— Моя мать…

— Будет любезной и отрешенной. Отец, которого я увижу только по приезде в замок де Со и перед самым отбытием, будет слишком занят и никому из нас не помешает. Твоя сестра Маргарита, которую нельзя называть Марго без ее личного разрешения, — красива, надменна и старше меня. Влюбляться в нее запрещено. Средняя сестра, Виржини, может быть весела и радушна, а может быть замкнута и необщительна, предсказать это невозможно. Зато Элиза, младшая сестра, будет виснуть у меня на шее и требовать, чтобы я катал ее на закорках. Твоя мать считает, что она уже большая для таких забав, поэтому ей следует отказывать…

Шарлот со смехом откидывается на кожаное сиденье экипажа.

— Смотрю, ты внимательно меня слушал!..

— А как же иначе!

Странно, но у меня такое впечатление, что Шарлот волнуется из-за моего приезда в гости больше, чем я — хотя, видит Бог, и я волнуюсь. Полковник пригласил меня в свой кабинет и предупредил, что герцог де Со по моему поведению будет оценивать всю академию. Я должен постоянно об этом помнить.

Герцог прислал за нами карету. Карету, возчика и свиту. Экипаж изнутри отделан красным бархатом, сиденья кожаные, а на двери изображен герб де Со. Это самый роскошный экипаж, какой мне доводилось видеть. И едет он поразительно быстро.

Мы останавливаемся на лучших постоялых дворах, едим что хотим, но пьем на удивление мало. По-моему, Шарлот боится, что о любом нашем проступке немедленно доложат отцу. Мое поведение становится причиной его беспокойства лишь однажды: когда я ухожу на кухню и спрашиваю, откуда у жаркого такой аромат. Можжевельник, отвечает повар. Я прекрасно знаю запах можжевельника: это не он. Я не отступаюсь, и в конце концов повар дает мне понюхать кусочек какой-то коры. С острова в Ост-Индии, говорит он, но названия якобы не знает.

— У меня дома… — начинает Шарлот.

— …на кухню ни ногой? — заканчиваю за него я.

Он кивает, обрадовавшись, что я все понял и не обиделся, и мы снова разваливаемся на мягких сиденьях. Рессоры у кареты такие хорошие, что только на самых высоких ухабах мы врезаемся друг в друга или приваливаемся к стенкам. Живые изгороди вдоль дорог еще покрыты цветом, но пшеница на полях уже пожелтела, а небо — голубое и на удивление безоблачное. Крестьяне гнут спины на полях, точно животные: безмолвные и всюду одинаковые. Лишь иногда они поднимают глаза на карету и тут же их прячут — наши миры проплывают мимо друг друга, не соприкасаясь. Их лица пусты, их чувства нам неведомы. Прямо на наших глазах какая-то женщина садится возле изгороди и испражняется на обочину. Шарлот хохочет. Он прав: она молода и миловидна, пусть и гадит с бездумностью коровы.

— Моя учеба…

— …идет отлично, — киваю я. — Верхом ты ездишь лучше всех, фехтуешь тоже, умеешь обращаться с картой и быстрее остальных выбираешь правильную наступательную или оборонительную позицию.

Шарлот краснеет. Надо же, он решил, что я над ним подтруниваю.

Распорядок дня в академии такой: с утра — обычные уроки, после обеда — муштра. Мы учимся маршировать, ездить верхом, заряжать пистолеты, вставлять запал и менять кремень. Я могу сам зарядить пушку и управлять заряжающими. Я знаю, что такое вертикальная наводка и траектория полета снаряда. Поскольку мы уже не первокурсники, нам позволено носить на треуголках кокарду академии. Словом, наши успехи соответствуют ожиданиям учителей. И это высокая похвала.

— Я серьезно, — говорю я. — Перестань волноваться.

Остаток дня мы едем в молчании: Шарлот о чем-то задумался. Не знаю, что за страсти бушуют у него в голове, но вскоре эта буря проходит. Когда мы подъезжаем к замку де Со, он берет себя в руки.

Каштановая подъездная аллея заканчивается, и перед нами вырастает замок, от вида которого у меня перехватывает дыхание: над крепостным рвом, заросшим кувшинками, вздымается громада башен и заостренных крыш. За широким каменным мостом раскинулся огромный двор с фонтаном посередине.

— Богиня Диана, охотница, — говорит Шарлот.

Она великолепна. Как туго скрученная пружина, дерзкая и опасная.

Шарлот усмехается.

— Так и знал, что ты оценишь.

Мы ужинаем в безмолвном великолепии длинной столовой, увешанной зеркалами и огромными полотнами с изображениями мужчин и женщин в римских тогах, на которых с одобрением смотрят херувимы, ангелы и даже сама Пресвятая Богородица. Все они, как я понимаю, — предки Шарлота. К каждому едоку приставлен личный лакей: когда в их помощи нет необходимости, они отходят к стенам. На лакеях короткие белые парики и ливреи геральдических цветов де Со: красного и зеленого. Когда я чересчур пристально вглядываюсь в одного из слуг, Шарлот пинает меня под столом.

Во главе стола сидит его отец. Голову герцога украшает старомодный парик: волосы спадают на плечи. Он делает все очень медленно — от чтения молитвы перед едой до поднятия кубка с вином, — ничуть не сомневаясь, что мир будет ждать, сколько его светлости угодно.

За противоположным концом стола сидит мать Шарлота в шелковом зеленом платье и шали на плечах. У нее пышная высокая прическа. Напротив Шарлота сидит старшая сестра Маргарита, выглядит она очень взрослой и вполне могла бы сама быть герцогиней: ведет она себя куда спокойнее и царственнее. И еще она поразительно красива. Гораздо красивее матери. Похоже, дар притягивать восхищенные взгляды она унаследовала от отца. Напротив меня сидит Виржини и хмуро разглядывает тарелку с супом из оленины. Непонятно, что вызвало ее недовольство: суп, тарелка или общество. Зато младшая сестра Шарлота Элиза вовсю щебечет: о дороге, о том, какой Шарлот стал взрослый, о голубой ленте для волос, какую ей хочется. В конце концов мать приказывает ей замолчать, и Элиза тоже хмуро утыкается в тарелку.

В Марго и Шарлоте пылает одинаковый огонь, которого недостает Виржини, а может, и Элизе — впрочем, она еще слишком юна. В Марго это пламя горит спокойно и размеренно, в Шарлоте — обычно бушует, но сегодня едва тлеет. Угощают нас наверняка вкуснейшими блюдами, однако я ем без разбора, лишь бы дотянуть до конца ужина. Стол я покидаю с набитым до отказа животом, и при этом я все еще голоден.

— Прости, — извиняется Шарлот, когда мы возвращаемся в наши смежные комнаты. Одна — спальня Шарлота, а вторая — его же гардеробная, которую освободили по случаю моего приезда. Теперь в ней стоит огромная кровать, тумба с тазом для умывания и большое напольное зеркало.

— За что?

— Сам знаешь. За моих родных.

— Сестры всегда приседают перед тобой в реверансе?

Шарлот всерьез задумывается над моим вопросом, словно бы никогда его себе не задавал — вполне допускаю, что так и есть.

— Во время первой встречи с отцом я кланяюсь ему, а маме еще и целую руку. Сестрам я тоже кланяюсь, но только после их реверанса. Ничего, завтра будет лучше, вот увидишь. Завтра нас оставят в покое. Первый день всегда такой.

Я покидаю Шарлота — пусть грустит в одиночестве, — и долго смотрю во двор, любуясь бронзовой богиней. Ее стрела направлена прямо на мое окно. Я улыбаюсь. Впереди еще целых два месяца, и за это время я непременно успею поднять настроение Шарлоту.

Утром мы встаем ни свет ни заря, быстро умываемся ледяной водой и одеваемся. Шарлот хочет мне что-то показать.

— Вон она, — говорит он, когда мы подходим к неровному берегу озера рядом с замком.

В камышовых зарослях привязана к столбу небольшая лодка с деревянной сошкой на носу. Шарлот эффектно вытягивает из кармана ключ и подводит меня к невысокой хижине, которую сразу и не заметишь: она покрыта торфом. Внутри царит кромешный мрак, покуда Шарлот не находит задвижку, и верхняя часть стены, выходящей на озеро, с грохотом падает на улицу.

— Это для света, — поясняет он, — потом обратно поставим.

Старый стул, кувшин, сколотые кубки, копье для охоты на кабана и охотничий кинжал, использованные пороховницы, грязная охотничья куртка на крючке…

— Глянь-ка!

Шарлот указывает на длинную, темную и немного заржавленную трубу, припертую к стене. Это, несомненно, ружейный ствол — невероятно длинный, с железными проушинами по бокам, с помощью которых он крепится на деревянную сошку.

Мой друг широко улыбается.

— Погоди, ты ее еще не слышал! Всех соседей перебудим!

Передо мной стоит совсем другой Шарлот, нежели тот, что хмуро пережевывал пищу за вчерашним столом.

Лодка очень мала; мы вытаскиваем ее на середину камышовых зарослей и кое-как залезаем внутрь.

— Теперь надо ждать.

Камыши не только служат нам укрытием, но и не дают лодке свободно плыть. Ветер приносит запах далекого болота. Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы развеять последние клочки тумана, за которыми скрывались поросшие елью склоны холмов. Шарлот первым замечает нашу добычу, ведь он знает, что искать. В небе появляется аккуратный клин черных точек.

— А вот и птички!

Он с силой дует на свитый, уже тлеющий фитиль, и его кончик разгорается.

— Ты у нас изучаешь артиллерию, — говорит Шарлот, — вот ты и стреляй.

Ближе к озеру гуси начинают снижаться, но и на этой высоте их никакое оружие не достанет — даже с таким длинным стволом. Я вопросительно смотрю на Шарлота, и он показывает мне на горизонт: оттуда в нашу сторону двигаются новые клинья.

— Откуда они летят?

— С другого озера, наверное. Какая разница? Главное, они здесь.

Час спустя я наконец решаюсь на выстрел. От нашего фитиля осталось всего ничего, и по вздохам и ер занью Шарлота я догадываюсь, что он начал терять терпение.

Я пропустил несколько хороших моментов: мне казалось, что птицы еще слишком высоко и рисковать не стоит. Лишь когда дюжина гусей садится на озеро и, испугавшись нашей лодки, пытается взлететь снова, я произвожу единственный верный выстрел.

Взрыв получается мощный: я даже успеваю испугаться, что ружье соскочит с сошки и потопит нашу лодку. Лодка врезается в берег, а Шарлот — в меня. Он хохочет.

— Сколько же пороха ты туда засыпал?

— Сколько влезло. Этому ружью лет сто! — говорит он. — В следующий раз попробуй насыпать меньше.

Шарлот хватает меня за плечи, встряхивает и обнимает.

— Молодец! А теперь поплыли собирать добычу.

На поверхности воды плавает около дюжины гусей, убитых и раненых — последние еще бьют крыльями. Мертвых мы легко подбираем, живым скручиваем шеи и бросаем их на груду мертвых. Затем плывем обратно к хижине, снимаем с рогатины ружье, поднимаем откинутую стенку и с трудом возвращаемся в замок — каждый тащит на плечах полдюжины гусей.

Встречать нас выходит сам герцог.

— Достойная добыча, — с улыбкой говорит он.

Шарлот краснеет от удовольствия и остаток дня пребывает в чудесном расположении духа.

Итак, жизнь налаживается. Мы стреляем гусей на озере и голубей в лесу. Мы ловим гольца в озере и жарим его на костре с маслом и любыми дикими травами, которые мне удается найти. Эти два месяца мы неразлучны. Стремления Шарлота просты и понятны. Он хочет в будущем стать хорошим герцогом, хочет, чтобы отец его любил. Надеется найти верную жену, которая будет ему не только женой, но и подругой. Словом, он мечтает о простой и приятной жизни.

Мы купаемся голыми в мельничной запруде, а однажды на спор переплываем озеро: сперва, тяжело отдуваясь, добираемся до дальнего берега, а затем из последних сил плывем обратно, потому что отступаться уже поздно. Мы боремся на импровизированной арене — лесной поляне — и рассказываем друг другу о своих мечтах, лазаем по деревьям, спорим, кто выше помочится и кто дальше выстрелит. Марго, которую мне по-прежнему велено называть Маргаритой, подчеркнуто вежлива с младшим братом, — так и подобает общаться с будущим герцогом. Однако в ее глазах тлеет безмолвное презрение. Она уже взрослая и на нас смотрит как на детей.

Мы не просто дети, мы — шумные, всюду сующие свой нос, несносные хулиганы, которым лишь бы шутить, смеяться и строить козни. Однажды я подслушиваю их разговор с Виржини: та боится, что я плохо влияю на брата. Шарлот убежден, она нарочно сказала это так громко, чтобы я услышал. Виржини вообще меня не замечает. Меня как будто нет в замке де Со. Когда мы случайно встречаемся на террасах, где гуляем перед ужином, она вежливо кивает брату, а на меня и не смотрит. Одна лишь Элиза хочет со мной дружить. При каждой встрече она делает неуклюжий реверанс и принимается хихикать.

— Не обращай на них внимания, — говорит Шарлот со смирением в голосе: он привык, что численное превосходство всегда на стороне сестер. Его мать мы почти не видим, зато отец, похоже, одобряет нашу дружбу. — Он может себе это позволить, — замечает Шарлот. — Он ведь де Со: если он захочет тебя полюбить, никто ему не помешает. Вот матушка не так уверена в пользе нашей дружбы…

— Марго?..

Шарлот вздыхает.

— Марго слишком задается. Она хочет выйти замуж за принца, жить в Версале, днями напролет играть в карты и слушать клавесин. Она считает, что я должен привозить мальчиков старше, знатней.

— И богаче…

— Ты дворянин, это главное.

Он, Шарлот, маркиз де Со и будущий герцог, может позволить себе такие речи.

Завтра должна состояться грандиозная охота, которую устраивает его отец в честь нашего отъезда. На границе лесов завелся волк, который крадет ягнят с пастбищ, и завтра нам предстоит поймать зверя. Спать сегодня ляжем пораньше, чтобы встать с первыми лучами солнца.

Меня будит стук в дверь. Шарлот уже оделся: на нем простые клетчатые штаны и кожаная охотничья куртка, на бедре кинжал, а в руке — длинное ружье. Он терпеливо ждет, пока я умоюсь в тазу, скину ночную сорочку и переоденусь в его старую одежду, из которой он вырос в прошлом году (если не в позапрошлом). Первая неожиданная весть: Элизе разрешили ехать с нами на охоту, при условии, что ее будет сопровождать одна из сестер. Поскольку Марго наотрез отказывается, эта обязанность ложится на Виржини. Когда мы впопыхах сбегаем вниз, она встречает нас хмурым взглядом.

— Опаздываете.

— И тебе доброе утро, дорогая сестра!

Она краснеет, раздраженно приседает в реверансе и отворачивается. Я широко улыбаюсь Элизе, та улыбается в ответ и встает рядом с Шарлотом.

— Ты будешь защищать меня от волков? — вопрошает она.

— Я должен помогать папе. Жан-Мари будет защищать вас обеих, с ним вам ничто не грозит.

Виржини так чернеет лицом при этих словах, что я уже хочу предложить Шарлоту поменяться местами, однако он закидывает на плечо мушкет, щелчком пальцев подзывает собаку — на каникулах та, по всей видимости, принадлежит ему — и убегает вслед за остальными охотниками, оставив нас на краю лужайки.

— Я возвращаюсь домой, — заявляет Виржини.

— Нет! — хнычет Элиза. — Мама велела тебе за мной присматривать!

— За тобой присмотрит господин д’Ому.

— Так нельзя, — громко возмущается Элиза. — Я уже не ребенок!

Ей одиннадцать, она как раз ребенок, и личико у нее до того по-детски упрямое, что я отворачиваюсь, пряча улыбку.

— Я маме скажу! — добавляет она победно.

С этим аргументом Виржини поспорить не может и со вздохом устремляется в лес, не оглядываясь.

— Не обращай на нее внимания, — громко говорит Элиза.

— В этом нет нужды, — шепчу я в ответ. — Она делает всю работу за меня!

Слух у Виржини, по-видимому, отменный: ее шея заливается краской.

Итак, охота началась. Спустя несколько часов мы уже рассматриваем первую добычу: двух убитых волчиц, серых и поджарых. Молодому волку, которого убивает охотник герцога, не больше года. Шарлот подстреливает кабана, и герцог добивает его вторым выстрелом. Мы узнаем об этом позже, от слуг: те уже взваливают кабана на носилки, чтобы тащить обратно в замок. Сами охотники убежали дальше.

Виржини дважды уходит в кусты, ужасно злая, что я это вижу. Возвращается она красная как рак. Элиза тоже уходит, но не так далеко, и за это Виржини устраивает ей взбучку. Настроение после этого портится даже у Элизы, и мы все решаем… вернее, сестры решают, а мне остается их поддержать, что пора возвращаться домой.

Из чащи доносится выстрел, но мы не придаем ему значения, покуда за ним не следует второй выстрел и громкие крики.

— Убили! — радуется Элиза. — Бежим смотреть!

— Мы ведь домой собрались…

— Нет! — Элиза топает ножкой. — Я хочу посмотреть!

Она направляется туда, откуда были слышны крики, и я перевожу беспомощный взгляд на Виржини. Та хмурится.

— Хочешь, я ее верну?

— Да, и поскорей! Жду вас здесь.

Я догоняю Элизу на пересечении двух троп. Дубы над нами образуют зеленый купол, и мне ужасно жаль потраченного впустую дня: вместо того чтобы охотиться на волков с Шарлотом, я провозился с девчонками.

— Где Виржини? — вопрошает Элиза.

— Ждет нас там.

— Мы же еще не посмотрели на волка! Это моя первая охота, а я так ничего и не увидела! — Ее лицо искажается недовольной гримасой, она вот-вот заплачет.

— Ну, прости! — выпаливаю я.

— За что ты просишь прощения? Она же не твоя сестра!

Элиза прикрывает рот рукой, сообразив, что ляпнула непозволительную грубость, и я невольно улыбаюсь. Тогда она тоже улыбается. Повеселев, мы молча идем назад, и тут я слышу голос Виржини, тревожный и даже испуганный:

— Жан-Мари…

Она еще ни разу не называла меня по имени.

— Стой здесь! — приказываю я Элизе.

Сухие листья трещат у меня под ногами, когда я бросаюсь к тому месту, где оставил Виржини. Понятия не имею, что стряслось, но голос у нее был жуткий. На поляне стоит Виржини, а прямо перед ней — самый большой волк, какого мне приходилось видеть. Он яростно скалится, из раны на плече бежит кровь. Виржини замерла на месте. Их разделяет не более шести шагов. Она стоит у него на пути.

— Отойди! — говорю я как можно спокойней. — Прочь с дороги.

Вряд ли она меня слышит. Я оборачиваюсь и прямо за спиной обнаруживаю Элизу.

— Мне страшно! — шепчет она.

— Стой тут, дальше ни шагу!

В тот же миг, не глядя, послушалась она или нет, я выхожу на поляну и широко раскидываю руки, чтобы привлечь внимание зверя. Виржини побелела от ужаса, руки у нее дрожат, ноги как будто вросли в землю. Взгляд — карий, испуганный, незабываемый — упирается в меня: в нем столько мольбы, что я теряю голову. У меня нет ни мушкета, ни пистолета, нет даже кинжала. Только кожаная охотничья куртка, которую я взял у Шарлота. Я осторожно стаскиваю ее с плеч. Волк поворачивает голову на мое движение, затем снова глядит на Виржини. Она все еще преграждает ему путь. Зверь свирепо скалится, шерсть на загривке встает дыбом.

— Беги! — кричит Элиза.

— Нет, — приказываю я. — Просто сделай шаг в сторону.

Виржини должна отойти, но вместо этого она пятится — и зверь идет следом. Если она побежит — а я чувствую, что она на грани бегства, — он нагонит ее одним прыжком и убьет.

Я издаю истошный вопль. И Виржини, и волк поворачиваются на звук, причем зверь уже готовится к прыжку. Я кидаюсь к нему, набрасываю ему на голову куртку и крепко обхватываю шею. Мы валимся на землю. Элиза визжит, трещат ветки: на поляну вбегают остальные охотники. Я слышу крик Шарлота, но мое внимание — все мое внимание, без остатка — приковано к зверю, который бьется у меня в руках.

— Отойди, — приказывает кто-то.

Сам герцог подходит ко мне. Шарлот орет, чтобы я отпустил волка, иначе охотники могут в меня попасть. Но я слишком напуган, я боюсь, что волк вырвется и успеет перегрызть мне горло. Я чую вонь его шерсти и собственный страх. Руки невольно все сильнее стискивают шею зверя — и тут раздается громкий хруст. Его слышат все: это ломается волчья шея. Зверь обмякает, и кто-то уже оттаскивает меня от трупа.

Герцог хлопает меня по плечу. Шарлот обнимает. Элиза сквозь слезы рассказывает, что волк хотел убить ее сестру. Какой-то здоровяк в зеленом, с окладистой бородой, в которой могла бы поселиться сова, изо всех сил пытается ее успокоить. На мгновение наступает тишина, и я вижу, что Виржини стоит прямо передо мной. Мы переглядываемся, а в следующий миг она легонько стукается лбом о мой лоб.

— Спасибо, — шепчет она.

 

Покровитель

Маргарита пришла в мою комнату, сердечно отблагодарила, попросила называть ее Марго и извинилась за свое поведение. У Шарлота и раньше были близкие друзья, обычно местные мальчишки, но я — совсем другое дело, ее семья и особенно ее сестра передо мной в неоплатном долгу. Я отважен и храбр не по годам.

Мне хотелось сказать, что очень даже по годам — нам с Шарлотом уже шестнадцать, мы почти взрослые. Но я понял, что для нее Шарлот всегда будет ребенком. Поэтому я сказал только, что волк был ранен и умирал, а я сделал лишь то, что на моем месте сделал бы и Шарлот, и любой из моих друзей. Тогда Марго улыбнулась, быстро поцеловала меня в щеку и положила на стол томик стихов на латыни.

В книге она написала свое имя, мое и дату.

Я сел у окна и стал смотреть на бронзовую богиню. Был ранний вечер, но я уже переоделся в ночную сорочку и ради приличия накрылся одеялом. До прихода Марго я лежал в постели, а потом перебрался на стул. Ее мать, герцогиня, заходила меня проведать: она взволнованно кудахтала, переживая из-за всяких пустяков, и я понял, что она только так и умеет проявлять свою любовь. Прежде ее беспокоило пьянство Шарлота, плохой аппетит Виржини и скверные манеры Элизы, но из-за меня она переживала впервые.

Элиза пришла первой, когда врач еще перевязывал мою руку. Оказывается, в пылу сражения — так доктор назвал нашу короткую схватку со зверем — волк прокусил мою куртку и кисть, а я этого даже не заметил. Возбуждение и потрясение не дали мне почувствовать боль. Я едва удержался от едкого замечания: осмотр и промывание раны чистым бренди причиняют мне куда больше страданий, чем смог причинить волк. Лишь присутствие Элизы позволило мне молча снести его манипуляции.

Я бы позволил себе пару вскриков, если бы знал, что герцог в эту минуту пишет полковнику письмо о моем подвиге. Об этом его попросила Марго. Она передала отцу мои слова: любой ученик академии на моем месте поступил бы так же. Сие высказывание, рассудил герцог, говорит о высоком уровне подготовки учеников и профессионализме полковника. Это письмо возвысило меня в глазах последнего в той же мере, в какой убийство волка возвысило меня в глазах герцога.

Убедившись, что жить я буду — все-таки волк прокусил мне руку, а не горло, — Шарлот испарился. Позже я узнал, что он отправился на поиски охотника, которому поручил обезглавить волка, снять с головы шкуру и сварить ее в медном котле, причем проделать все это как можно скорей — чтобы я мог забрать череп убитого зверя с собой в школу.

Одна лишь Виржини меня не навестила. Сгустились сумерки, и вся семья села ужинать.

Я уже дремал, когда услышал стук в дверь. В комнату торопливо вошла молодая служанка, оставила у кровати поднос с едой, сделала реверанс и, зардевшись, убежала. Она принесла мне свежий хлеб и мой любимый сыр — об этом знала только Элиза. Вино в кубке было щедро разбавлено водой: по всей видимости, доктор не велел мне пить спиртное, пока рука не заживет. Хлеб пах дрожжами, а сыр был острый и кислый. Как только я с аппетитом принялся за еду, в дверь, соединявшую мою комнату с комнатой Шарлота, постучали. Шарлот обычно врывался без стука, даже когда я переодевался или мочился в горшок.

— Ну, входи! — В дверь снова постучали, и я со вздохом поднялся с кровати — проверить, не оставил ли ключ в запертой двери. Нет, засов был отодвинут, а ключ остался со стороны Шарлота. — Надо же, какие церемонии! Я тебя не узнаю…

На пороге стояла Виржини.

Я покраснел.

— Ой, я думал это…

— Мой брат? Нет, он ужинает. Напивается вместе с отцом, пока мать кудахчет, старшая сестра вежливо улыбается, а младшая украдкой пытается налить себе вина и дуется, что ей не разрешили за тобой ухаживать.

— Почему ты не с ними?

— Мне разрешили остаться у себя. Мама думает, что мне это необходимо после… — она печально улыбнулась, — …пережитого. Но мне захотелось тебя отблагодарить.

Тут я позволил себе рассмотреть Виржини. Она была на два года младше меня. Уголок ее рта всегда был чуть приподнят, словно она посмеивалась над нелепостью окружающего мира. Шарлот считал, что это — результат серьезной детской травмы. Может, так оно и было. Но Виржини порхала вокруг моих забот и фантазий легко, точно перышко, и при всем желании не смогла бы разбить их тонкую скорлупу.

— Что такое?

— Ты очень красивая.

Она покраснела и нахмурила брови.

— Марго красивая, Элиза — хорошенькая. А мне красоты не досталось. И только посмей сказать, что для тебя я всегда буду самой красивой…

— Покажи мне мужчину, который считает иначе.

— Мужчину?.. — хитро переспросила Виржини.

Настал мой черед краснеть и хмуриться. Она заулыбалась.

Я коснулся ее лица: она немного поморщилась, а потом прильнула щекой к моей руке и закрыла глаза. «Ну, и чего ты разволновался? — спросил я себя. — Жанну —

Мари ты целовал охотно и без всякого стыда». Других тоже. Девочку на балу прошлой зимой. Судомойку в академии.

— У тебя рука дрожит, — прошептала она.

— От потрясения. Доктор сказал, это от потрясения. — Я осторожно склонился и поцеловал ее в уголок губ.

Виржини распахнула глаза, но подставила мне губы, и мы поцеловались вновь. Второй поцелуй получился медленным и нежным: мы коснулись друг друга лишь уголками губ.

— Виржини… — Я попробовал ее имя на вкус и улыбнулся: она приподняла голову, глаза ее были закрыты, а рот приоткрыт.

— Я никогда прежде… — Виржини умолкла. — Я первый раз…

Поверх белой ночной сорочки на ней был шелковый халат. Может, она хотела пораньше лечь спать. Или доктор велел ей не вставать с постели. Я понятия не имел, что она делает в комнате Шарлота, но это не имело значения. Она была прекрасна — остальное неважно.

— Еще, — прошептала Виржини.

Я запустил пальцы в густые длинные волосы и повернул ее голову к себе, чтобы поцеловать как положено. Она открыла рот, и я ощутил сладкое дыхание. Третий поцелуй был глубже, чем первые два, но столь же неторопливым. Виржини была как во сне, и ее дрему не нарушил даже поцелуй в шею. Моя рука скользнула ниже и сквозь шелковый халат погладила мягкую грудь. Я ждал, что она отстранится, закричит или хотя бы просто схватит меня за руку. Однако она лишь вздрогнула и прикусила нижнюю губу, когда мои пальцы сомкнулись вокруг ее груди. Так мы стояли секунду или две: под моими пальцами ее сосок стал твердым, как горошина.

— Я пойду, — прошептала она.

— Не сейчас.

Я развязал пояс на ее халате и стянул его с плеч, обнажая белоснежную сорочку с пуговицами-жемчужинами. Как только я взялся за первую, Виржини попятилась.

— Жан-Мари!

Я дрожащими пальцами потянулся за ней.

— Позволь…

Она молча смотрела, как я расстегиваю первые четыре пуговицы на сорочке и обнажаю тяжелые груди с темными сосками в светлых кружках. От них, точно жаром, пахнуло мылом и апельсиновой водой. Ни о чем не думая, я наклонился и стиснул один сосок губами. Виржини схватила меня за волосы, на миг прижала к себе и сразу оттолкнула. Ее глаза были широко распахнуты, рот приоткрыт.

— Так нельзя!..

Она запахнула сорочку, отвернулась и яростно отбросила мою руку, когда я потянулся за ней.

— Зачем ты пришла в комнату Шарлота? — выпалил я первое, что пришло на ум.

— Чтобы попасть к тебе, разумеется! Наши комнаты соединяет отдельная лестница. Раньше мы ею пользовались каждый день, когда были… маленькими.

По печали в ее голосе я догадался, что она хотела сказать «друзьями».

— Не говори Шарлоту, — велела она. — Не говори даже, что я приходила. Он станет ревновать. Шарлот всегда ревнует, когда я… — она помедлила и очень мило покраснела, — …когда я хочу дружить с его друзьями.

— Я думал, ты меня терпеть не можешь.

Она отвернулась, застегнула сорочку, накинула на плечи халат и завязала пояс.

— В первый же день я допустила ошибку, сказав Шарлоту, что ты лучше остальных его друзей. С тех пор он постоянно меня дразнит. Проще было не обращать внимания на вас обоих.

Виржини взяла со стола книжку, подаренную Марго, увидела подпись и улыбнулась.

— Твое имя, ее имя и дата. Для Марго этого достаточно. У нее очень простой взгляд на жизнь.

— А у тебя — сложный?

— Посложнее, чем у Марго!

Я забрал книгу и положил обратно на стол. Прямо за нами стояла кровать. Неужели я один это сознавал? Как бы то ни было, момент был упущен. Даже не момент, а лишь призрачный намек на него.

Я дремал, когда в мою комнату ворвался Шарлот.

— Как самочувствие? — почти с тревогой спросил он. — Прости, ужин затянулся. Мама хотела обсудить сегодняшние события. Она всегда так делает, когда что-нибудь стрясется. — Шарлот озадаченно осмотрелся, как будто не увидел в комнате привычного предмета мебели или картины, а потом пожал плечами и вопросительно посмотрел на меня.

— Все хорошо.

— Вот, должно помочь… — Он приподнял полу фрака и достал оттуда бутылку вина и половину холодного цыпленка. — Я умолял маму плеснуть тебе хоть полбокала — но она и эту малость разбавила водой. Так что вот, подкрепись! — Он поставил на стол бутылку и откусил кусок от куриной ножки, прежде чем передать ее мне. — Ешь. Охота на волков разжигает аппетит.

Мы весело улыбнулись друг другу.

— Что думаешь о Виржини? — вдруг спросил Шарлот. Видимо, по моему лицу он сразу что-то понял и оттого нахмурился. — Она не такая уж дурнушка.

— Дурнушка?! Да она красавица! — воскликнул я с жаром.

Тут он просиял.

— Она тебе нравится! Я ей так и сказал.

— А ты разве против? — спросил я, вспомнив предупреждение Виржини и решив, что Шарлот меня испытывает. Однако лицо у него было открытое и довольное, а улыбка казалась вполне искренней.

— Что ты! Мы друзья, она — моя сестра… Но имей в виду. — Шарлот достал из кармана два бокала зеленоватого стекла с тонюсенькими ножками — тоньше детского мизинца. — Обидишь ее — будем драться на мечах. Я владею мечом куда лучше и наверняка тебя убью. Как ни жаль.

Он наполнил бокалы вином, вручил мне один, а свой поднял.

— За наше здоровье! И за счастье Виржини.

Мне показалось, что мы, сами того не заметив, пришли к некоему важному соглашению. Однако отец Шарлота считал иначе. На следующий день он пригласил меня в свой кабинет, чтобы прояснить два момента. Первый — что он передо мной в неоплатном долгу, ведь я спас жизнь двум его дочерям. Он считает меня своим сыном и готов оказывать мне покровительство до конца жизни — если, конечно, я не навлеку позор на семью. Это был очень щедрый жест с его стороны, даже для 1734 года, когда герцогам уже не приходилось воевать за свои земли. Второй момент: на Виржини мне лучше даже не смотреть. Я еще слишком юн и не понимаю, как устроены женщины: из благодарности она наверняка решит, что любит меня. Герцог твердо верил, что я этим не воспользуюсь.

 

Новая жизнь старых рецептов

Наутро после ужина — столь же торжественного и церемонного, как и первый ужин в замке де Со, мы с Шарлотом уселись в ту самую золоченую карету, на которой в начале каникул покинули академию. Виржини не вышла меня провожать. Последний раз я видел ее за ужином, заплаканную и безмолвную. К еде она почти не притронулась и рано отпросилась к себе: герцог дал ей разрешение прежде, чем герцогиня успела отказать.

Первые пятьдесят миль нашего путешествия Шарлот молчал. Не от обиды или гнева, нет: ему было стыдно.

— Моя мать может быть очень упряма, — наконец произнес он. — Но я не сдамся и все равно буду приглашать тебя в гости.

— А она велела больше меня не звать? — упав духом, спросил я.

Он резко помотал головой. Еще несколько миль мы ехали в молчании.

— Пойми, — сказал он, когда наш экипаж подъехал к трактиру, — сестра моя тоже может быть упряма.

Нас накормили тушеной крольчатиной (я не стал говорить Шарлоту, что мясо почти наверняка кошачье) и напоили скверным вином, которое принесло мне куда больше радости, чем вчерашнее бордо. Шарлот ушел наверх с дочерью трактирщика и спустился лишь через час.

— Ну, как она? — спросил я.

— Ее блохи покусали. — Шарлот изобразил, как вгрызается в девичьи плечи и бедра.

— Но?.. — не унимался я, видя его веселую улыбку.

— Красавица! И на все готова. А дыни такие огромные, что аж прыгали, когда я ее объезжал.

Шарлот сделал вид, что объезжает строптивую лошадь, и при этом на него глазели человек десять, включая отца девушки.

Я предложил ему вернуться в карету.

— Ну, и сколько же ты заплатил красотке?

Если Шарлот не соврал, на эту сумму он мог бы купить весь постоялый двор. А уж девичьи ласки — на год вперед.

— Зря ты к ней не заглянул.

Я покачал головой и уселся рядом на кожаное сиденье. Возчик щелкнул кнутом, и наша тройка отъехала от таверны, звеня колокольцами и гремя копытами по мостовой.

— В чем дело? — спросил Шарлот.

Что-то в его голосе заставило меня помедлить с ответом. Я снова вспомнил предупреждение Виржини и почувствовал себя предателем оттого, что больше верил не собственному другу, а верил девчонке, которую едва знал. Однако не стоило говорить Шарлоту то, что вертелось у меня на языке: «Все равно у меня перед глазами было бы лицо твоей сестры». Я поднял голову: Шарлот выжидательно смотрел на меня.

— Я… люблю твою сестру.

Он вздохнул.

— О, боги!.. Я так и думал. Она, конечно, милая… хотя есть красавицы и повидней. Марго, к примеру, но вряд ли ты в нее влюбишься. Она коллекционирует мужские сердца, как мой отец охотничьи трофеи. Прошу тебя, объясни — только выбирай выражения, — за что ты ее полюбил?

За вкус — апельсиновой воды и мыла, соленого пота и мускуса — легкий аромат ломтика трюфеля в полной супнице. Конечно, я не мог сказать это Шарлоту, поэтому просто произнес:

— Полюбил — и все.

— Плохо дело. — Шарлот, видя, как я расстроен, ущипнул меня за руку. — Да не в этом смысле! Виржини из тебя будет веревки вить, если ей позволить. Одной любви ей недостаточно. Жером говорит, женщины — как лошади, только узду и признают.

— Шарлот…

Он спрятал лицо в ладонях.

— Бог ты мой, теперь тебя еще и оскорбляют любые слова в ее адрес!..

Хорошо, что вино успело сделать его лишь болтливым, а не обидчивым или агрессивным (я хорошо знал оба эти его состояния).

— Поверь, бедовая она девчонка… Конечно, и такую можно полюбить…

— Позволь задать тебе один вопрос.

Шарлот посмотрел на меня чересчур осоловело: похоже, он только притворялся пьяным.

— Спрашивай что хочешь! Я всегда могу отказать тебе в ответе.

— Почему ты не возражаешь?

Шарлот словно молча ждал продолжения, и мне пришлось заполнить тишину. Ведь как бы я ни боялся обидеть друга, мне нужен был ответ.

— Мы друзья, а она — твоя сестра, и это уже непросто, но я сейчас о другом. Виржини — маркиза, дочь герцога. И не какого-нибудь, а де Со. Я нищ как церковная мышь. Твоя мать явно против. Отец — почти наверняка. Так ты-то, почему не против ты?

— Ты мой друг. И ты спас ей жизнь.

Он ответил столь просто и искренне, что у меня на глазах выступили слезы.

— И насчет отца ты не прав, он как раз не возражает. Только мать — ее куда больше волнуют такие мелочи. Отец может позволить себе быть…

— Щедрым?

Ну, разумеется. Амори де Со был немыслимо богат, знатен, пользовался уважением Людовика X V. Больше того, поговаривали, что он пользовался уважением новой фаворитки юного короля, приходясь ей крестным отцом, опекуном и двоюродным братом в одном лице. Но Шарлот почему-то считал, что решение останется за матерью.

— А герцогиня может передумать?

— Мой отец может передумать за нее.

С этими словами Шарлот устроился в своем углу, закрыл глаза и почти сразу принялся похрапывать: должно быть, его утомила неожиданная серьезность разговора, не говоря уже о выпитом за ужином вине и победе над траченной блохами красоткой.

К вечеру мы прибыли в академию, во дворе которой нас встретили громкими аплодисментами. Утром полковник прочел письмо герцога всем ученикам. Если бы оно задело их самолюбие, этот поступок стал бы актом невиданной жестокости со стороны полковника, и мои оставшиеся дни в академии были бы омрачены. Но письмо всем понравилось: остальные теперь купались в лучах нашей славы, и мы слыли отныне настоящими героями.

В тот момент, когда в мою дверь стучала Виржини, я раздумывал о том, как лучше приготовить волчье сердце. С позволения полковника сразу по приезде в академию я приступил к готовке, вынув сердце из мешка с солью, в котором оно благополучно пролежало всю дорогу. Рецепт я придумал сам и, как стало ясно позднее, изрядно перемудрил.

Маринованное волчье сердце

Приправы: семена горчицы желтой и черной, кориандр, перец горошек, гвоздика и сельдерей — по полстоловой ложки. По четверти столовой ложки сушеного укропа и семян фенхеля, мускатного ореха и толченого лаврового листа. Смешать приправы в ступе и хорошенько растолочь. Промыть сердце в воде, сделать шесть диагональных надрезов и вложить в них по зубцу чеснока.

Смешать яблочный уксус с водой в пропорции 2:3, добавить порезанный лук и толченые специи. Готовить мясо до мягкости на медленном огне, затем вынуть из сковороды, порезать тонкими ломтиками и снова быстро прогреть в маринаде. Оставить мариноваться на день. Подавать холодным с хлебом и кислой капустой. На вкус как собачатина.

Собравшиеся вечером в классе превратили поедание волчьего сердца в обряд. Такие обряды должны были проводить воины прошлого, когда Францией еще правила магия. Шарлот зажег белую свечу и поставил ее посреди стола, который он вытащил на середину комнаты. Жером — юноша куда более практичного склада — достал раздобытый кувшин темного пива.

— Ты первый, — сказал Эмиль, протягивая мне блюдо с маринованным сердцем. Я взял ломтик, прожевал и вспомнил ночь, когда мы убили собаку доктора Форе. Чеснок придал мясу насыщенный и сложный аромат, уксус — кисло-сладкий привкус, семена горчицы — остроту, а гвоздика — копченую нотку. И все же я отчетливо ощутил на языке вкус собачатины. Его ничем не заглушить.

— Браво! — воскликнул Шарлот.

Кроме меня он — единственный, кто решился отведать мясо в чистом виде. Остальные, включая Жерома, ели его с хлебом или кислой капустой — или с хлебом и капустой вместе. Эмиль положил ломтик сердца на хлеб, щедро намазанный горчицей, и сверху присыпал его капустой. Запивая пивом, он съел мой трофей, а это главное. Мы стали братством воинов, отведавших волчьего сердца. Полковник нам улыбался, учителя почтительно кивали при встрече. Мы были «Ришелье». И наша репутация оставалась безупречной.

Шарлот решил податься в кавалерию, он верил, что война — искусство, и это искусство у него в крови. Недаром один из его предков был маршалом Франции. «Он принес нам не одну победу», — напомнил Шарлот Жерому, чей род подарил стране крайне неудачливого генерала. Эмиль, если попадет в армию, станет квартирмейстером. И прославится аккуратностью разбитых лагерей и продуманностью подвоза продовольствия. Я сказал Шарлоту, что война — искусство не в большей мере, чем кулинария. По крайней мере это не только искусство, но и наука. Не зря ведь я изучал триангуляцию, теоретическую математику, постигал основы осадной войны и даже производства пороха. Пускай Шарлот сколько угодно хвастает своим искусством, я намеревался выигрывать сражения по науке. Но мои слова вызывали у него смех.

Мы прилежно учились и осваивали всевозможные навыки. В конце концов наука полковника свелась всего к нескольким словам: бейся до конца, умри героем и позаботься о том, чтобы соратники последовали твоему примеру. Мы узнали — а как иначе? — что любые грехи простительны тем, кто грешит изящно и со вкусом, а неотесанность способна омрачить даже самый благородный подвиг. Потому мы оттачивали не только клинки, но и ум, в равной мере применяя их в борьбе с врагами и друзьями. А потом смеялись, шутили и бранили друг друга за недостаточное рвение. Академия могла не беспокоиться за нашу честь, мы сами ее блюли. Оглядываясь теперь на свою юность, я понимаю, что любые юношеские бунты предсказуемы и необходимы. Один лишь Эмиль не разделял наших интересов. Мои друзья шептались о его дурной крови, но сейчас я полагаю, что просто он был умнее нас.

Мы с Шарлотом кутили в тавернах, где столы позволяли отгородиться от врагов в той же мере, в какой шум и спиртное позволяли сблизиться с друзьями. В «Борове» — столь грязном и сомнительном заведении, что даже его хозяин не рисковал там ужинать — Шарлот забавлялся с местными девушками, которые за еду, вино и маленькие подарки разрешали ему засунуть руку под юбку — и непременно обещали больше в следующий раз. Вместо крольчатины здесь кормили кошатиной, вместо говядины — наверняка лошадиным мясом, а баранина была такой жирной, что могла быть лишь бараниной (правда, очень уж жесткой: видимо, эти овцы умирали от старости).

Все блюда здесь подавали с полусырым луком и кислой подливкой. Столовались здесь главным образом студенты, которым было все равно, что есть: их заботили лишь философия и риторика. В «Борове», если верить сплетням, сиживали за столами воры, банкроты, заимодавцы, поэты, разбойники и головорезы. Преуспевающие и богобоязненные горожане не решались сюда ходить, боясь сифилиса и крамольных речей. Шарлот, разумеется, души не чаял в сем заведении.

— Давай найдем другое место! — не выдержал однажды я.

— А чем плох «Боров»?

— Всем: шумом, вонью, людьми, шлюхами…

Он ухмыльнулся.

— Прекрасные девушки! Не верь злой молве.

Я вздохнул.

— И кормежка отвратительная.

— Ты серьезно?

Получив утвердительный ответ, Шарлот пал духом.

— Значит, ты больше туда не пойдешь? Кого же мне теперь брать с собой?

— Жерома, Эмиля, Армана, Марселя… — Я назвал первые четыре имени, которые пришли в голову.

— Жером слишком серьезен. Эмиль обмочится от страха. Остальные — идиоты. И разве мы с тобой не братья по оружию?..

И мы остались завсегдатаями «Борова».