русские и в особенности на западноевропейские религиозные тенденции); так вот Попруженко в своем исследовании пишет о рукописи из собрания Григоровича, в которой говорится, что «Болгарская земля» — седалище ведьм и колдунов, особенно славящихся своим умением предсказывать будущее. Не это ли искусство «мантии» — гадания — привлекало в равной степени к «барам» и мусульманина ал-Муктадира и христианина Владимира?..

Брат Бориса Глеб и в «Сказании» и в Повести временных лет — как бы «на втором месте»… Фасмер производит имя «Глеб» от древнескандинавского «gudleifr» («отданный под защиту божества»). Он же приводит и русскую народную этимологию, основанную «на созвучии» — на общности звучания слов: «Глеб — хлеб». Брат Бориса в русской народно-религиозной традиции почитался как покровитель хлебных злаков. Илчев в своем словаре приводит имена дунайских болгар: Голуб, Голюб, Гълъб. Он полагает смысловое значение подобного имени пожелательным — «чтобы был как голубь». Но, учитывая все, что мы выяснили относительно «Бориса», можно рискнуть предположить иное значение этого имени — «победитель» (сравним турецкое «галип», «галиб»). Ведь древний общеболгарский язык относился к тюркским языкам… Дунайский болгарский голубь на поверку оказывается весьма странной птицей. В уже упоминавшемся нами словарике болгарских имен, составленном Н. Ивановой и П. Радеевой в период интенсификации «идеологических гонений» на «тюркские корни», читаем: «Мужское личное имя Гылыб приобрело популярность, потому что так прозвали известного Христо Данова Сариева, родившегося в 1835 году в городе Калофере. Он был тайным курьером революционного комитета. Прозван «Гылыб-воевода» за свой героический поступок: он ворвался, «как голубь», в султанский дворец и предъявил султану ультиматум повстанцев»… Очень героической птицей оказывается символ кротости — голубь! Но если попробовать написать: «его прозвали Победителем», «он Победителем ворвался»… Кажется, текст приобретет более естественное звучание… Итак, возможно предположить, что по крайней мере во второй половине XIX века имя употреблялось совершенно адекватно в смысловом отношении. То есть употреблявшие это имя знали его значение и едва ли полагали голубя такой уж воинственной птицей… Древнерусская форма «Глеб» могла оформиться под влиянием уже существовавшего «Улеб» По поводу половца, фигурирующего в Повести временных лет под именем «Глеб», Д. С. Лихачев замечает: «Здесь интересно то, что какой-то знатный половец носит русское имя «Глеб». В своих комментариях к Повести временных лет Лихачев полагает подобное имя половца следствием русского влияния. Но возможно предположить и то, что нет ничего удивительного в подобном имени «знатного половца» — «Победитель», равно как и в том, что в Повести это имя писалось уже на русский лад. Ведь имена «Борис» и «Глеб», сделавшись именами русских святых, закрепились на Руси. Лица, находившиеся при Владимире, были всего лишь первыми носителями этих имен. Но сохранение ими болгарских династических, маркирующих «посвященность» имен говорит о многом. Например, о том, что они должны были восприниматься (или во всяком случае сами себя мыслили) в качестве некоей «пары». Их имена легко складываются в единую конструкцию: Барис-Галиб — священный зверь — победитель… Вспомним еще раз Олега, Ольгу, дунайского болгарского Бориса-Михаила, Владимира Святославича и его мать, пророчицу Малушу… Для того, чтобы так или иначе распоряжаться «вероисповедническим процессом», в частности, «принимать новую веру», надо было изначально принадлежать к «жреческому сословию»… Судя по именам, Борис и Глеб и принадлежали «к жреческому сословию». И, как мы уже сказали, могли сделаться популярны в качестве «творителей чудес» еще при жизни…

Однако закончить историю Бориса и Глеба на подобном утверждении, значит, еще многого не сказать. Потому что далее следует вопрос: как произошло их убийство?.. А вот возможный ответ на этот вопрос непосредственно затрагивает непростую и даже и болезненную проблему использования сведений, содержащихся в зарубежных источниках… Ведь история Рюриковичей — давняя история, сведения о них зачастую противоречат одно другому даже и в нашем основном источнике, в русской летописной традиции… Было бы наивно и в принципе неверно утверждать, будто именно древнерусские, или именно современные им западноевропейские источники «говорят правду». Вероятно, эпизоды, подобные истории Бориса и Глеба, должны в интерпретации историка принципиально представлять собой не категорическое утверждение одной какой-либо «истины», но именно обзор и сопоставление имеющихся версий… Каноническая версия о убиении Бориса и Глеба Святополком нам хорошо известна. Однако в 1833 году была опубликована одна из исландских саг — «Прядь об Эймунде Хрингссоне». Уже в следующем году это произведение под именем «Эймундовой саги» появилось на русском языке. Перевод был выполнен О. И. Сенковским, историком и филологом, также издававшим популярный журнал «Библиотека для чтения», Сенковский выступал и как прозаик, под псевдонимом «барон Брамбеус»… Публикация «Эймундовой саги» вызвала конфликт, Сенковского упрекали в том, что он пытается подорвать авторитет Повести временных лет, лежащей в основе русской истории. Впрочем, на стороне Сенковского, доверявшего скандинавскому источнику, выступил, например, М. П. Погодин… И до сих пор «Сага об Эймунде» остается объектом дискуссионных суждений…

Но каковы же сведения, содержащиеся в этом источнике?

Прежде всего, в саге содержатся сведения о своего рода «втором норманнском ренессансе», когда для борьбы с братьями после смерти отца Ярослав Владимирович использовал наемные дружины норманнов. Этот факт подтверждается и другими источниками, и связан и с женитьбой Ярослава на Ингигерд и с пребыванием в Киеве Олава Норвежского (сага даже утверждает, что Олав и Ингигерд, в русском крещении Ирина, едва ли не правили вместо Ярослава, то есть как бы с его согласия)… Эймунд и Рагнар были предводителями наемных варяжских дружин. Идентифицировать персонажей саги с персонажами Повести временных лет не составляет труда. Вальдамар — это Владимир Святославич, Виссавальд — Вышеслав, Ярислейф — Ярослав, Вартилаф — Брячислав, внук Владимира… Сомнение вызывают два лица — Бурислейф и Бурицлав. Впрочем, сага их различает. Бурицлав — это хорошо известный скандинавам польский правитель Болеслав Храбрый, тесть Святополка и союзник. А Бурислейф — известный нам Борис. Любопытно, что «Эймундова сага» — единственный источник, где Борис носит имя, похожее на «Борислав». Впрочем, вполне логично, что создатели саги «добавили» к имени «Борис» титульное княжеское «слав». Не исключено, что и сам Борис так называл себя, на славянский, княжеский лад, подчеркивая тем самым свои претензии… Ни Святополк, ни Глеб в саге не упоминаются; говорится о борьбе Ярослава и Бориса за Киев. Причем, Борис оказывается тесно связанным с «Туркландией» — тюркоязычными народностями; он ведет на Киев, где находится Ярослав со своими норманнами, тюркоязычную «рать». Ярославу удается одолеть Бориса хитростью, подослав Эймунда и Рагнара, которые тайно пробираются в шатер Бориса и убивают его… Кто же убийца Глеба? Где находится Святополк? На эти вопросы сага не дает ответа…

Впрочем, существует еще одна причина, вследствие которой может быть понятна ненависть православной церкви именно к Святополку и объявление именно его убийцей Бориса и Глеба. Кстати, язычником Святополк быть не мог, тогда король-христианин Болеслав не отдал бы за него дочь. Но какого же рода христианином был Святополк? Кое-что проясняет «Хроника» Титмара Мерзебургского, в которой говорится о заточении Владимиром Святополка вместе с его женой и ее духовником… Прибавим сюда то обстоятельство, что Владимир получил христианство из Константинополя, Болеслав же был христианином «на римский манер»… Можно сказать, что Византия дважды выиграла в борьбе с Римом: первый раз — христианизировав «по константинопольскому подобию» дунайских болгар; и второй раз — то же самое проделав с Киевской Русью… Однако надо сказать, что в плане внешней политики это мало помогло Константинополю…

Итак, на примере истории Бориса и Глеба, мы можем понять прежде всего, как трудно «изучать и писать историю»; какая это непростая работа: сформулировать, составить, сопоставляя данные источников, ту или иную версию. И следует примириться с тем, что возможно существование нескольких версий одного и того же события. Но и это еще не все. Обратим внимание на то, что добродетели Бориса и Глеба и их убиение описаны в «Сказании» по определенному канону; в данном случае, по византийскому житийному канону. По определенному канону описано и убийство Бориса в Эймундовой саге; но здесь задействованы модели построения фольклорные, модели сказки, легенды… Дело в том, что любой текст имеет свою структуру, состоит из определенных «канонических моментов». Собственно информация в любом тексте подается посредством использования определенных моделей построения текста. Это совсем не означает, что тексты лгут; нет, просто надо уметь прочитать текст; надо уметь учитывать, в какое время жил создатель текста, какого был вероисповедания, каковы были его политические убеждения, у кого на службе он находился или мог находиться… Например, ясно, что Повесть временных лет ориентирована на византийские письменные традиции. Женитьба Владимира Мономаха на дочери англосаксонского правителя показывает его «англосаксонские связи», объясняющие, в свою очередь, использование «англосаксонской модели» в «Поучении». Трудно понять «Войну и мир», не разобравшись в том, как использует Толстой «модели», задействованные в «Пармской обители» Стендаля или в «Юлии или новой Элоизе» Руссо. И невозможно ориентироваться в литературной жизни Европы XX века, не понимая мощного влияния именно русских «литературных моделей»… Итак, будем учиться уважать текст; будем учиться видеть в создателе текста, даже если мы не знаем его, все равно будем учиться видеть в нем сложную личность, имеющую свои убеждения, свою ориентацию на определенные образцы…

И, конечно, очень-очень важно понять, что вовсе не непременно мы получим ответы на все интересующие нас вопросы; даже если будем работать много и плодотворно… Зачастую важным достижением является уже сама возможность сформулировать, задать вопрос; «поставить вопрос, что называется…»

Что же касается Бориса и Глеба, то, конечно, не стоит забывать о том, какое место занимают они в русской культуре; они — русские святые, этого у них не отнимешь, несмотря на все версии, их происхождения и жизни и смерти…

И вот теперь-то, кажется, самое время перейти еще к одной тайне Руси Рюриковичей, к таинственному тексту, который мы знаем под условным названием: «Слово о полку Игореве»…

Но прежде поговорим об образованности как таковой, образованности аристократов, в частности; и, разумеется, об образованности Рюриковичей… Все мы (я имею в виду читателей этой книги и себя) воспитаны, пожалуй, в буржуазно-интеллигентских традициях. Пожалуй, четко укоренены в нашем сознании представления о престижности учения, образованности, о том, что «надо учиться», «надо получить образование»… Согласно этим представлениям, отсутствие «условий», отсутствие «средств» (денег, попросту говоря) может помешать «получить образование»… Понятие «образованности» мы включаем как один из «составных компонентов» в наше понятие об «аристократизме»… Согласно очень народным представлениям, «барин» может целыми днями ничего не делать, утопать в пуховиках и гонять чаи с сахарной головой вприкуску. Согласно нашим, в сущности, буржуазно-интеллигентским представлениям, тот же полумифический «барин» счастлив тем, что «может нанять» своим детям любых учителей и гувернанток и гувернеров, и таким образом «дать им самое лучшее образование»…

Но… обратимся к более позднему времени… Что сделали, например, Жюльен Сорель и Растиньяк, до безумия жаждавшие «сделаться своими» в самых «сливках» аристократического общества? Может быть, уселись за книги и принялись учиться, учиться, учиться? Нет, как ни странно (то есть совсем и не странно), вовсе забросили учение. Да постойте, мы ведь, кажется, знаем, что аристократу учиться — «непрестижно». Ну да, у Грибоедова — с насмешкой — «он химик, он ботаник… князь Федор, мой племянник…» И правда, зачем князю быть «химиком»?.. Ему вообще не нужно учиться, ему даже литератором, поэтом быть стыдно… Вот и аристократ Чарский, герой пушкинских «Египетских ночей» едва ли не ужасается тому обстоятельству, что безродный итальянец-импровизатор — в сущности, коллега, «собрат по перу», и чей, его, его собрат, его, русского аристократа!.. «Нынче все учатся…» — констатирует о барских детях крепостная нянька Авдотьюшка в повести С. Н. Терпигорева «Марфинькино счастье». «Нынче» — это именно в конце первой половины XIX века, в начале либеральных реформ Александра II… А «прежде», стало быть, не было так уж «обязательно» и «престижно» учиться?.. Да, вероятно; потому и пожилой помещик в романе И. Кущевского «Николай Негорев» удивляется, почему его сын предпочитает военной карьере обучение в университете; но это все то же время Александровских реформ, резко встряхнувших общество, резко и словно бы внезапно поднявших престиж образованности, поставивших образованность едва ли не выше «благородного происхождения»… Но, может быть, и «нынче» учатся «не все»?.. Да, так оно и есть… В своих «Записках фрейлины», оконченных в 1899 году (нам еще придется к этим «Запискам» обращаться), А. А. Толстая, наблюдавшая, даже можно сказать, вырастившая не одно поколение Романовых, задается вопросом: «Почему все они или почти все ненавидят свои классные комнаты?». (Речь идет о великих князьях). И сама же отвечает: «Да потому что они видят в гимнастике ума невыносимое ярмо, давящее на них, тогда как они отнюдь не убеждены в его необходимости и стараются не утруждать себя понапрасну». Прислушаемся к словам этой явно умной женщины. Скорее невольно, нежели сознательно она в своих рассуждениях рисует некий архетипический образ аристократа, знатного человека. (Кстати, сама она вынуждена была «учиться и работать», служить при дворе, отец ее был беден, за ней не было приданого и она осталась незамужней)… Итак, послушаем Александру Андреевну: «В России Великие князья играют исключительно важную роль, как нигде в мире. Появление любого члена Царской семьи, особенно в провинции, вызывает в народе всплеск радости и энтузиазма, отражающий его любовь к своему Государю…» Стал о быть, в обществе, где сохранились элементы архаической структурированности, престиж аристократии, «знати» исключительно высок. Один только их вид уже «вызывает всплеск энтузиазма»… И это естественно. Ведь не случайно «профессия» правителя соединялась с «профессией» жреца; власть, «знатное происхождение» — от Бога… Тут опять и Олег и Ольга вспоминаются, и прочие… А вчитаемся в произведения Льва Николаевича, гениального племянника Александры Андреевны… Вот ему-то все довелось испытать: и общение неприятное с какими-то «образованными» разночинцами, и приучение себя, аристократа, к «упорному труду»… Так вот, мы замечаем, что в произведениях Льва Николаевича «люди из народа» (крестьяне, слуги) испытывают «всплеск радости и энтузиазма», когда их баре, «господа», много едят и пьют, бросают деньги на ветер, шумно веселятся… И даже и некоторое презрение испытывает «народ» ко всевозможным «князьям-ботаникам», этаким маргиналам… «Андрей Николаич», потративший кучу денег на обновление своего гардероба и устраивающий шумные пиры, вполне достоин уважения и «всплеска радости и энтузиазма» своего камердинера. Но тот же «Андрей Николаич», усевшийся на жесткую университетскую скамью рядышком с каким-то бывшим семинаристом или сыном аптекаря-немца, достоин только сожаления и презрения. И будьте покойны, это сожаление и презрение испытали на собственной шкуре и Андрей Сергеевич Кайсаров, и Андрей Иванович Тургенев, и Александр Сергеевич Пушкин, и Лев Николаевич Толстой…

Так что же, народ глуп, народ неразвит, что называется, у народа та самая «рабская психология»?.. О нет! Психология вовсе не «рабская», она просто очень архаическая; и с точки зрения архаически устроенного общества это очень даже и «правильная» психология… Да, в сущности, в «низах» русского общества длительное время сохранялась совершенно верная оценка «функциональной роли» аристократа. В его, аристократические, «обязанности» именно входит своеобразная «презентация» уровня богатства, то есть «хорошей устроенности» данного общества; презентируемое, «выставляемое напоказ» богатство знати является показателем того, что данное общество сильно, жизнеспособно… Вспомним, как описывает тот же ибн-Фадлан «царя русов», сидящего «у всех на виду» на помосте, украшенном драгоценностями… В более позднее время; даже в наши дни; например, в Англии, наличие аристократии как бы презентирует престижную «давность» данного государственного образования, общественного сложения… Но даже при самом плавном развитии общественных институтов и сословной унификации аристократия в определенный момент начинает ощущать некую свою «ненужность». Вспомним, как педалирует это ощущение, например, Чехов в «Вишневом саде». В Российской империи конца XIX века ситуация складывалась более чем трагическая. Привилегированное положение аристократии в системе общественного устройства сохранялось и вызывало естественное раздражение, особенно в среде молодой буржуазии и складывающейся прослойки внесословных интеллектуалов. Оформиться в декоративный ретроинститут, презентирующий престижную «давность», российская аристократия так и не успела; конец ее, как известно, был трагический… И действительно, ведь существует некая закономерность общественного развития, в процессе которого сама функция «знати» как некоего «показателя» общественного «богатства», начинает оцениваться негативно; то есть общественному осуждению подвергаются дворцы, пиры и т. д. В наши дни принято даже подчеркивать (Испания, Норвегия, Швеция) скромность монархов в быту и их образованность… Но об аристократической образованности мы еще поговорим. А пока остановимся на одной очень важной функции «знати» — это военное дело. В сущности, аристократия оформляется в дружинной корпорации, возглавляемой правителем-полководцем. Именно в дружинной корпорации оформляется некая замкнутая «верхушка» — далекий прообраз «сливок общества»… Любопытно, что эта тенденция к формированию «сливок» — замкнутой «верхушечной прослойки» — будет скалькирована в средние века в ремесленных корпоративных объединениях, а в новое время — в среде так называемой «интеллектуальной элиты»… Дружинная корпорация играет важнейшую роль в общественном устройстве; ведь института «регулярной армии» еще не существует; еще не существует понятия о военной службе как о «непременной государственной повинности, обязанности». Дружинная корпорация — неотъемлемый компонент института власти как такового; дружинная корпорация упорядочивает общественные отношения, прекращает хаотические «первобытнообщинные» конфликты… Быть храбрым и победительным воином — такая же значимая функция «знати», как и презентация «общественного богатства». Летописная традиция ценит Рюриковичей не как тактиков и стратегов, умеющих, что называется, «организовать битву»; но ценит именно проявления личной храбрости; и это вполне естественно, поскольку военные действия еще представляют собой по сути некий «конгломерат отдельных поединков»… Аристократа могут осудить за недостаточный «показ» своего «богатства» (за «скупость»); но осудят и за трусость, за невоинственность. Наоборот, храбрость и воинственность расцениваются еще с далеких времен дружинных корпораций как самые аристократические свойства… Эти свойства вызывают восхищение даже в том случае, если не служат к победе, не принесут в итоге «богатой добычи», бессмысленны и неверны с точки зрения тактики и стратегии. Важна сама аристократическая презентация этих свойств. Поэтому восхищения удостаиваются не только богатые пиры Владимира Красное Солнышко, но и совершенно «непрактичные» действия Андрея Боголюбского, который один кидается в гущу противника и едва вырывается, раненный. Единственный смысл этого поступка — «презентирующий», потому он и удостаивается «всплеска радости и энтузиазма»; дружинники восхищаются князем: «зане мужьскы створи, паче бывших всих ту.» Эту аристократичность, любопытно, что понимают и сегодня. Определенный «всплеск радости и энтузиазма» вызвал в английском обществе героизм, проявленный в Фолклендской войне герцогом Йоркским, вторым сыном королевы Елизаветы; действия его могли расцениваться как «презентирующие»… В сущности, любое проявление «воинского героизма» как бы аристократизирует, «облагораживает»; подобное восприятие сохранилось и до сих пор. Титулы — от древности до наших дней — «добываются на полях сражений»… Воинственность и храбрость как проявление «аристократического благородства» восприняли от Рюриковичей и их «преемники» Романовы… Снова послушаем двоюродную тетушку Льва Николаевича: «Среди Великих князей, которых мне доводилось знать, почти все были наделены исключительными характерами. Рожденные на троне или рядом с ним, они получили в наследство врожденное чувство благородства, и, когда это было нужно, они бросались в огонь, как простые солдаты, — но часто ли они одерживали победы над своими страстями и своими фантазиями? Отдавали они себе когда-нибудь отчет, что пуля, которая могла их убить, была менее опасна, чем влияние одного их падения на общество, которое у нас полностью копирует образ жизни с членов Царской семьи?..»

И далее: «Боязнь скуки преследует кошмаром наших Великих князей, и эта боязнь идет за ними из детства в юность и к зрелому возрасту становится обычной подругой их жизни…

Словом, нельзя упрекнуть кого-либо персонально за сложившийся порядок вещей. Такова судьба великих мира сего, они ведут совершенно ненормальнее существование, и нужно быть гением или ангелом, чтобы суметь противостоять ему».

Как точно выражена в этих простых фразах, написанных в самом конце XIX столетия, суть кризиса аристократии в Европе Нового времени и в особенности в Российской империи… Конечно, Андрею Боголюбскому было куда легче; он по крайней мере знал, что «бросаться в огонь» — его непосредственная обязанность; никто не предъявлял к нему буржуазного требования обуздывать «свои страсти и свои фантазии»; общество, в котором он занимал доминантное положение, было структурировано достаточно строго, и никто не посмел бы «копировать образ жизни» с князя Андрея Юрьевича; и наконец, ему, конечно же, была неведома «боязнь скуки»; он вел «нормальное» и очень активное существование в качестве война-полководца, ведущего постоянные войны и лично в них участвующего, и в качестве предводителя дружинных пиров; еще не существовало сложного управленческого аппарата, когда в условиях монархии, уже и непонятно, кто правит, кто управляет: «аппарат» управляет государем или все-таки государь — аппаратом?.. Нет, Андрею Юрьевичу было хорошо…

Однако, из всего вышесказанного, кажется, уже очень ясно, что именно образованность, умение читать, писать, «многие знания» вовсе не являются традиционными добродетелями и похвальными свойствами аристократии… Даже в XIX веке, в период расцвета в России «дворянской культуры», мы наблюдаем интересную закономерность: «в свете» ценят не «по способностям», а по степени знатности происхождения; дворяне-литераторы — представители, как правило, менее знатных родов (кто знает, какую роль сыграло в «уходе» Пушкина «в литературу» то, что ему частенько указывали на его происхождение от «купленного арапа»); дворян-художников и дворян-музыкантов фактически нет (во второй половине XIX века появятся дворяне-композиторы, но не музыканты-исполнители)… Жившая в 70-х годах XIX века во Франции Мария Башкирцева переживает настоящую драму: девушка хочет получить «систематическое образование», начинает серьезно учиться живописи; в семье, в «кругу», ее полагают «белой вороной», а занявшись серьезно живописью, русская аристократка оказывается вынужденно в «космополитическом», «внесословном» кругу художников… К двадцатому уже веку ситуация складывается своеобразная и трагическая. «Верхушка», «сливки» общества совершенно отдалены от интеллектуальных исканий даже в тех случаях, когда пытаются заниматься интеллектуальной, творческой деятельностью (трудно поверить, что стихи К.Р., Великого князя Константина Константиновича Романова, современны творчеству Блока и Андрея Белого). Такое же ощущение полнейшей удаленности от современного живого литературного процесса, помню, возникло у меня при чтении стихов Николая Зубова (тоже, кстати, Рюриковича), молодого послереволюционого эмигранта, умершего в Болгарии; воспитывался он до эмиграции в известном Пажеском корпусе и был в самом буквальном смысле этого слова изолирован от «жизни действительной», самым «крамольным» поэтом представлялся ему прочитанный тайком Лермонтов…

В силу многих причин, в России Романовых фактическая нивелировка сословий проходила замедленными темпами. Также в силу причин, о которых мы еще скажем, этот процесс сословной нивелировки калькировался с аналогичного процесса в государствах Западной Европы. При этом такой «продукт» сословной нивелировки как желательное для всех сословий систематическое образование прививался в России достаточно медленно… Фактически «русская дворянская культура» начинает свое постепенное развитие с известных указов Анны Иоанновны и Петра III; указ Анны Иоанновны ограничивал для дворян военную службу двадцатью пятью годами и позволял записывать мальчиков в военную службу; то есть маленький дворянин рос, а служба шла сама собой, своим чередом шло производство в чины, и когда мальчик дорастал до «настоящего» возраста, какой-то период многолетней службы оказывался уже «автоматически» пройденным; это было важно, поскольку уже давало важнейшее условие развития культуры: свободное время, время для этих самых занятий «культурой». Еще более важен в этом смысле был указ Петра III, тот самый, «о вольности дворянства», позволявший дворянам выходить по желанию в отставку, фактически освобождавший их от обязательной государственной службы. Однако решающим «двигателем» в развитии дворянской культуры явились два фактора: либеральные реформы Александра I, пошатнувшие для дворянства престижность традиционной военной службы, и антинаполеоновские войны, открывшие русскому дворянству западноевропейскую культуру… Однако «высшее», университетское образование по-прежнему не считается обязательным… По-прежнему дворянская образованность заключалась в домашнем обучении, когда учитель-иностранец обучал разговорному французскому (позднее французский заменился английским); грамотно писать как по-французски, так и по-русски многие так и не научались; в систему домашнего образования входило также обучение игре на фортепиано, но ни в коем случае не для «исполнительства» профессионального. Далее следовало в лучшем случае трех-пяти-летнее пребывание в закрытом учебном заведении: кадетском корпусе, пансионе гимназическом; после чего юноша обычно поступал все на ту же военную службу, а девушка выходила замуж или оставалась в семье родителей. В огромном государстве было несколько закрытых привилегированных учебных заведений типа Пажеского корпуса, Смольного института, Царскосельского лицея, рассчитанных на очень ограниченный контингент… А с шестидесятых годов XIX века грянула «эпоха великих реформ» Александра II. Несмотря на все преграды, выражавшиеся в достаточно архаическом государственном устройстве и социально привилегированном положении аристократии, рванулись вперед развитие буржуазии, нивелировка сословий, становление внесословного интеллектуализма… «Золотой век» русской дворянской культуры фактически завершился… Недолго же он продлился…

Итак, в свете вышесказанного, можно говорить о том, что образованность как таковая (в частности, вообще умение читать, писать) не являлась (и даже и не является) престижной и похвальной для аристократов. Таким образом, в сущности, вопрос об образованности Рюриковичей снимается вовсе. Однако, поскольку пресловутая средневековая образованность, «любовь к чтению», постоянно муссируются историками, особенно авторами популярных книг, нам все же придется заняться этим вопросом; тем более, что он имеет непосредственное отношение к таинственному «Слову»…

Как же обстоят дела с образованием в современной домонгольским Рюриковичам Европе?

Латиница уже заявила себя как наиболее универсальный для создания и развития «массовой» культуры, «мирской», «светской» культуры алфавит. Но, сразу подчеркнем, Русь Рюриковичей не контактирует именно с теми европейскими регионами, где уже начал формироваться на основе интенсивного развития «светской» письменной культуры будущий «западноевропейский» менталитет; то самое будущее «общекультурное пространство», которое впоследствии (очень скоро) не даст интегрироваться в него азиатским мигрантам («выходцам из ада» — «тартарам»). В этом «общекультурном пространстве» не будет «свободных» от влияния мирской письменной культуры «провалов», заполненных культурой устной, языческой, толерантной по-язычески и потому сравнительно легко приемлющей, интегрирующей мигрантов; но пока сложение «монголизированной» Руси и «османизированного» Балканского полуострова — еще впереди. Пока мы лишь подчеркнем, что Русь Рюриковичей не контактирует с наиболее значимыми для развития будущего «общеевропейского культурного менталитета» регионами, то есть с итальянскими северными городами-коммунами и с югом Франции, с Провансом… В чем причины отсутствия подобных контактов? Здесь, вероятно, действует не только фактор географической удаленности, но и то, что «на страже» невозникновения подобных контактов бдительно стоит Византия с ее политиками и духовенством. Византия всячески стремится удержать в сфере своего влияния славяноязычные территории. В ход идет даже любопытный филологический казус: разработка особого алфавита на основе греческой алфавитной системы и попытка как бы наложить на славянские языки некую «сетку» грамматики средневекового греческого литературного языка. В полной мере эта «операция» удалась лишь на Руси Рюриковичей. Византии удалось изолировать Русь Рюриковичей от «латинских влияний» не только посредством внедрения «константинопольского христианства», но и посредством особого, «изолятного» алфавита, о чем мы еще будем говорить…

В отношении образованности сама Византия, сумевшая навязать себя Рюриковичам в качестве «образца», в качестве некой «модели культурного развития», представляет собой явно кризисный регион. Античные традиции «всеобщей мирской грамотности» постепенно затухали на Балканском полуострове, «передвигаясь» на юг Европы и далее в Европу. «Императорский интеллектуал» наподобие Анны Комнины, делался фигурой все более нехарактерной. Затухали традиции «светской литературы». Чтение и письмо все более сосредотачивались в руках духовенства, уходили в монастыри; «прикладная чиновническая грамотность» оставалась уделом сравнительно небольшой прослойки…

В «доступных» для Рюриковичей европейских регионах, на «собственно Западе и севере Европы», письменная культура — еще в начале своего развития; «скальдическая», «пиршественная» поэзия устного бытования еще только начинает вытесняться сочинениями «ученых хронистов» (но именно благодаря их «ученым записям», уцелеют многие проявления «народной» устной традиции). Многие сочинения еще пишутся на латыни, многие европейские языки еще не обрели «своего письма» на латинице… Но благодаря большей светскости, «обмирщенности» даже этих начальных письменных форм, до нас дошли достаточно значительные фрагменты устных европейских эпосов… На Руси Рюриковичей картина складывалась совершенно иная. Византийское духовенство и воспитанное им собственно русское духовенство относилось к «мирским» устным жанрам крайне нетерпимо, что, впрочем, вполне логично: ведь это были не просто «песни и сказки», но «проводники» ненавистной языческой идеологии… На Русь Рюриковичей попало именно «константинопольское», так называемое греко-восточное христианство, по своей «идеологической наполненности» близкое воззрениям позднеантичных иудейских сект; то есть ко всем проявлениям «мирской», «тварной» жизни относившееся нетерпимо и с презрением (отсюда и негативное отношение к женщине, к «мирской любви», разумеется, мало способствующее развитию «светской литературы»)… Поэтому мы не имеем ранних записей образцов древнерусского фольклора. Фактически возможно говорить об элементах фольклора лишь в сочинениях XVII–XVIII веков… Но работа русских фольклористов второй половины XIX уже века выявляет любопытную картину интенсивного влияния на русские фольклорные жанры гонимых и «полуподпольных» в самой Византии таких жанров «светской литературы», как «народный роман», в основе которого — традиции позднеантичной греческой и латинской прозы. Например, в известном собрании сказок, собранных и обработанных Афанасьевым, элементы собственно славянского фольклора вытеснены и потеснены многочисленными элементами «народной подпольной византийской литературы». Например, можно заметить элементы «Повести об Исминии и Исмине», «Повести о Дросилле и Харикле», хотя ранние переводы этих произведений на древнерусский язык неизвестны, да и греческих оригиналов мало сохранилось. Сильно ощущается влияние зафиксированного в средневековом переводе «романа» (имеются разные его греческие варианты) о богатыре Василисе Дигенисе Акрите — «Девгениево деяние»… Из собственно славянских фольклорных персонажей, пожалуй, действует в русских сказках одна лишь Баба Яга. Все персонажи сказок носят греческие имена. Интересно, например, что греческое «красавица-царица» — ομορφοβασιλισσα («оморфовасилиса») превратилось в записанных поздних текстах русских сказок в известную Василису Прекрасную… Конечно, это все давнее, еще от Руси Рюриковичей идущее… Но как же сильно должна была быть проникнута Русь Рюриковичей «греческими элементами», если в русских сказках удержалось даже то, что и в самой Византии подвергалось гонениям… Трагическая «византийская нота» русской истории… От византийцев — религия, вера, и трагическая мечта о воплощении «нового Рима», и трагическая же обреченность воплощать этот желанный, чаемый «новый Рим» в форме «азиатской империи»…

Но… вернемся к нашим проблемам образования. Итак, мы видим, что Русь Рюриковичей — не в самом лучшем положении. С одной стороны — византийская опека, с другой — северная Европа, сама еще только начавшая свое «письменное развитие»… И, надо сразу отметить, что в этих, «доступных» Рюриковичам регионах чтение и письмо фактически целиком и полностью в руках духовенства. Если в Византии имеется прослойка «светских» чиновников государственных, то, например, на Скандинавском полуострове подобной прослойки нет. Впрочем, северное духовенство — более «обмирщенное», но все же это — духовенство. Например, зачинатели датской, еще латиноязычной письменной традиции в XIII веке: епископ Абсалон, Андерс Сунессен; автор известных нам как первоисточник шекспировского «Гамлета» «Деяний датчан» («Gesta Danorum») Саксон Длинный по прозванию Грамматик, королевский исповедник, — все это духовные лица… Сами представители феодальной знати — конунги, князья, короли, графы — еще не пишут и не читают. Да и, учитывая все, о чем мы сказали выше, зачем им… И, кажется, нет никаких оснований предполагать, будто Рюриковичи составляли приятное исключение… Нет, совершенно ясно, что и на Руси Рюриковичей чтение и письмо сосредоточены были в руках духовенства, причем это было духовенство византийской ориентации. В сущности, мы имеем два произведения, ориентированных несколько иначе. Это уже известное нам «Поучение» Владимира Мономаха и «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», ориентированную скорее на традиционные приемы саг, но более свободную в изложении; фактически это первое произведение русской «светской» письменности; трудно предположить, чтобы автор не был духовным лицом, но излагал он живо и в достаточной степени свободно. Пользуясь его ярким описанием убийства, построил эпизод гибели князя одаренный Г. Блок (двоюродный брат поэта) в своей исторической повести «Московляне». Но надо признать, что картина, нарисованная древнерусским анонимом, ярче, живее изображения, созданного писателем нового времени…

Следует предположить, что первыми начали писать на Руси Рюриковичей греки из Византии, то есть они писали на неродном языке, пользуясь специально изученным алфавитом… У нас нет никаких оснований предполагать, что кириллицу принесли на Русь болгары. Нет, разумеется, этот свой «особливый славянский алфавит» принесли византийцы, греки. Болгары вообще не увлекались писанием и даже не вели более или менее постоянного летописания. Сохранилось крайне мало письменных памятников средневековой культуры дунайских болгар; впрочем, мы о них еще скажем… В крайне скудной средневековой болгарской письменной традиции выделяются интересные по языку и стилю произведения, поздние списки которых найдены были архивистом и историком К. Ф. Калайдовичем и опубликованы в 1824 году. Найдены они были, впрочем, не в Болгарии, а в Москве, однако и сегодня считаются памятниками так называемого «Золотого века» болгарской письменности. Этим «Золотым веком» полагают время правления царя Симеона (того самого, у которого сын умел «превращаться в зверя»), то есть с 893 по 927 год. Разумеется, ни один список X века пока не найден и нет никаких объективных доказательств того, что открытые Калайдовичем произведения были действительно созданы в Болгарии и именно в X веке. Хотя тот же Лиудпранд Кремонский отмечает присутствие образованных лиц духовного сословия (византийцев, естественно) при дворе Симеона… Но мы сейчас не будем обсуждать эти проблемы, а обратимся вот к чему: среди открытых Калайдовичем сочинений выделялось своим своеобразием сочинение некоего «черноризца Храбра», содержащее похвальное слово кириллице. Это сочинение содержит упоминание о том, что славяне в «докириллический» период писали «чертами и резами»… Это упоминание послужило фундаментальной основой для версий о «языческой славянской письменности». Ничего нет удивительного в том, что имелись у скандинавов и славян «руны», то есть развитая в той или иной степени руническая, «знаковая» письменность. В какой степени она была развита на славяноязычных территориях, мы знать не можем, не дошли до нас славянские руны. Да и много ли, пользуясь такими знаками напишешь, вернее, много ли вырежешь на камне и дереве? «Войну и мир» и «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» — уж точно, что нет… Однако пресловутая «докириллическая письменность» — очень удобный повод для мощной пальбы и свиста (ага, помните, мы в самом начале говорили…), и потому — снова привожу цитаты из моей работы «Болгары и мир»:

«…попытаюсь рассматривать версии о славянской письменности в более или менее хронологической последовательности. Итак, первое: вопрос о «докирилломефодиевой» письменности. Этот вопрос тесно связан с вопросом о глаголице, который, по сути, сводится к следующему: является ли глаголица более древним алфавитом, нежели кириллица, и не происходит ли глаголица непосредственно от неких таинственных «славянских письмен». Прежде всего выслушаем трезвый и скептический «научный» голос (И. Лось, 1893 г.): «Что касается свидетельств историков, то они слишком неопределенны, чтобы из них делать какие-то выводы. «Черты и резы» Храбра, «вещие знаки» Массуди могут не иметь ничего общего с алфавитом; «nomina insculpta» у Титмара могут обозначать какие-нибудь символические знаки, а подписи славян, упоминаемые Багрянородным, могли походить на теперешние подписи неграмотных людей, ставящих крест вместо имени или какой-нибудь другой знак». Он же о глаголице: «Когда и где в первый раз появилось название глаголицы — неизвестно, но во всяком случае оно не может быть очень древним, так как ни у Храбра, ни в греческих и латинских житиях св. Кирилла и Климента, славянские азбуки не имеют специального названия». А. Погодин писал о глаголице: «Происхождение глаголицы из греческого минускульного и курсивного письма VIII–X века теперь, кажется, не подлежит сомнению».

Версии Лингарта и Антона о так называемых «славянских рунах» не привились, поскольку давали приоритет в вопросе о возникновении славянской письменности полякам и чехам, которым этот приоритет не так уж необходим, они пользуются латиницей. Даже Д. Иловайский, часто доходивший до крайностей в своем патриотическом рвении, писал в 1899 году в «Руководстве к русской истории»: «Грамотность на Русь пришла вместе с христианством. Начало славянской письменности было положено братьями Кириллом и Мефодием из греческого города Солуня, которые во второй половине IX века подвизались у моравских славян. В XI веке грамотные люди на Руси были немногочисленны. Книги были только священные и церковно-служебные».

Но, может быть, материалы о собственно кириллической письменности помогают прояснить вопрос. Пожалуй, нет… Продолжаю цитировать:

«…надо хотя бы коротко сказать о полемике по поводу того, какой язык лег в основу алфавита «Солунских братьев»… вопрос о языке немедленно обретает смысл, когда речь идет о политике и идеологии. Это сразу видно даже при беглом рассмотрении версий: Добровский — «старый, еще без всякой примеси, сербо-болгаро-македонский диалект»; Копитар — паннонский славянский язык; Шафарик — вначале придерживается «болгарской версии», затем примыкает к «паннонской». Русские ученые останавливались в основном на «болгарской версии», поскольку она представлялась наиболее «безопасной» для панславистской доктрины. Впрочем, имеются некоторые оговорки. Уже Юрий Венелин, например, в работе 1838 года «О зародыше новой болгарской литературы» отмечает определенные, по его мнению, «неправильности» болгарского языка, которые следует исправить, чтобы они не затрудняли понимание болгарского языка другими славянами, в частности, русскими. Любопытно, что Венелину не нравилось в болгарском языке то, что составляет неотъемлемые особенности этого языка, например, отсутствие категории падежа…»

Разумеется, никаких данных о том, что легендарные создатели славянского алфавита Кирилл и Мефодий занимались миссионерской деятельностью в царстве дунайских болгар и вообще имели бы какое бы то ни было отношение к болгарам, никаких подобных данных не существует. Впрочем, разбор «болгарской версии» уведет нас очень далеко от русской истории. Но все же позволим себе еще цитаты: «Прежде всего необходимо сказать, что книг, переведенных или написанных Кириллом и Мефодием, не имеется. Житийные материалы носят легендарный характер, изобилуют разновременными вставками; часть материалов о Кирилле и Мефодии несомненно — фальсификаты. Тщательный разбор византийских житийных канонов, который позволил бы лучше понимать само возникновение и бытование житий Кирилла и Мефодия, до сих пор не произведен; большинство ученых ограничивается тем, что анализирует жития так, словно это достоверный документальный материал, совершенно позабыв о том, что сам жанр жития в религиозной литературе преследует совершенно определенные цели и задачи; по задачам своим житие не есть «биография», но сделанное в границах определенных канонов описание «подвигов» христианского святого. В сущности, дошедшие до нас варианты житий Кирилла и Мефодия парадоксально позволяют нам делать далеко идущие и даже и рискованные выводы, вплоть до полного отрицания существования обоих братьев (или по крайней мере Кирилла-Константина) и видения в их житийных портретах всего лишь обобщенных образов византийских миссионеров. Е. Голубинский в своем «Кратком очерке православных церквей» (М.,1871), рассматривая дошедшие до нас материалы о Кирилле и Мефодии, замечает: «Но, к сожалению, в этом множестве сказателей весьма мало повествователей современных (то есть современников описываемых ими событий — Ф.Г.) и достоверных, а большею частью позднейшие, которые или сами выдумывают, что им нравится, или повторяют чужие готовые измышления.»

Следует коротко остановиться и на «ролевой функции» Кирилла и Мефодия в русской культурной традиции. Поэтому — еще цитата: «…рассмотрим мнение А. Гильфердинга, сыгравшего важную роль в становлении сугубо уже «русских представлений» о Кирилле и Мефодии. Его труды, между прочим, интересны и тем обстоятельством, что в них остро выявилась необходимость для российского панславизма балансировать между Болгарией и Сербией, политические, территориальные интересы которых фактически никогда не совпадали. В работе «О Кирилле и Мефодии» (Собрание сочинений, том I, С.-Пб, 1868) Гильфердинг замечает: «Имя этих деятелей IX века так тесно связано с настоящим положением славянских народов, что им, этим именем, весьма естественно играют современные политическо-религиозные страсти». (Не забудем, что на Балканах обостряется ситуация распада Османской империи и соответственно «дележа сфер влияния» между государствами Западной Европы и Российской империей.) Далее Гильфердинг обращает внимание на почтительное отношение к Кириллу и Мефодию католиков (любопытно, что часто забывают о том, что Кирилл и Мефодий — почитаемые святые католической церкви). Естественно, русский историк и фольклорист второй половины XIX века проводит мысль о том, что Кирилл и Мефодий должны быть взяты на вооружение «славянской идеей»; что называется, «отняты» у католиков. Гильфердинг рассуждает и о месте Кирилла и Мефодия в русской культуре: «Недаром также на Руси столь упорно держались мнения, что Кирилл изобрел грамоту для русских…» И далее — «По мысли и духу Кирилл и Мефодий принадлежат нам и без нас давно не осталось бы помину о славянской грамоте, славянском богослужении и славянской самобытности… влияние Кирилла на Русь не может быть подвергнуто сомнению: ибо как епископа для Руси, по просьбе тамошних владетелей, должен был назначить патриарх Фотий, то он, наставник и друг Кирилла, едва ли бы отправил к новообращенному славянскому народу другого проповедника, как кого-либо из учеников, изобретателя славянской азбуки, устроителя славянского богослужения; Кирилл же был тогда еще в живых». Об этническом происхождении Кирилла и Мефодия Гильфердинг пишет однозначно: «греки», но еще более важно то, что они — воспитанники византийской церкви. Гильфердинг осуждает и «несколько односторонний взгляд западных славян», желающих приоритетно пользоваться версиями о создании славянской письменности.

В советской исторической науке господствовало представление о Кирилле и Мефодии как о «болгарских деятелях», сформулирована была некая «функция болгарской культуры» как «посредницы», передающей традиции славянской письменности основной «хозяйке» этой письменности — русской культуре. Без лишних объяснений понятно, что формирование подобных представлений вызвано сугубо «политическими» обстоятельствами: именно Болгарская республика являлась своего рода «опорной точкой» сферы влияния СССР на Балканском полуострове…»

Стало быть, вот как… Но во всей этой путанице противоречивых «представлений», «мнений», «доктрин», реальных и фальсифицированных находок и открытий имеется одно очень рациональное зерно, один очень даже и неоспоримый факт, а именно: кем бы ни была создана славянская письменность, с какими бы целями она ни была создана, одно достоверно и неоспоримо: славянский алфавит лег в основу русской культуры, замечательной, уникальной и трагической…

Но… быстренько возвращаемся назад — терзаться гамлетовским вопросом: читали Рюриковичи или не читали? И если «да», то что они могли читать и зачем бы они стали писать…

Казалось бы, им, средневековым аристократам, грамотность совершенно ни к чему, да и сам жизненный уклад, бытовой и социальный, еще не располагает к распространению чтения и письма… Но, может быть, помимо духовенства, имелись на Руси Рюриковичей еще «слои населения», которые в отличие от аристократов активно пользовались письменностью? Еще почти полвека тому назад казалось невозможно представить себе такое. Но вот в 1951 году археологическая экспедиция А. В. Арциховского обнаруживает в Новгороде довольно многочисленные письма и документы на бересте — березовой коре. Замечательные эти находки были датированы XI–XV веками. Затем подобные же «берестяные грамоты» были найдены в Пскове, Смоленске, Витебске и Старой Руссе. Буквы процарапаны острыми костяными или металлическими палочками (писалами) на бересте… Находки эти раскрывают перед нами кипучую «письменную жизнь» Руси Рюриковичей. Здесь и челобитные, и документы, определяющие денежные сделки, и даже «грамоты» с детскими рисунками и своего рода «прописями», ясно показывающие, что в Новгороде обучали грамоте с малых лет. Найдена даже «сговорная грамота», почти любовное письмо, относимое к концу XIII века: «… от Микиты ко Ульянице. Поиди за мене. Яз тебе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато…» Однако «берестяные грамоты» вызывают ряд вопросов, на которые ответить трудно или невозможно. Вот некоторые из этих вопросов. Вопрос о возможностях обработки бересты и ее сохранности в качестве писчего материала. Найдены ли «берестяные грамоты», аналогичные русским, на Скандинавском полуострове, где береста вполне могла использоваться в качестве писчего материала, а климатические условия аналогичны климатическим условиям русского севера?.. Широкое распространение грамотности предполагает наличие оптимальной методики обучения чтению и письму. Если подобные методики существовали, то почему они были забыты или исчезли впоследствии? Почему, например, в XV–XVII вв. методика обучения чтению и письму достаточно громоздка, усложнена, непродуктивна, вследствие чего количество грамотных людей невелико? Фактически в XV–XVII вв. в функции формирующегося «чиновного сословия» («приказных людей» — дьяков и подьячих) и входит «мирское», «документальное» письмо, составление документов; дьяки и подьячие зачастую — выходцы из духовного сословия; более крупные «администраторы» (бояре и проч.) бывали неграмотны… «В отличие от бояр, окольничих, думных дворян, приказных судей, городовых наместников, принадлежавших к социальной верхушке и непосредственно руководивших учреждениями, дьяки и подьячие (приказные люди, или «приказное семя», как их нередко именовали современники) непосредственно работали в качестве исполнителей в тогдашних канцеляриях, осуществляя, в частности, функции делопроизводителей» (В. И. Буганов. Предисловие к изданию материалов С. Б. Веселовского «Дьяки и подьячие XV–XVII вв.»)… Почему, имея в распоряжении более удобный писчий материал, нежели березовая кора, на Руси фактически перестали вести частную переписку? И — снова и снова — вопрос о методике обучения. Григорий Котошихин, подьячий посольского приказа, в своей книге «О России в царствование Алексея Михайловича» писал об обучении царевичей, что писать их учат подьячие… На изучение азбуки у детей Алексея Михайловича уходило от года до двух лет. Приблизительно за восемь — десять лет царевичи научались читать и не очень бегло писать. То есть методическая сторона обучения была очень несовершенна. Немногие могли позволить себе роскошь обучения чтению и письму в подобных «методических условиях». Но почему вышла из употребления явно имевшаяся в наличии продуктивная методика обучения грамоте, которой пользовались на Руси Рюриковичей? По каким причинам эта методика могла исчезнуть? В Византии «светская грамотность» была рудиментом античных еще традиций, но постепенно эти традиции затухали, чтение и письмо обретали религиозный и чиновничий «документальный» характер… Как аналог для положения на Руси это, что называется, «не годится». На Русь Рюриковичей чтение и письмо пришли нераздельно от христианства, как неотъемлемая его частица… И еще — высокий уровень «бытовой грамотности» должен соответствовать достаточно высокому уровню развития «светской» литературы. Но подобная литература могла развиться лишь в особых условиях. Фактически эти условия создались лишь… вследствие реформ Петра I… Смущает и время нахождения «берестяных грамот» — 1951 год — «железный занавес». В 1946, например, году академик С. П. Обнорский пишет: «Положение о происхождении русского литературного языка на русской базе имеет большое методологическое значение в дальнейшем изучении русского языка. Стоя на ложном пути, усматривая истоки нашего литературного языка в церковнославянском пришлом языке, мы методологически неправильно в изучении русских памятников ставили односторонне вопрос о рамках русских элементов в свидетельствах того или иного памятника.» И т. д. И т. п. Находка «берестяных грамот», как выяснялось, «доказывала, что среди наших предков было немало грамотных людей не только среди светских вельмож и духовенства, но и в низших слоях общества.» То есть выплыл из небытия целый пласт «мирской письменной культуры», но… как бы совершенно не соотносящейся, например, с известными нам данными об «управленческих системах» в городах Руси Рюриковичей… Какого рода законодательные нормы фиксируют «берестяные грамоты»? Вопросы денежных и имущественных отношений на Руси Рюриковичей, вопросы брачного права — очень сложны, имеющийся материал — очень противоречив… Все вышесказанное вовсе не означает утверждения, будто «берестяные грамоты» — попросту говоря, «социально-политическая фальшивка»; нет, просто возможные ответы на поставленные вопросы многое должны прояснить в этой непростой проблеме грамотности на Руси Рюриковичей…

Итак, пока мы можем с достоверностью говорить о том, что на Руси Рюриковичей «носителем» письменной традиции являлось духовенство, развивавшее преимущественно традиции византийской церковной литературы. Представители духовенства вели и летописание; мы знаем имена легендарного основателя русской летописной традиции Нестора, игумена Сильвестра; епископа Иоанна, одного из «кураторов» замечательного Галицко-Волынского летописного свода; и др. Образцами летописания служили произведения опять же византийской письменной традиции. Так, основными образцами и источниками так называемой Начальной летописи явились хроника Георгия Амартола, «Летописец» патриарха Никифора, житие Василия Нового и т. д. Зачем писались, велись летописи? Этот вопрос может показаться нелепым и даже странным. А между тем, вопрос этот волновал, например… Пушкина. Поэт создает образ Пимена-летописца в «Борисе Годунове», «диссидента», который пишет, что называется, «в стол», в надежде на то, что когда-нибудь его сочинение прочтут, перепишут и узнают «правду о событиях»… Реальное летописание скорее представляет собой разновидность «официальной», что называется, хроники событий. Сам факт летописания свидетельствовал о значительной, важной роли духовенства в политико-культурном бытии Руси Рюриковичей. Не случайно летописные традиции угасают по мере ослабления этой роли духовенства, по мере подчинения духовенства «светской власти». Первые представители византийского духовенства, писавшие уже по-славянски, явно рассчитывали на полнейшее подчинение как самих Рюриковичей, так и их подданных. Церковь активно вмешивалась в семейное и имущественное право, имея и сугубо практический расчет: венчание, крещение, вступление в монастырь — за все это полагалось платить. Иногда, впрочем, приходилось отменять собственные постановления, вызывавшие из-за чрезмерной своей жесткости резко негативную реакцию; так, например, были отменены позднее «земные поклоны» в церкви для беременных женщин, доводившие их до выкидыша. Однако, несмотря на все строгости и преследования (мы, впрочем, это уже отмечали), влияние церкви на семейное право не имело особого успеха; Г. Котошихин пишет о полигамных семьях как о норме еще в XVII веке… Византийское и византинизированное духовенство фактически желало править если не вместо князей Рюриковичей, то уж во всяком случае вместе с ними. Поражает то, что церковь желала иметь в новокрещеной Руси такие права и доходы, каких не имела в Византии. Впрочем, возможно, в этом и нет ничего удивительного. Очень понятное желание взнуздать «темных варваров» византийской церковной уздечкой… Но поди поспорь с таким варваром, как любимый Андрей Юрьевич; он просто заявлял епископу Леонтию: постных дней в году будет столько, сколько я сам насчитаю!.. Но постепенно Рюриковичи и церковь худо-бедно притерлись друг к другу. Церкви волей-неволей приходилось ограничивать свои права и запросы. Рюриковичи осознали значение церкви как государственного института, укрепляющего именно их власть. Русификация церкви, «укомплектование» ее как русскими святыми, так и русскими служителями, продвигались быстрыми темпами. Через своих доверенных лиц духовного сословия Рюриковичи контролируют летописание. В дошедших до нас летописных текстах чем далее, тем более просматривается наличие «цензуры» и попытки эту «цензуру» обойти… Можно сделать предположение, что для «самых первых» Рюриковичей-христиан летописание и вообще книжность, письменность были некими обрядовыми, культовыми принадлежностями «новой веры». Не забудем и того, что средневековая рукописная книга являлась «материальным достоянием», «имуществом», дорогостоящим предметом. Тщательно изготовленное евангелие (классический пример: знаменитое Остромирово евангелие), наряду с иконами становилось ценным «родовым», «семейным» достоянием, которое престижно было получить в приданое или по завещанию. Едва ли подобные книги читались богатыми и знатными владельцами в том смысле в каком мы понимаем сам процесс чтения сегодня, даже если владелец подобной ценной книги владел и навыками чтения, едва ли он решился бы ее читать, не будучи духовным лицом, возможно, такую книгу использовали при торжественной обрядности; например, при принесении клятвы. Возможно, представители духовенства, «прилежащие» к данному роду, к данной семье, зачитывали соответственные по их мнению фрагменты опять же в торжественных случаях… Но будьте уверены, подростки не глотали страницы взахлеб, лежа на пузе на постельной лавке… И, разумеется, подобные книги тщательно сохранялись…

Читали вообще не сидя за столом (и уж тем более не лежа), а стоя за особой конторкой, «книжным налоем». Сколько возможно так простоять? Изображение человека за книжным налоем — это всегда изображение монаха или монахини. Ведь письмо, чтение, переписывание, рисование в книге заглавных букв и рисунков (в соответствии с канонами) воспринимались как разновидности «иноческого послушания», даже своего рода «подвига», «подвижничества»…

Князья Рюриковичи могли даже «заказать», чтобы в летописи написали то или иное о том или ином событии. Практиковались и «заказы» доверенным духовным лицам написать сочинение от имени правителя (подобные «заказы» практиковали и феодалы северо-западной Европы).

«Светское» чтение «для развлечения» не практиковалось. Как мы уже упоминали, Рюриковичей развлекали музыканты, танцоры, эпические сказители — «славутные певцы». В период интенсивного развития дружинного полководчества существовала, вероятно, своеобразная категория «военных музыкантов» и «дружинных певцов». Все эти развлечения, являвшиеся «проводниками» языческой идеологии, церковь не поощряла, но вынуждена была с ними мириться. Рюриковичи должны были держать при себе и «бахарей» — рассказчиков сказок и занимательных историй. А вот чтение, конечно, не входило в список «феодальных развлечений». Любопытно, что суровое преследование служителями «греко-восточной ортодоксии» (православия) «светских развлечений», включая возможное развитие «светской литературы», приводило на Балканском полуострове и в России к своеобразной грубости нравов; в частности, в области супружеских взаимоотношений, отношения к женщинам и детям. Практиковавшаяся церковью постепенная изоляция женщин от мужчин в быту способствовала формированию «раздельных» мужской и женской бытовых культур, имевших черты своеобразной «изолятной эротической распущенности» — специфические мужской и женский языки, изобилующие обсценной («непристойной») лексикой и т. д. (И по сей день можно наблюдать подобное явление в исламизированных странах и культурах.) Путешественников XV–XVIII вв. по России и Балканскому полуострову — от Стефана Герлаха до Олеария и Герберштейна — поражала эта своеобразная грубость нравов…

Широко распространено мнение историков о том, что именно приход азиатских мигрантов («тартаров»-монголов) замедлил развитие культуры на Руси Рюриковичей. Едва ли возможно согласиться с подобным мнением. Упрямые факты говорят о том, что в регионах и обществах, где «идеологически» доминируют греко-восточная ортодоксия, иудаизм, ислам, всегда блокировано развитие «мирской культуры», в частности, литературы… Приходилось мне беседовать с очень убежденными православными христианами, иудаистами и мусульманами. Обычно их утверждения проходили три этапа: 1) нет, нет, художественная литература очень даже развивается, 2) ну да, ну не очень развивается, ну и что?! 3) ну не развивается, ну и шут с ней, никакой от нее пользы — один вред!.. Впрочем, мы сейчас по поводу «пользы» и «вреда» дискутировать не будем, а… вернемся к Рюриковичам…

Уже давно мы отметили наше с вами интеллигентско-буржуазное представление нового времени, согласно которому «быть образованным — хорошо!». Поэтому предпринимаются всевозможные попытки доказать «образованность» Рюриковичей. При этом следует отметить странный парадокс: историки всячески подчеркивают, что культура Руси Рюриковичей была ничуть «не хуже» не только византийской культуры, но и европейской пред-ренессансной культуры. То есть фактически именно античная культура и ее преемница — европейская культура — воспринимаются в качестве некоего эталона, некоей «точки отсчета». И это вполне естественно. Ведь та же историческая наука развивается именно в условиях развития «мирской» культуры европейского типа. Но надо признать, что развитие именно культуры подобного типа не имело перспектив на Руси Рюриковичей. Уже другой вопрос: «хорошо» это или «плохо»; но все же, вероятно, не следует соотносить несоотносимые, принципиально различные пути развития…

Разумеется, попытки отыскать элементы интенсивного развития «светской культуры» там, где их нет и быть не может, приводят к результатам скорее комическим… Так, например, существует предположение, что летописная запись о гибели князя Василька Константиновича, двоюродного брата Александра Невского, возможно, сделана «по заказу» его вдовы Марии Михайловны, урожденной княжны черниговской. Политическая вероятность подобного заказа очень велика, учитывая, например, положение Черниговского княжества между северо-восточной Русью Александра Невского и «Западом» Даниила Галицко-Волынского, то есть между полным подчинением «тартарам» и опорой на них и попытками создать «организованное сопротивление»… Но под перьями наиболее ретивых любителей пистолетной пальбы и свиста этот возможный «заказ» княгини (а возможно, что запись была сделана и не по ее инициативе) превращается в «Марьино летописание», уже и писанное якобы самой княгиней и преисполненное «женских эмоций»…

К сожалению, многие исследователи, достаточно добросовестные в сборе фактов, сведений и данных, делаются совершенно беспомощны при попытках толкования, объяснения, то есть интерпретации собранного материала. Вот что, например, пишет Н. Л. Пушкарева об известной Анне Ярославне: «…Более доказательно предположение о том, что киевская княжна привезла во Францию свою библиотеку. От нее в настоящее время сохранилась лишь часть единственной книги, известной среди историков и языковедов как Реймсское евангелие. Анализ лингвистических особенностей евангелия привел к заключению: рукописный памятник создан на Руси в первой половине XI в. На Реймсском евангелии короли Франции приносили клятву при вступлении на престол…»

Текст Пушкаревой очень характерен. В нем мы видим все ту же парадоксальную попытку «доказать», что культура Рюриковичей была в чем-то даже и «лучше» пресловутой европейской культуры. Именно этому доказательству должен служить замечательный оборот: «киевская княжна привезла во Францию свою библиотеку». Целую «библиотеку» привезла… из Киева… аж во Францию… Знай наших!.. Правда, «Франция», куда Анна Ярославна «привезла свою библиотеку», это еще не Франция Бальзака, Мопассана и импрессионистов; нет, это просто часть распавшейся империи Карла Великого — северная Франция — домен французского короля, очень отличающийся от Прованса — южной Франции с ее действительно интенсивным культурным развитием. Да и «библиотека» Анны Ярославны, оказывается, состоит… из одной-единственной книги, от которой «сохранилась лишь часть». Оказывается к тому же, что нет возможности доказать, будто именно эту книгу привезла с собой «киевская княжна»; можно только (на самом деле, с большей или меньшей долей вероятности) предполагать, что эта рукописная книга сделана именно «в первой половине XI века» на Руси Рюриковичей… Совершенно не желая считаться с особенностями средневекового менталитета, игнорируя своеобразие развития культуры Киевской Руси, исследовательница рассуждает просто: «образованный, культурный человек не может иметь только одну книгу; если сохранилась «часть одной книги», значит, книг было много, целая библиотека для чтения!»… Здесь невольно вспоминается… Ю. Дружников, иронизирующий над описанием ритуала повязывания пионерского галстука бюсту Павлика Морозова — «…никто не знает, где сейчас галстук самого Павлика, но всем кажется, что именно этот галстук повязан на нем», — пишет «Комсомольская правда». «Итак, «никто не знает», но — «всем кажется», — иронизирует в ответ Дружников… То же и с пресловутой «библиотекой» Анны Ярославны: «никто не знает» (и не имеет никаких доказательств ее существования), но «всем кажется», что она существовала… Какую же книгу могла привезти с собой киевская княжна? Она могла привезти с собой то самое «парадное» евангелие (только что мы говорили о подобном типе рукописных книг); таким евангелием ее мог «благословить», наделить как «приданым имуществом» ее отец; на такой книге возможно «клясться» «приносить присягу»; но для «чтения» в нашем смысле подобная книга вовсе и не предназначена; и наличие «парадного евангелия» вовсе не предполагает наличия других каких-то книг и даже и… просто знания грамоты…

Тут надо отметить, что жизнеописания Рюриковичей мы или можем сами сложить из различных летописных упоминаний, или имеем в целостном виде, в форме так называемого «жития». Но здесь надо сразу оговориться, что жития бывают у князей, признанных так или иначе святыми (вовсе не все святые, чтимые православной церковью и в народной традиции, «официально», что называется, канонизированы)… Жанр жития калькирован из византийской церковной литературы и представляет собой своеобразный «биографический очерк», написанный в соответствии с византийскими канонами жизнеописания святого. В русской традиции жития очень часто включают интересный этнографический материал, содержат элементы живого описания быта и нравов. Но анализируя тексты житий, всегда следует помнить, что сугубо бытовая, этнографическая «информация» попадает в жития скорее даже «случайно»; настоящая цель написания жития — чтобы герой как можно точнее соответствовал «принятым канонам»… Рюриковичи, как правило, принимали монашество, «схиму», находясь в смертельной, предсмертной болезни. Но иногда постригались в монахи еще «в полном здравии» (чаще женщины после смерти мужей)… Объявленный святым Рюрикович, даже если не успел принять схиму, все равно обретал как бы две ипостаси; образ его раздваивался в житии на «бытовой», «мирской» и сугубо «житийный», «монашеский», «чернеческий»… Мирское христианское имя менялось на христианское монашеское имя. И вот именно «чернеческая ипостась», «духовная», «чуждая мирскому», включала в себя такой элемент как «образованность», умение читать и писать; и даже собственноручное создание рукописных книг… Монастырская келья для Рюриковича была «законным местом», где не только возможно, но и необходимо было читать и писать. Чтение и писание; время, проведенное за книжным налоем, были «подвигом», «подвижничеством». И учитывая несовершенство методики обучения чтению и письму, можно понять, что это и вправду не было легко: читать и писать…

«Круг чтения» «святого» правителя, принявшего монашество, согласно византийским канонам включал в себя не только душеполезные сочинения типа «Великого покаянного канона» Андрея Критского или «Луга духовного» Иоанна Мосха, но и некие «рудименты» античной еще образованности, назывались имена античных философов Платона и Аристотеля; для женщин-монахинь — медицинские сочинения Галена и Гиппократа (от античных жрецов монашество как бы унаследовало функции целителей; особенно желательно было целительство для монахинь)… Византийские канонические имена авторов и «тематика» перекочевали и в русские жития… Интересно, что в поздних, «постмонгольских» житиях упор уже делается на собственно подвижничество, уже не включающее в себя книжность… Таково, например, житие легендарного «святого князя» Андрея Переяславского (мы о нем уже говорили и еще скажем)… Согласно византийскому канону, свою «образованность», равно как и другие черты будущего «святого», правитель получал еще в детстве. Таковы варианты жития Александра Невского, житие Ефросинии Черниговской (в миру Феодулии, дочери Михаила Черниговского, которая постриглась в монахини, оставшись вдовой после смерти молодого супруга, Феодора, брата Александра Невского)… Любопытно, что никто не задается вопросом, не является ли «Александр» монашеским именем данного князя? Если это его мирское имя, то каково же монашеское? До известного распоряжения Петра I изображать Александра Невского в воинских доспехах, тот изображался в иконописании одетый в традиционную монашескую одежду… Любопытно, что в житиях Рюриковичей, не успевших принять перед смертью монашество, «образованность» не педалируется (Борис и Глеб, Андрей Боголюбский и др.)… Но косвенный намек на схиму находим даже в «Поучении» Владимира Мономаха, стоящем несколько особняком от византийских традиций; это известное место: «…На склоне жизни, «на санях сидя», поразмыслил я в душе своей и воздал хвалу Богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил…»; то есть речь идет об обычае привезения тела во храм непременно на санях (так же хоронят и Владимира Святославича в «Сказании о Борисе и Глебе»). Стало быть, «Поучение» — это писание правителя, уже удалившегося «от мира сего», предсмертное, почти иноческое писание…

Итак, описание «образованности» в житиях и летописных вставках, выдержанных в житийном стиле, являлось данью определенному византийскому «канону»; подобная «образованность» могла в житиях приписываться правителю, и вовсе не умевшему читать; «образованность» — часть «иноческой ипостаси», обязательная черта «святого правителя», принявшего монашество…

Это членение образа на несколько «ипостасей», каждая из которых связана с определенным именным прозванием, четко прослеживается в летописной традиции в отношении Рюриковичей. Причем, как правило, педалируется какое-либо одно имя, и не всегда возможно понять, почему «задержалось» именно это имя данного Рюриковича, а не другое… У «домонгольского» Рюриковича фактически три «именных ипостаси»: «княжая», «титульная», выраженная старым, языческим еще, титульным прозванием; христианское мирское имя, все более закрепляющееся как «основное прозвание»; и — наконец — христианское иноческое имя… Можно понять, например, почему монашеское «Ефросиния» вытеснило мирское «Феодулия»: вдовая княгиня приняла постриг в юном возрасте, фактически ее жизнь связана именно с «иноческой ипостасью»… Но почему, например, мать Даниила Галицко-Волынского, активная участница именно жизни мирской, политической, известна лишь под своим монашеским именем — Анна; ведь она постриглась только в конце своей довольно долгой жизни… Почему дочь Мстислава Удалого, предполагаемая мать Александра Невского, известна под своим мирским христианским именем — Феодосия, хотя упомянуто и ее княжое прозвание — Ростислава… Почему из двух известных своими делами правления сыновей Юрия Долгорукого одного мы знаем лишь под его мирским христианским именем — Андрей, а другой, наполовину грек, проведший отрочество и раннюю юность в Византии, получил известность именно под своим княжим титульным прозванием — Всеволод, хотя мы знаем и его мирское христианское имя — Димитрий… Не такие уж простые это вопросы; и кто знает, что именно прояснят для нас возможные ответы, если когда-нибудь эти ответы будут сформулированы…

Покамест же мы можем заключить, что домонгольская и «раннемонгольского периода» русская письменная традиция ни в коем случае не представляет собой «литературу собственно для чтения»; процесс развития мирских, «светских» жанров не происходит… Отбросим оценочные определения; не будем рассуждать с позиции: «хорошо» или «плохо»… Не следует думать, будто роман из жизни рыцарей и поэзия трубадуров — это «хорошо», а «Хождение игумена Даниила» — «плохо». Но не следует придерживаться и прямо противоположного мнения… И тем более ошибочно полагать, будто, например, житие может с течением времени «развиться», что называется, в «роман»… Нет, когда греческой и русской литературам придет пора «вступить» в европейский литературный процесс, жанры будут просто-напросто заимствоваться «в готовом виде»… На этом действительно «особом» пути развития возможны удивительные достижения — такие, например, как сотворенная Толстым «модель» романа, состоящего из ряда предельно детализованных эпизодов, когда четко организованная структура повествования как бы «утоплена» в потоке мастерски (даже можно сказать: «щегольски») изображенных деталей. Именно эта «русская модель», реализованная в «Анне Карениной» и «Войне и мире», определила все дальнейшее развитие европейской литературы… Следует также сказать и о позднем периоде творчества Толстого, когда он принципиально отходит от модели «романа для чтения» и словно бы возвращается к традициям византийской и древнерусской церковной «учительной» литературы… Упомянем и о попытках греческих и русских авторов создать своего рода «житийный роман», то есть роман о «сугубо положительном», «святом» герое. Из этих попыток следует признать безусловно удачными романы: «Идиот» Достоевского и «Мать» Горького, менее удачен роман Никоса Каандзакиса «Христа распинают вновь». В советской литературе были предприняты попытки создания романов о Рюриковичах, представлявших собой как бы «модифицированные» жития «святых князей» («Ратоборцы» А. Югова, «Иван III, государь всея Руси» В. Язвицкого). Романы эти оказались написаны дурно не только вследствие малой литературной одаренности авторов, но и вследствие бездумного и бездарного соединения житийных канонов и приемов «романной модели», закрепившейся в жанре исторического романа и фактически созданной Вальтером Скоттом…

Однако русская письменная традиция уже к XIII веку дает замечательные образцы «иного пути развития», «кардинально отличного» от пути развития европейской литературы. Подобным примером и образцом является, конечно, великолепный и непревзойденный Галицко-Волынский летописный свод… Рядом с этой грандиозной конструкцией можно поставить в мировой культуре разве что… лучшие фильмы Феллини… В обоих случаях мы имеем глубинную, предельную «народность в степени гениальности»; в этой стихии «народности в степени гениальности» растворяется «образ автора» в творчестве Феллини; а древнерусской письменной традиции «образ автора», «институт авторства», столь значимый для европейской литературы, не свойственен изначально… Впрочем, о Галицко-Волынском летописном своде мы еще скажем в следующей главе этой книги… Но, наверное, о нем и без нас постоянно говорят, бьют в барабаны и трубят в трубы? О нет, ничего подобного; фактически Галицко-Волынский летописный свод известен только «академической науке». Разумеется, не так-то просто читать подобную литературу, изначально «неавторскую» и даже и не рассчитанную на «читателя» в современном смысле этого слова. Но современный интеллектуальный читатель все же, думаю, прочел бы даже и с наслаждением… Однако внимание литературоведов и авторов популярных книг по истории и литературе привлекает совсем иной памятник древнерусской письменности… Впрочем, принадлежность его к древнерусской письменной традиции весьма проблематична; слишком уж много в этом небольшом сочинении примет, что называется, «литературы нового времени»: «красивый», словно бы стилизованный «под древность» язык; странное и даже и неимоверное любование язычеством… Да, вы уже, конечно, догадались, что речь идет об одной из «вечных тайн» Руси Рюриковичей — о «Слове о полку Игореве»…

Это небольшое сочинение рассказывает о неудачном походе (состоявшемся приблизительно весной 1185 года); это был поход Игоря Святославича, Новгород-Северского удельного князя на половцев. Популярности этого сочинения уже в новое время немало содействовала опера Бородина «Князь Игорь»… «Слово о полку Игореве» явно стоит особняком в древнерусской письменной традиции; даже самый ярый ревнитель его подлинности ощущает в этом тексте особый дух стилизации «под древность и фольклор». Вот несколько примеров подобного ощущения…

«Изустные предания, конечно, составляют драгоценный источник, но сами по себе они не могут никогда удовольствовать историка в полной мере. Сей требует еще, кроме всего того, неизменных памятников, избегших от опустошения времени. В учении о богах могут служить такими памятниками: сочинения, изображения идолов, священные в древности сосуды, храмы, обычаи, сохранившиеся доселе, и тому подобные предметы. Но всего этого у славян или вовсе нет, или есть очень немного… Но они имели стихотворцев, и притом во времена мрачнейшей древности. Это доказала нам недавно в России найденная песнь из двенадцатого века. («Слово» было опубликовано за четыре года до публикации работы А. С. Кайсарова «Славянская и российская мифология». — Ф.Г.). Песнопевец упоминает еще в стихотворении своем о Бояне, который жил гораздо прежде, и еще более прославился в стихотворном искусстве. Но где его сочинения? Где сочинения, может быть, других еще многих писателей? И они равно поглощены всепожирающим временем…» В этом прелестном своей наивностью тексте Андрея Сергеевича Кайсарова четко определяется некая «архетипическая модель». Вот ее «составляющие»: 1) «престижно» и «нужно» иметь в ранней истории народа «поэтов», «стихотворцев», «писателей», аналогичных образцам дохристианской культуры Европы; 2) необходимо доказать, что подобные «поэты», «писатели», «стихотворцы» были; 3) случайное и вовремя найденное сочинение доказывает это, а если найдено одно сочинение, значит, были и другие подобные сочинения…

Авторы куда более поздние и потому не столь наивные, также не могут не ощутить «особое положение» этого сочинения в древнерусской письменной традиции…

«Слово» написано в нетрадиционном жанре, нетрадиционным художественным стилем» (А. Н. Ужанков).

«…в 1812 г. единственный подлинный список «Слова» пропал (возможно, сгорел) во время московского пожара. Среди некоторых знатоков древней письменности существовало мнение, что «Слово о полку Игореве» не сгорело, а было похищено. В доказательство приводилась та мысль, что огонь не отличает ценную рукопись от малоценной, тогда как от библиотеки Мусина-Пушкина сохранились менее важные рукописи, а наиболее ценные — погибли. Гибель «Слова» вызвала даже попытку доказать его подложность, но в настоящее время эта мысль совершенно отвергнута наукой… «Слово о полку Игореве» — целиком создание русского народа. Оно стоит в ряду лучших мировых образцов художественного народного эпоса и свидетельствует о весьма высоком по тому времени развитии культуры в Киевской Руси… В отличие от других памятников древнерусской литературы «Слово о полку Игореве» не отражает церковной идеологии. Только раз во всем «Слове» упомянута церковь богородицы Пирогощей, к которой едет Игорь при возвращении в Киев… «Слово о полку Игореве» включило в свой состав множество преданий, неизвестных нам по другим памятникам…» Это М. Н. Тихомиров (опубликовано в 1940 году). Однако М. Н. Тихомиров все же напрасно полагал, что «эта мысль совершенно отвергнута наукой». Именно в 1940 году была опубликована книга французского слависта Андре Мазона «Le Slovo D’Igor»…

Не забудем, что 1937 год — год торжественного празднования «юбилея» «Слова». Почему 1937? Потому что предполагалось, что «Слово» не могло быть написано позднее 1187 года, поскольку в нем о Ярославе Осмомысле и перяславском князе Владимире Глебовиче говорится как о живых, а оба умерли как раз в 1187 году… Эта аргументация только на первый взгляд кажется забавной; 1937 год шутить не любил, все сомнения в подлинности «Слова» на территории СССР должны были затихнуть и затихли. Приказано было делать вид, будто книги Мазона не существует вовсе… Поэтому С. П. Обнорский, например, в 1946 году писал о «Слове» так: «Мировоззрение автора «Слова» было не новое, христианское, а дохристианское, с живой любовью к природе, с олицетворением ее сил, с опоэтизированным поклонением им». (Заметим, что это противопоставление «христианского мировоззрения» «дохристианскому», языческому, как «более здоровому», «народному», «поэтическому», даже почти… «атеистическому», заимствованное по сути из сочинений французских антикатолических писателей, удивительно привилось в советской культурной традиции.)… Но далее: «…должна быть отметена продиктованная тем же бездоказательным скепсисом к подлинности памятника совершенно противоестественная мысль, недавно высказанная проф. Мазоном о «Задонщине», памятнике начала XV века, сложившемся в явном подражании «Слову о полку Игореве», как о памятнике, напротив того, якобы послужившем именно базой для позднее сложившегося в подражание ему «Слова о полку Игореве»…»

Однако выяснилось, что просто схватить веник и «отмести противоестественную мысль» все-таки нельзя, надобно предпринять хотя бы видимость попытки научного опровержения крамольной мысли. «Приказано было» начать полемику. «Монументы» советской науки (или, как тогда говорилось, «лучшие силы») брошены были «на прорыв»… Хрестоматийный Гудзий, суровая Адрианова-Перетц, далее — «либералы» отечественной науки — Ю. М. Лотман и Д. С. Лихачев… В. Н. Перетц, муж В. П. Адриановой-Перетц, был в 1934 году судим и умер в ссылке в 1935 году. Н. К. Гудзий также проходил по так называемому «Делу славистов» (материалы Ф. Д. Ашнина и В. М. Алпатова), кстати, хронологически предшествовавшему замечательному юбилею 1937 года. Д. С. Лихачев побывал на Соловках. Лотмана «чаша сия» в то время миновала, но сомнительно, чтобы он не знал, что такое советское законодательство и на что оно способно… И у всех этих ученых ведь были родные и близкие; короче, если бы понадобилось доказать, будто автором «Слова» была Баба Яга, они бы доказали… Тем более, что первыми на доводы Мазона ополчились ученые — эмигранты из России (Петр Бицилли, Роман Якобсон), книга Мазона задевала их патриотические чувства, мучительно обострившиеся в эмиграции… Итогом же «антимазониады» советских ученых явился сборник, изданный в 1962 году: «Слово о полку Игореве — памятник XII века»… Мы, конечно, не можем разобрать сейчас подробно и в хронологической последовательности взгляды и доводы всех сомневавшихся в «подлинности» «Слова»; скажем только, что среди них можно отметить известных ученых XIX века: Сенковского, Погодина, Каченовского, Шевырева; скептически относился к «Слову», например, К. С. Аксаков, славянофил, которого трудно было упрекнуть в недостаточном патриотическом чувстве… Но рассказ подробный о русских и западноевропейских «скептиках» мог бы занять не один том… Поэтому перейдем сразу к событиям, последовавшим вскоре после выхода в свет безапелляционного сборника 1962 года… Это очень странные события; то есть прежде всего возникает невольно вопрос: а почему ему разрешили?.. Но… все-таки скажем, о чем идет речь… Весной 1963 года в Институте русской литературы известный историк А. А. Зимин прочел доклад, в котором развивал доводы Мазона. В 1964 году состоялось обсуждение доклада Зимина, как бы призванное доказать, что «дела давно минувших дней» и «преданья старины глубокой» имеют в «век нынешний» важное политическое значение. Заседание было закрытое, число участников было строго ограничено… Хочется привести письмо востоковеда Н. И. Конрада, которое показывает ситуацию исключительно ярко:

«…С Зиминым дело обстояло так:

Собрались. Жуков (академик-секретарь) открыл заседание, но тут же взял слово академик Дружинин (русский историк, исключительно порядочный человек) и сказал, что он получил письмо от Зимина, в котором тот пишет, что он болен, присутствовать не может и потому просит отложить обсуждение. Жуков отвел это предложение. Дружинин все же попросил поставить его предложение на голосование. Жуков заявил, что обсуждение это не судилище и голосовать нечего. Дружинин взглядом попросил вмешаться меня. Я встал и сказал, что голосовать, действительно, не нужно; но нельзя не согласиться, что говорить о работе в отсутствии ее автора трудно, почему я предлагаю отложить обсуждение, дав слово только приехавшим специально для этого заседания ленинградцам. Если же не откладывать, то предоставить москвичам самим решать: захотят ли они выступать в отсутствии автора. Так и было принято, и что же? Именно москвичи и начали… Невзирая на мое «моральное вето», как потом назвали мое предложение. И начал никто иной, как Н. К. Гудзий, потом сказавший мне, что он просто был дольше не в силах переносить то нервное напряжение, в котором он находился все эти дни под влиянием готовящегося обсуждения работы Зимина.

И что же получилось? На следующий же день Зимин явился! И оказалось, что он совсем уже не так болен. Просидел два дня и даже произнес длинную речь в конце… Словом, обнаружилось, что «болезнь» была лишь приемом, которым он хотел оттянуть обсуждение… Обсуждение превратилось в разгром. Корректно-сдержанный и с уважением к автору, как к ученому историку, — в выступлении Гудзия; резкий — в выступлении Лихачева… Прочие — академик Рыбаков и многие другие — отрицательно, но также корректно… с защитой Зимина (не полностью, а частичной) выступили некоторые из сотрудников сектора древней русской литературы в Пушкинском доме, руководимого тем же Лихачевым. Они утверждали, что сам Лихачев в свое время говорил многое из того, что теперь сказал Зимин и на что теперь Лихачев нападает. Это порадовало недоброжелателей Лихачева, но не могло повлиять на общую тенденцию обсуждения — явно отрицательную… Никакой резолюции не вынесено. Жуков сказал, что тут имело место именно обсуждение, а не суд, почему никакого «вердикта» и быть не может.

Так — формально. Фактически же — работа научно отвергнута…»

Обратим внимание, каким лейтмотивом звучит заклинательное утверждение: это, мол, не суд, а всего лишь собрание ученых… То есть все понимали, что от подобного «обсуждения» до возможного «настоящего суда» — не так-то много шагов…

А, впрочем, «главным скептиком» следует признать А. И. Мусина-Пушкина, публикатора текста «Слова». Вот что он пишет в 1800 году в предуведомлении к тексту «Слова»: «Любители Российской словесности согласятся, что в сем оставшемся нам от минувших веков сочинении виден дух Оссианов; следовательно и наши древние герои имели своих Бардов, воспевавших им хвалу»… Вспомним сейчас же Кайсарова!.. Все та же модель… и мы имели… не хуже, чем во Франции… и киевская княжна привезла библиотеку, состоявшую… почти из одной книги… и т. д. и т. п. Но самое важное даже и не это, а то, что в 1800 году уже было известно, что Песни Оссиана, якобы легендарного кельтского воина и барда, написаны Джеймсом Макферсоном (первое издание вышло в Эдинбурге в 1760 году)…

Что же касается работ Зимина, то они так и не вышли отдельной книгой; мы можем только ознакомиться с публикациями, рассыпанными по разным сборникам научных статей… В самое последнее время категорические взгляды на концепцию А. А. Зимина подверглись осторожному пересмотру. В описании пресловутого «обсуждения», сделанном А. А. Формозовым («Вопросы истории», № 6–7, 1992), доминируют уже совершенно мрачные тона; «обсуждение» превратилось в настоящее издевательство… В этом же сдвоенном номере журнала опубликованы фрагменты книги А. А. Зимина «Слово о полку Игореве». Приведем несколько фрагментов из этой публикации:

О времени написания «Слова» — «Строго говоря, обе даты (1185 и 1187) базируются только на произвольном допущении того, что обращение автора Слова к князьям, как к живым, должно означать, что произведение, содержащее это обращение, действительно написано при их жизни. Однако подобный литературный прием применяется и в литературных произведениях, написанных много лет, а иногда и столетий спустя после событий, к которым они относятся. И. А. Новиков в этой связи писал: «Нам кажутся эти охотно повторяемые доводы чистым недоразумением», ибо сцену с упоминанием князей Ярослава Галицкого и Владимира Галицкого, как живых, «можно написать не только позже апреля 1187 года, но и насколько угодно позже, хотя бы и в наше время»… Далее… «Следует установить также, с какими источниками по жанру и текстологически сходно Слово о полку Игореве, на какие памятники письменности влияло оно и какие в свою очередь находят отзвук в его тексте. Здесь, в первую очередь встает вопрос о близости Слова к Задонщине и к приписке 1307 г. псковского Апостола…»

Я вижу слабость построений Зимина именно в том, что он непременно желал доказать авторство Иоиля Быковского (того самого, у которого Мусин-Пушкин якобы приобрел «Хронограф», содержавший и Слово)… Мне кажется, что желание непременно найти и идентифицировать автора Слова покамест может только сузить круг поисков и будет мешать свободному исследованию текста… Но помню, как поэт и театровед B. C. Герман высказал предположение, что автором Слова мог быть один из многочисленных крепостных Мусина-Пушкина… Да, это, возможно, объяснило бы, почему автор так и остался неизвестным… Я немного соблазнилась… И правда, ведь должен был Мусин-Пушкин иметь при себе человека, исполнявшего бы должность секретаря-письмоводителя-библиотекаря… Мусин-Пушкин был человек достаточно занятый своей карьерой, положением при дворе, огромной семьей. Кто-то должен был содержать «в порядке», что называется, его библиотеку и собрание рукописей… Тем более, что существовал яркий прецедент: крепостной секретарь-библиотекарь известного графа Шереметева, театрала, Василий Вороблевский, очень одаренный литератор. Мне довелось читать ставший библиографической редкостью блистательный его перевод с французского анонимной испанской повести XVI века «Жизнь Ласарильо с берегов реки Термос» и продолжения этой повести… И еще одно обстоятельство… Автором Слова, вероятно, мог быть человек, сопровождавший Мусина-Пушкина в его путешествии по Европе. Сам Мусин-Пушкин, насколько это известно, латынью не владел. Значит, его спутник непременно должен был знать латынь и читать в бытность в Италии незавершенное сочинение Лиудпранда Кремонского «Антаподосис» («Воздаяние»), само сочинение написано по-латыни, но заглавие его — греческое… Хроника Лиудпранда не была известна в Киевской Руси; в новое время первым упоминает о содержащихся в ней сведениях о «Бояне» Юрий Венелин («Критическое исследование об истории болгар». М., 1849), но и он не знаком непосредственно с текстом Лиудпранда, знает этот текст только в чьем-то пересказе и, естественно, не цитирует…

Только в Италии будущий автор Слова мог познакомиться с «Воздаянием», написанным в 958–962 годах придворным лонгобардского короля Беренгария… В частности, Лиудпранд описывает свое пребывание в Константинополе в 949 году в качестве посла… Заметим, кстати, что, судя по сведениям, заграничное путешествие Мусина-Пушкина имело познавательный характер; современники указывали, что он привез из-за границы книги, рукописи, картины…

Но почему «Антаподосис» нам так важен? А потому, что именно там будущий автор Слова мог прочесть о сыне болгарского царя Симеона Вениамине-Бояне, который умел превращаться в зверя…

Но вот она, роковая фраза Лиудпранда; впервые она цитируется и вводится, что называется, «в научный обиход». Итак… «Baianus autem adeo fertur magicam didicisse ut ex homine subito fieri lupum et quamcumque aliam cerneres feram». Это означает, что Баянус овладел магией настолько, что внезапно мог преобразиться в волка и быть неотличимым от настоящего дикого зверя…

А вот известные фразы из «Задонщины», произведения, которое было для автора Слова основным источником: «Не проразимся мыслию по землями, помянем первых лѣт времена, похвалим вѣщего Бояна, горазна гудца в Киеве. Тот бо вѣщий Боянъ возкладоша горазная своя персты на живыя струны, пояше руским князем славы…»

А вот одна из первых фраз Слова: «Боянъ бо вѣщiй, аще кому хотяше пѣснь творити, то растѣкашется мыслiю по древу, сѣрым вълком по земли, шизым орлом подъ облакы…» Далее пальцы Баяна, ударяющие по струнам, уподобляются стае соколов, пущенной на стаю лебедей…

У нас нет оснований не соглашаться с Мазоном, который полагал, что в «Задонщине» «Боян» — болгарское имя. Однако (мы уже об этом говорили) «Боян» («Баян») — не славянское, как полагал Мазон, а собственно болгарское, «общеболгарское», то есть тюркское по происхождению имя, и мы уже говорили, что оно означает, добавим еще, что в «Задонщине» «Боян» — явно именное прозвание, имеющее статус «собственно имени», употребляемого вне зависимости от своего изначального «ритуального» смысла… Мазон (совершенно верно, на наш взгляд) полагает, что первые «музыканты и певцы» (да, впрочем, и не только первые) Киевской Руси были «иностранцами», выходцами с Балканского полуострова, греками и болгарами. Почему так было? Вовсе не потому, что «местные жители» Руси Рюриковичей не имели подобных талантов. Просто у них не успел развиться соответственный «княжеско-полководческий» уклад жизни с этими ритуализованными дружинными пирами, во время которых исполняли свои «песни» певцы-сказители… Певцы, певшие по славянски, вытеснили, вероятно, скандинавских скальдов самых первых Рюриковичей… Это должно было совпасть со «славянизацией» и «балканизацией» княжеского обихода при Владимире Святославиче… Тогда «гудца» Бояна из «Задонщины» возможно связать с Борисом и Глебом (вспомним все, что мы о них уже сказали)… Связывать Бояна «Задонщины» с Лиудпрандовым Баянусом у нас нет оснований, тот на Русь не попадал… Само именное прозвание «Боян» упоминается в нескольких берестяных грамотах, в Новгородской Первой летописи и в одной настенной надписи в Киевской Софии. Эти упоминания датируются разным временем и речь идет о разных лицах. Но все же болгарское «Б/о/а/ян» не привилось на Руси… Традиции византийского церковного пения также, естественно, были принесены балканцами; преимущественно, разумеется, греками. Долгое время балканцы доминировали в русском церковном пении, тот же Мазон не случайно вспоминает Киприана и Цамблака (уже конец XIV — начало XV века)… Можно сделать осторожное предположение, что Рюриковичи предпочитали «держать» при своих «дворах» именно «иностранных» (балканских) «славутных певцов». Явно балканские, очень мало искаженные человеком, записавшим их, формы имен у певца, не желавшего служить Даниилу Галицко-Волынскому («Митуса»), и у другого певца, упомянутого в Ипатьевской летописи (1137 г.), о котором вспоминает Мазон («Мануйло»). Митуса (вероятно, как лицо «наемное», не состоявшее у Даниила «в подданстве») перешел на службу к «владыке Перемышльскому» (любопытное свидетельство о том, что при дворе епископа состоял «светский», «славутный» певец); «в процессе», так сказать, феодальных распрей Андрей дворский (блистательный персонаж Галицко-Волынской летописи, полководец Даниила) разорил двор епископа, колоритно сорвал с его приспешников пышные боярские шапки и «в поношение» разодрал, а Митусу воротил в разодранной одежде к Даниилу. Что было дальше с этим «славутным певцом» — неизвестно… Мазон приводит и летописную запись 1052 года: «… въ Кiевъ пришли трiе пѣвци изъ Грекъ съ роды своима…»

Сравнивая фрагменты о Бояне — Лиудпранда, «Задонщины» и Слова, возможно прийти к нескольким выводам. Первое: «Бояны» Лиудпранда и неизвестного автора «Задонщины» представляют собой характерные средневековые текстовые конструкции, в которых выражена одна задача: передать некую информацию. Это не «литература» в том смысле, который будет вложен в это понятие позднее. Стеблин-Каменский, известный исследователь текстов саг, предостерегал от соблазна видеть в этих текстах те черты литературы нового времени, которых в этих текстах быть не может… Боян Слова — совсем иной персонаж; здесь желание «сказать красиво» доминирует явно над обыкновенными задачами «сообщения информации». Именно эта «красивость», свойственная романтическим «стилизациям под древность», и выделяет Слово из числа подлинных древнерусских текстов и указывает на «правильное место Слова» в одном ряду с «Песнями Оссиана» Макферсона и балладами Чаттертона… Но автор Слова (человек XVIII века) — человек одаренный и творческий; подобно своим ранним и более поздним «коллегам»-мистификаторам, тем же Макферсону и Чаттертону, Ганке и Линде, Просперу Мериме; он проделал огромную работу по изучению доступных ему источников (включая труды современных автору историков); и работая над собственным сочинением, творчески переосмыслил все эти материалы (в сущности, у нас нет доказательств, что автор задумывал свое сочинение именно как мистификацию и желал скрыть свое имя; возможно даже, что в силу каких-то обстоятельств его сочинение не было завершено, не было окончательно отделано, и вот именно в таком незавершенном виде подверглось в какой-то степени редактуре издателей; возможно, автора уже и не было в живых… ну вот, мы и нарисовали очень романтическую картину…)… И посмотрите, как талантливо автор Слова, основываясь на двух «информативных текстах» — на «Антаподосисе» и «Задонщине», создает своего Бояна, Бояна «Слова», романтического барда, «древнего русского Оссиана»… Здесь, разумеется, встает вопрос о возможном влиянии на автора Слова традиций устного творчества; впрочем, поскольку не существовало еще разработанной методики записи от информаторов, то правильнее будет рассматривать среди источников Слова — «Пересмешник, или славенские сказки», книгу М. Д. Чулкова, издававшуюся во второй половине XVIII в. по меньшей мере три раза (последнее издание XVIII в. — вероятно, в 1789 г.); его же — «Абевегу русских суеверий» (1786); «Описание древнего славянского языческого баснословия, собранного из разных писателей» М. И. Попова (1768)… Попов и Чулков — современники автора Слова, также литераторы второй половины XVIII столетия, «творители» той самой «романтической языческой древности»… Писания их были популярны как занимательное чтение… А впрочем, чем ближе к концу XVIII столетия, тем труднее найти в Российской империи писателя, который не пытался бы сотворить нечто «романтическо-патриотическое» о языческой «славянской древности». Даже сама императрица, великая Екатерина II баловалась подобным сочинительством (но мы еще будем о подобной литературе говорить)… А пока отметим, что Слово и здесь выделяется тщательностью стилизации; эта тщательность роднит Слово с более поздними стилизациями; например, с классическими «Песнями западных славян» Мериме…

Скажем и об обороте «растѣкашется мыслiю по древу»… Речь, конечно, не идет о каком-либо «растекании», а просто — о беге (сравним болгарское «тича», русское «наутек», «утечь» и т. д.)… Эта «мысль», растекающаяся по древу, очень смущала исследователей Слова, пока не сложилась рациональная гипотеза, что читать следует «мысь» — русское диалектное «белка»… Каким извилистым путем шел автор Слова?.. От «мыслию по землями» из «Задонщины» к Лиудпрандовому превращению Бояна в волка… и тут — по созвучию и по стремлению к «красивости» — соединились бегущая по дереву белка и «мысль»; и белка стала «мыслью», бегущей по дереву… Ни в каких иных, известных нам древнерусских текстах белка-«мысь» не встречается… Изучив распространение диалектного «мысь», можно было бы попытаться определить, откуда родом был автор Слова, сопровождавший Мусина-Пушкина в его европейской поездке… Было бы хорошо, изучив диалектальную лексику Слова, определить происхождение автора, и далее — изучить по возможности и фольклор тех мест… Хорошо бы узнать об этом авторе побольше, узнать его имя… Но, к сожалению, мне так и не представилось возможности выяснить список сопровождавших Мусина-Пушкина в Европе крепостных, и существует ли подобный список; и известно ли имя человека, ведавшего библиотекой и собранием рукописей Мусина-Пушкина; возможно ли установить имя этого человека…

Хочу привести также несколько фрагментов из одного моего сочинения; это роман; называется он «Друг Филострат или История одного рода русского». Привожу, естественно, фрагменты, касающиеся именно обоснования гипотезы о написании Слова в XVIII веке…

«Андрей Иванович Шатилов (Артемьев) был человек большой одаренности и страшной судьбы. Он написал Слово о полку Игореве для Мусина-Пушкина.

Здесь, разумеется, вопрос вовсе не в том, является ли Слово мистификацией. Является, конечно. Но вопрос не в том.

Я не знаю, как мне сейчас говорить, чтобы хоть чуточку избежать этих неуклюжих и дурно традиционных определений. Ну, я попытаюсь…

Где-то со второй половины XVIII века происходит в Европе некое нарастающее осознание людьми себя в качестве таких особых объединений — «народов». Начинается это, кажется, в Германии, где и рождается само слово «фольклор», а «фольклор» — это «слово народа», «народное слово». При подобном осознании нарастала в европейской культуре и потребность поиска дохристианских корней. Доказательство наличия подобных дохристианских корней, дохристианской культуры, словно бы продлевает данный «народ» далеко назад в истории, как бы дает возможность утверждать, что французы или немцы были «всегда». Отсюда — рождение сравнительной, аналитической филологии, фольклоризация литературы, увлечение экзотическим этнографизмом.

Так это все хорошо или плохо? Вот вопрос!.. В любом случае, это интересно. А ксенофобии и взаимной неприязни хватало и без этого…

Первоначально вышло так, что понятие «фольклор» оказалось очень сказочным понятием. Это народ некий, заговоривший языком сказок братьев Гримм и песен из «Волшебного рога мальчика» Арнима и Брентано, и длинных баллад Вука Караджича. Фольклор был красив, пока не явились более или менее скрупулезные способы его фиксации, то есть записывания, будь то в блокнот или на магнитофон. Как раз, когда эти способы явились (очень поздно), фольклор перестал быть красивым (а, может, никогда и не был?), и эта его некрасивость оказалась такой смущающей, что надо было как-то по-новому назвать, определить его. Наверное, некрасивый, то есть скрупулезно зафиксированный фольклор — это и есть «постфольклор»…

«Пожалуй, первой (еще в конце прошлого века) заставила на себя всерьез обратить внимание частушка, принадлежавшая одновременно как деревенской, так и городской традиции. Возмущающее впечатление от нее в ученой среде было чрезвычайно сильным…» — С.Ю. Н-в…

Но когда фольклор еще был красивым, его катастрофически было недостаточно. И тогда самый-самый красивый фольклор был создан, написан очень конкретными и талантливыми авторами.

В конце XVIII века психология автора, то есть пишущего, творящего индивидуума, уже в полной мере развилась. Не будем (опять-таки) судить скучно о том, хороша она или плоха. Автор — личность яркая и самолюбивая, иначе он бы и не брался за перо. Авторы древней, старой литературы (особенно древнерусской) были по своей психологии анонимами. Они не были авторами (или в кавычках — «авторами»). Так же как и в литературах Востока, в древнерусской литературе важно и похвально было не отличаться от других пишущих, соблюдать правила писания. Надо сказать, что и настоящий фольклор (то есть постфольклор) не-, или даже лучше говорить, что внеиндивидуален. А вот в литературе авторской — самое важное — выраженность личности автора, его «отличность» от других пишущих, и когда автор сочиняет, пишет фольклор, его фольклор отличается от «настоящего» прежде всего стилистической яркостью, индивидуализацией персонажей. То есть Андрей Иванович говорит с этой громкой яркостью и силой; он весь уходит в эту творимую им цельность; вроде бы весь уходит, а виден все ярче и ярче.

Но я обещала Гентшке не разбирать все это подробно.

Итак.

Люди с выраженной авторской психологией взялись за создание, сотворение фольклора…

В 1765 году явились гэльские (старошотландские) «Песни Оссиана». Европа была очарована. Критик Джонсон выразил сомнение. Он, что называется, «держал в руках» английскую литературу, его называли Кубла-ханом. Джонсон печатно предположил, что настоящим автором песен Оссиана является человек, опубликовавший их, скромный шотландский учитель и фольклорист Джеймс Макферсон. Джонсон вступил в своеобразную борьбу с Макферсоном, решительно утверждая его авторство. В 1796 году, после смерти Джеймса Макферсона, окончательно выяснилось, что он действительно является автором Оссиановых «поэм», которые, впрочем, не сделались от этого обстоятельства хуже… Но почему все-таки Джонсон так накинулся на Макферсона и почему в конце концов твердо утвердилось мнение об авторстве Макферсона?.. Особую роль здесь сыграли обстоятельства, что называется, политические. Подобные мистификации, как правило, не создаются из одной лишь «любви к творчеству», но выполняют конкретные идеологические задачи. Прежде всего они призваны «доказывать» (например, что в Киевской Руси или средневековой Чехии были поэты «не хуже» европейских). «Песни Оссиана» должны были доказать, что поэты в стиле «не хуже» были у «национального меньшинства» — шотландцев. Вот на эту-то попытку доказательства Джонсон и ополчился всей тяжестью «великодержавного критического топора». Кстати, вот почему сторонникам поздней датировки Слова приходится так туго, ведь на стороне их противников — все та же идеология «великой державы», в которой должно быть все свое — от эпических поэтов до последнего гвоздя… Впрочем, хотя Джонсон и доказал, что «Песни Оссиана» — не «фольклор», но доказать, что эти тексты «плохо сделаны» ему не удалось; и по-прежнему они остаются прекрасным образцом «литературы романтического этнографизма»… Лучший перевод поэм Макферсона на русский язык сделан был Ермилом Костровым, еще при жизни своей забытым поэтом XVIII века, умершим, разумеется, в нищете. Прочитав его переводы, очень хочется включить его в список кандидатов на авторство Слова. Кстати уж, хотя советские историки и литературоведы всячески открещиваются от этого ясно видимого родства Слова с «Песнями Оссиана», необыкновенно популярными в России; однако и сам Мусин-Пушкин, и Кайсаров, и Карамзин, и Сенковский видели и чувствовали в Слове именно «Оссианов дух»…

Но далее…

В 1770 году покончил с собой восемнадцатилетний Томас Чаттертон. При жизни его опубликована была одна из его эклог, написанных от имени вымышленного им Томаса Раули, ученого монаха XV века, впоследствии увидели свет и другие произведения Чаттертона, написанные на средневековом английском языке. Свой труд под названием «Подъем живописи в Англии», написанный опять же от имени вымышленного Раули, Чаттертон отправил Хью Уолполу, который, впрочем, разоблачил мистификацию.

А в 1800 году явилась первая мистификация на славянскую тему — знаменитое наше «Слово о полку Игореве», опубликованное Мусиным-Пушкиным, Бантыш-Каменским и Малиновским.

Эту мистификацию можно без преувеличения назвать одной из самых ярких и блистательных. Собиратель и сочинитель славянского фольклора чех Вацлав Ганка перевел Слово на чешский язык. Прошло чуть более десяти лет от первой публикации Слова, и Ганка вместе со своим соавтором Линдой опубликовал «Краледворскую рукопись» и «Зеленогорскую рукопись» — сказания поэтические о героической чешской старине. Обе рукописи написаны были на пергаменте. Ганка и Линда не сообразили сжечь этот пергамент после публикации рукописей; и потому уже в восьмидесятых годах прошлого века было доказано, что «Рукописи» Ганки — мистификация… Надо, впрочем, отметить, что территории современной Чехии тогда входили в состав Австро-Венгерской монархии, и чешские мистификации наподобие «Рукописей» Ганки и Линды не могли быть «ко двору»…

В России доказывать «неподлинность» Слова фактически запрещено. То есть вопрос наличия дохристианских ярких корней русского народа все еще остается открытым? Я заключаю эту «неподлинность» в кавычки опять-таки, потому что никто не осмелится отрицать подлинность одаренности автора этой гениальной мистификации…

* * *

Мусин-Пушкин был адъютантом Григория Орлова, но после того, как Орлов впал в немилость, и адъютанту его уже нельзя было надеяться на скорую военную карьеру. Мусин-Пушкин был богат, в его владении, кажется, находилось более четырех тысяч душ крепостных… И вот, лишившись надежды на скорую и блестящую карьеру, Мусин-Пушкин отправился за границу. Богатым путешественником объехал он Германию, Голландию, Францию, Италию…

По возвращении в 1775 году в Россию Мусин-Пушкин был счастлив в своей карьере. Особенно же 1784 год был для него счастлив, препоручена ему была должность директора над училищем, «для единоверных с нами иностранцев заведенным». А незадолго до того был он сделан и действительным статским советником. И наконец — в том же году — действительным членом Российской Академии наук, чему немало способствовали, помимо его образованности, и его маститая наружность и любезная обходительность…

Обычные сведения о Слове о полку Игореве следующие: единственный экземпляр произведения был открыт в начале девяностых годов XVIII столетия Мусиным-Пушкиным в составе рукописного сборника конца XV — начала XVI века. Рукопись сборника погибла во время московского пожара 1812 года. Но для Екатерины II в свое время была снята копия, а в 1800 году Слово, как известно, было в первый раз опубликовано.

Интересно, что никто никогда не видел вышеупомянутого сборника. Не видел Бантыш-Каменский, не видел Малиновский. Может быть, и сам Мусин-Пушкин не видел?

Вот как отвечает он на вопросы Константина Федоровича Калайдовича, другого русского архивиста и историка (писано 20 декабря 1813 года):

«Вопрос 3-й «О песни Игоревой»:

На чем, как и когда она писана?

Объяснение:

Писано на лощеной бумаге в конце летописи довольно чистым письмом. По почерку письма и по бумаге должно отнести оную переписку к концу XIV или к началу XV века.

Вопрос 4-й: «Где найдена?» —

До обращения Спасо-Ярославского монастыря в Архиерейский дом управлял оным архимандрит Иоиль, муж с просвещением и любитель словесности. По уничтожении штата остался он в том монастыре на смирении до смерти своей. В последние годы находился он в недостатке, а по тому случаю комиссионер мой купил у него все русские книги, в числе коих в одной, под № 323, с названием Хронограф, в конце, найдено «Слово о полку Игореве».

Вопрос 5-й: «Сколько экземпляров напечатано?» —

Экземпляров напечатано было 1200, из коих большая часть сожжена в Москве с домом моим злодеем.

Вопрос 6-й: «О прежних переводах и кто был участником в издании?» —

Во время службы моей в С.-Петербурге несколько лет занимался я разбором и преложением оной песни на нынешний, которая в подлиннике хотя довольно ясным характером была написана, но разобрать ее было весьма трудно, потому что не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов, в числе коих множество находилось неизвестных и вышедших из употребления. Прежде всего, должно было ее разделить на периоды и потом добираться до смысла, что крайне затрудняло, и хотя все уже было разобрано, но я, не быв преложением моим доволен, выдать ону в печать не решился, опасаясь паче всего, чтобы не сделать ошибки, подобной князю Щербатову, который, разбирая грамоту новгородцев к Ярославу, напечатал в оной между прочего (что, надеюсь, Вам известно): «Почто отъялъ еси Поле, заячь и Миловцы?»

По приезде моем в Москву увидел я у А. Ф. Малиновского, к удивлению моему, перевод мой в неисправной переписке и по убедительному совету его и друга моего Н. Н. Бантыш-Каменского решился обще с ним совершить преложение с подлинником и, исправя с общего совета что следовало, отдал в печать».

Что в этих ответах может быть интересно? Конечно, то, что дана одна очень точная информация и вот какая: все пути разрушены; все, чему надлежало быть сожженным, сожжено; все, кому следовало умереть, умерли; и потому никакой возможности проверить что бы то ни было — нет. С подлинником покончено навсегда.

Но можно ли полагать Мусина-Пушкина лжецом? Если признать мистификацию особым жанром, то Мусин-Пушкин и Малиновский лжецы не более, нежели Пушкин и Достоевский; то есть мистификация — жанр, а мистификатор — писатель. Только и всего; по моим понятиям, во всяком случае…

* * *

…Однажды Андрей Иванович прочел Мусину-Пушкину несколько своих набросков и отрывков, которые полагал более или менее завершенными. И на этот раз Мусин-Пушкин восхищался почти с такою же горячностью искренней, как верный Аксенов. Андрей Иванович, ободренный этим искренним восторгом, заговорил так детски задорно и радостно. Сказал, чуть смеясь над собой:

— А ведь не хуже будет Оссиановых песнопений?

И далее заговорил горячо, что в этом его произведении будут странности и неясности, коим и быть должно в произведении подобном. И неясности и странные красоты будут истекать из этой увлеченности ритмом…

Мусин-Пушкин смотрел на него внимательно. И спросил вдруг прямо, не желал бы Андрей Иванович, подобно шотландскому Макферсону, выдать свое сочинение за подлинное творение безвестного славянского барда?

— Зачем сие? — Андрей Иванович улыбнулся ясной своей улыбкой.

Он вовсе не желал мистифицировать; напротив, именно тогда пожелал он завершить непременно иные из своих писаний, и чтобы имя его стояло непременно, чтобы имя его узналось…

Однако Мусин-Пушкин спокойно, осторожно и в таком несколько задумчивом тоне ответил на его вопрос, что сие может быть затем, что сложение мнения о древности прекрасной русской словесности ныне может быть более важно, нежели чудесное явление поэта совсем нового, и сие не есть обман, но есть некий своеобычный путь. Ведь не полагает Андрей Иванович обманщиком сего Якобия Макферсона, создателя образа певца Оссиана? И пусть ведают, что и русская словесность иметь может своих Гомеров и Оссианов…

* * *

…Я же хочу еще привести одно место из переписки Алексея Ивановича Мусина-Пушкина с Константином Федоровичем Калайдовичем.

Это будет любопытно для характеристики Мусина-Пушкина и его, что называется, «отношений с коллегами».

Итак:

«Вследствие желания Вашего, хотя назвал Вам участвующих в издании Песни о полку Игореве, но как не знаю, будет ли то согласно с их волею, а потому и прошу оставить сие между нами; ежели же дадут названные согласие, тогда делайте, что Вам угодно…»

Переписка Мусина-Пушкина и Калайдовича произошла в 1813 году; следовательно, уж тринадцать лет, как издано Слово… Отчего же Мусин-Пушкин так явно опасается, что его «коллеги» по данному изданию (Малиновский и Бантыш-Каменский?) будут недовольны тем, что он назвал («открыл») их имена? Неужели в самом факте издания Слова заключается нечто подозрительное и предосудительное?..

* * *

…в обществе, основанном на ритуалах, может существовать шаман, жрец, наподобие этого болгарского Бояна, или «славутный певец» — придворный бард-воспеватель; и произведения, созданные такого рода творцами, «должностными лицами», имеют свои отличительные признаки…

Но этих отличительных признаков не имеет Слово, потому что Андрей Иванович и вправду — «просто поэт», стихотворец нового времени; именно поэт, а не бард и не жрец. И Оссиан у Макферсона — поэт, а тоже не бард и не жрец, какими они были на самом деле… Андрей Иванович и Макферсонов Оссиан обладают той самой свободой, какой может обладать творец в обществе, где уже развито понятие личности. А в тех древних обществах ритуалов еще нет личности, особенно же — личности творца. Можно назвать творения барда или шамана «утилитарными»; они, эти творения, — для произнесения при заклинательном обряде или же для произнесения, пропевания на княжеском пиршестве. Творение Андрея Ивановича, оно, — просто для всякого, кто возьмется читать. Заклинание, произнесенное жрецом; славословие, пропетое бардом; никто кроме них произносить, петь не может и не должен; и это видно, если взять подлинные жанровые образцы, дошедшие до нас благодаря архаическому устройству жизни северных народностей. В этих записанных текстах (записанных, разумеется, собирателями) очень мало привычной нам поэтичности, потому что тексты эти — утилитарны… «Слово» может прочесть каждый, с наслаждением ставя себя на место автора, кто бы ни был автор. Потому что Слово — творение поэта нового времени…

* * *

Зимин очень правильно полагает, что автор Слова не знал двенадцатого века, то есть не знал так, как мог бы знать именно человек этого двенадцатого века. Андрей Иванович знал о двенадцатом веке именно то, что знали образованные люди века восемнадцатого, — знал Ипатьевскую летопись, Кенигсбергскую летопись, прочувствовал «Моление Даниила Заточника» и «Повесть об Акире». Надо учесть еще и все эти итальянские штудии Андрея Ивановича…

* * *

Но, конечно, мнение Зимина о том, что автором Слова мог быть Иоиль Быковский, мне представляется совершенно ошибочным. Духовное лицо русской церкви не позволило бы себе написать подобное, апологетическое в отношении язычества сочинение даже в «рационалистическом» XVIII веке. Если для «светского» писателя второй половины XVIII столетия, воспринявшего живо Макферсонов романтизм, язычество — всего лишь безобидный и красивый антураж «древности»; то для церковного деятеля, даже и сегодня, это вовсе не так, и создавать сочинения в духе «апологетики язычества» он не станет. Сохранившиеся сочинения Иоиля: «Букварь, или Начальное учение хотящим учится книг писмены словенскими» и «Истинна, или Выписка о Истинне» показывают его человеком имевшим и «светское» образование, но неодаренным литературно и — самое главное — именно церковным деятелем. В сущности, Зимин, пытаясь «сделать» Иоиля автором Слова, невольно превращал его в какого-то «церковного маргинала», каковым Иоиль вовсе не являлся… «Если же считать Ивана (Иоиля) Быковского автором Слова, то невозможность для ярославского архимандрита издать это произведение, проникнутое передовыми рационалистическими идеями, наполненное «Даждьбожьими внуками», станет самоочевидной»… Но судя по дошедшим о нем сведениям и его сочинениям, Иоиль вовсе не был «маргиналом», да еще и «проникнутым передовыми рационалистическими идеями». Так что «самоочевидной» скорее становится «невозможность» для него написания Слова… Церковный деятель конца XVIII — первой половины XIX века Е. А. Болховитинов, относивший создание Слова к XIV–XV вв., совершенно справедливо отмечал, что автор Слова — явно лицо светское, а не духовное. Тот же Болховитинов приводит вот какую версию приобретения Мусиным-Пушкиным рукописи Слова: «Он купил ее в числе многих старых книг и бумаг у Ивана Глазунова, все за 500 р., а Глазунов после какого-то старичка за 200 р.». В сущности, даже если и пресловутый «Хронограф» существовал, у нас, разумеется, нет никаких данных о том, что он содержал в себе текст Слова. И фактически нет никаких реальных доказательств того, что этот текст мог попасть к Мусину-Пушкину (через посредника) именно от Иоиля Быковского…

* * *

Каченовский заметил, что автор Слова — «примерный ученик Шлецера». То есть Августа Шлецера, немца, одного из первых русских историков. У этого Шлецера в его исторических трудах много любопытного; например, он обращает внимание на то, что летописи не различают, не дифференцируют волжских и дунайских болгар… Было бы просто невозможно предположить, чтобы Андрей Иванович не читал Шлецера. Насколько Андрей Иванович — «примерный ученик»? Наверное, во многом, как всякий образованный русский человек восемнадцатого столетия… А вообще-то в своем творчестве Андрей Иванович очень независим, это можно и не доказывать, это настолько ясно видно…

* * *

Разгульное создание, сотворение всевозможных подделок сопровождает, естественно, поиски своих древних корней и в государстве Российском и в Европе… Не будем даже говорить о Сулакадзеве или о тех «подложных грамотах», относящихся якобы к 1159 году, которые случайно попались Ермолаеву… А Бардин?..

* * *

Прийма о Ермолаеве: «У нас нет, к сожалению, вполне точных данных (вот было бы интересно, если бы они были!), вполне точных данных о том, при каких обстоятельствах и когда с Хронографом А. И. Мусина-Пушкина, содержащим текст Игоревой песни, познакомился А. И. Ермолаев; но что такое знакомство состоялось, в этом сомнений быть не может, поскольку о нем свидетельствует один из патриархов славяноведения, авторитетнейший знаток древнерусской письменности — А. Х. Востоков. Он письменно подтверждает, что почерк древней поэмы, «по свидетельству А. И. Ермолаева, видевшего рукопись до истребления ее в 1812 году, есть полуустав XV века».

Может быть, Прийма и сам себе не верит (или просто понимает, что ничего такого убедительного не говорит), и потому и заклинает себя, как шаман (Боян?) серьезными словами: «патриарх», «авторитетнейший знаток»… А что, собственно, подтверждает Востоков? Только то, что Ермолаев ему сказал, будто видел рукопись Слова и рукопись эта была написана полууставом. Более ничего…

* * *

Вообще этот Прийма — интересный.

«Доказательства подлинности Слова — в нем самом: в немеркнущей красоте его образов, дышащих непосредственностью, наивностью и первичностью; в поразительной точности схваченных им примет эпохи; в длящемся почти два века его эпически спокойном противостоянии всяческим нападкам скептиков».

«Нападкам скептиков» легко «эпически противостоять» в условиях диктата «великодержавной идеологии»; а с 1937 года так и вовсе сделалось легко! И удивительно то, с какою точностью отвечает Слово представлениям о «наивности, непосредственности и первичности», сложившимся именно в литературе нового времени. В подлинных произведениях древнерусской письменной традиции, относительно которых нет и не может быть сомнений, что-то не чувствуется такого интенсивного «дыхания непосредственности, наивности и первичности»…

* * *

Известная история с надписью на Тмутараканском камне. И если это не мистификация, тогда что же — мистификация? Мусин-Пушкин писал Калайдовичу 8 ноября 1813 года: «…мудрую Екатерину осмелились уверять, что я ее обманываю, что найденный Тмутараканский камень мной выдуман…»

Эх, не дают пресловутые «скептики» развернуться мистификаторам во всю мощь!..

* * *

Приписка к псковскому Апостолу 1307 года…

«Сего же лѣта бысть бой на Русьской земли, Михаил съ Юрьем о княженье Новгородьское. При сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша въ князѣхъ которы и вѣци скоротишася человеком».

Зимин заметил сходство со Словом.

В Слове:

«Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣшется и растяшеть усобицами; погибашеть жизнь Даждь-Божа внука, въ княжихъ крамолах вѣци человеком скратишась».

Зимин правильно предположил, что эта фраза попала не из Слова в Апостол, а наоборот, из Апостола — в Слово. То есть еще одно доказательство позднего написания Слова…

В древнерусской письменной традиции, с которой автор Слова, естественно, знаком, «Дажьбог» упоминается несколько раз; всегда, конечно, в качестве «языческого, поганого кумира, идола». Для древнерусского «писателя», христианина и почти всегда монаха, было бы кощунством и оскорблением назвать Рюриковичей, христианских правителей, «внуками» «поганого кумира». Подобного оскорбления в адрес князя, даже при самом сильном недовольстве его действиями, не позволил бы себе ни один представитель древнерусской письменной традиции. Иное дело «светский» литератор второй половины XVIII столетия, для которого язычество — всего лишь некий «декоративный антураж», одна из «красивых» черт «прекрасной нашей древности». Такой автор мог совершенно спокойно преобразить французских классицистических (Корнелевых и Расиновых) «древних царей — потомков бессмертных античных богов» в «славянских князей — внуков Даждьбога»… «Клянусь Перу новым я именем священным», — восклицает посадник Вигор в трагедии Княжнина «Вадим Новгородский»… Впрочем, обращение к языческим богам так же естественно для героев русских трагедий XVIII века, как возглас «Увы!».

А в трагедии из древнерусской жизни «Сорена и Замир» Н. П. Николева встречаем даже такое рассуждение:

Впрочем, не будем забывать о том, что авторы — «не духовные лица» и потому в некоторых пределах могут позволить себе подобное вольномыслие при дипломатичной Екатерине II, которая по поводу «Сорены и Замира» писала московскому главнокомандующему Я. А. Брюсу: «Удивляюсь, граф Яков Александрович, что вы остановили представление трагедии, как видно принятой с удовольствием всею публикою. Смысл таких стихов, которые вы заметили, никакого не имеет отношения к вашей государыне. Автор восстает против самовластия тиранов, а Екатерину вы называете матерью…»

Что же касается произведений, подобных повествованию Михаила Попова «Старинные диковинки, или Удивительные приключения славенских князей, содержащие историю храброго Светлосана; Вельдюзя, полотского князя; прекрасной Милославы, славенской княжны; Видостана, индийского царя; Остана, древлянского князя, Липоксая, скифа; Руса, Бориполка, Левсила и страшного чародея Карачуна», то вполне естественно, что такие сочинения оказывалась насквозь пропитанными «славянским язычеством», отчасти заимствованным из кратких летописных упоминаний о «поганых кумирах», отчасти «самостоятельно» домысленном и измысленном… Естественно, на гребне подобной волны не мог не явиться наиболее талантливый и своеобразный автор, и он явился — автор Слова…

* * *

Прийма о Зимине:

«То обстоятельство, что А. А. Зимин в данном случае не желает считаться со взглядами, традиционными для нескольких поколений русских филологов, еще не является показателем слабости его концепции».

После этой вежливости Прийма начинает ругать Зимина. Однако и сама вежливость — очень странная. То есть подразумевается, что надо, надо считаться со взглядами, традиционными для нескольких поколений…

* * *

Скучно перечислять всех, обращавшихся к созданию, к этим попыткам сотворения язычества русского, славянского. То есть это будет именно перечислять всех, даже Екатерину II с ее писаниями…

* * *

Конечно, Андрей Иванович — из XVIII века. Екатерининские походы и захваты. Блистательная Порта, язычество в классическом римском стиле, Ярослав, Святослав, Тмутаракань, Крымские готы, «немци и венедици, греци и Морава, ятвези, деремела, половци…» И Шлецер, перечисляющий на толстой бледно-желтой бумаге многие и странные народности…

Все сдвинулось и жило. И двигались Андрея Ивановича слова, самые живые, словно пехотинцы и всадники — на Запад и Восток — в буре воинского движения екатерининских походов — созидание Империи — создание Слова…

* * *

Язычество, интерес к древней истории? Фронтиспис «Календаря, или Месяцеслова исторического на 1768 год» — изображение «князя Рюрика» — шлем почти античный, но одеяние — наподобие русского боярского кафтана и с оторочкой меховой…

И еще о язычестве — XVIII век. Вот, пожалуйста, пьесы, то есть то, что для слушания и говорения, для представлений…

«Хорев» — трагедия Сумарокова — 1747 год… Сюжет автор берет из «Синопсиса, или Краткого описания о начале славянского народа, о первых киевских князех, и о житии святаго, благовернаго и великого князя Владимира…»

Еще — «Синав и Трувор» — источник — все тот же «Синопсис» — год 1768…

Еще — прошу — «Тамира и Селим» — о победе над Мамаем. 1750 год, все тот же «Синопсис»…

Еще, хотите, — Княжнин — «Владимир и Ярополк» — 1787 — сюжет из русских летописей… Он же — «Вадим Новгородский» — 1793 — Никоновская летопись…

Это еще так, первое, что на память пришло… И в такой обстановке, чтобы не родилось наше Слово!..

* * *

Должно быть, мера скептицизма по отношению к происхождению Слова — показатель некий уровня свободомыслия в обществе…»

Ну вот, нагулялись по страницам моего романа…

Разумеется, речь не идет о том, чтобы «оставить» один только взгляд на Слово — именно как на произведение XVIII века. Нет, речь идет всего лишь о «предоставлении гражданства» взглядам «скептиков»… И прежде всего о том, чтобы наконец-то появились на русском языке сочинения Андре Мазона…

Этот филолог-славист прожил долгую жизнь (1881–1967). В начале века жил в России (преподавал французский язык в Харьковском университете). В 1964 году Мазон ненадолго приезжал в Россию во второй раз. С трудом ему удалось добиться разрешения ознакомиться с ротапринтным экземпляром работы Зимина. Оно и понятно, поскольку известная «оттепель» как раз получила закономерный конец. (Вдова А. А. Зимина, Валентина Григорьевна, много лет проработавшая в государственной библиотеке им. Ленина (ныне — Российская государственная библиотека), рассказала мне в частной беседе, что Мазон даже не мог получить домашний адрес своего последователя и только обратившись в библиотеке к его жене, узнал, где он живет, и встретился с ним. В кабинете Зимина при их беседе В.Г. не присутствовала. Известно, что Мазон высоко оценивал работу А. А. Зимина, хотя и не был согласен с версией последнего о написании Слова Иоилем Быковским.)…

В чем же заключаются основные положения гипотезы А. Мазона, развитые в дальнейшем и в работе А. А. Зимина?.. Обнародование «Задонщины», памятника древнерусской письменности XIV (начала XV?) века, должно было смутить апологетов «древности» Слова, слишком много общего в Задонщине и Слове. Однако вскоре была сформулирована самая простая и получившая статус «официальной» версия: Задонщина создана по образцу Слова… Всего известно шесть списков Задонщины; среди них выделяется так называемая «краткая редакция» — Кирилло-Белозерский список 1740-х годов — и «пространная редакция» — остальные пять списков. Исследования Мазона и Зимина ясно показали, что исходным вариантом произведения явилась именно «краткая редакция», с которой автор Слова не мог быть знаком и которая фактически с текстом Слова не соприкасается. Автор Слова вдохновлялся и руководствовался «пространной редакцией», более поздней; и всего вероятнее — самым поздним списком — синодальным конца XVIII века… Мазон также отметил связь Слова с «Песнями Оссиана» и с пресловутой «надписью на Тмутараканском камне» (известная фальшивка Мусина-Пушкина)… Попытки советских ученых полемизировать с версией Мазона, суммированные в известном сборнике «Слово о полку Игореве — памятник XII века» (М., 1962) оказались несостоятельными и, в сущности, сводятся к утверждениям, аналогичным вышеприведенным утверждениям А. Приймы… Если все же «скептическая версия» получит в русской науке «права полного гражданства», это несомненно подвигнет филологов и историков на новые исследования и позволит разгадать многие «загадки» Слова, прояснить многие и до сего времени «темные места»… Но пока, к сожалению, перевод известной книги Мазона на русский язык не издан; и некоторые пишущие о Слове авторы (например, А. Кузьмин, В. В. Личутин и др.) полемизируют с версией Мазона-Зимина по принципу: «не читал, но скажу»… Поэтому вот фрагмент начала книги Мазона в переводе Т. А. Морозовой (редакция моя. — Ф.Г.), позволяющий получить нам представление о стиле этого автора и о направленности его исследования…

Книга Мазона имеет посвящение: «Моим слушателям, оппонентам и сотрудникам по college de France (1937–1939)»… Не знаю, какими были указанные годы для «слушателей, оппонентов и сотрудников» Андре Мазона; зато все мы знаем, какими были эти годы для советских филологов и историков…

Но вот:

«Если и существует произведение, относительно которого суждения историков непоколебимы, то это «Задонщина», прославляющая великого князя московского Дмитрия Ивановича Донского, одержавшего в 1380 году победу над татарами на Куликовом поле. Но увы, господствует мнение о том, что Задонщина — всего лишь посредственное сочинение XV века; в основе своей представляющее нечто вроде плагиата Слова о полку Игореве. Таким образом достоинства Задонщины сводятся лишь к тому, что самим фактом своего существования она придает некий дополнительный блеск уникальному шедевру русского средневековья и, в сущности, даже и служит подтверждением подлинности этого шедевра, своего рода неоспоримым аргументом, при содействии которого побиваются скептические умы (если таковые вообще еще остались).

Слово, как известно, повествует о неудавшемся военном походе князя Новгород-Северского Игоря на половцев; Ипатьевская летопись относит этот поход к 1185 году, а Лаврентьевская — к 1186. Положено считать, что автор Слова был современником самого события. Но автор этот продолжает оставаться неизвестным; и нет ни единого упоминания, ни малейшего намека на его сочинение во всей русской литературе, вплоть до конца XVIII века. Кроме того, единственный рукописный вариант текста нам не доступен; сборник из коллекции Мусина-Пушкина, в котором этот текст содержался, исчез во время московского пожара, и нам приходится довольствоваться несовершенным первым изданием 1800 года. Вразумительный перевод текста, опубликованного в этом издании, так и не удалось подучить, несмотря на все приложенные старания, упорство и изобретательность…

Итак, данное произведение предстает перед нами во всей полноте неясностей и странностей. И что самое прискорбное: ни один памятник древнерусской литературы на протяжении семи веков не может быть с ним сопоставлен… За исключением именно Задонщины, которая якобы является всего лишь жалким подражанием… Вот она, уверяют нас, несчастная судьба России. Киевская культура вызвала расцвет самобытной поэзии, которая несомненно могла бы встать в один ряд с поэзией высокоразвитых культур Запада: провансальской, французской, германской. Но татарское нашествие захлестнуло страну, монастыри были сожжены и разграблены; ужасающий вандализм каким-то необъяснимым чудом пощадил жития, летописания, поучения, хождения, хозяйственные записи; но к поэтическим творениям завоеватели оказались совершенно безжалостны, и потому уцелело одно лишь уникальное Слово — предмет не только нашей радости и гордости, но и нашей печали при мысли о том, сколько других поэтических творений было утрачено навсегда…

Итак, Слово предстает перед нами во впечатляющем одиночестве.

Рукопись исчезла навсегда, текст полон неясностей; к тому же это, оказывается, единственный, уникальный, не имеющий аналогов во всей совокупности литературных памятников текст… Как все это странно и даже и непонятно. Потому и среди русских ученых, последователей энциклопедических традиций научного познания (имеются в виду французские «энциклопедисты»: Дидро, Д’Аламбер и др. — Ф.Г.), нашлось несколько человек, выразивших свое удивление, неуверенность и даже сомнения в подлинности Слова. Историки русской литературы упоминают из них теперь одного лишь Каченовского, оставляя в стороне мнения графа Н. П. Румянцева, Беликова, Давыдова и Сенковского; и с выгодой для себя используя сдержанность Шлецера, митрополита Евгения (Болховитинова. — Ф.Г.) и К. Аксакова…»

Ну что ж, теперь остается только дождаться выхода в свет на русском языке книги Мазона (а хорошо бы заодно иметь в компактно, что называемся, опубликованном виде и сочинения других скептиков: М. Успенского, того же А. А. Зимина, Леже, Фрчака и др.; то есть, чтобы не рыться, не выискивать, чтобы все можно было прочитать на русском языке); так вот, хорошо бы иметь такой большой сборник, или, пожалуй, одного не хватит, — два, а то и три-четыре; и пусть будет общее название; такое, например: «Слово — памятник XVIII века»… И вот тогда каждый, интересующийся проблемой, сможет, сопоставляя мнения и доводы, решать для себя, кто прав…

На этом мажоре возможно было бы и закончить рассказ о Слове, но все-таки придется этот рассказ еще продлить. Поскольку фальшивки, «нечто доказывающие», все еще продолжают появляться. По-прежнему актуален вопрос о «древнерусской древности», о «корневом» ярком язычестве, которое в «новооткрытых памятниках» будет противостоять («успешно», если выражаться в стиле Приймы) скупым и сухим свидетельствам летописей и хроник… Распад СССР вызвал новый всплеск «поисков доказательств древности происхождения» (и прибавьте сюда поиски «доказательств своих неоспоримых прав на те или иные территории»), В отношении разного рода составлявших бывший СССР подобные «поиски» трактуются как «пробуждение национального самосознания»; но когда речь заходит о совершенно аналогичных и в данной стрессовой ситуации естественных русских поисках, немедленно инкриминируются шовинизм и национализм… Хотя, в сущности, в основе всех попыток создания на территории бывшего СССР государственных образований, руководимых религиозно-шовинистической идеологией, лежит попытка реализации подобной «мономодели» в Израиле, искусственно образованном ближневосточном государственном образовании…

Здесь нельзя не сказать об одной из наиболее популярных современных фальшивок, за последнее время переизданной несколько раз. Разумеется, это — снова и снова — пресловутая «Влесова книга», те самые — вкупе с «Песнями птицы Гамаюн» — «Русские Веды» Буса Кресеня (А. И. Асова)… Есть все основания полагать, что «Влесову книгу» придумали и написали ее «открыватели и публикаторы» — журналист, живший в эмиграции во Франции Ю. П. Миролюбов, и С. Я. Парамонов (псевдоним — «С. Лесной»), вынужденный уехать из Киева в 1943 году при отступлении немецких войск, оккупировавших город (в чем заключалось его сотрудничество с оккупантами, мне узнать не удалось); судьба эмигранта забросила его в Австралию. Именно ему принадлежит сомнительная честь первых изданий «Влесовой книги» и комментариев к ней… «Влесова книга» имеет все приметы и признаки фальшивки, «призванной доказать»… Здесь и «сплошной вопль к единению Руси» и утверждение того, что «понятие Руси гораздо шире…» Здесь и истории о языческих богах и богинях в стиле Попова, Чулкова и «Древней религии славян» Г. Глинки… Здесь же — удивительная история обнаружения и новой потери (навеки!) дощечек с записями, сделанными «древнейшим русским алфавитом» — «влесовицей». Как хорошо, что Миролюбов успел переписать «влесовицу» прежде, чем замечательные дощечки были утрачены навсегда. Благодаря этому «подвигу» Миролюбова, я сумела убедиться, что пресловутая «влесовица» очень похожа… на «особливый алфавит», который был «изобретен» моим знакомым болгарским студентом Мишо Панайотовым для «шифрованной» переписки с любимой девушкой Ваней. В основе Мишиного незатейливого «изобретения» была, разумеется, кириллица, та самая, что естественным образом оказалась и в основе (еще более незатейливого, кстати) «изобретения» Миролюбова и Парамонова…

Увы, уровень научных знаний и литературной одаренности творцов «Русских вед» настолько низок, что их «творения» даже и «мистификацией» не назовешь; нет, это просто-напросто скучные фальшивки…

Но чтобы не утверждать голословно, приведу три примера; один — из Миролюбова-Парамонова, и два других — из произведений писателей «Серебряного века», увлекавшихся славянским язычеством (оба автора склонялись к жанру мистификации, но все же «прямо» в этом жанре не работали)…

Итак…

Миролюбов-Парамонов: «И мы ведали, что русский род должен собираться в десятки и в сотни, чтобы напасть на врагов и снять с них головы. И тогда злые полягут, и звери хищные, их поев, сдохнут…»

А. Ремизов: «Старая вещая знает, — видит веревку, шепчет заклятье, режет:

— Пунтилей, Пунтилей, путы распутай, чтобы Вольге ходить по земле, прыгать и бегать, как прыгает в поле зверье полевое, а в лесе лесное. Сними человечье проклятье с младенца…»

А. Кондратьев: «На крыльях полночных ветров прилетела седая Зима. Она давно уже, хотя и не всегда, была беловолосой старухой. Состарилась богиня, переселившись вместе с русым народом своим в болотистые леса Сарматии и на прохладные равнины обильной травами Скифии…»

Ясно, что перед нами три текста, претендующих на то самое достоинство, на которое как раз и не претендовали «подлинники древнего времени», то есть на то, чтобы быть именно «художественными произведениями». Два последних текста указанным достоинством явно обладают, а вот первый хотел бы обладать, но у него не получилось… Впрочем, как для кого; например, Б. Соколов в рецензии на «Влесову книгу» уверяет, что: «И сторонники и противники Лесного с удовольствием прочтут эпический текст…» А, может быть, и так, что доктор филологических и кандидат исторических наук Б. Соколов сам не читал рекомендуемый нам эпический текст о «зверях», которые «сдохнут», наевшись «злых»; потому и заблуждается относительно «удовольствия»…

Но учитывая особенности восприятия, свойственные «массовому сознанию», о которых мы уже говорили в первой главе этой книги, не стоит все же заблуждаться относительно полной безвредности и забавности подобных фальшивок; нет, они вполне в состоянии оказать на пресловутое «массовое сознание» определенное воздействие…

А мы покамест выбираемся из темного сказочного леса потайностей и загадок истории домонгольских Рюриковичей; для того, чтобы подступиться к загадкам и тайнам последующих времен этих героев нашей книги…