Думая о том, чтобы вернуться к дороге, я без всякой надобности сделал вдоль ручья вверх еще несколько шагов и тут увидел торчавшие из высокой травы голые загорелые ноги. Кто-то лежал там на спине, согнув одну ногу в колене и положив другую на это колено. Ступня, висевшая в воздухе, была крупная, а ноги сухощавые и мускулистые, чем доказывалось, что их обладателем был человек мужской породы.
Я сделал еще два шага и увидел все тело этого человека, темно-коричневое от загара и прикрытое одними только черными трусиками, да и то так закрученными на его узких бедрах, что казался он совсем голым. Когда тень от меня упала на его лицо, он быстро поднял голову, но, увидев, что перед ним мужчина, успокоился и снова откинулся на спину, закрыв глаза.
Я узнал этого человека. Его темное худощавое лицо достаточное время находилось перед моими глазами, чтобы осесть в памяти. И бицепсы эти тоже мне запомнились. Каждый из них по размеру был равен его лицу. Я хорошо помнил, с какой легкостью он поднял и бросил на землю тяжелое колесо от грузовой машины. Но я не думал, что и все тело у него перевито такими же крупными и упругими мускулами. И совсем забыл я о том, что на левой стороне груди, чуть ниже твердой выпуклости грудного мускула, у него есть шрам от финского пуукко…
Он вдруг сказал, не открывая глаз:
— Хоть вы и не Александр Македонский, но прошу исполнить мое единственное желание: не заслоняйте солнца.
Я отступил в сторону. Я понял, откуда он взял шутку насчет Александра Македонского, ибо историю читал. И мне бы следовало тут же уйти незаметно прочь. Но язык мой сам собою выговорил негромко:
— Леха…
Он снова быстро поднял голову и даже перекатился на бок, опираясь на локоть, чтобы удобнее было смотреть. И, конечно, он узнал меня. Большого труда это не составляло, потому что на мне был тот же костюм, в котором он меня уже видел, и та же рубашка, только расстегнутая. Может быть, лицо мое с тех пор изменилось, обожженное солнцем на выпуклостях, но зато волосы оставались такими же светлыми и даже еще немного высветлились от солнца.
Одним словом, он узнал меня и сказал: «А-а». Но в голосе его не было приветливости. Скорее что-то другое, очень далекое от приветливости, прозвучало в его голосе. И мне даже показалось, что на какое-то неуловимое мгновение его нижняя челюсть выдвинулась вперед и сверкнули белками округлившиеся глаза. Но он тут же опять откинулся на спину, вполне спокойно разглядывая синее небо над головой.
И в это время мне надо было сообразить, что он теперь знал, откуда я. При мне председатель не говорил ему этого. Но ведь я ушел, не предупредив, и тем самым дал председателю право сказать обо мне Лехе правду. Вот о чем я не подумал, задерживаясь теперь около Лехи. Мне надо было скорей уходить от него, а я медлил и даже испытывал некое подобие обиды от его невнимания ко мне. А он лежал, глядя в небо, и явно ждал моего ухода.
Рядом с ним лежали его вещи: аккуратно сложенный костюм, накрытый от солнца белой майкой, и рыжие сандалеты. Под рукой у него был маленький закрытый чемодан, а на нем — две книги и тетрадь с карандашом. Одна из книг была заложена пачкой папирос. Он потянулся к ней рукой, пощупал не глядя и, обнаружив, что папирос в ней нет, скомкал и отшвырнул ее в сторону. Видя это, я сказал поспешно:
— Закурите, пожалуйста!
Я достал свою коробку «Казбека». Коробка, правда, была слегка помята от длительного пребывания в кармане, и рисунок всадника на ней явно поистерся. Но все же изнутри ничего не высыпалось, и некоторые папиросы были как новые.
Он повернул ко мне голову, приподнявшись на локте, но взглянул не на меня, а только на коробку, которую я ему протягивал, слегка приоткрыв. Взглянув на коробку, он как бы удивился чему-то и ближе придвинул к ней лицо. Я понял, чему он удивился. Он узнал черный отпечаток своего пальца на крышке коробки. Я раскрыл перед ним коробку, и он с тем же удивлением взглянул на помятые папиросы. Потом он медленно повел взглядом вдоль моей руки вверх, но, не дойдя до моего лица, снова резко отвернулся и лег на спину, обратив на этот раз глаза больше к вершинам ближайших деревьев, чем к небу.
И опять лицо его стало спокойным, даже слишком спокойным. Просто непонятно было, с чего бы его лицу делаться вдруг таким спокойным. И на нем, кроме того, отразилось полное безразличие к моему присутствию. Меня как бы не было возле него. Была темно-зеленая листва деревьев с голубыми просветами в ней. И только она заняла все его внимание. А меня не было. Я сказал с некоторой обидой в голосе, которую он не мог не уловить:
— Ну, я пойду, пожалуй.
Но он промолчал и даже не шевельнулся, продолжая всматриваться в листву деревьев, как будто заприметил там что-то особенное. Похоже было, что он совсем забыл о моем присутствии. Мне стало еще обиднее. И чтобы как-то задеть его и расшевелить, я сказал:
— Что ж, пойду. Надо будет к леснику заехать на обратном пути. У него дочь хорошая. Попробую жениться.
Лучше бы я не произносил этих слов. Он вскочил на ноги, будто ужаленный змеей. Вот где ему послужили мускулы, которыми он был так туго перевит. Он вскочил в один короткий миг, даже не отталкиваясь руками и ногами. Он только шевельнул своими мускулами — и вот уже стоял передо мной. А руки его схватили меня за грудь и встряхнули так, что треснул пиджак и коробка «Казбека» вылетела из моих пальцев. Краем глаза я видел, как мелькнули в воздухе белые папиросы, разлетаясь во все стороны, причем выше всех взлетели те, что были с пустыми гильзами. Он встряхнул меня, сверкая белками глаз, и крикнул прямо мне в лицо:
— Я тебе женюсь, черт сивый! Попробуй еще раз заикнуться о ней — глотку перерву!
И тут он поднял меня и бросил. Просто так взял и бросил, как бросил когда-то тяжелое колесо. И я упал спиной на землю. А он сказал с яростью сквозь зубы:
— Благодари своего бога, что тебя живьем пустили пройтись по нашей земле. Но я еще выверну твои потроха и проверю, заслужил ли ты такую честь!
И к этому он добавил еще несколько замысловатых сплетений из незнакомых мне слов. Но к тому времени я тоже был на ногах. Не знаю, как я поднялся — медленно или быстро. Я ничего не помнил. Обида и ярость меня подбросили. Перкеле-саатана! До каких пор я буду терпеть? У меня отняли мою женщину, и меня же кидают об землю, как негодную тряпку. Разорвать их всех за это мало! И руки мои сами собой потянулись к горлу Лехи. Но он отступил, выставив свои руки. Все равно — руки так руки! Плевать мне было на то, что они были перевиты крупными мускулами. Я знал один прием, от которого ломалась в суставе рука человека. Ничего другого я не знал, потому что не собирался никогда в жизни драться, но один прием, ломающий руку, показал мне когда-то, балуясь в далеком Туммалахти, молодой Юсси Мурто. И вот я весь напрягся, чтобы прыгнуть вперед и применить эту хватку. А Леха снова отступил. Но и он слегка пригнулся, держа перед собой чуть согнутые напруженные руки, тоже готовые хватать и рвать.
И еще один шаг вперед сделал я, уже видя мысленно, как он у меня летит на землю с хрустом в суставе. А он еще отступил, попав на этот раз босой пяткой в ручей. Дальше он, кажется, не собирался отступать. И тут я увидел его глаза, зеленовато-серые, широко раскрытые. В них уже не было того слепого бешенства, от которого все пространство глазных разрезов заполнялось белками, а зрачки уходили куда-то вниз. В них было скорее удивление, была настороженность и в то же время решимость устоять. И все его голое загорелое тело напряглось не для того, чтобы прыгнуть вперед и напасть, а чтобы устоять. Против чего устоять? Против кого устоять? Боже мой! Никого не было перед ним, кроме меня. Так на кого же я походил в этот миг, если ему понадобилась решимость устоять? Опомнись, Аксель Турханен! Где ты и что ты?
Я остановился и выпрямился, медленно опустив руки. Он тоже медленно выпрямился, расслабив свои мускулы. По его виду можно было понять, как менялся мой вид. Выражение суровой решимости понемногу сошло с его темного лица, и осталось только легкое изумление в глазах. Он стоял ниже меня, попав одной ногой в ручей, и потому наши лица оказались на одном уровне. Так мы стояли и смотрели друг на друга, тяжело дыша. Потом стали дышать ровнее и вглядываться друг в друга спокойнее.
А потом я повернулся и пошел от него прочь. Спустился я к дороге в таком месте, где она не слишком глубоко врезалась в склон, и, ступив на нее, оглянулся. Леха стоял там же, заслоненный от меня до пояса зеленью, и смотрел мне вслед. Дойдя до поворота дороги, я снова оглянулся. Он все еще стоял там, глядя мне вслед.
Он был прав, конечно. Это было мне ответом на воткнутое когда-то в его грудь финское пуукко. Коварно воткнутое. Воткнутое за то, что он хотел спасти жизнь тому, кто это сделал. И вот мне привелось держать за это ответ. А как же иначе? Никого другого из финнов не оказалось на этот случай вблизи. Один я ходил тут по их дорогам. И вот выяснилось, что я не был достоин ходить по их дорогам. Как видно, мои тяжкие грехи перед Россией не допускали этого.
И за все это теперь я нес наказание, отвергнутый их землей. И за это же я был отвергнут моей женщиной, избравшей вместо меня молодого майора. Все было кончено для меня в этой стране. Шило высунулось из мешка и воткнулось в подноготную. Оставался Ленинград, где меня ждал мой верстак на Южной улице и ждала работа, которую я обязан был завершить, прежде чем выбраться из этой страны.
В Ленинграде, кроме того, я надеялся застать некоторых известных мне людей, не успевших меня отвергнуть. По крайней мере они не показывали мне этого до самого последнего дня. Их было не так уж много: Иван Петрович, Мария Егоровна, Ершов, Терехин, Ермил, Никанор. Но, может быть, за это время и они успели пересмотреть свое мнение обо мне? Если так, то ради чего было мне торопиться в Ленинград? Ради того, чтобы и они там поступили со мной по примеру Лехи? Но если то же самое со мной проделает, например, Никанор, то вряд ли от меня после этого останется что-нибудь способное доползти до моей далекой милой Суоми.
С такими мыслями продолжал я свой путь к Ялте по извилистой, горячей асфальтовой дороге. Справа ко мне подступала сверху густая южная растительность, нависая листвой и гроздьями над краем дороги. Слева такая же пышная зелень уходила от меня по склону вниз, охватывая на своем пути дворцы и дачи. А далее теплое южное море разливало свою блистающую синеву до самого края неба. Но не для моих глаз и ноздрей все это сверкало и благоухало. Все было кончено для меня в этой стране. Даже от Ленинграда не ждал я добра. И если там Никанор по мягкости своего юного сердца откажется трахнуть меня о ленинградскую мостовую, то уж наверно это охотно проделает Егоров.
С такими мыслями пришел я в Ялту. Это был, надо думать, красивый город. Но не для меня создавалась его красота. Для меня в нем имелся только автобус, идущий на Симферополь. Его я высмотрел, войдя в город. Он стоял в ряду нескольких других автобусов недалеко от пристани, и в нем уже сидели люди с чемоданами и узлами. Я купил в кассе билет до Симферополя и через десять минут уже ехал обратно по той же дороге, по которой только что пришел.
Автобус катился медленно, ибо дорога состояла из одних поворотов. Стекла у него были опущены, позволяя все видеть справа и слева. Когда мы проезжали мимо того места, где из трубки падала струя воды, я посмотрел влево. Да, там он все еще находился. Опять одна его босая ступня покачивалась в воздухе, высовываясь из травы. Больше я ничего не успел разглядеть. Автобус обогнул выступ склона, и ступня исчезла из виду. И тут мне подумалось, что если бы в эту минуту я снова появился перед Лехой, то встреча наша получилась бы иной. Совсем иной получилась бы, наверно, теперь наша встреча. Но это уже не имело значения. Точка была поставлена.
Автобус продолжал свои повороты до поселка Алушта. Оттуда он повернул на север и, пользуясь более прямой дорогой, пошел быстрее. Только на перевале, отделявшем южную часть Крыма от его северной, степной части, он опять попетлял немного. Зато после перевала покатился еще быстрее, потому что там дорога не только выпрямилась, но и пошла под уклон. Гористые места понемногу сменились холмистыми, а холмистые — ровными безлесными пространствами, на которых кое-где уже виднелись копны соломы от свежеубранной пшеницы. Селенья стали попадаться реже, но были они куда крупнее тех, что ютились между холмами.
Всего пять часов шел автобус от Ялты до Симферополя, но приехали мы в этот город уже с темнотой. Автобус остановился прямо у вокзала. Я прошел внутрь вокзала и там узнал, что идущий на север поезд прибудет из Севастополя через полчаса. Как видно, приход автобусов был у них приурочен к приходу поездов. Я не стал узнавать, идет ли этот поезд в Ленинград. О билете до Ленинграда мне уже не приходилось думать. Но куда-то я все-таки должен был взять билет. Куда же?
Я подсчитал свои деньги. Их у меня осталось 58 рублей 64 копейки. По таблице, висевшей на стене, я установил, что могу взять билет до станции Задолье. Если бы у меня было на шестнадцать копеек больше, то я мог бы взять билет до следующей станции, которая называлась Варагуши. Но у меня не было этих лишних шестнадцати копеек. А до станции Задолье билет стоил 56 рублей 20 копеек. Туда я и купил билет.
В ожидании прихода поезда я купил в ларьке на рубль белого хлеба и съел его, прохаживаясь взад и вперед по перрону. Денег у меня после этого осталось один рубль и сорок четыре копейки. Но я старался не думать об этом. Все шло к своему закономерному концу, как было предопределено судьбой.
Дождавшись поезда, я вошел в бесплацкартный вагон. В нем было довольно свободно. На нижних скамейках, где люди легко могли уместиться по четыре в ряд, сидело по два-три человека. И вторые полки тоже не все были заняты. Когда я сел рядом с двумя пожилыми мужчинами, курившими что-то очень крепкое, один из них спросил меня, далеко ли еду. И когда я назвал Задолье, он посоветовал:
— А вы займите эту полку, пока она свободна. Вам же ночь спать. В Задолье-то не раньше одиннадцати утра приедете.
Другой сказал:
— Вам в плацкартном надо было ехать. Там же удобней, спокойней.
И женщина, сидевшая напротив, подтвердила:
— Ясно, удобнее в плацкартном, да еще на ночь глядя.
Но я в это время уже лез на полку. Сидевшая рядом с женщиной молодая девушка сказала, что, может быть, человеку билет плацкартный трудно было достать. А молодой парень, сидевший по другую сторону от женщины, ответил, что здесь вполне свободно можно купить плацкартный билет — не то что при выезде с Кавказа. Там раздобыть плацкарту в летнее время — целая проблема, но и то он ухитрялся доставать.
Я молчал, слушая эти разговоры. Сам я не вступал в них. Зачем было мне впутываться, если мне не задавали больше вопросов? Пытаясь устроиться на жесткой полке поудобнее, я лег на спину головой к окну и вытянул ноги. Вместо подушки я подсунул под затылок свои парусиновые туфли, прикрыв их носовым платком.
А внизу тем временем продолжался разговор, начатый из-за меня. Девушка сказала парню:
— Не все же такие ловкачи, как ты, чтобы доставать без очереди. Но тебе-то ведь невдомек, что это выходит за пределы общепринятых норм поведения. Если ты достал без очереди — значит, кто-то, честно выстоявший очередь, не достал. Ты лишил его возможности получить свое.
Парень ответил:
— Я у него не отнимал. Чужого мне не надо. Я требую ровно столько, сколько нужно мне одному. А уж на это, смею надеяться, я имею право, не так ли?
Тут в разговор вмешался один из пожилых мужчин. Он сказал:
— Право на билет вы, разумеется, имеете, молодой человек. Еще бы не иметь права в наши-то дни. Но и право другого человека уважать следует. Понимать надо бы вам, что не всегда так щедро были наделены люди правами, а приобрели вы их благодаря чьим-то усилиям.
Молодой человек ответил с недоумением в голосе:
— С какой стати мне поступаться своими правами, если они мне даны? Вот еще новости!
Тут в разговор вступил второй пожилой мужчина. Он сказал:
— Вот то-то что даны, парень. Именно даны. А кем даны? Здесь вот перед тобой один из участников гражданской войны сидит. А чем была для нас гражданская война? Это было добывание человеческих прав для народа. Он с Деникиным воевал. Врангеля из Крыма выгонял. А что они несли нам вместо прав? Вспомни-ка! Учил небось про это? Или не учил?
Парень ответил с достоинством:
— Ну что за вопрос!
— Вот видишь? А что кончил-то?
— Еще не кончил, но уже на последний курс перешел.
— Так. Последний курс, говоришь?
— Да. Биологического факультета.
— Вот. Биологического факультета. Последний курс. А отец кто?
— Токарь по металлу.
— Вот. Отец токарь по металлу, а сын на последний курс биологического факультета перешел. Да когда это бывало так? Ты, если учил, то вспомни хорошенько, когда это бывало так? А эта девушка кем тебе приходится?
На это ответила женщина:
— Это его сестренка. Оба мои.
— И тоже, надо полагать, учится?
— А как же! В консерватории она, на втором курсе.
— Вот.
И человек даже замолчал на некоторое время. Должно быть, он даже не знал, как выразить свое отношение к такому явлению. Потом он спросил:
— А ездили вы куда?
На это опять ответила женщина:
— Здесь на берегу побывали. Я — в санатории по путевке, а они — на туристской базе. Все побережье исходили и всего насмотрелись.
И опять этот мужчина сказал парню:
— Вот видишь! В санатории побывали. На туристской базе. По Южному берегу Крыма побродили. Да когда это бывало, чтобы рабочая семья в такие места доступ имела, где раньше только князья и помещики во дворцах жили! Не было сюда доступа нашему брату. Добиться этого нужно было.
На это парень с улыбкой возразил:
— Но ведь не вы же этого добивались, а ваш сосед.
Тогда снова вмешался в разговор другой пожилой мужчина, который был годами старше своего соседа. Он сказал:
— А вы не спешите оспаривать, молодой человек. У него три осколочных ранения и контузия в позвоночник. И все за те же ваши человеческие права.
— Это каким же образом?
— А с Гитлером-то кому схватиться пришлось, как вы думаете? И что он нес нашему народу взамен завоеванных нами прав, вам известно? Тоже учили, надеюсь?
— Учили. Чему нас не учат? Но моя специальность — биофизика.
— Ах, биофизика? А все остальное не входит в сферу вашего мышления?
— Нет, почему же. Я понимаю. Мой отец тоже два пальца потерял на войне.
— И вы соответственно уважаете и цените его за это?
— А как же. Отец все же.
— Все ясно, молодой человек.
Больше этот более старший пожилой человек не произнес ни слова. Говорил только его сосед. Когда женщина, меняя разговор, спросила, далеко ли они едут, он ответил:
— Я в Джанкое схожу. Там у меня сын в дорожной бригаде работает.
Женщина отозвалась:
— А мы сразу за Перекопом. Поживем с недельку у моей двоюродной сестры, а потом на каховское строительство. Они вот хотят посмотреть.
— Правильно. Туда стоит. Для них это особенно полезно. Ихняя эра пришла. И пусть с ней в ногу шагают.
— Там, говорят, такая удивительная техника появилась!
— Да, слыхали. Полторы тысячи кубометров земли за час.
— Говорят, сократить хотят сроки строительства.
— А что вы думаете? Вполне возможно. С такой техникой…
Они еще долго вели разговор в том же роде. А я молчал. Меня это не касалось. Не мои это были машины и каналы, и не мне суждено было ими любоваться. Моей жизни осталось не так уж много. Последний раз ехал я по железной дороге. И последний раз предстояло мне пройти немного пешком. Пройти ровно столько, сколько будут меня держать мои ноги, а потом свалиться от усталости и голода на этой чужой земле. Конечно, я очень хотел бы дойти до Ленинграда, где ждала меня моя работа, где была пища, где были люди, не успевшие подумать обо мне плохое. Но дойти до Ленинграда мне уже не сулила судьба.
Постепенно я перестал понимать разговор сидящих внизу. Но, перед тем как заснуть, успел подумать, что заканчивался двадцатый день моего отпуска. И в этот день у меня украли мою женщину, а самого меня бросили об землю. Все кончилось для меня в этот день. И, несмотря на это, где-то там, впереди, меня все еще подстерегал тот страшный Иван. Но не напрасно ли он себя затруднял? Ведь я мог свалиться без его содействия, не успев попасть в его поле зрения.
И тут бы очень кстати была помощь Юсси Мурто. Для него бы не составило большого труда поднять меня с земли и пронести на плече сотню-другую километров. А еще лучше — подкормить меня хлебом или снабдить деньгами. Но далеко был Юсси Мурто, и совсем не моя судьба владела его помыслами. Хмурым было его лицо, обращенное к Ивану, и холоден взгляд. Да и как было иначе смотреть на жителя страны, где человека бросают об землю, отняв у него предварительно женщину. И, глядя с холодным недоверием на Ивана, он говорил ему: «Все это впустую, что принято считать у вас устремлением в будущее. Оно близко только тем, кто начал. Но уже пришло поколение, занятое лишь самим собой и не желающее знать, чего вы хотели и зачем». На это Иван отвечал таким же холодным взглядом. Да и не мог иначе смотреть человек, бросающий своих гостей об землю. И в голосе его не было благожелательности, когда он говорил: «Ништо! Жизнь уже проверила. Когда вы двинулись отнимать наше устремление в будущее, они тоже отстаивали его кто как умел, не достигнув еще солдатского возраста». Не знаю, что еще сказал ему Юсси Мурто в подкрепление своих доводов. Сон пришел ко мне все-таки, несмотря на беспокойное подрагивание вагона и жесткую постель.