И опять заботу обо мне взял на себя парторг. Но я не был против этого. Скорее наоборот. С парторгами мне было даже выгоднее иметь дело, чем с кем-либо другим, ибо они проявляли ко мне особенное внимание. Не знаю, чем вызывалось это внимание, но у меня не было причины им тяготиться. Беспокоило меня каждый раз только одно: не оказался бы парторг тем самым Иваном. С таким парторгом я не хотел бы встретиться, потому что внимание такого парторга не принесло бы мне добра.

Но, слава богу, мне повезло и на этот раз. Передо мной стоял парень, которому явно не было еще тридцати, и, следовательно, побывать на войне он, конечно, не успел. Правда, серые глаза его смотрели пытливо и таили в себе вполне зрелый ум. Но худощавое лицо, покрытое густым загаром, было с виду совсем еще юным, а зачесанные набок русые волосы блестели, изгибались и курчавились от избытка внутренних сил в такой именно степени, в какой им свойственно изгибаться и блестеть в пору самой ранней молодости.

Он привел меня в контору к директору лесопункта, человеку более зрелых лет, чем он сам. Но и директор не был тем Иваном, насколько я понял это из его вопросов. О Финляндии он знал, кажется, не больше, чем об Эфиопии или Тасмании. Они оба по крайней мере с полчаса задавали мне вопросы о Финляндии. Я был, конечно, рад поговорить о ней, о моей родной далекой Суоми, куда мне уже, как видно, не суждено было больше вернуться и где осталась моя славная Майя Линтунен, тоже навеки для меня потерянная. В конце разговора они вернули мне документы и спросили, что меня интересует в их лесном поселке. Я ответил:

— Все интересует. Но мне надо торопиться. Кончается отпуск. Я пойду, если позволите.

— Куда пойдете?

— Туда.

Я махнул рукой в сторону севера. Директор покачал головой, а парторг улыбнулся:

— Туда не пройдете.

— Почему?

— Там наши лесоразработки. А дальше леса и болота, еще не тронутые. Сквозной дороги туда пока нет.

Так обстояли дела. Второй раз мне об этом сообщали. Но они не знали, что для меня не имело значения, есть туда дальше дорога или нет. Даже по самой гладкой и широкой дороге я все равно не сумел бы добраться до Ленинграда за оставшиеся у меня три дня с тем запасом пищи, который имелся у меня в животе. Значит, с таким же успехом я мог идти в направлении Ленинграда без всякой дороги. Важно было не стоять на месте, а идти и идти, пока меня несли мои ноги. Но я не сказал им этого. Кто бы меня понял? А они тем временем пояснили мне, что из их поселка ежедневно на станцию и в районный центр ходят грузовые машины. Одна из них и прихватит меня завтра, если я пожелаю. А пока я могу остаться у них и заночевать в комнате для приезжающих. Там неплохо. И столовая у них приличная. Буду доволен.

Так просто, по их мнению, это выглядело. Даже столовая должна была мне понравиться. Что ж. Может быть, и так. Но собирался ли я заглянуть в нее — это другой вопрос. Им, конечно, не дано было знать о состоянии моих карманов. И тут меня вдруг осенила одна очень гениальная мысль. Я спросил:

— А разве у вас нет очереди?

Они не поняли:

— Какой очереди?

Я пояснил:

— У вас в России есть такой обычай — пускать прохожих ночевать в деревенские дома по очереди. Вот я и хотел бы, если позволите, заночевать по такому обычаю.

Вот как ловко я вывернулся из трудного положения. О, моя голова еще годилась на кое-что! Они заулыбались в ответ на мои слова и потом призадумались. Парторг с озадаченным видом погрузил пятерню в густоту своих волнистых, свисающих набок волос и сказал, морща лоб:

— Устаревший обычай. Отмер за ненадобностью — прямо скажем. Но до войны, говорят, применялся. Да и после войны, помнится, бывал иногда в действии. Надо будет узнать, на ком остановилась очередь.

Он узнал и после этого привел меня к новому бревенчатому дому. Однако бородатый хозяин этого дома сказал ему, разведя руками:

— Я не против. Но сегодня… сам понимаешь…

Парторг задумался. Но потом опять повторил свое:

— Ничего. Пусть. Это особый случай. Это дело в некотором роде политическое и даже государственное. Зарубежный товарищ изучает нашу страну, чтобы потом рассказать о ней своим соотечественникам. Пусть увидят, как у нас веселятся. Это им тоже не вредно будет знать.

Бородатый хозяин дома спросил!

— Ну, а как же… это самое?..

Парторг ответил:

— Очень просто. Вели хозяйкам поставить двадцать пятый прибор — и дело с концом. А ребятам я объясню.

Он прошел со мной в заднюю комнату этого дома, очень большую и светлую, и там провозгласил:

— Товарищи! Сегодня у нас будет гость из Финляндии. Прошу любить и жаловать!

В ответ на это и на мой поклон было сказано из разных мест комнаты:

— Приветствуем! Добро пожаловать! Милости просим!

Сказано это было молодыми голосами, и обернулись ко мне молодые лица. Из этого следовало, что того Ивана среди них не было, хотя по виду любой из парней, тут стоявших, вполне мог сойти за того Ивана в его прошлом облике, каким он был с десяток лет назад, когда совершал свое грозное дело. У них тоже вид был воинственный и непримиримый. Только непримиримость свою они направляли друг против друга, споря о чем-то с таким усердием, что забыли о накрытом столе.

А стол никак не заслуживал такого невнимания. Составленный из трех больших столов, он занимал середину комнаты почти по всей ее длине от стены до стены, потребовав несколько белых скатертей. И по всей длине стола, плотно заполняя его среднюю часть, стояли в чашках, мисках и тарелках разные вкусные вещи: кислая капуста, соленые грибы, огурцы свежие и соленые, редиска, винегрет, мясной студень, заливная рыба, хлеб, печенье, масло, колбаса и сыр. Стояли также бутылки с водкой, виноградным вином и лимонадом. Стояли садовые цветы в стеклянных банках. Лежали яблоки и вишни в плоских корзинках. А по краю этого огромного стола тянулись вкруговую ряды пустых мелких тарелок, дополненные рюмками, бокалами, вилками и бумажными салфетками.

Казалось бы, все было готово к тому, чтобы сесть на стулья, тесно окружавшие стол, и приняться за еду. Однако никто не торопился этим заняться, хотя собрались тут люди, явно не страдающие плохим аппетитом, судя по обилию румянца на их молодых загорелых щеках. На стол они не смотрели, и разговоры их даже не касались того, чем он благоухал. Теснясь ближе к открытым окнам, они говорили о чем-то другом. Например, один парень сказал:

— Не понимаю, как можно из-за такой ерунды…

А другой возразил ему:

— Это для тебя оно ерунда, а для него, может, соль жизни.

Третий сказал:

— Но он понимает ли, в какое нелепое положение ставит всех нас?

Четвертый сказал:

— Уж куда нелепее.

Рослая круглолицая девушка в новом светло-зеленом костюме сказала:

— Прямо смех один.

Но, сказав это, она не проявила никаких признаков смеха. И еще один парень сказал:

— Принцип.

А другой поправил его:

— Не принцип, а болезненное самолюбие. Не может примириться с тем, что единственный раз в жизни не он оказался первым.

Другая девушка, потоньше лицом и телом, одетая в длинное шелковое платье, сказала:

— Надо убедить его. Нельзя же из-за такого, в сущности, пустяка нарушать торжественность момента. Петечка, где твое красноречие?

Но Петечка только рукой махнул:

— Да разве его убедишь такого!

Так они разговаривали, совсем забыв, должно быть, зачем сюда пришли. И никто не догадался напомнить им об этом, даже парторг. Он послушал их немного и, не говоря ни слова, вышел. Я тоже не стал их торопить садиться за стол. Это было их дело. Не для меня они приготовили этот стол, а для себя. Я не имел в нем надобности. Глаза мои скользили по вкусным вещам вдоль стола с полным равнодушием.

Проглотив слюнки, я даже повернулся к столу спиной и принялся рассматривать на стене цветные картинки в рамках, вырезанные из их журнала «Огонек». На одной картинке виднелся густой сосновый бор, на другой — медвежата в тайге, а на третьей бурлаки тянули вверх по реке Волге барку. Однако все это было не очень съедобное, исключая разве только медвежат. Но они еще бегали по тайге, где их не так-то просто было найти и поймать. Кроме того, они теперь, наверно, успели вырасти в крупных свирепых медведей, превратить которых в пищу было бы делом весьма затруднительным. Сделав такое заключение, я еще немного потоптался между столом и стеной, пытаясь понять смысл разговора парней и девушек, но так и не понял.

Тогда я по примеру парторга тоже вышел в первую комнату. Но там его уже не оказалось. Часть этой комнаты была завешена серым холстом, за которым слышались голоса. Я заглянул туда, отвернув край холста. И в этот миг в ноздри мне ударил особенно вкусный аромат. А когда я увидел предмет, от которого исходил этот аромат, в животе у меня заныло и засосало с новой силой. На горячем противне лежал огромный, запеченный в тесто окорок. Две женщины, румяные от жара, только что вынули его из печи и готовились переложить на большое продолговатое блюдо.

Я вернулся к накрытому столу. При таких обстоятельствах не стоило от него далеко отходить. Но молодые люди все еще медлили за него садиться. Даже запах жареной свинины из первой комнаты не мог их к тому поторопить. В комнату опять вошел парторг. Но это ничего не изменило. Странный разговор продолжался, и не было видно ему конца. Один парень сказал:

— Ну и что? Подумаешь, цаца какая! Не угодили ему. Зато, может, в следующем квартале ему вдвойне повезет.

— Безусловно.

Это слово произнесла та же самая тоненькая девушка в длинном шелковом платье. Видно было, что ей нравилось употреблять слова, не свойственные деревне. Но произносила она их с теми же деревенскими интонациями, что и другие. Стараясь выделиться среди других девушек, она и волосы свои завила мелкими кудряшками, и губы подкрасила так, что они казались крупнее, чем были на самом деле. Парень, стоявший рядом с ней, сказал:

— Другим похуже перепадали участки, да и то не стонали.

А его сосед добавил:

— И опять могут перепасть. Кто от этого застрахован? Еще не раз представится ему случай для… для…

— Для реабилитации.

Это слово подсказал тот парень, который незадолго перед этим сказал: «Принцип». Как видно, и парням была не в диковинку городская речь. Только это мало что меняло. Красивый, богатый стол по-прежнему оставался без внимания. Я обернулся к парторгу. Он улыбнулся и успокоил меня:

— Ничего. Обождем немного, пока все это не придет к своему, так сказать, логическому завершению.

Мы подождали немного. Разговор тянулся еще некоторое время в том же роде. Но потом в него вклинился громогласный вопрос:

— А он сам-то скоро заявится или вообще не удостоит нас своим присутствием? Свадьба его касается или не касается?

Вопрос этот был обращен к высокой светловолосой девушке, похожей лицом на хозяина дома. Девушка стояла отдельно от всех, одетая в белое нарядное платье, и с нетерпением поглядывала на дверь, явно кого-то ожидая. В ответ на вопросительные взгляды всей компании она молча пожала плечами, не разжимая строго сомкнутых губ. Ее волосы были светлее загара на ее нежном лице и свисали ниже пояса двумя тяжелыми косами толщиной в детскую руку каждая. Да, это была видная собой девушка, и неудивительно, что к ней так быстро подоспело время надеть белое свадебное платье. Могла бы и у меня быть в жизни такая же строгая красивая дочь…

К этой девушке подошла другая в таком же светлом платье. Только была она чуть ниже ростом и темнее волосом. Ее губы на таили в своих очертаниях такой строгости, зато брали яркостью. А по всему ее округлому лицу разливалось такое обилие радости, что, казалось, радость вот-вот прорвется сквозь налитой румянец ее щек и брызнет смехом из ее наполненных блеском коричневых глаз. И такая дочь тоже могла у меня быть, переполненная радостью и смехом. Почему бы нет? Все могло у меня в жизни быть, если бы не свернул я со своей прямой дороги на какой-то иной, нескладный путь.

Темноволосая девушка спросила у светловолосой!

— Может, перенесем на другой раз?

Но та отрицательно покачала головой. В это время в комнате появился еще один ладно скроенный парень, черноглазый, чернобровый, с красивыми темными кудрями, сбитыми на сторону. Все лица немедленно обернулись к нему. Но он, как видно, уже привык встречать со стороны людей такое внимание к себе и ничуть этим не смутился. Потянув к себе ленивым движением от стола один из стульев, он уселся у стены и неторопливо закурил папиросу, ни на кого не глядя. Кто-то спросил его:

— Ты, что же, нарочно решил сорвать вечер?

А он сделал удивленные глаза и посмотрел на всех так, словно только сейчас их заметил. Но, видя, что от него ждут ответа, сказал:

— Разве я кому мешаю? Веселитесь на здоровье.

Ему сказали:

— Ну и хватит корчить из себя обиженного. Не отравляй настроения другим. Если уж сплоховал, то умей держать свою досаду при себе.

— Пожалуйста, я могу уйти.

Сказав это, черноглазый парень поднялся со стула, но, встретив суровый взгляд голубых глаз светловолосой девушки, снова уселся. С минуту все огорченно помолчали. Потом один из парней сказал примирительно:

— Надо признать, конечно, что не все от него зависело. Редколесье на их участках — это само собой. Но, кроме того, его два раза подвела пила. А это тоже немаловажная причина.

Некоторые как будто были готовы согласиться с таким объяснением. Но тут заговорил еще один парень. До этого он молча подпирал широким плечом стену возле окна, ласково поглядывая на темноволосую, переполненную радостью и смехом девушку. Он был очень высокий, и коротко срезанные, желтые, как солома, волосы на его крупной голове стоймя торчали вверх, прибавляя ему роста. Он сказал:

— Никакая это не причина! Таких причин у каждого десятки наберутся. Просто пришло время уступить первенство — вот и все.

Черноглазый парень покосился на него с пренебрежением и сказал, не вынимая папиросы изо рта:

— Уступить? Кому? Уж не тебе ли?

Тот ответил спокойно:

— Да хотя бы и мне.

Черноглазый парень рассмеялся, обводя всех взглядом с таким видом, словно приглашал их тоже посмеяться вместе с ним. Но только два-три человека ответили ему слабыми улыбками. Тогда он сказал:

— Мало вырос. Подрасти еще малость.

Тот выпрямился, расправив плечи, и ответил:

— Думаю, что уже дорос.

— Думаешь? Это еще доказать надо.

— Уже доказано.

— Случайность не доказательство.

— Случайностью тут и не пахнет.

— Это мы еще проверим.

— Не храбрись. Еще откажешься от проверки.

— Это почему же?

— А потому. Не к твоей выгоде она обернется.

Черноглазый даже привстал со стула — так уязвили его почему-то слова высокого парня. И, весь красный от обиды, он прокричал:

— Да хоть сейчас пойдем, если так! Идем сейчас! Ну?!

Высокий парень усмехнулся:

— Зачем же сейчас? Неудобно сейчас вроде…

— А-а, неудобно? Струсил, иначе говоря?

На этот раз вскипел высокий парень. Сжав кулаки, он подступил к черноглазому, как бы собираясь его ударить, но не ударил и только постоял перед ним немного, а потом сказал отрывисто:

— Пошли!

Тот спросил удивленно:

— Куда?

— Туда. На делянки.

— Сейчас?

— Да, сейчас! Ты же сам этого хотел. Или уже идешь на попятный?

— Нет, почему же? Я готов. Пожалуйста.

И они оба направились к выходу. Кто-то сказал негромко:

— Совсем с ума спятили.

А кто-то крикнул им вслед:

— Эй, постойте! Петухи! А остальные для вас не существуют? Может быть, вы и нам соизволите что-нибудь объяснить?

Высокий спросил того, кто это крикнул:

— А ты не понял?

Тот отозвался с унынием в голосе:

— Я-то понял, да что проку-то?

— А то, что дашь нам ток для двух пил. Не возражаешь?

— А надолго?

Высокий вопросительно обернулся к черноглазому. Тот сказал:

— Часа на два.

— Это можно.

И понятливый парень тоже двинулся к выходу, расстегивая почему-то на ходу пиджак и развязывая галстук. Но у двери он обернулся и спросил:

— А остальные как?

Высокий парень тоже остановился в дверях и сказал, подумав:

— А остальным подождать придется. Втягивать всех в этот глупый спор мы не имеем права.

Но тут заволновались и заговорили все остальные, явно втягиваясь в тот самый спор. И кто-то из них выкрикнул громко:

— Разве не бригадами мы соревновались?

Эти слова родили одобрительный гул голосов, и скоро все остальные тоже потянулись к выходу. Я, конечно, так и не понял ничего из всей этой кутерьмы и, когда все вышли, опять взглянул на парторга. Он улыбался, провожая глазами последних уходящих, словно был доволен тем, что произошло, словно это было то самое логическое завершение, о котором он упоминал. Потом он подвинул мне стул и сказал:

— Вы посидите тут немного. Скоро директор подойдет. С ним кое-кто из старших. Скучно вам не будет. А мы мигом обернемся.

И он вышел, оставив меня наедине с вином и закусками. Но я не хотел оставаться один возле стола, за который меня еще никто не приглашал. Подумав немного, я тоже направился к выходу. Не стоило отрываться от парторга. Как-никак, худо мне, кажется, еще не было оттого, что я иногда держался у них поближе к парторгам. И если уж я хотел получить какое-то объяснение тому, что передо мной происходило, то кто объяснил бы мне это лучше парторга?

Одно я, правда, понял и без его разъяснений: обед от меня уплыл. И какой обед! Никогда в жизни не бывал я на таком обеде и никогда не буду впредь, ибо жить мне осталось очень короткое время. Все же, проходя в первой комнате мимо висящего холста, я не утерпел и опять отогнул его немного. Да, дела складывались невесело. Печеный окорок, наполнявший своим благоуханием весь дом, так и не попал на продолговатое блюдо, ожидавшее его на кухонном столе. Он остался на железном листе, и две женщины опять заталкивали его в горячую пасть печи. Одна из них ворчала:

— Прямо сумасшедшие какие-то! Только собрались за стол, и вдруг — на тебе! Шальная муха вас укусила? И без того днюете и ночуете в лесу, как лешие, прости господи. Раз уж расписались, вернулись из загса, — надо за стол садиться. А вы опять в лес! Чего вы там еще не видали, в лесу-то? Пни пересчитать не успели?

Этот вопрос относился к высокой девушке, которая приткнулась в углу позади печи и там торопливо укладывала на голове кругами свои толстые белокурые косы. Относился он также к высокому парню, волосы которого напоминали коротко срезанную солому на жнивье. Его крупная голова с этими короткими волосами виднелась позади девушки в том же углу. Он снимал там свой нарядный пиджак и расстегивал рубашку. По всему видно было, что он приходился этой девушке братом.

Парторга я догнал на улице. Он только что остановился перед открытыми воротами деревянного гаража и кого-то позвал оттуда. Из гаража вышел парень в черной рабочей спецовке, и они о чем-то заговорили. Парень разводил руками и отрицательно тряс головой, а парторг движением ладони успокаивал его. Когда я приблизился к ним, он говорил парню:

— Нет, на полуторке не уместимся. Трехтонку давай. Ничего. Постоишь там пару часов — и обратно. А поддержать ребят надо. Не такой уж они пустяк затеяли, если взглянуть с точки зрения эпохи. А ты зато в число приглашенных на свадьбу попадешь. Это я тебе гарантирую. Идет?

— Ладно уж. Где наша не пропадала.

Пока они там договаривались, я немного прошелся вдоль улицы, делая вид, что мне все ясно и понятно. А на самом деле никакой ясности у меня в голове не было. Прояснить ее мог только парторг, и, помня это, я старался не упустить его из виду.

Тем временем из гаража выкатилась грузовая машина и остановилась посреди улицы. К ней стали сбегаться те самые парни и девушки, которых я только что видел в праздничных нарядах у нетронутого свадебного стола. Они уже успели переодеться в простые одежды. На белокурой девушке вместо белого платья был надет синий комбинезон. Свои толстые косы она стянула косынкой. Черноглазый парень подал ей из кузова машины руку, и они уселись рядом на переднюю поперечную доску. Темноволосая девушка уселась рядом с высоким парнем. Вид у него был непримиримый. Глядя прямо перед собой, он как будто не замечал всех остальных, кто садился вокруг него на поперечные доски в тот же кузов. Когда все уселись, парторг окинул всех взглядом и сказал:

— Итак, отправляемся в свадебное путешествие. Трогаем!

Помахав мне рукой в знак того, что скоро вернется, он сел в кабину к водителю. Но я не хотел без него оставаться. Куда бы я годился без парторга? И пусть мне на этот раз попался парторг молодой и непоседливый, но все же он был парторг, и потому не стоило от него отрываться.

Машина заурчала и тронулась. Я прыгнул вперед и ухватился за край кузова. Два парня подхватили меня и втащили наверх. Я сел рядом с ними и покатил неведомо куда по неровной, ухабистой дороге, так и не отведав свиного окорока, запеченного в тесте и сметане с картофелем, луком, перцем, лавровым листом и разными другими благоуханными вещами, которых мне, кажется, так и не суждено было больше в жизни вкусить.