А. Морозов. «Затейливый Симплициссимус»
и его литературная судьба
«Симплициссимус» — книга удивительной судьбы. До середины XIX века не было даже известно подлинное имя ее автора, скрытое за хитрыми псевдонимами. Интерес к ней то разгорался, то угасал на десятки лет. Кроме филологов и любителей литературной старины, о ней знали немногие — по случайным переработкам, а еще чаще понаслышке, особенно за пределами Германии. Но вот в XX веке, после двух мировых войн, «Симплициссимус» восстал, как Феникс из пепла. Был открыт гениальный писатель, во многом созвучный нашему времени. Книга была переведена на пятнадцать языков, в том числе на польский, чешский, финский, венгерский, румынский, фламандский, японский. Образ простака Симплициссимуса, перешагнув границы времени и пространства, стран и языков, подобно Фаусту и Дон Кихоту стал вечным спутником человечества.
Но кто же все-таки был ее автор? Простой ландскнехт времен Тридцатилетней войны, «бесхитростно» рассказавший о своих похождениях, приукрасив их в простонародном духе, — как долгое время думали, — или умудренный жизненным опытом и прочитавший горы книг писатель, — как стали утверждать потом?
Вот как представляются в настоящее время важнейшие вехи его жизни.
Ганс Якоб Кристоф Гриммельсгаузен (таково его полное имя) вырос в небольшом городке Гельнгаузене (в Гессене), где, вероятно, он и родился, скорее всего, в марте 1621 года. Предки его, выходцы из Тюрингии, владели небольшой деревушкой неподалеку от Гельнгаузена, куда они переселились, обюргерились и утратили связь со своим сословием. Дед писателя Мельхиор, пекарь и винодел, даже выступал ходатаем за беднейших горожан в их тяжбах с ратушей. Отца он рано потерял, а мать в 1627 году снова вышла замуж и перебралась во Франкфурт. Мальчик остался на попечении деда и посещал латинскую лютеранскую школу. Но учиться ему долго не пришлось. В сентябре 1634 года Гельнгаузен был взят имперскими войсками и разорен до основания. По-видимому, вместе с другими беженцами он укрылся в занятой шведским гарнизоном крепости Ганау, где комендантом был генерал Якоб Рамзай, родом из Шотландии, — одно из немногих исторических лиц, впоследствии выведенных в романе. Вероятно, в начале 1635 года Ганс Якоб был захвачен отрядом «кроатов», рыскавших в окрестностях Ганау, а затем попал к гессенцам. С осени 1637 года он находится в Вестфалии, пристав к имперским войскам под командованием графа Гёца. Документы об этом периоде не обнаружены, но мельчайшие, поддающиеся исторической проверке детали его повествования все же позволяют наметить достоверную канву его биографии.
Первые документы о Гриммельсгаузене относятся к концу 1639 года, когда он устроился писцом у коменданта города и крепости Оффенбург (в Бадене) барона Ганса Рейнхардта фон Шауенбурга и пробыл в этой должности до мая 1647 года. В конце войны он оказывается полковым писарем в Вассербурге на Инне. После Вестфальского мира (24 октября 1648 г.) возвращается в Оффенбург, где 30 августа 1649 года сочетается браком (по католическому обряду) с Катериной Хеннингер, дочерью вахмистр-лейтенанта. Когда он переменил вероисповедание — неизвестно. Перед женитьбой он устанавливает свое дворянское происхождение и отныне именует себя «фон Гриммельсгаузен», тогда как раньше его звали просто Ганс Кристоффель. Получив место управляющего родовым поместьем баронов Шауенбургов в Гайсбахе у подножья Шварцвальдских гор (в Ренхтале), он надзирал за имением, собирал подати с крепостных крестьян и обзаводился своим хозяйством. В 1653 году он перекупил пустошь Шпптальбюне у арендаторов Шауенбурга, построил два дома, причем один из них обменял на предоставленный ему ранее дом управляющего, приобретя его, таким образом, в полную собственность, и открыл там трактир «У серебряной звезды», сохранившийся и действующий и поныне. В Гайсбахе Гриммельсгаузен начинает заниматься литературным трудом.
Хозяйственные операции втянули его в долги, и, недовольный своим положением, он в 1661 году поступает на службу к страсбургскому врачу Иоганну Куферу, получившему в «залоговый лен» поместье и замок Уленбург. С важным званием бургфогта он исполняет обязанности эконома. По-видимому, эта служба принесла ему много горечи, и позднее в сатирическом облике ловкого парижского медика доктора Канариса он вывел своего страсбургского хозяина. Но в Уленбурге была богатая библиотека, и любознательный эконом, вероятно, получил к ней доступ. В Страсбурге с 1633 года существовало учено-литературное «Честное общество под елью». Участники его, важные педанты в длинных париках, были среди пациентов доктора Куфера. Гриммельсгаузен получил возможность наглядеться на представителей «ученой литературы», которые, несомненно, относились к нему свысока.
В 1665 году Гриммельсгаузен возвращается в Гайсбах, а в 1667 году перебирается в город Ренхен, принадлежавший страсбургскому епископству. Он заступает должность претора (нем. Schultheiss), в обязанности которого входил разбор мелких судебных дел, составление имущественных актов и сбор податей. Он должен был представить залог, которым и послужила обжитая им пустошь Шпитальбюне, оцененная в 400–500 гульденов. Ренхен был расположен в живописной местности. Война так опустошила его, что в нем осталось всего 17 семейств. Но он стоял на торговых путях из Швейцарии, Баварии и Тироля и скоро оправился. И к тому времени, когда там появился Гриммельсгаузен, городок насчитывал уже не менее 700 жителей. В Ренхене, невзирая на множество обязанностей и докучливых дел, он написал основные произведения. Последние годы жизни писателя были омрачены новой франко-немецко-нидерландской войной, в зону которой попал и Ренхен. Литературная работа пресеклась. Гриммельсгаузен заболел. 17 августа 1676 года он умер и похоронен в Ренхене, где в 1879 году ему был открыт памятник.
Достоверные портреты Грпммельсгаузена неизвестны. Предполагают, что его облик запечатлен на фронтисписе его «Вечного Календаря» 1670 года, где изображен худощавый мужчина с длинными ниспадающими на плечи волосами — якобы сам Симплициссимус. На основании документов и автобиографических признаний считают, что Гриммельсгаузен был высокого роста, огненно-рыжий, вспыльчивый, деловитый, балагур и неутомимый рассказчик. Его почерк чист и разборчив. «Трудно предположить, чтобы эта рука когда либо держала не только перо, но и мушкет», — с удивлением писал один архивист, впервые натолкнувшийся на его документы.
«Симплициссимус» вышел в свет в 1663 году. На титульном листе, где был проставлен 1669 год (чтобы книга не сразу устарела), было обозначено, что это «Жизнеописание некоего диковинного ваганта по имени Мельхиор Штернфельс фон Фуксхейм», а издано в свет Германом Шлейфхеймом фон Зульсфортом и отпечатано в городе Момпельгарт неведомым никому типографщиком Иоганном Филлионом. На фронтисписе было изображено загадочное существо: носатое, насмешливое лицо с выпяченным подбородком и подозрительными рожками, с длинными острыми ушами. Существо стоит на двух лапах — одна кончается раздвоенным копытом, другая утиной перепонкой. Сзади виден толстый чешуйчатый хвост с плавниками, выступающий из птичьих крыльев, прикрывающих широкие бедра. Через плечо на голое тело с выпяченным животом надета тонкая шпага на перевязи. В руках большая книга с множеством изображений: можно различить корону, шутовской колпак, рапиру, рюмку, игральные кости, замковую башню, корабль, спеленатого младенца, пушку на лафете и пр. Лапы странного существа попирают разбросанные театральные маски. В стихотворной подписи оно названо Фениксом, а титульный лист заверяет, что ему полюбилось «смеясь говорить правду».
Книга пошла нарасхват. На книжном рынке появились новые издания и пиратские перепечатки. С авторским правом тогда мало считались. Гриммельсгаузен тщетно грозился «пообрезать когти» беззастенчивым издателям, «запускающим свои лапы в чужое добро». Уже в 1669 году появилось «Continuatio, или Продолжение «Симплициссимуса». В особом уведомлении, подписанном таинственными инициалами «Н.J.С.V.G.P. zu Cernheim», сообщалось, что это сочинение Самуеля Грейфензона фон Хиршфельда, ранее выступавшего под другим именем. Труд издается посмертно. Вскоре это «Продолжение» вышло вместе со всем романом, в качестве его шестой книги. А в 1671 году появилось самое полное издание «Симплициссимуса», с тремя новыми Прибавлениями, заимствованными автором из составленных им же народных календарей, двадцатью гравюрами и лубочным листом, посвященным некоему Лекарю от воображаемых болезней. Позднее Гриммельсгаузен выпустил еще четыре романа, связанных между собой общими мотивами и прикрепленных все более тонкой цепочкой к имени главного героя: «Простачку наперекор, сиречь пространное и наидиковинное жизнеописание прожженной обманщицы и побродяжки Кураже», якобы продиктованное ею некоему Филархусу Гроссусу фон Тромменхейму и напечатанное без указания года издания в Утопии Феликсом Стратиотом. А в 1670 году, вероятно, одновременно с «Кураже», роман «Диковинный Шпрингинсфельд», но якобы напечатанный уже в Филадельфии. В 1672 году появились два романа под общим названием «Чудесное птичье гнездо», но под двумя различными псевдонимами. И якобы снова напечатаны в Момпельгарте. Игра с псевдонимами была литературной модой. Псевдонимы Гриммельсгаузена оказались анаграммами его подлинного имени.
«Симплициссимус» был вершиной творчества Гриммельсгаузена. Это своеобразное и неповторимое полотно, полное горечи и юмора, отразившее бедствия и ужасы Тридцатилетней войны (1618–1648), опустошившей среднюю Европу и прежде всего Германию. Война подорвала социальные силы бюргерства и крестьянства, вызвала глубокий политический, экономический и культурный упадок. Многие деревни, особенно в Тюрингии и Гессене, вымерли, или были брошены и исчезли с лица земли. Поля поросли кустарником или превратились в болота. Одичавшие крестьяне хоронились в лесах, питались травой и падалью. Рудники и шахты были заброшены. Города захирели и обезлюдели. В стране свирепствовали ландскнехты — разноязычный и разноплеменный сброд, люди, утратившие отечество, без раздумья менявшие религиозные и политические убеждения, а часто не имевшие их вовсе, служившие тому, кто платит и дает возможность грабить и бесчинствовать. «На протяжении жизни целого поколения, — писал об этом времени Энгельс, — по всей Германии хозяйничала самая разнузданная солдатня, какую только знает история. Повсюду налагались контрибуции, совершались грабежи, поджоги, насилия и убийства. Больше всего страдал крестьянин там, где в стороне от больших армий действовали на собственный страх и риск и по своему произволу мелкие вольные отряды или, вернее, мародеры». «Симплициссимус» и открывается такой типической картиной — появлением отряда кирасир в глухой усадьбе крестьянина, где они чинят чудовищные насилия. В романе рассыпано множество подробностей, подтверждаемых документами, в том числе и такими, что были недоступны Гриммельсгаузену. Подробности эти восходят к его личным наблюдениям или почерпнуты из достоверных свидетельств. Но «Симплициссимус» не хроника и не бытописательный роман. Это не собрание сцен лагерной, походной, городской и деревенской жизни. Ни один из решающих военных эпизодов, ни одно значительное историческое лицо не выведены в книге. Тридцатилетняя война служит лишь грозным фоном, исторической обстановкой, совокупностью обстоятельств, определяющих судьбу и поведение героя.
«Симплициссимус» не прикреплен наглухо к исторической действительности. Даже автобиографические черты и признания занимают в нем весьма скромное место, проступая сквозь литературную призму, и чем далее, тем неопределенней. Гриммельсгаузен делает Симплициссимуса на год моложе себя, заставляя родиться не в городе, как он сам, а в лесной глуши после битвы при Хёхсте (22 июня 1622 г.), и таким образом исключает мысль, что он мог учиться в школе. Он не рассказывает о себе, а создает литературного героя — живое воплощение времени. Гриммельсгаузен все же стремился прикрепить своего героя к реальной исторической обстановке и конкретным историческим событиям. Однако его «историзм» условен и подчинен сюжетному развитию. В «Симплициссимусе» повествование ведется от первого лица. Так же изложены история Херцбрудера (IV, 11–12), «исповедь» Оливье (IV, 18–21), реляция голландского капитана (VI, 24–27) и даже приключения аллегорического Подтирки (VI, 11–12). Ближайшая традиция такого повествования идет от плутовского романа. Симплициссимус повествует, оглядываясь на пройденный им путь, но и сохраняя то непосредственное видение мира, которое было свойственно ему в молодости. Это открывает возможность для личного тона и личного отношения к вещам, событиям и самому себе. Иногда он как бы переводит дух и перебивает течение рассказа учеными рассуждениями, не смущаясь тем, что они вложены в уста мальчика, выросшего в лесной глуши.
«Симплициссимус» врос глубокими корнями в литературу своего времени. Гриммельсгаузен хорошо знал немецкие народные книги XVI века: «Мелузину» (1474), «Фортуната» (1509), сборники шванков вроде «Дорожной книжечки» Викрама (1555) или историек о проделках шута Эйленшпигеля (1515), далекого предтечи его героя. Он черпал из них волшебно-сказочные и сатирические мотивы, анекдотические ситуации и готовые «остроумные ответы». Но мы не можем считать Гриммельсгаузена простым продолжателем этой демократической литературы, которая не открывала перед ним путей для создания нового художественного синтеза. Писатели, близкие к народу и отражавшие его мировоззрение, уже не могли довольствоваться тем, что было создано самим народом или находилось в его распоряжении.
Гриммельсгаузен сложился и развивался в пределах господствовавшего стиля барокко, создавая его народный вариант. Барокко явилось художественным отражением бурной и противоречивой эпохи первоначального накопления и колониальной экспансии, острого кризиса феодализма, религиозных войн и социальных потрясений. Оно охватывало все виды искусства и оказало существенное влияние на различные формы культуры и быта. Не порывая с идейным и художественным наследием Ренессанса и своеобразно преломляя его, барокко обращалось к напряженному искусству средних веков, вырабатывая экстатические и экспрессивные формы, отвечавшие взбудораженному сознанию и внутреннему беспокойству, вызванному исторически неразрешимыми конфликтами.
Характерным для барокко было сочетание условного и отвлеченного с живописной конкретностью, даже натурализмом, стремление к синтезу и взаимодействию различных видов искусств, причудливый метафоризм, однако не порывающий с логикой в самом образовании метафоры, риторический пафос. Это была пристрастная, патетическая литература, стремившаяся убеждать, привлекать на свою сторону, заражать политическими и религиозными страстями. Она обращалась к разуму и чувству, создавая эмоциональное и интеллектуальное напряжение. Искусство барокко, даже плафонная живопись и музыка, подчинялись риторической цели. Риторика, опирающаяся на схоластическую логику, стала общим достоянием культуры. Выработанные искусными проповедниками риторические приемы и аллегорические уподобления усваивались широкими кругами и становились средством народного красноречия. В литературу нахлынули публицистические, дидактические и естественно-научные сочинения, обработанные в духе барочной эстетики и отражавшие общее мироощущение барокко. Литература перестала быть только «художественной». Проза жадно поглощала «нейтральный», «нелитературный» материал, отчего становилась рыхлой и громоздкой.
Народные варианты барокко возникали и развивались под знаком активности бюргерства и отчасти крестьянства. Писатели, социально чуждые аристократическим тенденциям барокко, вводили в свое творчество только еще формирующиеся новые элементы стиля или, напротив, возвращались к старым традициям, более отвечающим их мировоззрению, приспособляя их для выражения новых идей, чувств и представлений.
«Симплициссимус» наполнен всяческой ученостью. То и дело приводятся примеры из древней истории, свидетельства античных писателей, сведения из естественных наук и медицины, астрологии и даже демонологии, выбранные с пристрастием ко всему причудливому и поражающему воображение. Еще больше скрытых цитат и заимствований, лишь впоследствии открытых дотошными исследователями. Гриммельсгаузен пытался связать эту ученость с сюжетным развитием, прикрепить к личности Симплициссимуса. Так, например, рассуждение о памяти (II, 8) следует за эпизодами, списывающими, каким испытаниям подвергли Симплициссимуса, чтобы лишить его памяти и превратить в «дурня» (II, 5–6).
Гриммельсгаузен был серьезно начитан, особенно для своей социальной среды. Среди его источников называют исторические хроники и реляции путешественников, испанские плутовские романы («Гусман из Альфараче» Матео Алемана и др.), «Сновидения» Кеведо в переработке немецкого сатирика Мошероша («Филандер фон Зиттевальд»), а также «Франсион» Сореля. Ему были известны составленные Георгом Филиппом Харсдёрфером сборники: «Великое позорище прежалостных и смертоубийственных историй» и «Великое позорище отдохновительных и поучительных историй», содержавшие обильный новеллистический материал, заимствованный у Боккаччо, Банделло, Сервантеса, Жана Камю (де Белле) и многих других. Особенностью этих сборников была сжатость изложения, стянутого до основного зерна сюжета. Гриммельсгаузен охотно обращался к подобным «каталогам» «готовых» мотивов. Он брал большими кусками и черпал пригоршнями мелкую россыпь цитат и афоризмов, отчасти уподобляя свое произведение гигантской мозаичной картине. Но картина получилась новая и необычайная.
Не следует, впрочем, преувеличивать образованность Гриммельсгаузена. Эрудиция его простонародна. Многое он брал из вторых рук, различных популярных сочинений, среди которых надо особо упомянуть книгу Томмазо Гарцони «Piazza universale, сиречь Всеобщее Позорище, или Торжище и Сходбище всех профессий, искусств, занятий, промыслов и ремесел», вышедшую в 1585 году в Венеции и переведенную впервые на немецкий язык в 1619 году. Это была настольная книга Гриммельсгаузена. Только в «Симплициссимусе» отмечено по меньшей мере шестнадцать использованных пм дискурсов (рассуждений) Гарцони и его предисловие. Гриммельсгаузен заимствует затерянное в книге Гарцони рассуждение о знати (дискурс XIX) с выпадом против «ничтожных людей», кичащихся благородным происхождением. Он разрывает эту цитату — первая часть составляет начало романа с добавлением насмешливых слов о «конце света» и упоминания о «цехе» мошенников в Праге (что, в свою очередь, заимствовано из немецкой переделки новеллы Сервантеса «Ринконете и Кортадильо»), вторая часть цитаты сатирически переосмыслена в описании «шляхетской резиденции» «батьки» Симплициссимуса, «ратоборствующего со всей землей», и таким образом переадресована к другому сословию — мужицкому роду, «от самого Адама ведущемуся». Гриммельсгаузен не только переосмысляет заимствованный материал, но и переводит безличный текст в сказочную форму, придает ему пластичность. Сухое и отвлеченное рассуждение Гарцони наполняется горечью и иронией, превращается в патетическую метафору.
Точно также поступает он, заимствуя обширное рассуждение из моралистического сочинения испанского писателя Антонио Гевары, занявшее почти полностью две заключительные главы пятой книги «Симплициссимуса». Трактат Гевары «Тяготы придворной и блаженство сельской жизни» проповедует уход от суетной жизни при дворе в уединение загородного поместья, горацианскую идиллию. Он чужд Гриммельсгаузену прежде всего в социальном отношении. Но Гриммельсгаузен, заимствовав у Гевары патетическую тираду, вытравил из нее всякое упоминание о дворе и придворной жизни, немилости князя, зависти фаворитов, долгах и подагре. Он оставляет только общее, обращенное ко всем людям и погрязшему в суете миру. Найденная тирада врастает в роман, ибо подготовлена его предшествующим содержанием. Связь с сюжетом, переосмысление заимствованного текста, почти при полной его сохранности сглаживали его чужеродность и облегчали естественность его включения в роман. В этом проявлялось великое художественное мастерство Гриммельсгаузена.
Гриммельсгаузен преодолевал ограниченность литературы своего времени, но не порывал с нею. Он даже написал два «галантных» романа на псевдоисторические темы: «Дитвальд и Амелинда» (1670) и «Проксимус и Лимпида» (1672), которые, в отличие от прочих произведений, выпустил под подлинным своим именем. Сочинил он и два «библейских» романа: «Целомудренный Иосиф» (1667) и служащий его продолжением «Музаи» (ок. 1670 г.) — о продувном слуге Иосифа, наделенном чертами пикаро.
Гриммельсгаузен стремился к глубокому постижению мира, грандиозному обобщению времени. Достиг он этого только в «Симплициссимусе», для чего обратился ко всем художественным средствам, которые ему могла предложить эпоха. Он строил «Симплициссимус», отправляясь от образцов высокой литературы барокко, используя его поэтику и стилистику для создания новой «большой формы»: тайна (рождения), неожиданные встречи и узнавания и другие композиционные приемы героико-галантных романов использованы для сюжетных связей, уплотнения повествования. Но он опрокидывал привычные схемы. Узнав от своего «батьки» тайну своего рождения, Симплициссимус не возносится в высший свет согласно традициям «галантного» романа. Он не порывает со своим «батькой». Шут берет верх над кавалером. Точно также и стилевые средства высокой литературы приобретают у Гриммельсгаузена иное назначение и социальное звучание. Используя их, он нарушает и смещает стилевые соотношения, пародирует сравнения и эпитеты, когда, например, описывает наружность некой модной девицы (II, 9). Ее изображению противопоставляется портрет юного Симплиция с оскаленными от голода зубами, причем в самом подборе красок для него выворачивается наизнанку эстетика барочной живописи (I, 21).
Высокая литература барокко была вне живых реальных отношений. Действие галантных и пастушеских романов происходит в условной, оторванной от действительности среде. Все происходящее является как бы проекцией идеализированного феодального общества. Восточные властелины, рыцари, библейские герои, аркадские пастушки — персонажи придворного маскарада. Гриммельсгаузен слишком близко стоял к народу, чтобы поддаться буколической лжи. Пастушеский роман претерпевает у него удивительные превращения. Маскам аркадских пастушков он придает сатирический смысл. Идиллия пастушеской жизни развертывается на страшном фоне Тридцатилетней войны, она сочетается с идеализацией отшельничества и пантеистической лирикой (песня «Приди, друг ночи, соловей!») (I, 7). И наконец, он прямо пародирует мотивы пасторали, когда слушает в лесном уединении пение соловьев и встречается с «пастушкой», которая потом самым бесстыдным образом его околпачивает (V, 7–8).
«Симплициссимус» сохраняет условность изображения, действия, времени и даже физического пространства, в котором совершаются события. Условные приемы изображения подчеркивают ужас исторической действительности. Гриммельсгаузен создает на условном пространстве, своего рода «сценической площадке», мнимую одновременность событий, сгущая и собирая, как в фокусе, страдания и жестокости, которые несет война. В почерненной копотью хижине «батьки» Симплициссимуса неожиданно оказывается дорогая утварь, появляются челядинцы и служанки, которых подвергают пыткам и насилиям. Зрительная неоспоримость описания оправдывает условность композиции. Те же принципы «оптического реализма» мы видим на старинных гравюрах. На офорте Жака Калло из цикла «Большие бедствия войны» (1633) солдаты творят все мыслимые бесчинства: расхищают имущество, насилуют женщину, режут скот и птицу, пытают и угрожают оружием. На небольшом пространстве, представляющем одновременно кухню, кладовую, спальню, словом, весь дом, размещено тридцать две фигуры, подчиненные композиционному заданию. Офорт может служить иллюстрацией к четвертой главе первой книги «Симплициссимуса». А может быть, Гриммельсгаузен и знал его? Как бы там ни было, их роднит способ видения эпохи. С точки зрения наивно-документального «реализма» такие изображения неправдоподобны. Но они-то и были высшим проявлением подлинного реализма эпохи барокко.
Реализм Гриммельсгаузена заключался в верности действительности в целом, а не в мнимо достоверном изображении отдельных сцен и эпизодов. И здесь он сам преподал урок своим будущим истолкователям. Долгое время считалось едва ли не самым ярким проявлением его реализма (в упрощенном понимании) описание битвы при Виттштоке 4 октября 1636 года, свидетелем, а возможно, и участником которой был он сам. Но вот не столь давно было открыто, что для описания этого события Гриммельсгаузен воспользовался английским пастушеским романом Филиппа Сиднея «Аркадия» (1590), переведенным на немецкий язык Мартином Опицем. Лишенное исторической конкретности условное описание сражения Гриммельсгаузен, едва прикоснувшись к заимствованному тексту, вмонтировал в свой роман, наполнив его энергией и динамизмом, передающими неистовство боя, во время которого «жалобные стоны умирающих» сопровождали «веселые крики тех, кто еще бился со всей храбростью» (II, 27). Великолепный рассказчик, вместо того чтобы поведать о том, что он видел своими очами, прибег к литературному заимствованию, ибо оно отвечало поставленной им художественной цели. И совершенно не случайно в главе, следующей за описанием битвы при Виттштоке, Гриммельсгаузен, пользуясь военным языком, помещает пародийную сцену «кровопролитной битвы», которую Симплициссимус ведет с полчищем одолевавших его насекомых. Патетическое описание битвы при Виттштоке, вытканное Гриммельсгаузеном на чужой канве, предваряя пародию, более отвечало художественному замыслу, нежели реально-историческая картина, даже написанная очевидцем.
Само обращение к высокой книжности было необходимо для создания особой сказовой манеры повествования, обеспечивающей возникновение резкого контраста между языком и стилем, каким описываются события, и тем, что происходит в действительности. Смешение разнородных элементов не нарушает единства повествования, а создает трагическое напряжение или усиливает комизм. Возникает сложная полифония чувств и ассоциаций, иронии и отчаяния. Таким именно путем выражено горестное недоумение Симплициссимуса перед злом мира, с которым он столкнулся. Завидев отряд кирасир, он принимает коня и всадника «за единую тварь», «подобно тому как жители Америки испанских всадников», и при этом думает, что ему повстречались волки, о которых ему нарассказал «батька», и посему собрался «ужасных сих кентавров» прогнать игрой на пастушеской волынке. Условное повествование подчеркивает ужас его положения.
Контраст внешне спокойного эпического повествования с чудовищной действительностью создает своеобразное «видение со стороны»: «Непроглядная ночь укрыла меня, оберегая от опасности, но, по моему темному разумению, она не была достаточно темною, а посему схоронился я в чаще кустарников, куда доносились до меня возгласы пытаемых крестьян и пение соловьев, каковые птички, не взирая на крестьян, коих тоже подчас зовут птицами, не дарили их сочувствием, и сладостное то пение не смолкало несчастия их ради, посему и я прилег на бок и безмятежно заснул».
Личность Симплициссимуса, по замыслу автора, необычайно проста. Это персонифицированная «tabula rasa» древних — чистая восковая доска, на которой жизнь чертит свои письмена, назидательный пример риторической проповеди. И вот одни исследователи рассматривали его как выросшую до исполинских размеров застывшую «фигуру» из народного календаря, тогда как другие видели в нем героя «романа воспитания» и подыскивали к нему параллели от «Парцифаля» Вольфрама фон Эшенбаха до «Вильгельма Мейстера» Гете. Нельзя рассматривать Симплициссимуса только как носителя готовых повествовательных форм и мотивов, передвигающегося из одной ситуации в другую, причем меняются только кулисы, а он сам остается постоянной маской. Но столь же неверно представлять «Симплициссимус» наподобие «нравственно-описательного» или «воспитательного» романа XVIII века, с подробно разработанной психологией персонажей.
Проходя через превратности жизни, Симплициссимус пытается ее постичь. Его мысль обращена не вовнутрь себя, а во внешний мир, на который он взирает с ужасом или насмешкой. Но он сознает себя как личность и особый характер. «Не будь я истый Симплициссимус!» — восклицает он, указывая на своеобразие своей натуры и своего понимания вещей. Его наряд, хотя и сшитый из пестрых, даже чужих лоскутов, слился с его обликом. И он во многом ушел вперед и от народных шутов, и от героев плутовского романа, где «угол преломления» действительности и «поправка на рассказчика» сравнительно невелики. Пикаро любит прихвастнуть, преувеличить свои подвиги, свою находчивость и отвагу. Симплициссимус также не отличается особой скромностью и с упоением повествует о своей смелости и ловкости, старается представить себя во всей роскоши и великолепии. Его не покидает внутренняя тревога. Он стремится сохранить этические принципы и честное отношение к жизни и людям, хотя по слабости натуры и в силу обстоятельств ему это не всегда удается. Он податлив, в то же время удивительно устойчив. Как ни ломала его жизнь, он сохраняет чуточку наивности. И у него более глубокая и здоровая народная основа, чем у деклассированного пикаро, недавнего конкистадора и обедневшего дворянчика. Впервые герой, еще стоящий на почве плутовского романа, в такой мере входит в мир крестьян и проникается сочувствием к угнетенному и разоряемому народу. Симплициссимусу чужд дух бродяжничества и социального паразитизма. Он не ищет приключений, а попадает в них, втягивается роковыми событиями или бесчестными происками испорченных людей, становится жертвой обмана и коварства. Он видит изнанку жизни, насилие и жестокость, но не теряет веры в жизнь и людей. Но стоит ему довериться им, как его подстерегает циничный подвох. Его то и дело дурачат, несмотря на весь накопленный им жизненный опыт. «Недобровольность» его приключений придает им неожиданность и фантастичность. Жизнь, как огромная река, несет его на своих волнах. Он говорит о себе: «Я — мяч преходящего счастья, образ изменчивости и зерцало непостоянства жизни человеческой» (VI, 15). Эта метафора реализуется в реальной картине, когда бурный поток увлек его на середину Рейна, «то подбрасывал вверх, то тащил в бездну» (IV, 10). Но среди всех злоключений и бедствий Симплициссимус обретает жизненную устойчивость, способность выжить и выстоять. Он сродни и Дон Кихоту и Санчо Пансе. И у него были свои «ветряные мельницы», когда он, несмышленый юнец, вдруг задался целью образумить людей и отвратить их от зла. И также стал всеобщим посмешищем. И он простодушен, не лишен здравого смысла и находчивости, как Санчо Панса. Мудрые решения, которые выносит Санчо Панса — губернатор, под стать «остроумным ответам» юного Симплиция.
Симплициссимус выступает в романе носителем здравого смысла. Он связан с народным опытом и полон насмешливого оптимизма. Он взирает на мир, то приближая его к себе, то словно издалека, перевертывая изобретенную им «першпективную трубку». Его личный опыт дополняется и как бы раздвигается аллегорическими картинами, позволяющими переступить границы непосредственно познаваемого мира и прорваться к его сущности. Иногда аллегория предваряет это познание. Перед тем как вступить в мир, ничего не ведающий о нем Симплиций видит в аллегорическом сне некое, «древо», олицетворяющее феодальное устройство общества (I, 15–17).
Символические изображения сословного древа известны со средних веков. Гриммельсгаузен актуализирует старые мотивы, применяя их к суровой действительности Тридцатилетней войны. Он заимствует три стихотворные подписи к гравюрам из эмблемического сборника Юлиуса Цинкгрефа (1624) и включает их в «дискурс», который ведут старый фельдфебель и «дворянский прихвостень». На первой гравюре был изображен молодой бычок во главе послушного ему стада. На второй — большая лампа, подвешенная к потолку, что поясняют слова философа Анаксагора, сказанные им Периклу: «Кому нужна лампа, тот наливает в нее масло». На третьей — могучий дуб с обломленными сучьями, перенесший жестокую бурю. В «Симплициссимусе» первое стихотворение отражает точку зрения «дворянского прихвостня», второе — психологию ландскнехтов, а последнее — отношение к войне самого Гриммельсгаузена.
Гриммельсгаузен пользовался всем арсеналом риторических средств барокко, начиная от ораторского строя речи и кончая сложными аллегориями, притчами и назидательными житейскими примерами. Аллегорическое осмысление действительности проходит через весь роман о Симплициссимусе. Аллегорический отсвет ложится и на личность его главных героев. Возникает дидактический триптих, в центре которого находится сам Симплициссимус, а крылья образуют Херцбрудер, олицетворяющий жизнь праведника, отрешившегося от всего земного под влиянием бедствий войны и собственных несчастий, почти бесплотный, и кровавый Оливье — устрашающий пример закоснелого злодея и нераскаянного грешника. Он также порождение войны и деморализации общества. Между ними, как двумя извечными началами добра и зла, и качается, словно маятник, Симплициссимус — обыкновенный смертный, попавший в водоворот войны. Плавая по житейскому морю, он выработал лукавые и гибкие правила поведения и морали. Он не способен усвоить аскетические идеалы Херцбрудера, но и не доходит до полного морального падения, как Оливье.
Аллегорические элементы врастают в художественную ткань романа, становятся его плотью. Возникают два аспекта восприятия: условно-метафорический (аллегорико-эмблематический) и реалистический. Эта двойственность придает роману глубину, стереоскопичность, вызывает богатство литературных и бытовых ассоциаций. Непосредственная жизнь врывается в роман, воздействует на аллегорику и подчиняет ее своим целям.
Проведя своего героя через реальное многообразие жизни, Гриммельсгаузен пытается обобщить и объективировать его жизненный опыт, для чего снова прибегает к серии аллегорических картин в шестой книге романа, которую нельзя рассматривать как своего рода привесок, разрушающий стройность и законченность первоначальной композиции, «подобной античной трагедии», как утверждал голландский филолог Ян Схольте. Напротив, такое построение наиболее типично для прозы барокко, особенно в ее народном варианте. Не замкнутая композиция, а «открытая форма», допускающая уход «за раму» повествования. Аллегоризация жизненных и социальных отношений и сатирическое их осмысление восходит к средним векам. Гриммельсгаузен проецирует традиционные аллегории на актуальные вопросы войны и мира, как в дискурсах, которые ведут между собой обитатели Ада (VI, 3). Аллегорические олицетворения пороков проходят на реальном фоне, раскрываются социальные характеры, как в истории английского богача Юлия и его слуги Авара (VI, 6–8). Гриммельсгаузен не только развертывает красочные «аллегорические картины, но и противопоставляет их друг другу, предлагая различные аспекты истолкования действительности. И если мрачная история Подтирки олицетворяет тщетность человеческих надежд и усилий, то встреча Симплициссимуса с Бальдандерсом (по-русски можно было бы сказать «На-перемену-скор»), своего рода немецким Протеем, история которого была поведана еще Гансом Саксом, — утверждает вечную изменчивость бытия, неизбежный процесс самой жизни, проникнута народным отношением к смерти. Грозная идея «Vanitas» — тщетности земного существования, простершая свои крылья над литературой и мироощущением барокко, теряет свое религиозно-аскетическое содержание. Превращения Бальдандерса жизнерадостны, хотя и не лишены веселого сарказма.
Аллегорические сцены в «Симплициссимусе» напоминают одновременно представления «школьного» дидактического театра иезуитов и ярмарочные зрелища. Гриммельсгаузен не остался чужд театральности барокко. Не случайно у ног странной фигуры на фронтисписе романа разбросаны театральные маски, а сам Симплициссимус в Париже участвует в оперном представлении, причем играет Орфея. Театральная иллюзия сталкивается с низменным маскарадом жизни, когда он встречается с тремя дамами в масках уже в роли наемного любовника (IV, 5). Изображаемый Гриммельсгаузеном мир, при всем своем непостоянстве и изменчивости, не обманчивый мираж, не театральная иллюзия, не сон и не фантасмагория, как его часто понимала высокая литература барокко. Жизнь ценна сама по себе и не является нриуготовлением к смерти, как уверяла церковная проповедь. Симплициссимусу чуждо чувство безысходности и обреченности. Он устремлен в жизнь, но мир до отвращения неустроен, несправедлив и коварен. И он то отрекается от него, проникаясь идеалами созерцательного отшельничества и, поселившись на высокой горе, взирает на людскую суету, то переносится на необитаемый остров, где ведет деятельную жизнь Робинзона (на полстолетия раньше героя Дефо). Но мир снова зовет его к себе.
Исполненная благочестия жизнь Симплициссимуса на острове напоминает католический лубок. Его отшельничество не только носит земной характер, но и подсвечено лукавыми огоньками. Юмор не покидает его, когда он якобы отрешился от всего земного. Наряду с благочестивыми размышлениями он сочиняет шутливую эпитафию над прахом своего товарища по несчастью, погибшего в результате излишнего увлечения пальмовым вином. И хотя в романе часто заходит речь о боге, Гриммельсгаузен проявляет почти полное равнодушие к богословским вопросам. Он отличается удивительной по тем ожесточенным временам веротерпимостью. Устами Симплициссимуса он даже заявляет, что не стоит ни за Петра, ни за Павла, то есть ни за католиков, ни за протестантов. С него довольно, что он христианин (III, 20). Это идеализированное христианство, воспринятое им от отшельника, Симплициссимус противопоставляет миру, который «во зле Лежит», и людям, только по имени называющим себя христианами. Противоречия провозглашенных христианством принципов и реального поведения людей — вот что больше всего мучает Симплициссимуса, когда он попадает в мир.
Его трезвый ум не захватили ни различные мистические движения, религиозные реформаторы, розенкрейцеры и визионеры, ни бродячие проповедники и прорицатели, возвещавшие близкий конец света, ни политические пророчества и фантастические рецепты переустройства мира, во множестве появлявшиеся в это время. Всю тщету и бесплодие утопических программ «спасения человечества» Гриммельсгаузен воплотил в гротескной фигуре «архисумасброда» Юпитера, подобранного в лесу Симплициссимусом. Недавний шут, по его собственным словам, теперь обзавелся «собственным шутом» (III, 8). И Симплициссимус занимает ироническую позицию по отношению к разглагольствованиям Юпитера. И не случайно, что он развивает свою политическую и социальную программу среди гогочущих ландскнехтов. Только некоторые мысли Юпитера кажутся здравыми и отражают незрелые чаяния народных масс, их помыслы о мире, прекращении религиозных распрей, изгнании мелких деспотов, восстановлении единства страны. Но проекты их осуществления изложены издевательски (в частности способ воссоединения церквей). «Немецкий герой», который объединит под своей властью сперва германские народы, а потом покорит весь мир, наделен шутовским мечом. Присматриваясь к ожившей императорской легенде, Гриммельсгаузен не присоединяется к ней, а развенчивает ее. Мечта о мировом господстве — бред жалкого безумца!
Гриммельсгаузен сочетает аллегорию с утопией и сатирой. Он нередко обращается к традиционным средствам народной сатиры. Ему были известны забавные картинки «мира навыворот», в котором смещаются привычные представления о вещах, о чем он упоминает в «Вечном Календаре». Но уже не ликующие звери тащат на палке связанного охотника, как на картине Поттера (в Государственном Эрмитаже в Ленинграде). У Гриммельсгаузена в кривом зеркале «мира навыворот» полный насилия и несправедливости мир принимает личину совершенства. На дне озера Муммельзее Симплициссимус издевательски сообщает наивным и доверчивым сильфам, что на земле все идет наилучшим образом, всюду царит мир, благоденствие, а главное, справедливость (V, 15). Утопическое царство сильфов, лишенных человеческих страстей и радостей, безликих и послушных, механически трудящихся для общего блага (в том числе и земных людей, о которых у них весьма смутное представление), явно не по сердцу Симплициссимусу.
Утопия Муммельзее не только несбыточна, но и обманчива, даже коварна, как весь аллегорический маскарад на дне океана. Покидая царство сильфов и возвращаясь в земной мир, Симплициссимус заполучил волшебный камень, который должен пробуравить источник целебных минеральных вод. Он уже размечтался, как станет владельцем модного курорта, разбогатеет, и начал обдумывать мельчайшие детали его устройства, не пренебрегая мелкими плутнями и уловками для привлечения публики. Но все пошло прахом! Источник забил в лесной глуши и оказался никому не нужен. А когда он захотел облагодетельствовать им крестьян-лесовиков, то те только насмерть перепугались. Стоит прознать об этом господам, как они всем воспользуются, а крестьянам только прибавится тягот и барщины (V, 18). Резким рывком читатель возвращается к мрачной реальности феодально-крепостнического общества.
Симпатии Симплициссимуса не завоевывает и реальная, осуществленная на земле Утопия — община «перекрещенцев», якобы виденная им в Венгрии (V, 19) — захиревший осколок великих крестьянских движений. Он отмечает у них относительное довольство, разделение труда, развитие ремесел, заботу о детях. Во всем царит «приятная гармония». Но он не проникается их идеалами, почувствовав ограниченность социального кругозора замкнутых и разрозненных сектантских общин, и, следуя сатирическому принципу «мира навыворот», подчеркивает, что «настоящие христиане» живут далеко не так, как эти «еретики».
Политические воззрения Гриммельсгаузена не отличались ни зрелостью, ни последовательностью. Но он мучительно размышлял вместе со своим героем о неустройстве мира, бессмысленных войнах и социальной несправедливости. Реального выхода он не видел. После разгрома крестьянских движений XVI века и разорения, принесенного Тридцатилетней войной, в Германии образовались очаги феодальной реакции, тянувшей страну вспять. Было невозможно надеяться на осуществление нового социального порядка. Гриммельсгаузен слишком хорошо знал темноту, отсталость и забитость народных масс, особенно крестьянства. Еще меньше он был способен повести их за собой. Его нельзя считать выразителем идеологии немецкого крестьянства. Гриммельсгаузен не «мужицкий писатель», но он долго жил общей жизнью с народом, знал его беды, горести и страдания. Он не только наблюдал, но и на себе испытал тяготы войны. Это обострило его социальную отзывчивость. И мы знаем, что никто из писателей XVII века не защищал человеческие права, честь и достоинство крестьянина с такой убежденностью и горячностью, как Гриммельсгаузен.
Гриммельсгаузен — народный писатель, ибо выразил лучшие чаяния и стремления своего народа и создал грандиозное и неповторимое художественное полотно, с большой силой запечатлевшее его эпоху. Но он был и народным рассказчиком, талант которого особенно раскрылся в романах, служивших продолжением «Симплициссимуса» — «Кураже» и «Шпрингинсфельд». Они также опалены горячим дыханием Тридцатилетней войны. Кураже — типичная маркитантка и авантюристка. Она выросла в богемском городке Прахатиц. Когда ей минуло тринадцать лет, город был захвачен и разорен имперскими войсками. Чтобы спасти Либушку (так, собственно, ее звали) от разнузданности ландскнехтов, ее переодевают мальчиком. Под именем Янко она становится пажем ротмистра, а когда открылся ее пол, его любовницей. Она испытывает множество приключений, несколько раз выходит замуж — за полковника, лейтенанта, мушкетера и маркитанта, следует за войском, сама участвует в схватках, сводничает и наконец пристает к цыганам. Эгоизм и приверженность ко всему земному придает ей жизненную силу и цепкость, но она идет только вниз. Она завистлива, корыстна, мстительна и бессердечна. Ее истинное пристанище — лагерь, где она слоняется в мужском костюме, торгует табаком и водкой и подпадает всем случайностям военной фортуны. Свои «мемуары» она пишет назло Симплициссимусу, так как встречалась с ним и провела его за нос (V, 6). Книга написана в традициях плутовского романа. Бертольт Брехт трансформировал образ Кураже, раскрыв его трагическую подоснову в пьесе «Матушка Кураж и ее дети».
«Шпрингинсфельд» — роман о судьбе храброго, находчивого и веселого сотоварища Симплициссимуса во времена их молодости. Теперь он снискивает себе пропитание игрой на скрипке и кукольными представлениями. Его спутница, молоденькая лютнистка, еще более бесстыжая, чем Кураже, нагло его обманывает. Он покорно следует за ней, «не помышляя ни о какой чести». Лютнистка находит «чудесное птичье гнездо», которое делает ее невидимкой. Она бросает Шпрингинсфельда и пользуется находкой для обогащения и всяческих проделок, что приводит ее к гибели. Шпрингинсфельд пристает к венецианским вербовщикам и помогает им игрой на скрипке завлекать рекрутов, странствует, теряет ногу, нищенствует и опускается — жалкая и типическая участь ландскнехта. Дальнейшие два романа повествуют о судьбе «чудесного птичьего гнезда», переходящего из рук в руки. Они красочны, занимательны и изобилуют сказочными мотивами и метко подмеченными бытовыми подробностями. И в этих романах Гриммельсгаузен не отказался от использования книжного и особенно фольклорно-сказочного материала. Пожалуй, они превосходят «Симплициссимус» живостью и легкостью изложения, но заметно уступают ему в художественном напряжении, трагизме и социальной значимости. Но не эти романы, а «Симплициссимус» обессмертил Гриммельсгаузена. Только в нем запечатлел он всю боль и всю горечь своего сердца, выразил неумирающий протест против гнета и насилия. Он сумел бросить суровое обвинение прямо в лицо зачинщикам феодальных войн, нетерпимости и несправедливости. Он указал не только на кровавую жестокость войны, но и на ее развращающее влияние на целые поколения, моральное одичание и запустение культуры. Не разрешив политических и социальных задач своего времени, не созрев для этого исторически, Гриммельсгаузен поднялся до общечеловеческих этических проблем и поисков морального оправдания бытия.
Александр Морозов
