Проснулся я довольно рано. Солнце едва поднялось над кромкой леса. Хозяйки в доме не было. Я оделся и вышел во двор, чтобы там сказать ей «спасибо». Но и во дворе я ее не увидел. Должно быть, она была занята в коровнике или где-нибудь еще. Пока я ее высматривал, к воротам подкатил на велосипеде бородатый хозяин этого дома. Рубашка его была расстегнута у ворота, и от него пахло землей и потом. Ему я и сказал «спасибо» за ночлег и угощение. А он, думая, наверно, что я уже позавтракал, пожал мне руку своей жесткой черной ладонью и спросил:

— От нас куда теперь? К директору?

Я махнул рукой на север. Он сказал:

— А-а, на делянки. Но туда машин уже нет. Пешком придется. А вы по высоковольтной шпарьте. Наши ребята тут ходят иногда. Оно и ближе. По дороге километров семь, а тут не больше трех.

И он указал туда, где проходила высоковольтная линия. Она тянулась на северо-восток. А на северо-востоке находился Ленинград. Так я определял направление к нему от этих мест. И, может быть, эта линия шла прямо до Ленинграда?

Я вышел из поселка на высоковольтную линию и зашагал вдоль нее по тропинке на северо-восток. Земля была кочковатая, поросшая мхом, вереском и черничником, но сухая, и я мог не бояться, что мои парусиновые туфли промокнут. Тропинка огибала старые пни и обходила основания долговязых упоров, державших провода. Эти двуногие упоры были сделаны из толстых пятиметровых бревен, пропитанных смолой и скрепленных между собой железными скобами и тросом. На каждый упор пошло около семи таких бревен, считая поперечины. Они несли эти два провода, подвешенные на длинных изоляторах, через холмы и низины, но почему-то еще не давали света тем деревням, в которых я ночевал, хотя лампочки у них в домах были готовы его принять. Судя по молодой лиственной поросли на пнях и кочках, просека для линии была прорублена года три назад и, стало быть, уже давно была готова к своей роли.

Часа полтора шел я по этой просеке до того места, где у них разрабатывался лес. Узнал я об этом по шуму движка, уже знакомому мне, и по отдаленному стуку топоров. Кроме того, слева от линии в просвете вырубленного леса показались штабеля бревен. Возле них я увидел пожилого человека в пиджаке и сапогах, подгребавшего вилами в кучу древесный мусор. Он, должно быть, знал меня в лицо, потому что кивнул мне издали и крикнул вдогонку:

— Вы на пуск?

Дался им этот пуск! Уже второй раз меня о нем спрашивали. Не зная, что ответить, я все же кивнул ему на всякий случай и продолжал свой путь вдоль просеки.

Все шло у меня гладко на этот раз. Просека была пустынна, и никакого препятствия не предвиделось больше на моем пути к Ленинграду. Другое дело — суждено ли было мне дойти до него? Уже теперь живот мой тосковал по еде, ибо не получил завтрака. А без еды в животе ноги действовали не особенно весело. Кому как не мне было об этом знать? Но виноват в этом был, конечно, я сам. Стоило мне дождаться хозяйки — и я не отправился бы в путь голодным. Но теперь поздно было об этом сожалеть. Приходилось мириться с тем, что уготовила мне судьба. А уготовила она, как видно, нечто весьма безотрадное.

Что надеялся я увидеть в конце своего пути? Ленинград надеялся я увидеть с его многолюдным Невским проспектом. Но не видать мне больше Невского проспекта! Через день я обязан был стоять за своим верстаком в недостроенном девятиэтажном доме на Южной улице. Но не стоять мне больше за своим верстаком! Где буду я через день? На какой сотне километров от Ленинграда и под какой березой упокоится через день мое бренное тело?

И все-таки я должен был идти и идти к своему верстаку, пока двигались мои ноги. Не мне было изменять замыслы судьбы, наметившей для меня такой невеселый конец. А надеяться на какой-нибудь иной конец уже не приходилось. Да и был ли смысл надеяться? Все равно я не заслужил благосклонности этой страны и напрасно провел в ней почти год. Чертов Муставаара изломал мою жизнь. Проклятый пес, умеющий выхватывать кость у слабых и вилять хвостом перед сильными. По его вине я попал на эту землю, где теперь пребывал в одиночестве. Она не приняла меня. Она исторгла меня из себя, как живой, здоровый организм исторгает случайную занозу. Моя русская женщина избрала себе другого, сердитый Нил Прохорович не захотел на меня даже взглянуть, а хмурый Леха просто бросил меня об землю.

Не пересеки мне в жизни путь Рикхард Муставаара, не испытал бы я этих обид и не брел бы сейчас одиноко по лесной тропинке меж двух зеленых стен из хвои и листвы в неведомое место, называемое Пуск, откуда мне предстояло идти далее на Ленинград, идти напрасно, без всякой надежды когда-либо до него дойти, ибо на это у меня уже не оставалось ни сил, ни времени. Но идти надо было, и я шагал как мог быстрее, от упора к упору под слегка провисающими проводами высоковольтной линии, укрытый от солнца тенью леса.

Два часа шел я вдоль просеки. За это время на моем пути попались три ручья и одно болото. Через ручьи были переброшены тесаные бревна, а вокруг болота тропинка шла в обход, приведя меня затем снова на ту же просеку. Из просеки высоковольтная линия вышла на открытые поля, занятые посевами ржи, овса, льна и картофеля. Туда же вышла тропинка. По этим полям она вела меня километра два, пока не вывела на дорогу. А дорога привела меня к реке.

Но она не пересекала реку, а только прикасалась к ней у выпуклости речного изгиба, уходя далее на северо-восток. Зато на этом изгибе поперек реки протянулась плотина. Она остановила воду реки, заставив ее подняться на много метров по одну сторону от себя и широко разлиться, наподобие большого озера, а на другую сторону, вниз по течению реки, пропускала только отдельные, падающие с высоты струи.

У плотины на берегу стояло здание электростанции. Возле него толпился народ. Перед народом высилась небольшая деревянная трибуна с микрофоном, а в микрофон говорил человек. Два рупора, закрепленные на столбах, усиливали его голос для тех трехсот или пятисот человек, что заполнили собой всю дорогу, мешая мне пройти мимо них.

Я мог бы, правда, обойти их стороной, но для этого понадобилось бы перевалить через высокий травянистый бугор, поросший снизу доверху кустарником. А у меня не было особенной охоты карабкаться вверх по его крутому склону. Бугор этот был круто срезан со стороны реки, чтобы дать место дороге, и народ, заполняя собой дорогу, прижимался к его глинистому срезу вплотную, не позволяя мне протиснуться за спинами даже самых задних. Поневоле пришлось остановиться. И, стоя вплотную к толпе, я тут же принялся выискивать в ней просветы, чтобы уйти своей дорогой дальше на северо-восток.

А человек на трибуне тем временем продолжал говорить. Он говорил о том, что вот они наконец закончили постройку этой гидроэлектростанции мощностью в полторы тысячи киловатт. Тридцать восемь колхозов и один леспромхоз приняли участие в этом строительстве своими денежными средствами и личным трудом. На строительство этой станции государство отпустило им двенадцать миллионов рублей долгосрочного кредита. Ленинград прислал сюда турбины, генераторы и кабель. Москва прислала строительные материалы и специалистов, которые установили агрегаты. Армения прислала трансформаторы. И еще кто-то им помогал из каких-то других городов и республик. Была проделана огромная работа: вынуто столько-то тысяч кубометров грунта, уложено столько-то тысяч кубометров бетона, установлено столько-то сотен металлических конструкций, протянуто столько-то сотен километров высоковольтных линий. И всюду самую трудоемкую часть работы выполнили сами колхозники, что помогло намного сократить сроки окончания строительства. И вот, благодаря этому сегодня получают наконец ток более девяти тысяч колхозных домов, около ста крупных животноводческих ферм, семьдесят молотильных токов, несколько лесопунктов и десятки разных других организаций. Возможно ли было в царское время возведение такого крупного сооружения силами самих крестьян? Нет, в царское время это было бы невозможно. Не говоря уж об отсталой технике, самый строй царской России препятствовал объединению народных сил. А тут, на этом замечательном строительстве, объединились в одну дружную семью жители девяноста шести деревень. Среди них — русские, белорусы, латыши, эстонцы. Только в наше время стало возможным осуществление силами самого народа таких крупных сооружений. И это еще раз свидетельствует о великой силе колхозного строя, о непобедимости союза рабочего класса и крестьянства.

Это был, как видно, партийный человек, потому что он все свел на политику. Но хлопали ему дружно и даже прокричали «ура». Я не кричал «ура». У меня были свои заботы. Все еще пытаясь протиснуться вперед за спинами людей, я делал шаг-другой вверх по свежему срезу бугра, но тут же опять сползал по скользкой глине назад, к людям.

На все эти мои попытки с любопытством поглядывал темноволосый молодой паренек в светлой, расстегнутой у ворота рубахе с закатанными рукавами и в серых брюках. Он оказался рядом со мной с самого начала, как только я подошел к толпе, и мы раза два уже успели встретиться с ним взглядами. Глаза у него были разные по цвету, и каждый глаз, кроме того, казался разбитым на мелкие дольки — тоже разного цвета. От этого блеск его глаз как бы дробился, придавая им такой вид, словно на них только что брызнули мелкими каплями разного цвета, пронизанными искрами.

Взглянув еще раз на меня своими разноцветными брызгами, он тронул за плечо своего соседа. Тот обернулся. Я узнал его. Это был директор лесопункта. Паренек спросил его, указывая глазами на меня:

— Он?

И директор ответил:

— Он.

Протянув мне затем руку, директор сказал:

— А мы искали вас. Почему же вы с нами не поехали?

Я ответил:

— Ничего, спасибо. Зато я прогулялся немножко.

Тем временем заговорил второй оратор, и все головы опять повернулись к трибуне. А темноволосый паренек придвинулся ко мне поближе и сказал как бы по секрету:

— Я вижу; вам неудобно смотреть отсюда. И мне тоже. Знаете что? Давайте поднимемся на этот холм. Оттуда такая чудесная панорама открывается! Хотите увидеть? Пойдемте!

Я не хотел увидеть. Не для меня все это было. Но он так хорошо улыбался, показывая мне рукой, куда идти, а его глаза, наполненные разноцветным блеском, всматривались в меня с таким старанием, словно силились выразить еще что-то, помимо слов. И я не устоял. Мы отошли от людей немного назад, огибая холм, и, когда кустарники ольхи и березы заслонили нас от них, он сказал:

— Вот здесь попробуйте!

Я помедлил немного. Но он повторил: «Да, да, вот здесь!». И сам первый двинулся вверх, раздвигая кустарник. Тогда и я стал подниматься. Некоторое время мы карабкались вверх рядом, и он показывал мне направление. Но постепенно он отстал и скоро совсем потерялся. Я подождал его и прислушался. Ничего не было слышно, кроме легкого шелеста листвы кустарников и отдаленного говора рупоров снизу, со стороны реки. Помедлив немного, я двинулся дальше один и скоро выбрался на вершину холма.

Наверху он был свободнее от кустарников, но зато там уже стоял какой-то любитель красивой панорамы, успевший меня опередить. Однако это был не тот, кто надоумил меня сюда подняться. Это был очень рослый человек в темном костюме. Он занял самую высокую точку вершины холма, откуда водная даль открывалась шире, но смотрел почему-то не в сторону реки, а на меня. Чем я так его заинтересовал? Может быть, он собирался что-то мне сказать? Ну что ж, пусть говорит, пока я не спустился к дороге по другому склону холма.

Вглядываясь в его лицо, я сделал к нему шагов семь. Помедлив немного, сделал восьмой шаг, все еще удивленно вглядываясь в его лицо. И, не отрывая взгляда от его лица, я готовился сделать к нему девятый шаг. Но девятого шага у меня не получилось… Озноб тронул вдруг мою спину, которая только что была горячей и влажной от пота, и ноги сделались вялыми и слабыми, как будто кости в них заменили рыхлой ватой.

Великий боже, спаси мою душу! Передо мной стоял Рикхард Муставаара — Черная Беда! Он стоял, твердо расставив ноги, держа руки в карманах брюк и направив прямо на меня в упор свой страшный черный взгляд, схожий с двумя бездонными провалами, полными ледяного холода. Такое могло привидеться только во сие, и я поморгал глазами, чтобы отогнать от себя это наваждение. Но он стоял и не таял, не расплывался, не улетучивался. У меня мелькнула было надежда, что он смотрел, не видя меня, как не видит ничего бесплотный дух. И я осторожно подался в сторону, надеясь уйти из-под его взгляда. Но его черные, как сажа, зрачки мгновенно передвинулись в темных впадинах глазниц под густыми черными бровями, следуя за моим движением.

Боже мой, что же это такое происходило на свете? Значит, и здесь он меня настиг. И здесь не было мне от него спасения. И здесь тоже он собирался быть властелином и творить свои черные дела, как творил их в моей бедной Суоми. Даже здесь не оказалось на него управы — такую страшную силу он собой представлял, привыкшую свирепо раздавливать все, что становилось на его пути.

Я стоял перед ним, не зная, что делать. А он смотрел на меня в упор, держа руки в карманах, где у него, конечно, было спрятано по револьверу, ибо в этой стране он оказался, надо полагать, не среди друзей. Он сжимал в карманах свои револьверы, и я понял, что живым от него на этот раз уже не уйду.

Но до каких же пор я должен был его бояться? Я находился в стране, которая не била поклонов его заокеанским хозяевам. Здесь не умели гнуть спину перед силой и привыкли обходиться своими собственными силами. И без него тоже здесь легко обходились, как обходились без его отца, которого выкинули вон из этой страны почти сорок лет назад. Зачем стал бы я здесь его бояться? Не мог он теперь принести мне беду чернее той, которую я от него уже принял. Но своим появлением он грозил бедой русским, чей хлеб я ел почти целый год. Нельзя было оставлять у них это вместилище зла. Плохо было той земле, на которой он стоял. А я не хотел, чтобы этой земле было плохо. Отвести надо было от нее скорей это зло. Не колеблясь больше, я приблизился к нему вплотную и посмотрел снизу вверх прямо в его темные, тяжелые глаза.

Он молчал, сжав свой рот, у которого не было формы. Зато глаза его не молчали. Свирепый огонь хлынул из их черной, бездонной глубины на смену ледяному холоду. И, казалось, он готов был стереть меня с лица земли одним только этим огнем. Но меня уже не мог теперь остановить этот черный огонь. Не о себе я думал. И не от себя, не от своих слабых внутренних сил я подступил к нему вплотную. Не во мне было дело. От имени этих людей, гудевших там, внизу, я подступил к нему. Их сила двигала моими ногами. Их сила направила мои взгляд прямо в черную пустоту его грозящих глаз. И должно быть, их сила двигала моим языком, когда я сказал ему:

— Нет, Муставаара! Нет…

Голос мой дрожал немного, когда я это произнес. Мы были с ним одни на этом высоком бугре, срезанном со стороны реки и уходящем покато на три другие стороны, занятые кустарниками и деревьями. Все другие люди толпились там, внизу, на ровной части берега, празднуя окончание своего большого труда. Мы были на бугре одни в окружении кустарников. Неудивительно, если голос мой дрогнул вначале. Но я тут же повторил уже более твердым голосом:

— Нет, господин Муставаара. Сюда ты напрасно пробрался. Эта земля не для тебя. И я не позволю тебе заниматься тут своими черными делами.

Я сказал это, а он все смотрел на меня в упор сверху вниз, высокомерно выжидая, что я еще скажу, чтобы затем сразу же отмести все это злым, едким словом или просто небрежным движением губ, которым он мог придать любую форму, смотря по надобности. Он выждал так немного, пронизывая меня предостерегающим взглядом, а затем, словно вдруг забыв обо мне, устремил свой взгляд вдаль, поверх моей головы. Я для него и прежде мало значил, а теперь, когда он явился в эту новую огромную страну, где предполагал расправляться с людьми покрупнее меня, я для него и вовсе превратился в пустое место. Зато и для него приспело худое время. И об этом намеревался позаботиться я.

К тому обязывало меня все то, что я вбирал в себя здесь в течение года, что вело меня по русским дорогам и что я на этих дорогах встречал. К тому обязывала меня та земля, на которой я стоял. И, не задумываясь больше, я схватил его обеими руками за пиджак у нижней части груди, потому что до верхней части груди я не мог достать, стоя ниже его на неровности земли. Я встряхнул его как только мог сильно и тут же услыхал, как звякнули курки пистолетов, которые он тотчас же взвел, продолжая их пока что держать в карманах брюк. Но, несмотря на это, я еще раз встряхнул его и крикнул ему снизу вверх прямо в лицо, мешая русские слова с финскими:

— Не уйдешь ты отсюда теперь никуда, Муставаара! Не придется тебе больше портить ничьей жизни. Со мной будет у тебя разговор сначала. Вынимай свои револьверы к черту! Стреляй! Мне плевать на них! Но ты отсюда уже не уйдешь, с этого бугра. Творить в этой стране зло я тебе не позволю. Ты понимаешь это или нет, проклятый зверь, утерявший где-то в чужой земле свое человеческое сердце?

Я кричал ему это в лицо, держа за края пиджака у нижней части груди и чувствуя внутри себя ярость, способную разнести его в пыль. Но руки мои не могли даже пошатнуть его — так крепко он стоял на ногах, этот черный человек, против которого не нашлось на земле силы. Он даже взглядом не удостаивал меня больше, словно и не было перед ним никого, словно никто его не тряс и не выкрикивал ему в лицо угроз.

Он смотрел через мою голову на далекий русский горизонт, обдумывая более крупные дела, нежели разговор со мной. Ради них он сюда пробрался. И это были страшные дела. По затаенной ярости на его лице можно было предвидеть, что пришел он сюда покорять и раздавливать, пришел сокрушать все те порядки, какие установились тут без него, пришел коверкать людские жизни, ломать волю людей и заставлять их выполнять свою. Меня он не считал препятствием на пути к выполнению этих своих намерений. Меня он даже не хотел замечать. Но я уже не собирался выпускать его из своих рук — чего бы это мне ни стоило.

За моей спиной прошуршал куст и послышались легкие шаги. Я оглянулся и увидел опять молодого паренька с разноцветными глазами, который отстал от меня на склоне холма. Он шел ко мне с приветливой улыбкой, ничего не ведая о том, какое губительное зло пришло на его землю. Пытаясь объяснить ему это, я повернулся к нему лицом, продолжая одной рукой держать за грудь Рикхарда Муставаара, но не мог сразу подобрать подходящего слова — так много их скопилось вдруг у меня во рту. А разноглазый парень сказал мне с улыбкой звонко и резко:

— Взять!

Я не понял. Он что-то путал? Или шутил? Я попытался разглядеть что-нибудь в разноцветных брызгах его глаз, выпустив на этот момент из рук пиджак Муставаара, но ничего не разглядел. Богатые цветом глаза парня искрились приветливостью. Тогда я обернулся назад и увидел, что грозный Муставаара уже уходит в кустарник, повернувшись ко мне своей огромной спиной и все еще не вынимая из карманов рук. И тут я понял, что не курки звякнули в его карманах. Тонкая стальная цепь тянулась у него сзади от одной кисти руки к другой. Он уходил своим обычным шагом, ставя ноги так, будто давил ими кого-то перед собой. Но, кажется, прошло его время давить: человек в милицейской форме шел рядом с ним.

Не зная, что об этом думать, я опять обернулся к разноглазому парню. И тот пояснил, кивнув с высоты холма на разлившееся перед плотиной озеро:

— Там усадьба его отца затоплена. Старая кирпичная развалина. Но для него, разумеется, священная дедовская реликвия. За нее он и готовился нам отомстить. Запасы взрывчатки хранились у него в этом холме со времен гитлеровской оккупации. Он думал воспользоваться наплывом гостей, да ничего не успел. Но очень буйно повел себя при аресте — пришлось принять меры.

Я спросил:

— Ничего не успел? Значит, его зря арестовали? Его отпустят?

Он ответил:

— Нет. Ему предстоит ответить за нелегальный переход границы и жестокое обращение с советскими военнопленными в лагере, где он был начальником.

Вот как обстояло дело. И пока я переваривал в голове сказанное, он добавил:

— Мы очень рады, что вы здесь оказались, и просим извинить нас за эту импровизированную очную ставку. А теперь мне пора. Я ведь тоже обязан там кое-что сказать до пуска. А вы отсюда понаблюдаете? Ну, пока!

Он махнул мне рукой и скрылся за кустами, сбегая вниз по склону. А я постоял немного на месте, обдумывая то, что мне было сказано. Я всегда все глубоко и обстоятельно обдумываю. Этим я отличаюсь от прочих людей. И от этого у меня все в жизни идет гладко, как ни у кого другого. И теперь тоже все шло гладко. Разве нет? Передо мной открывались новые русские просторы, по которым уже никто больше не препятствовал мне идти до Ленинграда. Осталось только установить, под какой березой упокоятся на этих просторах мои бедные кости, не допрыгав до Ленинграда нескольких сотен километров.

Раздвинув кусты, я окинул еще раз взглядом с высоты холма это созданное людскими руками озеро, на дне которого похоронили последнюю надежду сына русского помещика Чернобедова-Муставаара, похоронили для того, чтобы дать свет жителям сотни деревень. А потом я спустился вниз по другому склону холма и, минуя людей, занятых у реки своим торжеством, вышел на дорогу, ведущую на северо-восток.

О длине русских дорог я уже имел, слава богу, некоторое понятие. Но какими длинными кажутся они при пустом брюхе! Я шел по ним весь день и вечер до глубокой ночи, выбирая те из них, которые вели на северо-восток. Дойти до Ленинграда я уже не надеялся. Это так. Но идти, пока двигались ноги, был обязан. И я шел. И не только шел, но в тех местах, где меня не могли видеть люди, припускался бегом. Видеть меня не могли в лесу. А лесов у них было много в тех местах. Поэтому и пробежал я много, снимая в этих случаях пиджак и галстук и надевая их опять перед входом в деревню.

Не знаю, сколько я пробежал, — километров, может быть, сорок или около полусотни. Дороги были разные, и не везде вдоль них стояли километровые столбы. Ночь помешала мне. Не будь ночи, я пробежал бы сотню, ибо ноги еще держали меня и двигались подо мной. Но стало неудобно проходить ночью деревнями. После одиннадцати они опустели и притихли, и только кое-где в домах горели огоньки. Мои шаги тревожили собак, а на их голоса из окон выглядывали люди. Конечно, они могли не увидеть меня в темноте, но могли задать вопрос. А я знал, к чему ведут их вопросы.

В одной деревне уже после двенадцати мне встретилась молодая пара. Завидев меня, парень оставил на время свою девушку и посветил в мою сторону фонариком. Я прибавил шагу, проходя мимо, но луч его фонарика еще несколько минут скользил вслед за мной, заставляя меня отбрасывать на деревенскую улицу длинную тень.

В следующей деревне, куда я вошел во втором часу ночи, мне встретился старик с ружьем за плечами. Подойдя ко мне поближе, он затянулся папироской, осветив таким способом мое лицо. Я прошел мимо. Он чуть постоял на месте, глядя мне вслед, потом сказал что-то. Я не отозвался. Он сказал громче и двинулся вслед за мной. Я ускорил шаг. Он окликнул меня уже совсем грозно, однако к тому времени я успел выйти за пределы деревни, и он оставил меня в покое.

Зато перед следующей деревней я призадумался. Был третий час ночи. Самой деревни я не видел, но лай собак дал о ней знать. Ноги мои, обязанные двигаться, пока их питало сердце, продолжали нести меня вперед. Но переступали они уже не так быстро, ибо на память мне пришел человек с ружьем. Он был, надо полагать, и в этой деревне. А кем у них мог оказаться человек с ружьем? Он мог оказаться тем самым Иваном, от которого милости мне ждать не приходилось. И он, кроме того, мог оказаться одним из тех, кто отведал во время войны наших финских лагерей.

Ноги мои переступали все медленнее. И они, пожалуй, правильно делали. Для какой надобности стал бы я лезть в лапы к тому Ивану? Конец мой и без того был близок. Но, испуская дух на краю русской дороги под русской ольхой или березой, я сохранил бы по крайней мере целыми свои кости. А после встречи с тем Иваном мне пришлось бы поступать на тот свет отдельными, несобранными кусками.

Ноги мои перестали нести меня к деревне. Они свернули вдруг в сторону с дороги, перешли канаву и двинулись куда-то вбок сквозь придорожный кустарник. Куда же это они меня понесли? Неужели вознамеривались обойти деревню стороной? Да, кажется, именно так обстояло дело. Не имея права останавливаться, они решили обойти деревню лесами и полями. Но вдруг они споткнулись, мои бедные натруженные ноги, о какую-то невидимую кочку, и я упал позади придорожного кустарника лицом в траву.

Это была хорошая трава, мягкая, прохладная, и я не торопился от нее отрываться. Она таила в себе столько запахов, таких знакомых мне и близких. Свою далекую родную Суоми узнал я в этих запахах и даже закрыл глаза, чтобы хоть мысленно перенестись к ней ближе. Но, закрыв глаза, я не приблизился к ней. Закрыв глаза, я покатился куда-то совсем в другое место, темное и неуютное, полное беспокойства и тревоги. И в этом беспокойном, тревожном сумраке вздыбились опять для каких-то объяснений тот страшный Иван и огромный Юсси Мурто. Но уже не словами они теперь обменивались. Другие доводы пустили они в ход, которые, однако, не могли быть убедительнее прежних. Грохот и треск стоял вокруг них от применения этих доводов, сотрясая землю. Все ломалось, крушилось, и куски мяса летели от них самих на все стороны. И не было между ними мира и не могло быть. Разве не сам я был тому доказательством, отвергнутый жителями этой страны, не принятый ими, оставленный ими на произвол горькой и злой судьбы?

Такое привиделось мне в те мгновения, пока я погружался в забытье.