Разбудил меня Иван рано, и с гор мы спускались в сумерках. Но солнце уже появилось где-то там, за горами, постепенно высветляя небо, и птицы в листве деревьев принимались понемногу за свои разноголосые песни. Не дойдя до нижних садов и дач, мы свернули с тропинки на шум ручья и возле него вымылись и побрились. Иван опять натянул на себя белые брюки и безрукавку. Я водворил на место галстук и зачесал назад свои увлажненные белобрысые волосы. Иван тоже причесался, но его темно-русые волосы плохо слушались гребенки и скоро опять растопорщились наподобие растрепанной ветром копны сена. Когда мы спустились мимо садов и дачных домиков к большой дороге, он протянул руку к морю и выкрикнул свое обычное:

— Генацва-а-але!

Я спросил:

— Что такое «генацвале»?

Он ответил:

— Не знаю. Что-то грузинское. Что-то очень хорошее, вроде: «Да будет с вами мир и счастье, и всех я вас люблю».

— А зачем произносить это по-грузински, если можно по-русски?

— Чудак ты, Аксель. Здесь все дышит Грузией, ибо мы от нее в двух шагах и сами скоро ступим на землю Грузинской республики.

Но я вовсе не собирался ступать на землю Грузинской республики. Зачем это было мне, если женщина моя находилась на российской земле? К ней надо было мне скорей добираться, а не лезть в чужие земли. Стараясь не обидеть Ивана, я начал издалека и сказал:

— Выходит, что здесь Россия кончается?

Он ответил:

— Так что же с того? Одна республика кончается, другая начинается. А Советский Союз продолжается.

Я сказал:

— Понятно. — И добавил как бы для самого себя, но достаточно громко: — Только я не собирался ходить по всему Советскому Союзу. По России мне хотелось пройти.

Он вскричал:

— Что ты! Грузия — это, брат, такая страна!.. — И добавил: — Ладно. Вот позавтракаем тут в одном шалмане и тогда возобновим разговор на эту тему.

Относительно завтрака я ничего не имел против. Завтрак — это было хорошо, конечно, и даже как-то веселее шагалось по гладкому асфальту после упоминания о завтраке. Но я не забывал также о теплоходе, который готовился отплыть в Ялту, где ждала меня моя женщина. И помня о нем, я сказал Ивану:

— Убавилась твоя Россия, Ваня, после того, как ты царя сбросил. Я совсем от тебя отделился. Польша — тоже. А остальное ты сам разбазарил.

Иван от удивления даже замедлил шаг, повернувшись ко мне всем корпусом. Встряхнув за лямки начиненный брезентовой палаткой рюкзак, он спросил:

— То есть как это разбазарил?

— А так. Роздал свою землю разным мелким народностям, напридумывал им языки, а сам остался на таком клочке, где заезжему гостю и не разгуляться.

Он не сразу ответил на это и некоторое время только поглядывал на меня удивленно, засунув пальцы под лямки рюкзака. О, я знал, чем их тут можно было задеть. Пусть поглядывает и удивляется. Ему было полезно поглядывать на умного человека и обдумывать его умные слова. Я тоже поглядывал на него, шагая рядом. Он был красив, этот рослый молодой Иван, так удивленно приоткрывавший рот, полный настоящих белых зубов, и округлявший под широко раскинутыми бровями свои серо-голубые глаза. Его густые русые волосы встряхивались каждый раз, когда он круто оборачивал ко мне свое загорелое лицо, но сохраняли все тот же неизменный беспорядок, не признающий гребенки. Я делал вид, что не замечаю его удивления и внимательно оглядываю кустарниковые заросли слева от дороги, уходившие далеко вверх по склонам гор, за которыми все еще таилось утреннее солнце. Наконец он сказал:

— Все эти народы жили там, где живут, и говорили на тех же языках, на которых говорят. У многих была и письменность. Другим царское правительство не давало письменности, навязывая русский язык, а наша конституция дала. И теперь они, не в пример прошлому, имеют право быть самостоятельными в своих внутренних делах и обычаях, развивать свою национальную культуру, обретать национальное достоинство.

Я сказал:

— Вот-вот. Они разовьют свою национальную культуру, национальное достоинство и единство, а потом скажут: «Прощай, Иван! Нам и без тебя хорошо».

Он усмехнулся:

— Пусть скажут, если захотят. Их никто не держит. Это добровольный союз, основанный на равенстве. Но тем он и крепок. Зачем им отделяться, если никто и ничто не препятствует их национальному развитию?

На этот раз усмехнулся я:

— Эх, Ваня, Ваня! Молод ты еще и мало, наверно, историю читал. А я читал. У вас и читал. Не много, может быть, но главное усвоил: чем выше национальное развитие, тем сильнее тяга к самостоятельности. Так что ты заранее готовься к расставанию со всеми этими народами, которым дал самостоятельное развитие. Не надо было давать. У меня надо было тебе спросить предварительно совета. Как надо поступать с другими народами? Их надо выселять из родных мест и заменять своими людьми. Перемешивать их надо. Возьми, к примеру, Северную Америку. Она никому из народов не дает отдельного уголка. А их у нее там, говорят, миллионы разных: итальянцы, испанцы, евреи, японцы, славяне. И все они, кроме того, вынуждены говорить по-английски. А ты дал языки и землю даже таким незаметным народностям, которых всего-то наберется по нескольку тысяч. И этим самым ты положил начало своему концу. Да, да, не смейся! Это я тебе говорю — великий и мудрый Аксель Турханен. Я из истории знаю, чем такие дела кончаются. Не до смеха тебе будет в один прекрасный день! Попомни мое слово. И, пока не поздно, отнимай у них землю! Делай их маленькими и слабыми. Тогда протянешь немного дольше. Ты к себе подгребай от них все, что можно. Под твоей властью, говорят, жить не так уж плохо…

Тут мне пришлось умолкнуть на время, потому что Иван прямо-таки зашелся в смехе. Он откидывался назад с разинутым ртом, раскатисто смеясь во всю глотку и отмахиваясь от меня рукой, а один раз даже пошатнулся под грузом брезента. Наконец он хлопнул меня ладонью по плечу и вскричал:

— Ну и шутник же ты, Аксель Смутьяныч! Ох и шутник! И националист в придачу. Да еще какой националистище! У вас там все такие, в Суоми?

— Да, все. Потому что мы знаем, с чем это едят.

— Ну и ну! Даже едят! Крепко!

— Да. Это самое крепкое, что есть в народах. И оно будет в них сидеть еще многие сотни лет. Это только ты способен придумывать сказки, в которых люди объединяются по каким-то другим признакам.

— Да, по классовым. А ты с этим не согласен? Вот, скажем, на твоих глазах дерутся двое: финский капиталист и какой-то иностранный рабочий. За кого вступишься?

— Помогу финну бить иностранца.

— Капиталисту?

— А для меня это не важно, лишь бы он был финн.

— Не верю я тебе, Аксель! Не верю! Это ты из упрямства. Не может быть, чтобы в рабочем человеке не пробудилось при такой сцене его классовое сознание. Упрямец ты финский! Вот это в тебе действительно еще долго будет сидеть. Но бог с тобой! Ладно. Оставим этот спорный вопрос до более подходящего случая и не будем отвлекаться от главного.

— А что у нас главное?

— Главное — наслаждаться прогулкой, любоваться роскошной природой Черноморского побережья. Разве не ради этого мы с тобой пустились в столь длительное путешествие? Где еще ты увидишь такое буйство растительности? Смотри, вот справа от дороги вся равнина до самого моря полна садами, каких нет у тебя на севере. Тут и мандарины, и лимоны, и апельсины, и хурма, и гранаты, и виноград. Есть, правда, знакомая тебе белокочанная капуста, но зато она здесь круглый год растет. А море уже тронуто солнцем, видишь? Вон в той части оно теперь играет всеми красками. Скоро солнце и до нас достанет. Вот оно уже прошивает лучами вершины деревьев на горе и сейчас зальет зноем всю эту долину. И тогда здесь такая свистопляска начнется, в этих зарослях!.. Вот погоди, пойдем по Абхазии, — там эти горы отодвинутся, и ты увидишь издали Главный Кавказский хребет с ледяными вершинами. Посмотрим, что ты тогда запоешь.

— По Абхазии? Неизвестно, пойдем ли. Ведь мы пока что идем к Адлеру, откуда в Сочи идут автобусы. В девять двадцать и в десять тридцать, как ты вчера сказал.

— Эва, спохватился! Мы давно прошли твой Адлер.

— Как прошли?!

— Да так. Прошли — и все тут. Как раз в то время, когда ты с таким увлечением свою националистическую теорию излагал.

Я остановился, повернувшись лицом назад. Но он сказал:

— Ничего, ничего. Мы же позавтракать решили предварительно. Во-он за тем мостиком имеется подходящее заведение. А потом все обсудим, не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой.

Против завтрака у меня опять не нашлось возражения, и мы пошли к мостику. Он висел над быстрой, но неширокой рекой, убегавшей к морю и густо поросшей по берегам высоким кустарником. Ступив на мост, Иван сказал:

— Здесь кончается территория Российской федерации и начинается Абхазия, входящая в состав Грузинской республики. Уразумел сие, Аксель?

— Да…

За мостом был поселок. В этом поселке Иван отыскал домик с вывеской над входом. Я не успел разобрать, что было написано на вывеске. Иван взмахом руки предложил мне войти в открытую дверь и сам вошел вслед за мной внутрь домика. Войдя, он сбросил с плеч рюкзак, поставил его в угол и провозгласил:

— Генацва-а-але! Привет присутствующим и приятного аппетита!

Ему в ответ из разных мест донеслось:

— Привет, привет, спасибо, милости просим!

Это была просторная светлая комната, наполовину заставленная продолговатыми столиками. За некоторыми из них уже завтракали люди. Там, где она была свободна от столиков, поблескивал стеклами буфет. Из-за буфета вышел немолодой черноволосый человек с короткими черными усиками над верхней губой. Он был в коричневой рубахе с закатанными рукавами и в черных просторных брюках, стянутых узким ремнем на животе, в меру объемистом, если иметь в виду ширину его груди и плеч. Иван сказал, подняв руку:

— Привет хозяину!

Тот приблизился, мягко ступая туфлями по деревянным половицам, и, протянув Ивану руку, сказал приветливо, но без улыбки:

— Здравствуй, Ваня. Давно к нам не заглядывал.

Мне он вежливо кивнул, сохраняя серьезный вид, и потом переставил поудобнее стулья у ближайшего к нам стола, как бы приглашая нас подсесть к нему. Иван принял приглашение и, устраиваясь на крайнем стуле, спросил:

— Чем будешь угощать?

Тот ответил:

— Чем пожелаешь.

— Плов есть?.

— Конечно.

— Вот и ладненько! Два плова для начала. Верно, Аксель?

Я кивнул и тоже подсел к столу, накрытому узорной скатертью. Время было раннее, позволявшее мне не слишком торопиться в Сочи. Даже первый автобус, идущий туда из Адлера, я мог спокойно пропустить и вполне успеть к теплоходу на следующем. Но, впрочем, надо было еще успеть добраться до Адлера.

Плов нам подала молодая черноглазая женщина в темно-красном платье, на котором ее короткий передник прямо-таки сиял белизной. Такой же белизной сияли ее зубы. И, может быть, эта белизна во рту делала ее полные губы особенно яркими. И в ее черных глазах тоже была яркость, хотя они не переставали быть черными. И даже изгибы ее черной тугой косы, уложенной на голове в два круга, давали при каких-то ее поворотах отблески наравне с приколками. Иван сказал ей:

— Царице Тамаре — наш нижайший поклон!

Она ответила, блеснув зубами:

— Здравствуйте. Давно мы вас не видели. Забыли о нашем существовании?

Он пояснил:

— Увы, некогда было. Летал. А теперь вот спустился на землю — и первым долгом к вам, Тамарочка.

— Охотно верю и безмерно тронута вашим вниманием.

— То-то.

— Тем более что Адлер — это страшно далеко от нас, и попасть к нам оттуда действительно можно только раз в году.

— Да, такая наша доля. И рвемся к вам всем сердцем, и слезы проливаем, а не вырваться никак.

— Бедный. Как мне вас жалко.

— И на том спасибо, Тамарочка.

Пока они так переговаривались, я еще раз обдумал все, что касалось теплохода: прикинул расстояние до Адлера и время, нужное автобусу, чтобы доставить меня оттуда в Сочи. Да, можно было не торопиться к первому автобусу и спокойно есть свою долю жареной баранины с рисом, а попутно постараться придумать слова помягче, чтобы не рассердить Ивана при расставании.

Тем временем в открытые двери столовой входили и выходили люди. Мужчины и женщины, легко, по-южному одетые. Одни из них усаживались за столы, привлекая к себе внимание царицы Тамары, другие останавливались у буфета, выпивая или съедая что-нибудь наспех, стоя, и тут же опять выходили за порог. В русскую речь вмешивался нерусский говор. И по виду многие не походили на русских. Их можно было отличить главным образом по черноте волос и глаз. Один из них, довольно молодой, с такими же короткими черными усиками над верхней губой, как у хозяина столовой, крикнул что-то не по-русски от самого порога и у буфета оказался в один прыжок. Хозяин молча налил ему из бутылки стакан лимонада, и тот выпил его одним духом.

Я посмотрел на Ивана. При звуке голоса этого парня он весь встрепенулся и теперь не отрывал от него взгляда. А когда тот с прежней стремительностью направился к двери, он крикнул, выскакивая из-за стола:

— Гоцеридзе! Васо! Генацва-а-але!

Тот остановился, вглядываясь в Ивана с серьезным и даже недовольным видом, но вдруг сверкнул белыми зубами и крикнул в ответ:

— О-о! Кого я вижу! Ваня! Длинный Иван!

Они бросились друг к другу, обнялись и поцеловались. Потом, не расцепляясь, отстранились немного, разглядывая друг друга с улыбкой. Иван сказал:

— А ты все такой же упругий и белозубый. И время тебя не берет.

Тот ответил:

— И ты тоже не изменился. Сплошной чугун. Уральское литье.

Иван спросил:

— Ты разве здесь живешь?

Тот ответил:

— Нет. Мимо еду. Заскочил воды глотнуть.

— А куда едешь?

— В Сочи. Контракт подписывать от имени своего совхоза с курортным трестом ресторанов и столовых на предмет поставки фруктов и ягод. Как видишь, миссия весьма прозаическая. А ты куда?

— В Батуми топаю.

— То есть как топаешь? Пешком?

— Ага. Захотелось ногами пощупать землю, над которой летаю.

— Летаешь? Где?

— Здесь же. Ленинградская линия.

— Молодец! А я давно на земле. Не могу без нее.

— Вот и я по ней с превеликим удовольствием шагаю. И со мной тут еще один финский товарищ.

— Какой?

— Финский. Да вот он. Знакомьтесь, пожалуйста: Грузия — Финляндия. И чтобы у меня никаких церемоний, поскольку оба рабочей кости отпрыски. А объясняться можете по-русски.

Мы с грузином пожали друг другу руки, и он сказал, глядя мне в глаза своими черными глазами:

— Очень рад видеть представителя, далекого севера в наших южных краях. — И добавил, кивнув на Ивана: — Ему везет на дружбу с людьми разной национальности. У нас в эскадрилье их было несколько, и каждый называл его на свой лад: Иванченко, Иванян, Иванидзе, Иваничюс.

Я сказал:

— А теперь он, кроме того, будет Иванен.

Грузин улыбнулся, оценив мою шутку. Иван взял его за плечи, пытаясь усадить на стул у нашего стола. Тот воспротивился, оглядываясь на дверь, и они опять повозились немного. Оба были рослые, только Иван чуть повыше. И красивые были оба, только по-разному. У одного все было темное: и лицо с горбатым носом, и волосы, и шея у раскрытого ворота голубой рубахи, и даже коричневый костюм с темно-зелеными прожилками. А другой был светлый, несмотря на загар. И волосы у него от солнца высветлились, и одежда была светлая.

Он сказал темному:

— Надеюсь, не откажешься перекусить с нами?

Тот помедлил с ответом, продолжая коситься на открытую дверь:

— Перекусить? У меня, видишь ли, там «победа» совхозная ждет… Но ради такого случая и бутылку распить не грех. Как ты полагаешь?

— Как я полагаю? Да это же гениальнейшая мысль! Тамара! Царица души моей! Организуйте нам, пожалуйста, один «Букет Абхазии». И закуску к нему по своему усмотрению.

Во время этого разговора к нам от соседнего столика подошел еще один черноволосый парень, лет около тридцати семи, в серых брюках и в кремовой рубахе с расстегнутым воротом. У него было чисто выбритое темное лицо, без усиков, но тоже очень строгой и правильной формы. Как видно, меня занесло в край, где обитал какой-то неведомый мне красивый народ. Подойдя к нам, этот парень протянул руку нашему грузину и сказал по-русски:

— Привет, Васо! Не забыл еще дорогу в наши края?

Васо воскликнул в ответ:

— Хо! Кого я вижу! Привет, привет! Ну, как можно забыть. Для нашего совхоза она, можно сказать, дорога жизни — главный торговый канал. — И, оборотясь к нам, он добавил: — Познакомьтесь: Георгий Чачба — коренной житель здешних гор.

Мы с Иваном пожали по очереди руку коренному жителю здешних гор. А Васо спросил его:

— Какими судьбами здесь, внизу?

Тот пояснил:

— Захотелось у моря пожить. Снял дачу на время отпуска. И сестра со мной. Вот она.

К нам неторопливой походкой приблизилась черноволосая женщина в зеленовато-желтом шелковом платье без рукавов и с большим вырезом у шеи. На вид она была не старше своего брата и в меру полная. Брат посторонился, предлагая ей движением руки обратить на нас внимание, и она протянула нам всем троим по очереди полную загорелую руку с твердой, сильной ладонью. При этом она улыбнулась нам, и мне тоже досталась доля ее улыбки…

Нет, не только мужчины были красивы в этих краях. И женщины здесь тоже кое-чего стоили. И, пожалуй, трудно было бы сказать с уверенностью, кто из них здесь был красивее — мужчины или женщины. Скорее женщинам следовало отвести в этом первое место. Иван сказал этой женщине и ее брату:

— А вы подсаживайтесь к нам! Веселее будет. Правда, Васо? Тамара! Поставьте нам, пожалуйста, два «Букета Абхазии».

Брат и сестра поколебались немного, но приняли приглашение. Васо усадил женщину справа от меня, сам уселся возле нее у конца стола, а по другую сторону стола, напротив нас с женщиной, уселись ее брат и Иван. Ее брат сказал грузину Васо:

— Тут есть один тбилисец с женой — тоже твой знакомый. Он с нами рядом дачу снимает.

Васо привстал, оглядывая столы. В ответ на это за одним из отдаленных столов тоже кто-то привстал и покрутил над головой ладонью. Васо ответил тем же и крикнул:

— Нико Авалишвили! Привет!

Тут, загремев стулом, поднялся с места мой Иван и сказал громко, обращаясь к тому отдаленному грузину:

— Просим за наш стол! Да, да, серьезно — и никаких отговорок! Убедительно просим! Челом бьем! Не обижайте нас отказом!

Васо и Георгий поддержали его. И вот к нашему столу подошли еще двое: черноволосый грузин средних лет с проседью на висках, одетый в светлый полотняный костюм, и его молодая черноволосая жена с шелковым красным платком на плечах поверх светлого платья. У этого грузина тоже были черные усики над верхней губой, только тоненькие и длинные — в размер его рта. И даже у его жены над губой был черный пушок, правда едва заметный. Иван усадил ее слева от меня, а мужа — напротив нее, рядом с собой.

Так мы устроились вокруг этого стола, который одним концом упирался в подоконник. И пока мы так устраивались, попутно знакомясь и здороваясь, красавица Тамара снабдила всех чистыми приборами, белым хлебом и закуской, состоявшей из мясного салата, красной рыбы, нарезанной ломтиками, черной икры и ветчины. Разместив гостей, Иван взялся за бутылку и, наполняя бокалы темно-красным вином, сказал:

— Просим наших уважаемых соседей не очень сердиться на нас за то, что мы нарушили привычный ритм их жизни. Но такой уж случай особенный. Шутка ли — семь лет не видались! А ведь когда-то вместе летали, вместе падали…

Тут Васо поднял предостерегающе указательный палец и вставил:

— Но ведь и сбивали, Ваня!

Тот согласился:

— Да. И сбивали тоже. Но, чтобы быть самокритичным…

Опять Васо перебил его:

— Самокритичным будешь потом. А сейчас торжественный момент. Кто победил в конечном счете? Мы. Стало быть, мы и сбивали больше. Будь все наоборот — не было бы нашей победы. Простой логический вывод.

И опять Иван согласился:

— Правильно. В конечном счете победили мы. Да иначе и быть не могло. И вот благодаря этому мы сидим теперь мирно за этим столом такой дружной семьей. Тут и Грузия…

Он обвел взглядом наши лица. А сидевший слева от него житель здешних гор подсказал, указывая на себя и свою сестру:

— И Абхазия…

Грузин справа от Ивана добавил, кивая на свою жену:

— И Армения…

А грузин Васо встал со своего места на конце стола и сказал с легким поклоном в мою сторону:

— И Финляндия…

Иван выслушал их всех, поворачивая с улыбкой голову туда-сюда, и вдруг, ударив себя кулаком по гулкой груди, сказал в заключение:

— И Россия!

Подняв затем бокал с вином, он провозгласил:

— Вот и выпьем за дружбу наших народов!

Мы соприкоснулись бокалами и, осушив их, налегли на закуску. Я помог своим соседкам дотянуться до красной рыбы и черной икры и получил взамен две такие улыбки, от которых у меня опять разыгрался аппетит, несмотря на съеденный плов. Иван еще раз наполнил наши бокалы, и мы снова выпили, повторив слова о дружбе.

Постепенно за столом завязался разговор, пересыпанный вопросами: кто, куда, когда, где и как. Это надоумило Ивана снова подняться и сказать:

— Предлагаю выпить за наши пути-дороги, за их бесчисленное разнообразие и за доставляемую ими радость новизны! Тамара! Свет очей моих! Дайте нам еще две бутылки!

Но тут с места вскочил Васо и сказал:

— Нет, Ваня! Довольно! Теперь я угощаю.

Он шепнул что-то на ухо Тамаре, и на столе появились еще две большие бутылки грузинского вина с другим названием, а сверх того — большое блюдо с яблоками и грушами, стоявшее перед тем в буфете за стеклом. Васо сам разлил вино в бокалы, обойдя стол с трех сторон. И опять мы пили, заедая выпитое грушами и яблоками.

Потом встал со своего места грузин из Тбилиси. Он тихо сказал что-то у буфета, и перед женщинами появились две стеклянные вазы с конфетами. Потом у буфета побывал житель здешних гор, после чего на столе прибавились новые закуски и новые бутылки, из которых вино тоже немедленно полилось в бокалы. Потом со своего места поднялся я и сказал не очень твердым голосом:

— Товарищ Тамара, дайте нам, пожалуйста, еще два «Букета Абхазии».

Она принесла еще две бутылки. Иван помог ей их раскупорить, и мы снова звякнули бокалами. В голове у меня уже изрядно шумело, но я не забывал посматривать на часы. Время близилось к десяти, а до Адлера было не так близко. Думая об этом, я решил, что пора действовать, и сказал Ивану напрямик:

— Да, Ваня, ты правильно тут говорил насчет разнообразия дорог. Вот и наши с тобой пути-дороги расходятся.

Он даже привстал от удивления:

— То есть как расходятся?

— Так. Из одной дороги получаются две разные.

— Почему две разные?

— Потому что ты сейчас пойдешь на юг, а я на север, как мы договорились.

— Где? Когда? О чем договорились? Ни о чем подобном мы не договаривались. Не мели, Аксель, чепухи.

Он яростно засверкал на меня глазами, нависая над столом. И все другие, сидевшие вокруг, оставили свои разговоры, повернув к нам головы. Васо Гоцеридзе тоже привстал, обратясь ко мне вежливо:

— Позвольте спросить вас, товарищ Аксель, что вы имеете в виду, говоря о севере? Я понял так, что вы очень торопитесь домой?

Я ответил:

— Нет. Сперва еду в Ялту на теплоходе из Сочи.

— Понятно. У вас, очевидно, уже куплен билет?

— Нет. Я там куплю…

Иван перебил меня:

— Не купишь ты там. Ты в Батуми купишь билет и оттуда спокойненько уплывешь в свою Ялту. А до Батуми мы с тобой не спеша прогуляемся по сказочному черноморскому побережью через Сухуми и Гагры.

Я подумал немного. Конечно, можно было и в Батуми сесть на теплоход. Но сам же Иван сказал мне накануне, что идти туда придется недели две. А у меня не было в запасе столько свободных дней. И мне надо было до конца отпуска успеть увидеться с моей женщиной. Поэтому я сказал Ивану:

— Нет, я, пожалуй, не пойду с тобой через Сухуми и Гагры. Не сердись на меня.

Однако он, кажется, все-таки готов был рассердиться. Но в это время ко мне опять обратился Васо:

— А почему вы не хотите пройти через Гагры и Сухуми?

И я уловил что-то вроде обиды в его голосе. И верно: он имел право обидеться. Ведь это была его родная земля, по которой я не хотел идти. Пытаясь как-то смягчить свой отказ, я сказал:

— Я имел намерение только по России пройти, а здесь Грузия и Абхазия.

На это мне ответил грузин из Тбилиси. Его басовитый голос звучал мягко и наставительно, когда он сказал:

— А разве Грузия не та же Россия в вашем западном понимании? Это ведь мы назвали Россию Советским Союзом, а не вы. И только мы можем по-настоящему оценить все значение этого союза, дающего нам свободно жить и дышать. Без этого союза, и в частности без содружества с русскими, мы прозябали бы сейчас на той же стадии развития, на какой остаются наши южные соседи Иран к Турция. А в составе Советского Союза мы ушли от них по меньшей мере на полсотни лет вперед. В другую эпоху ушли. Но когда вы там, на Западе, называете великой и могущественной державой Россию, мы понимаем, что это и к нам, грузинам, относится, и горды этим, потому что и мы составляем часть этого могущества. Так что делить Советский Союз на Россию и не-Россию будет не совсем правильно, тем более с вашей, западной точки зрения.

Иван сказал мне:

— Вот видишь? Пришлось другим тебя убеждать. Хорошо, что ты понял наконец. Выпьем по этому случаю.

Он снова принялся разливать вино в бокалы, попросив попутно Тамару принести еще бутылку. В это время снаружи донеслись нетерпеливые гудки автомобиля. Васо встал со своего места и, быстро подойдя к открытой двери, крикнул кому-то:

— Что, Ахшетели, не терпится? Успеем. Я тут еще на несколько минут задержусь. Старого друга встретил, понимаешь? Фронтового друга. А ты не хочешь перекусить? Ну, как хочешь.

Он вернулся к столу и сказал нам в пояснение:

— Это наш водитель совхозный. Говорит, что в Сочи позавтракает. Дает мне этим понять, чтобы я поторопился. Не любит график нарушать. Такой формалист. Горит на работе.

Между тем Иван перехватил у стола Тамару и вложил ей в руку свободный бокал, наполнив его тут же вином из бутылки. Она пыталась протестовать:

— Ведь я же на работе.

Но Иван сказал:

— Ничего. Один бокал не повредит вашей работе. А выпьем мы за солнечную Грузию, за ее процветание и за те радости, которые она дарит всем другим народам нашей страны.

Тамара нерешительно оглянулась на буфетчика. Тот слегка кивнул, как бы разрешая, но сохраняя на лицо свою неизменную серьезность. И тогда мы все выпили за солнечную Грузию. Тамара после этого немедленно убежала к другим столикам. А я опять украдкой взглянул на часы. Грузин из Тбилиси заметил это и сказал с упреком:

— Все еще торопитесь куда-то?

Я сказал:

— А как же! Ведь автобус из Адлера уходит в десять тридцать, а сейчас уже десять.

Тут Иван с размаху хватил кулаком по столу и рявкнул грозно:

— Аксель Турханалья!

Два пустых бокала подпрыгнули, и один из них опрокинулся. Этот столик явно не был рассчитан на кулаки Ивана. Сидевший слева от него житель здешних гор вернул бокалу прежнее положение и взялся за бутылку. Налив из нее мне и себе, он тронул своим бокалом мой бокал и сделал мне знак, чтобы я выпил. А когда мы выпили, он заговорил горячо и убедительно:

— Дорогой наш товарищ из Финляндии! Нельзя тебе поворачивать отсюда назад. Ты ступил на такую землю, какой нет больше нигде на свете. Ты сделал по ней первый шаг. А надо сделать второй, третий, сотый, тысячный. Ты увидишь наш Сухуми, нашу древнюю Акву. Это сказка. Ты увидишь Гагры. Это двойная сказка. Ты увидишь горные реки, южные леса, красивые курорты, санатории, лечебницы, дворцы, сады, парки. Увидишь людей, услышишь их песни и счастливый смех. Ты Грузию увидишь! Как можно повернуть назад, не увидев Грузии! Без Грузии большой кусок жизни России выпадет из твоего поля зрения. И ты потом никогда себе этого не простишь. А в Грузию придешь — и уйти не захочешь, потому что это самая красивая на свете страна. Пойдем к нам в горы. Ты поживешь у нас месяц и скажешь: «Это лучшее место в мире!» И ты построишь там себе дом, выберешь девушку и сделаешь ее своей женой. В наших горах человек живет полтораста лет. Ну, полтораста я тебе не обещаю, но сто лет жизни гарантирую вполне. И давай выпьем еще за это твое мудрое решение!

Все рассмеялись и снова зазвенели бокалами. Я выпил свою долю и украдкой покосился на сестру жителя гор, сидевшую справа от меня. Она почувствовала мой взгляд и слегка потупилась, делая вид, что разглядывает рисунок на конфетной обертке. Но губы ее улыбались. Да, это было любопытно, конечно, все, что говорил житель здешних гор. Но мне надо было до конца отпуска успеть к моей женщине.

Васо отлучился на минуту к буфету и вернулся с двумя коробками шоколадных конфет. Он положил их на стол перед обеими женщинами одновременно, просунув руки между Иваном и жителем здешних гор. Сестра жителя гор — моя соседка справа — сказала смущенно: «Ну что вы! Зачем?». И добавила что-то по-грузински. Моя соседка слева сказала: «Ну, вы это напрасно, право!». И тоже добавила что-то по-грузински. Васо поклонился каждой из них, прижав ладони к сердцу, потом взял Ивана за плечи, встряхнул его слегка и сказал:

— Теперь я тебя никуда не отпущу. Остаток отпуска проведешь у меня — и никаких отговорок, слышишь?

Иван улыбнулся, кивая в мою сторону:

— Но ведь мы с Акселем настроились дойти до Батуми.

— Успеете дойти. А сначала у меня поживете. Я вас на обратном пути из Сочи к себе увезу. Только уговор: ждать меня здесь.

Вот что мне еще готовилось в дополнение ко всему, что и без того встало заслоном на пути к моей женщине. Я хотел еще раз взглянуть на часы, но неудобно было это делать при общем внимании. Компания не торопилась расходиться. Только житель здешних гор отлучился на время от стола, но и он скоро вернулся, держа в каждой руке по две бутылки. В двух из них было вино, в двух — лимонад. Наливая нам то и другое, он запел что-то без слов, произнося только: «Ли-ля-ля». Иван попробовал присоединиться к его пению, покачивая над столом бокалом с вином. Васо тронул своим бокалом его бокал и тоже подхватил мелодию, не выговаривая слов. И все другие, сидевшие за нашим столом, начали понемногу входить в ритм этой мелодии, отмечая его кто покачиванием головы или руки, кто звяканьем стекла, а кто просто попыткой присоединить свой голос к другим. Лица у всех разрумянились от вина, и глаза блестели. Да и я, наверно, выглядел не иначе.

Когда первая волна мелодии схлынула, в пение вступила женщина, сидевшая слева от меня. Она повела новую волну, произнося слова песни. Слов я не понимал, но голос у нее был низкий, красивый, и к нему сразу же осторожно пристроились мужские голоса, тоже начиная произносить слова.

Мелодия эта охватывала четыре строки песни. Первая строка лилась неторопливо и спокойно, с легким налетом грусти. Вторая постепенно наполнялась тоской и жалобой, и тон ее повышался. На третьей строке жалоба усиливалась, достигая предельного взлета, словно бы кто-то одинокий и тоскующий пытался понять с горьким недоумением, откуда могла прийти к нему эта напасть, сдавившая болью его бесприютное сердце. Но вопрос его, громко брошенный в мир, оставался без ответа, и на четвертой строке песни мелодия опять шла к низкой ноте, замирая на ней в печальной безысходности.

Грузин из Тбилиси поддержал жену, вплетя свой басистый голос в общий хор голосов. И, наконец, в песню влился высокий и чистый голос сестры жителя гор, сидевшей справа от меня. Тогда и я попробовал пристроиться к песне, не выговаривая, конечно, слов.

Услыхав мой голос, моя соседка справа обернулась ко мне, не переставая петь, и я увидел совсем близко перед своими глазами ее блестящие черные глаза и раскрытый рот, слегка тронутый темно-красной помадой, где белели ее влажные зубы с одной золотой коронкой сбоку. Она не сразу отвела от меня лицо, и я тоже не спешил отвернуться, глядя на этот жаркий женский рот, из глубины которого шли ко мне красивые звуки песни, заставляющие сладко замирать сердце. Вдобавок она вдруг улыбнулась одними глазами и запела прямо мне в лицо по-русски:

Она пропела эти русские слова, глядя мне прямо в глаза своими смеющимися черными глазами. И бог знает, что там еще было в ее глазах: не то голая насмешка, не то какой-то тайный вызов, не то простое женское лукавство с примесью любопытства. Но что-то они все же говорили мне, эти глаза, в то время пока нежные грустные звуки изливались из ее женского горла. Она пропела мне эти русские слова и снова отвернулась, продолжая петь по-грузински. Или по-абхазски, не знаю.

Я повернул голову влево. Слева от меня пела другая женщина, тоже черноволосая, у которой все на лице было крупно: и нос, и губы, и глаза, и брови. Но это не делало ее менее красивой, потому что и сама она была крупная, и, стало быть, крупность лица находилась в полной соразмерности с ее ростом. Она пела, поглядывая с улыбкой на Ивана, который, в свою очередь, тянулся взором вслед за своей царицей Тамарой. А царица Тамара скользила неслышно между столами, занятая своим хлопотливым делом, но не забывая, впрочем, изредка бросать быстрый взгляд в его сторону.

Женщина слева ответила улыбкой на мое внимание к ней. Не переставая петь, она приблизила свое ухо к моему поющему рту и, послушав немного, вновь откинулась к спинке стула, одобрительно мне кивнув. Это прибавило мне уверенности, и я стал подтягивать громче, произнося, однако, вместо слов только «ли-ля-ля, ля-ля, ли-ля-ля». А потом я вскочил с места и подошел к буфету. Там за стеклом, кроме холодных закусок и бутербродов, я увидел сложенные в стопки плитки шоколада и указал на них буфетчику. Он посторонился и предложил мне самому взять сколько нужно. Я взял десять плиток и, вернувшись к столу, положил перед каждой женщиной по пять плиток. Они сделали испуганные лица, но я сказал:

— Ничего. Угощайтесь, пожалуйста.

К тому времени песня кончилась. Я наполнил бокалы моих соседок вином из бутылки и выпил с ними за их здоровье и счастье. Две красивые улыбки были мне наградой за это. Я снова потянулся к бутылке, наливая всем, у кого видел неполные бокалы. Э-э, черт ли мне там что! Чего мне! Гуляй, Турханен. Жизнь все равно как-то так… сатана ее возьми…

Иван тоже шагнул к буфету, однако не сумел там ничего выбрать. Тогда он сделал вид, что хочет перенести к нам весь буфет, но поскользнулся на чем-то влажном и для сохранения равновесия круто повернулся на месте, невольно притопнув ногой. Этот поворот и притопывание он тут же повторил, как бы готовясь приступить к танцу. Но, увидев мелькнувшее мимо темно-красное платье Тамары, вскричал:

— О Тамара! Царица моя! Куда вы? Станцуйте нам, пожалуйста! Ну, немножечко! Дайте сюда поднос. Ну, хоть один пируэт!

Он потянулся к ней, пытаясь поймать ее за руку, но она уклонилась от него. Зато дорогу ей тут же заступил Васо. Раздвинув руки, он стал просить ее о том же. Видя, что ей не ускользнуть от них, она высоко подняла одной рукой поднос, на котором стояли пустые тарелки, и плавно прошлась по свободному месту между буфетом и столиками, изгибаясь туда-сюда своим тонким станом, перехваченным белыми тесемками передника, и сделав несколько поворотов, от которых взметнулся вверх темно-красный подол ее платья, открывший на мгновение ее полные загорелые икры и округлые колени. Васо отступил в сторону, и она проскользнула мимо него к двери кухни.

Тогда он сам начал танцевать на том же месте перед буфетом. Сперва он постоял на месте, мелко перебирая ногами, обутыми в легкие сандалеты, и держа перед грудью в горизонтальном положении согнутые в локтях руки. Потом двинулся по кругу, продолжая перебирать ногами. И когда он двинулся по кругу, все сидящие за нашим столом принялись равномерно ударять в ладони и что-то напевать по-грузински. За другими столами подхватили этот напев и тоже принялись ударять в ладони. Я напевал и хлопал в ладони вместе со всеми. Расстегнутый пиджак стеснял движения танцора. Он стянул его с себя на ходу и бросил Ивану. Тот вскричал:

— Ай да Васо! Я же говорю, что ты такой же, как был! Ну и молодчина! Асса! Асса!

А Васо все ускорял свой бег по кругу, и хлопанье в ладони вокруг него также ускорялось. Сделав напоследок два особенно быстрых кольца, от которых зазвенела посуда в буфете, он остановился на месте. Остановился? Нет! Остановилось его туловище, тонкое в поясе, как у девушки, а ноги продолжали двигаться, да еще как двигаться, бог ты мой! Похоже было, что туловище висит у него в воздухе само по себе, а ноги, не чувствующие его веса и никак от него не зависящие, живут своей собственной жизнью.

О, черт, что он там выделывал своими ногами! Они мелькали у него так быстро, что становились невидимыми. Никогда не думал я, что ноги человека способны двигаться с такой скоростью. Только пальцы руки, барабаня по столу, могли бы показать подобную быстроту, да и то не всякие.

Люди за другими столами привстали, чтобы лучше видеть танцора. В дверях толпились дети, забежавшие с улицы на шум. Над ними возвышался бритоголовый человек, скрестивший на груди руки с мускулатурой борца. При виде его Васо вдруг прекратил танец и замер на месте, подняв руки вверх с таким видом, словно просил пощады. Запыхавшись, он сказал:

— Виноват, Ладо!.. Увлекся… Сейчас поедем…

Его слова были заглушены аплодисментами всех, кто был в столовой. Хлопали люди за столом, хлопали у двери дети, и хлопал своими тяжелыми руками тот бритоголовый, с которым Васо должен был ехать. Даже хозяин столовой аплодировал, сохраняя, впрочем, все тот же серьезный вид. Иван сказал ему вполголоса:

— Получи с меня, пожалуйста.

Он достал из кармана пачку денег и положил ее на стол. Но Васо заметил это и, вмиг подскочив к столу, сказал повелительно:

— Забирай обратно свои деньги! Немедленно забирай! Ты мой гость — и я угощаю!

Но Иван возразил:

— Ничего подобного. Угощаю я. Я пригласил всех за свой стол, и честь расплачиваться принадлежит мне по праву.

И для большей убедительности он крепче притиснул к столу свою пачку. Однако Васо отодвинул его руку с деньгами и сказал:

— Нет, нет. Не спорь. Угощаю я — и слышать ничего не желаю!

И он положил на стол свою пачку денег. Но тут между ними встал житель здешних гор. Он отодвинул в стороны обе их пачки и положил на их место свои деньги. Сделав это, он сказал им горячо и убедительно, как говорил мне:

— Какие могут быть споры? Плачу я. Здесь моя земля. Я познакомился с хорошими людьми. Эти люди — друзья моего Васо. А каждый друг моего друга — мой друг. Это ясно как день. За один час я разбогател — приобрел столько новых друзей! И сестра моя разбогатела. Правда, Кэто? Мы счастливы этой дружбой и просим не лишать нас радости уплатить за всех.

Пока он говорил это, его сестра одобрительно кивала, говоря: «Да, да, да, правильно, Георгий». Но тут со своего места поднялся грузин из Тбилиси. Он отодвинул все три пачки денег и положил на их место свою. Сделав это, он сказал коротко своим басовитым голосом:

— Позвольте, друзья, мне оспорить эту честь. Я, как старший по возрасту, имею на это полное право.

Но тут со своего места поднялся я. Не знаю, что заставило меня подняться. Никто не понуждал меня к этому. Но, должно быть, их грузинское вино изрядно ударило мне в голову, если и я вдруг вздумал вмешаться в их спор. Вынув из бумажника свои деньги, я положил их на середину стола и сказал:

— Кто здесь может быть старше меня? Я самый старший. И позвольте мне хоть как-то выразить мою благодарность за дружбу и внимание, оказанные мне здесь.

Так я им сказал, этим щедрым людям, не знающим, быть может, что и финны при случае умеют размахнуться и показать себя. Нет, они умеют размахнуться, если подвернулись подходящие обстоятельства. Я не подсчитывал свои деньги, положенные на стол. Но я знал, что там было восемьсот рублей. Когда я в Сталинграде покупал билет до Сочи, в этой пачке, которая лежала отдельно от остальных денег, была ровно тысяча. Я вынул тогда из нее две сотни, а полученную из кассы сдачу положил отдельно. И теперь мне не было необходимости пересчитывать положенные на стол деньги. Я положил их и, отодвинув стул, шагнул в сторону. Мог ли я поступить иначе? Ко мне было обращено столько глаз — и среди них красивые глаза женщин. Моя соседка справа смотрела на меня с таким же одобрением и уважением, с каким незадолго до этого смотрела на своего брата. Но мужчины протестовали: «Нет, нет, нет. Ни в коем случае! Вы наш гость. Как можно!». В это время к нам подошел хозяин столовой с блокнотом в руках, где у него было записано все выданное нам. Он сказал:

— Позвольте мне, друзья, примирить вас чуточку.

И он взял понемногу от каждой пачки. Но никто не притронулся к тому, что он оставил на столе. Я тоже не притронулся и даже не взглянул больше в направлении стола. К открытой двери устремился теперь мой взгляд, и ноги мои понемногу несли меня туда же.

Я знал, что не уйду, не сказав на прощание доброго слова этим хорошим людям, с которыми только что сидел за одним столом. Но мои ноги, несмотря на это, все-таки несли меня мало-помалу, то боком, то пятками вперед, все ближе и ближе к двери.

И вот я уже стоял среди мальчиков и девочек, запрудивших выход. А бритоголовый детина с толстой шеей и тяжелыми мускулами, распиравшими его сетчатую безрукавку, уже готовился уступить мне дорогу, когда раздался возглас Ивана:

— Аксель! Аксель! Никак ты опять куда-то заторопился?

Разве заторопился? Ах, да! Выходило, что так оно и было. То есть заторопились мои ноги, заторопились глаза, сами не сознавая, куда и зачем. Но Иван своим вопросом напомнил, что мне действительно надо поторопиться в одно вполне определенное место, и я сказал:

— Да… То есть нет, конечно… Но могу не поспеть… если в Адлер…

И, перебивая меня, Иван вскричал грозно:

— Аксель! Я тебя убью!

А жительница здешних гор спросила меня с улыбкой:

— Скажите откровенно, в чем мы так провинились перед вами? Почему вы не желаете видеть нашу страну? И не кажется ли вам, что вы этим не столько своего русского друга обижаете, сколько нас?

На этот вопрос надлежало ответить без всякой хитрости. Иного ответа я не мог дать ей, смотрящей на меня такими красивыми черными глазами с выжидательной улыбкой на свежих, влажных от вина губах. Не мог я схитрить еще и потому, что все остальные, услыхав ее вопрос, тоже придвинулись в ожидании моего ответа. И, глядя ей прямо в глаза, таившие в своей черной блестящей глубине все их загадочное южное царство, я сказал:

— Такую страну, как ваша, надо осматривать без торопливости, чтобы как следует вобрать в себя всю ее красоту. И я поступлю неуважительно, если проведу в ней два-три дня и потом скажу: «Я видел Абхазию». Или даже: «Я видел Грузию». Это будет неправда. Весь отпуск надо ей посвятить от первого до последнего дня.

Грузин из Тбилиси, выслушав это, сказал негромко своей жене-армянке:

— В какой-то мере это правильно.

Та молча кивнула. И все другие тоже как будто согласились с моими словами. А я, чувствуя это, стал прощаться с ними и первым долгом протянул руку жительнице здешних гор. Она сказала:

— Непременно приезжайте на весь отпуск.

И другие по очереди повторили примерно то же. А Иван так стиснул мою ладонь, что в ней спрессовались и склеились вместе все кости и жилы. И пока я расклеивал и расправлял их, приводя в прежний порядок, он сказал:

— Голову тебе оторвать мало за измену. Но я это так не оставлю! С первым же рейсом буду у тебя в Ленинграде.

Я ответил, что буду рад увидеть его там, и поспешил на улицу. Бритоголовый детина уже стоял на дороге возле своей машины. К нему быстрой и легкой походкой с пиджаком в руках шел Васо. Асфальтовую дорогу от столовой отделяла небольшая канавка, заросшая травой. Напротив столовой она была перекрыта деревянным настилом в четыре бревна. Васо перешел канавку по этому настилу. А я, торопясь к Адлеру, пошел от столовой наискосок, минуя настил, и через канавку прыгнул тоже наискосок.

Но выпитое грузинское вино наказало меня за мое невнимание к этой стране. Утяжелив мои ноги и голову, оно помешало им соразмерить силу прыжка с шириной канавы, и, вместо того чтобы оказаться на дороге, я едва допрыгнул до противоположного ската канавы. Пока я выбирался оттуда, скользя ногами по густой и влажной от росы траве, Васо выжидал, стоя у открытой дверцы машины. А когда я наконец выбрался на дорогу, он спросил вежливо:

— Вы сейчас куда направляетесь, товарищ Аксель?

Я ответил:

— В Адлер. Оттуда в десять тридцать идет автобус в Сочи.

Он сказал, оставаясь вежливым и серьезным:

— Вы простите меня. У каждого свои странности. Но сейчас уже десять сорок.

Я взглянул на свои часы. Да, так оно и было. Автобус я прозевал. Вот как обернулись мои дела. Васо выждал, пока я как следует не усвоил это, и потом сказал с той же вежливостью:

— К сожалению, доставить вас в Адлер к десяти тридцати не смогла бы сейчас даже наша «победа». Но непосредственно к теплоходу она, без сомнения, успеет. Не желаете ли?

И он шире распахнул дверцу машины, знаком приглашая меня сесть внутрь. Я не был готов к такому повороту дела и не знал, что ему сказать. Но мои ноги, независимо от этого, уже несли меня к машине. Не говоря ни слова, я плюхнулся на заднее сиденье. Васо сел впереди меня рядом с водителем, который немедленно включил мотор.

В это время возле столовой среди ватаги детишек показались мои недавние соседи по столу. Они приветливо помахали мне на прощанье. Только Иван сделал сердитое лицо и погрозил мне кулаком. Тем не менее я помахал им в ответ. Бритоголовый водитель, не оглядываясь, протянул назад свою устрашающего вида руку, поросшую у кисти темными волосами, и захлопнул перед моим носом дверцу. Недовольный долгим стоянием, он сильно рванул машину с места и сразу дал ей большую скорость. Меня отбросило назад и прижало спиной к сиденью. Но я не противился этому. Отбросило так отбросило — плевать. Мне даже удобнее было так — наполовину сидеть, наполовину лежать. Коварное грузинское вино туманило мне голову, и я закрыл глаза…

Но стоило мне погрузиться на минутку в дремоту, как Васо уже принялся трясти меня за плечо и приговаривать:

— Товарищ Аксель! Товарищ Аксель!

Я открыл глаза. Машина стояла. Почему она стояла? Мы трогались на ней с места или не трогались? Я приподнялся на сиденье. У открытой дверцы стоял Васо. Он больше не теребил меня за плечо, но повторил настоятельно:

— Вставайте, товарищ Аксель, приехали.

— Куда приехали?

Я все еще не мог понять, почему мы остановились, едва тронувшись с места, но вылез из машины, вопросительно глядя на Васо. А он сказал, вежливо посторонившись:

— В Сочи приехали. Вот пристань… Вот море. Вот слева от мола — теплоход «Грузия». А вот билет до Ялты.

И он вложил мне в руки билет. Я всмотрелся. Да, это был билет. Куда билет? До Ялты, он сказал. Хм. Это обстоятельство заставило меня еще некоторое время постоять в молчании и поразмыслить относительно того, что происходило вокруг. И когда наконец у меня в голове все стало на свое место, я полез в карман за бумажником. Однако он решительно отвел мою руку с бумажником. Я сказал:

— Но ведь за билет по крайней мере я обязан же уплатить!

Он ответил:

— Нет, не обязаны. И, пожалуйста, не обижайте меня разговором о деньгах. В прежние времена я за такую обиду просто-напросто зарезал бы вас кинжалом.

И он показал, как он это сделал бы. Придерживая левой рукой ножны, которые почему-то висели бы у него на животе, он правой рукой выхватил бы кинжал и в один миг воткнул бы его мне в грудь. У меня даже заныло все внутри от внезапности его движений. В ответ я достал из кармана свой перочинный ножик, раскрыл его и, протянув ему, сказал:

— Мне нечем вас отблагодарить. Но вот вам ножик, и я прошу вас вырезать у меня сердце и разделить его на шесть кусочков. Это все, что я могу предложить вам и вашим друзьям.

Он улыбнулся. Впервые он так широко улыбнулся мне, показав полностью весь набор своих удивительно белых зубов. И он ответил:

— Не будем сейчас резать ваше сердце. Сберегите его в целости до следующего приезда к нам в Грузию.

Он протянул руку, и мне пришлось напрячь всю свою силу, чтобы не дать ему раздавить мою ладонь.

Пока он садился в машину, я кивнул водителю, прижав в знак благодарности руку к сердцу. Он в ответ поднял кверху ладонь, как бы говоря: «Ладно уж. Будь здоров. Живи». Они уехали, а я зашагал вдоль мола к теплоходу.

На теплоходе у меня билет взяла дежурная женщина. Передавая мне ключ от каюты первого класса, она спросила:

— Вы не из министерства?

Я ответил:

— Нет. А что?

— Да ничего. Просто так полюбопытствовала. Дело в том, что все билеты на наш теплоход уже два дня как распроданы. А эта каюта была забронирована для работника министерства. Но какой-то грузин разбушевался там, возле кассы, говорит: «У меня пассажир в сто раз важнее вашего работника министерства. Давайте мне билет, или я разнесу всю вашу пристань, сожгу, взорву, сотру с лица земли вместе с вами». Такой скандалист. Ну, вот и отдали ему билет. Значит, это он для вас старался?

— Наверно…

— А вы откуда, если не из министерства?

— Я из Финляндии.

— А-а. Ну, тогда понятно.

Вот какого пассажира заполучили они на свой теплоход. Я был в сто раз важнее их работника министерства. С этим сознанием я степенно расхаживал по трем просторным палубам теплохода все то время, пока он вез меня по Черному морю на север. Он вез меня, разрезая своим высоким носом голубоватые, прозрачные волны и создавая новые волны с высокими гребнями и белой пеной, тоже пронизанные голубизной и прозрачностью. Эти новые волны, отваливаясь на обе стороны от носа теплохода, подавляли на первых порах своими размерами и силой ряды мелких встречных волн, рожденных легким ветром, но постепенно теряли свою силу от столкновения с ними, теряли высокие пенистые гребни и далее уходили закругленные и безобидные, уже неотличимые от остальных.

И все то время, пока теплоход шел от Кавказа до Крыма, его сопровождали дельфины. Они показывались то слева, то справа от него, внезапно выныривая из волн и снова погружаясь в пучину. Казалось, будто они понимали, что ими с обоих бортов любуются люди, и, радуясь этому, резвились как дети, поблескивая на солнце влажными коричневыми спинами.

Небо над морем сверкало синевой. И само море не уступало ему ни в блеске, ни в синеве. Особенно густо-синим было оно у горизонта, слева от корабля. А справа, ближе к берегу Кавказа, в нем играли зеленоватые оттенки. И совсем зеленым был берег, подступавший к морю гористыми отрогами. На этом берегу остались люди, с которыми я провел два часа за одним столом. Раньше я не знал этих людей — и вот узнал. Их не было в моей жизни, но вот они вошли в нее. И хотя я оставил их там, на этом красивом гористом берегу, но они были со мной, и я уже не собирался с ними расставаться, как и со всеми другими, что встретились мне на моем долгом пути сюда.

Зеленые отроги гор, выходившие к морю, казались пустынными. Только внизу, у самой воды, пестрели кое-где разноцветными зонтиками небольшие пляжи. А людские жилища виднелись редко. Главное место на этих солнечных склонах, полных знойной южной благодати, занимали заросли кустарников и деревьев. Они тянулись от Сочи до Туапсе, где теплоход постоял немного. Потом это же буйство горных зарослей потянулось до города Новороссийска, где теплоход остался до утра. В Ялту он готовился прибыть назавтра. Основательно перекусив за столом в салоне-ресторане, я отправился в свою каюту.

И, вытянувшись там под легким одеялом на свежей и чистой постели, я подумал, что вот и девятнадцатый день моего отпуска остался позади, а я все еще не настиг своей женщины. Но уже близилась наконец наша встреча, и на этот раз ничто не могло ей помешать.

Конечно, где-то там на моем пути мог оказаться тот страшный Иван. Однако он мог и не оказаться. До сих пор на моем пути попадались другие Иваны, от которых я не видел плохого. Почему бы им и впредь не попадаться? С такими Иванами я готов был встречаться на каждом шагу и с их друзьями тоже.

Но и тот Иван, конечно, не перестал быть жителем России и занимать в ней свое главное место. И, занимая это место, он зорко всматривался во все стороны, оберегая свою землю от проникновения туда неугодных и опасных типов, подобных Акселю Турханену — злейшему врагу его страны. И кто удержал бы его карающую руку, если бы она вдруг потянулась ко мне?

Только огромный Юсси Мурто сумел бы, может быть, сделать это. Но не было здесь Юсси Мурто. Далеко он был. И стоя там, на своих гранитах, прикрытых зеленью сосен, он все думал о чем-то, окутанный бледным светом белой ночи. До меня ли ему там было, в этих раздумьях!

А если он время от времени и раскрывал свой молчаливый рот, произнося что-то с угрюмым недоверием, то касались его слова совсем иных вещей. И только для Ивана слова эти, как видно, не таили в себе ничего нового, ибо он тоже повторял в ответ что-то уже знакомое…

Но я не успел как следует вникнуть в их спор. Сон подкрался ко мне незаметно и захватил в свой сладкий плен.