Кадет по имени Жером, круглолицый, рябой и румяный, как прачка, целые дни проводит на реке. Он говорит с сильным акцентом, над которым потешается его приятель: тогда Жером стискивает кулаки, а тот примирительно поднимает руки. В их обмене любезностями есть что-то ритуальное.

— Он нормандец, — сообщает приятель, будто извиняясь за неразумное животное. — На сапогах еще черная грязь не обсохла.

— Хорошая грязь, — вставляет Жером, — плодородная. Не то что липкое красное дерьмо, которым владеет семья Шарлота… — Они одаривают друг друга еще парочкой оскорблений, после чего оба переводят взгляд на Эмиля и ждут, когда я его представлю.

— Эмиль Дюра. Мозгов хоть отбавляй.

Они молча переглядываются. Может, мозгов у Эмиля в избытке, вот только благородной приставки к фамилии недостает…

— Твой друг? — спрашивает Жером.

Я киваю. Эмиль будет учиться со мной. Его родители решили, что я хорошо влияю на их сына и дружить со мной полезно, поэтому Эмиль тоже поступил в академию. Понятия не имею, каких денег им это стоило.

— Мы были одноклассниками.

— И будете снова, — непринужденно замечает Шарлот. — Вы наши ровесники, наш год. — Он по-прежнему смотрит на Эмиля — самого низкорослого и хилого, — и кивает, будто так и должно быть. — Дюра, говоришь? Откуда родом?

Эмиль называет город, и Шарлот на несколько мгновений задумывается.

— Протестант? — наконец спрашивает он.

Эмиль слишком долго мешкает с ответом.

— Добрый католик. Как и мой отец.

— Но уж дед-то?..

Эмиль признается, и я вспоминаю слова Маркуса, нашего прежнего предводителя, что дедушка Эмиля в самом деле был протестантом, а до того — иудеем. Он обратился в другую веру, поменял место жительства и обратился вновь.

— У меня двоюродная бабка была протестанткой, — благосклонно замечает Шарлот. — Странная женщина… Разумеется, она была герцогиней.

— Конечно-конечно, — поддакивает Жером.

Наши новые друзья вновь принимаются осыпать друг друга оскорблениями.

Здание академии в стиле барокко построено совсем недавно, и штукатурка еще девственно чиста. Со временем эти стены почти сольются с холмом, на котором стоят, но пока Бриеннский замок белоснежен, — мы увидели его сразу, как выехали из Труа. Вдалеке поблескивает река Об, приток Сены.

— Где ваш багаж? — вдруг вопрошает Шарлот.

Эмиль указывает на большой кожаный сундук с широкими ремнями и блестящими пряжками. Лицо Шарлота на миг озаряется удивленной насмешкой, и Эмиль, похоже, это замечает — щеки у него слегка розовеют. Сундук слишком новый: сразу ясно, что его купили недавно, по случаю поступления Эмиля в новую школу. Не сомневаюсь, что на крышке старого и потрепанного дорожного сундука Шарлота, принадлежавшего еще деду, оттиснута старинная версия фамильного герба.

— А твой?

Я кручусь на месте, демонстрируя всем длинный серый фрак с красной оторочкой и позолоченными пуговицами на манжетах.

— Вот, весь мой багаж.

— Философ, — ухмыляется Шарлот. — Слыхали? Он все свое носит с собой! У нас объявился философ!

— Хорошо хоть не святой.

— А драться умеешь? — спрашивает меня Шарлот.

Я вспоминаю первый день в прежней школе и драку с Эмилем, наши расквашенные носы и синяки под глазом. Может, так оно везде устроено? Куда ни придешь, всюду надо сперва подраться?

— А что?

— Философский вопрос.

— Так умеешь? — не унимается Жером.

— Когда очень надо — умею.

Жером с улыбкой кивает.

— Хорошо. Сегодня на наш класс нападут старшие. Мы должны постоять за себя.

— Только не слишком старайся, — серьезно добавляет Шарлот. — Надо проиграть, но не ударить в грязь лицом.

— Откуда вы знаете, что на вас нападут? — спрашивает Эмиль.

— Мне отец сказал.

Шарлот окидывает нас взглядом и решает представиться по-хорошему.

— Шарль, маркиз де Со, мой отец — герцог. Это виконт Жером де Коссар, второй сын герцога де Коссара. На нас нападут, потому что так принято. Мы проиграем, потому что это разумно.

— Если выиграем, они вернутся завтра? — догадывается Эмиль.

— Да, и приведут с собой еще один класс, — отвечает Жером.

По каменным ступеням спускается учитель и жестом подзывает нас к себе. Весь сегодняшний день мы будем устраиваться и обживаться, а завтра после завтрака — и после богослужения в 7:30, — начнутся занятия. Подъем в 6:30, опаздывать ни на богослужение, ни на завтрак, а тем более на уроки нельзя. Мы киваем в знак того, что поняли его слова и приняли их всерьез. Учитель хмыкает и вдруг замечает сундук Эмиля.

— Это мой, — говорит тот.

— Неси его сам. Слуг здесь нет.

Неужели он подумал, что в прежней школе у нас были слуги? Тут до меня доходит: учитель почти ничего не знает о нас с Эмилем. Странное чувство.

Чтобы попасть в нашу классную комнату, надо пересечь главный холл и пройти налево в темный коридор, а затем открыть дверь, ничем не отличающуюся от дюжины других в этом коридоре. Несколько мальчиков, пришедших до нас, поднимают головы от парт, и Шарлот знакомит нас с одноклассниками. Все кивают и улыбаются: его веселого одобрения достаточно, чтобы нас приняли за своих. Парты стоят вперемешку с письменными столами, старые ободранные стулья остались почти без набивки. В углу тихо ржавеют рыцарские доспехи. Они гораздо старше, чем здание академии, и сюда их явно кто-то привез. Со стены на нас смотрит олений череп с огромными ветвистыми рогами. На одном из столов помещается другой охотничий трофей: череп кабана-секача с единственным клыком. Когда Шарлот томно разваливается на стуле за этим столом, я понимаю, что череп принадлежит ему.

— Сам убил, — поясняет он, видя мой заинтересованный взгляд.

— Ага, с помощью дюжины охотников, своры собак и мушкетера, которому было поручено пристрелить зверя в случае, если Шарлотик промахнется.

Шарлот краснеет, потом заливается смехом.

— Мне было одиннадцать! Мама боялась отпускать меня одного.

— Твоя мать всего боится.

Кажется, сейчас-то Шарлот точно обидится на Жерома, но он лишь согласно пожимает плечами.

— Все матери такие… А давайте-ка спросим нашего философа. Согласен ли ты, что матери — в общем и целом — склонны чересчур переживать за своих детей?

— В общем и целом — согласен.

— Твоя мать другая?

— Моя мать умерла. И отец тоже.

Я мог бы добавить, что знал только одну мать — ну, кроме мадам Форе, а она не в счет, — мать Эмиля, и она была совсем другая: упрямая, честолюбивая, властная и крепкая, как кирпичная стена. Она без труда командовала мужем, но ко мне питала самые нежные чувства. Но вовремя сообразил, что говорить этого не следует: нехорошо по отношению к Эмилю.

— У тебя нет родителей?

Я кивнул, и остальные мальчики замерли в ожидании дальнейших расспросов Шарлота. Мы все уже признали в нем предводителя: он был куда выше, сильнее, белокурее и благороднее нас. И не только поэтому. Мы были новенькие в этой странной школе, никого еще не знали, и нам уже предстояло сражаться за честь класса. Зато Шарлот вел себя так, словно прожил здесь всю жизнь. Словно предстоящая драка была лишь досадной неприятностью, которую предстояло устранить. Его полная уверенность в своих силах успокаивала.

— Как они умерли?

— Философский вопрос.

Шарлот одобрительно усмехается.

— Когда?

— Мне было пять или шесть… — Я постыдился признаваться, что они умерли от голода в руинах не единожды заложенного дома. — Брат погиб в бою. Они купили ему офицерский чин в кавалерии, и он сразу погиб. Они не пережили удара.

— Умерли от горя?

Я пожимаю плечами. Лучше от горя, чем от голода.

Шарлот смотрит на Жерома: тот тоже пожимает плечами.

— А с твоим замком что стало? — не унимается Шарлот.

— Разорили. — Очень уж громкое слово для процессии шаркающих крестьян, которые потихоньку растаскивали наши вещи, стараясь не смотреть мне в глаза, — впрочем, большинство вообще не смотрели в мою сторону. Они были похожи на вереницу муравьев, медленно уносивших на спине все, что можно унести. Дом, конюшни и внешние постройки были обчищены еще до приезда регента. Почему они не взяли лошадь? Не знаю. Я поднимаю глаза и вижу, что класс по-прежнему вопросительно смотрит на меня, нравится мне это или нет. — Крестьяне. Герцог Орлеанский потом всех повесил.

— Регент?

— Да. Он нашел трупы моих родителей.

— А ты? Где ты был? — спрашивает Жером.

— Ел жуков. — Заметив его удивление, я пояснил: — Мне было пять. Я проголодался.

Они кивают — кивают все. Что-то тихо бормочут, а потом один мальчик предлагает мне кусок торта, словно я до сих пор голоден. Все начинают разговаривать о еде: кто какие гостинцы привез из дома. Кексы, сыры, свежий хлеб, финики, сладости из яичного белка и цукатов… До меня доходит, что в академии учатся нормальные дети, которые на каникулы и праздники ездят домой. Эмиль здесь никого не удивит.

— Я не знал, что можно привезти гостинцы! — шепчет он.

— В следующий раз привезешь.

Ночная драка — жестокая и при этом напоминает некий обряд.

Мальчики покрупнее схлестываются друг с другом, маленькие с маленькими — а те, кто не хочет драться, как Эмиль, находят противников себе под стать и только делают вид, что дерутся. Мы позволяем врагу тайком прокрасться в нашу спальню через час после отбоя, а затем выскакиваем из постелей — и начинается сражение. Мы деремся в неистовой тишине, в лунном свете, падающем сквозь высокие окна спальни. Крепкий мальчишка дает мне тумака и морщится, когда получает ответный удар. Я бью снова. Он прижимает руку к губам и находит себе жертву послабей. Мой живот сжался в тугой узел, ноги трясутся. Я не испытываю никакого восторга от драки. Я хочу спрятаться.

Через несколько минут все уже кончено.

Шарлот встает посреди комнаты, нетронутый, без ссадин и шишек. Рядом встает Жером — у него опухла губа, а глаза горят свирепым огнем, руки стиснуты в огромные кулаки. Он похож на ломовую лошадь. Я тоже встаю рядом — отнюдь не свирепый и изрядно побитый, зато крепко держусь на ногах и готов ко всему. Остальные сгруживаются за нашими спинами и ждут, что будет дальше.

Вперед выходит мальчик с длинными кудрями до плеч.

— Ты, — говорит он Шарлоту. — Как тебя зовут?

— Де Со. А это де Коссар и д’Ому…

Мальчик хмурится, пытаясь запомнить наши лица и имена.

— А это «Ришелье», — говорит он, имея в виду братство, к которому мы приписаны. — Мы побеждаем. Всегда. Подведете нас — и мы вернемся.

— А мы будем готовы, — грозно произносит Жером.

— Мы не подведем братство, — заверяет Шарлот длиннокудрого мальчика.

Он решает, что Шарлот говорит от имени всех нас, — и это его устраивает, поскольку он сам поступает так же. Старшие молча выходят из нашей спальни, и мы слышим на лестнице их шаги. Здравый смысл подсказывает нам не терять бдительности: вдруг это хитрость, и сейчас они вернутся, чтобы закончить начатое. Впрочем, нет, сражению конец. Наутро никому из учителей нет дела до наших распухших губ и подбитых глаз, но однажды в конце коридора я замечаю полковника: он улыбается.

В этой школе уроки ведут разные учителя. Почти все они военные, очень строгие, однако от нас им нужна лишь прилежная учеба. Я беру пример с Шарлота и читаю книги, которые мне еще не по возрасту, а к урокам готовлю только то, что могут спросить. Оценки у меня хорошие. В седле я держусь из рук вон плохо, как и Эмиль, но день ото дня все лучше. Мне нравится биться на мечах: слушать лязг стали и крики, а после занятий — умываться, болтать и чувствовать праздное бессилие. Спуску нам не дают. Ни в чем.

Рождество я встречаю с Эмилем и его семьей. Тихая неделя полна расспросов об академии и новых друзьях. Мадам Дюра остается довольна нашими ответами и приятно удивлена тем, как беспечно Эмиль болтает о маркизе де Со, виконте де Коссаре и прочей знати — словно они его лучшие друзья. Иногда я чувствую на себе его тревожный взгляд. Он словно опасается, как бы я не встрял и не сказал, что на самом деле они мои друзья. К концу недели Эмиль становится уверенней: в конце концов, почему он не может дружить с дворянами? Мы везде ходим вместе, и хотя Шарлот иногда поглядывает на Эмиля с любопытством, точно на интересную особь… Что ж, он часто смотрит так на людей, иногда и на меня. Я философ навозной кучи, без дома и родителей, притом вполне доволен своим положением (как он считает).

Шарлот, разумеется, живет в огромном замке. Его семье принадлежит несколько таких замков. Его мать красива, отец храбр, семья немыслимо богата. Будь он менее знатен, его праздное хвастовство покоробило бы любого. Но Шарлоту все к лицу. Он с достоинством принимает наше поклонение и взамен небрежно нас защищает. Если младших из «Ришелье» начинают донимать старшеклассники, Шарлот вступается. Со всеми он ведет себя как с ровней, даже с учителями. Лишь в третьем семестре я наконец замечаю, что слуг Шарлот практически не видит, не обращает на них никакого внимания. Еще один семестр уходит на то, чтобы заметить то же самое в остальных. Сквозь слуг научился смотреть даже Эмиль. Как-то раз я заговариваю с рыженькой прачкой — та от неожиданности и ужаса заливается краской и убегает. Она совсем юная, моя ровесница, не старше. В следующий раз, завидев меня издалека, она разворачивается на полушаге и скрывается из виду.

Тут же меня окликают Шарлот и Жером.

— Нельзя дружить с холуями, — распекает меня Шарлот.

— А ты думаешь, он дружить с ней собрался? — дразнится Жером.

Я краснею.

— Она тоже человек!

Шарлот закатывает глаза. Жером ухмыляется. В следующий раз, встретив прачку, они оба ведут себя подчеркнуто любезно, и она убегает в слезах.

— Ей только философов подавай, — решает Жером.

На этом все и заканчивается. Она больше ко мне не подходит.

На следующее лето Эмиль уезжает к своей тетке, а я остаюсь в школе, радуясь, что могу наконец отдохнуть от его семьи и побыть один. Я сам готовлю себе еду, и повара сначала надо мной посмеиваются — пока до них не доходит, что я свое дело знаю. В перерывах, чтобы порадовать полковника, я составляю порошки, которые горят, дымятся и взрываются. Однажды, набив бумажную трубку тремя видами пороха, я случайно поджигаю ее раньше времени и едва не остаюсь без пальцев. Моя следующая трубка снабжена картонными перегородками и несколькими фитилями, соединенными друг с другом.

Однажды на мои труды приходит посмотреть полковник.

— Добавь цвета, — говорит он.

К чему? К вспышке, дыму или взрыву? Знать бы… В итоге я добавляю цвета ко всему, и у меня получается нечто вроде фейерверка: трубка вспыхивает красным, дымит ярко-розовым, а затем мощно взрывается алым. К возвращению Шарлота, Жерома и Эмиля я создаю трубки, которые дымят и взрываются красными, зелеными и синими цветами. Полковник убежден, что меня ждет блестящее будущее в артиллерийском полку.

— Показуха, — заявляет Шарлот.

Жером заливисто хохочет.

— Не слушай его! — После каникул нормандский акцент у него стал еще сильней. — На самом деле он завидует!

— Да мне просто скучно было, — говорю я. Надеюсь, сойдет за оправдание — ничего лучше придумать не удалось.

— Следующим летом поедешь ко мне в гости, — беспечно роняет Шарлот. — Будешь развлекать моих сестриц.

Проходит еще год, наступает лето. Шарлот то ли забыл о своем приглашении, то ли просто пошутил надо мной. Каникулы он проводит в замке Жерома. Я провожу их в школе. Все остальные разъехались, и рыжая прачка больше не бегает от меня, даже позволяет мне запустить руку под юбки. На пальцах остается ее острый и крепкий вкус. Рокфор по сравнению с молодым бри Жанны-Мари. Оба вкуса вместе с датами я записываю в блокнот и решаю в следующий раз попробовать белокурую девушку — может, у нее тоже будет особенный вкус. В конце лета прачка исчезает, и я случайно узнаю, что она вышла замуж. К тому времени ученики уже возвращаются в академию: все они говорят только о жестокосердых красавицах, без которых не мыслят своей жизни. Шарлот — исключение. Он по-прежнему сидит, праздно раскинувшись на ветхом стуле, и ничего не рассказывает. Только об охотах и торжественных приемах, описания которых можно найти в любом романе.

Его дружба с Жеромом утратила былую непринужденность. Шарлот поглядывает на приятеля с некоторой опаской. Наш нормандский медведь выглядит теперь очень грозно: он возмужал, плечи стали шире, живот втянулся. Он весел, опасен и слегка отстранен, словно не имеет отношения к происходящему. Горничные на него заглядываются и прячут глаза, если он случайно обращает на них внимание. Некоторые мальчики тоже. По сравнению с праздным солнцем Шарлота он — черная тень. В первый же учебный день мы заводим беседу о планах на будущее. Шарлот выдает остроумную тираду о растлении молоденьких горничных и охоте на кабанов, и Жером тут же набрасывается на него с критикой:

— И это все?! О такой жизни ты мечтаешь?

Я восхищен, что Шарлоту хватает честности это признать, но Жером презрительно отворачивается. Остальные беспокойно ерзают на стульях.

— А ты бы чего хотел? — спрашиваю я Жерома.

— Чего хочет любой мужчина? Оставить свой след. Мне надо было родиться во времена моего дедушки. Тогда мужчина мог добиться истинного величия.

— Наш век гораздо лучше. У нас есть наука. Есть мыслители и ученые. Предрассудки и суеверия отмирают. Мы строим хорошие дороги, новые каналы…

— Для чего? Для перевозки яблок в те края, где и так есть яблоки? А суеверия не умрут никогда. Они у черни в крови.

Эмиль краснеет и отворачивается. Интересно, сколько поколений отделяет его от черни — три? Дедушка — религиозный отступник — был чернью? Неизвестно. Зато про себя я все знаю. Я дворянин во втором поколении. Жером счел бы мою мать простолюдинкой. А если бы ее пощадил, то уж деда отнес бы к черни без малейших сомнений. Одна из повешенных герцогом Орлеанским преступниц была двоюродной сестрой моей матери.

Меня спасает только то, что отец был дворянином в исконном смысле этого слова, ибо он был потомком рыцарей. По меньшей мере половина нашего класса — это знать, заслужившая дворянский чин гражданской службой.

Жером перечисляет то, что необходимо Франции: сильный король, как наш Людовик Возлюбленный (ему сейчас двадцать, он уже устал от безобразной полячки, на которой его женили, и начал делить ложе с добрыми француженками). Сильный король, сильная казна, сильная армия. Франция — почти наверняка самое могущественное государство в Европе.

— Так и есть, — мягко соглашается Шарлот.

— Наш долг — сделать страну еще могущественней.

Мальчики вокруг принимаются кивать. Интересно, каково это — столь свято верить в какую-либо идею?

Отчасти мне забавно это слышать, и Шарлоту тоже.

Эмиль оборачивается и выпаливает:

— У нас есть выбор!

— Какой? — вопрошает Жером.

Эмиль убирает руки за спину, привстает на цыпочки и покачивается на месте. Такое ощущение, будто он невольно повторяет движения отца.

— Между здравым смыслом и заведенным порядком. Между тем, что нам только предстоит познать, и тем, во что нам приказали верить. Между старым и новым.

— А если я хочу получить и то, и другое? — спрашивает Жером.

— Не выйдет. Они противоречат друг другу.

Шарлот хохочет, и остальные мальчики тоже улыбаются.

— Ну, довольно серьезных речей! Пора открывать корзины.

На ходу он успевает погладить Эмиля по плечу, одновременно ласково и пренебрежительно, точно собаку.

Как всегда, зная мою страсть к новым вкусам, друзья дают мне попробовать привезенные из дома лакомства. Вяленую ветчину из Наварры, которую режут так тонко, что ломтики похожи на промасленную бумагу и тают на языке подобно снегу. Сыр, твердый как воск и почти безвкусный — с равнин. Анчоусы с каперсами в масле. Все мальчики привезли с собой хлеб: одному два дня, другому три, третьему пять, смотря сколько времени пришлось провести в пути. Похоже, именно по домашнему хлебу они скучают больше всего. Эмиль привез белоснежный воздушный хлеб, Жером — твердый как камень. Он клянется, что его повариха не месит тесто, а бьет: подкидывает в воздух и обрушивает на стол, как прачка, отбивающая белье, причем может делать это целый час.

Они внимательно наблюдают, как я пробую их дары. Иногда, отведав что-то особенно вкусное, я открываю глаза и успеваю заметить их улыбки. Ну и пусть, мне все равно. Многие из них вообще не обращают внимания на то, что едят.

— Попробуй-ка вот это, философ, — говорит Шарлот.

У него в руках маленький горшочек, запечатанный прозрачным маслом. Он вручает мне нож, отрывает кусок хлеба и велит снять масляную печать. Вкус того, что оказывается под ней, мне знаком — это гусиная печень. Но богатство и нежность вкуса не поддаются никакому описанию. Парфе из фуагра.

— А теперь заешь…

Он передает мне второй горшок и крошечную ложечку. Этот закрыт пробкой, под которой оказывается слой плесени — ее Шарлот велит соскрести. Кислое вишневое пюре чудесно подчеркивает и дополняет насыщенное послевкусие фуагра. Шарлот смеется над моим потрясенным лицом, а через год я вновь вспоминаю это лакомство, когда он останавливает меня в коридоре и говорит:

— Приезжай посмотреть на наш вишневый сад. Полковник разрешил. Они с отцом уже поговорили.