Довольный своей победой, я, кажется, задремал на какое-то время, а когда спохватился и вскочил с постели, день успел склониться к вечеру. Выйдя из каюты, я услыхал в конце коридора звяканье посуды и остановился, раздумывая на этот счет. Звяканье посуды всегда наводит меня на некоторое раздумье, ибо это такая вещь, мимо которой трудно пройти без внимания. Звяканье посуды — это не просто звуки, каких много вокруг. Это не звяканье каких-нибудь там лопат или топоров. Это музыка. А как пройти мимо музыки, не попытавшись вникнуть в ее сладостную суть?

И пока мое ухо вникало в эту музыку, различая в ней отдельно и завлекательный говор тарелок, и соприкосновение ножа с вилкой, и звон чайной ложки о стакан, мои ноздри уловили, кроме того, вполне определенный запах жареного мяса и разных других ароматных вещей. Тут мои раздумья кончились. Пройдя без колебаний в конец коридора на все эти запахи, я открыл дверь. Это оказался салон, расположенный в кормовой части теплохода. Он же был буфетом и столовой, где легко уместились восемь столиков, накрытых белыми скатертями. За тремя из них сидели люди и ели что-то вкусное. Женщина в белом переднике вышла из-за стойки, чтобы убрать со свободного столика посуду. Заметив, что я остановился в дверях, она сказала:

— Проходите, пожалуйста. Если пообедать желаете — есть борщ.

Я желал пообедать. Кроме борща я выбрал себе по карточке еще кусок жареного мяса с молодой картошкой и выпил стакан кофе с молоком. Покончив с этим, я откинулся на спинку стула, окидывая взглядом другие столики. За одним из них сидели четверо: два парня и две девушки в походных костюмах, за другим — пожилая супружеская пара, а за третьим — один человек. И кровь, как водится, застыла у меня в жилах, когда я встретился взглядом с этим человеком, ибо это был тот самый Иван.

Сомневаться тут не приходилось. И хотя волосы его успели изрядно поседеть за послевоенные годы, однако фигура оставалась такой же рослой и серо-голубые глаза, широко поставленные над впалыми, загорелыми до черноты щеками, смотрели с прежней непреклонностью. Он, как видно, уже давно наблюдал за мной и только ждал моего взгляда, чтобы перехватить его и дать мне понять, что попалась наконец птичка в клетку. И вот он перехватил мой взгляд, и его тонкие губы сложились при этом в подобие легкой улыбки, которая, однако, не сулила мне добра.

Что я мог сделать? Женщина получила с меня деньги за еду и подошла к его столику. Пользуясь моментом, я встал и вышел на палубу. Пароход шел посреди реки, и далеко от него зеленели оба берега. Хороший пловец легко добрался бы до любого из них, но я не рискнул на это. По реке сновали вверх и вниз всякие другие суда. Буксиры тянули баржи с грузом, катера везли людей. Попадались навстречу крупные пассажирские теплоходы наподобие нашего и мелкие рыбачьи лодки с подвесными моторами. Попадались лодки, идущие на парусах и просто на веслах. Река Волга разлилась тут на целый километр в ширину, и на всей этой ширине все время что-то двигалось туда и сюда, готовое выловить меня из воды, едва я в нее окунусь. Все это было в сговоре с тем Иваном, который злорадно ухмылялся сейчас, допивая свое пиво за столиком в кормовом салоне.

Я побрел вдоль палубы сперва в одну сторону, потом в другую. Она была шириной около двух метров и огибала вкруговую всю надстройку, состоящую из множества кают и двух салонов. А над этой надстройкой высился капитанский мостик с штурманской рубкой, позади которой поместилась чуть накрененная назад объемистая труба, обведенная у вершины красной полосой. Из трубы легкой струей выходил дым, незаметно растворяясь в чистом вечернем воздухе. Он не засорял неба, которое успело совсем проясниться в ожидании ночи. Но какое мне было дело до ясного вечернего неба? Последний раз видел я, может быть, это небо у себя над головой, ибо очень скоро мне предстояло отправиться прямиком на дно их знаменитой реки, чтобы там кормить своим жестким мясом их вкусную рыбу стерлядь.

В ожидании этого часа я бродил по палубе взад и вперед и вкруговую, старательно обходя других пассажиров, занятых тем же. Ведь среди них, помимо Ивана, мог еще оказаться кто-нибудь из тех, кто побывал в наших лагерях. А я не хотел такой встречи, ибо знал, чем она кончится. Не тянуло меня также на разговор с Варварой Зориной, так ловко заманившей меня в этот страшный капкан. Да, теперь я знал, с какой целью прибыла она со своим рюкзаком в город Горький, но слишком поздно раскрылось мне ее коварство. А она делала вид, будто ничего особенного не случилось, и даже улыбалась мне временами, как бы ободряя меня в моем горьком одиночестве в оставшиеся мне последние немногие минуты жизни.

Вся их компания расположилась на носу парохода у флагштока… Сидя как попало на бортовых выступах, на скрученном швартовом канате и просто на палубе, они громко распевали песни о Волге, о Стеньке Разине и всякие другие в том же роде. И когда я проходил мимо них по палубе, огибая носовой салон, Варвара каждый раз поглядывала на меня с улыбкой, не переставая петь. А может быть, и не с улыбкой. Может быть, улыбка мне только чудилась в блеске ее белых зубов между раскрытыми полными губами цвета спелой вишни. Зачем было ей теперь улыбаться и притворяться доброжелательной ко мне, если задачу свою она уже выполнила — завлекла меня зверю в пасть? Теперь на радостях по поводу этого ей оставалось только петь. И другим участникам этого хитро задуманного дела тоже ничего не оставалось, как ей подпевать. Так обстоят у них тут дела с финским гостем, если ему случилось попасть невзначай в их коварный город Горький. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не повторяйте моей ошибки.

Продолжая шагать взад и вперед вдоль палубы и приглядываться к людям, я заприметил еще одного человека, которого не было днем. Должно быть, он поднялся сюда с нижней палубы. Это был высокий парень, лет около тридцати. Солнце сделало темно-коричневым его широкое простоватое лицо и высветлило волосы на его голове так, что уже трудно было угадать их первоначальный цвет. Глаза его тоже были какой-то неопределенной светлой окраски. Но зато они не пытались в меня всматриваться. Он попался мне навстречу несколько раз и каждый раз глядел куда угодно, только не на меня. Был момент, когда он остановился у борта, любуясь уходящими вдаль водными просторами. В руке он держал газету «Правда», сложенную так, что каждый мог видеть ее название. А из кармана его пиджака торчала другая газета, на которой тоже легко можно было прочесть название «Горьковская правда». Подойдя к борту, я стал рядом с ним. Но он опять меня не заметил и даже замурлыкал какую-то песенку, настроенный на веселый лад красотой реки. Я прислушался. Песенка его была короткая и состояла всего из семи слов. Пропев ее раз, он снова и снова задумчиво повторял ее негромким, сиповатым голосом:

Да, это был, как видно, хороший, безобидный парень, и жаль, что все остальные люди на теплоходе не походили на него. Но уже поздно было такое желать. Капкан захлопнулся. И с минуты на минуту из салона на палубу мог выйти тот, который клал конец моим последним попыткам на что-то надеяться и что-то еще желать.

Солнце тем временем зашло за высокий правый берег реки, и небо над ним окрасилось в разные яркие краски, среди которых преобладала оранжевая. Но краски эти довольно быстро потускнели. Берега реки сделались черными. Вода тоже потеряла свой естественный цвет. На палубе наступили сумерки. Их усиливал навес, тоже огибавший палубу вкруговую. Сооруженный для защиты пассажиров от дождей, он в то же время отнимал от них какую-то долю дневного света.

Чтобы не столкнуться с кем-нибудь в сумерках, я присел на скамью, прислоненную спиной к надстройке. И еще кто-то присел на другой конец этой скамьи. Я не мог разглядеть его лица. Но вот над нашими головами зажглись лампочки, и я вмиг поднялся с места, уходя от него подальше вдоль палубы. Конечно, это уже не могло меня спасти, но на какое-то время все же отдаляло мой конец. А он проводил меня внимательным взглядом, в котором ясно можно было прочесть уготованную мне судьбу.

Спасаясь от него, я зашел в носовой салон. Он был меньше размером, чем кормовой, и не имел буфета. Вместо бутылок и посуды в нем на столах лежали газеты и журналы. А у стены стоял широкий шкаф со стеклянной дверцей, за которой виднелись ряды книг. Я постоял перед ними, разбирая названия на корешках. Тут были собраны книги разных писателей, русских и нерусских. Некоторые из них я уже прочел у Ивана Петровича. Но многих не знал.

Пока я их рассматривал, в салон вошла маленькая светловолосая девушка в зеленом шелковом платье. Она спросила меня:

— Вас книги интересуют? Не желаете ли взять почитать?

Я, конечно, не рассчитывал на это, но кивнул. Она отперла дверцу шкафа и предложила мне выбрать книгу самому. Я взял наугад одну в кожаном переплете. Это оказалась история России. Девушка сказала:

— О, зачем же вы старую взяли! Она же неполная. Попала сюда случайно, когда капитан сдал нам свою личную библиотеку. Вот здесь новая книга есть по истории СССР. Она включает все события почти до наших дней.

Я попросил обе книги. Девушка записала мою фамилию, номер моей каюты и, узнав, что я еду до Сталинграда, сказала:

— О, вполне успеете просмотреть обе.

Заперев шкаф, она вышла, а я присел на диван, рассматривая полученные книги. В это время в салон вошел Иван. И хотя он подсел к столику, где лежали газеты и журналы, однако по его пытливому взгляду, брошенному в мою сторону, легко можно было догадаться, зачем он тут появился. Прикидываясь, будто не заметил его прихода, я встал и, листая книги на ходу, вышел из салона.

Подходя к своей каюте, я увидел в коридоре того простоватого парня с темным широким лицом и выгоревшими волосами, который так любил газету «Правда». Мне даже показалось, что он вышел из моей каюты. Но это мне, конечно, только показалось. Не мог он выйти из моей каюты. Каюта была заперта, и ключ от нее лежал в моем кармане.

Не оглядываясь на меня, парень с газетой в руке прошел в глубину коридора и заглянул в дверь буфета. Потом повернулся и пошел обратно. И пока я пытался повернуть в замке ключ, он прошел мимо, не глядя на меня и тихо напевая приятным сиповатым голосом:

Он вышел из коридора на палубу, а я все еще никак не мог повернуть ключ в замке. И тут я сообразил, почему ключ не поворачивался в замке. Замок уже был отперт. Я нажал ручку двери — и она открылась. В каюте все было на месте. Да и что в ней могло оказаться не на месте, если все мое хозяйство было при мне в карманах. Я уселся поближе к свету и начал читать предисловие новой книги по истории России. В предисловии было коротко рассказано о том, как Россия из глубокой дикости пришла при социализме к таким высотам, каких еще не достигала ни одна страна.

Прочитав предисловие, я выключил в каюте свет, сел у окна и раздвинул занавески. За освещенной полосой палубы расстилалась темнота, и в этой темноте плыли мимо огни, красные, зеленые, желтые, близкие и далекие. Русская река Волга раскинулась перед моими глазами, унося меня куда-то в темноту русской ночи. Так обстояли у меня дела на этот раз.

Но людей на палубе становилось все меньше, и скоро она совсем опустела, по крайней мере напротив моего окна. Помедлив еще немного, я вышел из каюты на палубу поразмяться перед сном. На палубе действительно уже никого не оказалось, но освещена она была по-прежнему ярко. Я прошел в носовую часть мимо завешенных окон чужих кают, где постепенно один за другим гасли огни и наступала тишина. Пустынно и тихо было также в носовой части. Веселая компания, распевавшая песни, тоже разбрелась по своим каютам.

Я постоял немного под флагштоком, на котором горела лампочка. Носовая часть нижней палубы, заваленной товарами, выступала вперед немного дальше верхней, и на ней среди тюков и ящиков там-сям дремали люди, укрывшись походными одеялами. При свете лампочки можно было разглядеть молодые лица парней и девушек и разные походные сумки и рюкзаки. Как видно, и те внизу тоже собрались в далекий путь. Вся Россия совершала у них походы в эти жаркие летние дни.

Немного в стороне от остальных лежал под серым плащом тот самый широколицый простоватый парень.

Он тоже как будто спал, но вот шевельнулся и открыл глаза. Потом привстал, упираясь локтем, и медленно повел взглядом вокруг. Я не хотел, чтобы его глаза заметили меня. Не стоило мешать этому хорошему парню любоваться красотой летней ночи. Отступив назад от флагштока, я сел на скамейку, откуда тоже мог бы любоваться красотой русской ночи без помехи.

Но без помехи не обошлось. Кто-то подошел к моей скамейке с левого борта и остановился. Я обернулся и увидел Варвару Зорину. Ничего удивительного в этом, конечно, не было. Кому как не ей, главной участнице моего похищения, было заботиться о том, чтобы я не сбежал от уготованной мне суровой расплаты. Одета она была все в ту же короткую, тесную темно-красную куртку и в черные штаны, плотно облегавшие ее могучие бедра.

Она, может быть, не хотела, чтобы я ее заметил. Но я ее заметил, и ей поневоле пришлось открыться. Сделав вид, что наткнулась на меня случайно, она сказала;

— А, это вы.

Да, это был я. А кому же еще тут надлежало быть? Не мне ли определила судьба принять наказание за все совершенные мной злые дела против России? И вот я сидел, готовый принять это наказание, не рискнув даже прыгнуть за борт, чтобы добраться до берега вплавь. А она постояла еще немного, довольная, как видно, тем, что я не удрал из-под ее надзора, а потом присела на ту же скамейку в полуметре от меня.

Так мы просидели с ней рядом некоторое время, не говоря ни слова. О чем ей было со мной говорить? Все их разговоры со мной кончились. Настало время дел. А пароход тем временем катил нас по темной глади великой русской реки, ударяя по воде лопастями своих колес. Перед нами на шесте горела лампочка, освещая носовую часть палубы. И вместе с этой палубой и лампочкой нас несло куда-то в неведомую теплую мглу, где роились и двигались туда-сюда огни разного цвета.

Я покосился на сидящую рядом девушку. Это была такая девушка, у которой все крупно: и лицо, и глаза, и губы, и черные бунтующие волны над головой, колыхаемые встречным ветром. И думы ее тоже, наверно, были крупные и серьезные, под стать ее размерам. И только сейчас в этих высоких, недосягаемых для меня думах наступила передышка. Они временно принизились, обратясь к моей скромной персоне. Однако, пробуя скрыть, ради какой цели они временно обратились к моей персоне, она задала мне посторонний вопрос:

— Вы Никанора последний раз давно видели?

— Давно.

Так я ей ответил без всяких колебаний. Действительно, когда я видел Никанора и где? В каком-то другом, далеком царстве-государстве, в далекой прошлой жизни, которая уже никогда ко мне не вернется. Варвара спросила:

— Как давно?

Я ответил:

— В начале июня.

— Он один был или с кем-нибудь?

Я понял, что ее интересовало. Она думала о какой-то другой девушке. Нет, я не видел его с другой девушкой. Я видел его с Василием. Но даже про Василия не стоило ей говорить. Зачем ей было знать, как Никанор ударял Василия о ствол дерева? Тем более что длилось это недолго и дальше Никанор опять пошел один. Я так и сказал ей:

— Он шел один по саду мимо Адмиралтейства.

Она кивнула и задумалась, всматриваясь в глубину ночи, где были рассыпаны огни разного цвета и разной яркости. Думала она, конечно, о том, как бы понадежнее доставить меня к одному из этих огней. О чем еще могла она думать, обремененная столь важной заботой?

Так мы сидели с ней рядом вдвоем среди ночи — сильная, красивая русская девушка и хитрый, изворотливый финн, вознамерившийся обернуть вокруг пальца всю их огромную Россию, но потерпевший в этом деле крах. Мы сидели и молчали, глядя вперед на темную волжскую воду, уносившую меня к моей последней неведомой пристани.

И, хорошо зная, какой конец уготован мне на этой пристани, я решил напоследок хотя бы поговорить немного. Чего мне было стесняться? Все равно умирать. И, думая так, я сказал сидевшей рядом девушке:

— Скажите, пожалуйста, не откажите в неведении, что должен делать мужчина, если женщина, которую он поцеловал, ударила его за это по щеке?

Быстро обернувшись ко мне, она некоторое время с подозрением вглядывалась в мое лицо своими черными глазами, тронутыми прозеленью, потом спросила строго:

— Это вы о ком?

Я понял, что она приняла мой вопрос на свой счет, и постарался отвести ее подозрения. Я сказал:

— Это я об одном финне. Он был тут у вас в России и хотел жениться на этой женщине.

Она опять с минуту всматривалась в меня молча. Я не мешал ей всматриваться. Но мне хотелось, чтобы она догадалась, что я не о каком-то другом финне говорю, а о самом себе. Не знаю, догадалась ли она. Может быть, и догадалась, только оставила это про себя. Она спросила:

— Это русская женщина?

— Да.

Ее черные глаза, разбавленные зеленым цветом, еще некоторое время продолжали изучать мое лицо, затем последовал новый вопрос:

— А она тоже любит его?

Похоже было, что девушка все-таки догадалась, о каком финне шла речь, но, принимая мою условность, не показала виду. Я ответил ей:

— Не знаю. Скорее не любит, чем любит.

— О, это совсем другое дело. Это очень плохо для него.

Мне стало не слишком весело от этих ее слов. Она заметила это и добавила:

— Но все же духом падать ему не следует. Пусть борется, добивается. Ничто на свете не дается без борьбы, а в особенности человеческое счастье. Во всяком случае, пусть не таит это в себе и почаще высказывает ей свои чувства. Это подействует на нее рано или поздно. Не может не подействовать. А молчание делу не поможет. Женщины не любят молчальников.

Вот как мудро она умела говорить, эта девушка, сама тоже основательно затронутая любовью. И, пробуя выпытать у нее еще что-нибудь полезное для себя, я спросил:

— А если и она его любит?

— Тогда тем более не следует ему молчать. Пусть выговорится. Для того и наделен человек даром речи, чтобы пользоваться им. Особенно в таких обстоятельствах. Ведь это же на всю жизнь! Как можно тут молчать! Сказать ей нужно все, чтобы полная ясность была с его стороны и определенность. Надо же помнить, что она ждет этого. Нельзя же без конца донимать ее молчанием. С ума можно сойти от такого молчания, от неизвестности, от нелепости всего этого, от глупости, наконец!

Она слегка наклонилась вперед, поставила локти на колени и, подперев ладонями подбородок, задумалась. Ее взгляд, устремленный вперед, выражал тоску, и черные брови хмурились. Она повторила еще раз: «С ума можно сойти». Уткнулась в ладони лицом. И, сохраняя это положение, принялась медленно раскачиваться взад и вперед. При этом все темное море ее волос тоже задвигалось туда и сюда, захлестывая своими беспокойными волнами попеременно то ее сильную белую шею и плечи, то лицо и руки по самые локти. Встречный ветер тщетно пытался пригладить и успокоить эти черные буйные волны.

Похоже было, что она крепко о чем-то загрустила и даже готовилась поплакать. Полагая себя обязанным удержать ее от этого, я сказал:

— Не надо грустить.

И, чтобы как-то подкрепить свои слова, я коснулся рукой ее головы. Не то чтобы я хотел ее погладить, как ребенка. Трудно было бы пригладить это черное буйство, раскинувшееся на все стороны. Но надо же было чем-то подкрепить сказанное. И вот я протянул руку, а мои пальцы, не зная, что делать, просто так окунулись в густоту ее волос, ощутив их упругость и жесткость.

Она мгновенно выпрямилась, взглянув на меня с недоумением. И я не увидел в ее черно-зеленых глазах даже признаков слез. Посидев еще с минуту молча, она встала и, сказав мне «спокойной ночи», ушла в свою каюту.

Отправился и я в свою. И, вытянувшись там на постели под легким летним одеялом, я подумал, что вот и тринадцатый день моего отпуска миновал, а я все еще был далеко от своей женщины. И не только был далеко, но и продолжал от нее удаляться. Как долго этому еще предстояло длиться — я не знал. Но зато я теперь знал твердо, чего стоили заверения Ивана Петровича относительно дружелюбия русских к финнам. Очень мало они стоили. Какой тут мог быть разговор о дружелюбии, если первый же попавший к ним финн без всякого милосердия обрекался на гибель. На мне проверилось это. Стоило мне удалиться от Ленинграда на самую малость, как они меня сразу же поймали в заранее расставленные сети и поволокли на расправу в глубину своей страшной России. И, чтобы не потерпеть провала в этом черном деле, они сговорились между собой все поголовно, от старых до малых. Даже красивые девушки состояли в этом сговоре и даже небесные дожди.

И где-то тут совсем близко оказался теперь тот страшный Иван. Ему осталось только слегка протянуть свою железную руку, чтобы достать мое горло. Он подстерегал меня у дверей каюты, он заслонил собой окно, он ловил ухом каждое мое движение через стену и потолок, он держал в своих ладонях все это судно, плотно сжав пальцы, чтобы не дать мне проскочить между ними. Всю Волгу держал он под своим надзором, во всю ее длину и ширину, от берега до берега, заботясь о том, чтобы не засорились ее воды от присутствия какого-нибудь финна. И даже небо над Волгой держал он в чистоте, прощупывая там вдоль и поперек до самых звезд ночную темноту и тучи. И не было мне никакого спасения на этот раз.

Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, вырвать меня из этого капкана. Но где был Юсси Мурто? Далеко он был. И, возвышаясь где-то там, среди холодных туманов севера, он все думал о чем-то, угрюмо глядя на Ивана. О чем он так упорно думал последнее время, немногословный голубоглазый Юсси? И, думая о чем-то своем, он готовился, кажется, что-то сказать Ивану, смотревшему на него с любопытством сквозь мрак и тучи из своих русских просторов. И он действительно сказал ему после долгого раздумья: «Нет, все не так у вас идет, как надо. Вы сбились. В делах жизни целого народа надо исходить из здравых понятий. А вы исходите из настроения. Это ставит вас вне общего потока. Жизнь обтекает вас и уходит вперед. А вы, стоя на месте и размахивая руками, думаете, что это движение создаете вы. Нет, не вы. Совсем другие силы толкают жизнь».

Так сказал Юсси Мурто, все еще угрюмо думая о чем-то и выдавливая из своего молчаливого рта по одному слову в минуту. А Иван, выслушав его, беззаботно тряхнул головой и ответил: «Ништо! Кому судить об этом? Не тому, кто сам позади на целую эпоху. История будет судить. А ее суд самый верный и справедливый». На это Юсси сказал: «Да, именно история. И она отметит, что вы потратили почти сорок лет на то, что естественным способом смогли бы создать за десять лет». И опять ему ответил Иван: «Ништо! Ваш естественный способ держал Россию на целые столетия позади Европы. И, только устранив этот способ, мы вырвались на первое место». Но Юсси сказал: «Нет, это не первое место. Вам, конечно, хотелось бы, чтобы оно было первое, но история поставит вас очень далеко от первого места». В ответ на это по темному небу некоторое время раскатывался громоподобный смех Ивана, колебля облака и звезды. Потом прозвучали его слова: «Много вы понимаете в истории». И тут же последовал ответ Юсси: «Много. Потому что я продукт истории. А вы на какое-то время выпали из нее. У вас все не так. Законами истории установлено, что война, кроме бедствия, приносит пользу. Она толкает вперед развитие хозяйства страны. Но это касается нормальной страны, а не вашей. Вы вне этих законов. Вот и сейчас, например. Война кончилась десять лет назад, а по вашей Волге ползет плоское судно на колесах, построенное еще в царское время. И ползет оно не прямо, а виляя туда-сюда между мелями и перекатами, которые сохранились у вас еще со времен Степана Разина. Где оно тут, ваше первое место?». И на это тоже не замедлил последовать ответ Ивана: «А вы поближе сюда подойдите! Поближе к нам и делам нашим! Тогда, быть может, заметите не только мели и перекаты, но и многое другое, достойное вашего высокого внимания». И опять задумался придирчивый Юсси, изобретая новые упреки. Но я уже не услыхал их, уйдя в глубокий сон.