Дорога обогнула озеро справа и потом раздвоилась. Помня наставление приветливой женщины, я оставил без внимания поворот влево. Но после этого поворота дорога дала еще несколько ответвлений и вправо и влево, заставляя меня каждый раз останавливаться и гадать, которое из них считать прямым продолжением дороги. Скоро лес кончился, открыв моим глазам вид на новые поля, однако деревни все еще нигде не было видно. А часы уже показывали половину пятого.

Можно было спросить о деревне у людей, убиравших сено в стороне от дороги, но я не спросил. Я даже не подошел к ним, продолжая идти своей дорогой. Их там было так много, и мужчин и женщин, что они уже успели сметать огромный стог из утреннего укоса и теперь свозили остальное высушенное сено к другому начатому стогу. И оттого, что их было много, я не решился сойти к ним с дороги. Среди такого множества русских мог оказаться тот самый Иван или кто-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях. А я хорошо знал, что несла мне подобная встреча. Поэтому я продолжал шагать к своей женщине без лишних расспросов.

Но, пройдя еще километра два, я вышел к новой развилке, возле которой застрял минут на десять. Дорога моя разделилась на две такие схожие по ширине и наезженности дороги, что трудно было угадать, которая из них главная. К тому же и отклонялись они вправо и влево одинаково круто. Я оглянулся. Но те, кто стоговал сено, уже пропали из виду за холмами. Спросить было некого. Пришлось идти наугад. Помня, что влево мне идти не советовали, я пошел по правой дороге.

И опять-таки она оказалась длинной, ведя меня среди возделанных полей с холма на холм, из перелеска в перелесок. Удивительно, какой огромной оказалась их Россия!! Стоило мне слегка шагнуть за пределы своего прежнего пути, как она принялась раскрывать передо мной такие обширные дали, о которых я до той поры и понятия не имел.

Был уже седьмой час, когда я увидел наконец впереди нужную мне деревню. Перед тем как в нее войти, я перебрал на всякий случай в памяти слова, которые мне предстояло сказать моей женщине. Это были все больше новые слова, уловленные моим ухом здесь на их разных собраниях и собеседованиях. Этими же словами, надо полагать, изъяснялась и моя женщина. А потому они должны были хорошо на нее подействовать.

Я появлялся перед ней внезапно, как шило в мешке, и после некоторого воздействия на нее словами вежливости выкладывал перед ней всю подноготную: «Вот видите, в какие отдаленные места я не побоялся забраться! И все ради того, чтобы увидеть вас. А это чего говорит? Это говорит того, что никакие расстояния не могут меня остановить, когда дело касается вас и всего прочего, что к вам относится. А что касается меня, то могу заверить, что коммунизмом я уже проникся. Это доказано соревнованием на четвертом этаже, где я выиграл. (О пятом этаже не будем говорить.) И если раньше я недопонимал, то теперь все допонимаю. Так что можете быть спокойны — теперь я вполне сплочен и знаю, что к чему. Вас я не тороплю. Я понимаю, что женщине надо свое выдержать, и готов потерпеть еще немного, тем более что срок моего пребывания в России еще не истек».

Такое примерно наметил я ей сказать и после этого вошел в деревню. Это была уже третья русская деревня, в которую я входил в тот день. Прежде всего я стал искать глазами на домах надпись «Контора», чтобы обратиться туда за разъяснениями по поводу приехавшего к ним депутата областного Совета. Не найдя надписи, я стал приглядываться, у кого бы спросить о моей женщине. Но пока что мне попадались только дети.

Сидела, правда, в одном дворе молодая женщина, кормившая грудью ребенка, но я постеснялся к ней подойти. Две маленькие девочки с мальчиком подвязывали возле другого дома к нижним сучьям толстой березы веревку для качелей. Дальше, у следующего дома, пожилая женщина снимала с веревок высохшее белье. У нее я тоже ничего не спросил, но, глядя на нее, подумал, что все это выглядело очень похожим на то, что я сотни раз видел у нас в Суоми. Оставалось только удивляться, почему там не дано было знать о такой удивительной схожести? Почему бы, например, этим ребятам не покачаться на качелях вместе с финскими ребятами, а финским ребятам почему бы не покачаться вместе с русскими? Почему бы этой молодой женщине, кормящей грудью ребенка, не посидеть рядом с такой же финской женщиной? Разве не нашлось бы у них, о чем друг с другом поговорить, пока их крошки тянули бы из их мягких грудей теплое молоко?

Думая так, я продолжал идти вдоль улицы деревни, высматривая подходящего для расспросов человека. Наконец у одного дома я увидел за низким забором в палисаднике старика, проверяющего какие-то черенки, привитые к срезанным сучьям старой рябины. Судя по возрасту, он вряд ли мог оказаться тем страшным Иваном, да и в лагерях наших едва ли побывал. Я подошел поближе к забору и спросил его:

— Скажите, пожалуйста, будьте в извинении, это Заозерье?

Он взглянул на меня с удивлением и спросил:

— Как?

Я повторил свой вопрос уже короче:

— Это Заозерье?

Он подумал немного и ответил:

— Заозерье-то Заозерье. Да тут все кругом Заозерье. Вам какую деревню нужно?

На это я не знал что ответить и некоторое время помолчал. Но потом решил, что ответить все же что-то надо, и стал ему объяснять все, как оно было:

— Я из Ленинграда приехал в колхоз «Путь коммунизма» к Надежде Петровне Ивановой. Не слыхали про такую?

— Нет, не слыхал.

— Она депутат областного Совета. Я приехал в колхоз «Путь коммунизма», то есть к ней. А она в Заозерье поехала, то есть к вам. Вот я и хотел узнать, где она. Здесь она не была?

— Не знаю, мил человек. Пожалуй, что и не была.

— Где же мне ее найти?

— А ты у бригадира спроси. Он по телефону у конторы может справиться.

— А где бригадир?

— Вон там, третий дом будет от большой березы.

Я зашел в третий дом от большой березы и спросил о том же самом у бригадира. Бригадир сказал, что тоже ничего не знает, но позвонил при мне в главную контору. Оттуда ему ответили, что такая к ним не приезжала. Вот как повернулось дело! Я сказал:

— Как же так? А мне там, за озером, сказали, что она сюда поехала.

Бригадир пожал плечами, явно мне сочувствуя, и в то же время спросил:

— А точно ли сюда? Может, не в наш колхоз, а в «Свободный пахарь»? Вы там не узнавали?

— А где это?

— Значит, не узнавали. Вы по дороге развилку встретили? Так вот: влево — это к ним. Там оно и будет — Заозерье. Они прямо за озером находятся, если в их сторону от Кормушкина смотреть. А мы — правее.

— Вот как. А туда далеко от вас?

— Километров десять будет.

— О-о!..

— А вы заночуйте у нас и утречком пойдете.

— Заночевать?

— Да, в комнате для приезжающих.

— Для приезжающих?

— Да. Что это вы все удивляетесь, будто с другой планеты прилетели? Документы у вас есть?

— Есть…

— Ну вот. Покажите их мне для порядка, а я вас к Никитичне поставлю.

Я помедлил немного. Но это был молодой парень, и вряд ли ему пришлось воевать, а тем более сидеть в наших лагерях. Я показал ему свой паспорт, выписанный мне на один год. Его, кажется, ничуть не удивило мое финское происхождение, но все печати и штампы, подтверждающие мое проживание и мою работу в Ленинграде, он осмотрел довольно внимательно, а потом сказал:

— Пойдем.

И мы пошли вдоль деревни к месту ночлега. По дороге я сказал ему:

— Если я останусь у вас ночевать, то не застану ее там завтра.

Но он успокоил меня:

— Застанете. Далеко не уедет. Не дальше какой-нибудь соседней деревни в том же колхозе. Депутатские дела — они такие.

— Да?

— А как же! То вдову какую-нибудь пенсией обидели, то мать на детей пособия не добьется, то братья вздумали хозяйство делить и заспорили. Да мало ли в жизни неполадок! А ей как депутату — разбирать. Застанете. — И, подумав немного, он спросил: — А вы только депутатскими делами интересуетесь или и хозяйственными тоже?

Я ответил, что да, конечно… в некотором роде… почему бы нет? Да, хозяйственными — тоже. И, вспомнив кстати советы Ивана Петровича, я еще раз повторил, что очень даже интересуюсь. А как же! Это главная моя задача — узнать поближе, как и чем живет русский народ. Да, да, именно ради этого я сюда приехал. А зачем же еще? Смотреть и узнавать — это для дела дружбы хорошо. Так я ему ответил на его вопрос. И он сказал:

— Правильно. Для дружбы надо встречаться, видеть, разговаривать. А у нас найдется на что посмотреть. Народ хороший. Техникой помаленьку обзаводимся. Доярки приборы осваивают электродоильные. На днях льнотеребилку новую получили и льномялку. Завтра утром заглянете ко мне — покажу.

Я слушал его, идя рядом, но про себя думал, что едва ли загляну к нему утром. И еще я прикидывал в уме, как быть, если я и завтра опять ее не застану? Тогда, пожалуй, лучше вернуться на станцию и уехать в Ленинград, а дня через два-три опять наведаться в ее колхоз. Да, именно так и придется поступить. Заметив деревенскую лавку, я спросил бригадира, можно ли тут у них купить чего-нибудь съестного. И он ответил:

— Все у Никитичны достанете.

Нет, он не желал мне зла, конечно, хотя и выяснил из моего паспорта, кто я такой и откуда к ним прибыл.

Он провел меня к домику пожилой доброй женщины, которой сказал:

— Принимай-ка, Никитична, гостя из Ленинграда. По ошибке не в тот колхоз попал. Ночевать его устрой, да и покормить не забудь.

И спустя час я уже ел у нее вкусный мясной суп с рисом и гречневую кашу с маслом и молоком. А потом она провела меня в заднюю комнату, где стояли три железные кровати с чистыми постелями, и сказала:

— Выбирайте любую.

Я присел на одну из них и спросил, доставая бумажник, сколько с меня причитается за обед и ночлег. Но она замахала рукой и сказала:

— Что вы! Что вы! За это у нас не платят. Нет, нет! Это же за счет фонда идет.

— Фонда?

— Ну да. Специальный фонд, куда средства колхозные выделены для разных заезжих и приезжих.

— А-а… Ну, если так, то конечно…

Вот как они меня встретили в этой незнакомой русской деревне! И, лежа в постели, я старался понять, как это могло так получиться? Разве не был я финном, который воевал с ними и даже стрелял в них когда-то? Чем же они мне за это отомстили? Тем, что я бесплатно поел их русской пищи и лег в русскую постель под русской крышей? Нет, здесь что-то было не так… Что-то непонятное таилось за этим, требующее объяснения.

Но, с другой стороны, ради чего было мне ломать голову, добираясь до причины такого их поведения? Я ли не разбирался в причинах? Все на свете было мне ясно и понятно — чего уж там! А причина состояла в том, что они не могли поступить иначе. Это было у них в крови. Это переполняло их до отказа, не находя выхода. А я помог им найти выход. Только и всего. Не мог же я им запретить выказывать ко мне радушие и доброту, если так они были устроены самим господом богом, чтобы постоянно искать своей доброте применение. Они томились тут без меня долгие годы, не зная, на кого эту доброту излить, и вот подвернулся я. Для них я оказался подлинным кладом. Мог ли я при таких обстоятельствах отказать им в этой радости? Нет, конечно, хе-хе! Пришлось доставить им это долгожданное удовольствие и принять от них все накопленные ими запасы нежности и внимания. Что ж, обед был неплохой, а постель свежая и мягкая. Не так уж трудно было мне все это перенести, хе-хе!

И еще мне пришло в голову, что огромную глупость совершили те, кто лез в Россию с оружием в руках, вроде Арви Сайтури и ему подобных. Не таким путем следовало пытаться прибирать русских к рукам. Вот я нашел совсем другой способ и, кажется, уже выгадал от этого кое-что, а в будущем собирался выгадать куда больше. Ведь судьба приготовилась дать мне в жены красивую русскую женщину и могла бы, кроме того, прибавить к этому еще кусок русской земли с приусадебным хозяйством, если бы я пожелал здесь остаться. А давала она мне их потому, что я нашел совсем иной путь к завоеванию России. И это был самый верный путь, чего не дано было постигнуть глупой голове Арви Сайтури.

И еще я помечтал немного, прежде чем заснуть. Почему бы мне и не помечтать? Назавтра мне предстояло сказать моей женщине такое, что уже должно было соединить нас навеки. Разве это не стоило мечтания? Только десять километров отделяли меня от нее по дороге через развилку. Конечно, я мог свернуть от развилки назад к станции и вернуться в Ленинград, где меня ожидала уютная, спокойная комната и даже раскрытая книга на столе, в которой было сказано про их Россию: «Эх, тройка! птица тройка…». Но зачем было мне сворачивать от развилки к станции, если в пяти километрах от развилки находилась она, моя женщина?

Что мне пять километров? Я преодолеваю их в один миг и вот уже стою перед ней, произнося привычные для нее каждодневные слова, которые, наверно, так любезны ее сердцу и потому легко его покоряют: «Видите, сколько я прошел по России ради вас? Это доказывает, что я не боюсь трудностей и не останавливаюсь на достигнутом. Даже на работе я все делаю с огоньком и задором… с чувством ответственности… вдохновленный желанием выполнить… качественно. Окрыленный очередным указанием бригадира, я весь как один… Взять хоть четвертый этаж. (О пятом не будем говорить.) И насчет великих строек тоже… не один Петр может. Я тоже хочу положить голову на колени, и чтобы мне ее гладили. Ради вас я готов пройти пешком всю Русь. Как сказал ваш великий писатель: «Эх, тройка!..». И народ надо узнать, чтобы дружба… и льнотеребилки. Ведь кто-то знал, зачем их создал. Да, я понимаю, надо изобрести какой-нибудь механизм или вырастить новый вид картошки, чтобы все кончилось женитьбой. А что у меня? Рубанок, фуганок, стамеска, топор. Но я изобрету! О, я теперь все одолею! Я нашел верный способ завоевать всю вашу страну… и вас тоже, госпожа Россия! О, я такой!..».

Постепенно пройденные километры сделали свое дело, и я заснул. Так закончился первый день моего отпуска. Он, кажется, мало что мне принес. Но у меня осталось в запасе еще двадцать семь отпускных дней.