ПИЕТРИ

Большой двор давно покрылся жидкой грязью от крупного весеннего дождя. А дождь все лил в эту грязь, делая ее еще жиже и еще глубже. Ему не было никакого дела до того, что посреди этой грязи один маленький человек бил другого маленького человека.

И ветру тоже не было до этого никакого дела. Он помогал дождю разбрызгивать водяную пыль. Ветер совсем сошел с ума в этот вечер. Он метался между постройками, расшвыривая по двору все, что попадалось под его пьяные руки. Он хватал с крыш пучки соломы, мокрые дранки, подбрасывал их высоко вверх и хлестал клочьями дождя на все четыре стороны.

Но два человека посреди двора не обращали на него внимания. Они были слишком заняты друг другом. Один человек бил кулаком по мокрому лицу другого, державшего в руках охапку дров. А тот выл от боли, склоняя лицо к дровам и пачкая их кровью, капавшей из носа.

Ему, видимо, не хотелось выпускать дров из рук. Но когда он получил удар ногой в живот, он выпустил дрова в жидкую грязь и скорчился.

Это был жестокий удар. Он вызвал угрожающий звук из горла человека, получившего этот удар. И этот человек так решительно шагнул вперед, что другой оторопел сначала и отпрыгнул назад, но потом схватил полено и крикнул: «Убью!»

Он очень громко и пронзительно крикнул это слово. И он был так страшен в своей ярости, которую не могли погасить холодные потоки дождя, и так решительно замахнулся поленом, что человек, выронивший дрова, испугался и побежал прочь.

Он побежал через весь двор, скользя в жидкой грязи на своих кривых ногах. А за ним гнался человек с поленом.

Они одновременно вбежали в маленькое строение, стоявшее в конце двора.

Внутри этого строения вечерние сумерки уже скопились настолько густо, что даже огонь, разведенный под большим котлом, вмазанным в печь, не мог разогнать эти сумерки.

Но все же свинья с поросятами из своего жилища видела сквозь щель в стене, как при розовых отблесках огня один маленький человек подымал над головой кусок дерева и опускал его очень часто на голову другого маленького человека. А тот корчился, зарываясь головой в пустые картофельные мешки. Свинья вопросительно хрюкнула и ткнула рылом в дверцу, через которую обычно выливалась к ней пища.

Тогда один человек вышел из маленького закопченного строения, потрясая кулаками и извлекая из горла визгливые и угрожающие звуки.

А другой полежал еще немного, прижимая руки к голове, потом встал, покачнулся в сторону огня, поддал ногой догоравшие под котлом поленья и тоже медленно вышел на двор.

Через минуты три он вернулся и бросил охапку грязных, мокрых дров на земляной пол у двери. Выбрав несколько поленьев, он сунул их под котел и сел перед огнем на пустые картофельные мешки.

Пламя окрасило его тусклые глаза в розовый цвет. Человек плакал, и прозрачные слезы его блестели. А из горла его вырывались звуки, выражавшие горькую обиду. Такие звуки можно услышать от некормленого пса, мокнущего под крыльцом. За стеной еще раз хрюкнула свинья, ожидавшая ужина. По шуму и запаху, доносившемуся из кухни, она вообразила, что пришло время услышать скрип раскрывающейся дверцы и шлепанье жидкой пищи о корыто. Но ни скрипа, ни шлепанья не последовало. Она еще раз хрюкнула с недоумением. Она знала, что пришло время пополнить запасы соков, высосанных из нее поросятами. Но делать нечего. Человек, сидевший у огня, оставался глух к ее намекам. Пришлось опять зарыться в солому. Она сделала это осторожно, чтобы не раздавить розовые визжащие комочки, бегавшие у ее сосцов. И на всякий случай она выставила из соломы одно ухо, чтобы не прозевать приятного скрипа дверцы.

Человек вслух изливал свою горечь, ковыряя ногою в горящих поленьях. Он размазывал мокрым рукавом кровь по мокрому лицу и силился понять что-то очень важное, пристально глядя на огонь.

Но огонь только бросал отблески на черные стены и отражался в тусклых глазах, не давая никаких объяснений. Дождь барабанил по дранкам крыши, и выл ветер над потолком.

В большом котле что-то закипало. Оттуда в щель деревянной крышки забили струйки пара. В кухне запахло вареным картофелем и капустой.

А он смотрел на огонь и силился понять что-то очень важное.

Но он, наверно, ничего не мог понять.

Никто не говорил о Пиетри Ойнас, что он плохой парень. Нельзя было этого про него сказать. Все знали, что у него была очень добрая душа и тихий нрав.

Только иногда он вел себя как-то странно. Он умолкал вдруг среди разговора и смотрел прямо перед собой своим тусклым взглядом, хлопая белыми ресницами. При этом руки его слегка поднимались и протягивались вперед, шевеля пальцами, словно они хотели схватить что-то, стиснуть, может быть смять, стереть в порошок. Потом он падал вперед лицом, не сгибая колен, и начинал бить ногами и головой обо что попало. Губы его покрывались пеной и издавали хриплые звуки, похожие на икоту. А тело перелетало с одного места на другое с такой легкостью, словно две большие невидимые руки перекладывали его с места на место, ударяя о землю то боком, то лицом, то коленями.

Иногда эти руки сгибали его в дугу и ставили на голову и ноги, наподобие арки; потом опять бросали о землю.

Люди отодвигались от Пиетри в этот момент, потому что пальцы его беспрерывно шевелились, хватая воздух. Это были толстые крючковатые пальцы, которые сжимали очень сильно.

Даже сам старый Уйт не мог разжать эти пальцы. Он мог бы переломить у Пиетри хребет одним ударом своей руки, но он не мог разжать эти пальцы. Люди отодвигались от Пиетри в этот момент и смотрели на него с опасением и жалостью. А потом он опять затихал, вставал на дрожащие ноги и шел прямо, не разбирая дороги.

Если его не останавливали в этот момент, то он уходил далеко в лес или на болото и потом долго разыскивал дорогу домой.

Его нужно было останавливать в этот момент. После припадка он был слаб, как ребенок, и не был опасен.

И никогда припадок не случался с ним два раза подряд.

Люди жалели его и удивлялись, почему о нем никто не заботится, почему никто не старается его вылечить? Неужели парень так и пропадет? Разве он не работает, как лошадь? Почему он получает побои вместо благодарности? Этого никто не мог понять.

Пиетри тоже напрасно силился понять это, глядя на огонь. Огонь разгорался, озаряя заплаканное, вымазанное в крови лицо, но ответа не давал.

Пиетри не знал своей фамилии. Старый Ойнас говорил, что у него никогда не было фамилии. Старый Ойнас добавлял к этому, что он и имя-то получил по ошибке, что такому ублюдку не следовало давать человеческое имя.

Но когда представитель рабочкома, обходя хутора, заглянул к старому Ойнасу и спросил его о Пиетри, то Ойнас ответил, что Пиетри — его приемный сын и что фамилия Пиетри — тоже Ойнас. Вот тут нужно было что-то хорошенько понять и решить. Но Пиетри ничего не мог понять и решить. Он очень мало знал о своем детстве.

Он не знал, что в молодости у высокой жены маленького Ойнаса очень долго не было детей, что это очень удручало обоих и они взяли из приюта в Нарве годовалого ребенка по имени Пиетри.

Жизнь Ойнаса сложилась не легко. Он так же, как и Уйт, приехал из Эстонии в царскую Россию и так же откупил у жителей русского Запада дешевые участки лесов и болот.

Но сильный Уйт один, без чужой помощи, натаскал бревен и сложил избу, а он не мог это сделать. Уйт был очень большой, и у него было много жесткого мяса на широких костях. Он мог один поставить бревно стоймя, а потом втащить его на самый высокий сруб. А Юхан Ойнас не мог этого сделать.

Правда, и его мясо было жестко, как дерево, и могло сокращаться в работе целые сутки, не отдыхая, но оно весило вместе с коротким скелетом всего четыре пуда. Поэтому Юхан Ойнас не мог один таскать огромные бревна.

Ему помогали это делать русские плотники. Они два года стучали на его земле топорами и звенели пилами. Постепенно вырос дом, потом конюшня, хлев, сарай и другие постройки, а кругом шумели высокие ели и выползал туман из болота.

Он отгородился от всего мира заборами и частоколами, и никто не мешал ему надрываться. Жена надрывалась вместе с ним. Леса и болота бедны жирными соками, и нужно вложить в них много горячего пота и проклятий, чтобы получить в обмен зерно, молоко и свиное сало.

Жена каждую неделю стирала рубахи, заскорузлые и затвердевшие от засохшего пота и грязи, как еловая кора.

На маленького Пиетри оба смотрели с надеждой и называли его милым, дорогим сыночком. Но маленький Пиетри молчал почти до четырех лет, а потом заговорил так несуразно, что Ойнас треснул его со злости по голове.

Но это не помогло. Пиетри продолжал говорить все так же несуразно или же молчал целыми днями. Обманутый в надеждах, Ойнас терял терпение. Его кулак стал чаще прикасаться к неразумной голове приемного сына. Но маленький Пиетри оставался таким же глупым.

Только к десяти годам он стал понимать, что дом есть дом, что корова есть корова и хлеб есть хлеб.

Тогда Ойнас начал вколачивать в него понятие, что работа есть работа. Он стал брать его в поле, и в лес, и на болото.

И к стирке жены Ойнаса прибавилась еще одна заскорузлая от пота рубашка.

Ойнас начал надеяться. В речи Пиетри появились проблески разума, и в работе он показывал чортову силу.

Но однажды он упал на пол и начал дрыгать ногами, выпуская пену изо рта.

И Ойнас перестал надеяться.

Он стал бить его без всякого сожаления и без всякой причины в любое время дня и ночи: и в будни и в праздники. Он мстил ему за потерянные надежды.

И когда неожиданно у печальной супруги Ойнаса родился настоящий сын, то Пиетри перестал быть человеком, перестал быть членом семьи, перестал жить на свете. Он только работал и ел и падал на землю там, где его бросали две большие невидимые руки. Он бился на пашне, глотая в холодной борозде глинистую землю, бился среди ярких цветов и жирной травы заливных лугов, бился в болоте, зарывая горячее лицо в прохладу влажного мха. Счастливый Ойнас больше не злился на него и бил только по привычке — лениво и нехотя.

Но когда Пиетри однажды огрызнулся и хотел дать сдачи, Ойнас весь как-то подтянулся, по-новому взглянул на Пиетри и молча жестоко избил его до потери сознания.

В тусклых глазах Пиетри Ойнас увидел смерть для себя, и он, дрожа от страха, пытался отогнать эту смерть. Он знал, какая сила таится в руках у Пиетри. Он даже боялся представить, что может произойти, если эти страшные руки вдруг выйдут из повиновения и потянутся к его горлу... Нет! Его нужно бить и бить, чтобы он не думал, что на Ойнаса можно безнаказанно замахиваться. И где только уродился такой зверь? Хоть бы его в солдаты взяли! Но никто не хотел взять его в солдаты. Даже в гражданскую войну от него отказались и белые и красные.

И вот он жил и работал, как лошадь, и наводил тайный страх на Ойнаса.

...А Пиетри не знал этого и напрасно смотрел вопрошающим взглядом на разгоревшийся огонь. Разве огонь мог дать ответ на что-нибудь? Он мог только бросать мягкие отблески на черные стены и отражаться в каплях слез. Правда, он мог еще натолкнуть на воспоминания. Пиетри вспомнил, например, как в прошлую осень он после очередного припадка обнаружил себя на чужом гумне. Как он попал туда, он, конечно, не помнил. Гумно принадлежало Отти Карьямаа. В риге перед ярким огнем сидел мальчик. Он поправлял огонь и морщился от дыма. Увидев Пиетри, он вышел из риги и вопросительно с опаской взглянул на него. Пиетри смущенно улыбнулся.

— Я... я... прямо не знаю, как это я сегодня... — сказал он по-русски. — Я возил снопы и... вот заболел... я упал около нижней ляды, а зашел вот куда... не знаю — лошадь как...

— А-а, — сказал облегченно мальчик. — Ну ничего. Лошадь не уйдет. Ты присядь, отдохни. У тебя ноги дрожат.

Пиетри сел на молотильный каток, смущенно хлопая белыми ресницами. Мальчик молчал.

Он был какой-то странный, этот мальчик. Он всегда молчал. Кто знает, откуда он забрел сюда, к братьям Карьямаа. Его язык отличался от языка других русских, живших в деревнях. Может быть, поэтому он так мало говорил! Кто его знает. Но сегодня он почему-то все же разговорился.

— Это у тебя кровь? — спросил мальчик, указывая на свежую ссадину у левого уха Пиетри.

— Да... — ответил Пиетри, потрогав ссадину. — И вот тут тоже... и здесь... Это все батька, — добавил он.

— Да... плохо тебе живется.

Они помолчали немного.

— Хуже, чем работнику, — продолжал мальчик. — Работник может плюнуть и уйти.

— Да... — сказал Пиетри.

— Ты бы заключил договор и работал как нанятый...

— А... он меня тогда совсем... выгонит...

— Да. Совсем плохо твое дело.

Они вновь помолчали.

— Так... значит я... что же... совсем пропадать... и у меня ведь никого... один совсем. Ни товарища, никого... — В голосе Пиетри были слезы.

— Тебе и не нужно никого. Ты только сам себе можешь помочь. Больше никто. Ты в три раза сильнее его. Не давай себя бить, вот и все.

Мальчик замолчал и ушел в ригу.

Пиетри хорошо запомнил его слова. Он даже пытался следовать его совету, — но что получилось? Пиетри осторожно пощупал окровавленную голову. Лучше и не пытаться следовать этому совету, иначе злой старик убьет совсем.

Пиетри вытер слезы и кровь на лице и встал. Он снял с котла деревянную крышку и начал размешивать палкой картофель и капусту.

Низенькая дверь скрипнула, и в кухню вошла вся мокрая Сальми Уйт. Она сказала:

— К вам не забегала наша телка? Вот уже целый час ищу и нигде не могу найти.

— Нет... не забегала... — сказал Пиетри.

— Прямо беда! — сказала Сальми. — Не знаю, где и искать. Я вся замерзла и промокла.

Она подошла к печурке и выставила перед огнем толстые босые ноги.

— Ноги озябли, — сказала она и улыбнулась ему, придерживая руками юбку на уровне колен.

Большой котел клокотал, и Пиетри молча тыкал в него палкой, искоса поглядывая на ее босые ноги, розовые от огня.

Сальми было двадцать пять лет, а ему двадцать два года. Она, присев на корточки и поправляя огонь, спросила:

— Ты скоро женишься, Пиетри?

Он растерянно заморгал белыми ресницами и, заикаясь, ответил:

— Кто? Я? А-а... а какая же... а кто же за меня пойдет?

— Ну вот еще: «кто пойдет», — передразнила она. — Какую выберешь, та и пойдет.

Он опять растерянно улыбнулся и, не зная, что ответить, только ожесточеннее ткнул палкой в кипящее варево.

Ей было двадцать пять, а ему двадцать два года.

Она была здоровая, рослая девка с пышными грудями, над которыми едва сходилась кофточка.

А он был невысокий, кряжистый и крепкий, как тот чугунный котел, в котором он варил ужин для свиньи.

Она помолчала немного. Потом сказала:

— Прибавь дров, а то огонь совсем погаснет.

Он прибавил дров и при этом нечаянно толкнул одно из ее оголенных колен. А может быть, и колено толкнуло его. Это трудно было бы решить. Но Сальми ойкнула и, потерев ушибленное колено, сказала:

— Фу ты, чорт, как ты толкаешься! — и ударила его ладонью по спине.

Он, растерянно улыбаясь, схватил ее за голую ногу. И рука и нога были горячи от близости огня.

Ей было двадцать пять лет. Ей давно было пора выйти замуж, но она как-то не успела выйти замуж, она очень много работала, и ей некогда было выйти замуж. А самый близкий сосед был маленький крикливый Ойнас.

От прикосновения горячей руки она задрожала слегка и, смеясь, потянула Пиетри за лохматые белые волосы.

Ему было двадцать два года. Он никогда не думал о том, чтобы жениться. Да и кто пойдет за него? А самым близким соседом был молчаливый старый Уйт.

Пиетри еще растеряннее улыбнулся и схватил ее за вторую горячую, толстую ногу. И вышло так, что он повалил ее (а может быть, и сама она упала) на пустые картофельные мешки.

Картофель с капустой клокотали, бурлили и пенились в большом котле, прилипая друг к другу.

Когда Сальми Уйт уходила, она сказала, что на днях перенесет свою кровать в маленький амбарчик у сада и будет спать там все лето; там не жарко...

Она ушла, и Пиетри вышел вслед за ней в темноту весеннего вечера.

Была очень хорошая погода!

Землю всю кругом давно развезло грязью, а веселый прохладный дождь все лил в эту грязь, делая ее еще жиже и еще глубже. И ветер, сумасшедший ветер, помогал ему хлестать крупными каплями на все четыре стороны. Он просто бесился от какой-то радости, этот ветер, и то забивал грудь прохладным, плотным воздухом, то хлестал мокрыми клочьями по разгоряченному лицу. Все кругом выло, трещало и звенело от этой буйной веселой пляски ветра и дождя. Из большого сада слышалось шуршание деревьев, что-то лукаво шептавших друг другу. А вдали сплошным веселым гулом заливался лес, укрывшийся во мрак. Никогда раньше Пиетри не видал такой славной погоды!

Целый месяц после этого Пиетри жил в каком-то тумане, не различая дня и ночи. Дверь маленького амбарчика у большого сада старого Уйта открывалась для него каждую ночь, и жизнь походила на сплошную бурную пляску пьяного ветра и пьяного дождя.

А потом случилось то, что, конечно, должно было случиться и чего так боялся Пиетри.

Это случилось в такой день, когда погода была совсем скверная, небо было чистое и вместо веселого ветра стояла такая унылая тишина, что хотелось бросить все и завалиться спать на мягкие кочки.

Назойливое солнце грело так, словно хотело заглянуть в самую душу земли. Даже в том лесу, где работал Пиетри, яркие лучи пролезли в самую гущу молчаливых деревьев, заставляя блестеть и трепетать часть ветвей, в то время как остальные еще глубже уходили в темнозеленый мрак. Да зачем-то еще драли свои глотки разные птицы там, наверху. Откуда-то пахло муравьями, медом и смолой. Где-то вверху гудели пчелы. Это от них пахло медом. Наверно, дикий улей в дупле. Но запах меда был очень слаб. Его легко вытесняли запахи прелого моха и ранних, водянистых грибов.

Лес полон запахов. Все они переплетаются вместе. Каждый ствол, в который Пиетри вонзал топор, имел свой запах; каждый куст ольхи и вереска, вырванный им с корнем, имел свой отчетливый запах. Все расчищенное им место, все кучки сучьев и дров, наваленные им за день, переплетались самыми причудливыми запахами.

Пиетри так увлекся своей работой, что забыл про окружающее, и только когда позади него совсем близко раздались шаги, он оглянулся.

— А я хотела подойти незаметно и напугать тебя, — засмеялась Сальми Уйт, кидая на землю две ременные уздечки.

Топор Пиетри глубоко воткнулся в ствол дерева и долго сиротливо торчал так.

Лесная зелень звенела от птичьего стона, и весенние запахи плотно сплетались в самые причудливые узоры.

Вот в этот день и случилось то, чего так боялся Пиетри. Он никак не хотел, чтобы она это видела. Пусть бы это случилось с ним десять раз в день, только бы не при ней.

Они уже попрощались и Сальми уже уходила, когда он почувствовал приближение этого. Он хотел скорей уйти или просто бежать, но, как и всегда в таких случаях, не успел сделать ничего.

Безжалостная холодная рука скользнула вдоль спины вверх, проникла в череп, стиснула мозги тупой болью и метнула его куда-то в черное и страшное. Пиетри никогда не помнил, что происходило с ним после этого стремительного полета в бездонный мрак.

Сальми Уйт увидела. Она уже отошла шагов на десять, когда ей показалось, что Пиетри окликнул ее. Она оглянулась и увидела, что он как-то странно взмахивает руками, словно стараясь удержать равновесие, и при этом бормочет что-то невнятное.

— Ты чего? — спросила она и шагнула к нему. Он не ответил ей, весело приплясывая и кивая головой.

— Ну что? — спросила она и шагнула еще ближе.

Его глаза, тусклые, как лужи, смотрели куда-то мимо нее, а большой рот, бормоча несвязное, испускал слюну на жиденькие светлые волосы подбородка.

Она осторожно попятилась назад.

Потом руки его согнулись в локтях, пальцы скрючились, и он, не сгибаясь, упал вперед лицом и забился на земле, икая, захлебываясь пеной и вырывая с корнями мох, черничник и все, что попадалось под скрюченные пальцы.

Она еще немного отодвинулась назад.

Она слыхала, что в такие моменты нужно держаться подальше от его рук. Эти руки очень робко и нежно обнимали ее, но люди рассказывали о них страшное. Говорили, что в прошлом году на ярмарке в Демидовке он упал у кучи бревен, и один добрый белорус хотел оттащить его от бревен, чтобы он не разбил себе голову. Но Пиетри сломал доброму белорусу руку и отбросил его ногой на целую сажень и все-таки разбил голову о бревна.

Говорили, что однажды во время рубки капусты он упал на груду очистков. В руку ему попалась кочерыжка, и он превратил ее в кашу своими страшными пальцами.

Она еще немного отодвинулась назад. Она сжимала ладонями свои круглые, загорелые щеки и готова была зарыдать от страха и жалости, глядя на то, что кривлялось у ее ног. Конечно, она знала, что это с ним случается, но она никогда не видала этого и не думала, что это так страшно. Ведь он пять минут назад так робко и нежно обнимал ее и так смешно тянулся к ее губам, а теперь он разбрасывает во все стороны клочья земли и испускает хриплые звуки, и пена бьет изо рта.

Потом она заметила, что он стал затихать. Он уже не издавал икающих звуков, и руки его уже не так скребли землю.

Он даже сделал попытку встать. Первый раз это ему не удалось, и лицо его, облепленное пеной и землей, изобразило страдание.

Наконец он встал и, глядя тусклыми, невидящими глазами куда-то вдаль, побрел прямо в болото. Его мокрые волосы цвета глины торчали клочьями. Рубашка лопнула на плече, и одна штанина вылезла из сапога.

Сальми слыхала, что в этот момент его нужно остановить, иначе он забредет бог знает куда. Она слыхала, что в такие минуты он был слабее ребенка и что никогда припадок не повторялся два раза подряд.

Она окликнула, догнала его и взяла за руку.

— Пиетри, — сказала она ласково, — не ходи туда. Не надо. Ты сядь. Посиди. Вот так. Отдохни немного.

Он покорно опустился на пень, моргая белыми ресницами и дергая, как лошадь, перепачканной в земле нижней губой.

Когда Пиетри снова увидел пронизанный жаркими лучами лес и услышал стон птичьих голосов, Сальми вблизи уже не было.

И с этого дня дверь маленького амбарчика у большого сада старого Уйта больше не открывалась для него.

Напрасно он бродил вокруг, напрасно поджидал ее. Она всегда чувствовала его близость и не появлялась.

А лето проходило, сухое и знойное. И не было у лета ни отдельных дней, ни отдельных ночей. Была непрерывная, ломающая тело работа, были жестокие побои, были прыжки в бездонный холодный мрак и режущая душу нескончаемая тоска.

В середине осени он встретил однажды в лесу русского пастуха Павлушку. Мальчик гнал домой коров. Пиетри спросил его:

— Ты никак домой... А... ведь рано еще... или дождь?..

— Я дождя не боюсь, — ответил мальчик. — Я хочу на эстонскую свадьбу успеть.

— На свадьбу? А... где свадьба?..

— А ты разве не знаешь? У Яна Уйта. Его Сальми выходит за Роберта Карьямаа.

— За Робер...

Пиетри больше не рубил частокола в этот день. Он пошел домой, забыв топор в лесу. Он, может быть, и не думал итти домой, но, выйдя из лесу, он попал в свой выгон, а выгон привел его прямо домой.

На дворе Юхан Ойнас торопливо развязывал воз обмолоченных снопов, привезенных с гумна. Он хотел убрать их в сарай раньше, чем пойдет дождь. А дождь уже капал.

— Ну, что встал? Помогай! — крикнул Ойнас.

— Я пойду на свадьбу... — сказал Пиетри.

— Куда?

— На свадьбу...

— Я тебе дам свадьбу! Таскай снопы, говорят тебе!

— Я пойду на свадьбу, — сказал Пиетри.

— Да ты что? Совсем с ума спятил? Делай, что тебе говорят, живо! — И Ойнас ткнул его кулаком в бок.

— Я на свадьбу пойду, — сказал Пиетри.

— Ах, на свадьбу! Так на, вот тебе свадьба! На! На! Получай! Еще хочешь? На! На!

— Я на свадьбу пойду! — взревел Пиетри сквозь слезы и толкнул Ойнаса так, что тот сел на землю.

Ойнас молчал целую минуту, сидя на земле.

— Ах, так... Отца?.. Хорошо.

Ойнас медленно поднялся и, не спуская с Пиетри глаз, попятился к плетню. Он выдернул самую толстую палку и двинулся на Пиетри.

— Я тебя сейчас убью, — сказал он очень спокойно и замахнулся палкой.

— Не смей бить! — заревел Пиетри, и лошадь вздрогнула от этого крика и рванула воз, рассыпая снопы.

Пиетри прыгнул вперед и крепко схватил Ойнаса за грудь. Он тряхнул его вместе с палкой сначала в одну сторону, потом в другую и наконец бросил его от себя прочь. Старый плетень хрустнул от стремительного удара четырехпудового тела и повалился вместе с ним на грядки огорода.

А Пиетри пошел прямо через поле, не замечая кустов, не замечая тропинок, не замечая ручья, за которым начиналась земля старого Уйта.

Он просто плыл в каком-то тумане, не чувствуя своих ног. Вечерний сумрак двигался ему навстречу. Дождь все сильнее мочил его горячие щеки, и ветер проникал через открытый ворот в полотняную рубаху и вздувал ее на спине, как подушку.

Они напоминали что-то очень хорошее и сильное, эти дождь и ветер. У Пиетри наливались горячей кровью жилы на руках. Грудь его распирало гневом и тоской.

Ведь если ее не будет, то что у него останется? Ну что у него останется в жизни? Ничего не останется.

Пиетри весь нагнулся вперед, стремительно приближаясь к дому старого Уйта.

Когда он вошел внутрь, там уже горели керосиновые лампы. Первая комната была полна народу и табачного дыма. Тут перемешались вместе русские и эстонцы, парни и девушки, мужчины и дети, пьяные и трезвые, званые и незваные.

За занавеской у плиты и печки двигались женщины. Оттуда пахло вареным мясом, жареным луком, маслом и капустой. А слева, в другой комнате, за столом пировала близкая родня старого Уйта и Иоганеса Карьямаа. В той комнате тоже был посторонний народ. И Пиетри тихо прошел туда и сел в темном углу на лавку. Он искал глазами ее. Но за столом ее не было.

Ей некогда было сидеть за столом. Она уже насиделась вчера и наплакалась вдоволь со своими подругами. А сегодня она вместе с другими женщинами помогала больной матери у плиты и печки.

Вот она прошла к столу с двумя чашками студня, шурша новым голубым платьем, и у Пиетри сразу стало легче на душе. Все-таки она еще здесь. Сегодня она еще здесь. Ну и хорошо...

Она вышла в кухню, не заметив Пиетри. А он тяжело и упорно думал о чем-то, сидя в своем темном углу. Его лоб стянулся в один пучок мелких морщин. Клочья белых волос нависали над ним так низко, что задевали ресницы, усиленно моргавшие над тусклыми глазами. Эта комната тоже была полна табачного дыма, винного запаха и человеческой испарины. По этой комнате тоже все время двигались люди. Но Пиетри видел только голубое шуршащее платье, распираемое широкими бедрами, и больше ничего.

Он очень много и упорно думал в этот осенний вечер.

Сегодня вот он еще видит эти бедра, а завтра их уже не будет. И не только завтра, но и послезавтра, и через неделю, через год, через пять лет, — совсем никогда больше он их близко не увидит, не почувствует их мягкой теплоты. У него даже останавливалось дыхание при этой мысли. С завтрашнего дня к этим бедрам прикоснется тот пьяный длинный парень, который только что нечаянно смахнул на пол тарелку с пирогами и сейчас смеется, широко разинув рот. А какое он имеет право брать то, что принадлежит ему — Пиетри? Разве не сама она пришла к нему в тот весенний вечер? Почему же теперь он должен остаться в стороне? Или он хуже других людей?

Пиетри весь подался вперед от напряженных мыслей. Никогда раньше он так много не думал, как в этот вечер.

Конечно, он красив, этот Роберт Карьямаа, что и говорить. Он большой и гладкий от хорошей жизни. У него розовые щеки и пухлые губы, которые сложены беззаботно, как у ребенка. Его всегда любили девки не только за то, что он высок и упитан, но и за то, что карманы его всегда полны конфет. Еще бы ему не бросаться конфетами. В лавке его отца были не только конфеты.

У Пиетри глаза становились ярче, когда он смотрел на жениха и на его длинную гладкую шею, похожую на ствол молодой березы.

Но вот его увидела Сальми Уйт. Она остановилась нерешительно и сначала не знала, что ей делать: подойти к нему или итти дальше в кухню.

Она сказала:

— Здравствуй, Пиетри.

И он поспешно ответил:

— Здравствуй...

Он почти встал на ноги, — так сильно он подался вперед. Он ждал, что она еще добавит что-нибудь. Может быть, она скажет, что это не ее свадьба, что она и не думает вовсе выходить замуж и что она с нетерпением ждет новой весны, когда можно будет опять открывать для него двери маленького амбарчика. Но она ничего не сказала.

Она помялась немного и вернулась к столу. Там она просунула свою белокурую голову между своим отцом и женихом и шепнула им что-то на ухо.

Жених размашисто оглянулся.

— Который? — крикнул он. — Вот этот! Эй ты! Пиетри! Иди сюда! Давай садись! Раз хороший парень и... сосед, ну и садись... и гуляй! Вот сюда садись.

Жених указал место справа от себя, и Пиетри сел между грузным, старым Иоганесом Карьямаа и его счастливым сыном.

Жених налил ему рюмку самогонки, и Пиетри, застенчиво улыбнувшись, выпил. Жених налил ему еще рюмку и придвинул к нему чашки и тарелки с разной закуской. Пиетри еще застенчивее улыбнулся и снова выпил. Потом он начал есть то, что стояло к нему ближе. За едой застенчивость его стала проходить, и мысли потекли по прежнему направлению.

Кругом в табачном дыму качались, жевали и орали разные пьяные лица: бородатые и бритые.

Всем было очень весело. И Пиетри было обидно оттого, что всем было весело. Он опять стал напряженно морщить свой бедный лоб. Он хотел припомнить что-то. Ему нужно было вернуть в голову те мысли, которые начали возникать в ней по дороге сюда. Нужно было вернуть те мысли и прибавить их к тоскливым мыслям, родившимся тут, в этой комнате. И тогда он мог бы решить что-то очень важное, может быть самое важное в его жизни. Но те мысли не возвращались, и Пиетри напрасно учащал взмахи белых ресниц.

Пиетри выпил еще рюмку. Он уже не помнил, которая это была по счету. Перед ним плавал какой-то туман. А жених все подливал и подливал ему и дружески хлопал по спине:

— Ты пей! Как тебя... Пиетри? Ты пей, Пиетри, и ешь! Чего стесняться? Попал на свадьбу, так гуляй!

Он был веселый парень, этот жених. Пиетри смотрел на него сбоку и видел, как он весело смеялся. Он прямо-таки опрокидывался назад от смеха. При этом горло его выгибалось и клокотало и какой-то шарик двигался вверх и вниз под кожей.

Он все время двигался за столом, этот жених. Уж такой он был неспокойный! Он всех задевал своими длинными руками и ногами. Он уже два раза задел Пиетри локтем по лицу и даже не обратил внимания на это.

Пиетри чуть не завыл от боли, когда большая рука грубо задела его по скуле. На скуле у него была свежая ссадина. На ней совсем недавно запеклась кровь. А теперь ссадина опять раскрылась, выпуская свежую кровь.

Красная струйка потекла по щеке быстро, словно змея, извиваясь между белыми волосами. Добравшись до подбородка, она немного задержалась в светлом пуху реденькой бороды, потом закапала на холщевую рубашку. Даже некоторые гости обратили внимание на эту кровь. Они искоса смотрели на Пиетри охмелевшими глазами, сочувственно кивали головой друг другу и вздыхали. Они знали, откуда эта ссадина.

Но Пиетри не заметил их сочувствия. Он еще больше заинтересовался женихом и смотрел на него сбоку. Его глаза были на уровне шеи жениха, и он смотрел на эту шею — такую длинную и здоровую, с маленьким бугорочком посредине, который прыгал каждый раз при смехе.

Он, по правде сказать, больше уж ничего и не видел, кроме этой шеи. В комнате было столько табачного дыма и в голове его было столько жара от выпитого вина, что у него слезились глаза и он все видел в каком-то тумане. Только жених со своей шеей выступал из этого тумана, потому что он сидел совсем близко слева от Пиетри, возвышаясь над ним.

Он размахивал руками, бил кулаком по столу, опрокидывая чашки с киселем и мясом, и кричал, чтобы все пили и ели как можно больше, потому что это он женится, это его свадьба.

Все пили и ели очень много, и говорили, и шумели, и кричали, и пели песни. Они качались за большим столом в табачном дыму, обнимались и говорили каждый про свое и веселились как умели.

Жених все подливал в пустые рюмки и выпячивал большую грудь. Он подливал также в рюмку Пиетри и хлопал его по спине. Потом поворачивался в другую сторону. Он искал глазами невесту. Но невеста была в другой комнате у плиты и помогала матери готовить новую пищу и варить кофе. Тогда он опять оглядывал бородатые лица за столом и опять кричал что-нибудь громкое — просто так, чтобы крикнуть, чтобы слышали его голос.

Он еще раз задел Пиетри по окровавленному лицу и опять не заметил этого.

Потом он повернулся к тестю — старому Уйту, сидевшему слева от него. Он обнимал тестя и нашептывал ему на ухо, что он, тесть, хороший человек, что свадьба прошла хорошо и он благодарен тестю за это. И пусть он не грустит. Ведь его дочь уходит не куда-нибудь: всего за три версты. Как-никак она хорошая девка и ему нравится. Правда, она не так уж молода, но ведь и ему двадцать шесть лет. В чем же дело? И не навсегда же она уезжает. Будет приезжать к ним. Чего же горевать? Не так ли?

Он много еще говорил тестю, обнимая его. А тесть сидел и молчал. Он был так пьян, что мало понимал. Он только хитро улыбался, поскабливая пальцами в седой щетине подбородка, и многозначительно крякал. Он хотел и глазам придать хитрое, недоверчивое выражение, но глаза ласково туманились, глядя на недоеденный кисель, и то и дело закрывались от усталости. Он всегда хотел спать, старый Уйт, мало спавший в молодости.

Жених опять задел Пиетри по больному месту. Пиетри весь задрожал от острой боли, и зубы его несколько раз стукнули друг о друга, — такая это была нестерпимая боль! Пиетри даже заплакал, глядя на пустые бутылки. И здесь его обижают!

Все мысли, родившиеся в этой комнате, опять наполнили его голову и вызвали в груди волну тоски и обиды.

Через горлышки бутылок он увидел Сальми Уйт. Она с неудовольствием смотрела на его слезы. Он видел по ее лицу, что она недовольна тем, что он здесь сидит за столом и пьет, и что лучше бы он не появлялся совсем. Он это хорошо понял по ее сердитому лицу.

И тогда мысли, которые едва начали у него зарождаться по дороге сюда, вдруг ярко всплыли и переплелись с мыслями, вызвавшими тоску и обиду. В его голове замелькали картины долгого, тяжелого труда, бесконечные побои за этот труд, вспыхнули воспоминания о бешеной пляске ветра и дождя, сверкнули яркие лучи злого солнца, всплыли слова молчаливого работника старого Отти Карьямаа о том, что ему никогда никто не поможет, кроме него самого, и мелькнул разъяренный Юхан Ойнас, летящий с искаженным лицом назад, на плетень, и падающий вместе с гнилым плетнем на черные грядки. И вдруг эти мысли сплелись вместе и составили новую, дикую мысль в его голове. Но никто так и не узнал, что это была за мысль. Все увидели, как Пиетри встал из-за стола и начал моргать глазами, мыча при этом что-то несвязное.

Руки его протянулись вперед и задрожали над столом. Пальцы правой руки раздвинулись, изобразив что-то вроде клещей. Потом туловище Пиетри круто повернулось влево и стало падать. Правая рука, описав над столом полукруг, тоже стала падать вслед за туловищем. Но на пути ей попалось длинное горло Роберта Карьямаа, она впилась в это горло чуть пониже подвижного бугорка и потянула это горло за собой.

Жених упал и опрокинул скамейку и всех сидящих на ней. Он изо всей силы рванул руку Пиетри от своего горла, но он не мог оторвать этой руки. И он, задыхаясь, судорожно забился на полу. Все бросились к упавшему, не понимая, в чем дело. Потом все стали кричать, что нужно оттащить больного, иначе он задушит человека. Но даже сам старый Уйт не мог оторвать руки Пиетри от горла жениха. Он мог бы переломить ему хребет одним ударом своей руки, но он никогда не смог бы разжать его пальцев. И он был пьян сегодня. Он потянул Пиетри вверх изо всех своих пьяных сил. Он приподнял их обоих над полом, но опять бросил на пол. Он не мог оторвать их друг от друга.

Пиетри мычал и хрипел, извиваясь на полу. Его тело легко перелетало с места на место вслед за судорожными рывками длинного Роберта Карьямаа. Но пальцы его не разжимались.

Тяжелый и мрачный Иоганес Карьямаа бил Пиетри ногами по голове, по спине и под ребра.

Он навалился на него всем своим семипудовым телом и придавил к полу. Но было уже поздно.

Его сын смотрел в потолок безразличным взглядом и дразнил там кого-то своим синим языком, просунутым между белыми зубами...

Пиетри стряхнул с себя Иоганеса Карьямаа и встал. Он вытянул вперед напряженные, дрожащие руки и пошел к выходу.

И на этот раз никто не остановил его. На этот раз все расступились так широко, что он не смог бы никого достать своими страшными руками.

Так он прошел между затаившими дыхание людьми до самого выхода.

Он вышел на чужой двор, и дождь и ветер ударили ему в лицо. Он глубоко вдохнул в себя этот дождь и ветер и пошел не спеша через чужой сад.

Только в конце сада он остановился. Он точно призадумался о чем-то, вглядываясь в дождливую осеннюю ночь; потом качнулся вперед и назад и задрожал всем телом. Руки его протянулись вперед и стали ловить воздух и дождь, а из горла вырвались икающие звуки. И наконец он упал, не сгибая колен, в заросли старой крапивы и забился там, взрывая землю и бурьян.

Никогда припадок не случался с ним два раза подряд...

 

ЭЙНО

Худощавое лицо Эйно Карьямаа было окрашено густым загаром неравномерно. Кожа на лице казалась похожей на старую медь, которую накалили изнутри так сильно, что копоть и грязь большими пятнами сошли с ее жаркой поверхности. Маленький, острый нос был огненно-красным сверху, потому что он торчал прямо вперед, и солнечные лучи сожгли на нем кожу несколько раз. Волосы Эйно Карьямаа тоже были сожжены солнцем и пожелтели, как травы южных степей в середине лета.

Только глаза смотрели холодно среди этого жара и пламени. Они были бледноголубого цвета и казались какими-то посторонними светлыми пятнами на темнокрасном лице. Они смотрели на мир очень холодно.

Может быть, это и было причиной тому, что жизнь Эйно Карьямаа двигалась такими странными путями, не похожими на жизненные пути других людей.

Эйно приехал к отцу в середине лета. Отец не знал точно о дне его приезда и не выслал подводы на станцию. А от станции было двадцать пять километров до хутора отца.

Правда, Эйно мог бы нанять чужую подводу и благополучно проехать это расстояние, но он поступил иначе. Он оставил свой багаж в камере хранения, потом разделся, свернул костюм в узелок, укрепил его за плечами и в одних черных трусах пробежал весь путь за два часа.

Его не тяготила жаркая солнечная погода и безветрие. Он бежал все время по краю мягкой проселочной дороги, широко и свободно вскидывая сухие, темные от загара ноги. Руки его, такие же темные, были прижаты к бокам. Он глубоко вдыхал сухой, горячий воздух, насыщенный запахами зелени, и смотрел по сторонам. А по сторонам дороги колосились нивы и цвел картофель.

За время своего пути Эйно Карьямаа успел напугать встречных людей и лошадей.

Особенно много шума поднималось при его появлении в деревнях, когда он, подобно ветру, мчался посреди улицы, перепрыгивая через кур и свиней и наводя панику на ребятишек.

Он умышленно ускорял бег перед каждой деревней, чтобы его не вздумали догонять, и проносился мимо с такой быстротой, словно чья-то огромная рука швыряла его вдоль улицы.

Иногда к нему подбегали собаки. Тогда он быстро нагибался, делая вид, что хватает камень, и они с визгом бросались прочь.

Только у последней деревни его догнали местные спортсмены, но он задержался с ними всего минуту, а потом опять продолжал свой путь.

Они догнали его потому, что он бежал тихо по этой деревне. Он к этому времени уже шумно дышал, и темная кожа его блестела от пота. А они веселились у клуба, не зная, куда девать избыток своей энергии, и плясали под звуки гармонии. Это был воскресный день. Они отдыхали в этот день, и некоторые из них уже успели выпить.

Когда он пробегал мимо, среди них раздались восклицания:

— Это что за гусь такой? Сумасшедший?

— Да вроде этого... Гляди, глаза-то! Что у судака дохлого.

— А может, спортсмен какой?

— Кто его знает? Поди спроси.

— А вот мы догоним да узнаем! — сказал самый боевой из них и выбежал на дорогу. За ним последовало еще несколько человек, охваченных спортивным задором. Им вслед раздались укоризненные голоса:

— Бросьте вы людей смешить! Куда вас чорт понес? Культурность свою захотели показать? Не видите разве: человек спортом занимается. А вы, как дикари, за ним... тьфу!

Но те не слушали укоризненных голосов.

— А вот мы спросим его, чем он занимается! — крикнули они.

И скоро трое рослых парней, отделившись от остальных, напрягая все силы, стали приближаться к усталому бегуну. Ребятишки тоже присоединились к взрослым, и получилась веселая, шумная толпа.

За этой деревней почти сразу начинался лес. Там, у самой дороги, стояли плотной стеной темные ели и сосны. Между ними белели стволы берез. Над их вершинами кое-где вздымались крупные осины, трепеща листьями в недвижном, знойном воздухе.

В гуще ветвей было очень много разных птиц, и каждая из них производила тот звук, на который была способна. Казалось, что лес дрожит и стонет, — так много было этих звуков.

И среди этого звонкого шума и темной зелени бежали люди, поднимая серую пыль. Они растянулись по всей дороге до самой деревни. Они непременно хотели догнать бегущего впереди. Это был их день отдыха, и они проводили его как умели.

Но толпа отставала от бегущего впереди, хотя он и не очень спешил. У него был слишком широкий шаг и упругие легкие.

Только три рослых парня упорно пытались его настичь. Они приближались к нему очень медленно, но все-таки приближались.

Эйно несколько раз оглядывался на них. Они бежали один за другим, широко раскрывая рты и разбрасывая в сторону тяжелую дорожную пыль. Когда первый из них приблизился настолько, что стало слышно его тяжелое дыхание, Эйно прибавил немного скорости. Но через пять минут он опять услышал за своей спиной тяжелое и частое дыхание.

Он еще раз попытался от них уйти и, собрав последние запасы сил, пробежал полкилометра с такой быстротой, что легкие готовы были лопнуть от напряжения. Но когда он опять убавил шаг, за его спиной послышался все тот же знакомый топот и тяжелое дыхание. Тогда он остановился и повернулся к ним лицом, задыхаясь от усталости.

Толпа давно исчезла за поворотом дороги. Только эти трое бежали все так же один за другим, тяжело топая сапогами. По их лицам он видел, что они готовы гнаться за ним до самого вечера. Они были полны решимости и злости от продолжительного бега. А он уже выдохся. Ему надоела такая глупая погоня и хотелось пройти шагом по этой тенистой дороге.

Когда первый высокий парень, весь мокрый и красный, остановился перед ним, Эйно взглянул ему прямо в лицо своими ледяными глазами и улыбнулся.

Парень был сердит от продолжительного бега, но, довольный своей победой, он подавил злость и тоже добродушно улыбнулся. Он даже раскрыл рот, собираясь что-то сказать, наверно что-нибудь хвастливое, но не успел ничего сказать. Эйно ударил его кулаком в левый угол челюсти, и высокий парень надолго погрузился в темноту и молчание.

Второй парень видел, как плечи товарища взрыли дорожную пыль и как высоко взлетели его ноги.

— Что-о? Наших бить? — заревел он и прыгнул вперед.

Эйно, как-то странно перебирая ногами, повернулся к нему полубоком и мягко послал ему навстречу левую руку, точно производя ею какую-то разведку. Затем быстро отбил в сторону руку нападавшего и ударил кулаком правой руки в левый угол челюсти.

Он бил коротко и резко, с каким-то крутым поворотом всего туловища, справа налево, и человек от его удара не просто падал, а отлетал назад и ударялся о землю головой и плечами, вскидывая ноги и вздымая пыль.

Третий парень видел, что дело неладно, но он так сильно устремился вперед после падения первого товарища, что не мог остановиться. Он протянул вперед руки для защиты, но Эйно теми же рассчитанными, точными движениями привел их в беспомощное состояние. И сразу же острая боль в челюсти встряхнула и на мгновение ослепила третьего парня.

Таким образом, Эйно Карьямаа задержался с ними всего на одну минуту, а потом опять продолжал свой путь.

Он пошел шагом по тенистой дороге, вдыхая полной грудью прохладный воздух леса.

За поворотом дороги открылся вид на эстонские хутора.

Таким образом, Эйно Карьямаа пришел в этот воскресный день на хутор своего отца, старого Отти Карьямаа.

Отти Карьямаа был очень рад приезду сына. Он давно его ждал и боялся, что не дождется совсем. Жизнь кругом складывалась очень странно и непонятно. Ведь Иоганес Карьямаа тоже не дождался своего сына и вот уже целых десять лет живет один со старухой. Его хозяйство держится только на работниках. А ведь когда-то и у него было два сына. Но одного из них задушил во время припадка этот глупый Пиетри Ойнас, а второй сделался коммунистом, ушел на сибирский фронт и больше не вернулся к отцу.

Иоганес Карьямаа звал его, упрашивал и грозил, но сын ответил, что нет у него отца, что тот не отец ему, кто кормится и богатеет чужими руками.

И вот старый Отти тоже боялся, что не дождется своего сына. Ведь он был тоже коммунистом, его любимый сын Эйно Карьямаа.

Но он все же приехал, и старый Отти был очень рад его приезду.

Кругом ходили такие удивительные слухи. Если верить этим слухам, то выходило так, что все хозяйство Отти Карьямаа было не его хозяйство, что его лошади и коровы — не его лошади и коровы, и зерно в амбаре — не его зерно. И когда он спрашивал, чье же тогда все это, ему отвечали, что это все принадлежит тем, кто работал на него всю жизнь. Кто же это работал на него всю жизнь, хотел бы он знать? Работники? Да они на себя работали! Они работали на свое брюхо! Вот на кого они работали. Они должны быть рады, что он давал им работу и кормил. Они бы давно подохли с голоду у себя в деревне.

Да и потом, во время революции, он уже не брал работников. Если бы он брал работников во время революции, то они убили бы его. И так уже к нему приходили с обыском несколько раз. И два раза выкапывали его собственный хлеб, зарытый в песке за амбаром, и увозили этот хлеб от него, и называли Отти проклятым кулаком и предателем.

Это было тревожное время, и он не брал тогда работников, и хозяйство пошло назад.

Потом старшего сына Михкеля взяли в Красную Армию, а младший Эйно уехал в далекий город учиться, и хозяйство совсем развалилось.

Но Михкель вернулся из Красной Армии и сказал, что теперь полная свобода и каждый может жить как хочет. И после этого действительно началась хорошая пора. Старый Отти Карьямаа каждый год брал двух работников. Он платил им поденно, чтобы не заключать договора, и держал от марта до середины ноября.

Они пахали и косили на его земле, копали картофель и расчищали пустыри. Каждое лето он брал еще двух работников, потому что жена и дочь не успевали сжать все хлеба. Сын ездил пахать в русскую деревню. Там было много бедных женщин, которые не могли сами пахать свою землю. Их мужья не вернулись после войны. Ведь нужно кому-то обрабатывать землю! И Михкель Карьямаа обрабатывал ее. Они так дешево брали за аренду, эти бедные женщины. Ведь они не собирались богатеть. Им нужно было только как-нибудь прокормить своих детей. А Отти Карьямаа и сын его очень хотели разбогатеть.

Потом они взяли одного постоянного работника. Это был мальчик из какого-то голодного края. Видно было, что ему давно не попадала в рот хорошая пища, но плечи и грудь были широкие и крепкие.

Старый Отти пожалел и взял его. Ведь ему не надо было платить. Он должен быть благодарен за хорошую пищу. Сначала он все хворал, а потом оказался таким крепким, что стал работать наравне с Михкелем.

Потом дочь Лиза тоже захотела учиться и уехала в Ленинград. И тогда Отти Карьямаа взял одну постоянную работницу. Что в этом плохого? Его старуха в зимнее время не могла управиться одна, а в хозяйстве нужны женские руки. Кто виноват, что Михкель так долго не мог найти себе жену? Ведь не он же, Отти Карьямаа, виноват в этом! Так почему же его с каждым годом стали прижимать все сильнее и сильнее? Почему они стали грозить ему судом за то, что он держал постоянного работника без договора? Работник не просил договора. Зачем ему договор? Его одевают и кормят, чего ему еще надо?

Но они заставили заключить с ним договор и платить ему по пятнадцать рублей в месяц. Потом они заставили отпускать работника и работницу каждое воскресенье в русскую деревню, и те завели там дружбу с какими-то комсомольцами.

А потом пошли все эти страшные слухи.

Старый Отти никак не хотел верить этим слухам. Он хотел просто смеяться над этими слухами и с надеждой смотрел на своего сына Михкеля. Он хотел, чтобы Михкель тоже посмеялся вместе с ним над его страхами. Но Михкель не смеялся над его страхами. Он ходил угрюмый и злой и сам был полон страхов. Он не мог сказать ничего умного своему отцу. Он только сжимал зубы так, что щеки, поросшие рыжим волосом, вставали углами, сдвигал густые брови, бил кулаком по столу и кричал:

— Я служил в Красной Армии! Я не для того проливал кровь, чтобы меня теперь гоняли, как собаку, и обзывали кому как вздумается. Я дрался за советскую власть и заслужил себе право жить, как я хочу. Я содержал в городе сестру и содержу брата. Я полезный человек. А они сами не дают мне быть полезным, не дают мне богатеть, жмут налогами и теперь вот говорят такую ерунду. Пусть только придут и попробуют отнять то, что я заработал своей кровью. Я убью каждого, кто тронет мое добро. Я служил в Красной Армии...

И Михкель начал снова повторять то, что уже сказал. Он всегда говорил одно и то же, и Отти перестал слушать его. Он ждал младшего сына. Тот должен был дать ясный ответ на все вопросы.

Но Эйно был коммунист. Он с первых же дней заявил отцу, что немедленно уедет, если тот не оставит свои кулацкие привычки.

— Какие кулацкие привычки? — спросил отец. Он сильно обиделся, услышав такие слова от сына, но, не желая с ним ссориться, спросил мягко и тихо.

Они стояли в саду под яблоней. Луч солнца, проникший сквозь листву, скользнул по мускулам загорелого живота Эйно и осветил его выпуклую ляжку, тускло блеснувшую, как старая медь. Отец только что угостил сына спелым яблоком, и тот, сочно чавкая, продолжал:

— Почему у тебя полный двор чужих людей? Я тебе еще пять лет назад писал, что теперь нельзя жить наемным трудом, нельзя богатеть чужими руками. Наша политика ведет к тому, чтобы прекратить такое развитие частного хозяйства, а ты все продолжаешь... Или ты думаешь, что так будет длиться без конца? Не надейся!

Эйно говорил грубо и резко то, что считал нужным, не заботясь о том, что перед ним отец, потому что он, Эйно, был коммунист. Ведь нельзя же думать, что он говорил так на правах любимого сына старого Отти, зная вперед, что ему простится любая грубость.

Старый Отти глубоко вздохнул и задумался, потирая ладонью щетинистый подбородок. Он и раньше предчувствовал, что Эйно пойдет против него. Так уж складывалась жизнь, что дети шли против отцов. Но он хотел спорить и возражать. Он сказал:

— А я думаю, что я как раз и делаю все по вашей политике. — Он уцепился длинной рукой за ветку яблони над головой и подался вперед, чтобы лучше видеть сына. — Я делаю все по вашей политике. Ваша политика не запрещает иметь работников. Ваша политика не говорит, что можно иметь только одного работника. Так зачем же я сам буду делать себя бедным? Человек так и устроен, чтобы все время желать себе богатства. Зачем я должен иметь только одну лошадь, когда мне гораздо удобнее иметь их пять?

Отец усмехнулся и опять потер ладонью седую щетину на подбородке.

— Ты плетешь какую-то ерунду, — ответил сын. — По «нашей политике» разрешается иметь одного-двух поденщиков лишь в самое горячее время года, а у тебя их полный двор. Если бы ты все делал по закону, тебя бы не лишили избирательных прав.

Эйно положил сердцевину яблока на ладонь и сбросил ее щелчком в кусты смородины.

— Как хочешь, — сказал он, — но если с завтрашнего дня не прогонишь к чорту всех работников, то нам с тобой больше не о чем разговаривать, так и знай! Я не хочу из-за тебя вылетать из партии. И так уже ко мне приставали...

— Да я и то подумал, что дело неладно, — сказал тихо отец. — Когда ты написал, что деньги и письма нужно посылать не прямо на твой адрес, а через Лизу, я догадался, что у тебя там с партией неладно. Ну, а вот с работниками дело плохо. У меня ведь поденщики...

— К чорту всех поденщиков и неподенщиков! — сказал Эйно.

— Ну ладно. Поденщиков попробую отпустить, — старый Отти потер подбородок. — Только боюсь, покосу много останется.

— И чорт с ним, с покосом! Довольно жадничать!

— Ну хорошо, хорошо, отпущу поденщиков, да и поденщиц... Только вот работницу пока не могу. Мать не справится: семь дойных коров, телята, овцы...

— А работника?

— Митьку? Тоже нельзя. Михкель все время на русской земле. Мы там арендовали двенадцать десятин, посеяли рожь, лен. И еще хотим запахать к осени. А сейчас там луга косим. Нужно кому-то присматривать. Вот Михкель там, а Митька здесь.

— И к чему нужно было заводить такое имение! — воскликнул сын.

— Нужно было, — хитро сказал отец и продолжал мягко, чтобы не рассердить сына: — Ты долго учился, Эйно. Лиза давно окончила и вышла замуж. Ей перестали посылать деньги, а ты все учился... И потом ты всегда требуешь так много денег... Откуда бы я брал их, если бы...

— Ну деньги — это ладно, — поспешно перебил сын, — они нужны мне, но...

— Да, да, конечно, — согласился отец.

— Но я их верну тебе, будь спокоен. Я мог бы у других занять, но решил, что лучше у отца. Ты мне можешь не присылать больше. Мне еще год осталось учиться, но я как-нибудь перебьюсь.

— Ах, еще год, — сказал отец, лукаво сощурив глаза. Он взялся обеими руками за ветку яблони, точно гимнаст, и поднял вверх лицо, чтобы скрыть от сына усмешку. Он был еще крепок, старый Отти, как та яблоня, ветку которой он раскачивал своими длинными жилистыми руками. Луч солнца проник сквозь густую листву и упал на его лицо, и там, где оно было свободно от щетины, блеснула загорелая, гладкая кожа. Старый Отти еще бодро смотрел на жизнь и собирался крепко за нее держаться.

Сын стоял перед ним в одних черных трусиках и сандалиях. Он был ниже отца и худощавее. И мышцы упруго шевелились под его кожей.

Эйно помолчал немного, глядя через изгородь в далекое поле, потом спросил:

— А колхозы есть у вас поблизости?

— Есть, как же! Русские: Зиминский колхоз, Демидовский... В Демидове недавно клуб новый построили. Наши туда ходят. Ты мимо проходил, видал?

— Видал, — сказал Эйно и улыбнулся. Он вспомнил тяжелый топот за своей спиной и три упрямых лица, стремительно плывущие к нему среди облаков пыли.

— Да и наши тоже затевают колхоз, — продолжал Отти. — Они хотят к русским примкнуть, Эльмар Уйт подбивает.

— Эльмар Уйт? Вот как! Хм... Ну, а как он сейчас выглядит?

— Ты его отца ведь хорошо помнишь?

— Еще бы! Я помню, как он свою старую баню ломал: взял в руки бревно, ударил два раза — и баня рассыпалась.

— Ну вот и Эльмар теперь такой же. Не только баню, а целый дом своротит. Он сейчас скандалит с отцом: тот не хочет в колхоз.

— Так-так, — сказал Эйно и еще раз улыбнулся своей короткой, неуловимой улыбкой.

На другой день погода внезапно испортилась. Подул прохладный ветер, и пошел дождь. Сенокос был прерван. Около леса в длинных прокосах осталась лежать скошенная накануне трава... Ей не суждено было попасть в сарай в зеленом виде. Она желтела в длинных бороздах. Дождь равнодушно смывал с нее душистый запах и придавливал к мокрой земле. За прудом, около болота, осталось в копнах просушенное сено. Его не успели вывезти. Ветер сбил с некоторых копен верхушки и предоставил их во власть дождя. Только сено, сохнувшее у сарая, удалось кое-как убрать. На это сено бросились все и, быстро набирая граблями большие охапки, носили его в сарай, подгоняемые первыми крупными каплями дождя. Но даже и это сено не убрали полностью: часть осталась мокнуть в разбросанном виде под дождем в ожидании хорошей погоды.

Обильный дождь с небольшими перерывами лил почти целую неделю, насыщая низкие, сырые луга ненужной влагой. Там надо было еще косить, и старый Отти хмурился, глядя на обложенное серыми тучами небо.

Он рассчитал, поденщиков и ходил пасмурный. Эйно мало с ним разговаривал. А если и разговаривал, то больше ругался. Он был недоволен тем, что отец заставлял Митьку работать в дождливое время. Он говорил, что человеку трудно и неприятно в дождь работать. Человек имеет право отдохнуть в дождливое время или, по крайней мере, работать под крышей. Отти молчал в ответ, но он никак не мог понять сына. Как это так: отдохнуть в дождливое время! Ведь он же работник! Он получает пятнадцать рублей в месяц! Его для того и держат, чтобы он работал. И потом, какая же работа может быть сейчас под крышей! Пусть пока чистит мочило для льна. Там все равно нужно стоять в воде. Заодно уж мокнуть... и во время дождя не так пахнет гнилью. А вот когда вычистит все мочила, тогда, может быть, найдется работа и под крышей.

Но когда Митька вычистил все пруды, ему все-таки не нашлось работы под крышей.

Работа под крышей нашлась только самому Отти. Он гонял трех лошадей на новом, недавно выстроенном гумне. Там нужно было сделать твердый глиняный ток. Митька, весь мокрый от дождя, возил желтую глину и сваливал ее на гумне. Работница носила из колодца воду и поливала эту глину. А Отти гонял по этой глине лошадей, привязанных гуськом. Лошади бегали одна за другой вокруг него по чавкающей глине и месили ее.

Потом Митька утрамбовал эту глину, а старый Отти загладил ее сверху и оставил на просушку.

Дождь лил все так же обильно. Отти послал Митьку в лес рубить жерди для колосников на риге, а работницу послал на черный пар убирать камни.

Работница ходила по черной земле, подставляя согнутую спину дождю, и очищала пашни от булыжника. Она собирала булыжник в передник и, тяжело переставляя босые ноги по липкой земле, таскала этот булыжник до края пашни и высыпала на межу. Она была очень трудолюбивая и смирная, эта работница. Старый Отти потому и держал ее так долго, что она была смирная. Смирная работница всегда больше сработает. А в хорошем хозяйстве всегда найдется работа: и в дождь, и в холод, и в жару.

— Но все-таки ты Митьку не особенно гоняй, — говорил Эйно, — ведь устает человек. Ведь это... Ну, как сказать... бесчеловечно, наконец. И к тому же он мне бывает нужен... иногда поговорить надо... а ты его гоняешь в дождливую погоду в лес. Не пойду же я за ним туда!

— Да, я понимаю, — отвечал отец унылым голосом, — я понимаю...

И он тяжело вздыхал. Он ясно видел, что теряет сына. Ничем нельзя было его смягчить. Никакими ухищрениями нельзя было внушить ему любовь к своему родному дому и хозяйству.

Старый Отти подговорил свою жену, рыжую Эллу, осторожно узнать, что больше всего из пищи нравится Эйно. Старуха узнала, что больше всего он любит яичницу со свежей свининой и свежие сливки: сливки он любил пить просто так, без всего, как воду.

Тогда Отти заколол борова, которому надлежало еще жить до осени, и велел старухе жарить яичницу как можно чаще и ставить перед Эйно сливки целыми кружками.

А сам лукавый Отти во время обеда или завтрака как бы невзначай намекал на то, что не в каждом хозяйстве можно ежедневно питаться яичницей со свининой и иметь вдоволь сливок. Только в хорошем хозяйстве, где много рабочих рук, может быть хорошая пища. Те, кто отказались от работников, давно живут в бедности. Вот почтенный братец Яков Карьямаа разогнал всех, остался с одним больным сыном и теперь, наверно, скоро по миру пойдет.

Но сын молчал и как бы не слышал слов отца. Он выпивал свои сливки, вытирал губы и сидел спокойно. Только иногда мимолетная улыбка скользила по его лицу, хотя глаза при этом смотрели холодно, как расколотый лед.

Отец понял, что сына ему ничем не купить. Коммунист Эйно был неумолим. Он шел своим путем. Недаром он завел дружбу с работником и даже с работницей. Ну, с работницей — дело понятное, потому что и дружил он с ней больше по ночам. Но вот с работником зачем? Этого старый Отти никак не мог понять. Неужели работник для него ближе отца? Зачем они уединяются то в сарае, то в лесу? Какие у них могут быть разговоры? Ясно, что он и работнику проповедует свой коммунизм. Испортит парня, и тот будет требовать, кроме выходного дня, еще восьмичасовой рабочий день или запросит плату за все прошлые годы.

Старый Отти хмурился, когда видел их вместе, и спешил дать Митьке какую-нибудь работу.

Митька был родом из большого города, где провел все детство в приютах и интернатах. Ему надоело вечное недоедание, и он убежал в деревню искать сытой жизни. Прежде чем попасть к старому Отти, он много скитался по разным деревням.

Отти сначала боялся его взять, — мало ли воришек шляется? Он только рискнул пустить его ночевать и посадил ужинать, а сам все присматривался к нему. Он знал, что из такого голодного мальчика можно сделать иногда старательного, смирного работника, если он еще не побывал в руках настоящего хозяина, а все-таки боялся. Но когда худенький мальчик поел и сказал, несмело улыбнувшись, что первый раз в жизни наелся досыта, старый Отти перестал колебаться. Он пощупал у него руки и грудь и сказал по-русски:

— Ты можешь оставаться работать у меня, если хочешь. Ты еще плохой работник, но немного поможешь моему сыну. Я буду тебя хорошо кормить, только надо слушаться.

И мальчик остался. Первое время он часто страдал животом, а потом окреп и стал настоящим работником. Но он мало разговаривал и смотрел на людей угрюмо. Казалось, что он все время с недоумением пытается разрешить какой-то вопрос. Его худенькое детское лицо выражало какое-то недоверие к окружающим людям, даже что-то похожее на робость. Но широкая грудь и руки были сильны, как у взрослого, и короткие ноги не дрожали под мешками ржи.

Только в последнее время он стал немного разговорчивее, и выражение недоумения как бы начало сползать с его лица. Он стал приносить из русской деревни книги и читать их по воскресным дням.

А когда приехал Эйно, он ожил совсем. То, что писалось в книгах и газетах и говорилось на собраниях, он впитывал в себя с жадностью, но он еще не встречал настоящего борца за новую жизнь.

А тут приехал живой герой, о котором так много писалось в книгах и говорилось на собраниях. Он прямо и резко заявлял родному отцу, что тот кулак и он не потерпит этого. Вот это был герой! Это был настоящий, пламенный боец за новую жизнь.

Митька давно мечтал увидеть такого бойца, и вот он увидел его наконец.

Он старался прислушиваться к разговору братьев, когда они бывали вместе. Братья говорили по-эстонски, но он уже понимал их.

Митька очень гордился своей дружбой с Эйно. Он просто замер от счастья, когда Эйно первый раз заговорил с ним. Он не знал, что отвечать, и только смущенно и счастливо улыбался.

Тогда был уже поздний вечер и Митька очень усталый вернулся с покоса. В ожидании ужина он сел отбивать косу, а Эйно с пригоршней красной смородины вышел из сада и остановился, глядя на его работу. В сумерках вечера глаза Эйно казались какими-то безжизненными, бледными пятнами среди темной кожи лица. Они скользнули по согнутой фигуре Митьки и словно ощупывали и оценивали его. Эйно отправил в рот кисть смородины, протащил ее между зубами так, что все ягоды остались во рту, и, отбросив ветку, сказал, медленно и отчетливо выговаривая русские слова:

— Ты... как тебя... Митька. Ты после ужина подожди меня за тем сараем. Мне нужно поговорить с тобой.

И он медленно прошел дальше, наслаждаясь тишиной и запахами вечера.

После ужина Митька долго стоял около сарая. Было уже около одиннадцати часов. Он вставал обычно в четыре и сильно хотел спать. Но он терпеливо ждал. Его наполняла гордость при мысли о том внимании, которое оказал ему удивительный Эйно.

Эйно долго не приходил. Может быть, он разговаривал с работницей Фросей. Он часто шутил с ней по вечерам в саду около будки, даже задерживался иногда с ней в этой будке. Он вовсе не был горд, как думал вначале Митька, и не считал для себя постыдным вести дружбу с простыми работниками.

Но Митька устал его ждать. Он решил, что Эйно не придет, и, зайдя в сарай, прилег с краю на сено и моментально заснул.

Но сразу же его кто-то сильно встряхнул. Он сначала даже не понял, что его будят, и с большим усилием открыл один глаз. Ему показалось, что он просто видит неприятный сон, и он, снова закрыв глаза, подождал, чтобы сон изменился. Но Эйно снова сильно встряхнул его и отчетливо произнес:

— Вставай! Чего же ты? Я сказал тебе: ждать, а ты спишь. Ты не знаком с дисциплиной, дружище. Комсомолец должен быть дисциплинированным. Ведь ты комсомолец?

— Комсомолец, — тихо ответил Митька, смущенно улыбаясь и с трудом расправляя усталые члены.

— Ну вот. Пойдем-ка наружу, там чуть светлей.

И когда они вышли из сарая, Эйно спросил:

— Ты знаешь, что такое бокс?

— Не знаю, — смущенно сознался Митька. Он стоял перед Эйно босиком в белой полотняной застиранной рубахе и таких же штанах, резко выделяясь в сумраке летней ночи на темном фоне старого сарая.

— Бокс — это искусство кулачного боя. Бокс учит драться не просто так, как дерутся в деревне: развернутся с плеча и двинут. Бокс учит драться по особым правилам. Тот, кто знает бокс, может побить любого человека, не знакомого с боксом. Понятно? Кроме того, бокс развивает физически лучше, чем любой другой вид спорта. Бокс, можно сказать, заключает в себе все другие виды спорта. Все культурные страны знают и любят бокс. Каждый коммунист и каждый комсомолец должен овладеть боксом, так как им еще предстоит борьба и они должны быть всегда готовы. Понятно?

После этих слов Эйно для, наглядности продемонстрировал перед Митькой разные виды боевых стоек для дальнего и для ближнего боя, показал несколько приемов и выпадов, таких быстрых и неуловимых, что Митька ничего не успел разглядеть в буйном вихре движений его тела. Он видел только мелькающие кулаки и болтающийся во все стороны широкий серый костюм.

— Ну вот, — сказал Эйно, переводя дух, — теперь видал? Имеешь представление? Это сложное искусство. Тот, кто им овладел, должен постоянно тренироваться. Пропускать нельзя ни одного дня, а я вот уже сколько дней болтаюсь тут без необходимых снарядов и без тренера. Дальше так нельзя, мне нужен тренер. Вот я и хотел на тебе... Я хочу выучить тебя боксу, хочешь?

— Конечно, хочу! — радостно сказал Митька.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Ну вот, самая хорошая пора для начала. Ну, становись тут, вот так. Держи руки вот так. Я тебя научу сначала приемам защиты, а потом пойдем дальше.

И для Митьки открылся еще один кусочек мира. Он старался показать себя способным учеником, но ему было трудно. Его мускулы привыкли к медленным, однообразным движениям и продолжительному напряжению. Движения, к которым он привык, были несложны и требовали участия лишь основных мышц тела. Ходить он привык обыкновенно вразвалку, тяжело ступая на всю подошву, чтобы как можно меньше утомлять мускулы.

А тут ему приходилось быстро и легко отпрыгивать на своих коротких ногах, производить целый ряд сложнейших движений, уметь уклоняться от ударов, быстро сгибаться, поворачиваться и отбивать руками сыплющиеся на него градом удары Эйно.

Ему с большим трудом доставалось приобретение ловкости. Его члены постоянно были скованы усталостью и болью. В эти горячие дни он работал даже по воскресеньям и был свободен лишь поздно вечером и ночью, и Эйно часто упрекал его за вялость.

— Нельзя же стоять таким мешком, — говорил он. — Нужно двигаться, защищаться. Вот сейчас ты опять раскрыл солнечное сплетение. Я обязательно буду бить, уж такое правило. Видишь? Вот и сел. Ну, вставай скорее! Прими стойку! Не вздумай обижаться. Меня еще не так били. Ничего не дается без труда. Да ты устал, что ли? Чорт знает что такое! Батька прямо загоняет тебя работой. Ты его не слушай. Не старайся особенно. Он рад из тебя все соки вытянуть, уж такой человек...

Эйно щадил Митьку. Он не бил его по лицу. Он говорил, что если бы догадался привезти с собой перчатки, то можно было бы действовать свободнее. А пока приходится ограничиваться туловищем. Правда, иногда его рука давала промах и заезжала в лицо Митьке, но это случалось редко, и Митька не обижался. Он быстро усвоил нужную выдержку и способность легко переносить удары.

Эйно даже похвалил его несколько раз.

— У тебя выносливое тело и длинные, хорошие мышцы, — говорил он, медленно отчеканивая слова, — только они чересчур крепкие. Но все же из тебя может выйти толк...

И Митька, окрыленный его похвалой, старался блеснуть всем своим уменьем и, быстро работая руками, сам пытался перейти от защиты к атаке.

Тогда Эйно, коротко улыбнувшись, отбрасывал его далеко назад тяжелым ударом в грудь. И пока Митька, растерянно моргая глазами, медленно приподнимался с земли, Эйно смотрел куда-то в сторону своими ледяными глазами и спокойно поучал его:

— Ты не переходи в нападение пока, а только защищайся. Нападение у тебя не получается. Ты легче меня на десять кило и теряешь устойчивость в нападении. Получается детская игра, а мне играть некогда. Ты стой крепче в защите, понятно? Придерживайся дисциплины. Ну ладно. На сегодня хватит. Отдыхай.

И Эйно уходил, растирая на ходу мышцы груди и рук. Ему предстояло еще вымыться, обтереться полотенцем и затем предоставить себе девятичасовой сон. Он строго придерживался правил тренировки, как и подобает настоящему бойцу.

Иногда Митька, принимая от Эйно тяжелые удары и глядя в его холодные, бледные глаза, готов был думать, что тот лишен всяких человеческих чувств и сохраняет в себе только холодный, расчетливый дух бойца. Но Митька, конечно, ошибался. Он сам скоро узнал, что Эйно способен на очень сильные и горячие чувства.

Митька похудел за эти дни, но никогда он не был так счастлив, как в это время. Сам Эйно Карьямаа, студент вуза, член партии, уделял ему свое время и оказывал такое внимание.

А ведь ему нужен был полный отдых. Он сам говорил своему отцу, что у него в Ленинграде было так много нагрузки и он так переутомился, что врачи прописали ему полный отдых. Поэтому он никуда не ходил и не принимал участия в организации колхозов, хотя для этого так нужны были опытные, сведущие люди, нужны были пламенные большевики. Кругом чувствовалось какое-то напряжение. Люди волновались, и нужно было решительное и умелое руководство, а Эйно Карьямаа, к сожалению, не имел возможности помочь людям в организации колхозов и разъяснить им политику партии и правительства, хотя он и был студентом советского вуза. Предписание врачей заставляло его сидеть дома и только иногда совершать прогулку в поле и в лес.

Но все же, когда несколько эстонских хуторов примкнули наконец к русскому колхозу и устроили по этому случаю празднество в демидовском народном доме, Эйно тоже пошел на это празднество.

Должно быть, он был встречен там с радостью и восторгом и, наверно, выступил с блестящей речью и многое разъяснил людям.

Ведь это такая редкость для деревни — увидеть и услышать человека, который оканчивает вуз.

Правда, Митьке после говорили, что ни с каким восторгом Эйно не встречали и никакой речи он не произносил. Про него говорили даже совсем другое. Говорили такую чепуху, что Митька никак не мог поверить и удивлялся, как это можно так здорово врать. Говорили, что в Демидове будто бы оказались ребята, которых Эйно недавно побил, и что они подговорили силача Кольку Жимина вызвать Эйно на драку и поколотить его, а сами пригласили Эйно посмотреть новую колхозную баню. И вот около этой бани Колька Жимин будто бы толкнул Эйно так сильно, что тот едва не упал, и они начали драться. Сначала Эйно будто бы все оглядывался, точно боялся, что на него нападут сзади, но ему сказали: «Не бойся. Никто больше не тронет. Хватит с тебя одного». И тогда Эйно начал драться смелее. Митька знал Кольку Жимина. Он был среднего роста, но очень широкий, и мускулы так и перекатывались у него под рубашкой, точно гири, а ляжки были такие толстые, что брюки на нем то и дело лопались. И вот будто бы Эйно избил этого Кольку в кровь, а тот молчал и все лез на него и тоже бил без конца. Говорили, что Эйно дрался как чорт, но нельзя было понять, сердится он или нет, потому что он то и дело улыбался. Никто до этого не видел, чтобы так можно было драться. Он прыгал перед Колькой на разные лады и так избил его, что у того все лицо стало красным от крови. Но Колька все лез вперед и тоже бил, и Эйно все пятился и пятился от него. А потом будто бы появился Эльмар Уйт и прыгнул между ними. А Эйно опять улыбнулся и бросился на него и ударил в скулу так сильно, что всякий другой человек отлетел бы от такого удара на две сажени. Но Эльмар Уйт будто бы схватил Эйно и поднял его на воздух, и хотя тот сильно брыкался, он держал его так целых пять минут, пока тот не успокоился. Потом он бросил его на землю и сказал что-то по-эстонски, и Эйно медленно ушел прочь, не глядя на людей. Другие эстонцы даже перевели то, что сказал Эльмар. Он будто бы сказал: «Иди-ка, любезный, домой к отцу, пока я не вывернул тебя наизнанку и не понюхал, чем ты пахнешь внутри».

Митька смеялся, когда слышал этот рассказ. И выдумают же люди подобную чепуху, как будто Эйно способен на такое зверство, чтобы бить русских товарищей. И тем более нелепо, чтобы кто-нибудь мог устоять против Эйно, хотя бы даже сам Эльмар Уйт.

Правда, Митька заметил, что после этого дня Эйно ходил какой-то угрюмый и две недели не снимал костюма и не приходил на тренировку. У него даже заметны были две маленькие ссадины на лице. Но мало ли отчего могут быть ссадины и мало ли почему человек угрюм! У каждого свои заботы.

Все же Митька выбрал однажды момент и рассказал Эйно все, что слышал о нем, и спросил:

— Разве это правда, товарищ Эйно?

Эйно искривил свои тонкие губы.

— Какая чепуха! — сказал он.

— Я и то подумал, что врут, — обрадованно подхватил Митька. — Это пастух сам выдумал. Ведь там, в Демидове, очень хорошие ребята. Я хоть и не был там целый месяц (тут все работа горячая), но знаю, что теперь таких скандалов там не бывает, как раньше. Теперь не лезут в драку, а сразу обсуждают, если кто что-нибудь плохое сделает, и выносят на товарищеский суд... Вообще люди стали какие-то... сердечные после того, как вместе стали работать в колхозе. Теперь, если решают что-нибудь новое сделать или строить, то сразу говорят: «А как после этого будет тому-то и тому-то». Заботятся о других больше теперь...

— Ну, разумеется, — ответил Эйно, — колхоз дает большой толчок в культуре и смягчает нравы.

И когда Митька ушел, Эйно даже улыбнулся над этими странными слухами, пущенными о нем.

Эйно Карьямаа очень редко улыбался в жизни. Правда, иногда во время какого-нибудь веселого разговора казалось, что и он смеется. Но это не был смех. В глазах его не было веселого блеска, и губы не раздвигались в улыбке. Только из горла его слышался странный прерывистый звук, точно он слегка стонал от холода, заставляющего прыгать его нижнюю челюсть.

А по-настоящему он улыбался очень редко и то в такие минуты, когда обыкновенный человек проливал бы слезы.

Первый раз Эйно улыбнулся много лет назад. Он тогда в пьяном виде вспомнил своего любимого двоюродного брата Роберта Карьямаа и решил немедленно отомстить за его смерть. Он уже подступал с кулаками к бедному Пиетри, задушившему Роберта нечаянно во время припадка, и Пиетри, растерянно улыбаясь и моргая белыми ресницами, пятился назад, как вдруг Эльмар Уйт схватил Эйно сзади и бросил его на землю. Эйно хотел сразу вскочить, но Эльмар наложил на него свою большую руку и не пустил никуда. И сколько Эйно ни бился, он ничего не мог поделать с этой рукой. Рука лежала на нем до тех пор, пока он не успокоился. Тогда только он мог встать и, быстро улыбнувшись, уйти прочь. Сердиться ведь было не на что.

Второй раз он улыбнулся много лет спустя. Он тогда уже два года был в партии, окончил эстонский рабфак, куда так легко было попасть каждому эстонцу. Он уже поступил на краткие курсы совпартшколы, чтобы получить основательные политические знания, но бросил эти курсы и занялся боксом.

Конечно, ему пришлось туго без стипендии, и он очень много требовал денег от отца. Но, во-первых, он решил непременно вернуть в будущем эти деньги отцу, а во-вторых, он получил такую крепкую боевую закалку, что через полтора года выступил против сильнейшего боксера Ленинграда. Ленинградский боксер целых два раунда швырял его, как мешок с опилками, на веревки ринга, а на третьем раунде вышиб из него сознание.

Когда сознание вернулось к Эйно, он не заметил дружески протянутой к нему в перчатке руки противника. Он в это время смотрел противнику в лицо. А потом, быстро и неуловимо улыбнувшись, вышел. Наверное, он улыбнулся потому, что вспомнил свою забавную возню с Уйтом. Может быть, он даже на миг представил на месте лица русского боксера большое лицо Эльмара Уйта...

Через три месяца Эйно встретился с другим сильным боксером. Через него он думал пробить себе дальнейший путь в спортивном мире. Но боксер уложил его на втором раунде.

Потом Эйно решил поступить в вуз. С образованием нигде не пропадешь. Это не то что торчать, например, за токарным станком по семь часов ежедневно. В вуз было трудно, даже почти невозможно попасть. Но если человек очень сильно к чему-нибудь стремится, то он добьется этого непременно или умрет. Эйно не умер. Он поступил в вуз.

Но через год в вузе навели точные справки об его отце, узнали, что он получает от отца деньги, и хотели сразу исключить его из партии и из вуза.

С большим трудом он доказал, что отца он уже давно не считает отцом и что тот шлет деньги против его воли. Он даже улыбнулся, разъясняя это. Ведь все так просто. Сын проникнут идеями революции и ненавидит хищника-отца. Ведь это обычное явление в наше время. Ничего нет в этом удивительного. Это нужно приветствовать, не правда ли? А если у кого-либо есть сомнение, то пусть пошлют его куда угодно и на какую угодно революционную борьбу. Эйно никак не хотел расставаться с вузом. Ведь для него так важно углубить и расширить свои знания. Но с деньгами отца ему тоже не хотелось расставаться. Ему нехватало стипендии. Он удивлялся, как это другие живут на эту стипендию. И потом, он ведь непременно решил возвратить эти деньги отцу в будущем. И он условился получать деньги через Лизу. Кроме того, он собирался съездить к отцу и заставить его отказаться от хищнического способа наживы, а если тот окажется неисправим, то расстаться с ним навсегда. Коммунист не должен терпеть в своей родне кулаков, и вуз должен быть окончен.

От старого Отти через Лизу часто приходили тревожные письма, полные жалоб. Но Эйно, читая, только улыбался. Вообще, товарищи стали чаще замечать на его худощавом лице краткую, мимолетную улыбку.

В таком бодром состоянии он приехал в деревню, где повел яростную атаку против отца. В конце концов он взял от отца обещание, что тот держит работников только до осени, а потом увольняет их, продает лишний скот и машины, оставляет себе только двух коров и двух лошадей, сокращает посев и начинает жить своим трудом.

В эти дни по эстонским хуторам ходил какой-то невысокий человек с озабоченным лицом. Он был прислан из районного комитета партии. Ему поручили обойти эстонцев, еще не вошедших в колхоз, и попытаться вовлечь их.

Он обходил и разговаривал подолгу с каждым.

У маленького злого Юхана Ойнаса он ничего не добился, но, устало улыбаясь, обещал зайти еще раз. За калиткой он спросил дорогу на хутор Пютсипа, но Ойнас был раздражен. Он сказал:

— Не знаю я никакого Пютсипа! Ищи сам Пютсипа! Вот там Пютсип! — и он показал ему дорогу на хутора братьев Карьямаа.

Таким образом, невысокий человек с усталым лицом пришел на хутор старого Отти.

Семья Отти уже пообедала. Митька ушел пахать землю для озимых посевов. Фрося ушла жать озимую рожь. А трое мужчин задержались немного за столом и докуривали свои папиросы, пока старая, рыхлая Элла убирала со стола посуду.

Человек, войдя, приподнял кепку и сказал:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, здравствуй! — ответила ему по-русски хозяйка, гремя посудой у плиты.

Мужчины за столом тоже кивнули головами.

Человек подошел к ним и остановился.

Он ждал приглашения сесть, но не дождался и молча стоял перед ними целую минуту с какой-то затаенной мыслью в глазах.

Потом он решительно сел перед ними за стол и обратился к старому Отти:

— Что же вы, товарищ Пютсип, отстаете от своих соседей? — сказал он. — Нехорошо. Мы считали вас передовым человеком. Вы такой культурный хозяин...

Человек приостановился немного и прислушался к странной, напряженной тишине, воцарившейся в комнате. Три мужских лица смотрели на него, не разжимая губ: одно лицо — поросшее седой щетиной, второе — поросшее рыжей щетиной, и третье — гладко выбритое лицо одетого по-городскому человека.

Даже старая Элла перестала на минуту греметь посудой и повернула к ним свое полное, дряблое лицо, посреди которого торчал нос, такой же маленький и острый, как у Эйно.

— Почему вы так отмахиваетесь от колхозов, товарищ Пютсип? — продолжал человек. — У вас, наверно, неясное представление о колхозах. Кто-нибудь наплел вам небылицы. Вы поймите, что...

— Я не Пютсип, — мрачно прервал его старый Отти.

— То есть как? — спросил человек. — Вы не Пютсип? А кто же Пютсип? — он вопросительно посмотрел на три угрюмых лица, обращенных к нему.

— Ах да! Понимаю, — весело хлопнул он себя по лбу. — Просто я не туда попал! Ошибся? Пютсип живет там, дальше, правильно?

— Нет, — сказал старый Отти, — там дальше Иоганес Карьямаа.

— Иоганес Карьямаа? А-а!.. А дальше?

— Дальше Яков Карьямаа.

— А потом?

— А потом лес. Сорок верст лес.

— Ах так, — протянул человек. — Вот оно что! Я, оказывается, не в ту сторону забрел, — он усмехнулся. — Бывают в жизни шутки. Это ваш сосед Ойнас надул меня, представьте себе. Такой чудак!.. Ну, а вы кто же будете?

— Я Отти Карьямаа.

Человек вдруг сразу стал серьезным и медленно поднялся с табуретки. В глазах его мелькнула затаенная тревога.

— Ах, вы Отти Карьямаа. Так-так, — сказал он, внимательно вглядываясь в лицо хозяина.

— Какого чорта ему нужно? — проворчал Михкель по-эстонски.

— А чорт его знает! Мало ли их, дармоедов, шляется, — ответил ему отец.

— Нет, уж вы, пожалуйста, говорите по-русски, — попросил человек.

— Куда же вы так спешите? — спросил Михкель. — Посидите, разве вы с нами не хотите поговорить о колхозах?

Человек пошевелил губами.

— С вами — нет! — ответил он и стал еще серьезнее.

— Почему же? — спросил Михкель и попробовал изобразить улыбку на своем рыжем лице. — Разве мы недостойны?

— Не знаю... Но думаю, что вам... вообще не придется быть в колхозе.

— Не придется? Значит, вечные единоличники?

И Михкель опять изобразил улыбку среди своей рыжей щетины.

— Нет, зачем же... вас просто, может быть... попросят отсюда...

— Как попросят? Кто попросит?

— Об этом спросите лучше своих бывших батраков. — И он повернулся, чтобы итти. Но Отти остановил его.

— Как это попросят? — Старый Отти даже привстал за столом. Он весь подался вперед, упираясь длинными руками о край стола так, что плечи поднялись вверх до самых ушей. — Кто попросит? Ну зачем говорить глупости? Не может этого быть.

Нет, он никак не хотел верить этим слухам. Пусть говорят что угодно, он будет смеяться над ними. Этого не может быть. Это только шутки. И он усмехнулся, сложив складками щетинистую кожу на щеках. У Михкеля глаза превратились в узкие щели и на рыжих щеках вздулись бугры. Он сказал по-эстонски:

— Если эта чортова душа сейчас не уберется отсюда, я брошу его об стенку и раздавлю ногой! — и он громко выкрикнул последние слова.

— Михкель, не смей! — взвизгнула испуганно старая Элла и схватилась за свое больное, сердце. Она не могла переносить слишком больших волнений.

Человек беспокойно оглянулся на нее.

В это время Эйно двинул в сторону тяжелый стол, и тогда комната наполнилась шумом и криками.

— Убью-ю паразита! — заревел Михкель и схватил человека за грудь так, что все складки на его одежде стянулись к одному месту, словно лучи. — Кто дал вам право выселять? Попробуй только сунуться в мой дом! Я не для того дрался за советскую власть, чтобы теперь мне не давали жить, как я хочу. Убью, сволочь! — И он тряс человека, точно ком тряпья.

Эйно засунул руки в карманы и спокойно смотрел на действия брата. Старый Отти вплотную придвинулся к двум сцепившимся людям, не зная, что предпринять, и нервно потирал рукой подбородок. Элла не могла вынести этого зрелища. Она судорожно раскрыла рот и оседала вдоль плиты, пока не уткнулась в кучу дров.

И тогда человек открыл бледный рот.

— Как вы смеете меня бить? — спросил он. Но его никто не услышал. Он спросил это тихим голосом, а Михкель производил много шума, тяжело топая ногами и крича о том, что вытряхнет из него все кишки. Человек хотел громче повторить свой вопрос, но не мог: Михкель уже успел растрясти ему грудь. Бледное лицо его покрылось пятнами румянца от напряжения.

А Михкель, чувствуя за собой молчаливое одобрение брата и отца, крепче сдавил складки одежды гостя и размахнулся свободным кулаком, нацеливаясь в бескровные губы.

— Как вы смеете трогать меня? — еще раз спросил человек, приблизившись к лицу Михкеля, и в сдавленном голосе прозвучало такое искреннее изумление, что даже Михкель приостановил свой кулак и, поморгав глазами, мысленно задал себе тот же вопрос.

— Прочь руки! — сказал человек и попробовал оторвать от своей груди руку Михкеля. Но слабость его пальцев снова приободрила Михкеля, и он, стиснув челюсти, опять взмахнул кулаком.

— Я теперь знаю вас, Михкель Карьямаа, — прошептал человек, глядя прямо в глаза Михкеля. — Я слыхал, как вы воевали за советскую власть...

И Михкель опять опустил кулак. Человек приблизил свои глаза совсем близко к его лицу, и в них теперь почему-то не было тревоги. В них даже мелькнуло что-то похожее на насмешку.

— Вы действительно пролили много крови за советскую власть, — прошептал он, усмехаясь. — Вы два раза резали себе руку, чтобы не попасть на фронт. Вот как вы дрались за советскую власть. И потом, на ваше счастье, вы заболели тифом и вернулись домой.

Михкель больше не взмахивал кулаком, он слушал. Все трое мужчин хмуро тянули шеи к дрожащему от напряжения человеку.

— Как вы смеете заявлять о своем праве жить здесь? Чем вы докажете это право? Вы жили тут сорок лет, но в то время как вы богатели сорок лет, другие люди вокруг вас не вылезали сорок лет из нищеты, на которую вы их обрекали. Так разве это заслуга ваша? Разве это заслуга — уметь жить богато среди чужой нищеты? Убивать нужно за такую заслугу!

Человек гневно взглянул снизу вверх на угрожающие лица людей, собравшихся его бить.

— Но мы не собираемся вас убивать! — милостиво сжалился он над ними. — Нам до вас дела нет. Мы бьем то зло, которое вызывается вашим присутствием. Вы мешаете нам сделать всех людей счастливыми. Неужели вы этого не понимаете?

Человеку все еще удавалось сдерживать то, что рвалось из груди и душило горло, хотя голос его стал еще глуше и тише.

— Неужели вы надеетесь, что мы все оставим по-прежнему? Нет, не бывать этому! Прочь свои грязные руки, Михкель Карьямаа, или это не пройдет тебе даром, слышишь? Вы все жестоко ответите за это.

Его сдавленный, напряженный голос внезапно прервался, словно лопнула нить, не выдержавшая напряжения.

Назад! — сказал Эйно Михкелю. — Отпусти!

— Ну! — и, видя, что брат не отпускает, он ударил ребром ладони по его руке, и тот, зашипев от боли, отдернул руку.

— Успокойтесь, — сказал Эйно. — Никто вас пальцем не тронет. Я не позволю. Я сам чужой в этой компании. Вы напрасно ругаете нас всех огульно. Надо разбираться!

Человек внимательно посмотрел на Эйно и ничего не ответил, доставая из кармана платок. Четыре человека стояли близко друг к другу и молчали, тяжело дыша. И каждый из них думал о чем-то своем.

Потом человек изогнулся и наконец судорожно закашлялся, прижимая к губам платок. Он кашлял целых четыре минуты с таким усилием, что красные пятна на его бледных щеках стали еще ярче и на лбу под кепкой выступили крупные капли пота. А трое рослых мужчин и одна расслабленная женщина смотрели на него и молчали.

Потом человек взглянул на свой платок, пропитавшийся кровью, хотел что-то еще сказать, но снова закашлялся и так, кашляя, вышел из комнаты.

После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.

Однажды вечером Эйно сказал ему:

— Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.

— Хорошо, — тихо ответил старик, — хорошо.

Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.

Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.

В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.

Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила:

— Уезжаете, Эйно Осипович?

Эйно мельком оглянулся на нее и снова повернулся к умирающему закату.

— Да, — ответил он, — приходится. Ничего не поделаешь — дела.

— Еще бы, — сказала она, — у вас там совсем другая жизнь. Делов, поди, столько, что и нас не вспомяните...

Эйно ничего не ответил.

— А почему так долго не приходили, Эйно Осипович? — прошептала она.

Он откачнулся от забора и нахмурился.

— Нельзя же без конца заниматься глупостями. Всему свое время. Пошалили — и хватит... — он глубоко засунул руки в карманы и всем своим видом показал, что ему пора итти.

— Я вас не увижу больше, Эйно Осипович... жать пойду завтра рано...

Она подняла к лицу вздрагивающую руку. Она не знала, что делать с этой рукой, и, раскрыв губы, стала водить ногтем дрожавшего мизинца по своим стиснутым белым зубам. При этом глаза ее, смотревшие на запад, постепенно наполнялись влагой, отражая в себе отблески заката.

Эйно, подумав немного, вынул одну руку из кармана и тронул Фросю за локоть.

— Ну, прощай, — сказал он, не глядя на нее. — Ты… хорошая девушка... Добрая. Увидимся ведь еще... когда-нибудь. Я даже напишу... если удастся...

И он ушел.

Ведь нельзя же так легко отдавать себя во власть мелочам, когда впереди столько суровой борьбы.

На другой день утром Эйно навалил свои чемоданы на повозку, обнял мать и сказал отцу:

— Ты мне не пиши...

— Хорошо, — сказал отец, — хорошо. — И он долго смотрел вслед сыну, которого терял навсегда.

Пока повозка катилась к проселочной дороге, Эйно, сидя рядом с Михкелем, обозревал поля, залитые солнечным светом. Все эти шуршащие зрелые колосья ржи, желтеющие ячменные и овсяные поля были теперь совсем чужие ему. Горох не манил своими сочными стручками, и даже красные мохнатые цветы еще нескошенного, жирного клевера не трогали его своим ароматом. Все это было чужое, и он не собирался сюда возвращаться никогда.

Они уже выехали на проселочную дорогу и проехали по ней около полкилометра, когда услыхали чей-то зовущий голос. Они посмотрели в ту сторону и увидели маленькую белую фигурку, бежавшую к ним из-за бугра между посевами льна и овса. Это был Митька. Он пахал за бугром озимый пар с утра и не успел попрощаться с Эйно. Эйно помахал ему рукой и снова погрузился в свои думы. Но Митька все бежал. Он бросился наперерез через картофельное поле, проскочил сквозь придорожные кусты, прыгнул через канаву и очутился на дороге в сорока шагах позади повозки. Тогда Эйно слез на дорогу и сказал Михкелю:

— Надо попрощаться. Ты поезжай. Я догоню у ручья. — И стал ждать Митьку.

Тот приблизился к нему в своей полотняной застиранной одежде, шлепая босыми ногами по серой дорожной пыли. На его худеньком, полудетском лице была широкая улыбка. Ведь он боялся, что не успеет попрощаться со своим учителем, который так и не научил его приемам нападения. Он боялся, что тот уедет и не скажет ему ни одного слова на прощанье, а теперь он видел, что тот задержался ради него на дороге, отпустив брата далеко вперед, и это очень радовало и трогало его. Он остановился перед Эйно, доверчивый и сияющий, ожидая теплого прощального слова.

Эйно целую минуту молча смотрел на него своими странными глазами, похожими на осколки льда. Он смотрел прямо в лицо Митьки, но казалось, что он смотрит мимо или не видит этого лица, или видит вместо него чье-то другое лицо.

Чье же другое лицо он мог видеть? Может быть, это было лицо упрямого демидовского бегуна, способного догнать его в сапогах, без всякой тренировки? Или это было лицо Кольки Жимина, способного избить любого опытного боксера без всякого знания бокса? Или, может быть, это было крупное, веселое лицо Эльмара Уйта? Того самого Эльмара Уйта, в чьем лице, быть может, воплотилось все враждебное для Эйно? Кто знает, что видел в лице Митьки странный, холодноглазый Эйно. Может быть, он просто вспомнил крепкую и уверенную защитную стойку Митьки и его многообещающие кулаки... Трудно ответить на все это.

Но он целую минуту смотрел на Митьку своими двумя осколками льда и потом улыбнулся своей мимолетной улыбкой, и холод пробежал по мокрой спине Митьки от этой улыбки. Он в первый раз видел эту улыбку так близко, при ярком дневном свете. Так вот какая была эта улыбка!.. Нет, это не было улыбкой. Это была страшная смесь из непримиримой ненависти, ярости и злобы, которая на короткий миг опускала вниз зрачки белых глаз, раздвигала в сторону губы, выбрасывала нижнюю челюсть и снова со скрежетом ставила ее на место.

Эйно улыбнулся этой жуткой улыбкой, оглянулся по сторонам и спросил, отчеканивая каждое слово:

— Ты чему рад, советская скотинка?

И вдруг своим страшным ударом в челюсть отбросил Митьку в придорожную канаву.

Старый Отти ошибался. Он вовсе не терял своего любимого сына. Их места в жизни были рядом.

Ведь это было так ясно с самого начала.

 

ДРУЗЬЯ

Иоганес Карьямаа больше никому не хотел доверять. Только Юлиус Пимме остался верен ему. Все остальные оказались врагами. Все остальные забыли, что он давал им заработок много лет подряд и кормил их своим хлебом, и вместо благодарности за это они ограбили его.

Они пришли рано утром к его железным воротам и долго стучались в них, изгоняя из его дома мир и покой. Когда он впустил их во двор, то невольно попятился назад: такие страшные были они в своих истасканных одеждах, в рваных лаптях и опорках. На их истощенных, небритых лицах резко выступали скулы, а в запавших глазах горела злоба.

Они не стали бить Иоганеса Карьямаа, они только взяли половину товаров из его мелочной лавки, потом раскопали песчаный холм за его огородом и потянули из глубоких ям мешки с рожью и пшеницей. А он стоял и смотрел на это, дрожа от ярости, готовый броситься на них, бить их, рвать на куски и топтать ногами.

И пока он так стоял, вдыхая запахи прелого зерна и гнилой соломы и сдерживая ярость, от которой даже кишки сотрясались в его животе, — пока он так стоял, прибежал Юлиус Пимме, большой и жилистый, с реденькой светлой бородкой на худощавом лице. Он посмотрел с печальной улыбкой на чужих людей, потом обернулся к хозяину и вопросительно замычал, разводя руками.

Иоганес Карьямаа мрачно пожал толстыми плечами. Что он мог ответить Юлиусу Пимме? И так все было ясно. Все же он вынул руки из карманов и объяснил ими кое-как, что отнимают его последнее добро, что после этого он не сможет уплатить Юлиусу ни копейки и тому так и не удастся обзавестись своим хозяйством, о котором он мечтает всю жизнь.

Тогда Юлиус перестал улыбаться и посмотрел на людей мутными страшными глазами. Потом он схватил чью-то лопату и сжал ее так, что побелели пальцы на руках, и вдруг бросился вперед и начал размахивать ею направо и налево, сердито мыча.

Люди отхлынули назад от неожиданности, роняя мешки и толкая друг друга.

Иоганес Карьямаа бросился было за Юлиусом, но что он мог сделать с таким силачом? Он развел руками и остановился в растерянности, нервно теребя жирные щетинистые складки кожи под подбородком.

А Юлиус кружился среди песка и соломы как бешеный, и воздух свистел вокруг его лопаты, мелькавшей во все стороны так быстро, что нельзя было проследить за ее движениями. Там, где она пронеслась, послышались крики боли и ругательства, и тот, кто не успел увернуться, катился вниз по склону холма, оглушенный ударом.

Это был неприятный день в жизни Иоганеса Карьямаа. Все вокруг куда-то торопилось, двигалось, шумело, вызывая раздражение. Холодный ветер качал мелкие сосны у подножия холма и голые кусты ивы и ольхи. Пучки соломы, торчавшие из песка, шуршали, колеблемые ветром. Их шуршание покрывали крики людей, махавших лопатами. А по небу бежали серые тучи с мохнатыми краями. Они точно спешили куда-то, обгоняя друг друга. И куда было им-то спешить, чорт бы их драл!

Люди ничего не сделали тогда Юлиусу. Они только связали ему руки и продолжали извлекать из ям подгнивший хлеб.

И, конечно, они не сказали спасибо Иоганесу Карьямаа, когда нагрузили подводы его хлебом и покинули песчаный холм за его огородом. И после этого они еще отобрали от него землю, закупленную им прежде в разных местах у русских соседей, и даже в той земле, которая окружала хутор, нашли большие излишки и грозили отобрать, если она не будет полностью обработана. Они вели себя так, как будто это они стали хозяевами в России после того, как изменилась власть.

Но они разрешили Иоганесу держать работника, если он хочет, и даже заниматься торговлей, а ему как раз только это и нужно было.

Он понял, что унывать нечего. Умный человек легко уживается с любой властью и с любыми законами. У него еще оставалось шесть коров и четыре лошади, если не считать разной мелочи — телят, жеребят, гусей, кур, поросят и кое-каких машин. С хорошим работником все это можно умножить. А где найдешь работника лучше Юлиуса Пимме? Нигде не найдешь! Все остальные оказались врагами и мошенниками, и только Юлиус Пимме остался верен ему.

Он сказал Юлиусу Пимме:

— Вот что, Юлиус Пимме. Я знаю, что ты хочешь завести свое хозяйство. Ты любишь землю и хочешь работать на земле. Это хорошо. Работай на земле. У меня еще найдется земли сколько хочешь. И если ты будешь попрежнему хорошо работать, то нам двоим хватит земли и тесно не будет. Понял? Ты будешь мне как младший брат, как друг, если будешь хорошо работать. Понял?

И он пошевелил в воздухе своими большими, толстыми руками, показывая Юлиусу, как нужно работать.

Юлиус не услышал его слов, но он уже давно научился понимать хозяина по движению его толстых губ. Он кивнул головой и печально улыбнулся в ответ, стягивая в складки желтоватую кожу на своем худом лице, и тоже пошевелил в воздухе почти такими же крупными, но только жесткими и жилистыми руками, давая этим понять, что работа для него привычное дело.

— Ну вот и ладно. Вот и ладно, — сказал Иоганес, глядя внимательно на его улыбку. — Мы с тобой поладим. Ты только работай старательно, и я тебя не забуду. Будет у тебя и земля и все. Понял?

Юлиус кивнул головой, следя глазами за движениями рук и губ хозяина. Иоганес подумал немного, поскабливая ногтями щетину на своем двойном подбородке.

— Я тебе кое-что должен, — продолжал он далее, глядя мимо лица Юлиуса, — но ты видел, что со мной сделали эти паразиты? Они отобрали у меня то, что я хотел отдать тебе. Это они тебя обокрали, а не меня. Понял? Они обокрали тебя. А ведь ты как раз такой бедный, как у них полагается. Выходит, что ты на них работал столько лет. Ты работал на них как бык, для того чтобы они тебя потом обокрали. Понял? — Иоганес очень старательно объяснил это Юлиусу, потрясая перед ним руками, хватая себя за толстое горло, выворачивая карманы, стуча пальцами по груди Юлиуса и пожимая с обиженным видом своими толстыми, покатыми плечами.

Юлиус перестал улыбаться и помахал в воздухе сжатым кулаком.

— Ну вот, — продолжал Иоганес, — а я все-таки не могу это так оставить и заплачу тебе сколько могу, чтобы на меня ты не обижался.

И он дал ему несколько рублей и новую рубашку.

Новая рубашка была очень кстати, потому что старая совсем истлела на широких плечах Юлиуса.

Хозяйка не хотела чинить и стирать его вшивую, вонючую рубашку, а сам он очень редко находил время для стирки, поэтому рубашка на нем износилась до того, что в ее прорехи выглядывали его худые мускулистые лопатки.

Кроме рубахи, Иоганес дал ему два кусочка кожи, чтобы он сделал себе новую обувь. Такую обувь можно было носить лишь привязывая ее веревками к подошвам ног, обернутых в портянки. И Юлиус носил ее зимой и летом, в дожди и морозы, до тех пор, пока она не превращалась в клочья.

И сверх всего Иоганес подарил ему свои старые брюки, которые хотя и сидели на Юлиусе мешком, но были еще крепкие и годились в дело. Юлиус так обрадовался, что отдал хозяину обратно его рубли, чтобы тот положил их к себе в комод.

И в конце каждого месяца он теперь просил прибавить к ним то, что он заработал. Хозяин прибавлял к ним то, что он заработал, давал ему пересчитать пачку денег и потом прятал ее обратно в свой комод.

С тех пор прошло много лет, которые не принесли больше никакой беды на мирный двор Иоганеса Карьямаа, уставленный прочными кирпичными постройками и обнесенный каменной оградой, похожей на стену крепости.

Иоганес Карьямаа никогда не жалел о том, что оставил у себя Юлиуса. Пусть его лишили избирательных прав, увеличили налог — работа Юлиуса покрывала все. Жить можно было при новых законах.

Чего там горевать! Нужно только уметь ладить с работником — и все будет в порядке. Иоганес часто задумывался об этом и усмехался про себя. Вот он живет при новых законах как прежде. У него есть человек, который предан ему и мигом выполняет все, что он приказывает, каким бы трудным ни оказалось дело. Этот человек только поднимет успокоительно ладонь в знак того, что он дело сделает, и можно быть спокойным: дело будет сделано, хотя бы для этого ему пришлось провозиться всю ночь. Все, что он обещает, он непременно сделает. Вот какой это человек! Это не человек, а клад! Он успевает работать в поле и во дворе. Старуха опять стала толстая и красная, как спелая брусника, оттого что ей прямо-таки делать нечего при таком помощнике. Он работает за трех человек сразу. Другой на его месте давно бы свалился от усталости, а он только улыбается, как дурак... С ним теперь вполне можно обходиться без поденщиков. Он один успевает в зимние ночи натрепать и начесать столько льна для продажи, что лавку теперь каждую весну можно наполнять новыми товарами и ни в чем не отказывать покупателю.

Ну что ж! Пускай старается. Иоганес Карьямаа умеет благодарить за старания. Можно будет подарить ему что-нибудь, сшить хотя бы полушубок из того старого тулупа, который попортился от дождей и лежит на чердаке несколько лет. Из него вполне выйдет полушубок, для Юлиуса, а то не поймешь даже, в чем он ходит зимой. Все полопалось и разлезлось на его широкой спине.

С одной стороны, это, конечно, хорошо, что все разлезлось, потому что человек не будет стоять без дела на морозе, если в прорехи дует. Но, с другой — может придраться какой-нибудь бездельник из рабочего комитета. Хотя придраться-то, по правде говоря, и не к чему. Он исправно получает свои деньги каждый месяц. У него теперь целая гора денег. Даже обидно, что придется сразу отдать ему всю эту кучу денег... Но с этим можно как-нибудь уладить... Все же Иоганес был очень доволен Юлиусом.

Юлиус тоже был доволен. Деньги, заработанные им, выросли в комоде в две огромные пачки, и больше его ничто не интересовало. Он пересчитывал каждый месяц свои пачки денег и улыбался, а потом очень оживленно ходил по двору, бил себя с гордым видом кулаком по гудящей груди, приставлял к своей беловолосой голове пальцы наподобие рогов и мычал, давая этим понять, что на корову он уже заработал.

Хозяин кивал ему головой, щурил глаза и хлопал по плечу своей тяжелой рукой. Они жили дружно между собой, хозяин и работник. Кто это сказал, что никогда не может быть дружбы между хозяином и работником? Он ошибся — тот, кто сказал это. Если бы он встретил в своей жизни Иоганеса Карьямаа и Юлиуса Пимме, он бы никогда не сказал такой глупости, ибо Юлиус Пимме и Иоганес Карьямаа были настоящими друзьями. Это было ясно видно. Только один из них был старший друг, а другой младший. Старший друг был очень добр к младшему, а младший не жалел своих сил для старшего, готовый работать даже по ночам.

Юлиус Пимме не общался с другими людьми. Они тогда ограбили его, отобрав хлеб у хозяина, и он был сердит на них за это. Он даже не отвечал им, если они обращались к нему.

Когда ему случалось косить на дальнем участке у перелеска, откуда была видна русская кузница, черневшая за оврагом, то люди, работавшие у этой кузницы, часто оборачивались в его сторону. А один из них, очень высокий, завидя Юлиуса, всегда взмахивал приветливо рукой или шапкой. Но Юлиус никогда не отвечал на его приветствия и смотрел в ту сторону очень холодно. Все же высокий парень не смущался этим и, уходя вечером домой, снова взмахивал на прощанье рукой или шапкой.

Но вот однажды в середине зимы старший друг разбудил Юлиуса в два часа ночи и велел итти в лавку. Он выглядел очень озабоченным. Глаза его, обычно сощуренные и подозрительно поглядывавшие на окружающий мир, сощурились еще больше и ушли в глубокую тень густых, угрюмо сдвинутых бровей. Он велел Юлиусу заколотить досками окна лавки, спрятать все товары под половицами и разломать загородку, защищавшую покупателей от дворового пса. После этого он дал Юлиусу выпить водки и объяснил, что об этом никто не должен знать. Юлиус закивал головой, хотя и не совсем понял, зачем понадобилось прятать товары. Ведь голодное время давно прошло.

После этого старший друг пригласил к себе скупщиков и продал сразу несколько лошадей и коров, оставив себе только две лошади и три коровы. А к весне он зарезал с Юлиусом трех свиней и быка и повез в город мясо. Потом он повез в город хлеб, но вернулся с хлебом назад, не доехав до города.

Он был так озабочен всем этим, что забывал доставать из комода деньги Юлиуса и добавлять к ним то, что Юлиус заработал. Юлиус пытался было напомнить ему об этом, но он даже не понимал, чего хочет Юлиус, — настолько он был озабочен. Вместо комода, он открывал шкаф и доставал оттуда водку.

Юлиус выпивал рюмки две водки и больше не спрашивал о деньгах. Но все-таки ему было невесело каждый раз после этого.

А в начале весны, когда оттаяла земля, старший друг велел рыть яму за амбаром, в сыром, грязном месте, и когда яма была готова, он велел бросать в нее мешки с зерном.

На дне ямы кое-где тускло блестела вода, и Юлиус начал было выкладывать ее досками, но старший друг торопил его и даже сам взялся помогать, швыряя мешки как попало на сырое дно ямы. Вид у него был страшный в это время, и Юлиус не задавал ему вопросов. Вид у него был такой, как будто он делал зло не себе, а кому-то другому, как будто он швырял в яму своих злейших врагов.

Некоторые мешки лопались от падения, и в прореху струей выползало зерно. У Юлиуса что-то защемило в груди при виде этого. Как-никак, этот хлеб появился на свет благодаря ему. Он пахал и боронил землю, он жал, молотил, и веял, и таскал в амбар мешки. А старший друг только бросал в землю семена...

Правда, старший друг дал ему после этого выпить водки, но это не развеселило Юлиуса. И всю весну потом ему было почему-то очень тоскливо.

Весна была дождлива. Юлиус вырубил большой перелесок на самом дальнем участке земли своего старшего друга, но сжечь валежник мешали дожди. Карьямаа велел сжечь валежник и выкорчевать пни, потому что нужно было пахать это место под пшеницу.

И вот Юлиус ушел туда рано утром с топором и лопатой, съев на дорогу чашку кислого молока с хлебом. В это утро ему сильно нездоровилось. Должно быть, он простудился накануне, работая весь день под холодным дождем. Кости и мускулы ныли, а временами становилось то холодно, то жарко и кружилась голова. Двигаться было трудно от странной слабости в ногах, и кожа была слишком чувствительна к малейшему прикосновению, даже к одежде, облегавшей ее.

Но он скоро разогнал эту боль и слабость усиленной работой. Свежие пни очень крепко сидели в земле, глубоко уходя в нее толстыми корнями. Он раскапывал эти корни, обрубал их топором и пускал в дело кол. Но все же некоторые пни отнимали у него много времени. Он давно снял тужурку, чтобы было легче работать, и все-таки весь покрылся потом от усилий. А дело подвигалось медленно.

Тогда он решил поджечь валежник с разных концов, пока этому не мешал дождь, а потом продолжал свое дело. Но в это время хлынул дождь, крупный и частый, и сразу промочил его насквозь.

И вот он ходил весь мокрый среди сучьев и пней, с отсыревшими спичками, собирал где мог посуше хвою, закрывался от дождя своей затасканной тужуркой и раздувал огонь.

Когда огонь разгорался, он бросал в него еловые сучья и затем повторял то же самое в другом месте. Но дождь снова усиливался, хвоя сгорала, и огонь гас.

Юлиус поежился в своей тужурке и взглянул, сморщив лоб, на низко нависшее серое небо, источающее холодную влагу.

Его слегка трясло. Мокрая одежда облипала тело, и ему было невесело. Он знал, что нужно двигаться, работать, чтобы не заболеть и не застыть. Но странная слабость снова овладела его телом и не давала двигаться. Дождь мочил его редкую бороденку, которая свалялась клочьями на его худых, дрожащих щеках.

Пропитанный сыростью и холодом, он почему-то вспомнил сырую яму с лужами на дне, заваленную зерном. Он представил, как сырость и вода пробираются в яму со всех сторон, как разбухают зерна и лопаются мешки...

Он передернул плечами и съежился еще больше, пряча руки в рукава. Он совсем застыл. Его тело, лишенное жира, так легко поддавалось холоду. Дождь барабанил по старой кепке, которая совсем раскисла от воды на его голове и расползлась как блин. Вода стекала с нее на все стороны, проникая за ворот к посиневшему, дрожащему телу. Ему бы следовало итти домой. Он знал, что старший друг не будет сердиться за неудачную работу и сразу же найдет другую, где не нужно будет разводить огня под дождем. Но ему почему-то не хотелось итти домой. Ему даже стало еще более невесело, когда он подумал о том, чтобы итти домой. Он обвел вокруг себя тоскливым взглядом. Дождь покрыл туманной сеткой все окружающее так, что даже пространство, занятое валежником, не было видно до конца.

С другой стороны за оврагом начиналась русская деревня, но она тоже была скрыта дождливой завесой.

Только самая крайняя постройка — русская кузница — чернела сквозь дождь каким-то неясным пятном. Юлиус остановил свой взгляд на этом пятне и больше не хотел смотреть никуда.

Он вспомнил, как месяц назад, когда он свалил последнее дерево на этом участке, люди за оврагом, чем-то занятые у кузницы, повернули головы в его сторону. А знакомый рослый парень опять махнул ему шапкой, как бы приветствуя разрушение этой лесистой преграды, отделявшей землю Иоганеса Карьямаа от русской деревни.

Юлиус не любил этих людей, живущих за оврагом, но высокий парень так приветливо, по-весеннему махнул ему тогда, что он тоже кивнул головой и приподнял шапку.

Тогда был ясный и веселый день. По воздуху, пахнущему свежей смолой, летали серебристые паутинки, и солнце превращало снег в сверкающие холодные ручьи.

А теперь лил дождь, делавший все вокруг тусклым и серым. В животе Юлиуса что-то содрогнулось вдруг, и он почувствовал там неприятную голодную пустоту, увеличивавшую слабость его дрожащего тела.

Время обеда давно прошло, а он и не заметил этого, увлеченный работой. Он медленно взял мокрый, скользкий топор закостеневшей рукой и засунул его за пояс. Он знал, что если теперь притти домой, то хозяйка долго не будет понимать, что ему нужно, и только после того, как Карьямаа пояснит ей, она догадается налить ему чашку супу и нарезать хлеба. И потом, когда он опустошит чашку и положит ложку в ожидании прибавки, она опять забудет о нем, копаясь у печки.

Но тогда Карьямаа ударит рукой по столу так, что пустая чашка, ложка и хлеб подпрыгнут на воздух, и крикнет в сторону хозяйки, краснея от напряжения:

— Ты что, ослепла? Не видишь — человеку добавить надо!

Юлиус, конечно, не услышит его крика, но по движению губ всегда понимает смысл его речи. Старший друг подметит направление его взгляда и, не отворачивая своих губ, будет кричать еще более сердито:

— Ты что, не слышишь, чорт глухой? Человек идет работать, а не спать! Понятно? Он должен быть сыт. Я не позволю, чтобы у меня Юлиус оставался голодным. Добавь ему сейчас же что там есть: картошки или каши... Ты слыхала, что я сказал?

И он снова ударит по столу своей тяжелой рукой.

Хозяйка спохватится и поспешит поставить на стол еще что-нибудь. При этом дряблые щеки ее покраснеют больше, чем обычно, а жирные, полуседые пряди, торчащие из-под платка, задрожат, как будто от злости. Она проворчит что-то про обжор, которых никогда ничем не напихаешь, и отойдет к своей печке или плите.

Но Юлиусу станет почему-то стыдно от всего этого, и он поспешит выйти из-за стола, не наполнив желудка.

Юлиус пихнул ногой лопату под мокрые сучья и потоптался на месте, тоскливо озираясь, и затем первый раз в жизни он поступил необычно. Он пошел в сторону оврага, несмотря на то, что дом Иоганеса находился в другом направлении, и несмотря на то, что ветер дул со стороны оврага и дождь хлестал в лицо.

Дно оврага, еще не оттаявшее, было наполнено водой, и он окончательно промочил себе ноги. Он съежился и залязгал зубами еще больше, когда почувствовал между пальцев хлюпающую холодную воду.

Закоченевшие руки не слушались, когда он карабкался из оврага, и он дважды сорвался, выпачкавшись в раскисшей земле.

Выбравшись кое-как из оврага, он медленно побрел в направлении кузницы, без всякой мысли в голове и равнодушный к холодному дождю, обильно поливавшему его согнутую спину.

Под навесом кузницы стояли лошади, запряженные в телеги, и жевали сено. У затворенных дверей сидели на чем попало мужики и курили махорку.

Их было человек пять, укрывающихся тут от дождя на пути из города. Когда Юлиус подошел к ним, они уставили на него свои пытливые мужицкие глаза так, что ему стало неловко.

Он прошел между ними к двери, стараясь подавить дрожь и лязганье зубов. Но, смущенный их подозрительными взглядами, он так слабо дернул разбухшую дверь, что она не подалась. Тогда он подумал, что внутри никого нет, и отступил назад, смущенно улыбаясь прыгающими синими губами.

Отступая, он придавил кому-то ногу, обутую в сапог, и человек выругался, отдернув свою ногу. Юлиус по выражению лица понял, что он выругался.

— Кого надо? — спросил другой мужик с широкой бородой, пожелтевшей вокруг рта от частого курения.

Юлиус понял, о чем его спрашивают, хотя движение губ говорящего по-русски было для него непонятно. Но он и сам не знал, кого ему надо. Ему нужен был высокий, приветливый парень, который так весело махнул ему тогда издали шапкой. Но для чего он был ему нужен, он и сам не смог бы объяснить.

— Никого ему не надо, — сказал сурово третий мужик с бритым, скуластым лицом, морщины лба которого были пересечены наискосок большим шрамом. — Никого ему не надо, и нечего спрашивать. Все одно не услышит. Это же холуй Карьямский, глухонемой. Будто не знаешь?

— А-а! Это который лопатой народ разгонял, когда у Иоганеса хлеб в земле нашли?

— Ну да. Известная сволочь, — сказал, нахмурившись, бритый мужик и пощупал рубец у себя на лбу. — Небось, высматривать пришел что-нибудь, гадюка. От него всего жди. Что пес цепной для хозяина, то и он.

— Вот оно что-о! А по виду и не скажешь. Жалостный на вид-то, вроде как больной...

— Ты гляди, в какую рванюгу его хозяин одевает, — стыд один! А он ему пятки лижет, сукин сын, и своих лупит. Он уже давно мог бы половину хозяйства потребовать от Иоганеса и тыщи денег, а он... с нашим рабочкомом даже не разговаривает, отвернется и уйдет, невежа... холуй был, холуем остался.

— Н-да. Родятся же вот такие люди на свет и живут. А зачем живут, скажи пожалуйста? Только землю пакостят. Тьфу!

Юлиус видел, что лица мужиков стали почему-то суровыми и некоторые из них совсем перестали на него смотреть.

Тогда он отошел от них к самому краю навеса и прислонился к черным бревнам кузницы около угла. Он хотел было сразу уйти прочь, но дождь лил слишком сильно, и он остался.

Холод и сырость пробрались до его внутренностей, и он начал громко икать.

— Ишь обожрался хозяйского хлеба, — проворчал кто-то из мужиков.

Странная слабость снова хлынула в ноги Юлиусу, и он медленно, с болью подогнул их и сел на корточки у стены, полуотвернувшись от мужиков. Каждая мышца, каждая косточка его тела болела, и ныла, и содрогалась от озноба.

Он икал и дрожал, скорчив свое большое тело около угла кузницы под навесом, с которого струями сбегала вода.

Телом он чувствовал легкое содрогание земли. Значит, внутри кузницы все-таки работали. Но он больше не хотел итти к дверям мимо этих людей, смотревших на него с такой суровостью. Да и зачем итти? Чтобы увидеть высокого парня? А зачем он нужен высокому парню? И кому он там еще нужен? Не надо никого...

Юлиус вытер лицо мокрым, вонючим рукавом тужурки и навалился грудью на свои колени, содрогаясь от икоты. В таком положении, с прижатыми к груди коленями, можно было немного согреться, если бы колени не дрожали так сильно и если бы тело не было налито такой нудной болью и слабостью.

Напрасно он сюда пришел все-таки... Не надо было приходить... Он опять вытер лицо рукавом.

Бритый мужик зашел немного вперед и заглянул в лицо Юлиусу.

Светлая борода на лице Юлиуса вся обвисла мокрыми клочьями. Посиневшие губы делали слабые движения, как будто он глотал что-то. Позеленевшие щеки вздрагивали, и по ним бежали слезы. Слез было так много, как будто человек накапливал их всю жизнь в своих бледносерых глазах и теперь расставался сразу со всем запасом. Он моргал глазами, утирался рукавом, икал так, что вздрагивало все тело, и смотрел в дождливую муть равнодушно, как будто это вовсе не его слезы так обильно смачивали его чахлые щеки и бороду.

Вот он поймал на себе посторонний взгляд и рванулся вперед, с болью разгибая ноги. Он устремился прямо в дождь, качаясь на ногах и роняя слезы.

— Вот чорт, а? — сказал растерянно бритый мужик. — Что бы это такое?

Он постоял немного с раскрытым ртом и бросился вслед за Юлиусом, чавкая сапогами по раскисшей земле.

— Постой-ка! Не спеши, — бормотал он, догоняя, его, — тут, брат, выяснить надо...

Он догнал Юлиуса и дернул его за топор, висящий сзади на кушаке, и Юлиус послушно качнулся в его сторону. Пальцы мужика ощутили сквозь мокрую одежду трясущееся тело.

— Братцы! — крикнул он и задохнулся от ветра и дождя. — Братцы, да ведь совсем больной человек!..

Мужики сгрудились у края навеса, вглядываясь в дождь.

— Да помогите же, товарищи! — сказал бритый, чувствуя, как на его руки наваливается тяжесть, подобная глыбе чугуна.

Юлиус помнил, что его тащили в кузницу и он отпихивался ослабевшими руками и стучал зубами.

Потом его раздевали и растирали чем-то грубым шерстяным, а он все отпихивался и мычал от боли, лежа на чьем-то тулупе. Мужики то и дело выбегали из кузницы, шарили в своих телегах и возвращались, неся что-нибудь в руках. Кто-то из них дал Юлиусу глотнуть вина прямо из горлышка бутылки. Юлиус глотнул довольно много, после чего медленно приподнялся и встал посреди кузницы, чувствуя на себе чужие, подбитые ватой брюки и сапоги. Все тело его горело, растертое чьими-то старательными руками, и как будто рвалось вверх, мягко облегаемое сухой одеждой.

Но Юлиус не хотел чужой одежды. Он сбросил с обнаженных плеч наброшенный кем-то полушубок и, хмуро глядя в землю, взялся за сапоги.

В это время огромная рука протянула к его лицу большой кусок хлеба и вареной свинины.

— Ты, может быть, поешь немного, Юлиус? Животик подвело как будто? А? — сказал по-эстонски знакомый высокий парень и тронул черными от копоти пальцами его опавший живот.

Он так приветливо и широко улыбнулся, этот парень, во все свое раскрасневшееся большое лицо, что Юлиус взял от него хлеб и начал жадно есть, стараясь не глядеть на бородатые лица, окружающие его.

А парень снова быстро вернулся к наковальне. Ну и громадный же он был! Их было трое там, около наковальни. Они спешили с какой-то работой. Чернобородый человек в кожаном фартуке, ростом равный Юлиусу, поворачивал на наковальне длинными щипцами раскаленное железо, а высокий парень и другой, пониже, широко взмахивали молотками. Красное железо, разбрасывая искры, мялось и сплющивалось, точно глина.

В горне ярко блистали раскаленные угли и куски железа. А рядом в полумраке колыхались огромные мехи, приводимые в движение чьей-то рукой. Около наковальни валялась груда починенных и новых лопат, вил и топоров. В стороне лежали плуги, бороны и разной величины тележные колеса, опоясанные свежими шинами.

Но больше всего внимание Юлиуса привлек странный плуг, прислоненный к стене и тоже закопченный от недавней починки. У этого плуга было шесть крупных лемехов, расположенных рядом по косой линии. Это было удивительно.

Юлиус проглотил последний кусок хлеба и свинины и облизал пальцы. Обнаженной спиной он чувствовал приятную теплоту, исходящую от горна, и ему стало веселее.

Пища всегда спасала его от всяких болезней, и большой парень правильно отгадал, что ему нужно. Выпитое вино тоже оказывало свое действие.

Юлиус не отрывал глаз от странного плуга. Вот это действительно плуг! Там, где другому нужно пройти с двумя конями шесть раз, он пройдет один раз. Вот это здорово! Такому плугу нужно большое поле, и вспашет он во много раз больше, чем один человек на паре лошадей. Приятно, наверно, работать таким плугом. Потратишь сил немного, а вспашешь много. Юлиус вспомнил, с каким трудом ему давалась каждая борозда, особенно там, где сухая, глинистая земля выталкивает из борозды плуг и на него приходится налегать всем телом, или там, где земля сыра и липнет к плугу так, что каждые десять шагов приходится счищать ее с лемеха. А как трудно пахать среди свежих пней! Там приходится ковырять не плугом, а сохой. Корни не пускают соху вперед, и ее приходится держать все время на руках. А потом ночью снятся не ровные, рыхлые борозды, а корявые пни и пучки корней. И руки дергаются во сне, как будто поминутно вырывают соху из земли.

Юлиус пощупал удивительный плуг и погладил блестящие лемехи. Только кто же его потащит, этот плуг? Где найдешь такого коня? Он вопросительно обернулся к мужикам, смотревшим на него с улыбкой. Уж не тот ли большой парень потащит его по полю? Да, пожалуй, только ему и под силу такой плуг.

Юлиусу стало еще веселее от этой мысли. Он показал мужикам, как рослый парень потащит этот плуг. Мужики весело засмеялись и начали объяснять ему, чем тянут этот плуг.

— Ты слыхал, Эльмар? — крикнул один из них. — Тут порешили тебя заместо трактора запрягать...

Высокий парень пропустил три удара молотом, улыбнулся, вытирая пот, и крикнул по-русски:

— Да он и сам в тракторы годится, если подкормить как следует.

И он снова взмахнул молотом.

— Ты сам, парень, поведешь, — сказал один из мужиков, тыча пальцем в грудь Юлиуса. — Гляди — грудища-то! Что колокол! А ручки-то — слава тебе господи! Подкову сломаешь, небось?

Мужик пошарил на земляном полу и дал Юлиусу стертую подкову.

— А ну, разогни!

Юлиус весело улыбнулся. Это он мог сделать. Наверно, для них это в диковинку? Ого! Он покажет им, какие люди живут на хуторах. Он напряг большие, мускулистые руки, обвитые толстыми венами, и разогнул слегка подкову. Но согнуть ее снова он уже не мог. Боль в мышцах и костях еще не совсем утихла.

Тогда чернобородый человек в кожаном фартуке сказал:

— Ой, дорогие гости, вы же мне так попортите все подковы!

Он взял подкову из рук Юлиуса, понатужился и согнул ее в прежнее положение.

— Не сдаешь еще, Абрам Давыдыч? — подмигнул ему один из мужиков.

— Зачем сдавать? Не время сдавать, — ответил тот и показал белые зубы между черной бородой и усами.

Юлиус посмотрел на него с уважением.

Потом высокий парень тоже пошарил в углу и поднял в своей необъятной пригоршне сразу несколько подков. Он выбрал из них две и сложил вместе.

Юлиус весь подался вперед, глядя с изумлением на то, что делал высокий парень. Тот лишь на одну минуту застыл в страшном напряжении, склонив над наковальней свои огромные плечи и улыбаясь криво одной половинкой губ. В конце этой минуты тело его задрожало и на висках и на шее вздулись жилы. А затем он протянул Юлиусу две разогнутые подковы и снова взялся за молот, широко улыбаясь. Люди кругом весело смотрели на Юлиуса.

Он тоже посмотрел на них с новым вниманием. Это были все какие-то удивительные люди. Силой их не удивишь. Они сами могут удивить чем угодно. У них, наверно, какая-нибудь особенная, невиданная жизнь. Они постоянно держатся вместе и пашут такими удивительными плугами. И видно, что это хорошие люди. Не может быть, чтобы они собирались отнять хлеб у его старшего друга. Ведь это он, Юлиус, добывал этот хлеб. Они не захотят обидеть его. Вот они дали ему брюки и сапоги, несмотря на то что он даже не хотел разговаривать с ними. Старший друг никогда бы не дал первому встречному своей одежды, хотя бы тот и промок до нитки. Он даже не стал бы разговаривать с ним. Даже с Юлиусом он говорит очень мало, и то лишь о работе, которую нужно выполнить. А когда Юлиус пытается поговорить с ним о чем-нибудь другом и хоть немножко посмеяться, он нетерпеливо кивает головой, хлопает Юлиуса по плечу и уходит. Он не любит отвлекать Юлиуса от работы.

Юлиус вдруг схватил свою сырую рубашку, висящую у горна, и начал надевать ее. Он вспомнил, что он уже добрых два часа болтается без дела.

Но ему так и не дали снять ни сапог, ни брюк, сколько он ни старался.

— Да ладно! Носи знай! Не обеднеем. Твое счастье, что нашлись лишние. Рассчитаемся. Богат будешь — отдашь. А то в чем пойдешь-то? Мокрое все...

Юлиус посмотрел на людей с благодарностью. Он ведь мог бы заплатить им за это. Ну конечно! Он обязательно заплатит им. Пусть не думают, что он беден. Ого! Он показал им руками, какие у него две огромные пачки денег. Только он их не видал давно. Иоганес озабочен чем-то, не хочет разговаривать и ведет себя странно. Он боится, что у него опять отберут хлеб. Но ведь это же неправда? Они же не собираются отбирать у него хлеб? Пусть они заверят его старшего друга в этом. А то он беспокоится и снова прячет хлеб. А ведь это вредно для хлеба, когда он лежит вот в такой глубокой яме, полной сырости. Надо уверить Карьямаа, что его хлеб никто не тронет, а то он ходит грустный и хмурится. А ведь он очень добрый. Он уже давно обещал ему, Юлиусу, что-то очень хорошее, какую-то землю... пока это еще неясно, но можно быть спокойным — Юлиус получит свое. Только он должен молчать и больше работать. Он и про хлеб не должен был говорить, но он пьяный немного, а они здесь все такие добрые и веселые... Вот с такими людьми хотел бы он всегда жить вместе и работать! Он бы горы мог двигать, живя с такими людьми!.. Но ничего. Это будет последнее лето. А там он знает, что делать...

Пока Юлиус вел свой несвязный рассказ, двигая быстро руками и извиваясь всем телом перед внимательными слушателями, бритый мужик что-то писал у окна химическим карандашом в своем большом блокноте. Потом он показал написанное трем рослым людям у наковальни, и те, прочитав, одобрительно кивнули головами.

— Подпишись-ка, Юлиус! — сказал бритый мужик. — Вот здесь подпишись. Да не бойся. Все будет в порядке...

Юлиус посмотрел вопросительно на окружающих. Они читали написанное и одобрительно кивали головами. Тогда он вывел на бумаге две буквы своего имени и распрощался с людьми, полный благодарности к ним.

Всю эту весну Иоганес Карьямаа был мрачен и молчалив. Он ходил по своим полям, останавливался около зеленых всходов и сжимал пухлые кулаки. Он проходил свои необъятные заливные луга и снова останавливался, сжимая кулаки и нервно теребя свисающие щетинистые складки кожи около шеи. Потом он шел домой, ускоряя шаг и бормоча что-то мрачное и решительное себе под нос.

Иногда в глубокие сумерки к нему приходили его братья, такие же угрюмые, как он, хотя менее жирные и крупные.

Они все вместе что-то долго рассматривали и перебирали при свете фонаря в бывшей лавке Иоганеса, заваленной ненужным хламом. Потом шли в дом и садились у стола близко друг к другу, разговаривая вполголоса.

Иногда приходили еще сыновья братьев Карьямаа и еще кое-кто из богатых соседей. Тогда полутемная комната наполнялась людьми, и голос Иоганеса становился громче. Он ударял кулаком по столу и кричал так, что дрожали стекла:

— Ни черта! Пусть-ка сунутся теперь! Пусть попробуют наложить на нас лапы! Обожгутся! Они еще не знают, на какую силу напорются. Пулеметы мы будем пока держать в запасе, а винтовки раздадим сразу, как только начнем. Но каждый должен помнить свое место. Поняли? А бояться нам нечего, найдутся и в других деревнях наши друзья, важно только начать...

Он еще долго кричал в том же роде, и гости внимательно слушали его, вставляя свои замечания. Только поздно ночью расходились они по домам.

Тем временем подошло лето с короткими, теплыми и душными ночами без росы, и начался сенокос.

Дворовый пес почти все время сидел на цепи, становясь от этого все злее и злее с каждым днем.

Однажды поздно ночью Иоганес Карьямаа вернулся из города полный гнева. Он дышал шумно и часто, когда вылезал из брички, и руки, бросившие вожжи на шею лошади, дрожали от злости.

Он тяжелыми шагами подошел к сараю, где спал Юлиус, уставший махать косой целый день. Он спал, положив голову на порог, выбрав нарочно неудобное положение, чтобы утром проснуться пораньше для спешной работы на лугу.

Ночь была теплая и душная. В глубине сарая совсем не было свежего воздуха. Даже у порога дышалось тяжело. Серая рубашка прилипла к телу Юлиуса, и там, где она была расстегнута, виднелась мокрая кожа широкой груди. А в продолговатых впадинах около ключиц образовались маленькие лужицы пота, тускло блестевшие при бледном свете летней ночи.

Во сне Юлиус подвернул вбок свое худое, усталое лицо, на котором покоилась обычная улыбка, выглядевшая в сумерках еще мягче и добрее.

Иоганес ударил его сапогом в лицо, сбросил его голову с порога, и, нагнувшись над ним, выкрикнул, дрожа от ярости, несколько визгливых слов:

— Что! Лежишь, чорт гнилой! Нажрался и лежит, скотина, как будто это не он собирается отнять у своего хозяина половину земли. У-у! Сволочь обжорная!

И Иоганес еще раз ткнул подошвой нового сапога в искривленное от боли лицо Юлиуса.

Юлиус приподнялся, хватая грязными руками свое тощее лицо. На глазах его от боли выступили слезы. Ему, наверно, трудно было сразу оторваться от сна, и он, пошатываясь на коленях, вглядывался изумленными, мокрыми глазами в лицо Карьямаа.

А старший друг сжимал над ним большие, пухлые кулаки и продолжал шипеть сдавленным голосом:

— Но ты не думай, что это дело у тебя выйдет. Не такие, как ты, пробовали кусаться, да обломали зубы, понял? А ты, кусок грязи, слизняк, вздумал поднять против меня голову? Тьфу!

И старший друг плюнул ему прямо в рассеченную губу и пошел прочь.

Тогда Юлиус вскочил на ноги и устремился за ним. Он схватил хозяина за плечо и жалобно замычал, делая руками вопросительные движения.

— За что ты бил меня? — спрашивал он этими движениями.

Но Карьямаа только посмотрел на него с презрением и, снова плюнув, пошел прочь. Юлиус опять бросился за ним и опять схватил за плечо, но Иоганес не хотел даже смотреть на него и шел своим путем, шумно сопя и дергая головой от злобы так, что вздрагивали тяжелые волосатые складки под его подбородком.

И Юлиус остановился посреди двора, обводя вокруг себя тоскливым взглядом. На него равнодушно смотрела ночь.

Что же это такое случилось? Почему так внезапно все изменилось и дружба перевернулась вверх дном? Или он видит нехороший сон, от которого нужно только хорошенько встряхнуться, и все неприятное разлетится в прах?

Но боль и кровь на лице говорили, что это не сон. И он слишком ясно видел эту душную ночь, окутавшую белым сумраком тихий двор, обнесенный камнем. И слишком отчетливо виднелась вдали тусклая ночная заря, красившая узкий кусок неба над черным, зубчатым лесом в бледнокрасный цвет. И слишком остра была боль на рассеченном лице. Ведь его только что ударили по лицу. Это старший друг ударил его ногой. Он ударил его своим тяжелым новым сапогом, как собаку, да еще плюнул дважды. А кто дал ему право это сделать? Кто дал ему это право? Или он забыл, чем скреплена их дружба?

И, сверкнув мокрыми глазами, Юлиус опять догнал у крыльца Карьямаа и, схватив его за тяжелое, покатое плечо, повернул к себе. На этот раз он мычал уже не так жалобно и руки его двигались быстрее и резче. Они указывали в сторону амбара, в сторону пустой мелочной лавки, делали копающие движения и угрожающе придвигались к лицу Иоганеса Карьямаа.

— Ты за что бил меня? — спрашивали эти руки, и окровавленное лицо, и все подвижное тело Юлиуса. — Разве это не ты сказал, что между нами вечная дружба? Разве это не ты сказал, что я твой брат и ты полон заботы обо мне и желаешь мне только добра? Так за что же ты бьешь меня по морде и плюешься? Разве я собака? Или ты думаешь, что я не могу тебе сделать плохо? Я хорошо помню, что лежит вот там, где ты раньше торговал. И я знаю, для чего у тебя хранятся ружья и пулемет — эта страшная железная штука, способная убить сразу много людей, которая вот так пропускает через себя ленту и выбрасывает вот так вперед пули, как огненный дождь. Ты думаешь, тебе будет хорошо, если об этом узнают люди, живущие за оврагом и в городе? А я завтра же пойду туда и скажу им про все это. Так и знай!

И, качнув ладонью, для подтверждения своих слов, перед лицом Иоганеса, Юлиус пошел распрягать лошадь.

А Иоганес остался стоять у крыльца, придавленный такой неожиданностью. Он даже раскрыл свои толстые губы и перестал дышать на мгновение. Он совсем не предвидел, что все повернется так. Ему даже стало холодно среди жаркой духоты ночи. Ведь это пахнет смертью! Прямо-таки настоящей смертью! Вот этот огрызок человека с окровавленной мордой, распрягающий сейчас лошадь и так ласково обтирающий ладонью пену на ее горячих боках, завтра приведет ужас и смерть на этот двор. Он сказал это. А он всегда непременно делает то, что скажет, такой болван! Ах ты чорт, а? Не надо было пачкать сапога об его противную морду... Что теперь делать? Что теперь делать, а?

Иоганес Карьямаа, не чувствуя под собой земли, топтался у крыльца. Он даже сделал два неуверенных шага в сторону Юлиуса, но тот уже запирал конюшню и шел на свое место спать.

О, ему, глухонемому чорту, не о чем было беспокоиться! Его совесть была чиста, и он мог лечь и заснуть спокойно. Ах ты господи, боже мой! Как же быть? Как же быть, чорт подери?

Иоганес Карьямаа еще долго оставался на дворе. Его лоб и верхняя часть щек, свободные от волос, белели долго в сумраке ночи, все время обращенные в сторону сарая, где спал глухонемой.

Он так и не ложился спать в эту ночь. Перед утром, когда заря придвинулась к востоку и, разгораясь ярче, начала занимать больше места на небосклоне, влажные, серые тучи заволокли небо. Они погасили ночную зарю, и сумерки снова стали гуще, как будто снова вернулась ночь.

Иоганес приблизился к спящему работнику и долго стоял около него, глядя на худую, жилистую шею. Старая тужурка, положенная под голову Юлиуса, сползла с порога, и голова почти перевешивалась через край так, что подбородок с редкими клочьями светлых волос задрался вверх. Верхняя губа, рассеченная недавним ударом, припухла немного, и реденькие белые усы на ней были запачканы засохшей кровью. Но это не согнало с его худого, желтого лица неизменной доброй улыбки.

Старый Иоганес долго смотрел на эту взлохмаченную беловолосую голову, лежавшую на пороге словно на плахе и слегка вздрагивавшую от мягких толчков крови, бегущей по мощным артериям.

И вдруг Иоганес попятился назад и оглянулся по сторонам. Никто не смотрел на него. Только огромный дворовый пес лежал у своего жилища, положив на лапы рыжую морду, обращенную в сторону хозяина. Но и его глаза казались закрытыми. Иоганес торопливо зашел в дровяной сарай и вышел оттуда с топором в руках.

Он еще раз посмотрел вокруг себя. Серые тучи, обложившие небо, не только удлинили ночь: они принесли с собой дождь, и Иоганес жадно слизнул попавшую на губу холодную каплю.

Он приблизился к сараю, не сводя глаз с жилистой шеи Юлиуса, на которую капал дождь. Раздумывать было некогда. Уже ночь ушла на раздумье, и все было обдумано и взвешено до конца.

Иоганес еще раз оглянулся по сторонам. Колени его слегка дрожали, и, чтобы не зашататься, он уперся левой рукой в стену сарая, а правой высоко поднял топор. В это мгновение дождь, полизавший лицо и шею Юлиуса, разбудил его, и он открыл глаза, не меняя положения своего тела. Открывшиеся глаза равнодушно проследили за лезвием топора, взвившимся вверх. И в тот момент, когда это лезвие застыло над заросшим лицом Иоганеса и начало свой обратный путь вниз, Юлиус окончательно проснулся и, сразу понял все и резко рванулся в сторону.

Топор вонзился в голый порог, нарушив тишину ночи сухим стуком.

Большой рыжий пес, дремавший у конуры, вскочил на ноги и зазвенел цепью, скользящей по проволоке. Он весь подался в сторону сарая, напрягая слух и зрение, но не увидел там ничего особенного. Хозяин и работник возились над чем-то, шумно дыша и переплетаясь руками. При этом они показывали друг другу зубы, как это делают обычно все люди при большом весельи.

Правда, рыжий пес не помнил, чтобы хозяин когда-либо прежде веселился таким образом со своим работником, но мало ли какое желание могло появиться у хозяина.

Они так весело возились, что пес почувствовал обиду и, отвернувшись, зевнул, издав тоскливый, протяжный звук.

Дождь мочил его рыжий мех, и он уже подался было в сторону конуры, но вдруг ему показалось, что хозяин произнес его имя... Он опять насторожился, пронизывая взглядом сумерки и ловя запахи носом.

В это время работник вырвал из рук хозяина топор и отбросил его далеко в сторону, в бурьян. Потом он погрозил хозяину пальцем, взял с порога сарая свою тужурку и пошел через двор к воротам, подгоняемый усилившимся дождем. И, глядя на него, пес вдруг почувствовал, что он совсем уходит отсюда. Значит, он остался недоволен игрой с хозяином. Ну и пусть уходит. Можно только радоваться этому. Рыжий пес никогда не любил его, противно пахнущего потом. От него очень редко перепадала черствая корка или кость, и не он был главный на этом дворе. Пусть уходит. Но что это делает хозяин? Он тяжело бежит куда-то в сторону, не сводя с работника глаз. Вот он извлекает из бурьяна что-то и затем бежит вслед за работником, сгибая в дугу свою спину, чтобы казаться меньше и незаметнее. Ноги его, в сапогах с новыми подошвами, скользят на глинистой поверхности утоптанной земли, тронутой дождем.

Он производит много шума своим сопением и топанием, но работник не слышит его. Работник никогда и прежде не оборачивался на звуки, хотя бы они раздавались подобно грому.

Он достиг уже середины двора, когда хозяин догнал его и взмахнул топором над его головой. Но легкое содрогание земли или что-то другое заставили оглянуться работника, и он, расширив глаза, отпрянул назад.

И опять удар прошел мимо. И опять работник прыгнул вперед, хватая за руки хозяина, и на лице его уже не было никаких следов обычной улыбки.

Они застыли там на месте, два крупных, тяжелых человека, и только шумное дыхание обоих говорило о большом напряжении их тел. И опять топор, вырванный из рук хозяина, взвился в воздух и, прорезая струи дождя, отлетел в сторону. А работник приблизил свой взгляд к лицу хозяина и смотрел на него некоторое время. Потом он отшатнулся слегка назад и вдруг сильно ударил хозяина по лицу своим большим, костлявым кулаком и пошел еще быстрее к воротам.

Хозяин сопел и выл, растянувшись на скользкой земле. Он сразу же попробовал броситься вслед, но поскользнулся, коснувшись земли руками, и снова завыл, словно это его жизнь уходила со двора вместе с работником.

— Куради Энг! — вдруг крикнул он. — Куради Энг!

И Куради Энг прыгнул вперед подобно камню, пущенному в воздух сильной рукой. Он был послушным псом у своего хозяина. Он взвился вверх и повис на одно мгновение в воздухе, удерживаемый цепью. Проволока изогнулась, издавая звенящий звук.

— Курат! Ссса! Куради Энг! Ссса! Курат! Ну, Курат! Ссса! Ссса! — кричал хозяин страшным голосом и бежал и падал под струями теплого дождя, протягивая руки вслед за работником, который уже не оглядывался, быстро приближаясь к воротам.

И Куради Энг, вздрагивая от каждого окрика хозяина, снова и снова устремлялся вперед и взвивался вверх каждый раз, когда цепь дергала его за ошейник назад. Его смоченная дождем шерсть взъерошилась местами, и глаза уже не были похожи на черные лесные ягоды, смоченные дождем, — они горели, как угли.

Он прыгал вперед, следуя зову хозяина, и повисал на короткое мгновение в воздухе, сжимаясь и разжимаясь, словно совершая быстрый бег, похожий на жуткое ночное привидение, висящее в воздухе, неспособное плыть вперед и только напрасно перебирающее лапами на месте. Хозяин тоскливо оглядывался на него и снова устремлялся вслед за своей уходящей жизнью.

— Курат! Курат! — кричал он хрипло и в голосе его был слышен плач. — Куради Энг! Ссса! Ссса! Ссса!

И вдруг проволока, удерживавшая цепь, лопнула, и Куради Энг стремительным рыжим комком в одно мгновение пересек двор, звеня цепью.

Он догнал Юлиуса в тот момент, когда тот достиг ворот и собирался еще раз оглянуться, протягивая руку к запору. Острые большие клыки вонзились в жилистую шею и два тела упали на землю, поливаемую дождем.

А хозяин, скользя и задыхаясь, шарил по земле руками в поисках топора.

У Куради Энг потемнело в глазах от тяжести человека, давившего его своей спиной. Руки человека судорожно протянулись назад, сдавливая живот и ребра Куради Энга. У него были слишком грубые и жесткие пальцы, у этого человека. Он так сильно давил ими, как будто хотел смешать вместе все ребра и внутренности Куради Энга. Никогда Куради Энг не испытывал такой страшной боли. Он не мог вынести этого и медленно разжал челюсти.

В это время сильный толчок сверху встряхнул обоих. Пальцы человека разжались. Второй удар заставил человека повернуться вбок, и Куради Энг увидел хозяина, поднимавшего топор в третий раз. Тогда он снова вонзил клыки в затылок человека, разрывая мясо и жилы на его шее и с наслаждением ощущая на языке струи горячей крови.

А хозяин все бил топором, все бил топором куда попало. Потом он бросил топор и отпихнул ногой собаку. У него прыгали руки и дрожали колени. Он топтался некоторое время на месте, озираясь по сторонам, а струи дождя бежали по его волосатому лицу, и казалось, что он плачет обильными слезами.

Так, обливаемый теплым дождем, он подхватил мертвого подмышки и протащил его за конюшню, где возвышалась большая куча навоза. Затем он сходил за вилами, разрыл кучу до половины, торопливо запихал в нее труп и закидал навозом.

А дождь все лил сверху густыми струями, обмывая запачканную землю.

Иоганес Карьямаа вымыл руки и лицо под струями воды, сбегающими с железной крыши дома, потом вошел внутрь, вытерся полотенцем, разбудил свою старуху и крикнул ей на ухо:

— Где Юлиус? Косить ушел?

— А? — ответила она. — Не знаю. Он еще есть не просил...

— Остаешься дома и ничего не знаешь, чорт глухой. Опять собаку забыла спустить с цепи на ночь. Сколько раз говорил?..

Иоганес стянул с себя мокрую одежду, швырнул злобно в угол грязные сапоги с гладкими, новыми подошвами и упал в постель.

Но он так и не заснул ни на одну минуту и через некоторое время снова вышел на двор, вдыхая с жадностью освеженный дождем воздух.

Сначала Иоганес Карьямаа съездил в рабочий комитет. В рабочем комитете он поднимал вверх свои большие брови и раскрывал глазные щели сколько мог, чтобы все ясно видели, что у него чистые и правдивые глаза. В рабочем комитете Иоганес мял толстыми пальцами край стола, наваливался на него большим животом и говорил на скверном русском языке:

— К вам не приходил мой работник? Нет? Странно. Куда же он девался? Ушел вчера и пропал. Я искал, искал... Он хотел у меня остаться работать до осени. Вы помните наш договор? И я заплатил ему вперед. А теперь... Ну где его искать?

И, подняв кверху тяжелые, покатые плечи и придав недоумевающее выражение своему заросшему щетиной лицу, Иоганес Карьямаа постоял так некоторое время, глядя людям прямо в глаза.

Из рабочего комитета Иоганес поехал в милицию. Там он тоже поднимал вверх густые, жесткие брови, показывая людям свои честные, правдивые глаза, так же цеплялся вздрагивающими пальцами за стол и говорил то же самое. В милиции записали на бумагу все, что он сказал, и спросили:

— Когда вы его видели в последний раз?

— Ночью... прошлой ночью.

— А где искали? Долго искали?

— Долго искал... везде.

— Он вчера уже не работал у вас?

— Не работал...

— Там кто-то косил на вашей земле около оврага до самой ночи, — это не он?

— Не знаю... я был в городе.

— В городе? А когда вы приехали?

— Сегодня утром... старуха знает... можно ее спросить.

— Сегодня утром? И уже успели везде поискать? Быстро. Ну хорошо. А зачем ему вздумалось уйти от вас? Вы плохо обращались с ним? Или он украл что-нибудь?

— Украл...

— Что украл?

— Деньги.

— Сколько?

— Много... тысячу.

— Ну хорошо. Мы поищем, — сказали ему в милиции и снова записали что-то на бумаге. — Мы примем все меры. Возможно, он отлучился ненадолго и вернется. Он ведь отлучался прежде? Кажется, раз приходил в демидовскую кузницу. Вам неизвестно, о чем он там рассказывал?

— Неизвестно.

— Ну хорошо. Поезжайте пока домой. Может быть, он уже вернулся и ждет. Если он скрылся сегодня ночью, то далеко не уйдет. Мы его разыщем, гражданин Карьямаа.

— Пожалуйста.

Из милиции Иоганес Карьямаа заехал в сельский совет, потом еще в разные места, где скоплялись люди. Везде он делал большие глаза, поднимал вверх толстые плечи, разводил руки в стороны и говорил все то же самое. И наконец, вытерев платком пот с жирных складок волосатой кожи на лице и шее, Иоганес поехал домой.

К вечеру на двор пришел бритый мужик со шрамом на лбу. Он вошел через боковую калитку и, не видя обычной загородки, защищавшей покупателей от собаки, опасливо оглянул двор.

Куради Энг стоял за конюшней и копался передними лапами в большой навозной куче, внюхиваясь по временам во что-то. Услыхав стук калитки, он в один миг пересек двор и прыгнул на человека.

Его клыки тоскливо щелкнули, натолкнувшись на ногу, обутую в сапог.

В это время хлопнула дверь, и на крыльцо вышел Иоганес Карьямаа.

— Курат, назад! — крикнул он. — Назад, говорят тебе, ну!

И огненно-рыжий пес попятился назад, выражая всем своим видом недоумение. Он ожидал совсем не такого окрика от хозяина.

— Чего надо? — спросил Иоганес по-русски. — Лавка больше не торгует. Или ты работать хочешь? Мне нужен постоянный работник.

— Нет, не работать. Юлиус дома?

— Нету, — угрюмо буркнул Иоганес.

— А где он?

— Нету его... не знаю... сбежал...

— Как сбежал? Куда сбежал?

— А я почем знаю, — проворчал Иоганес, глядя в другой конец двора. — Ушел — и все тут...

— Как так ушел? Не мог он уйти. Я принес ему ответ...

— Тебе говорят — не знаю, — нетерпеливо перебил Иоганес и повернулся к двери. — Ну, мне некогда тебя караулить. Если работать не хочешь — уходи, а то собака порвет...

Человек со шрамом посмотрел удивленным взглядом на хозяина и его пса, стоящего с открытой красной пастью, из которой свешивался длинный розовый язык.

Рыжий пес косил на хозяина черные, блестящие глаза и стоял подавшись вперед. Он ждал только короткого свистящего звука со стороны крыльца для того, чтобы немедленно прыгнуть вперед.

Половицы на крыльце скрипнули под грузным телом Иоганеса, и хлопнула дверь.

Человек со шрамом поспешно запер за собой калитку и пошел прочь, медленно передвигая ноги.

Перед поворотом дороги на бугре он оглянулся. Отсюда была видна часть двора за каменной оградой, и он заметил, как собака снова набросилась на навозную кучу, разрывая ее лапами. Он вздохнул и побрел дальше своей дорогой. Лоб его, пересеченный шрамом, стянулся в складки от напряженных мыслей.

Вечером хозяин посадил Куради Энга на цепь чтобы он больше не разрывал навозной кучи у конюшни.

Хозяин поставил у конюшни лопату и вилы, собираясь приняться за какую-то работу, но в это время с поля пришла хозяйка с граблями, а к воротам подошел скот, пригнанный подпаском от главного стада братьев Карьямаа. Хозяин отложил свою работу, помог хозяйке управиться со скотом и сел ужинать.

В это время к железным воротам подошли несколько человек, и Куради Энг залаял густым басом, звеня цепью.

Чужие люди долго трясли ворота и кричали что-то на разные голоса, но им никто не открывал. Они подождали немного, потом снова потрясли ворота и снова закричали что-то грозное. Но им опять никто не открыл.

Тогда один из них, очень большой и широкий, надавил с размаху плечом в середину ворот в том месте, где два засова и два замка соединяли оба створа. Один засов даже изогнулся под его давлением, но ворота не открылись. Это, видимо, обозлило большого человека, потому что он начал хватать, щупать и осматривать ворота в разных местах, после чего подхватил ворота руками снизу и, приподняв слегка, сбросил с петель.

Ворота грохнулись на землю, и люди вошли во двор.

Человек, сбросивший ворота, был очень высок ростом и широк в плечах.

В это время хозяин с хозяйкой показались на крыльце, и при виде их Куради Энг стал рваться вперед с такой силой, что завизжала проволока, по которой скользила его цепь.

Хозяин укоризненно покачал головой и развел руками. Неужели они не могли подождать его лишнюю минуту? Ай, ай, ай, как нехорошо!

— Мы уполномочены произвести у вас обыск, — сказал милиционер, подходя к Иоганесу. — Разрешите ключи от ваших амбаров.

Иоганес пожал плечами, но протянул ключи.

— Пожалуйста... — сказал он.

— А вы стойте здесь и никуда не уходите, — сказал милиционер.

Иоганес развел руками и улыбнулся.

— Пожалуйста...

Но он перестал улыбаться, когда увидел, что милиционер направился прямо к его бывшей лавке, а большой парень взял стоявшую у конюшни лопату и начал ощупывать ею землю около амбара.

Но самое страшное было в том, что делал человек со шрамом на лбу. Человек со шрамом на лбу взял вилы, стоявшие у конюшни, и, подумав немного, приблизился к навозной куче.

Иоганес Карьямаа на мгновение перестал дышать и беспокойно оглянулся по сторонам, нащупывая в кармане револьвер. Потом, нагнув голову и не сводя взгляда с человека со шрамом, он осторожно попятился назад. Пальцы его дрожали, когда он размыкал ошейник на пушистой шее собаки.

— Курат, ссса! — прошептал он. — Куради Энг, ссса! Ссса! — и кивнул в сторону мужика со шрамом на лбу.

И Куради Энг огромным рыжим комом ринулся вперед. Он почти не касался земли, сжимаясь и разжимаясь в быстром беге. Каждая мышца и каждая жилка его сильного тела трепетала от предвкушения короткой сладостной борьбы и вкуса теплой крови на языке. Недаром он был Куради Энг — Чортова Душа.

Он мчался прямо на большого парня, ковырявшего землю у амбара, и Иоганес поморщился, заметив это.

— Эх, не туда!.. — прошептал он с досадой и топнул ногой.

Куради Энг мчался прямо на большого парня и в четырех шагах от него стремительно оторвался от земли.

Но так же стремительно отделилась от земли и рванулась к нему навстречу большая нога, обутая в тяжелый сапог. Что-то сочно хрустнуло на весь двор в груди Куради Энга, и он, дважды перевернувшись в воздухе, ударился боком о землю, наполняя двор жалобным воем.

Лапы его начали очень странно дергаться, как бы пытаясь продолжать бег, и тело закружилось в лежачем положении на одном месте, поднимая пыль. Нос и пасть его наполнились кровью. Потом он перестал издавать вой и дергать лапами.

Он уже не видел, как его хозяин мчался сквозь огород и сад в глубину вечерних сумерек, ломая кусты и взрывая грядки с луком и морковью, и как за ним с криком гнались чужие люди.

Нельзя было подумать, что Иоганес окажется способным на такой быстрый бег. Он одним духом пересек выгон и нырнул в рожь. Там, пригибаясь между желтеющими, шуршащими колосьями, он устремился в сторону леса. Но люди поняли его намерение и побежали ему наперерез. Тогда он изменил направление и, выскочив из ржи около ручья, перепрыгнул через воду и побежал в другую сторону вдоль низкорослого ячменя, спотыкаясь о булыжники, выброшенные с поля на межу. Он рассчитывал сделать крюк и вернуться к дому, в то время как преследователи промчатся дальше. Но его заметили и выстрелили по нему. Тогда он опять заметался среди хлебов, жадно поглядывая в сторону леса.

Чтобы попасть в лес, нужно было пересечь луга. Случись это тремя днями раньше, он бы мог проползти к лесу среди густой травы, но проклятый Юлиус уже успел выкосить эти луга, и по ним нельзя было пробежать или проползти незамеченным. Иоганес Карьямаа торопливо метнулся в сторону оврага. Он пригибался так низко, что касался руками земли, и бежал между зреющими хлебами словно огромный жирный паук. Он задыхался и обливался потом, но бежал с прежней быстротой.

Около оврага прежде был перелесок. По этому перелеску было бы удобно пробраться в лес и спастись. Но теперь перелеска не было. Юлиус вырубил его еще весной, глухонемой чорт!

Ругнув еще раз Юлиуса, Иоганес прыгнул в овраг и стал карабкаться на другую сторону. Он знал, что в овраге оставаться опасно. Овраг мал, и в нем легко поймать кого угодно, как мышь в мышеловке. Он выкарабкался на другую сторону оврага и, перебегая от куста к кусту, приблизился к деревенской кузнице.

Ему нужно было хоть где-нибудь спрятаться, — так, чтобы погоня пронеслась мимо. Но где спрятаться? Где?

Он безнадежно рванул дверь кузницы и вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что она не заперта.

Он шагнул внутрь, захлопнул за собой дверь и стал у порога, вглядываясь в полумрак.

В полумраке кузницы спиной к нему стоял человек и, нагнувшись, копался в каком-то железном хламе. Должно быть, это кузнец приводил в порядок свою кузницу после трудового дня.

— Спрячь меня! — сказал, задыхаясь, Иоганес, и выхватил из кармана револьвер. — Спрячь скорей. Скажи им, что нет меня здесь... Тебе поверят. Ну!

Чернобородый кузнец медленно обернулся к нему и покосился на револьвер.

— А-а! — сказал он вяло. — Сейчас...

И, повернувшись к Иоганесу спиной, он опять нагнулся над своими инструментами.

— Скорей спрячь! — шипел Иоганес, потрясая револьвером. — Скорей спрячь! Слышишь? А то убью!..

Кузнец опять медленно обернулся к нему, не разгибая спины. Черные глаза его странно блестели в темноте.

— А-а! — сказал он еще раз. — Сейчас, сейчас... — и опять отвернулся, продолжая приводить в порядок свои инструменты.

Он кинул в угол старую подкову, два зубца от железной бороны, тележный шкворень, прислонил к стене стоймя молот, обод от колеса, потом взял в руки длинные щипцы, но щипцы не поставил рядом с молотом; щипцами он взмахнул, не разгибая спины, и ударил назад быстро и резко, повернувшись к Иоганесу всем туловищем. Щипцы описали большой полукруг и ударили Иоганеса по ногам с такой силой, что он упал на земляной пол кузницы, выстрелив от неожиданности в потолок. А кузнец разогнул спину, прыгнул вперед и навалился на него, крепко схватив за руки.

В это время открылась дверь, и свет от лампочки карманного фонаря упал прямо на искаженное от напряжения и боли щетинистое, жирное лицо Иоганеса.

— Вот, пожалуйста, — сказал кузнец и показал белые зубы между черной бородой и усами. — Он просил меня спрятать его где-нибудь. Но где я спрячу такого почтенного гостя? У меня нет подходящего места для него. Может быть, вы спрячете его получше?

— О, мы спрячем, — сказал милиционер сурово. — У нас найдется подходящее место.

 

ТЕМНЫЕ ЕЛИ

Он медленно провел большими костлявыми пальцами по лицу. Пальцы скользнули по грязной, небритой коже, взобрались на острую скулу, будто на гребень волны, упали в глубокую впадину щеки, похожую на провал между волнами, и снова взобрались на гребень острой нижней челюсти.

У него все лицо уже давно напоминало гребни и впадины застывших волн, кости лезли вперед, а мясо и кожа опадали внутрь. Теперь рыжеватая щетина, густо покрывавшая нижнюю челюсть, закругляла немного остроту выступавших костей.

Он провел пальцами по своему большому лицу, потом пощупал около шеи выступавшие ключицы и мрачно задумался, глядя на зеленые кусты вереска и на желтеющие листья ольхи. Он чувствовал, что кости на его теле еще больше выступили в последние дни. Они так и лезли наружу, распирая кожу. Мяса и крови оставалось все меньше и меньше, и жизнь уходила вместе с мясом и кровью из его большого тела.

Но он все-таки живет еще, чорт подери. Он дышит и ходит, и у него еще крепкие руки. Он пощупал мускулы на своих иссохших, огромных руках. Эти руки еще покажут себя, и пальцы могут свернуть еще не одну шею. Он пошевелил крупными костлявыми пальцами и медленно сжал их в кулаки. Пусть не думают, что он уйдет из жизни незаметно и безобидно, как издыхающий цыпленок. Он еще напомнит им, что он жил на свете и что нельзя безнаказанно вытеснять его из жизни.

Он протянул руку назад, внутрь шалаша, и, порывшись немного в сухой листве и соломе, вытащил оттуда недопитый литр водки. Глотнув несколько раз из горлышка, он поставил бутылку на место, прислонился спиной к шалашу и обхватил руками длинные, согнутые ноги. Голубые глаза его мрачно взглянули по сторонам из глубоких впадин.

Это было укромное место в болотном лесу. Сюда никогда не заглядывал посторонний глаз. Среди густого молодого ельника и вереска стояла огромная рассохшаяся бочка. Тут же между двумя высокими ольхами валялся большой ржавый котел. Он обрушился когда-то с этих ольх вместе с прогнившей перекладиной, на которой прежде был подвешен. Рядом с ним лежали остатки рассыпавшейся кадушки, служившей некогда холодильником для самогонного аппарата.

Около самых ног его лежали изогнутые спиралью ржавые трубки, смятый походный котелок и даже сковорода, вдавленная в торфянистую землю.

Пригодилась все-таки эта трущоба. На целое лето пригодилась. Алекс мрачно усмехнулся и пошевелил острыми челюстями, просовывая руку в шалаш. Жить, оказывается, можно, чорт подери, не хуже последнего волка. Жить можно.

Алекс опять глотнул водки, потом откинулся спиной к шалашу и закрыл глаза. Он дышал коротко и часто. Жизнь медленно уходила из его большого тела, и ничем нельзя было ее удержать. Она уходила с каждым днем неумолимо и неизбежно, чтобы больше никогда не возвратиться. Это было так жестоко и так непоправимо, чорт подери.

Алекс тихонько застонал и заскрипел зубами.

Он был полон злобы. Ведь никто и никогда не вернет ему прежнее. Никто и никогда.

А жизнь сначала так хорошо наладилась и сулила столько радостей.

Перед его закрытыми глазами мелькнул яркий образ Нанни Пютсип. Она так и не досталась ему. А ведь она могла бы быть его женой, если бы все в жизни не повернулось наоборот.

Алекс ясно представил себе Нанни Пютсип. Он вспомнил, как ему всегда казалось, что она излучает какой-то особый теплый свет и всюду, куда ни является, приносит с собой радость и веселье.

Он любил смотреть, как она в своем оранжевом ситцевом платье, сидя в лямке гигантских шагов и высоко занесенная, летела по воздуху и черные косы ее летели вслед за ней. Он любил наблюдать, как движутся ее губы во время разговора, как они улыбаются, как блестят от смеха черные глаза и темнеют, покрываясь румянцем, загорелые девичьи щеки.

Он был готов любоваться ее лицом целый день и целую ночь и еще день и еще ночь без конца — и все-таки не налюбоваться. Он ни о чем особенном не думал, любуясь ею; просто ему было приятно смотреть на нее, и он смотрел, только и всего.

Но однажды он так неловко занес ее на гигантских шагах, что она выскользнула из лямки и едва удержалась от падения, повиснув на руках. В это время ветер сильно рванул ее оранжевое платье и обнажил ноги. Алекс широко раскрыл глаза, увидев эти ноги, тронутые нежным оранжеватым отблеском от близости яркого платья, пронизываемого солнцем. Никогда ему прежде не приходило в голову, что у Нанни может оказаться такое же тело и такие же полные ноги, как у всякой другой женщины.

Он так и запомнил навсегда обнаженные девичьи ноги, оранжевый цвет платья и ее черные испуганные глаза.

Он кое-как поймал ее, и когда она встала перед ним, оправляя платье, он заметил в красивых глазах ее недовольство и смущение и даже что-то похожее на просьбу. Как будто она досадовала, что какой-то секрет, хранимый до сих пор ею, вдруг обнаружился, и вот она молча просит его держать про себя этот секрет.

Ему было приятно тогда видеть в ее глазах эту молчаливую просьбу. Конечно, он готов был держать про себя такой секрет. Про эти голые ноги он никому не собирается рассказывать. Никто не должен был видеть их, кроме него. И с того времени он только и думал о том, как бы жениться на ней.

Но из этого ничего не вышло.

Алекс опять шевельнул острыми челюстями так, что скрипнули зубы, и потянулся за водкой. Он хотел залить злобу и ненависть, клокотавшие в нем. Перед ним встала фигура молодого Эдуарда, брата черноглазой Нанни. Он пришел с компанией уполномоченных к отцу Алекса, Якову Карьямаа, за хлебом. Когда в амбаре лишнего хлеба не нашли, Эдуард сказал, что нужно итти в лес, — там есть одно укромное песчаное место...

Пошли в лес, и там в песчаной яме нашли двадцать шесть мешков ржи.

После этого Алекс поймал Эдуарда и ночью долго бил его чем попало, потом бросил в канаву.

Он хотел сразу же зарыть его и, весь дрожа, побежал домой за лопатой, но когда вернулся, то уже не застал Эдуарда. Тот ожил и успел уйти. Эдуард никуда не пожаловался, но Нанни с тех пор не смотрела на Алекса и не разговаривала с ним.

Ну и чорт с ней. Отказалась — и ладно. И без нее хватало хороших девушек на свете. Он мог бы завести себе их целую дюжину, если бы все в жизни не повернулось наоборот и не пошло катиться к чорту, вниз — все круче и круче.

Хуже всего то, что он тогда напился в лесу самогонки и проспал в холодной луже целую ночь. С тех пор в легких постоянно клокотало и хрипело, и наружу выделялась какая-то дрянь. Тело стало худеть и слабеть. Просто удивительно, как быстро похудело и ослабело тело. Когда-то Алекс мог устоять против лучших силачей эстонских и русских, если не считать Эльмара Уйта. Эльмара Уйта нельзя сравнивать с обыкновенными людьми. Но Алекс мог устоять против Кольки Жимина, а Колька Жимин был первый силач среди русских. У него мускулы так и перекатывались под рубашкой, словно чугунные гири. Говорили, что он может свалить лошадь, если захочет, но когда они тянулись на пальцах, то Алекс не уступал ему.

Колька Жимин очень уверенно выставлял вперед правую ногу и протягивал средний палец правой руки. Казалось, что он этим пальцем не только разогнет, а прямо-таки вырвет любой палец с корнем. Но Алекс так же уверенно протягивал свой палец, и когда они сцеплялись, то силы оказывались равными. Они откидывались назад так, что едва не ложились на землю, и трава и земля клочьями летели у них из-под ног, но пальцы не разгибались.

А после того как заболели легкие, он ослабел настолько, что любая работница валила его на землю, если он пытался к ней лезть. Врач сказал, что нужен полный отдых, покой и хорошая пища. У него и так всю жизнь был полный отдых и покой и хорошая пища. Если разобраться хорошенько, то он никогда в жизни не держался толком за плуг и не брал в руки косы. Он брался за плуг и косу, когда ему вздумается, а если не было для этого настроения, он мог и не браться за плуг и косу, и хозяйство от этого ничуть не страдало.

Зачем было ему браться за плуг или косу, когда за него это делали чужие руки, жесткие и шершавые, которые для того и были созданы, чтобы сжимать рукоятки кос, плугов, лопат и вил.

Отец всегда твердил, что незачем тратить силы там, где это может сделать за тебя всякий дурак. Отец никогда не изнурял своих детей работой. Он содержал в городе обеих дочерей и второго сына, чтобы они там получили образование.

Только Алекса он оставил дома. Он сказал ему, что умный человек в хорошем хозяйстве и так может устроить свою жизнь еще получше других, не засоряя свою голову книжными глупостями. Только дураки нуждаются в учении. Вот как сказал ему отец.

Но когда Нанни Пютсип отказалась от Алекса, он подумал, что отец, пожалуй, и не совсем прав. Не может быть, чтобы Нанни отказалась от него только из-за того, что он поколотил ее брата. Не поступила ли она так еще потому, что он совсем неотесанный по сравнению с ней.

Он долго тяготился такими мыслями, потом еще раз толкнулся к ней в дом. Но он опоздал. Нанни Пютсип уже не было на свете. Была только Нанни Уйт. Эльмар и тут оказался впереди, долговязый чорт.

Алекс тогда запил еще больше, чем прежде. Он почти не отходил от самогонного аппарата, — так обидна ему была измена Нанни.

Отец Алекса имел около леса свой участок болотистой земли, покрытой моховыми кочками, трясинами, водой, низенькими, корявыми березами, соснами и зарослями кустарников. Этот участок ничего не давал Якову кроме мелких дров. Его невозможно было осушить и обработать. Люди остерегались туда заходить, да и незачем было: там среди трясин, воды и черной торфянистой грязи не росли ни грибы, ни ягоды.

Старый Яков и его сосед, русский мельник, устроили там настоящий самогонный завод. Они выбрали самое непроходимое место среди зарослей и трясин и насажали кругом еще кустов ольхи, ивы, вереска и сосняка, и получилось так, что если бы туда случайно забрел посторонний человек, то он обязательно обошел бы это место. Никому не захотелось бы прыгать через воду или топкую грязь, чтобы попасть в сухие, колючие заросли вереска, ельника и сосны, а если бы он и прыгнул, то дальше опять увидел бы воду, трясины и колючие заросли. Так было со всех сторон.

А для себя старики держали в кустах доски, которые перекидывали через воду и топи, а потом убирали за собой.

Мельник приносил в лес мучную пыль, Яков приносил хмель и сахарную свеклу, и они составляли такую удивительную брагу, что из нее выгонялась не самогонка, а прямо-таки настоящий спирт.

Алекс все чаще и чаще заглядывал туда, принося с собой закуску. Они жарили ее на сковородке, пили самогонку и горланили песни.

Старый мельник был умный человек и всегда умел вовремя предвидеть беду. Он уже давно кое-что продал, кое-что припрятал из своего имущества, а потом отдал государству мельницу и маслобойню, получив себе взамен разрешение поселиться на маленьком отрубе среди пустующей земли Якова Карьямаа. Он перевез туда кое-какие постройки, скот и начал жить спокойно, пряча лукавую улыбку в свою седую бороду.

А Яков Карьямаа все больше терял спокойствие. Он спохватился слишком поздно и ждал беды.

Алекс вспомнил своего бедного отца, который давно утерял свою былую силу и уверенность и которого обижали в последнее время все, кто хотел, даже свои работники. Уж это всегда ведется в жизни так, что обижают слабых и безответных.

Он был невысокий и сухой с виду, его отец, а после того как он похоронил добрую жену, он как будто стал еще меньше и высох еще больше. У него было худенькое лицо, сдавленное с боков. Оно походило на обломок доски, слегка закругленной с одного ребра. На этом закруглении был большой рот с белыми, тонкими губами, всегда плотно сжатыми. Кроме рта, на этом узком закруглении помещался еще коротенький нос и два маленьких глаза, близко сдвинутых к переносице. Но люди почему-то всегда смотрели только на его большой рот, хотя этот рот был старательно спрятан среди жесткой бороды и усов. Люди всегда смотрели на этот промежуток между его усами и бородой, и всегда их лица при этом выражали что-то недоброе, как будто они хотели сказать: «Вот он, мертвый, большой рот, готовый пожрать без всякой жалости весь мир». Так, наверно, думали люди, потому что глаза их нехорошо смотрели на рот отца. Но что же мог сделать отец! Он прятал рот в жесткие волосы как умел, чтобы не раздражать людские взгляды. И он подстригал бороду так, чтобы щеки казались круглее и приятнее. Но это не смягчало взгляда людей.

Отец вел себя очень тихо с тех пор, как изменилась власть. Он больше ни разу не ударил ни одного работника, даже не кричал на них, как это случалось прежде, когда он чувствовал себя полным хозяином на своем хуторе. Он даже перестал смотреть в глаза людям, чтобы не привлекать их внимания и не раздражать их. Его быстрый взгляд лишь одно мгновение скользил по лицу человека и затем снова устремлялся в землю.

Люди ошибались, думая, что он готов поглотить весь мир своим большим ртом. Он ел очень мало и всегда первый выходил из-за стола во время обеда. Он отходил в самый темный угол и сидел там, согнувшись и набивая свою маленькую трубку.

Работники злились каждый раз, когда он выходил раньше них. Они говорили, что он этим хочет их тоже выманить из-за стола раньше времени. Но они никогда не следовали его примеру. Они подле него еще добрых десять минут сидели и потели за столом, опустошая чашки с картошкой и кашей и выхлебывая молоко. Иногда даже требовали прибавить что-нибудь в чашки, — такие обжоры были они.

Они не церемонились с его отцом.

Алекс закрыл глаза и представил себе своего отца. Вот он стоит со своей трубочкой на лугу около косцов и, потупив глаза в землю, уверяет их, что они не успеют выкосить этот участок, если будут так часто отдыхать и курить. Но они нахально смеются и отвечают, что спешить не обязательно, что он все равно в могилу с собой не заберет свои богатства, а до могилы ему хватит еще, чем обожраться не раз. Они говорят ему много других неприятных слов, а он молчит и терпит это, не решаясь прикрикнуть на них, как в старое время. Он только жалобно смотрит на Алекса, когда тот подходит к ним. Алексу больно видеть этот взгляд, и он говорит грозным, хриплым голосом:

— Кто это здесь треплет языком больше, чем нужно?

И работники сразу замолкают, зная его страшный характер.

— Кто сказал сейчас: «акула ненасытная»? — спрашивает Алекс еще грознее и подходит ближе.

Тогда встает Колька Жимин, со своей нахальной, толстой мордой, и отвечает:

— Я сказал: «акула ненасытная». А что?

— Я тебе сейчас морду набью за это, — отвечает Алекс.

— Попробуй, набей, — говорит Колька Жимин и подходит вразвалку совсем близко к Алексу.

И Алекс бьет. Он всегда делает сразу то, что говорит. Он взмахивает своим крупным кулаком, нацеливаясь в ненавистную морду, но на его руке уже висит испуганный отец, а за другую руку хватает работница.

— Не смей, Алекс, — кричит отец. — Что ты делаешь! Ты забываешь, в какое время мы живем и среди кого живем. Не смей!

— Да пускай бьет, — говорит лениво Колька Жимин. — Пускай ударит, если ему жить надоело...

Их пришлось вскоре распустить, всех этих ненавистных ему наглецов, потому что из-за них стали увеличивать налог и из-за них могли раскулачить и даже выслать, в конце концов. Но они, видимо, ничуть не пожалели о том, что стало некуда наниматься в батраки; завели свой колхоз и вообразили, что это как раз то, чего они добивались всю жизнь.

Зато Алексу после их ухода самому пришлось взяться за плуг и косу и даже за лопату, вилы и топор. Это было совсем скверно для его здоровья, и отец смотрел на него с таким тоскливым сожалением, словно видел его уже мертвым.

— Что с тобой будет? Что с тобой будет? — бормотал он, качая головой. — Тебе ведь нужен покой и отдых. Ты сдохнешь, если будешь работать сам. Только при работниках ты мог отдыхать, и гулять, и есть как следует, и спать как следует. Только при них ты мог вылечиться, а теперь... Эх, проклятые люди... — отец вдруг начинал моргать своими маленькими глазами и отворачивался в сторону.

Алекс мрачно сжимал свои острые челюсти. Что ему оставалось делать? Ничего. И он шел к сыну мельника заливать вином свою загубленную жизнь, предоставляя хозяйству катиться ко всем чертям.

Но годы шли за годами, а он все еще никак не мог сдохнуть. И кто-то из русских даже сказал ему как-то, что если бы он меньше трескал водки, то всю его болезнь как рукой бы сняло.

К тому времени русский колхоз уже совсем окреп и начал тянуть на свою сторону эстонцев. И вот оказалось, что и среди эстонцев есть немало сумасшедших, готовых пойти в этот колхоз.

Больше всех хлопотал верзила Эльмар Уйт. У него в груди постоянно горел какой-то ровный и сильный огонь, привезенный им с фронтов гражданской войны. Он умел зажечь этим огнем каждого, с кем говорил, и почти все эстонцы деревни Ома-Маа вошли с ним в русский колхоз.

Они устроили даже празднество по этому случаю в клубе русского села.

Алексу тоже хотелось посмотреть на этих чудаков, которые собрались в кучу, словно стадо, да еще устраивают какой-то праздник по этому случаю. И он хотел заодно выяснить, что они еще затевают.

Он опоздал к началу. Когда он просунул свое большое костлявое лицо в зал клуба, все места и проходы были заняты и стояла полная тишина. А на сцене за красным столом возвышался под самый потолок и трепал своим длинным языком Эльмар Уйт.

Он, видимо, уже заканчивал свою речь. Он говорил плохо и вяло, этот Эльмар Уйт. Он не умел говорить. Но он всегда был уверен, что говорит сущую правду и что поэтому все обязаны его слушать.

Он стоял спокойно за столом и говорил не спеша то, что думал. И рука его при этом делала такие движения, как будто он каждое слово свое клал на стол и слегка придавливал, чтобы оно плотнее улеглось. Он, должно быть, уже большую груду слов уложил и притиснул на этом столе. Он говорил:

— Я удивляюсь, глядя на тех людей, которым до сих пор кажется, что из-под них вышибли почву и им теперь не на чем стоять. Мне жалко таких людей. Неужели они не видят почвы под собой? Они привыкли в одиночку на всякой грязи, на песке да на трясине строить свою жизнь, — и что у них получалось? Не жизнь получалась, а какая-то кочка, портящая красоту земли. И вот теперь, когда из-под них вышибают эту грязь и слякоть, на которой они строили свои гнилые кочки, они думают, что из-под них вышибают всю почву, всю жизнь. Они не замечают, что под них подведена такая просторная и твердая почва, на которой можно построить огромную жизнь до самых небес. Мне жалко таких людей, потому что в конце концов они все-таки поймут, что ошиблись, и будут потом очень горько сожалеть, что поняли так поздно... Но ничего не поделаешь. Они уж так привыкли в одиночку строить свои кочки. Им не понять, как это приятно сознавать, что строишь новую, красивую и огромную жизнь не только для себя, но и для многих других, и что ты сам частица этой огромной жизни, и ты сам хозяин этой жизни. Разве это не приятно сознавать? Вот мы собрались тут потому, что поняли наконец, что у нас другой дороги нет. Мы вышли наконец на эту широкую, прямую и просторную дорогу. Теперь все зависит от нас самих. Только наши головы и руки помогут нам. И неужели наши головы и руки подведут нас? Разве они не испытаны в работе?

И Эльмар протянул над столом свои руки, большие и тяжелые, как еловые стволы. При этом он еще подмигнул кому-то в задних рядах, передернув очень смешно своими большими губами. И тот, кому он подмигнул, не выдержал и заржал громко на весь зал. А за ним и весь зал грохнул таким оглушительным смехом, что у Алекса защекотало в ушах.

Этот Эльмар всегда отмочит какую-нибудь шутку в самый серьезный момент. В детстве-то ему мало пришлось веселиться. Суровый отец начал запрягать его в работу чуть ли не с восьми лет. Так вот он сохранил свои дурачества и смех до взрослых лет.

Людям нравилось работать с ним, потому что ему всегда везло во всяком деле, за что бы он ни брался, и потому что там, где он работал, всегда гремел самый веселый смех.

Еще бы ему не везло! Если такая глыба загорается желанием что-нибудь сделать, — попробуй-ка стать на ее пути! А он всегда горел желанием что-нибудь сделать, и огонь этот никогда не угасал в его огромном теле. Каждый чувствовал в нем этот неугасимый огонь.

Он еще некоторое время говорил на сцене в том же духе. Потом ему начали задавать вопросы о разных мелочах по хозяйству, и он отвечал. Потом говорили другие люди — русские и эстонцы, старые и молодые, — обсуждали вопрос о скоте и посевах. Решили, что в эту осень каждый получит весь тот хлеб, который посеял в одиночку, а дальше будет общая запашка. Потом встал со своего места длинный старый Талдрик и сказал, что колхозу надо дать новое название.

— Мне нравится имя «Ома-Маа», — сказал Талдрик тихим голосом, — по-русски означает «своя земля». До сих пор так назывались наши эстонские хутора. Мы раньше были батраками у немецких баронов на своей родине и не имели своей земли. Когда мы здесь купили землю, мы так радовались, что назвали ее «Ома-Маа». Может быть, это не совсем удачно, потому что для некоторых это была не родная мать-земля, а мачеха. Но почему бы теперь не назвать колхоз «Ома-Маа»? Разве это теперь не настоящая вечная своя земля? И кроме того... — тут старый Талдрик помолчал немного и потупил голову. — Кроме того, мой старший сын так хотел жить свободно на своей земле, и он дрался на гражданской войне и помер вот за эту самую свою землю...

Талдрик замолчал и стал смотреть себе под ноги. Люди кругом зашумели. Никто не имел ничего против того, чтобы колхоз назывался «Ома-Маа» — своя земля. Это даже всем очень понравилось. Люди усмотрели в этом глубокую мысль, и Талдрику стали хлопать и кричать: «Правильно, Талдрик. Хорошо сказано. Лучше не придумать!» А он стоял на своем месте, длинный, как телеграфный столб, с морщинистым, бритым лицом, и, смущенно улыбаясь, моргал мокрыми глазами. Он не ожидал, что так горячо встретят его слова, и пожалел, что старший сын его уже не может быть здесь, чтобы посмотреть на все это. Он сел на место, пряча от людей свои глаза.

Алексу стало скучно от всего этого шума, и он вышел из клуба в сумерки теплого вечера. Зайдя за угол, он помочился на клумбу с какими-то пышными яркожелтыми цветами, потом выругался вполголоса и закашлялся, отхаркиваясь и отплевываясь.

Он стоял у заднего крыльца клуба. Отсюда был вход прямо на сцену. Когда он разогнулся после кашля, дверь открылась, и на крыльцо вышла женщина в красивом ярком наряде. Она не заметила его. И он тоже притаился. Он не хотел, чтобы женщина видела его в таком жалком состоянии. Перед женщинами он всегда был бодр и весел. И теперь он тоже попробовал приободриться, прежде чем обнаружить себя.

Набрав свежего воздуха в грудь и расправив плечи, он взглянул ей в лицо. И сразу же он вспомнил красивые, полные ноги этой женщины. Она так и не досталась ему, эта женщина. А ведь она сама была непрочь выйти за него замуж... Проклятые люди...

— Здравствуй, Нанни, — сказал он слабым, сиплым голосом и медленно поднялся на крыльцо.

— Здравствуй, — ответила она и сразу отвернулась, недовольно сдвигая черные брови. Она надеялась одна спокойно подышать свежим воздухом.

— Нарядилась как... выступаешь? — несмело спросил он.

— Да, танцуем на сцене... — Она потянулась к двери, все еще не глядя на него.

— А ты еще красивее стала, Нанни, — пробормотал он. Она приостановилась. Есть такие слова, которые могут все же подействовать на женщину, несмотря ни на что.

Она взглянула на него наконец.

— Как ты похудел, Александер, — сказала она, — хворал, наверно?

— Хворал...

В это время на крыльцо, слегка пригнувшись в дверях, вышел Эльмар Уйт. Он хотел что-то быстро сказать своей жене, но остановился, с удивлением глядя на Алекса.

У него было большое мясистое лицо с толстыми губами, готовыми каждую минуту раздвинуться в улыбке и обнажить крупные зубы. Небось, когда-то на фронте гражданской войны этим губам некогда было распяливаться в улыбку. И в глазах тоже не было того детского задора, что теперь. Тогда, наверно, в них только и жил тот холодный, голубой блеск, который сейчас притаился в глубине и только издали напоминает о страшной силе, скрытой в нем.

Эльмар Уйт был почти на полголовы выше огромного Алекса, а густые темные волосы, торчащие вверх, делали его еще выше. Алекс казался мальчишкой перед ним со своим исхудавшим телом и костлявым лицом.

Они молча посмотрели друг на друга в глаза. Потом оба разом взглянули на Нанни и опять посмотрели друг на друга.

Наконец Алекс повернулся и пошел с крыльца. Этот Эльмар может так ударить глупым кулаком, что человек сломается пополам и улетит чорт знает куда.

Алекс поспешно отошел подальше от клуба. Лет пять назад он бы еще потягался с этим болваном. А теперь ему нечего было делать около клуба. Чего он там не видел? Эту самую Нанни? А какое ему дело до нее? Разве кроме нее нет девок на свете? У нее муж и сын, пускай себе нянчится с ними. Чего от нее ждать? За всю жизнь она не сказала ему ни одного ласкового слова, а он все ждет от нее чего-то. Смешно. Вот первый раз в жизни она так участливо сказала ему: «Ты хворал, Александер?» Она сказала: «Ты хворал, Александер?» — и посмотрела на него с жалостью. Не нуждается он в их жалости. Вот запереть бы все двери клуба да поджечь его со всех сторон, тогда он посмотрел бы на их жалость. Тогда, небось, забыли бы всякую жалость. Тогда бы почувствовали, что значит выбрасывать из жизни его, Александера Карьямаа.

Он долго бродил около клуба в сумерках вечера и смотрел на большое, чужое здание, наполненное чужим шумом и весельем. Он хотел даже уйти, но этот шум все же притягивал его к себе. Как-никак, это было что-то новое. Вот он прожил полжизни, а не слыхал еще, чтобы раньше где-нибудь на свете происходило такое.

Он опять осторожно вошел в клуб. Люди потеснились и дали ему место у стены.

Он смотрел без улыбки, как танцовали на сцене, рассказывали разные веселые вещи, пели песни и декламировали. Трое парней показали свою ловкость и силу, поднимая друг друга на руки, кувыркаясь в воздухе и проделывая удивительные штуки. Потом русские и эстонские девушки исполнили новую хороводную пляску, которой дали название «Ома-Маа». Потом пастушок Павлушка прочел свои стихи о могучем просторе, увиденном им на родных полях после того, как убрали изгороди и межи. Наконец на сцене собрались все русские и эстонские музыканты и плясуны и закатили такое веселье, что люди в зале встали со своих мест. Русский гармонист плясал и играл одновременно. Он бегал по сцене, держа гармонь в одной руке, а она высоко летала вслед за ним, изгибаясь, как большая гусеница, и играла то, что он хотел. Он бросал ее вверх под самый потолок и сам прыгал вслед за ней и пускался вприсядку, играя беспрерывно.

Вечер кончился очень весело. На северо-востоке уже белела полоска рассвета, когда русские пошли провожать своих эстонских товарищей. Они прошли прямо через поле, чтобы сократить путь.

Алекс тоже пошел прямо через поле. Он слышал за собой веселый шум и голоса и удивлялся тому, что эти люди ведут себя так весело, как будто выпили, хотя их никто водкой не угощал.

Давно ли было то время, когда русские и эстонцы не хотели даже друг с другом разговаривать и часто дрались? А теперь они шли вместе плотной веселой толпой, мужчины, женщины, парни и девушки, и пели какие-то новые песни.

Алекс останавливался, прятался за кусты и старался разглядеть их лица в бледном предутреннем свете. Впереди шел низенький, широкий Аллер, тот самый Аллер, без которого прежде не обходилась ни одна драка и который бил всегда так, что человек летел с ног от одного его удара. Рядом с ним шел здоровенный русский, которого все звали дядя Степа. Когда-то, на свадьбе у старого Уйта, Аллер сказал, что ему нужно пять человек русских, чтобы как следует подраться. Дядя Степа сказал, что ему нужно десять человек эстонцев. Тогда Аллер привскочил и ударил его в скулу так, что дядя Степа свалился за печку. Пока его вытаскивали оттуда, у него щека раздулась, как подушка...

А теперь они шли рядом, пели, разговаривали и смеялись, как самые настоящие друзья. А за ними шли остальные, такие же здоровые и крепкие с виду. В сумерках было трудно различить каждого в отдельности. Но видно было, что это движется очень большая и страшная сила, перед которой было опасно становиться на пути. Казалось, что это древние богатыри родились в ночной темноте и двинулись в поход, чтобы завоевать мир. Их головы и плечи решительно плыли вперед в ранних сумерках. И выше всех торчали головы старого Талдрика и Эльмара Уйта.

Недаром люди говорили про этот колхоз, что в нем собрались одни силачи.

Эстонскую и русскую землю разделяла длинная и широкая роща, поросшая вдоль и поперек молодыми деревьями и кустарником. Эта роща была ничьей, и ее не хотели пахать и расчищать ни эстонцы, ни русские, чтобы не приближаться вплотную.

Алекс решил спрятаться в этой роще, чтобы пропустить мимо всех идущих позади. Ему надоело слышать за собой их тяжелый топот. Когда толпа проходила мимо, Эльмар Уйт приостановился, глядя задумчиво на этот пустырь, потом указал пальцем прямо в лицо Алекса.

— Вот это мы вырвем с корнем, — сказал он. — Мы тут все вырубим, выкорчуем и вычистим. Здесь пройдут наши тракторы, и у нас получится одно сплошное море пахотной земли. Это будет здорово.

— Долой вековую вражду! — крикнул Павлушка. — Прочь старые сорняки из новой жизни! — и он вырвал с корнем какой-то маленький куст неподалеку от Алекса.

Старики усмехнулись, шагая мимо.

Один парень толкнул ногой молодую елочку и придавил к земле так, что ее лопнувшие корни вылезли наружу.

— Да ты не бойся руки запачкать! — крикнул другой и поволок за собой целый пучок молодых елок.

— Да елку что рвать! Ты березку вырви! — крикнул кто-то и начал раскачивать и гнуть молодую березку.

— Жидковат, жидковат, Петя. Поешь каши побольше! — подзадоривали его проходящие мимо девушки.

— Колька, выручай! — крикнул смущенный парень, и Колька Жимин, подойдя к нему, одним рывком поднял березку.

— Где еще береза? — спросил Колька Жимин и двинулся дальше в заросли.

Алекс быстро попятился назад. Кто-то выворачивал перед ним с корнем вересковый куст.

— Степа! Друг! — сказал вдруг старый Аллер, останавливаясь. — Где наша с тобой сила?

— Здесь, друг, здесь, — ответил торопливо дядя Степа и рванул из земли целую семью ивовых кустов.

— А я вот этого паразита, — сказал Аллер и вцепился руками в молодую сосну, но не мог выдернуть ее из земли.

— Сдаешь, друг, сдаешь, — сказал дядя Степа, — дай-ка я. — И он вырвал с корнем сосну.

— О, ты молодец! — оглянулся Аллер по сторонам, расширяя глаза от удивления. Люди останавливались, каждый старался на чем-нибудь показать свою силу.

Алекс пятился все дальше и дальше. Эти люди сошли с ума. Они спешили показать свою силу и рвали из земли все, что попадало им под руку.

У одного кряжистого деревца люди столпились в кучу и долго топтались на месте. Потом раздался голос Кольки Жимина:

— Эльмар! Затерло без тебя!

И тогда к деревцу двинулся Эльмар Уйт, раскачивая на фоне бледного ночного неба свои большие темные плечи.

— Что же это вы? — сказал он, засучивая рукава. — Шли домой спать и заблудились. Ну что ж, веселиться, так веселиться.

Алекс видел, как дерево с толстыми черными корнями высоко взлетело, рассыпая комья земли.

— Где следующий? — спросил звонким голосом Эльмар Уйт, и все почувствовали скрытый огонь в его словах.

И после этого начало твориться чорт знает что. Деревья и кусты полетели вверх, как огромные мухи, и комья земли сыпались на Алекса.

— Аллер, друг, сдаю! — кричал дядя Степа.

— Иду, иду, — отвечал Аллер, и они вдвоем выворачивали деревцо.

— Эльмар! Для тебя закуска! — кричали в другом месте.

И Эльмар шел туда, и земля вздрагивала под ногами людей, когда он брался за дерево. Ни один человек не стоял без дела. Даже старый Талдрик рвал то, что было ему по силам. Девушки и женщины в праздничных нарядах, видя, что мужчины раззадорились, тоже взялись помогать им, складывая в кучи вырванное из земли. У всех людей лица стали серьезными, как будто они делали очень важное дело. Только Эльмар Уйт улыбался все шире и шире. Он как будто разгорался все больше и больше, в то время как другие начали понемногу остывать. Там, где он проходил, деревья исчезали, и черные корни мелькали в воздухе, рассыпая землю.

Через час все было чисто. Алекс отполз до самого ручья и зарылся в траве. Люди столпились перед ним, тяжело дыша и вытирая пот с разгоряченных лиц. Они выглядели такими довольными, как будто совершили очень великое дело.

Алекс зажмурил глаза и прижался лицом к земле.

Ему казалось, что и он будет сейчас оторван от земли и брошен вверх, как ненужное дерево. Но его никто не заметил. Толпа пошла дальше, снова распевая непонятные новые песни.

Алекс угрюмо выглянул из своей засады. Рощи не было. Только три больших ели и одна осина темнели на светлом фоне зари. Он мрачно усмехнулся, вспомнил палец Эльмара, направленный прямо на него. Это его они вырвали с корнем, его отца, его дядей — весь род братьев Карьямаа, и очистили от них свою землю.

Но большие темные ели все-таки остались, чорт подери! Их не вырвешь голыми руками и не перегрызешь зубами. Для них нужно орудие посложнее, чорт подери!

Алекс долго стоял перед этими гордыми деревьями. Его голова была охвачена жаром. И в этом жару рождались новые злобные мысли и чувства. Вид этих суровых спокойных деревьев вселял в него силу и уверенность. Он твердыми шагами направился домой вдоль ручья.

Темные ели остались, чорт возьми! Пусть попробуют вырвать их с корнем. Пусть попробуют. Они думают, что это так просто? Ладно. Пусть только попробуют.

Осень и зима прошли спокойно. А ранней весной старый Яков отпустил последнюю работницу, оделся в свое лучшее платье, посмотрел на сына скорбным взглядом и сказал:

— Ну, прощай, Александер. Еду в город к Вольдемару. Ты все-таки решил остаться? Смотри сам. Я отложил тебе две тысячи на всякий случай...

— Я останусь, — мрачно сказал Алекс. — Они еще попомнят нас, отец... И он сжал кулаки, глядя в окно хмурым взглядом.

Но через две недели после этого Алекс тоже бежал из дому в лес и долго бродил там по сырым проталинам между деревьями и серым, тающим снегом.

Комиссия по раскулачиванию нашла его дом пустым и молчаливым. Только на огромном скотном дворе люди услышали жалобное мычание одинокой тощей коровы.

У мельника в подвале был сырой, затхлый воздух и пахло гнилой картошкой. Алекс задыхался в этом воздухе, кашлял и дрожал от холода, кутаясь в тулуп. Он целыми днями с нетерпением ждал наступления ночи, чтобы выйти и подышать свежим воздухом.

Когда на деревьях начали лопаться почки, мельник подумал, что Алекс сдохнет, — так скверно ему стало. Но он выжил и снова встал на ноги, с мрачным блеском в глазах.

Мельник спросил его.*

— Теперь куда пойдешь-то?

— В лес пойду, — сказал Алекс и пошевелил острыми челюстями.

Мельник внимательно взглянул ему в запавшие глаза и подергал свою белую бороду.

— Оно, пожалуй, и хорошо — в лес-то, — задумчиво сказал он, глядя в сторону. — Это ты ладно придумал. Там воздух почище и все такое... мы тебе шалашик поставим на том самом месте... и отдыхай себе на здоровье. Что надо будет, скажи — доставим...

Когда сын мельника, широкоплечий, кряжистый парень, узнал об этом, он сморщил недовольно низкий, покатый лоб так, что брови и волосы, росшие сразу над бровями, сдвинулись.

— Еще чего не удумает ли, — проворчал он, сердито щурясь и распяливая в стороны толстые губы, за которыми открылись редко расставленные желтые зубы. — Что он — век на нашей шее сидеть собирается? И так надоел, кашляет, кашляет... какая в нем теперь польза. Тюкнуть раз и кончено...

— Я те тюкну, — сказал мельник и помахал белым волосатым кулаком перед лицом сына. — Попробуй только тюкнуть... Пущай делает как знает. Только нас пущай упреждает, если что надумает сотворить. А насчет пользы — это не тебе разбираться. Ты лучше делай-ка все, что он велит. Керосину он просил, водки, спичек, ну и одежи там, хлеба... чтобы все было, понял?

— Понял.

— То-то.

После этого Алекс притаился в болоте на некоторое время, осторожно прислушиваясь к звукам окружающей жизни. Он слышал, как на его дворе стучали топоры и визжали пилы. Там что-то строили, на его дворе. Сын мельника сказал, что там будет детский сад.

Алекс целыми днями лежал в шалаше среди болотных запахов, чувствуя всем телом сырость земли и воздуха. Одежда его, пропитанная этой сыростью, казалась прилипшей к телу. Но разводить костер было опасно, потому что лиственные кусты и деревья еще не оделись в зелень, и он кутался в отсыревший тулуп и глотал водку, наливаясь ненавистью к своим врагам — за свою болезнь и за свое изгнание.

Только в ночное время он вставал и бродил по краю леса, выглядывая из-за кустов и деревьев, как затравленный зверь, в сторону далеких людских жилищ.

В большом лесу рядом с его болотом тоже целыми днями звякали топоры, пилы и трещали падающие деревья. Но по ночам там было тихо, и он бродил по краю большого леса, переходил ручей и забирался с каждым разом все дальше и дальше.

Однажды он прошел так по краю леса всю русско-эстонскую землю до того места, где раскинулась большая низина, заливаемая водой весной и осенью, и где лес опять превращался в болото, за которым начиналась уже земля других деревень. На этой обширной низине перед болотом неясно чернел окруженный лужами воды одинокий сарай, поставленный на возвышение из камней. Алекс подошел к нему, разбрызгивая лужи воды. Сарай был заперт, но сквозь щели широких дверей можно было определить наощупь, что он битком набит сеном.

Алекс постоял перед ним некоторое время, оглядываясь по сторонам среди черного безмолвия ночи.

Сено стало некуда девать? Скоро скот на волю выпускать, а у них сена целый сарай не тронут. Продавать будете? Еще больше разбогатеть хотите? А вот я посмотрю, как вы разбогатеете...

Алекс чиркнул спичкой и сунул ее сквозь дверную щель в слежавшееся сено. Огонек быстро побежал по зеленоватым стеблям и лепесткам, иссушенным весенними ветрами. Алекс полюбовался на огонек и пошел не спеша к лесу, ловя ухом приятное потрескивание и шуршание пламени за своей спиной. Он прошел уже довольно далеко по краю леса, когда услышал отдаленный звон колхозного колокола, который обычно оповещал время обеда и окончания работы.

«На обед звонишь. Звони, звони. Хороший обед вам приготовлен. Все будете сыты по горло».

Он покашлял немного, прислонясь к дереву, и пошел дальше по краю леса.

Подойдя к ручью, около которого большой лес немного вдавался в поля, образуя выступ, он еще раз оглянулся.

Далеко осветилась ночь от огромного пожара. Стропила крыши сарая уже обнажились, точно ребра большого черного чудовища, и между ними виднелось не сено, а что-то ослепительно яркое, почти белое, изрыгающее вверх, в тихую ночь, огромные столбы пламени, дыма и хлопьев пепла. Вокруг сарая по широкой водянистой низине, отражающей зарево, бегали крохотные люди и махали руками. Потом над сараем взвилась полукругом тонкая струя воды, и к черному дыму присоединились белые клубы пара.

Алекс мрачно усмехнулся и пошел своей дорогой. Пусть попрыгают до утра. Будут знать, как выбрасывать из жизни Александера Карьямаа.

От ручья до болота оставалось не больше километра, а болото уже давно было ему знакомо. В болоте он уверенно переставлял длинные ноги с кочки на кочку, цепляясь в темноте за знакомые стволы молодых берез и сосен.

Временами он останавливался и глухо кашлял, зажимая рот ладонью, потом снова двигался дальше. В шалаше он нашел под опрокинутым котлом свежие пироги, мясо и три литра водки. Он стал пить водку, закусывая пирогами. Ему было весело.

Через несколько дней после этого в русском селе загорелся клуб. Он вспыхнул сразу со всех сторон, наверно облитый керосином. Мельник и его сын гостили у кого-то в селе в это время и почти первые прибежали на пожар, посылая проклятия поджигателю. Но отстоять клуб не удалось.

После этого Алексу стало труднее пробираться к селу. Люди начали спускать на ночь собак и расставлять сторожей у общественных зданий. Тогда он залег на некоторое время в своем убежище.

В дождливые дни и ночи он дрожал и кашлял в шалаше, а в ясные дни выползал наружу и грелся на солнце.

Среди кустов поблескивали нити паутин, жужжали мухи и жуки. По желтому моху и траве бегали коротконогие черные пауки, муравьи и мелкие болотные букашки.

А вдали, на его бывшем дворе, раздавались веселые детские крики и смех.

Когда сын мельника сообщил, что тревога среди людей немного поутихла, Алекс решил подойти к селу с другого конца. На другом конце села, недалеко от оврага, поросшего кустарником, стояла кузница. Когда Алекс подполз к ней среди ночного мрака, он вспомнил кузнеца, чернобородого сутулого человека, всегда так холодно смотревшего на него большими черными глазами в былые дни, когда приходилось что-нибудь ему заказывать.

Алекс плеснул керосин на черные стены кузницы.

— Ну-ка вот, понюхай, чем пахнет. Интересно, какие у тебя будут глаза через двадцать минут. Небось, вытаращишь их, как плошки, и завопишь: «Караул! А где моя кузница?!»

— Кто тут? — спросил вдруг чей-то голос, и из-за угла выглянул человек с длинными щипцами в руках.

Алекс притаился в темноте на мгновение. Потом швырнул человеку в лицо флягу с керосином и, не давая опомниться, прыгнул вперед и хватил кулаком по голове.

Но человек, вместо того чтобы упасть, сгреб его руками с такой силой, что у Алекса сперло дыхание. Алекс рванулся назад и упал, увлекая за собой противника. Ему показалось, что вся кузница обрушилась ему на грудь... Человек давил его руками, привыкшими сжимать железо и ноги лошадей, и при этом он старался заглянуть Алексу в лицо, приближая к нему свою жесткую черную бороду.

Алекс отворачивал лицо и вырывался изо всех сил. Потом он уперся ногами в стену кузницы, сделал сильный рывок и очутился наверху. Надавливая коленом на живот кузнеца, он вырвал наконец свои руки из его железных лап и бросился бежать. Сердце его бешено колотилось, и легкие готовы были лопнуть от недостатка воздуха.

А старый кузнец послал ему еще вслед щипцы, которые разомкнулись на лету и хватили его по ногам так, что он сунулся носом в землю. И он так и пополз, не вставая, среди душистого клевера, задыхаясь и разевая рот, как рыба, выброшенная на берег.

А за ним мелькали фонари и сбегались люди, оцепляя овраг.

После этого Алекс залег в своем убежище на несколько недель.

По ночам его одолевали пискливые комары, а днем слышался ненавистный детский смех и песни.

Он стонал, скреб черными ногтями давно не мытое тело и катался по вшивому тряпью, не находя места от тоски.

Вот совсем рядом попрежнему шумно и весело протекает жизнь, а он выброшен из этой жизни, и никто не чувствует этого. Он сдохнет здесь в болоте, и никто не пожалеет об этом, даже сын мельника. Даже он пнет ногой его остывшее тело и скажет: «Наконец-то сдох. Целое лето сидел на нашей шее, шкелет проклятый. Кашлял, кашлял на нашу голову... Одной водки сколько вытрескал за лето...»

Алекс знал, что сыну мельника нельзя было особенно доверять. Он мог выдать в конце концов. Недаром он поговаривал о том, чтобы пролезть с отцом в колхоз.

Одолеваемый тоской, Алекс начал перебирать в памяти всех знакомых, недовольных новой властью, и остановился на старом Яне Уйте, отце Эльмара.

Ян Уйт не захотел пойти в колхоз вслед за сыном и жил и работал один на хуторе, в старом доме, на скверной земле, которая досталась ему после раздела с сыном.

Может быть, Ян Уйт скажет ему что-нибудь бодрое и вдохнет в него новую силу и уверенность в свою правоту. Может быть, он даже поможет в чем-нибудь. Может быть, и он давно собирается что-нибудь сделать. И может быть, он знает еще кого-нибудь... о! Тогда бы они показали себя...

Алекс пошел к Яну Уйту в середине лета, выбрав для этого безлунную ночь.

Старый Ян Уйт вышел к воротам на лай собаки и встал перед Алексом, громадный и тяжелый, воняющий потом.

— Здравствуй, Ян Уйт, — сипло сказал Алекс.

Ян Уйт не ответил, тяжело сопя и разглядывая в темноте его лицо.

— Алекс? — спросил он наконец.

— Да...

Ян Уйт выпрямился и помолчал некоторое время, что-то соображая, потом спросил:

— Это ты жег?

— Я... — ответил Алекс.

Старый Уйт опять помолчал, тяжело сопя.

— Уйди, — вдруг сказал он, глядя в темноту мимо Алекса. — Уйди, ну! Или я выбью из тебя последний дух.

Алекс поспешно отступил в темноту.

Он долго бродил без цели в эту темную ночь среди эстонских колхозных хуторов, отягощенный злобой и тоской. И здесь ему не было сочувствия. Напрасно он щадил эти хутора. Их первыми надо было сжечь. И надо было завести хороший нож и резать подряд каждого встречного. Эх, все не так он делал, как нужно. Слишком вяло он действовал. Он мог бы насолить им гораздо больше, если бы знал вперед, что все они до одного окажутся его врагами.

Алекс незаметно для себя вошел в большой лес и побрел вдоль ручья все глубже и глубже.

Руки его вяло и неслышно отстраняли в темноте ветки кустов и деревьев, а ноги в порыжевших дырявых сапогах, выложенных внутри берестой вместо стельки, ступали мягко и бесшумно, привыкшие к этому за полгода волчьей жизни.

Слева у ног его тихо булькал ручей, а над головой в черной гуще ночи сонно шуршали вершины деревьев.

В такую ночь хорошо окунуться в теплоту человеческого жилья, вдохнуть в себя комнатные запахи кислого теста, молока, овчины... вымыться в бане, побриться и заснуть в чистой постели под мирную беседу женских голосов. Ведь спят же люди спокойно в такую ночь и не думают о том, каково ему, — сволочи!

Вот он уже полгода не был в бане и только три раза побрился за это время. Должен был притти какой-нибудь конец. Ведь не даром же он терпит все эти лишения. Или они надеются, что доконают его в конце концов? Пусть не надеются. Он еще не взялся за них как следует. Но возьмется. Дайте срок.

Алекс очень далеко забрел в эту ночь, погруженный в свои невеселые думы.

Тускло заблестела большая река, катившая свои воды в сторону лесных складов и заготовительных пунктов, а он все шел, не останавливаясь, охваченный странной тоской.

И, только заслышав мужские голоса, он вздрогнул и замер на месте, прижимаясь к стволу дерева. Впереди между деревьями мелькнули языки пламени и лица незнакомых людей.

Алекс постоял так у дерева, стараясь сообразить, откуда могли взяться здесь эти люди. Должно быть, дежурные лесорубы, караулившие свои склады древесины.

Он бесшумно приблизился к ним и долго вглядывался из темноты в их лица, как будто первый раз в жизни увидел чужих людей.

Их было трое, усталых лесных рабочих, сидевших у костра. У одного из них за плечами торчало ружье. Они мирно беседовали о чем-то и курили.

О чем они могли беседовать так спокойно и безмятежно? Алексу даже стало обидно. Здесь, рядом с ними, погибает человек, выброшенный из жизни, а они беседуют как ни в чем не бывало. Алекс напряг слух, но не мог разобрать слов. Один из них, самый старший, с широкой бородой, засмеялся вдруг веселым, добродушным смехом. Алекс тихо вздохнул, тоскливо оглянулся назад, в темноту. Пора было уходить, чтобы рассвет не застал его далеко от убежища. Но он не уходил. Он не мог уйти и оставить их в таком веселом настроении. Он всегда злился при виде смеющихся людей. Он хотел бы поубавить у них веселости, но не знал, как это сделать. Они должны почувствовать, что не всем людям так весело, как им. Есть люди, выброшенные из жизни. Вот рядом с ними стоит человек, тоже выброшенный из жизни. И хотя не им, дуракам, рассуждать о том, за что он выброшен из жизни и кто виноват в том, что он выброшен из жизни, но они должны почувствовать, что не всем так сладко живется, как им...

Алекс вытягивал шею, вглядываясь из темноты в их лица. Он силился понять, что это за люди. Может быть, им тоже не сладко живется, кто знает? У них усталый вид, и одеты они неважно. Разные ведь бывают люди. В душу не заглянешь издали. Вот узнать бы, о чем они там втихомолку разговаривают, почему смеются и что думают о своей жизни? Может быть, они друзья ему, а он боится высунуть к ним нос.

И он долго стоял так, не решаясь уходить, хотя пора было уходить.

А лесорубы сидели и подкидывали сучья в огонь и тоже, видимо, никуда не собирались уходить. Они уже совершили несколько; обходов по своим обширным владениям. Никто не посягнул на их огромные склады строевого леса, шпальника, спичечной осины, фанерных кряжей и дров.

И в тихой запани мирно дремали на воде не законченные увязкой плоты и отдельные бревна, прибывшие молем с верховьев реки и образовавшие на воде целое древесное поле — от берега до берега.

Тихо было вокруг среди ночного мрака, но лесорубы не шли к своим баракам и не ложились спать. Мало ли что таится в темноте леса в ночную пору...

Вот пламя костра освещает небольшой круг земли с широкими пнями и кустарниками; оно бросает также слабые отблески на стволы ближайших молодых деревьев, а дальше за ними сплошная чернота, которой никак нельзя доверяться. Ночной мрак в большом лесу всегда может преподнести что-нибудь неожиданное.

Вот и в эту ночь дежурным лесорубам не удалось довести своей мирной беседы до конца.

Из густой темноты в свет костра шагнул внезапно огромный исхудалый человек, лохматый, грязный и страшный. Он молча приблизился к огню, жадно протянул к нему большие костлявые ладони и сел на свободный пень, не глядя на людей.

При его появлении лесорубы вздрогнули и хотели вскочить, но он так мирно сел у огня, что они остались на местах и только многозначительно переглянулись, узнав Алекса Карьямаа.

А он устало согнулся перед огнем, и морщины лба его и брови, сдвинутые над впалыми глазами, выражали страданье и тоску. Он больше не хотел жить по-волчьи и пришел отдать себя на суд людей.

Так прошло добрых десять минут. В костре потрескивали сосновые ветки, и беловатый дым поднимался в темноту прямым столбиком. Лесорубы молчали, косясь на Алекса. Они ждали, когда он раскроет рот. А он тоже молчал, глядя в огонь, и тоже ждал чего-то. Уж не ждал ли он от них ласковых речей?

Один из лесорубов сурово усмехнулся и начал осторожно снимать с плеч ружье. Тогда Алекс поднял голову и обвел взглядом их лица. Если он действительно ждал от них ласковых и сочувственных речей, то ошибся. Лица их были суровы и замкнуты, а глаза смотрели холодно. Нечего было ждать от них сочувствия. Он напрасно пришел к ним. Разнюнился, как баба, и вляпался в беду. Эх, дурак, дурак.

Потом взгляд его остановился на человеке, снимавшем с плеч ружье, и тогда острые челюсти сжались так, что по углам их вскочили бугры, и глаза мрачно блеснули.

Он встал и шагнул обратно в темноту так же спокойно, как пришел.

— Стой! — крикнул человек с ружьем, загораживая ему дорогу и щелкая затвором.

Но Алекс с неожиданной легкостью прыгнул вперед и ударил его ногой в живот, прежде чем он прицелился. Человек слабо охнул, согнулся пополам и выпустил из рук ружье.

Двое других бросились к Алексу сразу с двух сторон, но он уже мчался в темноту, шумно дыша и ломая кустарники, и им не удалось его схватить.

Они дали ему вслед наугад несколько выстрелов, но промахнулись.

Алекс провел рукой по своему костлявому лицу, покрытому, точно грязью, жесткими, давно не видавшими бритвы волосами.

Кости его тела выпирали наружу все больше и больше с каждым днем, но он был еще силен и бодр и кашлял гораздо реже, чем весной. Наверно, летний сухой воздух и безделье все-таки помогли его здоровью. Алекс запрокинул голову, сделал последний глоток из бутылки и швырнул ее в кусты. Тонкие губы его, поросшие грязной щетиной, раздвинулись в усмешке. Как он здорово удрал от них тогда ночью. Они два дня после этого искали его в лесу и в болоте. Ничего. Темные ели еще живут, чорт подери. Вы думаете, они сгнили и свалились? Нет, они стоят и смеются над вами. Их не вырвешь голыми руками и не перегрызешь зубами. Они еще покажут себя. Алекс посмотрел на свои большие ладони. Вот эти руки могут свернуть еще не одну глупую башку и могут пришибить кого угодно.

Целый месяц прошел с тех пор, как он бежал сломя голову по темному лесу от костра.

За этот месяц он почти не вылезал из своего убежища. Люди стали слишком старательно его разыскивать. Нельзя было высунуть нос из лесу, чтобы не наткнуться на какой-нибудь дозор.

Но пожары не прекратились оттого, что он сидел безвыходно в шалаше среди трясин. В одну из темных ночей далеко за эстонскими хуторами и русской деревней опять взвилось к небу огненное зарево. Там горели одновременно мельница и маслобойня, стоявшие на маленькой речушке, которая катила свои воды через лес в большую сплавную реку. Это была как раз та самая мельница и та маслобойня, которые мельник передал в пользу советской власти.

Алекс злорадно усмехнулся, глядя на зарево. Он понял, в чем дело. Лучше пусть никому не достанется, чем врагу. Мельник и его сын действовали здорово. Молодцы. Темные ели еще были живы, чорт бы вас подрал!

Только ему было досадно, что не сам он сжег эту мельницу и что вообще он очень мало успел еще им насолить. Он сидит сиднем в болоте и боится высунуть к ним нос. И в конце концов он может сдохнуть здесь, так и не отомстив главным виновникам своей беды. Эльмар Уйт останется жить и радоваться. А ведь это он добивался больше всех, чтобы братья Карьямаа были раскулачены. Это он загнал Алекса в болото. И, кроме того, он украл его невесту. А разве она не вышла бы за него, за Алекса? Вышла бы. Она так участливо спросила его тогда: «Ты хворал, Александер?»

Весь этот месяц после встречи с лесорубами у костра Алекс питался лишь хлебом и картошкой. Мельник не прислал ему ни капли водки и ни крошки мяса. Он заявил через сына, что все деньги Алекса кончились и он не может кормить его даром без конца.

Но предыдущей ночью мельник сам явился к Алексу, притащил сразу несколько литров вина и множество разной снеди.

Алекс не знал, что незадолго перед этим к мельнику явился втихомолку Яков Карьямаа, который провел у него добрую половину ночи. Мельник предложил Якову как-нибудь спасти Алекса, пока он не попался, но Яков только безнадежно махнул рукой и принял такой скорбный вид, который ясно говорил, что он уже примирился с гибелью сына. Потом он придвинулся к мельнику поближе, передал ему пачку денег и долго шептался с ним о чем-то, после чего снова исчез.

И вот предыдущей ночью мельник притащился к Алексу с вином и закуской.

Алекс молча выглянул из шалаша и даже не поздоровался с ним.

Мельник суетливо начал опустошать в темноте свою котомку, выкладывая продукты перед шалашом.

— А вот и я хоть разочек, да навестил тебя, — зашептал он. — Насилу добрался. Чуть не утоп возле средней грязи... Доски-то подгнили малость. Надо будет прислать новые... — он потянул носом воздух. — Воняет у тебя здесь... гляди — собаки учуют.

Он силился разглядеть в темноте лицо Алекса.

Алекс молчал.

— Ну как здоровьишко-то? — спросил мельник.

Алекс высунул из шалаша свои длинные ноги и уселся перед мельником, сложив руки между колен.

— А ты надеялся, что я сдохну, если ты меня покормишь месяц одним черным хлебом? — спросил он.

— Тише, тише! — замахал руками мельник. — Что ты, Лексан Яковлич! Вот как перед богом скажу — самим жрать нечего было. Сами насилу до обмолота дотянули...

Он торопливо схватил бутылку с водкой и начал ее раскупоривать большим ножом.

— А зачем мельницу сожгли без меня? — спросил Алекс. — Под мою марку задумали работать? — В голосе Алекса сквозила угроза.

Мельник ничего не ответил. Он налил водку в стакан и протянул Алексу.

Алекс не сразу взял стакан. Он посидел некоторое время, не меняя позы. Но глаза его блеснули в темноте от жадности. Он слишком долго постился.

Он взял стакан из рук мельника, выпил залпом и начал закусывать огурцом.

— Не смейте жечь без меня, — сказал он, — а то убью...

— Тише, тише... — прошептал мельник. Он налил второй стакан. После второго стакана Алекс размяк и вяло прислонился спиной к шалашу.

Мельник поиграл ножом, покосился на Алекса, вздохнул и сказал:

— Вот, Лексан Яковлич, дело-то какое. Доберутся до тебя скоро. Эльмар опять облаву надумал сделать. Говорит, кроме как в лесу или в болоте, ему негде быть. Раздавить, говорит, надо гадину. Убить на месте без всякой жалости.

— Это Эльмар так сказал? — спросил Алекс.

— Эльмар. Бешеную, говорит, собаку нужно убивать. Кто убьет — доброе дело сделает.

— Ах, вот как...

— Да-а. Сбились они с ног совсем. Днем работают, а ночью дежурят кто где. Лен вот вытеребили, весь до самого ручья от нашей дороги, а увезти некогда. Так в бабках и оставили. Теперь у бабок тоже дежурят. Да-а. Вот какое дело-то. Завтра ночью Эльмара очередь...

— Эльмара? Завтра? — спросил Алекс.

— Да...

— Ты хорошо знаешь?

— Ну, как не знать.

Алекс налил еще полстакана водки и выпил залпом.

— Ножик-то оставь, — сказал он, — а то хлеб нарезать нечем...

— Возьми, возьми. Ну, мне пора…

Мельник подобрал свою котомку и скрылся в темноте, ухмыляясь в белую бороду.

Алекс с нетерпением ждал у шалаша заката солнца, ощупывая свое костлявое тело и наливаясь злобой и вином.

Его хотят убить, как бешеную собаку. Ладно. Погодите. Увидим, кто кого убьет. Отплачу я вам за все: и за отца, и за Нанни Пютсип, и за бешеную собаку.

Он шевелил челюстями, закрывая глаза, и откидывался назад так, что хрустели гнилые ветки шалаша. Злоба распирала его грудь, и он снова открывал глаза и с нетерпением поглядывал на небосклон поверх желтеющей листвы кустарников, следя за солнцем.

Он не начинал новой бутылки, боясь опьянеть совсем. Силы понадобятся ему ночью.

Когда солнце зашло за деревья и кустарники и небо окрасилось в розовый цвет, Алекс встал, пошатываясь на длинных ногах, словно темная ель под напором ветра.

Он постоял некоторое время на месте, сжимая руками голову, потом пощупал нож во внутреннем кармане и медленно пошел прочь от шалаша.

За первой линией кустов его ноги в дырявых сапогах сразу же погрузились в жидкую черную грязь. Но это ничуть не смутило его, и он уверенно двинулся дальше, нащупывая под ногами погруженные в грязь доски.

Добравшись до зыбких кочек, поросших кустарником, за которыми чернела вода, он постоял немного, прислушиваясь, затем не спеша нагнулся, вытащил забитую около корней в жидкую грязь доску и, перекинув ее через черную воду, медленно перешел трясину.

Ухватившись за кусты, он постоял неподвижно некоторое время, затем убрал доску и приблизился к следующей трясине, где проделал то же самое.

Он очень медленно продвигался вперед, боясь потерять равновесие в самых опасных местах. Временами он делал крюк, ступая с кочки на кочку, погружался в жидкое месиво почти до колен, присаживался среди кустов, зорко вглядываясь в окружающее. Потом опять шел дальше.

Движения его были гибки и бесшумны, несмотря на то, что он был пьян и слаб. Волчья жизнь в лесу приучила его к осторожности.

Заря уже погасла, когда он выбрался к опушке леса. В сапогах его хлюпала жидкая грязь. Он сел на землю в тени кустов, не спеша разулся, выжал из портянок грязную воду и снова обулся.

Потом встал, срезал ножом толстый березовый сук и приготовил из него увесистую палку.

Уже совсем стемнело, когда он вышел из лесу на свою бывшую землю, вспаханную чужими людьми под зябь. Он пригнулся слегка и направился в сторону ручья, за которым начинались льняные поля, уставленные бабками и скирдами.

Перешагнув ручей, он лег на землю и пополз медленно в сторону бабок, останавливаясь временами и прислушиваясь к малейшему шороху.

Ему в эту ночь пришлось очень долго ползать среди льняных снопов и много раз останавливаться и лежать, уткнувшись лицом в землю и затаив дыхание, прежде чем он добрался наконец до Эльмара Уйта. Мельник был прав, сказав, что люди измотались и выбились из сил. Эльмар тоже весь как-то согнулся, прислонившись спиной к бабке, — должно быть, задремал, охваченный усталостью.

Алексу была видна часть его головы и дуло ружья, торчавшее кверху.

Алекс медленно поднялся на ноги и взвесил палку в руке. Нужно было действовать очень осторожно и в то же время быстро и четко. С Эльмаром нельзя шутить, и бить его нужно без промаха, если сам хочешь остаться в живых. Алекс был пьян. Он ясно почувствовал это, когда встал на свои длинные ноги. Его пошатывало, и он никак не мог соразмерить, достанет он палкой через груду снопов до головы Эльмара или нет. Он смутно сознавал, что слишком много выпил, и злился на себя за это. Но возвращаться назад ни с чем тоже не хотел, ибо всегда выполнял то, что задумал.

Он упрямо шагнул вперед, сжал палку в обеих руках, замахнулся ею, нацеливаясь в ненавистную голову Эльмара, и ударил так сильно, что сам потерял равновесие и свалился на снопы. Но он услышал, как Эльмар застонал и упал на землю вместе с ружьем, и это наполнило его злобной радостью.

Удар был хороший, хотя снопы немного помешали, но все равно, удар был настолько сильный, что едва ли голова Эльмара осталась цела. А если осталась, то тем хуже для него...

Алекс быстро вскочил на ноги и, нащупывая в кармане нож, бросился за копну. Пьяные ноги отнесли его куда-то в сторону, но он быстро качнулся обратно, чтобы без всякого сожаления прикончить того, кто обокрал его и выбросил из жизни вместе с отцом. Алекс опустился перед Эльмаром на колени, чтобы не промахнуться. Но он так и не поднял ножа над телом Эльмара и застыл возле него с расширенными глазами и разинутым ртом. Чорт возьми! Это был не Эльмар. Это был совсем не Эльмар. Это валялась какая-то женщина... Он убил женщину вместо Эльмара, — вот дурак слепой.

Алекс приблизил свое лицо к лицу женщины и выронил нож... Что-то холодное пробежало по его спине и шевельнуло волосы на затылке. Он узнал эту женщину. Он хорошо помнил ее голые, полные ноги, золотисто-розовые от близости яркого платья и солнца. И он помнил еще, как участливо она взглянула на него однажды и спросила: «Ты хворал, Александер?»

— Нанни! — сказал он шопотом. — Нанни! — Он схватил ее за плечи и слегка потряс.

— Нанни!..

Но она не двигалась.

Он тронул дрожащей рукой ее голову и сразу же отдернул руку. Зимняя шапка Эльмара свалилась с ее головы, и пальцы Алекса ткнулись во что-то теплое и липкое.

— Нанни, — сказал он еще раз и провел рукой по своим глазам. Потом он оглянулся вокруг и хрипло рассмеялся среди темноты. Нет, это здорово получилось. Ха-ха! Вот он как пошутил. Да. Ну ладно. Хватит Нанни. Вставай. Нельзя же так... Встань на ноги, и мы опять с тобой поговорим, как тогда...

Но она не вставала.

Тогда он взял ее подмышки трясущимися руками и стал поднимать, стараясь не видеть, как свешивается набок голова с длинными слипшимися волосами.

Он с большими усилиями поставил ее на ноги, прислонив к снопам льна, но едва отпустил, как колени ее подогнулись, и она сползла на землю. При этом платье ее задралось и обнажились ноги в длинных чулках, полные, красивые ноги, которые он так хорошо помнил.

Он снова кое-как поднял ее и приставил к снопам, придерживая за колени своей длинной рукой. Он не мог видеть ее лежащей. Она не должна была лежать! Зачем ей лежать на земле и не двигаться? Ведь это же была Нанни...

И вот она опять стояла перед ним как живая, только голова слегка свешивалась набок и покачивалась, словно кивала кому-то укоризненно.

— Что? — спросил Алекс. — Ты что-то сказала, Нанни? Нет?

Он сидел на корточках и придерживал ее рукой за колени, избегая смотреть ей в лицо. Она не отвечала, сотрясаемая его дрожащей рукой, и только укоризненно покачивала свесившейся набок головой.

Но он сделал вид, что внимательно выслушал ее, и несколько раз утвердительно кивнул головой.

— Да... — сказал он. — Правильно. Ты угадала, Нанни. Я хворал... Я сильно хворал, Нанни... да.

Она не отвечала.

— Я все время хворал, — повторил он. — Я совсем больной, Нанни.

И он опять сокрушенно качнул головой.

Но она не отвечала.

Тогда он боязливо поднял глаза и покосился на ее лицо.

Она склонила безжизненную голову с мокрыми черными волосами и слегка покачивала ею при каждом движении его руки.

Вдруг что-то теплое капнуло на его пальцы. Он отдернул руку и отскочил назад.

Нанни опять сразу же сползла на землю, и опять ноги ее обнажились выше колен.

Но он уже не думал об ее обнаженных ногах. Он стоял перед ней, растопырив пальцы рук, и смотрел по сторонам расширенными глазами.

— Ххы! Ххы! — выдавил он из себя глухим, хриплым голосом и побрел в темноту, пошатываясь на длинных ногах.

Он уже не видел, как Нанни слабо шевельнулась на земле, попыталась приподняться, но не смогла и приникла головой к снопам льна, застонав от боли.

Он шел в глубину ночи, не разбирая дороги.

В эту ночь он так и не дошел до своего болота. В эту ночь он колесил по чужим полям и по чужому лесу.

Это была холодная ночь.

В начале осени ночи всегда уже довольно длинны и холодны. Трудно человеку, плохо одетому, провести такую ночь в большом и глухом лесу, особенно, если на совести его черно от злых дел.

Он слепо тычется протянутыми вперед закоченевшими руками в стволы и ветки деревьев и зябко передергивает костлявыми плечами, вдыхая гнилыми легкими холодный туман и сладковатые запахи, выползающие из болота.

Невозможно человеку жить в болоте. Нет в болоте твердой почвы под ногами, не на чем стоять. Даже не всякое дерево вырастает в болоте. Растет иногда сосна. Но уже в раннем возрасте начинает вдруг она чахнуть и терять свою пышную хвою, и вот уже стоит она мертвым скелетом с подгнившими корнями. Растет и береза в болоте, но и она не всегда достигает зрелого возраста. Высосут ее корни все, что могут найти питательного в жидкой бесплодной почве, и вдруг в самом разгаре лета пожелтеют листья у березы, и начинает она отдавать их один за другим беззаботному ветру.

Темная ель тоже иногда растет в болоте. Она растет очень медленно, и от этого ствол ее крепок, как у дуба. Но и ей не стоять долго на зыбкой почве. Разыграется ветер и легко повалит ее, оторвав от мшистой земли широко распластанные рогатые корни.

Очень прохладно осенней ночью в большом лесу у болота. Воздух пропитан туманной сыростью, проникающей в тело человека до самых костей, если он плохо одет и мало движется.

Кроме того, человеку трудно провести долгую ночь без сна, будь она какая угодно холодная и сырая. И он заснет наконец, усталый, где-нибудь под защитой хвойных сучьев между корнями ели, предоставив коченеть своим членам.

А вокруг него плотно сомкнется величественная тишина леса, погруженного в мрак, в котором только изредка возникают чуть слышные таинственные шорохи.

И к этим шорохам и к тихим вздохам вершин присоединяется короткое отрывистое дыхание человека, скрежет его зубов, стоны и бормотанье.

Потом взойдет заря. Она обольет небосклон ослепительно ярким светом, похожим на расплавленное золото, и на этом золоте резко обозначатся, словно приклеенные, темнозеленые, мохнатые сучья сосны.

Потом золото исчезнет с небосклона, и солнце, поднимаясь все выше и выше, начнет изгонять туман из тенистых низин и обсушивать и согревать все остывшее и отсыревшее за ночь.

Тогда поднимется и человек на дрожащие слабые ноги и начнет бродить среди деревьев, задерживаясь на теплых, солнечных местах.

Но куда пойдет этот человек, если голова его готова лопнуть от напряженных тоскливых мыслей, если желудок его пуст, а на душе черно от злых дел, совершенных им против людей?

Куда пойдет? Известно, куда пойдет. К людям пойдет этот человек, если он действительно человек, — вот куда он пойдет; потому что не может человек навсегда оторваться от других людей, что бы он ни совершил, и как бы ни был он силен в одиночестве, и как бы ни злобился на весь мир.

Но Алекс не пошел к людям. У него был свой дом среди болота, зачем было ему итти к людям? Он только посмотрел на них издали с болотной опушки, прежде чем углубиться в свои родные трясины.

Он смотрел на них сквозь ветви кустарников и старался определить по их поведению, что они затевают против него после минувшей ночи.

Их было четверо там, на льняном поле, убиравших последние снопы. Тракторист медленно переводил трактор от одной бабки к другой. Тракторный прицеп с широкой платформой был почти полностью нагружен. На возу стоял парень и принимал снопы, которые ему кидали двое других. Один из кидавших снопы был Эльмар Уйт.

Алекс беспокойно оглянулся назад. Ему вдруг очень сильно захотелось очутиться в своем шалаше. Там было тихо и спокойно. Там был свежий запас водки и хорошей закуски. Там можно было напиться вдрызг, завернуться в теплый старый тулуп и забыть все на свете. А тут, совсем близко от него, был страшный, неумолимый Эльмар Уйт... Что он задумал теперь? Когда начнет свою облаву? И почему он здесь, а не около мертвой жены? Вот что странно. Жена лежит мертвая, а он работает как ни в чем не бывало и даже смеется как будто.

Алекс прислушался и опять осторожно просунул голову между ветвями. Да, они смеялись там все четверо. Парень на возу не успевал укладывать снопы. Эльмар Уйт с товарищем кидали ему снопы целыми охапками и в конце концов совсем закидали его снопами. Кончилось тем, что парень стал на колени посреди воза и поднял руки кверху, прося пощады, а тракторист в это время дал ход, и он ткнулся носом в снопы. И все четверо смеялись во все горло.

Алекс стиснул зубы. Он всегда злился, если видел смеющихся людей, а в эту минуту он совсем не ожидал услышать людской смех. Он ожидал от людей чего угодно в этот день, но никак не смеха. А они смеялись, и это злило его больше, чем всегда. И он понял, почему они могли смеяться. Нанни Уйт была жива, — вот в чем дело. Он, значит, не убил ее, а только оглушил. Вот почему Эльмар Уйт способен еще так весело смеяться. Ну и очень жалко, что он не убил ее! Очень жалко! Уже в следующий раз он не промахнется, будьте спокойны. В следующий раз не посмеетесь! И сам Эльмар Уйт никуда от него не уйдет. Теперь он знает, что ему нужно. Хороший револьвер нужен ему и сотни две патронов — и больше ничего. Пусть-ка мельник постарается раздобыть. И тогда он покажет себя. И Эльмара тоже возьмет пуля, не беспокойтесь. Эльмар тоже не святой.

Алекс не знал, что в это самое время мельник и его сын стояли у его шалаша, оба мокрые, грязные, растерянные, и о чем-то хмуро переговаривались между собой.

Алекс выпрямился за кустом, полный злобы и решимости, и погрозил кулаком в сторону льняного поля. Он теперь знал, что делать, и ничего не боялся. Его не поймали до сих пор и не поймают никогда. А пулю в глотку получит каждый, кто заслуживает.

Он видел, как перевязывали воз льняных снопов и как тронулся трактор, таща его за собой.

Потом он увидел также, что Эльмар Уйт остался на поле с двумя товарищами, хотя снопов на поле больше не было.

Это показалось Алексу странным. Он видел, что они посовещались о чем-то между собой, затем отошли друг от друга на некоторое расстояние и медленно двинулись в его сторону, внимательно вглядываясь в болото, словно ожидая чего-то.

Это пахло чем-то неприятным, и Алекс не стал больше ждать. Он повернулся и направился в глубину болота к своему убежищу, медленно и осторожно ступая среди кустарников.

Но как раз в этот момент слева от него кто-то коротко и негромко свистнул. И словно эхо, на этот свист сразу послышался ответный свист со всех сторон — и справа, и слева, и поближе, и подальше. Свист прокатился двумя кривыми рядами, оцепляющими болото с двух сторон, и сразу примолк. Сзади, со стороны поля, так же коротко и негромко свистнул Эльмар Уйт, и где-то совсем близко рядом залаяли собаки, но тоже замолкли, остановленные кем-то.

Это была облава.

Алекс помчался как заяц, пригибаясь между кустами ольхи и уже не соблюдая осторожности. Но ему следовало это сделать раньше. Он уже опоздал.

Когда он перебегал первую прогалину, покрытую мхом, люди заметили его и, уже не скрываясь, подняли крики, указывая на него друг другу.

Ему пришлось пробежать несколько таких прогалин по влажному скользкому мху, прежде чем он добрался до топких мест, и собаки почти настигли его. Все же, прыгая по кочкам через трясины, он добрался до черной грязи раньше, чем они схватили его за ноги. Не останавливаясь, он прыгнул в грязь и чуть не соскользнул с досок, закрепленных в ней на некоторой глубине.

Собаки не решились броситься вслед за ним и забегали взад и вперед перед грязью, выискивая себе лазейку посуше. Но лазейки не было. Вправо и влево широко разливалась грязная бездонная жижа, подернутая сверху, точно плесенью, тонким слоем пловучих зеленых лепестков. Она тускло поблескивала при свете прохладного осеннего солнца.

Алекс перебрался по невидимым доскам на другую сторону, запачкав ноги до колен, и опять запрыгал по кочкам, цепляясь за чахлые кустики и деревца, которые гнулись под его руками.

И люди, кое-как добравшиеся через трясины до черной грязи, застыли на отдельных зыбких островках, с удивлением глядя, как шагает человек там, где невозможно шагать человеку, где человек вот-вот должен погрузиться в трясину по горло и взывать о помощи. Все под ним колышется, как студень, и кочки под его ногами уходят в глубину, но он спокойно шагает по ним, удаляясь от людей все дальше и дальше. И кочки и кусты с пожелтевшими листьями снова медленно всплывают за его спиной, заслоняя его от взгляда людей.

— Стой! — крикнул милиционер, поднимая револьвер. — Стой, или стреляю!

Но Алекс не остановился. Он только бросился ничком в мох так, что его совсем не стало видно. Милиционер выстрелил два раза, но понял, что это бесполезно. Пули вонзались в кочки.

В это время Алекс дополз до следующей полосы черной грязи и, не поднимая головы, принялся шарить в грязи под гнилыми корягами в поисках доски. Ему оставалось еще в трех местах перебраться по доскам через непроходимую грязь, и тогда он был бы в своем убежище. Он убрал бы за собой все доски, и никто не настиг бы его. А там он успел бы разыскать другую лазейку из болота раньше, чем они добрались бы до него.

Но пока он шарил рукой в жидкой грязи под корнями ивы, противоположный островок заколыхался, зачавкал, и из его густых зарослей вышли на край два человека.

Алекс испуганно сжался, но, узнав обоих, успокоился и даже почувствовал некоторую радость. Все-таки он был не один среди врагов. Он заметил также, что длинная доска, которую он искал, уже была перекинута между островками. Сын мельника осторожно на нее ступил и, слегка погрузившись вместе с ней в грязь, двинулся вперед боком, не спуская, с Алекса глаз. В правой руке у него был топор. За ним так же осторожно двинулся мельник, тоже держа в руках что-то тяжелое. Алекс радостно на них смотрел.

В это время сзади послышался треск. Наверно, люди принялись ломать кусты, чтобы соорудить мост через грязь.

Алекс вздрогнул и оглянулся. Руки его до локтей уходили в грязь и мох, и он хотел встать, но сын мельника сказал ему тихо:

— Ничего, ничего, лежи, — и качнул успокоительно левой ладонью, а правой перехватил топорище немного повыше, продолжая смотреть на Алекса.

Голос его был какой-то странный, и Алекс еще раз внимательно взглянул ему в глаза. И после того как он еще раз взглянул сыну мельника в глаза, он изо всей силы рванул увязшие во мху руки.

— Ничего, лежи, лежи, — опять успокоил его сын мельника глухим, странным голосом и, ступив на кочки, начал поднимать топор.

— Ай, ай! — закричал Алекс и забился и задергался на месте, освобождая увязшие руки и ноги.

Он едва успел увернуться от удара, откатившись в сторону. А сын мельника снова устремился к нему с поднятым топором, увязая по колено в мох и кочки и бормоча все те же успокоительные слова:

— Ничего, ничего. Куда ты? Погоди маленько...

Но Алекс уже бросился назад, ломая кусты.

Там, сзади, его ждали враги, которым он причинил много зла и которые хотели наказать его за это. Но они не были так страшны, как эти двое, которым он не причинил ни капли зла и которым не за что было его наказывать.

И опять люди с удивлением смотрели, как по колыхающему островку среди чахлых кустов бежал к ним длинный взлохмаченный человек с тощим лицом, увязая по колено в мох и жижу. А за ним по пятам с таким же трудом бежал низкорослый сын мельника.

Милиционер и Эльмар Уйт держали наготове револьверы, но не стреляли.

На краю островка нога Алекса застряла, провалившись в трясину, и сын мельника едва не настиг его.

— Ай, ай! — опять закричал Алекс отчаянным голосом. — Спасите! Спасите!

И, оставив сапог в трясине, он прыгнул плашмя в черную грязь, почти достав своими длинными руками до ног Эльмара, стоявшего на крайней кочке.

Тогда сын мельника широко размахнулся и, густо крякнув, послал ему вслед топор.

— Стой! Не смей! — крикнул милиционер, но опоздал. Топор, пролетев по воздуху, влепился обухом в затылок Алекса, и в наступившей тишине все услышали, как хрустнул его череп.

А сын мельника, не спуская с Алекса глаз, быстро перебрался по скрытым доскам через грязь и, подхватив застрявший в кочке топор, снова замахнулся над его головой.

— Ты куда? Назад! — крикнул Эльмар, отпихивая его.

Но сын мельника никого и ничего не видел, кроме головы Алекса, и опять лез к ней с топором в руках. И при этом он так нахмурился, что густые брови и волосы соединились вместе над его маленьким лбом. Он лез вперед, как бульдог, тяжело сопя и сжимая в руке топор. Он непременно хотел убить Алекса.

— Назад! — опять крикнул Эльмар и, вырвав у него топор, толкнул его так, что он сел в сырой мох.

— Что с тобой? — спросил Эльмар.

— А чего на него смотреть, — проворчал сын мельника, — тюкнуть и кончено. Столько пакостил, гад... и нас чуть не спалил... нечего ждать, когда очухается.

Эльмар посмотрел на него внимательно и ничего не ответил. Он выглядел очень усталым, огромный Эльмар Уйт. Его крупное лицо осунулось, и глаза были красны от бессонных ночей. Одна щека была расцарапана о сучья, и из нее сочилась кровь.

Он помог милиционеру повернуть лежащего и осторожно вытер платком запачканное лицо Алекса. Милиционер стал на колени и приложил ухо к груди Алекса. А люди смотрели на них с ближних и дальних кочек и островков, отрезанные друг от друга трясинами.

— Мы там гнездо его нашли, — степенно сказал старый мельник, обтирая голенища пучком сырого мха, — давно чуяли его тут, и вот поймали наконец...

И он мрачно переглянулся с сыном, и они застыли в ожидании около трясины, оба тяжелые и угрюмые, словно две темных болотных ели перед бурей, которая грозит вырвать из земли их цепкие корни.

 

СТАРЫЙ УЙТ

Старый Уйт яростно плюнул на раскисшую землю и воткнул в нее лопату с такой силой, что на поверхности осталась торчать одна рукоятка. Нет, чорт подери! Они думают, что если они урезали его со всех сторон и бросили на пустыре, то он пойдет им кланяться? Не пойдет он им кланяться. Они сами придут к нему кланяться. В прошлом году сын пришел просить два мешка ржи? Пришел. Ну и в будущем году придет. Ничего, что в этом году они напихали себе амбары. Хорошее лето было, вот и напихали. А в позапрошлом году чуть с голоду все не подохли. И подохнут еще не раз, черти!

Старый Уйт сел у камня, прислонившись к нему спиной, и свернул цыгарку.

Вот она, вся его земля, перед глазами: слева идет дорога, справа — ручей, и там, где они сходятся, — конец его владениям.

Да и какие это владения!

Слева пашня вся покрыта свежими пнями. Здесь в прошлом году шумели ели и осины и русские дети собирали чернику. Он вырубил этот лес прошлой зимой и неделю тому назад снял первую пшеницу.

Немного дальше, вдоль дороги, еще один холм покрыт лесом. Там он сделает пашню в будущем году. А еще дальше, внизу, там, где ручей пересекает дорогу, тянутся сплошные болотные заросли. Там нужно все вырубить, вырвать с корнем и прокопать канавы, чтобы получить сено. Там еще можно и запахать кое-что под лен.

А справа, вдоль ручья, где давно все расчищено, нужно сделать запруду, чтобы весной заливало, а то трава растет почти до пояса, но пустая — одна осока. Нужно сделать ее жирной и густой. А потом везде нужно убрать камни и снова удобрять, удобрять.

Да что там говорить! Много еще нужно пролить пота и испортить крови, чтобы сделать землю настоящей.

Черти проклятые! Они забрали у него всю самую хорошую, самую любимую, обработанную и удобренную землю там, за этой проклятой дорогой. У него такой земли больше не осталось, если не считать огорода и десятины полторы за старым садом. Много ли с них возьмешь? Он привык запахивать большие пространства. Один лен занимал у него десятин пять. А тут бросили его на этом клочке.

И ведь как просто его надули. К нему пришли и сказали:

— Вы не хотите итти в колхоз, а ваш сын идет; значит, вам нужно разделиться. Ну и посудите сами, что удобнее всего отдать сыну ту часть, которая за дорогой: и по количеству подходит и для колхоза удобнее, потому что вся земля будет вместе по ту сторону дороги.

Он тогда ничего не ответил. Что он мог ответить? Он сам видел, что так удобнее.

Еще бы не удобнее! Новый дом там был почти готов, осталось покрыть крышу и поставить печь.

Вместо того, чтобы переехать в тот дом всем семейством, как они раньше предполагали, и пересадить туда же старый сад, вместо этого дом займет сын со своей молодой женой и будет жить в центре самой хорошей земли, а отец, мать и сестра попрежнему будут коптеть в старой избе. Чего ж тут неудобного? Все удобно...

Ну хорошо. Пусть отец, мать будут коптеть, пусть сын займет новый дом. Он молодой, у него жизнь впереди, и ему больше нужно. Но земля! Самая хорошая земля, черная и рыхлая, как украинский чернозем; земля, которую он и весной и осенью с такой любовью удобрял навозом и торфом; земля, которую он насытил суперфосфатом и очистил от камней — та земля не достанется даже сыну. Вот чего не хотел допустить старый Уйт. Поэтому он промолчал тогда.

Но что он мог сделать? Через два месяца новый дом был готов, и сын ушел. И земля тоже ушла...

И вот он три года бьется без сына на этом пустыре.

Старый Уйт плюнул на цыгарку и встал.

Солнце уже опустилось низко и покраснело, и небо давно прояснилось. Только на западе теснились обрывки туч — остатки недавнего дождя. Их нижние края тоже начали краснеть. Зелень выглядела ярче, и справа, из-за ручья, двигался воздух, насыщенный свежими запахами леса.

Старый Уйт покосился налево, через дорогу, где трещал трактор, на котором работал его сын, выехавший в поле после дождя. Он точно дразнил отца, шутя переворачивая на его глазах за короткий промежуток времени огромные пласты земли.

Все они теперь издеваются над ним. Сегодня утром в дождь по его земле прошла в лес целая бригада, одетая в дождевики, с топорами и пилами в руках. Может быть, они хотели показать ему, что для них никакой дождь не может быть помехой. Ну хорошо, пусть показывают, но зачем ходить по его земле? Какое ему дело до того, что через его землю они могут сократить себе путь к лесу? Его это вовсе не касается. И пусть не думают, что он без конца будет им позволять прокладывать тропинки по своей земле. Вот пусть-ка сунутся вечером снова на его землю, он их проучит...

Старый Уйт взял кол и с силой воткнул его в землю около камня. Он хотел сдвинуть камень с места и нажал на кол всем телом, но камень даже не дрогнул. Ишь ты! Глубоко сидит, мошенник!

Старый Уйт выдернул из земли лопату и опять полез в яму.

Он рыл для камня могилу. Он уже много больших камней зарыл сегодня. Вчера он вывозил на край поля камни помельче. Дождь мочил его, и земля прилипала к босым ногам. Лошадь глубоко вязла в раскисшей пашне, и колеса телеги едва ворочались, облепленные грязью. Но зато поле стало чище.

Осталось похоронить эту последнюю глыбу, и тогда поле будет как игрушка. Это будет самая хорошая пашня на его земле, и он обработает ее так же, как там, за дорогой. Он покажет им, что одна хорошая голова и две руки стоят больше, чем вся их крикливая компания.

Старый Уйт глубоко врылся в глинистую землю и подкопал камень так, что, казалось, он весь повис в воздухе.

Ну, теперь он должен упасть, иначе это не камень, а какая-нибудь вершина скалы торчит из земли.

Старый Уйт с трудом вылез из глубокой ямы. Он минуты две шумно дышал, опираясь на лопату, и смотрел вдаль.

— Да! Годы уж не те! Все в жизни приходит к концу так же, как и этот закат, красящий тучи в цвет горячей крови. А ведь была когда-то молодость, и думалось — нет ей конца и сдвинет она горы на своем пути. И вот сдвинула горы...

Старый Уйт вспомнил, как он сорок лет назад впервые пришел сюда из Эстонии, откупив здесь кусок леса и болота у русских.

Тогда в нем кипела богатырская сила и он бесстрашно углубился в лес. Он один, без помощи лошади и людей, построил избу. Высокие ели укоризненно качали своими вершинами над его головой, и ветер шумел между ними. А он валил их на землю, пилил и таскал на плечах туда, где вырастали свежие срубы его построек.

А потом приехала молодая жена с коровой и лошадью, и стало легче.

Правда, первое время не было мяса. Но жена умела готовить очень вкусный соус без всякого мяса. Он любил макать в этот соус горячую, рассыпчатую картошку и запивать простоквашей. Больше ему ничего не было нужно. Простокваша делала свое дело, ускоряя работу желудка, и тело его всегда было налито силой и здоровьем. Он крепко целовал в мягкие губы свою белокурую жену и обнимал так, что у нее трещали кости.

Ничто не нарушало плавного течения их трудовой жизни, если не считать одного маленького случая. Он тогда мастерил забор, вгоняя колья в глинистую землю. Топор лежал у его ног. Он сильно взмахивал колом и опускал его несколько раз в одно и то же место, пока кол не закреплялся в земле глубоко и прочно.

Внезапно лес дрогнул от неслыханного, дикого вопля жены. Он застыл с поднятым колом, потом прыгнул вперед, чтобы бежать к ней, но вопль повторился совсем близко, и из лесу к нему навстречу вылетела жена. Глаза ее были круглы от ужаса и не видели ничего. Из корзины сыпалась на землю малина. За нею не спеша, вразвалку, трусил широкоскулый бурый медведь.

Увидев еще одного человека, медведь взревел и встал на дыбы. Уйт воткнул ему кол в открытую пасть и опрокинул назад. Медведь с невиданной быстротой вскочил на лапы, издав такой оглушительный рев, что защекотало в ушах, и метнулся в сторону Уйта своей мохнатой тушей. Но в руках Уйта уже был топор. Он ударил один только раз — и жизнь снова потекла плавно и безмятежно.

Топор и пила не умолкали. Большие деревья безропотно валились, заставляя вздрагивать землю. Маленькие деревья и кусты вырывались с корнем.

Между пнями росли пшеница и рожь, и пахло медом, клевером и земляникой.

Потом приехал маленький сухожильный Ойнас и занял землю за ручьем. Потом приехал Пютсип.

Потом приехали со своими женами три угрюмых брата Карьямаа и поселились еще дальше за Ойнасом и Пютсипом, углубляясь в леса и болота. Они были с деньгами, эти Карьямаа, и у них постоянно работали русские батраки.

А потом приехали еще несколько молодых, полных жизни пар и купили земли слева, по соседству с русскими.

Уйт не хотел селиться близко к русской деревне. В этой деревне многие люди жили бедно, а Уйт не любил бедных людей. Он всегда удивлялся, как это можно жить бедно, имея две здоровых руки и голову на плечах. Нужно уметь шевелить этими руками и мозгами. Он знал, что в русской деревне люди долгие годы сидели на одной и той же земле, мало раздвигая ее в сторону леса. Народу прибавлялось, а земли — нет. И они делили свою землю на мелкие кусочки и менялись этими кусочками каждый год. Такой способ вреден для земли. При таком способе не все стараются одинаково хорошо удобрять землю, зная, что на будущий год она перейдет к другому. При таком способе не посеешь полезных для земли трав и не дашь ей отдохнуть. Нечего удивляться, что у русских часто были недороды.

Молодые эстонцы, поселившиеся на хуторах рядом с русскими, тоже жили бедно. Разве можно жить богато среди пней и мхов? Эти хутора раскинулись на большом пространстве отдельными серыми пятнами, и в каждом сером пятне надрывались люди, пытаясь в одиночку одолеть скупость леса и болот. Но только Ян Уйт мог в одиночку одолеть скупость леса и болот, потому что у него была сила лошади и выносливость чорта. Не каждый человек мог так много работать, как Ян Уйт. Для того, чтобы так много работать, нужно самому стать Яном Уйтом.

Зато в дождливые лета его закрома не пустели, и случалось иногда так, что кто-нибудь из русских или эстонцев приходил к нему просить в долг хлеба. Но он очень неохотно давал в долг хлеб, и люди скоро перестали ходить к нему.

Он жил один среди леса, он работал один, он верил только в силу своих рук и в свое здоровье и больше ничего не хотел знать.

Он не любил, когда чужие люди заходили на его землю. Когда он видел чужого человека на своей земле, он всегда подходил и спрашивал, что ему нужно на его земле. Он ничего не делал, но только спрашивал. Но человек с ужасом в глазах пятился назад от великана. Человек никогда не видал такого обилия огромных мускулов и сухожилий, обтянутых полотняной рубахой и штанами. От этих мускулов воняло потом и землей, от них исходила такая страшная сила, что человек пятился и пятился и больше никогда не появлялся на этой земле.

Уйт работал день и ночь. Он все шире раздвигал дремучий лес и заставлял болота давать вместо мха жирную траву.

Нелегко было заставить болота давать жирную траву. И еще труднее было заставить леса родить пшеницу и рожь.

Что могла дать бедная соками лесная почва? Ее нужно было удобрять и удобрять. Нужно было уметь чередовать посевы так, чтобы они не истощали, а обогащали почву.

Уйт умел чередовать посевы. Среди свежей гари выжженных пней всегда росли пшеница и рожь. После них еще хватало соков для овса и ячменя. Но в ячмень и овес Уйт бросал семена клевера, после чего земля гуляла три года, давая жирную высокую траву. А когда она достаточно взрыхлялась корнями клевера и насыщалась азотом, она опять годилась под рожь и пшеницу. Для корнеплодов Уйт выкорчевывал пни.

Но лучше всего у него родился лен. Он сеял его где попало: между пнями, на пустырях и на низинах у самого болота, и всюду лен вырастал длинный и волокнистый. Лен давал хорошие деньги, и поэтому Уйт старался сеять его побольше.

Приятно было видеть всюду море голубых маленьких цветов, колеблемых ветром. Но что творилось позднее, когда вместо этих цветов появлялись тугие головки, наполненные семенем! Лучше не вспоминать об этом.

Лен требует очень много заботы о себе. Сначала его нужно дергать и вязать в снопы. Это очень кропотливое дело, если посевы льна обширны, и если дергать могут лишь четыре руки, и если еще не убрана рожь, не убраны овес и ячмень, не запахана озимая рожь и дома в люльке плачет ребенок.

Чесать лен тоже не легко, когда плохо видно от скудного света звезд и позади — день тяжелого труда. Нужно взять в руки каждый сноп и ударить им не один раз по острым чесальным ножам, прежде чем отлетят все головки. Сердце при этом стучит очень быстро. А холодные звезды равнодушно напоминают о том, что ночь дана человеку для сна.

Чтобы отвязаться от их напоминания, можно ткнуться головой в кучу очищенных снопов и забыться часа на два мертвым сном. А потом опять открыть глаза навстречу звездам и разогнать боль измученных мускулов усиленной работой.

Счесанные головки нужно молотить на гумне, а пустые снопы утопить в прудах. Через месяц прокисшие, пахучие снопы приходится вынимать из холодных прудов, уже подернутых тонким слоем льда, и расстилать на полях и нивах. Потом их нужно сушить, мять и трепать и снова чесать в зимние долгие ночи до самой весны, до посева нового льна.

И все это приходится делать по ночам, вечером, в промежутки между другим делом, потому что главным предметом ухода остаются все-таки рожь, картошка и сено.

Но зато в соусе скоро появилась жареная свинина, и пшеничный хлеб в воскресенье покрывался слоем сливочного масла.

Дома росли два крепыша: мальчик и девочка, а за домом яблони и груши давали первые плоды.

Дети бегали в русскую школу. Жизнь шла вперед. Ее нельзя было остановить. Она шла вперед и брала у человека то, что хотела, и давала ему то, что он мог взять.

Когда пришла революция, какие-то люди с решительными лицами наскоро проложили дорогу по земле старого Уйта и провезли тяжелые орудия. Они же взяли его сына и многих других молодых эстонцев и русских «на борьбу с белыми», как они говорили.

Сын вернулся только через два года, а многие ребята вовсе не вернулись.

Но зато с этого времени жизнь опять плавно двинулась вперед и снова начала сулить много хорошего.

В центре земли старого Уйта вырастал новый дом. Сын ворочал огромными руками так же стремительно, как и отец, а дочь во всем заменила мать.

Но вот поползли странные слухи. Люди прислушивались к ним и не хотели верить. Все выглядели растерянными, особенно братья Карьямаа. Все готовились к большим изменениям в жизни, и русская деревня стала похожа на потревоженный улей... Сын ходил туда на какие-то собрания и, возвращаясь, говорил о таких непонятных вещах, что работа валилась из рук.

А потом пришел на двор Уйта какой-то невзрачный, очень тихий и спокойный человек. Он много расспрашивал о хозяйстве, о земле, об урожае, о жителях соседних хуторов. Видно было, что он все-таки понимал толк в крестьянстве.

Уйт рассказал ему что умел. Он рассказал о том, как трудно пахать между корнями вырубленного леса, как неохотно отдает земля вросшие в нее пни, как сыра и скудна земля, отвоеванная от болота, и как много нужно есть хлеба и мяса, когда работаешь по двадцать два часа в сутки.

Человек сидел, откинувшись на стуле, сцепив пальцы рук, и слушал очень внимательно. Он смотрел на большое щетинистое лицо старого гиганта и кивал головой.

А Уйт продолжал говорить о том, что по его земле проложили дорогу, которая никому не нужна, что в кооперативах ни черта нет, что за лен стали давать совсем дешево и что налоги задавили...

— Вам, наверно, очень тяжело было раньше? — спросил человек.

— Очень тяжело, — отозвался Уйт.

— Я прошел всю вашу землю, — продолжал человек, — видел новые постройки, видел пруды, канавы и сад. Какой у вас большой и прекрасный сад! Двор у вас такой чистый: все на месте, и постройки все крепкие, плотные, везде порядок. Наверно, много труда ушло, прежде чем образовалось такое хорошо организованное хозяйство!

— Очень много труда...

— Батраков, наверно, часто приходилось держать?

Старый Уйт минуты две молча смотрел на человека. Человек молча смотрел на старого Уйта, сцепив пальцы рук и откинувшись на спинку стула.

Вдруг стол крякнул от удара и слегка двинулся в сторону гостя. Это старый Уйт положил на него две больших руки ладонями вверх.

— Вот мои батраки, — сказал он.

Человек взглянул на них и втайне содрогнулся. Руки заняли весь стол.

Полотняные рукава задрались почти до локтей, и из них выкатились два мощных потока сухожилий, мускулов и вен. Они струились через весь стол и оканчивались двумя такими огромными ладонями, что не хотелось верить, чтобы это могло принадлежать человеку. Жутко было представить, что творилось там, выше, под рукавами, у самых плеч.

— Вот мои батраки, — повторил Уйт. — Они меня кормили, они и кормить будут.

Человек помолчал немного, потом сказал:

— Да. Видно, много поработали ваши руки. Зачем вы их так изнуряли? Надо иногда и отдохнуть.

— Отдохнуть? Какой там отдых! — Уйт махнул одной из рук. — Тут надо втройне больше работать, а не отдыхать!

— А я все же думаю, что нужно более разумно расходовать свою силу. Об этом я и пришел сегодня говорить с вами. Вы знаете, что наша партия и правительство стремятся к тому, чтобы улучшить жизнь каждого трудящегося. Но этого трудно достичь, если все будут действовать разрозненно: один будет надрываться у себя на хуторе, другой на своей чересполосной земле в деревне. Нужно объединиться и работать организованно под одним общим руководством, и тогда будет возможна не только богатая жизнь для всех, но и сокращение рабочего дня. Вы понимаете? Тогда не придется работать ночью при звездах, и пни легко полетят из земли, если это будет нужно, потому что за них возьмутся дружно сразу несколько человек, а может быть, и машина... Как вы на это смотрите?

Но старый Уйт уже смотрел холодно и враждебно.

— Я этими руками кормил себя и свою семью, а каждого лентяя кормить не хочу! — оказал он.

— Так вы и будете кормить только себя и семью! — воскликнул человек.

Но старый Уйт уже встал и пошел на двор. Он больше не хотел слушать. Человек пошел за ним.

На дворе им встретился сын Уйта с топором в руках. Он поздоровался с человеком, как со старым знакомым, и спросил, почему у них такие невеселые лица.

— Да вот ваш отец протестует против колхоза, — улыбнулся человек.

— Чортова душа, — сказал старый Уйт по-эстонски, — он у меня отнял целый час. Я думал — человек за делом пришел, а он меня в какую-то коммуну загнать хочет.

Сын улыбнулся половинкой губ.

— А что вас так пугает в колхозе? — спросил человек у старика.

— Я не хочу с моим сыном вдвоем кормить половину колхоза, — мрачно сказал старый Уйт.

Человек весело засмеялся.

— Ну что вы! — сказал он. — Половину колхоза! Не слишком ли много на себя берете?

Старый Уйт сверкнул глазами и яростно оглянулся вокруг, кусая губы.

— Смотри! — сказал он и указал на небольшой сарай, стоявший рядом с хлевом. — Сколько, по-твоему, надо времени и людей, чтобы его разобрать?

— Чтобы разобрать? Ну... скажем, человека два-три за день вполне разберут...

Уйт взял топор из рук сына и пошел к сараю, тяжело и стремительно ступая по двору босыми ногами.

Подставив лестницу, он влез на верхний венец сарая и встал в пролете между крайними стропилами. Двумя ударами топора Уйт вышиб одно стропило из паза. Крыша, покрытая дранкой, крякнула и осела.

Уйт воткнул топор в бревно и обнял стропило обеими руками. Что-то звонко лопнуло, хрустнуло, затрещало. Одна сторона крыши медленно отделилась от сруба, потянув за собой верхнее бревно и весь деревянный настил потолка. Уйт медленно выпрямился вслед за крышей. На покрасневших висках у него вздулись жилы. Верхнее бревно сруба, скрепленное со стропилами, сначала поднялось вместе с крышей, увлекая за собой весь ряд потолочного настила, но потом вдруг сорвалось внутрь сруба, подняв оттуда облако мякинной пыли, и весь потолочный настил посыпался вслед за ним, точно макароны из опрокинутого ящика.

После этого Уйт сразу выпрямился и сильно толкнул руками вверх. Крыша крякнула последний раз, сложилась пополам и обрушилась вниз, вырвав из сруба еще одно бревно.

Тогда Уйт взял в руки топор и пошел по срубу вкруговую. Он встряхивал каждое бревно ударом топора и затем выбрасывал его из паза одним взмахом огромных рук.

Когда сруб стал высотой в человеческий рост, Уйт слез на землю, и тогда бревна полетели во все стороны, как игрушки.

Сын стоял рядом с удивленным гостем и улыбался во весь рот. Через калитку сада смотрели три удивленных женских лица.

— Ну вот, — сказал старый Уйт, — вот тебе и три человека и целый день...

Он тяжело и часто дышал. Лицо его почернело, покрылось потом и слоем мякинной пыли, а по бокам толстой мускулистой шеи быстро-быстро вздрагивали артерии, расширяемые толчками крови.

— Это чорт знает что такое! — сказал изумленный человек.

Сын улыбался одной половинкой губ и убирал бревна, загородившие дорогу. Он брал каждое бревно в руки и, слегка качнув, швырял его в общую кучу в сторону хлева. Человек смотрел на него и моргал глазами.

— Сколько же весит каждое бревно? — спросил он.

Сын Уйта прикинул на руках одно бревно.

— Они ведь сухие, — сказал он. — Ну, пудов десять, двенадцать... — и, качнув бревно, он швырнул его в общую кучу.

— Нет, это чорт знает что такое! — повторил гость еще раз.

Больше он ничего не сказал в этот день и ушел. Сын ушел вместе с ним.

Через три дня сын, обмакивая картошку в жирный соус, сказал отцу:

— Старик, у нас теперь два дома, — который, по-твоему, лучше?

Это был глупый вопрос. Какой же дурак будет строить новый дом хуже старого? Старый Уйт ничего не ответил, доставая вилкой со сковороды кусок жареной свинины.

— Ты все-таки реши, который лучше, — продолжал сын, — потому что жить нам, пожалуй, придется отдельно. Я ведь присоединяюсь к тем, — и он качнул головой в ту сторону, где пролегала дорога.

Все молчали, занятые едой.

Полнощекая, белокурая Сальми Уйт старательно поворачивала вилкой в соусе кусок картофеля, который никак не хотел облипнуть мучнистой массой. Невестка вылавливала ложкой из чашки с молоком куски творога и выжидательно косила на старика свои черные глаза. Старуха стояла у печки, сложив руки на животе.

— Тебе скоро тридцать лет, — сказал старый Уйт. — Я думал, что в нашем роду полный разум устанавливается в двадцать пять лет, но, видно, он иногда запаздывает.

— Это верно, — сказал сын, — у тебя, например, он в шестьдесят лет все еще никак не может установиться.

— У тебя, должно быть, хозяйство очень большое, — сказал отец. — Оно легко досталось и много лишнего — не терпится отдать поскорее.

Сын хлебнул несколько раз молока из чашки и, положив ложку, сказал:

— Все это глупости. Ты сам знаешь, что болтаешь пустяки, и сам хорошо разбираешься во всем. Просто, ты привык упираться, как бык, перед каждым новым делом. Но мы знаем, что ты в конце концов перестанешь упрямиться, и мы подождем, у нас времени хватит.

— Подождите, подождите, — проворчал старый Уйт, — очень долго придется вам ждать. К тому времени камни на ваших полях сгниют и расползутся в кисель и заколосится мох в болоте.

Сын встал из-за стола, едва не коснувшись головой потолка, и начал свертывать цыгарку.

Старый Уйт вздохнул, глядя на сверкающий кровью закат. Он вспомнил, что он тогда с сожалением посмотрел на огромную спину сына. Такая сила уходит из дому, чтобы растрачиваться неизвестно где и неизвестно для кого.

Да и не только его сын ушел туда. Ушел молодой Ян Педер, тот самый, который мог положить на плечо мешок ржи и таскать его хоть целый день. Ушел Талдрик, смотрящий на людей всегда сверху вниз, потому что выше его не вырастал человек. Ушел маленький, широкий Аллер, любивший драться в молодости, — тот самый Аллер, который не умел бить иначе, как опрокидывая человека на землю с первого же удара. Да что там говорить! Все, живущие по ту сторону дороги, ушли в колхоз. Только по эту сторону у каждого был еще свой хутор. На эту сторону агитаторы напрасно заглядывали, у них ничего не вышло. У Ойнаса тоже был какой-то человек, но тоже ничего не добился.

Старый Уйт взял кол и опять воткнул его между землей и камнем. Он подбросил под кол чурбачок и нажал всем телом, но камень опять остался неподвижным. Тогда он слегка обкопал камень с трех сторон и снова нажал на кол. Камень чуть заметно шевельнулся. Уйт повис на своем рычаге, но камень все-таки остался на месте.

«Вот чорт! Он меня задержит до утра», — подумал Уйт и озабоченно взглянул на закат.

Закат красиво и жутко сверкал яркоалым цветом.

Солнца уже не было, но оно бросало снизу свои лучи, и весь небосклон и тучи казались облитыми свежей кровью.

Ну, делать нечего. Уйт снова спустился в яму и снова начал подкапываться под глыбу, нависшую над ним.

Как-никак у него все же дело подвигается. Земля принимает приличный вид. Еще года два — и жизнь потечет спокойно. Дочь, наверно, зятя в дом приведет. Работник, значит, будет. Но туда он земли не отдаст! Пусть не дожидаются. Он в эту компанию не пойдет. Он знает, что они хотят перетянуть его к себе. Недаром сын так часто заглядывает сюда.

Месяц назад он пришел с довольным видом и заявил, что они построили новый народный дом.

У них там раньше был какой-то маленький клуб, но он сгорел весной. Говорили, что это дело рук раскулаченных братьев Карьямаа. Люди очень обозлились и хотели как-то ответить поджигателям. Они с весны спешно возили материал, заготовляли срубы и закладывали фундамент. А потом выбрали один день между покосом и жатвой и поставили свой новый клуб в этот один день.

Вот сын и пришел похвастать тем, что они поставили его в один день. Он звал отца посмотреть на этот новый клуб. А чего там смотреть! Тратить время на пустяки, да еще человека отрывают от работы. Построят никому не нужный дом, да еще приглашают полюбоваться.

Но все же Уйт через неделю пошел взглянуть на этот хваленый народный дом. К тому времени дом уже был покрыт черепицей и внутри всюду был выстлан пол. Люди вставляли оконные рамы, обшивали наружные стены тесом, штукатурили их изнутри, настилали потолки и ставили печи. Они спешили использовать маленькую передышку между покосом и жатвой и работали как черти.

Они разбились на смены и работали круглые сутки. И все время дело подвигалось у них одинаково быстро. Выходило так, что к ним никогда не заглядывала усталость.

Старый Уйт обошел дом вокруг, разглядывая его очень внимательно со всех сторон. Люди, занятые работой, молча уступали ему дорогу. Он делал равнодушное лицо и прятал от людей свой внимательный взгляд, наклоняя голову вперед и сдвигая брови. Он забыл, что он большого роста и что людям его лицо снизу еще виднее.

Дядя Никифор, старший плотничий бригадир, спросил его:

— Ну как, Ян Петрович, нравится тебе наш новый нардом?

Старый Уйт пожал плечами.

— Что ж, нравится, — сказал он, кусая губы.

Это был, действительно, настоящий дом, что и говорить. Он прочно расположился среди свежей зелени и цветов, стремясь достигнуть вершин зеленых деревьев своей черепичной крышей. С одной стороны у него белели два свежих крыльца, а с другой — во всю длину стены тянулась крытая веранда. Этот дом был похож на те красивые дачи, которые раньше строили себе в сельских местах богачи, бездельничая потом в них всю жизнь.

Чтобы поставить его в один день, нужно было очень много народу и очень много злости. Откуда они набрались этой злости, после того как сгорел никому не нужный маленький клуб?

Что заставило их терять горячее время и лезть из кожи? Если бы сгорело что-нибудь дельное, вроде амбара с хлебом, скотного двора или гумна, тогда эта злость была бы понятна, но тратить столько силы и пота на такие пустяки!

Старый Уйт пожимал плечами и с недоумением усмехался, глядя на людскую возню.

— Ну как, Ян Петрович, — обратился бригадир к нему еще раз, — ты, говорят, можешь мякинник разворотить в двадцать минут. Нам, конечно, против тебя далеко, хотя и мы, если хочешь, любой дом разнесем в пять минут. Но ломать — это что! А ты вот поставь-ка такой домина в один день! Поставишь?

Старый Уйт усмехнулся и покачал головой. Он еще с ума не спятил, чтобы взяться в одиночку ставить такой дом. Тут можно потратить многие месяцы и все-таки ни черта не сделать. Он с удивлением спросил этих людей, к чему такая красота, зачем такие огромные окна, и зачем столько труда, и зачем столько больших комнат, в которых никто не собирается жить. Что будут люди делать в этом доме?

— Отдыхать, Ян Петрович, — ответили ему. — Отдыхать будут люди в этом доме. Культурно отдыхать после работы.

— Отдыхать? — Старый Уйт удивленно раздвинул в стороны свои мохнатые брови. Он знал только один вид отдыха — это мертвый ночной сон после того, как работа свалит с ног. Для него было непонятно, что можно отдыхать как-то иначе. А вот люди собираются отдыхать иначе.

Они показали ему огромный зал для собраний, спектаклей, танцев и кино, показали буфет, библиотеку-читальню, комнату для разных занятий и маленькую радиостудию.

Они собирались провести радио всем колхозникам, чтобы каждый мог ежедневно слушать музыку и песни и знать все, что творится на белом свете. Вот это было действительно не так уж плохо.

Они очень заботились о своем отдыхе, как будто они только для того и жили, чтобы отдыхать. Они сказали, что для того и сошлись вместе, чтобы сделать свою жизнь богаче и культурнее. Они считали, что вместе можно сработать втрое больше, чем в одиночку, а времени для отдыха при этом останется впятеро больше. Что ж, пусть считают. В этом году можно считать и гадать что угодно. Урожай хороший, а хлеба у них было посеяно больше, чем всегда. Он еще тогда заметил у них новый кирпичный амбар. Тогда этот амбар был еще пуст и дожидался нового урожая, а теперь он был полон хлеба.

Они уверяют, что теперь никакая беда их не пошатнет — настолько крепкий фундамент заложили они в своем хозяйстве Что ж, пусть уверяют, пусть радуются. Ему не жалко.

Но зачем же они приглашают его к себе? Или они думают, что у него тоже полный амбар? Они ошибаются, если думают так. Нет у него полного амбара. В этом году он очень мало снял хлеба. Кто мог подумать, что весной он захворает, а дочь не успеет все засеять. Ведь жизнь не спрашивает, хочешь ты хворать или нет. И вот они напрасно думают перетянуть его к себе и попользоваться его богатством. Им нечем будет пользоваться. Пусть подождут немного, пока он снова выправится, а потом пристают. Пусть посидят в своем новом народном доме и посмотрят, как он работает. Пусть послушают музыку и новости по радио и отдохнут... культурно... Отдохнут!..

Старый Уйт выпрямился и вздохнул во всю грудь. Чорт их знает, как меняются люди и меняется жизнь. Не поймешь ее теперь...

Все стараются завоевать себе счастье, не затрачивая много силы, не изнуряя себя. И жизни у всех как-то переплелись. Один не может устроить свои дела за счет других. Если богатеют, то сразу многие. И все твердят о том, что человек не должен работать как каторжный, что он имеет право на отдых.

Отдых...

Вот Уйт отдохнул весной. Он две недели провалялся в кровати в самое горячее время, ничего не делая. Кости его так нудно ныли, как будто из них высасывали мозг. Его знобило и бросало в жар, и в конце концов он так ослабел, что не надеялся больше встать. Сальми пахала и боронила одна. И она вся вымоталась и похудела за эти дни, бедная девка.

А он лежал, тоскливо глядя в потолок и прислушиваясь к тихим шагам своей старухи, и старался отогнать от себя все то, что лезло ему в больную голову. А в голову ему лезла страшная мысль о том, что все это может повториться — и повториться не раз — и что впереди дряхлость, от которой никуда не уйдешь.

И он тоскливо ворочался и сопел на своей постели, отгоняя от себя эту страшную мысль.

И еще его грызла обида на то, что он лежал всеми брошенный и что никто, кроме сына, не пришел навестить его. А ведь у него в молодости тоже было несколько друзей среди эстонцев. Чем он отпугнул их?

Он никому из них не сказал даже худого слова. Но с тех пор, как он отказался итти в колхоз, он видел в их глазах какое-то сожаление к себе. Глядя в их глаза, можно было подумать, что они нашли наконец то, что им было нужно в жизни, и жалеют, что он еще не нашел. По их глазам и лицам было еще видно, что они давно поняли что-то такое, что ему еще непонятно, и жалеют его за это. И по их глазам и лицам было видно еще и то, что он своим отказом как будто обидел их, удаляясь от них, ломая дружбу. Он никак не думал, что его отказ может помешать дружбе. Ведь это были такие разные вещи. А вот помешал...

Старый Уйт тоскливо ворочался на своей постели. Сальми работала почти круглые сутки, и все-таки видно было, что она не вспашет даже половины того, что было нужно. Значит, зимой с хлебом будет туговато, и в следующем году работать придется вдвойне, чтобы наверстать упущенное. И хорошо, если в следующем году будет урожайный год. А если неурожайный? Тогда опять начинай все сначала, опять наседай на лен, опять не спи ночей. А потом что? Когда он опять выровняет свое хозяйство, — что тогда? Ну, опять начнет он есть вдоволь хлеба с маслом, вдоволь мяса и сала, — а потом что? Или это все, что ему нужно? И больше ничего не нужно?

Старый Уйт очень много передумал весной, распластавшись на своей постели. Нехорошо хворать одинокому человеку на закате лет. Очень нехорошо. Старый Уйт сказал себе тогда, что больше никогда в жизни не будет хворать, и при этом он громко усмехнулся, глядя в потолок.

Но все-таки он встал наконец, слава богу, и отогнал от себя все страшные мысли. Его большие руки еще были целы. Правда, они были уже не так упруги, как двадцать-тридцать лет назад, и жилы, оплетавшие их, стали толстые, как веревки. Но он еще надеялся ухватить свое счастье этими руками.

Все вокруг него шло к тому, чтобы заманить его в колхоз, но нет же, чорт побери! Не пойдет он в колхоз. Он уже сказал ясно, что не пойдет. Незачем ему итти туда. Он всю жизнь обходился без чужой помощи и теперь обойдется...

Старый Уйт поплевал в большие ладони и снова согнулся в своей яме, выгребая из-под камня сырую глину.

Сегодня сын опять приходил, оставив за дорогой свой трактор. Посмотрел поля, новые пашни, новые канавы и сказал, что они тоже осенью уберут все камни, и в будущем году по их полям пойдут уже три трактора.

Старый Уйт ничего не ответил на это. Что ж, может быть, и пойдут. Пусть пойдут. А потом на этих тракторах к нему же хлеба просить приедут.

Сын тоже долго молчал, потом снова заговорил:

— Трудно тебе, батька. Ну к чему все это? Кто тебе спасибо скажет за эту каторгу? Подумай сам. Сальми замуж выйдет, и тогда все равно тебе не справиться. Ведь ты не вечно будешь так ворочать. Придет время — запросишь отдыха. Ну где будет твой отдых?

Дурак! Набил амбар хлебом и пришел говорить об отдыхе. Небось, в прошлом году не говорил об отдыхе: пришел хлеба просить. Теперь об отдыхе заговорил! Не в вашем ли колхозе отдыхать, где каждый молокосос и лентяй меня будет погонять. Нет, голубчики! Туда меня не заманишь. Я сам знаю, где мой отдых.

Старый Уйт сильно ковырнул лопатой под камнем. Вся жизнь прошла у него в непрерывном напряжении мускулов. И вот пришла старость, а не было видно конца этому напряжению.

Он еще несколько раз копнул лопатой под камнем. Пот заливал ему глаза. Влага трепетала между ресницами и мешала видеть. Вдруг холодная струя пронзила весь его позвоночник. Ему показалось, что огромная тень глыбы, нависшей над ним, дрогнула... Он остановился, вытирая рукавом глаза, и вдруг отпрянул назад, и дико вскрикнул, и сразу же прыгнул вверх, вкладывая в этот прыжок всю огромную силу своих усталых мускулов, все нервы, послушные ему. Казалось, он пулей вылетит из глубокой ямы, — так неудержимо было его стремление жить. Но босая нога поскользнулась на глинистом дне ямы, и прыжок не удался...

Продолговатая каменная глыба, лишенная опоры, качнулась равнодушно в его сторону, сначала медленно, затем быстрее. Она не обратила внимания на протянутые к ней в страхе жалкие человеческие руки, согнула их, надавила с размаху на плечо и голову человека, пригибая его к земле и становясь все тяжелее по мере увеличения своего наклона...

Яма была хорошо рассчитана. Если бы под камнем не застрял человек, то камень упал бы, плотно прилегая к краям. И над ним осталось бы еще достаточно места для лемеха плуга.

На западе тускнели тучи, облитые кровью, и из лесу выползал мрак. Ночь предстояла прохладная и звездная. Если вечером запад горит яркими красками, то ночь за ним почти всегда прохладная, и следующий день почти всегда залит солнцем. И тогда поля оживают. Вся жизнь тогда переносится на поля.

Дорога мягко изгибается между полями, соединяя и разъединяя людские земли. У дороги никогда нет конца. Жизнь кипит на протяжении всей бесконечной дороги. Она так хороша, эта жизнь, залетая солнцем! И люди, движущие ее вперед и населяющие мир, — такие славные люди!

Старый Уйт очень хотел жить. Никогда в жизни его громадные мускулы не напрягались так сильно, как в эти минуты. Казалось, они лопнут и разорвутся от напряжения. Его щека пачкалась о шероховатую глинистую поверхность камня, и кости плеча ныли, сгибаемые вниз.

Но он все еще надеялся сам избавиться от давившей его тяжести. Не такая уж это была страшная тяжесть, чтобы ее не одолеть. И он давно бы справился с ней, если бы мог упереться как следует.

Налегая руками и плечом, он пытался подставить камню спину. Это ему долго не удавалось. Но он сделал отчаянный рывок вверх и успел быстро повернуться к камню спиной, ободрав при этом кожу на лопатках.

Теперь его положение стало устойчивей. Он упирался руками в стенку ямы и стоял, раздвинув ноги. Но зато камень осел еще больше, и тяжесть его намного увеличилась.

Только маленький просвет оставался между камнем и стенкой ямы.

Уйт понял, что ему все-таки не обойтись без чужой помощи. Тогда он подавил стыд и слабо крикнул:

— Эльмар!

Голос его прозвучал хрипло и неуверенно и тут же замер в глубине ямы, словно в могиле...

Старый Уйт похолодел при звуке своего голоса. Ведь может случиться так, что он будет кричать здесь, пока не надорвется, а его никто так и не услышит.

Он поднял голову, сколько мог, и закричал громче:

— Эльмар! Эльмар! Помоги!

Но за дорогой во всю мочь трещал трактор, и Эльмар ничего не слышал.

— Эльмар! — кричал Уйт. — Эльмар, сюда! Сюда! Помоги!

Его руки и босые ноги, упиравшиеся в дно и в стенку ямы, начали дрожать от напряжения. Камень больше уж не подавался вверх и оседал все ниже и ниже, давя на его слабеющие плечи.

— Эльмар! — кричал он отчаянным голосом. — Эльмар! Да помоги же! Пропадаю! Эльмар!

Руки его уже сдавали и гнулись под страшной тяжестью. В ушах начало звенеть, и он перестал слышать шум трактора.

Но зато ему показалось, что где-то вблизи переговариваются люди. Тогда он собрал последние силы и закричал по-русски:

— Помогите! Помогите! Сюда! Помогите, товарищи!

Проходящие по его земле со стороны леса люди уже давно слышали странный сдавленный голос, но, не понимая смысла эстонских слов, шли на этот голос просто из любопытства. Но когда Уйт крикнул по-русски, то Колька Жимин, самый сильный из них, устремился с такой быстротой, что комья вспаханной земли полетели из-под его ног.

Остальные помчались за ним.

Старый Уйт уже совсем сдавал, и лицо его почти вплотную приблизилось к сырой, глинистой стенке ямы.

Когда он почувствовал некоторое облегчение от давившей его тяжести, он снова выпрямил дрожащие руки, кося глазами вверх.

На краю ямы над своей головой он увидел две мощные ноги, обутые в сапоги. Потом тяжесть стала еще легче, и он увидел еще несколько пар ног на краю ямы.

Наконец каменная глыба совсем отделилась от его плеч и откатилась в сторону от ямы.

Люди извлекли Уйта из ямы, и он, весь дрожа, сел на кучу сырой глины.

Он дышал очень тяжело и часто, утирая запачканным в глине рукавом грязное и мокрое от пота лицо. Он хмурился и не смотрел на людей, спасших его. Ему было неловко и стыдно оттого, что его видели в таком жалком положении. Он даже злился на что-то в этот момент.

Люди извлекли из ямы также его лопату и постояли некоторое время около него, словно ожидая, не скажет ли он что-нибудь.

Но он молчал, согнув спину и глядя в землю. Большие дрожащие кисти рук тяжело свисали с его колен. Люди закурили около него, любуясь угасающим закатом и переговариваясь вполголоса:

— Не повредило ему ничего?

— Да ничего как будто... Не жалуется.

— Да разве такой пожалуется...

— Не опоздать бы нам в кино, ребята. Во сколько начало-то?

— Пол десятого. Успеем.

— Славный денек будет завтра, — задумчиво сказал один, глядя на закат.

— Да, надо думать, что не плохой будет денечек, — подтвердил дядя Никифор, затягиваясь папироской. — Завтречка можно будет и засеять маленько на пробу. Гектаров тридцать для начала.

При этих словах старый Уйт повернул к нему голову и некоторое время внимательно вглядывался в его бородатое лицо.

Никифор молча курил, щурясь от яркого цвета зари. Уйт медленно и глубоко вздохнул во всю ширь своей огромной груди и снова уставился в землю.

Один парень внимательнее взглянул на его спину и заметил, что она окровавлена. Парень хотел осмотреть его спину, но Уйт отстранил парня, толкнув его слегка рукой. Тот поскользнулся на сырой глине и упал.

Люди не проронили ни слова, глядя на это.

Бородатый Никифор бросил окурок и сказал:

— Ну что ж, ребятки! Кажись, в порядке все. Пойдем-ка по домам.

— Пойдем, — сказали люди и начали подбирать свои пилы, топоры и брезентовые плащи, раскиданные по земле.

Старый Уйт покосился в сторону уходящих, кусая губы. Он оглянулся вокруг, словно надеясь увидеть еще кого-нибудь возле себя. Но возле него оставались лишь пустые, прохладные сумерки.

Взгляд его скользнул по зияющей черноте ямы, и ему показалось, что оттуда пахнуло могильным холодом. Он убрал босые ноги подальше от края и снова покосился вслед уходящим.

В руки ему попалась лопата. Он повертел ее нервно между ладонями и вдруг с силой воткнул ее в землю.

— Постойте! — крикнул он угрюмо.

Люди остановились, вопросительно обернувшись к нему.

Он кусал губы, глядя в землю, и молчал.

— Ну что? — недовольно спросили его.

Он поднял голову, сжимая рукоятку лопаты. Видно было, что он досадовал на что-то. А когда увидел их недовольные лица, то досада эта увеличилась.

— Не сметь больше никогда ходить по моей земле! — крикнул он.

— Да ведь мы по старым тропкам да по межам норовим, Ян Петрович, — возразил ему Никифор.

— Не сметь больше ходить по моей земле! — упрямо повторил он.

Люди поворчали и снова тронулись в путь.

А Ян Уйт опять беспокойно задвигался на месте, кусая губы. Он повернул в ладонях рукоятку воткнутой в землю лопаты с такой силой, что она с треском вывернулась из железа.

Люди оглянулись на треск, и он поспешно швырнул рукоятку на дно ямы.

Ведь он же сказал им ясно, что не пойдет к ним в колхоз. Не пойдет. У него свои руки, которыми он сам всегда строил свою жизнь и которые стоят больше, чем все их руки, вместе взятые. Ну и все...

Старый Уйт хмуро посмотрел на страшный камень. Они слишком далеко его откатили, черти. Ему одному теперь не придвинуть его к яме. Придется рыть новую яму...

Он опять покосился вслед уходящим, но, не различив их в сумерках вечера, отвернулся и вздохнул.

Заря все еще обливала тускнеющим красным цветом четверть неба, предвещая ясный и жаркий день. Только она уже плохо освещала землю. На земле нельзя было уже различить ни отдельных кустов, ни деревьев, ни травы.

Но если бы прижаться к земле грудью и взглянуть вдоль пашни в сторону заката, то можно было бы различить на его нарядном фоне силуэты удаляющихся людей. И можно было бы также увидеть, как с вершины ближнего холма медленно поднялся еще один огромный силуэт, как он качнулся в сторону удаляющихся людей и, протянув на мгновение вперед большую руку, крикнул им что-то густым, низким голосом, показавшимся в тишине вечера таким тяжеловесным, как будто он стлался по земле. И можно было бы также ясно видеть, как удаляющиеся люди нехотя остановились, обернувшись к нему, и как он сразу же направился к ним, тяжело вдавливая босые ноги в рыхлую пашню. И по его стремительному шагу и по решительному наклону вперед его туловища можно было бы ясно понять, зачем он идет к ним и что он собирается им сказать.

И когда он приблизился к ним и сказал то, что хотел, — в ответ ему одобрительно и радостно загудели голоса. И дальше они пошли все вместе. Только его большая лохматая голова еще долго выделялась среди других голов на фоне заката. А закат все еще никак не мог погаснуть, озаряя край неба красным цветом. Когда закат горит таким красным цветом, то следующий день почти всегда залит солнцем. И тогда очень весело и радостно работать на обширных полях, наполненных жизнью.

 

ВОЗВРАЩЕННАЯ СЕМЬЯ

Я хорошо говорю по-русски: лучше, чем другие эстонцы. Это потому, что я не прятался от людей, как другие, вроде Яна Уйта или братьев Карьямаа. Но сорок лет назад и я не знал ни одного русского слова. Я тогда приехал сюда из Эстонии следом за Уйтом. Мы первые с ним купили тут леса и болота у русских мужиков.

Вы не знали Яна Уйта? Это очень жалко, что вы его не знали. Ян Уйт мог взять в руки бревно и ударить этим бревном в стену какой-нибудь бани так сильно, что баня косилась набок.

Ян Уйт мог бросить лошадь на землю ударом своего кулака, и он мог выдернуть из грязи тот воз, который не могла выдернуть лошадь. Вот какой был Ян Уйт!

Он всегда надеялся только на свою силу и знать никого не хотел. Он работал день и ночь как чорт. Он один построил себе дом и землю свою разделал так, что ее можно было есть. Вот какой был Ян Уйт!

Но он не любил русских. Он всегда злился на них за то, что они бедно живут и приходят просить в долг хлеба после Рождества. Он давал им в долг хлеба, но всегда ругал их. Он говорил им, что нужно больше пахать, нужно меньше праздновать свои дурацкие святые праздники и больше работать.

Если они говорили ему, что у них земли мало, то он еще больше кричал на них. Он говорил, что не надо делить на мелкие кусочки одну и ту же землю, а надо пахать новые леса и болота, тогда будет хлеб. Люди кивали головой и говорили: «Да, да!». Они кивали головой потому, что он давал им хлеба и они не хотели обидеть его. А сами шли в свою деревню и жили попрежнему. Там всегда смотрели на деда. А что мог придумать дед? Он мог только посоветовать жить так, как прожил он сам. А сам он прожил в грязи, бедности и темноте.

Ну, а мне было легче давать в долг хлеба или денег, потому что я не рвал хлеб и деньги из земли с таким трудом, как Ян Уйт. Деньги мне на первое время присылал отец, и я легко сколотил хозяйство. А пахал я не много — только для себя. Я больше работал в саду, чем в поле. Сад я вырастил большой. Я всегда любил сады. И пчел тоже я очень любил. У меня в саду под каждой яблоней была осиновая колода. Пчелы давали мед и сторожили мой сад.

А жена моя любила гусей.

Когда эти гуси собирались около дома, то двор был похож на какое-то живое море — так много было у нас гусей.

Нам легко было давать в долг другим: у нас как-то все ладилось в хозяйстве.

Но и я не хотел бы жить и работать тогда с русскими. Среди них, может быть, много хороших, и умных, и веселых людей, но лучше кушать и работать отдельно. Насчет этого у нас были одинаковые мысли с Яном Уйтом.

Мы с ним крепко держались каждый за свою землю и делали ее все лучше с каждым годом. Мы продавали осенью то, что нужно продавать, и опять пускали деньги в свое хозяйство.

Мы думали, что мы живем на середине земли и делаем жизнь на земле.

Но жизнь делали совсем не мы. Это мы узнали тогда, когда по нашим полям и садам прошла настоящая злая жизнь и подмела все, что ей попалось на пути...

Это были очень плохие годы, и мы с Уйтом не любили их вспоминать.

По нашей земле была проложена дорога, и мы были очень злые тогда, потому что она разделила землю Уйта пополам, а у меня прошла по самым хорошим лугам.

Люди, которые делали эту дорогу, не спрашивали нас, можно ли ее делать или нет. У них были крепко стиснуты зубы, и они очень спешили. Они провезли по этой дороге пушки и пулеметы и пропустили кавалерию. Тогда только они сказали, что хотят ударить в тыл белым, или полякам, или обоим вместе — не помню.

Трое из них ночевали у меня. Один был совсем молодой, как мальчик. У него глаза смотрели в разные стороны, и трудно было понять, которым глазом он смотрит на тебя и что он еще видит этими глазами. Он сказал мне:

— Отец, у тебя полный сад ульев, угости нас медом.

Я сказал ему:

— Нет у меня меда, сынок.

Он сказал:

— Неправда. Этого не может быть! Куда же ты деваешь свой мед? У тебя должны быть целые бочки меда.

Я сказал ему:

— Добрый человек, мы два года не видали сахара. Каждый год в начале весны я должен прикармливать почти все ульи сахарной сытой. А где я возьму сахарную сыту? Я кормил их остатками меда. А в эту зиму у меня не было ничего. Осенью я взял от сильных лишние соты и положил слабым и закутал все колоды соломой на зиму. Выживут — хорошо, а не выживут — весной увижу. Но месяц тому назад на наши хутора пришли военные люди. Кто они такие были — не знаю. Может быть, те, которым вы хотите ударить в тыл? Они говорили на чужом языке. Двое из них полдня искали у меня в саду меду — такие дураки! Они не нашли ничего. Они изрубили топорами и сожгли половину ульев. Но они не нашли ничего, кроме пустых желтых сот и личинок. Они пришли в избу злые и искусанные. А ведь месяц тому назад еще на многих местах лежал снег, и были сильные заморозки. Пчелы вылетали из расколотых колод и мерзли. Их можно было подметать метлой — так много лежало их вокруг каждой колоды. Я до самой ночи сидел в саду и плакал... Если ты хочешь, я дам тебе дымарь, и сетку, и даже топор. Иди и ты, ищи мед; там почти половина ульев не тронута. Я не выпускал еще пчел в эту весну. Иди, ищи. Я не буду тебе мешать.

И он сказал:

— Нет, отец. Я не грабитель. Мы для того и пришли сюда, чтобы твои колоды больше никто не тронул. Береги их и наполняй медом. Это не только твои колоды: это наши общие колоды. И я через три года приду к тебе кушать мед. Хорошо?

Я сказал:

— Хорошо.

Я тогда усмехнулся: «Общие колоды». Какой хитрый! Когда это они заработали мои колоды?

А наутро они ушли. И взяли моего Эдуарда, взяли Эльмара Уйта, Талдрика, Аллера и много других эстонских и русских ребят.

Назад пришли ребята через два года. И пришли не все. Мой Эдуард тоже не пришел.

Он боролся там за то, чтобы никто больше не тронул моих пчел, и остался там...

Пускай бы лучше пережгли всех моих пчел, и весь мой сад, и меня вместе с ним, только бы он вернулся!

Ну ладно. Все это прошло. Жизнь опять пошла вперед. Уйт строил новый дом. Его сын, Эльмар, пришел раз ко мне и улыбнулся моей Нанни. И она улыбнулась ему. Что ж! Это не плохо, когда молодые люди улыбаются друг другу. Лучше улыбаться, чем плакать.

Но через месяц Нанни ушла в дом Уйта и стала жить с его сыном. Она ничего не хотела брать от меня, но разве я не отец ей? Я дал ей самую хорошую корову и перевез к ней все, что приходилось на ее долю.

Потом я сказал своей старухе:

— Ну вот, старуха, и вся наша жизнь. Мы с тобой работали до самой старости как черти. Для чего мы работали? Наверное, для того, чтобы нам под старость было спокойнее жить. Ну вот, нам теперь можно очень спокойно жить. И Эдуард наш погиб за то, чтобы нам было спокойнее жить...

И она заплакала тогда, моя старуха. Она не хотела, чтобы нам было так спокойно жить.

Ну ладно. Скоро мы узнали, что даже такой спокойной жизни нам не дадут. К нам стали приходить люди и говорить, что мы все должны работать вместе. Наша земля должна быть общая с русской деревней и крупный скот тоже и мы должны работать вместе и получать осенью свою долю из всего, что вырастет в колхозе.

Я много смеялся тогда. Но мне не было смешно. Ну что я мог заработать со своей старухой! Я мог только посеять хлеба и картошки столько, чтобы нам двоим хватило прожить до новой осени. Больше я ничего не мог посеять. И мы со старухой померли бы с голоду, потому что мы бы ничего не получили осенью в этом колхозе.

Я смеялся тогда и никуда не пошел.

А русская деревня прямо кипела. Как будто кто-то отвязал цепь и пустил их на волю. Они со своими плугами прошли сквозь все межи и сделали такие огромные пашни, что приятно было смотреть.

Даже у нас на хуторах не выдержали. Все, кто жил за новой дорогой, слили свою землю с русскими.

Уйт строил за дорогой новый дом. Его сын ушел в этот новый дом и тоже слил всю свою землю за дорогой с русскими землями. Моя Нанни тоже ушла вместе с ним. Она ушла еще дальше от меня. Она ушла жить на землю, которая затерялась среди огромной чужой земли, доходившей, как черное море, до самой дороги.

А мы жили по эту сторону дороги.

Мы раньше ругали эту дорогу, потому что она мешала нам. Она отслужила свое, когда нужно было, и теперь была никому не нужна. По ней мало кто ездил.

Но теперь мы не хотели, чтобы дорога пропала.

Мы не хотели, чтобы через эту дорогу черное распаханное море надвинулось на нас.

Мы ругали и хвалили эту дорогу.

Старый Уйт был железный человек. Он не хотел итти за Эльмаром. Он хотел быть хозяином на своей земле. Он вспомнил свою силу и сказал, что он все равно будет жить лучше этих русских лентяев, которые переманили к себе его сына вместе с самой хорошей землей. Он злился как чорт и начал разделывать то, что у него осталось.

Но даже ему оказалось не под силу строить жизнь одному! Ну, а колхозники за это время очистили свои поля от камней и построили из них скотный двор. Потом они прошли на своих тракторах вдоль и поперек по очищенной земле.

Один раз мы смотрели, как они гуляли на этих тракторах по своим полям.

На одном тракторе сидел Эльмар Уйт. Мы видели, как он дал трактору полный ход, перерезал пополам дорогу и пошел по мягкой земле своего отца. Он сделал круг и снова перерезал дорогу. А с другого конца другой тракторист делал то же самое.

И мы видели, как по обеим сторонам дома Уйта выросли две огромные черные руки, готовые обнять этот дом и прижать к мягкой груди, у которой не было конца и края там, за дорогой.

Мы молчали со старухой в этот день. О чем нам было говорить? Мне нужно было следить в саду, чтобы не улетел рой. И я ходил между ульями и смотрел, как ведут себя пчелы. У меня всегда были наготове ведро с водой, веник и решето, в которое я сметал рой. Я по звуку мог определить, который улей собирается мне подарить новый рой.

Только вечером я сказал своей старухе:

— Вот теперь по этой дороге никто не будет ездить. Ее можно распахать.

Старуха сказала:

— Да, ее можно распахать. Только на что она нам? У нас и так много земли гуляет.

Я сказал:

— Это верно. На что она нам? Зачем я буду ее пахать? И когда я буду ее пахать? У меня нехватит силы запахать все. Вот если бы Эдуард был жив...

Я сказал это и пожалел, что сказал, потому что старуха опять ударилась в слезы. Она всегда плакала, когда вспоминала нашего сына.

Мне тоже было невесело в тот вечер. Я долго не спал. Перед глазами я видел две большие мягкие руки, которые обнимают дом и сад старого Уйта.

На другой день к нам пришли Эльмар Уйт и Нанни. У них был выходной день.

Они принесли с собой сынишку. Это был хороший мальчик. Он был мой внук. Он уже ходил и бегал сам и болтал что-то, понятное только ему самому.

Я весь день не пускал его от себя — такой он был толстенький и веселый!

Мы мало говорили с Эльмаром и все больше о пустяках. Только раз он спросил, много ли я запахал в эту весну. Я сказал, что почти ничего еще не пахал и что у меня в саду даже яблоки не все окопаны: пчелы отнимают все мое время, — но думаю в этом году запахать не меньше прошлого года.

Мы еще говорили о разных пустяках, смотрели сад, гусей и мой старый хлев, который уже косился набок. А потом они ушли и унесли своего сына.

И мне опять стало невесело. Я думал тогда, что такие люди, как Эльмар, даже в колхозе не пропадут. У них и сила, и молодые годы, и вера в эти колхозы. Они могут чорта сломать с этой верой.

Я заболел потом и лежал несколько дней в постели. Старуха совсем сбилась с ног. В эти дни она больше, чем всегда, кричала мне, что нужно нанять работника или работницу, что так без конца нельзя тянуть. Но я себе даже представить не умел, как это я буду держать чужого человека и он будет работать на меня. И я всегда удивлялся, как это братья Карьямаа держат и работников и работниц и не стесняются гонять их на работу.

Я совсем расстроился в эти дни, глядя на свою бедную старуху.

А один раз утром, когда я уже встал на ноги, старуха прибежала ко мне как сумасшедшая и закричала:

— Идем скорей! Смотри! Смотри, что они сделали с нашей землей!

Я надел туфли и побежал с ней через сад.

Моей земли не было за садом, и дороги тоже не было. Черное, распаханное море проглотило эту дорогу и захлестнуло на моей земле все, что я не пахал уже несколько лет.

Тут стояли два трактора, и около них закуривали свои цыгарки Эльмар Уйт и русский парень.

Это они работали тут всю ночь.

Они смеялись, черти, когда я подошел к ним.

Эльмар сказал по-русски:

— Не сердись, Юхан Пютсип. Ведь у тебя земля гуляла много лет. Вот ты сам увидишь, какой богатырский хлеб родится на этой земле. А если уж тебе так не хочется быть с нами вместе, то считай эту землю от бывшей дороги попрежнему за собой. Мы засеем ее завтра, а осенью можешь снимать хлеб, если хочешь. Мы ничего не возьмем за это. Но, может быть, ты все-таки войдешь в нашу семью? Ведь ты сам думаешь об этом. И ты не пожалеешь, Юхан Пютсип, ей-богу! А сейчас говори прямо: пахать дальше или нет?

Ну что ты будешь делать с такими чертями?

Они стояли около своих тракторов, веселые и огромные, и ждали. И трудно было бы сказать, кто сильнее: они или их тракторы, — такие они были богатыри!

Я посмотрел на свою старуху. Она молчала. Но я видел, какими глазами она смотрела на это море перевернутой земли, на эти две тяжелые машины и на молодцов около них.

Я сказал:

— Ладно, пашите дальше.

И тогда эти два быка кинулись ко мне и стали бросать меня кверху и кричать «ура». Такие сумасшедшие, черти!..

Ну что вам еще рассказать? Вы видели сады? Это наши сады. Они скоро сойдутся в один большой сад от старого дома Уйта до моего. А пчелы теперь вынесены в сторону от сада.

Меня называют заведующим садами и пчельником, и я получаю осенью двойную плату. Мне выстроили новый амбар. Старый амбар оказался маленьким для этой платы.

У меня целая куча помощников. У меня даже школа есть для них. Я сам учу их в этой школе. Мне пришлось вспоминать всю русскую грамоту, которую я раньше немного знал, и пришлось купить много русских и эстонских книг по садоводству и пчеловодству и читать их, потому что в школе нужно те знания, которые ты взял от жизни, подкреплять законами, которые наука вывела в течение многих человеческих жизней.

И я рассказываю в этой школе своим помощникам по-русски и по-эстонски, как надо ухаживать за деревьями и за пчелами. Я рассказываю им, что выгоднее колода или рамочный улей. Я объясняю им, почему дикая яблоня легче выносит прививку, и почему на севере груши мельче, чем на юге, и почему корни вишни так любят плодить десятки новых молодых вишен. Я читаю им настоящие лекции, как профессор. Я сам очень много узнал из книг за эти годы.

Иногда ко мне приходят самые маленькие ребята из деревни. Они приходят парами, окружают меня и дают мне подарок. Они не называют меня заведующим, а просто дедушкой. И я веду их к пчельнику и сажаю на траву. Я говорю им, чтобы они сидели спокойно, потому что пчела не трогает сидящих смирно.

И они садятся на траву в два ряда, а я иду к пчелам. Я никогда не надеваю сетки и редко беру в руки дымарь. Пчелы меня не трогают. Они знают меня. Я вырезаю самые свежие соты и несу их в тазу моим гостям. Я раздаю им соты и прошу, чтобы они потом вернули мне воск. Они сосут жидкий мед и спрашивают меня обо всем, что приходит в их детские головы.

Я отвечаю им как умею и шучу с ними, лежа в траве. Мне всегда весело с этими будущими хозяевами земли. Я сам молодею рядом с ними. А потом они отдают мне теплые жеваные комочки воска и идут к моей старухе смотреть гусей.

Вы не видали наших гусей? О! Это прямо гусиный завод! У моей старухи больше помощников, чем у меня, и все-таки они не справляются с тем пухом, и перьями, и салом, которые они получают от гусей.

Этим гусям тесно стало на прудах. Они просят, чтобы им выкопали целое озеро, черти!

Ну вот. Так мы и живем.

Что я могу еще сказать вам? Я бы хотел сказать еще очень много, но у меня для этого не найдется ни русских, ни эстонских слов.

Ведь я думал, что потерял свою семью и жизнь у меня пришла к концу. Но оттого, что я потерял одну маленькую семью, я нашел другую — такую огромную, какой нет ни у кого в мире. И жизнь у меня не пришла к концу, а только еще начинается.

Мне некогда думать о том, что мне шестьдесят лет. Разве может мне быть шестьдесят лет, когда жизнь еще только началась! Я так же молод, как и моя семья. Я не знаю, как велика моя семья. Я никогда не могу всех сосчитать.

Где-то соседний колхоз устроил свою жизнь хорошо, так наши хотят устроить еще лучше. Они говорят мне: «Здравствуй, отец», — те, которые работают в поле.

А те, которые учатся в нашей десятилетке, говорят мне: «Здравствуй, дедушка».

Я могу зайти в любой дом, и меня встретят как самого близкого человека, потому что каждый человек в этом доме так же близок для меня.

Где теперь тот молодой, славный парень, у которого глаза смотрели в разные стороны и так хорошо и далеко видели? Пусть он теперь придет к своим ульям. Я вырежу ему самые свежие, самые полные соты. Я дам ему самые хорошие яблоки и груши из нашего сада. Почему он не пришел ко мне через три года? Или он лег рядом с моим Эдуардом?

Мои внучата, которым я не знаю счета, поставили мне радиоприемник. И после этого мир, в котором я чувствую себя хозяином, стал еще шире, и еще роднее, и понятнее для меня.

Недавно я слушал речь из Москвы. Эту речь говорил человек, у которого имя такое же простое и сильное, как его речь. Он говорил медленно и просто, чтобы я понял каждую его мысль.

И я понял очень много. Я понял, что мой Эдуард не напрасно лег там, у границы. То, за что он погиб, никогда и никому не будет отдано назад. Я понял, что когда много людей очень сильно хотят что-нибудь сделать, то они непременно сделают это. Для них жизнь, о которой раньше говорили только в сказках, вовсе не сказка, а самое обыкновенное дело. Не нужно только складывать рук.

Об этом очень просто и ясно сказал мне по радио из Москвы человек, которого каждый хозяин нашей страны зовет своим учителем и другом.

И я хотел бы ответить ему на эту речь. Но никаких русских и эстонских слов нехватит мне для того, чтобы ему ответить. И мне очень грустно от этого.

Но я вспоминаю каждое слово его спокойной речи и думаю, что человек, который может так просто и деловито указывать людям дорогу в жизнь, неизвестную даже в сказках, — такой человек видит дальше других людей. Он видит и знает каждого Юхана Пютсипа, живущего с ним вместе в одной стране, и знает все, что я хочу сказать ему, от первого слова до последнего.

 

ПОСЛЕДНИЙ СТОГ СЕНА

Этой весной обнаружили наконец того, кто пакостил так долго, и только тогда Юхан Ойнас понял, какой он был слепой дурак: не сумел во-время разобраться в человеке. А разобраться можно было легко с самого начала, — стоило только хорошенько продрать глаза.

Когда Эльмар Уйт и Федор Никитин открыли все четыре запасных сарая и не нашли ни одного клочка сена, они оба разом посмотрели на Пиетри.

Они посмотрели на Пиетри потому, что на кого же больше смотреть? Это Пиетри ведал всеми скотными делами, кормил коров, лошадей, овец, поил их, жил с ними и разговаривал с ними. Он должен был знать лучше других, сколько запасов сена еще имеется. Вот почему они первым долгом посмотрели на Пиетри. А он тоже разинул рот и посмотрел на них с таким видом, как будто он и сам понять не мог, отчего в сараях пусто. Длинный Эльмар спросил его:

— Где же сено, Пиетри? Ты все время говорил Федору, что один сарай еще полон сена. Где же он, твой полный сарай?

А Пиетри все смотрел на них и хлопал глазами с таким видом, что Юхану стало противно. Ну и глупые же у него глаза, когда он удивляется, — как у коровы, ей-богу. И они тусклые, как будто в них налили воды из грязной лужи. Стоило взглянуть на него тогда! Рожа вся черная от солнца и ветра, хотя весна еще только началась, губы уже успели высохнуть и потрескаться до крови. Это, наверно, оттого, что они у него постоянно выпячены вперед, как у капризного ребенка. И волосы выгорели так, что не поймешь, какого они цвета.

Федор Никитин тоже сказал ему:

— Эх, Пиетри, Пиетри! Не ожидал я этого от тебя. Зачем было обманывать?

А Пиетри все смотрел на них глупыми глазами и хлопал белыми ресницами, как будто попрежнему ничего не понимал. И только когда они прошли прочь от него, он стал бормотать что-то в свое оправдание по-русски, а уж известно, как он говорит по-русски. Он и по-эстонски-то запинается и заикается на каждом слове, а по-русски тянет по слову в час.

Они уже далеко унесли свои спины, а он все еще тянул из себя слова оправдания:

— Нет... это неправда... я... не говорил… Федору... что один... сарай... полный... я сам... не знал...

Вот что он успел выдавить из себя, пока они сердитые уходили от него. Все же Федор услыхал его и крикнул в ответ:

— Эх, Пиетри, Пиетри! Даже до этого дошел — нахально врать начал! Не ожидал. Никак не ожидал.

Он был очень обижен, старый дядя Федор, и его толстое, румяное лицо, всегда такое доброе, сердито задралось вверх, когда он кричал, и белая, седая борода блеснула на солнце как серебряная. Он крикнул в сторону Пиетри эти слова и пошел дальше, потупив голову.

А Пиетри все еще делал вид, что ничего не понимает, хотя все было ясно и он мог бы не притворяться.

А праздник в это время уже развернулся во-всю. Около народного дома собралось так много гостей, что среди них трудно было протискаться. Они танцевали тут под музыку духового оркестра, знакомились друг с другом, беседовали, распевали песни и веселились кто как умел. Они не знали, что за полкилометра от них на бывшем хуторе Иоганеса Карьямаа мычали коровы и блеяли овцы, получившие в этот день урезанную порцию сена и турнепса. Нашелся негодяй, который оставил их голодными на праздник.

И странно, когда это успел опустеть четвертый сарай? Все эти сараи давно следовало перевезти поближе к скотным дворам, чтобы сено было вместе, а они разбросаны по всем лугам. Возят сено то из одного, то из другого сарая, как попало, перебрасывают из сарая в сарай. Один сарай продали в прошлом году заготовщикам из города. Два скормили сами. Но в четвертом сарае сено лежало еще с позапрошлого года. Где оно? Когда его перевезли в центральный сарай? Кто перевез? Никто так и не знал этого. Пиетри всегда уверял, что тот сарай полный, об этом Федор знает, у него ключ. А Федор говорил, что у Пиетри ключ, он знает, что сарай полный. А ключ оказался в коровнике у Пиетри, хотя он и божился, что не видел этого ключа до самого последнего дня.

Можно было еще подумать, что Пиетри сумел продать заготовщикам два сарая сена вместо одного, но тогда бы это не прошло мимо старого Федора, который жил совсем близко от четвертого сарая и тоже ведал хозяйственными делами.

Так и оставалось загадкой, кто и когда выпотрошил четвертый сарай. Если бы председатель был жив, он, пожалуй, быстро выяснил бы все. Но он помер за неделю до праздника, когда ехал домой из города. Лошади испугались волка и понесли с дороги по обледенелому каменистому пустырю.

И откуда мог взяться волк, если еще в прошлом году Федор Никитин подстрелил последнего и шкура этого последнего волка висела у него дома на стене с разинутой пастью и вставленными стеклянными глазами.

Но все-таки это был волк, так напугавший лошадей председателя. Сам председатель прохрипел об этом перед смертью. Оскаленная пасть волка просунулась между кустами, и лошади рванули прочь с дороги.

Хорошо, что сын Федора, Васька, оказался случайно поблизости и притащил его к больнице еще живого с проломленной грудью и головой, а то бы никто даже не узнал точно, как было дело.

И вот пришел праздник, а в хозяйстве не оказалось ни председателя, ни сена...

В этот день Эльмар Уйт и Федор Никитин ходили смотреть последний запасной стог на заливных лугах. Но они так и не подошли к этому стогу.

Весна началась рано в этом году. Снег сперва подтаял, а потом промерз. И когда пришел апрель, то поверх льда в низких местах скопилась вода.

Та низина, где стоял запасной стог, тоже была залита водой и походила на огромное озеро. Вода разлилась до самого леса, и в ней качались белые облака с голубым небом и пожелтевший стог. Эльмар и Федор так и не дошли до него. Вода попадала Федору за голенища, и он остановился. Эльмар тоже остановился, хотя его ноги и сапоги были длиннее, чем у Федора, и он мог бы пройти дальше, не замочив ног.

Юхан Ойнас видел, как они стояли там, среди блестящей под солнцем воды, один большой, другой маленький, и вытирали платком потные лица. Вода морщилась от ветра и плескалась у их голенищ. Федор говорил что-то очень сердито и тряс белой бородой, размахивая руками. Эльмар слушал его, засунув руки в карманы.

Вода почти покрыла столбы, на которых было укреплено основание стога. Еще немного — и она достанет сено. Ветер пригнал к столбам палки, жерди, бревна, деревянные обломки.

Трудно было вывезти столько сена по такой глубокой воде. Недаром Федор и Эльмар так долго беседовали там, показывая руками в разные стороны. Но под водой лед еще не растаял, и дело можно было как-нибудь поправить.

Можно было попробовать приподнять платформы у прицепных саней или поставить, например, сани на сани так, чтобы не замочить сено при перевозке. Или придумать что-нибудь еще.

Юхан Ойнас на всякий случай пошел предупредить кузнецов и плотников о том, что к ночи, возможно, придется поработать над санями.

Ему уже трудно было протискаться среди танцующих на обледенелой земле у народного дома. Но он не сердился, если чьи-нибудь косы, разлетевшись от быстрого танца, хлестали его по лицу и какая-нибудь румяная, полногрудая девушка виновато улыбалась в его сторону, увлекаемая своим партнером.

И если он толкал кого-нибудь в бок, он тоже улыбался и просил извинения. И ему уступали дорогу и отвечали: «Ничего, пожалуйста», — и тоже улыбались в ответ.

Удивительно вежливый и организованный народ собрался на этот праздник.

Он вспомнил, как праздновали этот же праздник двадцать пять лет назад.

Тогда праздновали свой юбилей только эстонские хутора, и были приглашены на праздник только эстонцы, и то самые близкие и родные. И все-таки многие перепились и подрались друг с другом, так что даже Ян Уйт не смог их разнять.

И потом все гурьбой двинулись к русской деревне и там закатили драку на всю ночь.

А теперь русская деревня и эстонские хутора праздновали вместе и в гости пригласили всех. Да. Всех пригласили в гости! Весь мир! Вот как! Разослали пригласительные письма по всем ближним деревням и даже в город. Кроме того, дали объявление в районную газету о том, что колхоз «Ома-Маа» приглашает всех желающих на свой большой праздник. Да. Всех желающих. Ни больше, ни меньше. Хотел бы Юхан Ойнас знать, где еще на свете приглашают на праздник столько гостей и где так угощают.

Двадцать пять лет назад он праздновал совсем не так. Тогда дела у него еще не клеились. Да и отчего им было клеиться, если он бился среди болот один, без чужой помощи, если жена родила первого сына только под сорок лет, а приемный сын, Пиетри, был еще мал и глуп. Но гостей нужно было принять и угостить. Угостить как следует вином, мясом и всякой другой снедью. Эстонец не любит, чтобы на празднике видели его бедность. А где было взять мяса в таком крохотном хозяйстве? Правда, у него была на этот случай куплена пара поросят. Но боровок околел еще осенью, ушибленный кобылой, а свинка осталась без приплода. Жалко было трогать последнюю свинку, но больше ничего не оставалось.

Юхан Ойнас плакал, когда выпускал свою лопоухую красавицу на тающий снег двора. То есть не то, чтобы плакал, а так... жалко было все-таки. И пока он бегал за ней по двору и хлестал хворостиной, чтобы утомить ее, он продолжал глотать слезы. И длинная, сухая жена его тоже плакала, как дура, прислонясь к опустевшему свинарнику, как будто они готовились не к празднику, а к похоронам!

И так, со слезами на глазах, он сел верхом на упавшую, измученную свинью и вонзил ей нож в грудь около левой лопатки.

Иначе нельзя было поступить тогда, потому что праздник должен быть праздником и больше ничего.

Половина свиньи пошла тогда в обмен на вино, а другая половина исчезла в пьяных глотках за два дня.

И вот теперь они снова празднуют свой юбилей. Теперь уже пятьдесят лет прошло с тех пор, как эстонцы осели на хуторах рядом с русской деревней. Пятьдесят лет прошло с тех пор, как первый из них, эстонский батрак Ян Уйт, приехал в Россию, первый купил вот здесь на гроши своего отца кусок леса и болота и начал их расчищать. И вот они празднуют эти пятьдесят лет. Мало того, русская деревня празднует десятилетие своего колхоза. И кроме того, — все они вместе празднуют пятилетие своего объединения. Вот какой был это праздник! Его стоило провести как следует, и они готовились к нему пять лет. Они отчисляли деньги, и заранее выделили скот и птицу для убоя.

В каждую годовщину праздника буфет нардома выручал больше тысячи рублей. Около буфета всегда было весело, когда выручка шла в пользу предстоящего юбилея. Люди знали, что каждая копейка пойдет на праздник, и поэтому не жалели денег. Каждый старался пожертвовать больше других и платил в буфете за какое-нибудь пирожное, или коробку папирос, или бутылку лимонада вдвое или втрое больше, чем следовало.

Кроме того, было постановлено, что сверх колхозного убоя каждый двор, в среднем, даст еще две курицы, пять кило мяса и десяток яиц. Люди, конечно, не выполнили этой нормы. Они тащили по три, по четыре курицы и почти по целому барану.

Но маленький Юхан Ойнас все-таки не одобрял все это. Перед праздником он ходил расстроенный и злой и чуть не плакал с досады, глядя на обилие затрат. Если бы он имел право, он запретил бы такую расточительность. Но он не имел никакого права запрещать что-либо в одиночку без других членов праздничной комиссии, и поэтому он только ворчал и ругался, обходя те места, где шли приготовления к празднику.

Его маленькое, сухое лицо было совсем сморщено от старости, а когда он ворчал и ругался, то оно морщилось еще больше, так что вместо лица получалась какая-то куча сухих бритых складок, выражающих недовольство и гнев.

Его тоже ругали и гнали отовсюду, куда он совал нос, потому что он всем надоел своей воркотней. Каждый раз, когда он заглядывал в дома, где пахло вареными колбасами, ветчиной, палеными копытами, и сокрушенно качал головой при виде груд мяса, кишок, поросячьих голов, телячьих, бычьих и бараньих ножек, женщины сердито оборачивались к нему. Он пятился к двери, качал головой, изобразив скорбное выражение сухими морщинами лица, и осторожно говорил:

— Ну куда столько? Ведь это целое стадо загублено. Да. Целое стадо. Ай, ай, ай!

Лица женщин были красны от близости жарких печей и плит и блестели от пота. Они кричали:

— Уйди, дядя Юхан! Уйди, не мешай варить студень. Мы вперед знаем все, что ты скажешь. Уйди, а не то закидаем копытами.

И он уходил, ворча на человеческую глупость и жадность, не знающих меры.

Он заглядывал в кладовые, наполненные хлебами, булками, печеньем, пирогами, и качал головой. Он смотрел, как в старой бане коптили окорока. Он даже заглядывал внутрь бани, где, окутанные сизым дымом, висели ряды окороков. Когда он выходил оттуда, его морщины были полны слез от дыма.

— Плохо смотрите! — ворчал он. — В двух местах сало капает прямо на пол, а вам лень как следует подвинуть лохань.

Он заглядывал также на маслозавод и долго пытался убедить мастера в том, что не нужно выставлять гостям голландский и швейцарский сыры в таком большом количестве, что довольно будет и одного бакштейна — по маленькому ломтику каждому. А масло можно совсем не ставить на стол, а если уж ставить, то вовсе не обязательно лучшее масло. Как будто гости будут разбираться в масле.

Но мастер каждый раз поворачивал Ойнасу спину и не хотел даже разговаривать об этом. Он пять лет готовил сыр для праздника из специального фонда и не хотел, чтобы его мастерство прошло мимо гостей.

Тогда Ойнас шел на птичий двор старой Эндлы Пютсип, где несколько дней подряд жарили гусей и кур, и там он давал волю своему гневу-

— Это куда столько зарезали? — кричал он, кивая на груды жареной птицы, и голос его становился визгливым от нарастающего гнева. — Куда зарезали? На праздник? Ай, ай, ай! А почему бы вам не зарезать всех? Да. Почему бы не зарезать всех?

— Слушай, Юхан... — говорила тихо кроткая, старая Эндла Пютсип.

— Нет, почему бы не зарезать всех? — продолжал он громче, и голос его визжал, как у поросенка. — Почему бы не зарезать всех? Режьте всех. Да. Режьте весь птичий двор и празднуйте на здоровье. Да. И закрывайте лавочку.

— Слушай, Юхан...

— Ну, Юхан, Юхан. Я уже семьдесят лет Юхан. Ну?

— Не болтай глупостей и не мешай работать. Ты сам в комиссии, сам постановлял. А если тебе кажется, что много затратили, — иди и проверь все хозяйство. Ты увидишь, что ничего не убыло и что даже праздничный фонд не будет полностью растрачен.

— Черти! — ворчал тогда Юхан Ойнас, уходя прочь. — Даже старые сошли с ума — перестали заботиться о завтрашнем дне, будто они тоже родились в семнадцатом году и не знают, как тяжело хозяйству после праздника.

Юхан Ойнас вздохнул, пробираясь мимо танцующих гостей у народного дома. Он вспомнил свою свинью.

Вспомнил также, что два года после нее свинарник пустовал и он забыл вкус свинины.

Но он должен был помнить еще про плотников и кузнецов.

Он остановился и посмотрел вокруг, ища знакомые лица. Но знакомых лиц не было. К нему все время оборачивались чужие лица, потные от жары. Гости приехали с утренним заморозком, одетые по-зимнему, и теперь потели так, что у некоторых даже бороды и усы казались влажными, а у гладко выбритых щеки и подбородки были усеяны мелкими каплями, как бисером. Многие из них уже снимали пиджаки, пальто и тужурки, оставаясь в рубашках. Солнце грело так сильно, что люди забывали про обледеневший снег, посыпанный песком и хрустевший у них под ногами. Тут были русские, эстонцы, белорусы, евреи.

Один из них спросил у Ойнаса дорогу к выставке, и Ойнас подробно объяснил ему по-русски, с легким эстонским акцентом, как туда пройти. Выставка помещалась в старом доме Яна Уйта, в том самом доме, который он построил один, без чужой помощи, таская бревна на себе. Там был показан весь путь развития колхоза от первого топора Яна Уйта до комбайна...

Ойнас говорил громко, чтобы заглушить шум толпы и духового оркестра, так что его слышали многие. Он показал также дорогу к машинной станции, к маслозаводу, к центральному саду, к пчельнику, к птичнику, к детскому клубу и к школе-десятилетке. Но он умолчал про скотные дворы и конюшни.

— Только вы далеко по хуторам не расходитесь, граждане, — сказал он. — Скоро начнется торжественное собрание. Да. А потом кино. Два кино: одно снаружи, а другое внутри. И ракеты. А завтра будет спектакль на открытом воздухе и национальные танцы в костюмах. Старики и старухи тоже покажут свое. А потом прощальный вечер, выступят приехавшие артисты.

Люди поблагодарили и взглянули на него с уважением. Он заметил это, выпрямил немного сухую спину и спросил важным тоном:

— Вам дали место для ночлега?

— Дали.

— И лошадей поставили куда следует?

— Мы на машинах.

— Машины ваши поставили?

— Поставили.

— Хорошо. — Юхан сделал вид, что обдумывает что-то важное, потом спросил: — А вы кушали, товарищи? Пойдем к столу, закусите.

— Спасибо, — ответили они, — мы дома закусили.

Но ему было приятно сознавать себя в некотором роде хозяином такого обширного хозяйства и праздника, и он потянул их в большой зал нардома.

Он долго водил их между рядами столов, накрытых белыми скатертями, пытаясь найти свободное место. Но столы были заняты таким большим количеством людей, что воздух, пропитанный запахами кушаний, дрожал от гула их голосов, от звона тарелок, стаканов, ножей и вилок.

Свободных мест не нашлось. Тогда он повел своих гостей прямо в сад, где ряды столов извивались между липами, кленами и березами.

Правда, там суп и жаркое остывали быстрее, но зато весеннее солнце светило прямо в дно тарелок сквозь жирный слой супа, в графины с домашним пивом, в стаканы с чаем. А сверху нависали ветки деревьев с толстыми зелеными почками.

Под ногами гостей хрустел подтаявший лед, и скамейки вдавились в него от их тяжести.

Юхан Ойнас усадил гостей и придвинул к ним для начала студень и тарелки с колбасой, ветчиной и сыром. Потом он окликнул одну из девушек, обслуживающих столы, и поручил ей гостей.

Девушка в голубом платье и белом переднике принесла чистые тарелки и ложки. Другая девушка в таком же платье и переднике подошла с коромыслом на плече. Она принесла из кухонной базы в двух ведрах суп и компот. Третья девушка подкатила коляску с жарким, и еще две девушки в таких же платьях быстро наполнили все тарелки.

Их было всего тридцать девушек, эстонок и русских, одетых одинаково в этот день. Им предстояло немало работы, потому что столов нехватало, а гостей нужно было обслужить всех, кто бы ни явился: приглашенный или неприглашенный, родственник, знакомый, чужой или даже случайный прохожий и проезжий. Каждого нужно было как следует принять и угостить. О том, чтобы назначить какой-то общий обеденный час, нечего было и думать. Поэтому столы работали беспрерывно.

Поговорив с кузнецами и плотниками, Юхан Ойнас опять вышел через боковую улицу в поле и поднялся на отдаленный бугор, чтобы еще раз посмотреть издали на Эльмара и Федора, шагающих по воде.

Солнце обильно заливало землю теплом и светом, и от этого все ближние и дальние холмистые поля, покрытые льдом и водой, сверкали веселыми огнями, так что глазам становилось больно и они слезились. Эльмар Уйт и Федор Никитин уже шагали назад, оба хмурые и усталые.

Увидев их лица, Юхан Ойнас опять почувствовал злобу против Пиетри и сдвинул старые складки над седыми бровями.

Пусть Пиетри считается его приемным сыном, но он сволочь, если пошел на такое грязное дело, и он может убираться ко всем чертям из его дома. Юхан Ойнас давно говорил себе, что если человек много молчит, то от него добра не жди.

И нельзя думать, чтобы во всем была виновата Сальми Уйт — пухлощекая сестра Эльмара. Если она отказалась выйти за него замуж и уехала в город учиться, то это еще не значит, что он должен обозлиться на весь мир и начать пакостить где придется.

Никто не знает, о чем они говорили в последнюю встречу перед ее отъездом, но как раз после этого он и замкнул свой глупый рот и стал уединяться еще больше, чем прежде.

Только с Павлушкой можно было его иногда видеть вместе, и это было очень странно, потому что Павлушка ему совсем не пара. Павлушка хоть и пастух, но человек начитанный. Он постоянно таскается с книгами и тетрадями и сочиняет песни, которые печатаются даже в районной газете. Это была большая ошибка — доверить Пиетри скотные дворы. Но людям казалось, что он лучше всех знает и любит скотину. Он по одному виду коровы мог определить, какую порцию ей можно давать сена, клевера, турнепса и мягкой овсяной соломы.

Доярки рассказывали, что он даже разговаривает с коровами — прижмется щекой к морде коровы и шепчет ей что-то. И вся скотина как-то по-особенному тянет к нему морды.

Но все это могло быть лишь хитростью с его стороны. Правда, болезни среди скотины прекратились с тех пор, как его назначили к ним, но теперь для Ойнаса становилось ясно, что это только временно, потому что любая эпидемия выдала бы его с головой.

Вот пока Федор Никитин ведал скотными делами, для Пиетри было удобнее совершать свои проделки. Ясно, что сибирская язва тогда не с неба свалилась. Бедный Федор тогда чуть не вырвал себе бороду с горя, но врага так и не нашли.

Федор, правда, говорил кое-что о Пиетри, но люди по глупости не обратили на это внимания и все-таки доверили Пиетри такое дело.

А он с тех пор даже близко не подпускал к скотным дворам ни Федора, ни его сына Ваську. И кто знает, что он еще собирался выкинуть в ближайшие дни. И все из-за девки, все из-за девки, мерзавец!

Федор уже не раз шептал кое-кому такие вещи про Пиетри, что люди только ахали и разевали рты. Теперь они начинали догадываться, кто испортил молотилку в прошлом году, засунув железные прутья в снопы, кто пытался поджечь семенной амбар зимой и кто распускал всякие нелепые слухи.

Кто, как не он, мог втихомолку опустошить запасной сарай под самым носом у Федора, и разве не ясно, почему это обнаружилось только к празднику?

Правда, Пиетри уверял, что Федор обещал ему собрать подводы и перевезти сено из этого самого сарая еще за два дня до праздника, но кто ему теперь поверит?

Федора Никитина хорошо знали все. Он сразу после победы советской власти отдал свою водяную мельницу и маслобойню государству. Он сказал:

— Не моя мельница. Не я наживал, а батька. И не нужна она мне. Дайте мне клочок земли, и хватит. Хочу жить честно, своим трудом.

Вот как он сказал перед всем народом и после этого переселился на хутор около братьев Карьямаа. Конечно, нашлись такие люди, которые уверяли, что это хитрость, что Федор все время после этого только и жил надеждой на перемену власти и что, ничего не дождавшись, он сам наконец поджег со злости свою мельницу и маслобойню.

Но всем было известно, что поджогами занимался раскулаченный Алекс Карьямаа.

Юхан Ойнас подождал Федора с Эльмаром и пошел рядом с ними в сторону деревни. Они вместе вошли в боковую улицу.

Улица уже подтаяла по краям, обнажив придорожную траву. В канавках лежал почерневший снег. В огородах чернели плоские верхушки грядок, и воздух был пропитан запахом прелой земли и навоза.

— Где Пиетри? — спросил Эльмар у Ойнаса.

— Не знаю. У нардома, наверно. Собрания дожидается. А что? — ответил Ойнас.

Они прошли молча некоторое время.

— Кажется, мы напрасно содержали его в санатории, — хмуро сказал Эльмар по-русски, — вылечили на свою шею...

— Да как еще напрасно-то! — подхватил Федор. — В тюрьме ему место, а не в санатории! Такой праздник вздумал сорвать, а? Мы будем праздновать, а скотина с голоду подыхать. Гадюка!

— Ты тоже сплоховал немного, — сказал Эльмар, — мог бы все-таки проверить сараи... овощехранилища...

— Не имею права в чужое дело лезть. Не председатель я... — он понурил голову, тяжело отмеривая шаги. — Вот наше и горе в том, что хозяйского глазу нет. Тебе где же за всем уследить. На тебе механическая часть и опять же партейная работа. А мое дело такое... что прикажут... хоть сердце и болит, как вижу неполадки...

— Ладно, — сказал Эльмар и тронул его многозначительно за толстое плечо, — сегодня мы это решим окончательно.

— А кого наметили? — спросил Ойнас Эльмара по-русски.

— А как ты думаешь — кого?

— Да я думаю, что, кроме твоего отца, некого. Надо наконец ему развернуть свои силы. Да. Ведь он с тоски помрет скоро.

Эльмар промолчал в ответ, широко шагая между двумя стариками.

Федор крякнул и сказал:

— Оно как бы неудобно так-то. Скажут — сын батьку тянет и все такое... И опять же слушок такой ходит, что, мол, эстонское засилье: все первые места у эстонцев...

— Разве? — удивился Ойнас. — Не слыхал. А может быть... — он задумался, быстро семеня ногами рядом с огромным Эльмаром. Ему казалось, что лучше старого Яна Уйта председателя не найдешь.

Кто может сказать что-нибудь плохое о Яне Уйте? Никто не может сказать о нем ничего плохого. Разве только то, что он долго не хотел итти в колхоз и называл дураками тех, кто верил в силу объединенного труда. Но в этом виноват не он, а его лошадиная сила. Он всю жизнь верил только в силу своих рук и советовал всем другим тоже верить лишь в силу своих рук. Он забывал, что не у всех одинаковы руки, не одинаковы здоровье и выносливость.

Если он сумел поставить свое маленькое хозяйство на крепкие ноги, то это лишь потому, что всю свою молодость он спал не больше трех-четырех часов в сутки, а остальное время ворочал, как дьявол, своими огромными лапами и зимой и летом.

Ни один человек не выдержал бы такой жизни больше двух-трех лет. Юхан Ойнас на своей шкуре испытал это. А старый Уйт не мог понять этого и называл лентяями всех, кто не мог выбиться из нужды.

Потом вернулся в дом сын и откололся от него. Сын откололся от него потому, что он вовсе не за то дрался на фронтах гражданской войны, чтобы процветал только его собственный хутор. Он дрался за то, чтобы так же процветали его соседи и соседи его соседей.

Тогда старый Уйт затосковал и призадумался в одиночестве. Он ясно вдруг увидел, что есть на свете еще и старость и болезни и что он уже не может спать по четыре часа в сутки. Он уже хотел спать каждую ночь полностью и днем двигаться не спеша, а не кружиться как бешеный.

Но для него было ясно также, что если он будет спать целые ночи и двигаться не спеша, то хозяйство начнет разваливаться. И он загрустил и призадумался над жизнью и людьми, бедный старый Уйт, с лошадиной силой в руках.

Дошло даже до того, что люди, помнившие его доброту, пытались помочь ему кое-чем. Они уже не звали его к себе, зная, что это бесполезно, они только пытались ему помочь. Но вот этого никак не мог допустить старый Уйт.

И он пришел в колхоз.

А через год он уже хотел уходить из колхоза, потому что не привык так работать. За год в нем прибавился целый пуд веса. Разве это работа? Старый Уйт негодовал. Все то, чем наполнили к концу года его амбар, он считал подарком, но никак не заработком. Он ворчал, что его хотят погнать в отставку, что он скоро отправится на тот свет от безделья.

Часто он даже грустил о своем крохотном хозяйстве, где он разворачивал дело как хотел. А здесь все было не так. Он ворчал по всякому поводу. Зачем так поздно начали пахать? Зачем вспахали под лен там, а не здесь? Зачем люди отправились на тот участок пешком? Почему их не перебросили на машине, чтобы выиграть время? Зачем ты принес вилы в охапке и бросил их прямо на пол сарая? Разве трудно было поставить их у стенки? Почему хомуты висят как попало? Вот этот хомут для этой лошади пусть всегда висит на этом крюке и больше нигде, понятно? А тот хомут — на том крюке, чтобы, не разглядывая, снять и надеть, когда понадобится. Почему ты бросил топор прямо на землю? Воткни его вот здесь, и всегда втыкай его здесь, всю жизнь, чтобы ты даже ночью в темноте, не глядя, протянул руку и нашел его. А ты почему сидишь и раскуриваешь, в то время как другие работают? Разве им нужно больше, чем тебе? Ты работаешь ведь не восемнадцать часов в сутки, как раньше, а восемь. Изволь работать как следует положенное время. А ты вот прошел по этой дороге, видел, что лежит камень, — почему не поднял и не отбросил? Разве не твоя машина может сломать здесь колесо? Разве не твое молоко повезут здесь и встряхнут так, что откроются бидоны и оно расплескается? Разве не твоя лошадь может зашибить здесь ногу?

У старого Уйта был настоящий хозяйский глаз и трудолюбие, а главное — неисчерпаемые силы, которым было тесно с непривычки. А если человеку тесно, если он может очень широко размахнуться для общей пользы — почему не дать ему простора для размаха? Жалеть об этом не придется никому.

Вот почему Юхан Ойнас был уверен, что лучше Яна Уйта председателя не найдешь. А все эти разговоры об эстонцах и русских — глупости. Дело не в том — эстонец ты или русский, а в том, как ты умеешь хозяйствовать. Странно, что Эльмар не понимает этого.

Юхан покосился снизу вверх на Эльмара, но ничего не сказал.

Крупное, мясистое лицо Эльмара распарилось от жары. Большие губы были окружены капельками пота, словно росой, а голубые глаза, скрытые в тени козырька кепки, озабоченно смотрели в землю.

Видимо, он все еще был занят мыслями о сене и о Пиетри. Юхан вздохнул и тоже стал думать о сене и о Пиетри. Федор молчал и, тяжело чавкая промокшими сапогами, снял картуз.

Так, молча, они вышли на людную главную улицу и приблизились к народному дому.

У народного дома в это время готовились к собранию. На веранде уже не было оркестра. Там стоял длинный стол, покрытый кумачом. Перед верандой на рыхлом льду, посыпанном песком, расставляли скамейки и стулья для публики. Танцы пока прекратились. Но веселая возня среди молодежи продолжалась, только передвинулась ближе к спортивной площадке, где сквозь корку льда уже проглядывала местами зеленая лужайка.

Мужчины пробовали там свою силу, выжимая и подбрасывая по очереди две гири, из которых одна весила два пуда, а другая — три.

Когда это им надоело, они стали тянуться на пальцах... Это был излюбленный спорт в колхозе «Ома-Маа».

Больше всех старался Колька Жимин.

Этот Колька Жимин всегда поднимал возню, как только соберется где-нибудь народ помоложе и покрепче. Здоровье и сила так и перли из его широкого тела, скрепленного мускулами, крупными и твердыми, как чугунные гири. Гладко выбритые щеки лоснились от раннего загара и румянца. Он давно скинул кепку, пиджак и галстук и расстегнул ворот белой рубашки, выставив напоказ здоровенную, красную шею.

Он подходил своей развалистой походкой то к одному, то к другому из гостей и протягивал вперед средний палец правой руки, предлагая тянуться.

Многие охотно брались тянуться с ним, но перетянуть его никто не мог. Это была какая-то приземистая, квадратная глыба из железных мускулов, врастающая в землю каждый раз, когда кто-нибудь пытался сдвинуть ее с места.

Попадались, правда, богатыри, которые не уступали ему по силе, но разогнуть его палец или перетянуть его им не удавалось, как бы крепко они ни упирались в землю ногами, откидываясь назад всем телом.

Тогда они принимались тянуться друг с другом. А девки в нарядных платьях, раскрасневшиеся от солнца и танцев, подзадоривали их.

Смешно было видеть, как взрывают сапогами лед и землю, как скользят и шлепаются в сырость сцепившиеся борцы.

Старики и старухи тоже с улыбкой поглядывали на возню. Здесь любили показывать свою силу и уважали сильных.

Среди стариков у веранды было немало старых силачей, эстонцев и русских, вспоминавших в эти минуты свои былые подвиги.

Здесь был низенький, круглый и твердый, как бочка, пожилой Аллер, высокий, тяжеловесный дядя Степа, растолстевший Ян Педер, грудастый, чернобородый кузнец Абрам Давыдович, старый, тихий Пютсип, насквозь пропахший медом и сотами.

Тут же, подпирая веранду, стоял молчаливый, поседевший Талдрик, длинный, как телеграфный столб с большой дороги. Рядом с ним, такой же высокий, стоял старый Ян Уйт, прислонив к веранде свои двенадцать с половиной пудов жесткого мяса, жил и костей, составляющих его тело. Он тоже улыбался, глядя на борцов, хотя глубокие складки по углам его рта и носа невесело тянулись книзу и выцветшие брови почти сдвинулись.

С краю, на перилах веранды, сидел, свесив ноги, Пиетри Ойнас, пряча между колен свои широкие, нескладные кисти рук, такие же огромные, как у Яна Уйта.

Он, как и старики, держался в стороне от общего веселья, хотя ему еще не было тридцати лет. И по виду он даже сошел бы за мальчишку, со своими выпяченными, точно надутыми, потрескавшимися губами и по-детски обиженным взглядом.

Он тоже внимательно следил за всем происходившим, и ноздри его широкого носа расширялись и вздрагивали.

Может быть, и правду говорили люди, что он чувствует приближение дождя, снега, мороза, чувствует близость ручья в поле или трясины в болоте по одному лишь запаху. А в лесу он будто бы совсем как дома: знает вперед, где вырастут грибы, какое дерево начнет сохнуть в следующем году и на какой сосне будет жить белка; знает по запаху, в каком направлении лежит муравьиная куча, пчелиное гнездо, лисья нора...

Глаза его становились ярче, когда он смотрел в сторону Васьки Никитина. Значит, он не любил Ваську. А не любил он Ваську, конечно, потому, что тот был первым активистом в колхозе «Ома-Маа».

Васька Никитин хлопотал около гостей, предлагая им занимать скамейки и стулья. Он раздвигал свои нескладные губы так, чтобы получилась приветливая улыбка, и громко выкрикивал все одно и то же:

— Пожалуйста, товарищи! А ну, давай, садись! — и при этом дергал каждого за рукав и подталкивал к скамейкам.

Он был такой же невысокий и кряжистый, как его отец, только лицо скуластее, и на голове топорщились густые и жесткие волосы. Васька редко сердился и хмурился. Он был такой же добряк, как его отец, и они оба немало помогли колхозу в борьбе с вредителями.

Когда была сделана попытка поджечь семенной амбар, Васька чуть было не поймал врага. Люди, прибежавшие на подозрительный шорох, застали его затаптывающим огонь. Он рассказал, что какой-то низкорослый человек с большими руками исчез в направлении хутора Юхана Ойнаса. По его описанию поджигатель был схож с Пиетри, но люди тогда еще настолько верили в честность Пиетри, что даже не устроили облавы.

Веселая возня у нардома все еще продолжалась, когда огромная фигура Эльмара приблизилась к веранде, возвышаясь над толпой на целую голову.

И сразу кто-то крикнул:

— Эй, Колька! Вот с Эльмаром потягайся!

Но Колька, улыбаясь, покачал головой.

— Потягайся-ка сам поди.

Эльмар тоже не выказал охоты тянуться. Он искал кого-то глазами в толпе и не находил.

Колька протянул палец Федору.

— Давай-ка, дядя Федор, померяемся!

Но Федор тоже отмахнулся от него, мягко улыбаясь. Его румяные щеки лоснились на солнце, резко отличаясь по цвету от белой бороды.

— Ну, дядя Юхан, давай с тобой, — сказал Колька.

— А пошел к чорту! — сказал дядя Юхан. — Разве тут мало таких же быков, как ты? Тягайся с ними.

Он оглянул толпу, собравшуюся у нардома, и взгляд его остановился на Пиетри, сидевшем у крайнего столба на перилах веранды. Взгляд его сузился немного, и морщины лица изобразили недовольство.

— Вот Пиетри за меня потягается, — сердито сказал он.

— А-а, Пиетри! Давай-ка сюда, Пиетри! Мы про тебя-то и забыли. А ведь ты богатырь известный.

Колька стащил Пиетри с перил и протянул ему согнутый палец. Пиетри, застенчиво улыбаясь, протянул навстречу свой, и они стали тянуться, откидываясь назад всем телом.

Но, конечно, Колька сразу же перетянул. Он был по крайней мере на два пуда тяжелее Пиетри.

Он перетянул его раз, и два, и три, только не мог разогнуть его пальца.

Наконец он потащил его за палец прямо по льду, среди толпы. Пиетри взрывал каблуками сапог мягкий лед, изгибался, откидывался назад, но не мог удержаться на месте.

Чтобы удержаться, он схватил за руку какого-то парня. Но тот заорал во все горло и вырвал свою руку.

— Проклятый! Он мне чуть кисть не раздавил.

Потом Колька попытался разогнуть палец Пиетри, дергая его внезапно то в одну, то в другую сторону. Пиетри легко перелетал с места на место, но пальца не разжимал.

Наконец Колька взмолился:

— Да ну тебя! Отпусти, а то без пальца оставишь!

И Пиетри, застенчиво улыбаясь, отпустил его палец.

В это время к ним подошел Эльмар и спросил:

— Ну, кто тут сильный?

— А вот! — Колька указал на Пиетри. — Попробуй, разогни.

Эльмар протянул к Пиетри палец и сцепился с ним. Видно было, что он делает это неохотно, даже с какой-то неприязнью к Пиетри. Но неудобно было отказаться при людях.

Он рванул Пиетри так, что тот чуть не ткнулся носом в землю, но тотчас же оправился, снова укрепился на ногах и откинулся назад. Пальца он не разжал.

Повторилась та же история. Эльмар начал дергать его туда, сюда, пытаясь разогнуть его палец, но пальца Пиетри не разжимал.

Тогда Эльмар дернул так сильно, что ноги Пиетри на мгновение оторвались от земли и мелькнули в воздухе, описав полукруг. Но пальца Пиетри все-таки не разжал.

Брови Эльмара вздернулись вверх от изумления, он стал крутить Пиетри вокруг себя все быстрее и быстрее, стараясь стряхнуть его со своего пальца. Пиетри бегал по кругу крупными шагами, увлекаемый рукой Эльмара, и не мог остановиться, но пальца не разжимал.

Вдруг ноги его снова отделились от земли и понеслись по воздуху вокруг Эльмара.

Люди затаили дыхание, глядя на это невиданное зрелище: большой человек на одном пальце крутит вокруг себя по воздуху маленького человека, который тоже держался только одним пальцем.

Наконец Эльмару это надоело. Он подтянул Пиетри поближе, перехватил его свободной рукой около плеча и, перестав кружиться, поставил на ноги. Потом он с силой рванул свой палец книзу и, высвободив его, пошел прочь, не глядя на Пиетри.

В это время за околицей на бугре блеснуло стекло легковой машины. Эльмар сразу оживился и начал готовиться к открытию торжественного собрания.

Но Юхану Ойнасу не пришлось остаться на этом собрании. Эльмар шепнул ему, что надо поторопиться с подготовкой транспорта для вывозки сена. Нужно сделать так, чтобы это не привлекло большого внимания, и пока гости скопляются у нардома, можно стучать и греметь у кузниц сколько влезет.

— А как с выборами? Кого наметили? — снова спросил Ойнас.

— Как кого? — удивился Эльмар. — Федора, конечно. Об этом давно всем известно. Разве ты не знаешь?

— А-а! — сказал Ойнас.

— По крайней мере мне его кандидатуру предложили многие...

— Ах, так...

— А ты разве имеешь что-нибудь против? Что ж, давай. Но, по-моему, это самый деятельный, энергичный и честный человек из пожилых...

— Да я ничего не говорю, — сказал Ойнас и пошел открывать склад с материалами. Он спорить не собирался. — Федор, так Федор. Конечно, Ян Уйт больше подходил для этого, но Федор тоже неплохой человек. Только очень уж он добрый — вся душа наружу. Его и провести нетрудно. Какая-нибудь сволочь напакостит опять, зальет, например, снова водой картофельные погреба или насыплет песку в отруби, а он в слезы ударится, — тем дело и кончится. Но Эльмару, наверно, виднее...

Юхан Ойнас недолго пробыл около кузницы. Распределив работы, он опять направился к нардому. Но там уже собралась такая густая толпа, что пробраться сквозь нее было невозможно. Юхан кое-как вскарабкался на одну из тумб, окружающих антенную мачту, и, цепляясь рукой за стальную тросовую оттяжку, стал наблюдать.

Веранда была полна народу. За красным столом в несколько рядов сидели избранные в президиум знатные люди «Ома-Маа» и старые эстонцы-юбиляры, поселившиеся здесь первыми пятьдесят лет назад.

На веранде в это время заканчивали раздачу премий и подарков. У красного стола виднелись велосипеды, патефоны, пакеты с мануфактурой, костюмами, обувью и связки книг.

Черноглазый Павлушка вел протокол. Эльмар сидел на председательском месте. Рядом с ним сидел его отец, старый Уйт, положивший ладони на край стола. Недалеко от него сидел Федор Никитин, обративший к публике свое добродушное, румяное лицо.

Потом у стола очутился невысокий худощавый человек в сером костюме. Он как-то незаметно вышел из толпы. Да и в толпе его до сих пор никто не примечал, как будто он растворился в ней — такой он был незаметный.

Но когда он очутился у стола, по рядам публики прошел гул. Жители «Ома-Маа» хорошо знали этого человека.

Он помолчал некоторое время, опираясь рукой на стол и скрывая под легкой улыбкой свое смущение.

И в ответ на его улыбку у каждого жителя «Ома-Маа» тоже появилась на лице такая же приветливая улыбка.

Юхан Ойнас тоже растянул в улыбке складки своего лица, покачиваясь на тумбе. Он тоже хорошо знал этого человека.

Пять лет назад этот человек пришел уговаривать его вступить в колхоз, а он погнал его со двора — так противно ему было слышать что-нибудь о колхозах.

Он показал ему тогда дорогу прямо на хутор богатого Отти Карьямаа, где его чуть не убили. Тогда этот человек выглядел хуже. Он был совсем бледный и все время кашлял. А теперь он выглядел гораздо лучше, щеки выровнялись и даже подрумянились немного. Да и сам он стал как будто пошире и покрепче. Наверно, вылечили его все-таки. Ну и слава богу, слава богу.

Ойнас покачивался на своем возвышении, стараясь не проронить ни слова.

— Мне ведь, собственно, нечего говорить, товарищи, — сказал человек на веранде у красного стола, пожав плечами. — Решительно нечего! Но Эльмар уверяет меня, что я непременно должен что-то сказать. А что сказать? По-моему, уже пять лет назад все было сказано, и даже больше, чем нужно, не правда ли? Но тогда как вы меня слушали? Вы косились на меня и ворчали: «Путается под ногами, дармоед! Укатывался бы обратно в город и не мешал людям жить, как они хотят». Ведь так вы говорили, кажется? Или вы забыли эти слова? Или не хотите вспоминать? Ничего. Не мешает вспомнить, хотя бы потому, что вы этих слов больше никогда не произнесете. Уже одно то, что вы вспомнили обо мне и пригласили меня на ваш тройной юбилей, говорит о многом: говорит о том, что вы признали наконец все слова, сказанные мной пять-шесть лет назад, и поняли, откуда исходит ваше процветание, ваше благополучие.

«И не мои слова вы признали, товарищи, и не меня пригласили почетным гостем на ваш замечательный праздник: вы пригласили партию, вашу партию, и ее слова вы признали справедливыми. Разве не сбылись эти слова, товарищи? Все сбылись — до единого слова. Все, что вас окружает сейчас, все, чем вы владеете и чем собираетесь владеть, — все это было предсказано мной еще тогда, когда вы гнали меня от своих дворов. Все это было предсказано партией. И ни одного пустого слова не было в этом предсказании, и вы сами теперь в этом убедились, не так ли? Так я уже прошу вас и в будущем верить мне, если я посоветую вам что-либо, согласны? — Человек у стола опять улыбнулся. — Но мне пока нечего вам советовать. Я сам приехал поучиться у вас кое-чему. Теперь вас подталкивать не надо. Теперь вы сами двинулись вперед такими гигантскими шагами, что приходится заботиться, как бы от вас не отстать.

«Праздник этот ваш, такой грандиозный, показывает, что жизнь ваша установилась прочно и что бедность и нищета остались только в воспоминаниях. Кто бы из вас прежде мог мечтать о таком изобилии? Кто бы мог подумать, например, что вы будете одарять своих товарищей такими замечательными подарками, премировать путевками в санатории, экскурсиями по СССР. Я слыхал, что вы даже дом собираетесь купить на южном берегу Крыма. Кто из вас мог мечтать об этом прежде?

«А ваша молодежь! Где те полупьяные, озверевшие парни, которые с кольями в руках шли друг на друга, вон там, у перелеска? Нет их теперь. Ваша молодежь учится в своей десятилетке. Ваша молодежь насаждает опытные сады с южными культурами, засевает опытные поля, организует внушительную библиотеку из мировых классиков, для чего посылает своих гонцов и в Москву и в Ленинград. Она занимается спортом и готовится к обороне. Ей есть что оборонять, как вы думаете? И вам есть что оборонять. Разве вы согласились бы теперь отдать кому-нибудь вот эту вашу красивую и привольную жизнь, с такими заманчивыми перспективами? Никогда не захотите вы отдать то, что приобрели своей кровью. В этом я уверен. А ваша молодежь тем более не согласится расстаться, со всем этим.

Тут Ойнас поскользнулся на остроконечной тумбе, сорвался вниз. Кто-то качнул оттяжку так сильно, что он потерял равновесие. Когда он при помощи других снова вскарабкался на тумбу, гость уже заканчивал речь.

— Так вот, товарищи, это все новые люди, выросшие на ваших глазах, среди вас. Вы доказали, что умеете выращивать и ценить своих передовиков. Вы позаботились, например, о том, чтобы вылечить Пиетри Ойнаса от эпилепсии, благо это стало возможным в нашей стране. И вы очень хорошо сделали, ибо это не человек, а клад, уверяю вас. Его в школу нужно направить. Обязательно. Я удивляюсь, почему Эльмар до сих пор не позаботился об этом. Из Пиетри выйдет первоклассный агроном и зоотехник. Нужно ценить в нем эту особенную близость к природе, уменье видеть и чувствовать в окружающих явлениях то, что недоступно нам. Да и другие его качества не менее замечательны. Посмотрите, с каким упорством он преодолел свое заикание и овладел правильным русским языком. А о честности его и говорить не приходится.

Тут Эльмар, сидящий за столом, дернул слегка углами губ и пожал плечом. Он мог бы порассказать гостю кое-что о Пиетри, но неудобно было это сделать сейчас при посторонних. Не стоило портить праздник.

— Я знаю, — продолжал гость, — что вам предстоит избрать нового председателя. Знаю даже, кого наметили на этот ответственный пост, и, признаться, очень удивлен вашим выбором. Вам, разумеется, виднее, но меня поразило еще и то обстоятельство, что я никак не мог проследить, кто первый выдвинул эту кандидатуру. Все как будто поддерживают ее, но кивают друг на друга и сами недоумевают, почему поддерживают. Учитывая это и зная кое-что о вашем кандидате, не совсем лестное для него, я со своей стороны тоже хотел бы предложить кандидатуру. Конечно, я не собираюсь ее навязывать, но мне кажется, что мои советы до сих пор пользовались у вас кое-каким доверием, не так ли?

По толпе прошел гул.

— Болтает глупости, — проворчал Ойнас, качаясь на тумбе.

— Я предлагаю Яна Уйта, — сказал гость.

И сразу вслед за этими словами на веранде раздался треск. Это старый Уйт в смущении нажал своими огромными пальцами на край стола и отломил кусок доски под красным материалом. Он смутился еще больше и, нахмурившись, вправил обратно кусок доски ударом кулака.

Юхану показалось, что белобородый Федор тоже нахмурился и как-то сжался на мгновение, втянув голову в плечи. Но это ему, должно быть, показалось, потому что в следующее мгновение Федор с радостным лицом обернулся к Уйту и аплодировал ему во всю мочь.

И толпа тоже аплодировала и кричала: «Правильно, правильно!»; даже гости приняли в этом участие, почувствовав симпатию к нахмуренному от смущения старому Уйту. Их позабавила отломанная доска. Юхан Ойнас орал больше всех и раза два чуть не сорвался со своей вышки.

В это время старый Уйт поднялся со своего места. Он уперся кулачищами в стол и нагнулся вперед. Люди выжидательно притихли, и он сказал оратору:

— Я думаю — вы ошибаетесь. Мне нельзя быть председателем. Меня на другой же день погонят к чорту из председателей, потому что я буду лупить всякого, кто вздумает работать меньше меня...

Толпа опять загрохотала. Аплодисменты и крики. Кто-то опять рванул оттяжку так сильно, что Ойнас не удержался и свалился на землю.

— Ну вас к чорту! — сказал он сердито и пошел прочь из толпы. Он узнал по крайней мере то, что его интересовало больше всего. И хватит. Ну их к свиньям!

В эту ночь он спал беспокойно. Забота о сене преследовала его. Он просыпался и несколько раз присаживался в постели, прислушиваясь к дыханию пятерых гостей, спящих на сенных тюфяках посреди комнаты.

Пиетри вернулся поздно со скотных дворов. Он тоже все время ворочался в своей постели и даже вставал несколько раз, подходя к окну. Он подолгу всматривался в темноту сквозь двойные стекла. Потом выходил на двор.

Что он еще вынюхивал там своим широким носом? Юхан каждый раз просыпался от скрипа двери и смотрел ему вслед. Перед рассветом, откинув занавеску, Юхан повернул выключатель, чтобы взглянуть на часы, и заметил, что кровать Пиетри была пуста. Что за чорт! Куда он в такую рань? На скотных дворах ему делать нечего, пока не привезут сена. Может быть, он вышел взглянуть на лошадь, которую Юхан привел на двор с вечера, чтобы утром без канители выехать к стогу.

Юхан выключил свет, потихоньку оделся и вышел на цыпочках, стараясь не потревожить жены, сына и гостей. Но во дворе Пиетри тоже не оказалось. Это было очень странно.

Если бы Сальми Уйт жила дома, он бы не удивился такому исчезновению Пиетри. Но Сальми Уйт была далеко, в городе. Куда он мог пойти, теперь, среди ночи, этот дурак, решивший пакостить всем на свете только из-за того, что ему отказала девка? Может быть, он ушел к Яну Уйту? Он собирался, кажется, поехать с ним на соединение с бригадой Эльмара. Но почему так рано?

Юхан вскарабкался на лошадь, не оседлывая ее, и поехал к Яну Уйту.

Подкованная лошадь с хрустом взрывала в полумраке корку грязного льда. Ойнас чмокал губами и встряхивал поводом, озабоченно вглядываясь в предутренний мрак.

Ян Уйт был уже на ногах. Может быть, он всю ночь не спал после вчерашнего. Очень может быть, потому что если люди так тепло оценят весь тяжелый труд всей твоей жизни и окажут такое большое доверие, то едва ли ты заснешь после этого.

Ян Уйт не спал, копаясь над чем-то во дворе.

Юхан крикнул ему по-эстонски:

— Пиетри не был здесь?

— Нет. А что? — спросил Уйт.

— Да так... ничего... дома нет его.

— А-а. Гуляет, наверно. Праздник. Ну, я сейчас запрягаю и — к Эльмару, чтобы он подымал своих трактористов. Не опоздай, смотри.

— Ладно, ладно, — сказал Юхан, отъезжая от ворот и снова озабоченно морщась.

Он тронул кобылу каблуками сапог и помчался к скотным дворам. Но и там, кроме сторожа, никого не оказалось. Тогда он повернул обратно и поехал шагом, не разбирая дороги. Злые предчувствия возникли в нем. Ведь если у Пиетри хватило совести проделать такую штуку с сараями, то у него хватит совести и на другую пакость.

Он еще крепче задумался, упираясь рукой в шею лошади и уставив невидящий взгляд в сырой полумрак.

Лошадь, не управляемая его рукой, шла бесцельно по зимней дороге, все дальше и дальше в глубину полей. Спохватившись, Ойнас натянул поводья и оглянулся вокруг. Он заехал что-то очень далеко от своего дома. Но он сразу узнал местность. Вот здесь придется сегодня проезжать за сеном. Зимняя дорога, правда, уже не годится для этого, потому что вместо нее теперь тянулась, изгибаясь между холмистыми полями, черная лента грязи, покрывавшая корку льда. Зато по краям дороги еще лежал слой плотного, довольно чистого снега, тоже похожего на подтаявший лед. По нему можно было пустить сани с лошадьми и тракторы с прицепами до того места, где дорога сворачивала к лесу. А оттуда уж придется ехать прямо по воде. Ничего не поделаешь. Нужно было это сделать раньше.

И вообще нужно добиться, чтобы в следующем году не было никаких стогов и никаких дальних сараев. Выиграешь время летом, зато попадаешь в беду зимой.

Юхан прислушался. Ему показалось, что со стороны залитой водой долины раздался слабый человеческий крик. Он подождал немного, напрягая слух, но лошадь фыркала и нетерпеливо перебирала ногами, не давая вслушиваться.

Откуда здесь мог взяться ночью человек? Наверно, птица какая-нибудь...

Все же Ойнас тронул лошадь и проехал не спеша все расстояние до самой низины, залитой водой, оставляя за собой изгибы дороги и холмистые поля.

Когда под копытами лошади забулькала вода, он весь подался вперед, вглядываясь туда, где над водной равниной возвышался огромный стог. Лошадь неохотно продвигалась вперед по глубокой воде, но ему удалось приблизиться настолько, что тупая вершина стога обозначилась выше черной полосы леса на бледном фоне рассвета.

Это был очень крупный стог, и его не следовало метать на таком старом основании. Он мог опрокинуться в воду при хорошем ветре, и тогда — прощай сено! Удивительно, что он устоял до весны. Да и так уж он, кажется, начал оседать на один бок. Юхан приблизился еще немного и посмотрел внимательнее на темную, тупую вершину стога. Она действительно накренилась, и очень здорово. Ему даже показалось, что вершина слегка колеблется, готовая обрушиться окончательно.

Он испуганно зачмокал губами, дергая повод, и лошадь, разбрызгивая глубокую воду, подошла еще ближе.

Юхан увидел, что среди древесного хлама, плавающего вокруг стога, стоял Пиетри, упираясь длинной жердью в середину стога. Он тихо скулил, стоя в глубокой воде, доходившей ему почти до бедер, и все время поглядывал в сторону леса, видимо собираясь бежать туда. Теперь Юхан сообразил, откуда исходил крик, слышанный им. Пиетри налегал всей тяжестью тела на жердь.

Юхан быстро соскочил с лошади и подбежал к нему, скользя по льду и разбрызгивая воду.

— Ты что же это? — закипел он. — Ты что это натворил? Вредить начал? Так вот куда ты теперь повернул, сволочь! И все из-за девки! Из-за девки, сукин сын!

Юхан ткнул его со злости кулаком в бок.

— Я... не могу... больше... удержать, отец... — простонал Пиетри сдавленным голосом. — Я... отпущу... сейчас... и все... полетит... — на лице Пиетри виднелась кровь.

— Не могу! — передразнил его Юхан. — Сначала напакостил, а потом — «не могу!» Ну, пусти!

Он крепко вцепился в жердь руками и, налегая на нее всем телом, занял место Пиетри. И сразу же он почувствовал, какую огромную тяжесть держал Пиетри. Он понял, что ему никак не удержать этой тяжести, что он отпустит сейчас, если Пиетри не поможет.

— Бери скорей вторую жердь! — сказал он, задыхаясь. Но Пиетри, пошатываясь, отошел в сторону, все еще не отрывая взгляда от леса, куда собирался улизнуть. Он даже сделал было несколько шагов в сторону леса, но остановился, что-то соображая. Взгляд его скользнул по лошади, которая с вытянутой мордой подошла к стогу, почуяв сено. Он тихо приблизился к ней, протягивая руку.

— Маша, Маша, — ласково сказал он, и лошадь доверчиво обернулась к нему.

Он поймал ее за повод и вспрыгнул на спину, обрызгав водой ее бока. И когда мокрые ноги его плотно обхватили бока лошади, он пригнулся слегка и издал такой дикий и пронзительный крик, что Юхан вздрогнул и чуть не выронил жердь.

— И-и-и-э-э-эх! — крикнул Пиетри, и лошадь рванулась и полетела в сторону леса, разбрызгивая широко лед и воду.

— Пиетри! Пиетри! — с угрозой и жалобой в голосе крикнул Юхан. — Мне не удержать, Пиетри! Я отпущу сейчас, и все полетит к чорту!

Но Пиетри уже был далеко. Только еще раз его странный крик прорезал воздух, после чего шум разбрызгиваемой воды затих в отдалении.

— Я не могу... — прошептал Юхан, уступая страшной тяжести, давившей на него. Жердь была длинная и толстая. Ее было впору удержать без всякого стога. А тут еще эта наседавшая тяжесть. Но пронзительный крик Пиетри услышал Ян Уйт, ехавший на дровнях впереди бригады. Встревоженный этим криком, он тотчас же привстал на дровнях и начал нахлестывать лошадь, быстро приближаясь к стогу. При бледном утреннем свете он уже различал Юхана около стога и начал понимать, в чем дело.

— Помогите! Помогите! — закричал Юхан, услышав приближение людей и вкладывая последние остатки сил в последнее страшное напряжение.

— Держись, друг Юхан! Держись! — рявкнул подъехавший совсем близко старый Уйт и, соскочив с дровней, помчался к нему по воде крупными шагами.

Он во-время успел перехватить жердь из ослабевших рук друга и налег на нее так, что надломанные столбы крякнули и стог слегка подался назад. Вслед за этим с шумом и треском забулькали по воде колеса двух тракторов, тянувших за собой платформы, установленные высоко над полозьями.

— Подставляйте скорее подпорки! — крикнул, тяжело сопя, Ян Уйт подбежавшим людям.

Эльмар подошел к Юхану.

— Кто это? — спросил он, кивая на стог.

Ойнас устало махнул рукой.

— Кто? — спросил Эльмар.

— Пиетри...

— Где он?

— Убежал.

— Куда убежал?

— Туда, — Юхан хмуро кивнул в сторону леса.

Эльмар переглянулся с отцом и с товарищами, вскочил на дровни и погнал коня по воде к лесу.

— Куда! Куда! — заорал старый Юхан и, догнав его, тоже ввалился в дровни, мокрый и измученный. Он хорошо знал, что если дело дойдет до драки, то еще неизвестно, чем она кончится. И по правде сказать, он больше опасался за Эльмара, чем за Пиетри.

Выбравшись из водной полосы, Эльмар достиг дороги и свернул по ней в лес.

— Пиетри! — крикнул он во все горло. — Пиетри! Ты где? Вернись! Все равно никуда не уйдешь.

Но ему никто не ответил.

Он проехал еще некоторое время по лесу, продолжая звать Пиетри, затем повернул обратно и поехал по краю леса до следующей дороги, ведущей через льняные поля к дому Никитиных.

По этой дороге он опять свернул в лес и углубился в него довольно далеко, продолжая звать Пиетри. Когда он остановился, прислушиваясь к тишине леса, ему показалось, что где-то близко всхрапнула лошадь.

— Пиетри! — крикнул опять Эльмар во всю глотку.

Он ясно сознавал, что разыскивать Пиетри бесполезно. Его никогда не разыщешь в лесу. А лучше подействовать на него убеждением.

— Пиетри! Советую вернуться! — крикнул он.— Пиетри! Ты где? Отвечай!

— Здесь я... — ответил совсем близко голос Пиетри.

Голос Пиетри внезапно прервался, как будто ему зажали рот.

Эльмар погнал лошадь прямо на голос и скоро увидел у дороги лошадь с оборванным поводом, а затем и Пиетри, мокрого, лохматого и оборванного. По бокам Пиетри шли старый Федор и Васька. Они уже успели его поймать. Они были прямо-таки молодцы, эти Никитины, и успевали всюду. Сколько грязных дел удалось вскрыть с их помощью!'

При виде Эльмара и Ойнаса, соскочивших с саней, все трое завозились, цепляясь друг за друга. Видимо, Пиетри пытался вырваться, но не смог, удерживаемый сильными руками. Он рвался так сильно, что все трое в страшном напряжении пригнулись к земле, испуская стоны и проклятия. Эльмар встал перед ними, вглядываясь в их лица.

— Ну? — сказал он коротко и резко, как будто хлестнул всех троих железным прутом.

Пиетри улыбнулся своей обычной жалкой улыбкой, которой он теперь уж никого не мог обмануть. Кровь и слезы были размазаны по его лицу. Видно было, что он выдержал большую борьбу, прежде чем сдался наконец.

— Ну? — повторил Эльмар, и Юхан понял, что он и сам не знает, кому из троих говорит это «ну».

— Ты почему не отвечал и не шел ко мне, когда я звал? — спросил Эльмар у Пиетри. — Думал убежать?

— Я... не мог, — сказал Пиетри, — они меня... задержали... Я не мог... их тащить... они сильные…

— Так, — сказал Эльмар.

В это время Федор тоже раскрыл рот, но Пиетри обернулся к нему и сказал:

— Нет... сначала... я скажу... все...

Взгляд Пиетри стал ярче на мгновение, когда он взглянул на Федора, и тот промолчал, оставаясь в застывшей напряженной позе, с искаженным лицом. Даже в такую минуту Федор оказался настолько добрым, что предоставил Пиетри болтать что угодно в свое оправдание, хотя наверно знал, что тот не выпутается, ибо все было слишком ясно.

— Я... устал очень... — продолжал Пиетри. — Я подпирал... почти... всю ночь... и думал... что... не удержу... все скользил... пока... не уперся...

— Так, — сказал Эльмар.

— Они... долго... расшатывали... они рубить... не хотели... столбы... чтобы не было следов... они расшатывали... а я... много ходил... и думал в эту ночь...

— Так, — сказал Эльмар.

— Позавчера... мы с Павлушей... нашли... стеклянный... волчий глаз... у дороги... где председатель... погиб... и когда... после этого... я заметил... что у Федора... дома... теперь... волчья шкура... без одного глаза... я понял все... и вот... ночью... меня... все тянуло... посмотреть на стог... я знал... что они... там... я пошел...

Боже мой, как он медленно тянул из себя слова! Сдохнуть можно было от нетерпения. Юхан прямо-таки плясал на месте, слушая его.

— Так, — сказал Эльмар, вслушиваясь очень внимательно в каждое слово.

— Я услыхал... треск... и тогда... побежал на них... и закричал... а они... бросили жерди... и удрали в лес... они... не хотели, чтобы я... узнал их... А я уже знал... что это они... А стог... уже валился... и трещал... когда я... начал подпирать... И они... всю ночь... кидали... в меня... палки и камни, черти... а я не мог... оставить стог... и бежать за ними... они даже... два раза... попали... мне... по лицу... Я весь ободранный... теперь... как собака... черти... — Пиетри зарыдал вдруг от горькой обиды и злости и сдавил руки стоявших рядом с ним так, что хрустнули кости, и оба Никитиных, завывая от боли, снова пригнулись к земле.

— Когда я начал... — продолжал Пиетри, — их догонять... они поняли... что все равно... я узнал... их... и тогда они... попробовали... убить меня... А теперь... я устал... я не могу... их тащить...

— Ладно, Пиетри, — сказал Эльмар, — отпусти их. Теперь никуда не уйдут. — Он обратился к ним: — Ну, а вы что скажете?

Старый мельник медленно поднес к лицу поврежденную у кисти руку, тронул ее осторожно пальцами другой руки и ничего не ответил, глядя в глубину леса добрыми глазами.

Его сын смотрел в землю, сдвинув брови. Он тоже попробовал шевельнуть пальцами изуродованной руки, но не мог и завыл от боли и ярости на весь лес:

— Он мне всю руку изломал, га-ад! Знал бы, тюкнул его у стога, дурака такого! Я говорил тебе, старому чорту, что надо тюкнуть! — обратился он к отцу. — И нечего было глядеть на дьявола! Теперь вот радуйся! Всю руку измочалил, гадюка!

Невдалеке послышались голоса людей и чавканье лошадиных копыт по сырому льду.

— Эхей! Сюда! — крикнул Эльмар.

Потом взгляд его остановился на каких-то листках и тетрадях, разбросанных по грязной дороге. Он подобрал их и внимательно посмотрел.

— Разве ты учишься? — спросил он у Пиетри.

— Нет... так... с Павлушей немного... — ответил Пиетри. — Я обязался... Сальми... догнать... и стеснялся... в школу...

— Так, — сказал Эльмар, подергав немного свои волосы и сдвинув кепку на затылок.

— Ну, вы! Марш! — вдруг рявкнул он. — Пошли со мной! А ты пока отдохни. Пиетри, — и он протянул ему руку, которую Пиетри пожал, застенчиво улыбаясь.

Юхан тоже подошел к Пиетри, сердито морщась. Он потоптался немного, глядя на грязную дорогу, и пробормотал:

— Я ведь все время этому не верил... ты не подумай что-нибудь...

— Чему... не верил? — спросил Пиетри.

Юхан мельком взглянул в его глаза. В них было такое искреннее изумление, что он только рукой махнул.

— А ничему...

Таким вот образом они обнаружили наконец этой весной того, кто пакостил им всюду..

 

ЛЕППЯЛЕХТИ

Наконец-то Матти Леппялехти дождался удобного случая. На этот раз он медлить не стал. Схватив Юхо Ахо левой рукой за грудь, он тряхнул его раза два и ударил кулаком правой руки прямо по морде. Рот у Юхо сразу же скривился набок, и из него потекла кровь. Но Леппялехти, несмотря на это, тряхнул его еще несколько раз и еще несколько раз ударил по морде.

Конечно, Юхо Ахо был не из тех, которые позволяют себя бить просто так, не брыкаясь и не пробуя дать сдачи. Но Леппялехти очень крепко держал его за грудь и тряс так сильно, что длинные ноги и руки Юхо болтались во все стороны, как плети. Своим кулаком Леппялехти прямо-таки продолбил ему лицо насквозь, а левой рукой тряхнул напоследок так сильно, что ноги и руки Юхо совсем оторвались от туловища и разлетелись в разные стороны.

Все бы ничего, но одна нога Юхо отлетела так неудачно, что задела по зубам самого Леппялехти. Он хотел поймать ее и отбросить к чорту, но она, изловчившись, опять хватила его по зубам. А сам Юхо при этом заорал дико и насмешливо: «Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!» И все разлетевшиеся куски его тела тоже завопили со всех сторон: «Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!» И только тогда Матти Леппялехти проснулся и открыл глаза.

Под ним на глубине трех метров попрежнему ревела река, разбиваясь вдребезги о каменистые пороги, с беспрерывным потоком шли бревна разной величины, крутясь и подскакивая у мокрых камней.

Люлька, в которой Леппялехти сидел, сильно раскачивалась от ветра, и он уже два раза ударился зубами о ее твердый край, чуть не выпустив при этом из рук багор. А эхо, отражаясь от обоих каменистых берегов, продолжало орать:

— Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!

Леппялехти вытер слюну с ушибленных губ и, придерживая одной рукой багор, лежавший поперек люльки, заглянул вниз.

Он проснулся во-время. Там опять начинался затор, и опять около того же кривого камня, покрытого зеленой слизью. Какая-то очень тяжелая кокора вцепилась в него своей корневой частью, а другим концом уперлась в соседний камень, низенький и широкий, возле которого постоянно клубилась белая пена. Кокора окунулась в эту пену и не захотела двигаться дальше. А на нее полезли другие бревна, тоже пачкаясь в пене и тоже готовые приткнуться тут надолго.

Но Леппялехти, внимательно нацелившись, вонзил сверху багор в ленивую кокору и, оттянув ее от зеленого камня, протолкнул вперед. Вслед за ней пришли в движение и остальные бревна. Со стоном и кряхтением протиснулись они между обоими камнями, налезая друг на друга и становясь на дыбы. А ветер сдул с них пену и понес ее над кипящей рекой, словно клочья ваты.

Когда бревна, вырвавшись на свободу, помчались вперед, Леппялехти бросил взгляд на все остальные камни. У остальных камней пока еще не было видно скопления бревен. Тогда Леппялехти втащил обратно свой длинный багор и снова положил его поперек люльки.

Все бы ничего, но оба каменистые берега, поросшие густым хвойным лесом, попрежнему орали голосом Юхо Ахо:

— Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти!

И от этого крика некуда было деваться. Юхо Ахо стоял метров за триста выше по реке и, как всегда, драл свою широкую глотку.

Леппялехти мог бы даже увидеть его, если бы оглянулся. Но Леппялехти не хотел оглядываться и не хотел его видеть. Он хотел бы находиться как можно дальше от Юхо Ахо. Он даже просил мастера не ставить Юхо близко к его участку во время сплава, но мастер не послушался и поставил Юхо почти рядом с Леппялехти, у круглых камней. И теперь ни днем, ни ночью не было от него покоя.

Если бы Леппялехти был уверен в том, что вот этот участок у нижних порогов отдадут кому-нибудь другому, а не Юхо Ахо, то он бы отказался от него и ушел бы куда-нибудь подальше к верховьям на срывку леса, только бы не видеть и не слышать Юхо Ахо. А в люльке пускай бы болтался кто угодно. Но он знал, что если он откажется, то этот участок сразу же отдадут Юхо Ахо, а Леппялехти никак не хотел, чтобы этот участок достался Юхо Ахо. Пусть нижние пороги достанутся кому угодно, но только не Юхо Ахо.

Вот почему Леппялехти молча кивнул головой, когда мастер предложил ему занять место у нижних порогов.

Может быть, мастер тоже тайком про себя думал, что не Леппялехти заслужил право на нижние пороги, а Юхо Ахо, но он вслух не сказал этого. И Юхо тоже не спорил. Ну и что ж! Пусть пеняют на себя. Леппялехти никак не мог им уступить на этот раз нижние пороги. Он еще в начале соревнования заявил, что выиграет эти пороги, и он должен был всем показать, что он действительно выиграл их. Вот и все.

Правда, что-то заскребло у него на сердце, когда он кивнул мастеру, и после этого он опять не решился подать ему заявление о вступлении в партию. Но что ж делать? Иначе нельзя было поступить.

Леппялехти достал из кармана трубку и начал набивать ее табаком.

Юхо Ахо умолк на время. Должно быть, он завалился кверху брюхом на солнце или жрал что-нибудь в своем шалаше. Делать ему там почти нечего. Леппялехти хорошо знал его участок. Несколько больших камней засоряют на том участке реку у самого берега. Если между ними иногда и застрянут бревна, то это не мешает основному потоку леса двигаться по реке дальше, мимо этих камней.

Юхо может очистить камни сразу от первых же застрявших в них бревен, а может спокойно проваляться на берегу хоть весь день, дожидаясь большого завала, и от этого мало что изменится.

Мастер, конечно, знал, что Юхо будет бездельничать на том участке, но он рассчитывал, наверно, что Леппялехти устанет от бессонных ночей и запросит помощи, а Юхо легко может его заменить. Но он зря на это рассчитывал. Леппялехти не собирался никого звать на помощь и тем более — Юхо Ахо. Он собирался удержать за собой нижние пороги до конца сплава, хотя бы ему пришлось для этого не спать все десять суток подряд.

Леппялехти сунул трубку в рот и закурил ее, пригибаясь от ветра внутрь кабинки и пряча спичку в своих больших ладонях. Потом снова заглянул вниз и взялся рукой за трос, на котором висела кабинка.

Там, внизу, немного в стороне, опять начали скапливаться бревна.

Леппялехти, перехватывая рукой железный трос, подтянул туда кабинку и снова взял багор в обе руки, нацеливаясь вниз.

Ветер дул так сильно, что кабинка не только раскачивалась, но даже слегка сама передвигалась по тросу, поскрипывая обоими блоками, на которых она держалась. Сухие былинки, прошлогодние листья и даже мелкие сучья высоко взвивались над пенистым потоком, перелетая с одного берега на другой. Деревья на обоих берегах гнулись от ветра и шуршали своими густыми хвойными вершинами; вода шумно урчала и пенилась, разбитая на множество каскадов; бревна с глухим стуком ударялись о камни, и эхо, многократно отражая все звуки, превращало их в непрерывный ровный шум.

Но вдруг в этот шум опять ворвался дикий, оглушительный рев, как будто кому-то вспороли брюхо и потянули из него кишки. А эхо тотчас же с готовностью многократно повторило этот рев.

Леппялехти спокойно положил багор на место и откинулся на своем сиденьи, посасывая трубку. Он знал, что это опять рявкнул Юхо Ахо за его спиной, и знал, зачем он рявкнул. Он рявкнул для того, чтобы прочистить глотку, а потом запеть. И действительно, за этим ревом сразу же последовала песня, которая, по правде сказать, почти ничем не отличалась от этого рева. Петь Юхо Ахо совсем не умел. Он орал, а не пел. Орал так, что заглушал всякий шум и треск на реке, и эхо орало вместе с ним.

Леппялехти вынул трубку изо рта, не спеша выпустил дым, сплюнул через край кабинки и снова медленно вложил трубку в рот.

Если бы не было разных правил и законов, которые запрещают пускать в ход кулаки, то он поймал бы Юхо Ахо где-нибудь в лесу, взял бы его тихонько за грудь и колотил бы его головой о дерево до тех пор, пока у него не вылезли бы на лоб глаза и пока он не заревел бы точно так же, как сейчас, но уже не от избытка своего постоянного дурацкого веселья, а от боли. От боли заревел бы, длинный идиот. А Леппялехти и после этого добавил бы ему еще несколько раз по морде кулаком.

Леппялехти снова выпустил дым изо рта и покосился на оба берега. Когда ему приходили в голову такие мысли, он всегда вспоминал про мастера Егорова и про заявление в партию, которое теперь уже было написано и лежало у него в наружном кармане на груди. Леппялехти даже пощупал карман, чтобы убедиться, что заявление не потерялось. Он бы еще в начале зимы подал это заявление, если бы не Юхо Ахо.

Юхо Ахо портил ему всю жизнь и постоянно торчал на дороге. Это было просто какое-то наказание, посланное для Леппялехти. Ну пускай бы он только высмеивал его, пускай бы орал на него при всякой встрече, пускай бы обзывал по-разному — чорт с ним! Леппялехти к этому привык и сумел бы все пропустить мимо ушей и не пошевельнул бы даже пальцем, чтобы ударить его, как бы ни чесались при этом руки. Но Юхо Ахо вздумал помогать Леппялехти. Он вздумал выручать его в трудные для Леппялехти минуты, вот что Леппялехти никак не мог ему простить.

Когда осенью, во время вывозки леса на лед, Леппялехти нечаянно провалился в воду, Юхо Ахо первый протянул ему жердь.

Конечно, Леппялехти не сразу ухватился за эту жердь, когда увидел, что за другой конец ее держится Юхо, растянувшийся животом на льду. Он сначала попробовал выбраться без всякой жерди. Но тяжелые сапоги, налившиеся водой, топор, висевший за поясом, и быстрое течение так сильно тянули его под лед, что он все-таки уцепился за эту жердь, стараясь при этом не смотреть на Юхо. Чорт с ним! Пускай помогает. Но благодарности от Леппялехти пусть не дожидается. Нехватало еще, чтобы Леппялехти стал благодарить Юхо Ахо за что-нибудь.

Все бы ничего, но Юхо после этого стал изводить его еще сильнее. Он при каждом удобном случае кричал хвастливо и встречным и поперечным о том, что он спас Матти Леппялехти от смерти. Нельзя было выйти из дому, чтобы не услышать его противный крик. И на работе, и в столовой, и в лавке, и в клубе не было от него прохода. Даже в читальне этот рыжий веснущатый дьявол вырастал вдруг перед Леппялехти во весь свой огромный рост и орал так, что дребезжали стекла:

— А-а, Матти Леппялехти пришел! Живой утопленник! Поглядите на него. Идет и переваливается важно, словно гусь, как будто это и не он хотел нырнуть под лед на прошлой неделе и нас всех оставить сиротами горькими. Ну, как живешь, квашня пузатая? Не думаешь больше топиться? Ты скажи, когда надумаешь. Я кран подъемный приготовлю, а то надорваться можно — такую увесистую глыбу руками тащить.

Если же при этом Леппялехти отстранял его рукой и спокойно проходил мимо, то Юхо обижался и кричал ему вслед еще громче:

— А ты чего толкаешься, жирный чорт! Его от смерти спасли, а он еще толкается! Загордился, в живых оставшись! Знал бы, нарочно подпихнул тебя под лед, чтобы не зазнавался, тюлень белобрысый!

Леппялехти спокойно проходил дальше, садился за стол и принимался читать что попадалось под руку. Но только он в это время плохо понимал то, что читал. Перед глазами он видел не буквы, а совсем другое. Он видел, как он берет Юхо Ахо левой рукой за грудь и, тряхнув его раза два, бьет его по морде, чтобы он помнил, сволочь крикливая, что нельзя без конца издеваться над Леппялехти.

Но по наружности Леппялехти выглядел в это время совсем спокойным. Голубые глаза его, притаившиеся под белыми бровями, не спеша скользили по строчкам, а на широком лице не отражалось никакого признака досады, и только челюсти его сжимались, быть может, немного сильнее, чем обычно.

Мастер Егоров уже давно советовал ему подать заявление в партию, но Леппялехти медлил. Что-то подсказывало ему, что это не совсем подходящее время для вступления в партию, когда внутри тебя все кипит от злости и тебе мерещатся чужие поломанные кости и кровь.

А Егоров не унимался. Он давал читать Леппялехти разные книги и брошюры, разъяснял ему все непонятные места и снова и снова заговаривал насчет заявления. Тогда Леппялехти прямо сказал ему:

— Нет. Рано мне еще в партию.

— Почему же? — удивился Егоров.

— Так. Чего-то мне еще нехватает.

— Пустяки, — ответил Егоров, — мы знаем, чего тебе нехватает. Это все поправимо. Но мы знаем также все твои другие качества, которые доказывают, что тебе давно место в партии.

Леппялехти ничего не ответил на это, и Егоров на время оставил его в покое.

Все бы ничего, и Леппялехти, может быть, в конце концов подал бы заявление. Но в начале весны в лесу затеяли соревнование, а Юхо Ахо ввязался в это соревнование. И после этого опять все пошло прахом.

Леппялехти выколотил трубку о край кабинки, сунул ее обратно в карман и заглянул вниз. Ветер с новой силой качнул кабинку и чуть не сорвал с Леппялехти шапку. Он сильнее натянул ее на голову и снова взялся рукой за трос, упираясь ногами в дно кабинки.

Там, внизу, в двух местах опять застряли бревна. Разбивая багром заторы, Леппялехти старался не слушать крика Юхо Ахо. Он сопел и пыхтел нарочно громче обыкновенного. Кабинка сильнее раскачивалась от его усилий, и блоки визжали и скрипели, скользя по тросу взад и вперед. Леппялехти с удовольствием прислушивался к их скрипу. Но стоило ему чуть приостановиться, как звериный крик Юхо снова врывался в его уши с такой отчетливостью, как будто Юхо стоял не за триста метров отсюда, а совсем рядом, вот здесь на правом берегу, за этой деревянной вышкой, около той рыжей скалы, на которой повисли сбоку две кривые тощие березы и одна огромная корявая сосна, окруженная молодыми елками. Леппялехти протолкнул последнее застрявшее бревно и сердито сел на доску, положив багор поперек люльки.

Скалы, и бугры, и камни на правом берегу орали, на левом берегу орали, и лес вокруг орал, кланяясь высокими вершинами на все четыре стороны. Даже ветер как будто подхватывал этот всеобщий крик и нес его над рекой вместе со всякими щепками и мусором.

Чтобы немного отвлечься от этого сумасшедшего крика, Леппялехти достал в углу кабинки хлеб со свининой и принялся медленно жевать, отрезая поочередно финским ножом то кусок хлеба, то кусок сала. Но и это не отвлекало его от крика. Тогда он слегка перегнулся через край кабинки и стал смотреть на воду и на бревна.

Вода внизу тоже шумела и ревела, но гораздо приятнее, чем Юхо Ахо. Этот шум Леппялехти мог слушать без конца, не выходя из терпения. Он даже успел полюбить этот шум. Уже три весны подряд он обслуживал во время сплава этот участок. Он знал тут каждый камень, знал глубину дна у каждого камня и все капризы воды, сбегающей широкими каскадами с одного уступа на другой. Он работал здесь и при глубокой воде и при мелкой. При мелкой воде работать здесь гораздо труднее. Из-под воды высовывается такое множество камней, что приходится почти беспрерывно передвигать люльку вдоль троса от одного берега к другому. Бревна застревают в разных местах одновременно, и тогда уж не до отдыха.

А в этом году снег был особенно глубок, и река разлилась шире обычного. Работать было совсем легко. За первые трое суток Леппялехти успел уже раз восемь подремать, и не только в люльке, но и в будке, под овчинным тулупом. И даже за четвертые и пятые сутки он успел еще несколько раз вздремнуть, хотя вода уже пошла на убыль. Правда, через каждые десять-пятнадцать минут он просыпался и бежал к реке, но все же успел отдохнуть немного. Пока вода еще не очень сильно пошла на убыль, он не особенно боялся заторов. Их нетрудно было разбить при высокой воде. И если он иногда даже видел с берега, что где-нибудь в стороне от средних камней начинают скапливаться бревна, он не особенно спешил к ним. Но когда он замечал, что скопление начинается посредине реки, он торопливо шел к вышке, взбегал по лестнице на ее верхнюю площадку, отвязывал от столба кабинку, влезал в нее и катился на блоках по тросу к самому опасному месту.

Посредине реки нельзя было ни на минуту оставлять затор. Здесь, вот у этого кривого зеленого камня, похожего на бабу-ягу, и другого, низенького и пузатого, начинались все беды.

В низенький пузатый камень беспрерывно била особенно сильная струя воды, падающая с верхних уступов. Она била в него наверно уже не один десяток лет, а может быть, и не одну сотню лет, и продолбила в нем порядочное углубление, возле которого постоянно клубилась пена, вылезающая хлопьями на поверхность камня, откуда ее сдувал ветер и смывала вода.

Когда по реке шел деловой лес, тяжелый и крупный, надо было смотреть в оба. Если большое бревно задевало одним концом за кривой камень, покрытый зеленой плесенью, то другой его конец непременно заносило так, что он попадал в углубление пузатого камня, и, остановившись таким образом, бревно сразу же загораживало дорогу всему остальному лесу, идущему вслед за ним в этот проход.

Конечно, и у других камней случалось какому-нибудь неуклюжему бревну становиться поперек, но там не было подобной ловушки, и нередко получалось так, что едва начавшийся затор прорывался сам собой под напором других бревен. А пузатый и кривой камни крепко держали свою добычу, и тут уж нельзя было терять ни минуты. Бревна, наткнувшись на неожиданную преграду, останавливались, наседали друг на друга, становились торчком и так придавливали первое застрявшее бревно, что его уже почти невозможно было вытащить из-под других. Нужно было освобождать его в самом начале затора.

Три года тому назад один малоопытный сплавщик не уследил за этим и допустил залом, который не могли разбить в течение трех дней. А за это время вода спала, и почти половина леса осталась зимовать на обмелевшей реке, не дойдя до озера. Тут нужен был очень опытный глаз и большая выдержка.

Кроме того, не всякий решался болтаться над бурливым потоком с его устрашающими камнями. Трос и люлька раскачивались и скрипели, заставляя замирать непривычное сердце. Даже у Леппялехти иногда слегка кружилась голова.

Вот и сейчас ему стало казаться, что не река с бревнами несется вниз, прорываясь между камнями, а сам он вместе с люлькой и тросом стремительно мчится вверх по течению, в то время как пенистые струи с бревнами на них, разделенные на части этими камнями, быстро уходят в противоположную сторону.

Леппялехти невольно повернулся назад. Ему показалась, что даже крик Юхо за его спиной стал быстро к нему приближаться. Но едва взгляд его скользнул по берегу, как снова все установилось на свое место. Пороги, оказывается, ничуть не сдвинулись ни взад, ни вперед, и трос висел на том же месте между двумя столбами, установленными на обоих берегах. Только он уже заметно провис и мотался от ветра вместе с люлькой, мешая правильно нацелиться багром в нужное бревно. Да, тут без привычки трудно было обойтись. Нужно было проболтаться здесь на ветру не одну весну, чтобы понять все хитрости камней и воды.

Леппялехти, однако, считал, что он уже достаточно хорошо изучил пороги, чтобы каждую весну работать на них. И поэтому он очень удивился, когда мастер Егоров заявил, что в этом году на нижние пороги может попасть кто угодно из лесорубов, даже Юхо Ахо, если он пойдет впереди других во время зимних заготовок. Леппялехти спросил тогда:

— Как же так? Я работаю на порогах уже три года и знаю там каждый камень, а ты хочешь их отдать Юхо Ахо.

— Нет, — ответил мастер, — я не хочу их отдавать Юхо Ахо. Я только делаю их предметом соревнования между лучкистами, потому что каждому желательно попасть весной на этот почетный участок.

— А разве нельзя было найти другой предмет соревнования? — спросил Леппялехти.

— Нельзя, — ответил мастер. — Мне важно было втянуть Юхо Ахо в соревнование. Он изъявил желание попасть весной на нижние пороги, а я сказал ему: «Пожалуйста. Выйди на первое место в лесу, и нижние пороги будут за тобой».

— Но ведь это мое постоянное место во время сплава, — сказал Леппялехти.

— Ну и что же? — ответил мастер. — Если ты не хочешь, чтобы нижние пороги достались Юхо Ахо, то выйди сам на первое место. Только и всего.

— Но я совсем не хочу связываться с этим дураком, — ответил Леппялехти.

— Товарищ Леппялехти, — укоризненно сказал мастер. — Во-первых, не «с дураком». Ты готовишься в партию, и тебе не к лицу такие выражения. Во-вторых, это доказывает, что ты плохо знаешь Юхо, а будущий член партии должен уметь разбираться в людях. И, в-третьих, соревнование — это общественное дело, и нарушать его ради личной неприязни не годится. Не то важно, кому достанутся нижние пороги, а важно то, что удвоится и утроится выработка в лесу. Ясно тебе? — Он помолчал и добавил: — А ты не уступай нижних порогов. Ты все время шел впереди, продолжай и дальше итти впереди.

— Ладно, — буркнул тогда Леппялехти и отвернулся. Он слегка обиделся на мастера, но решил не уступать нижних порогов никому, и тем более — Юхо Ахо.

Леппялехти кончил есть и аккуратно завернул в бумагу хлеб и сало. Потом он глотнул воды из фляги и, заглянув еще раз вниз через край кабинки, откинулся на своем сиденьи, глядя вдоль течения реки.

Река несла на себе непрерывный поток бревен, виляя вправо и влево. Огромные каменистые выступы, поросшие мохнатыми деревьями, налезали на нее с обоих берегов то здесь, то там, пока совсем не заслоняли ее из виду. А далее шла сплошная гуща качающихся хвойных вершин, ярко освещенных солнцем. Но там, дальше, река была чиста от камней, хотя и виляла между неровностями берегов, и до самой запани лесу не грозили заломы.

Леппялехти сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Весенний ветер и солнце уже успели затемнить и зарумянить кожу на его давно не бритом лице так сильно, что белые брови на нем и светлоголубые глаза, неприветливо выглядывавшие из-под них, стали казаться чужими, случайно попавшими на это широкое темное лицо.

Все бы ничего, но левый обрывистый берег все еще орал диким голосом:

— Вы-ыходила на берег Катю-юша!..

А другой берег, обгоняя его, подхватывал:

— На высокий на берег круто-о-ой!

Слово «крутой» наверно полчаса висело над рекой и лесом. Так, по крайней мере, показалось Леппялехти. А затем наступила тишина. То есть не полная, конечно, тишина, потому что пороги продолжали реветь попрежнему и лес кругом тоже продолжал шуметь попрежнему. Но после диких воплей Юхо Ахо Леппялехти показалось, что наступила тишина, и он вздохнул во всю свою необъятную грудь.

Юхо Ахо, как видно, спел последний куплет своей песни и угомонился на время. Было бы лучше, конечно, если бы он угомонился совсем, навсегда. Но этого, пожалуй, от него никогда не дождешься. Такие люди, как Юхо, живут по двести лет. Стоит лишь взглянуть на него, чтобы пропала всякая надежда на то, чтобы он когда-нибудь угомонился. Такого дурака никакая сила не проймет: большой, как дерево; рожа налитая, красная, как огонь, да еще усеяна веснушками в придачу, волосы густые, рыжие, тоже под-стать огню; и двигается он всегда как-то бестолково, мечется туда-сюда, задевая всех своими длинными руками, скачет, беснуется, как будто он и внутри напичкан все тем же огнем и жаром, не находящим себе выхода. Или же вытаращит свои глупые глазища и орет, как зарезанный.

Странно, что его еще ни разу нигде и ничем не притиснуло. Другие люди, поспокойнее его, попадают в беду, если не в лесу, так на сплаве, а он до сих пор цел и невредим. Почему бы ему сейчас, например, не поскользнуться и не сорваться в воду? Ведь это так просто. А бревно какое-нибудь покрупнее раскроило бы ему в это время башку. Ну, может быть, не башку, а что-нибудь другое, например по ногам хватило бы так, чтобы он с этого дня пополз на карачках. Посмотреть бы тогда в его глаза и послушать голос. Много ли в нем прыти сохранится. Спросить бы его: «Ну как, Юхо? Набегался? Накричался?» Что бы он тогда ответил? Небось, скривил бы плаксивую рожу и пополз бы прочь. А может быть, и не пополз бы. Чорт его знает. От него всего можно ожидать. Может быть, окрысился бы, как всегда, и заорал бы на Леппялехти:

— Не твое дело, чорт пузатый! Ты сам, смотри, не набегайся! Отойди лучше от меня подальше, мешок с потрохами, а то как двину!..

— Двинь, двинь, — ответил бы ему тогда Леппялехти. — А чем ты двинешь? Ногой, может быть?

А у него уж и ноги-то волочатся сзади, как чужие. Что бы он ответил тогда? Небось, завизжал бы от злости, как поросенок резаный, да уж ничего бы не помогло. Леппялехти и пальцем не шевельнул бы. А Юхо бы надрывался: и такой, и сякой, и тюлень белобрысый, и комод ходячий, и пень дубовый, и дурак. А Леппялехти все стоял бы и смотрел, как он беснуется. Небось, побесновался бы и упрашивать стал:

— Матти! Помоги мне. Ведь я тебя от смерти спас. Ты сознавать должен как товарищ...

— А-а, — сказал бы ему тогда Леппялехти, — вот как ты теперь заговорил! А кто меня каждый день изводит перед всем народом?

А он бы продолжал хныкать:

— Погибаю я, Матти. Не оставляй меня. Издевался я над тобой долго — это верно. Но ты прости. Ты же хороший человек, рассудительный, умный и в партию готовишься...

Тут мысли Леппялехти прервались, и он слегка коснулся рукой грудного кармана, в котором лежало написанное им заявление в партию. И после этого он посидел минуты две не шевелясь, а потом взял багор и стал ездить по тросу взад и вперед, проталкивая бревна где нужно и где не нужно.

Он старался и пыхтел больше, чем следовало, словно хотел стряхнуть с себя что-то, отогнать какую-то назойливую мысль. Но, так и не отогнав ее, снова сел на свое место и насупился. Так всегда получалось, когда он думал одновременно о Юхо Ахо и о заявлении в партию. Почему-то выходило так, что думать одновременно о Юхо Ахо и о заявлении в партию никак нельзя. Или думай о Юхо Ахо, или о заявлении в партию, а вместе не думай, иначе на сердце становится нехорошо и неловко.

Раньше Леппялехти не особенно старался понять, отчего это так происходит, но на этот раз он крепко задумался.

Все складывалось так, что в партию-то он может вступить, но после этого должен совсем выбросить из головы Юхо Ахо. А как же его выбросишь из головы, если он каждый день торчит на глазах, а если и не торчит на глазах, то орет так, что его слышно за пять километров? Разве такого выбросишь из головы?

Тут нужно было что-то раз навсегда выяснить и решить. И Леппялехти крепко думал, сидя в люльке и сжимая руками ее края.

Люлька была деревянная внутри. Это был просто большой, глубокий ящик, обитый снаружи листовым железом и подвешенный за трос на двух блоках. Внутри ящика была прибита доска для сиденья и больше ничего.

Ящик был довольно стар и расхлябан, но для такого спокойного человека, как Леппялехти, это не имело значения. Он не собирался в нем танцовать. Только на этот раз, очень крепко задумавшись, он так сильно сжал руками его края и уперся ногами в его стенку, что едва не выдавил ее.

Все же, просидев неподвижно минут пять, он сообразил наконец, что ему мешало думать одновременно о заявлении в партию и о Юхо Ахо. Он очень плохо думал о Юхо — вот что было тут причиной. Он всегда хотел ему зла и вспоминал о нем только с ругательствами и проклятиями, а совесть грызла его за это и напоминала о том, что если ты решил вступить в партию, то не желай зла своему товарищу. Ты готовишься в партию, читаешь разные книги, вникаешь в партийные и хозяйственные дела, а своего товарища хочешь взять за грудь и дать ему по морде кулаком. Вот что начинает грызть тебя каждый раз, когда ты сразу же после Юхо Ахо начинаешь думать о партии.

Леппялехти даже привстал в кабинке, сделав такое открытие. Теперь ему стало понятно, почему он столько раз отказывался подать мастеру заявление насчет партии. Он чувствовал, что совесть не совсем чиста, — в этом все дело.

Леппялехти передвинул немного по тросу люльку, разбил еще одно скопление бревен и приостановился, упершись багром о камень, чтобы дать отдохнуть спине.

Ну что ж, если совесть нечиста, то надо сделать так, чтобы она оказалась чиста. Он постоял немного, задумчиво глядя из кабинки вниз. Вода и бревна под ним с ревом и стуком неслись вперед, посылая кверху брызги, уносимые ветром. Багор сразу же потемнел от брызг на целый метр. Леппялехти снова втащил его наверх и сел на свое место.

Нужно было выбрать что-нибудь одно: или отказаться от заявления в партию, или перестать думать злое о Юхо. Легче было, конечно, отказаться от заявления в партию. Откажись от заявления в партию — и делай с Юхо что хочешь. Тебя никто не осудит за это так, как судили бы члена партии.

Но Леппялехти как раз и не хотел делать то, что было легче. Он хотел делать то, что считал важнее. Значит, оставалось что же? Думать о Юхо одно хорошее, ни разу больше не ругнуть его и совсем отказаться от мысли сцапать его когда-нибудь за грудь и двинуть кулаком по зубам?

Леппялехти посидел еще несколько минут неподвижно, глядя прямо перед собой спокойными светлыми глазами.

Что ж, можно попробовать. Чорт с ним! Вот сейчас, например, пока этого идиота не видно и не разинута его противная звериная глотка, можно о нем вспомнить немного спокойнее. Что с дурака возьмешь? Его не исправишь, хоть колоти с утра до вечера головой о пень. Пусть остается таким, каков есть. Придется терпеть.

Как-никак, а он здорово двинулся тогда в лесу вперед. Никто не ожидал от него такой прыти в работе. От кого угодно можно было этого ожидать, но только не от Юхо Ахо.

Сначала все даже смеялись над ним и дразнили его, но когда он заготовил со своими двумя подсобниками за смену девятнадцать кубометров древесины, обогнав два самых слабых звена, то смеяться над ним стали меньше. А он сразу задрал нос, напыжился, начал покрикивать на всех и лез из кожи вон, чтобы заготовить еще больше.

Он грозился обогнать всех лучкистов и даже Леппялехти. Но, конечно, это было легче сказать, чем сделать. Леппялехти работал попрежнему ровно и спокойно и не беспокоился о том, что его кто-либо догонит, и тем более Юхо Ахо.

А Юхо злился, кричал на своих подсобников и набрасывался на деревья, как бешеный. И действительно, были дни, когда его звено выскакивало на четвертое и даже на третье место. Но все же до звена Леппялехти ему было далеко. И никакая злость не помогала ему догнать Леппялехти.

Однажды он встретился с Леппялехти у столовой и нарочно сильно задел его плечом.

А когда Леппялехти остановился и молча смерил его глазами, он заорал во все горло:

— Ты чего толкаешься, чорт упитанный? Думаешь, если ты в лесу держишь первое место, то и толкать всех имеешь право? А если я не хочу, чтобы ты меня толкал?

Леппялехти в это время набивал табаком свою трубку. Он еще раз молча взглянул на Юхо и пошел дальше. Но Юхо схватил его за плечо, повернул к себе и снова заорал:

— Куда пошел? С тобой разговаривают, жирный пес, а ты спину показываешь, невежа! Морду бьют за такое дело, если ты хочешь знать. Стой и слушай, когда с тобой разговаривает Юхо Ахо!

Леппялехти опять медленно повернулся и пошел своей дорогой, но Юхо снова рванул его за плечо назад.

— Постой, говорят! — заорал он снова и, грозя пальцем перед лицом Леппялехти, добавил: — Не думай, что ты без конца будешь итти впереди. Я тебе еще поприжму хвост, окорок ходячий! Я из тебя жирок-то повыжму, будь спокоен! А нижние пороги все-таки будут за мной! Так и знай!

Леппялехти опять повернулся, чтобы итти своей дорогой, но Юхо снова рванул его за плечо к себе и снова разинул свою широкую пасть.

Тогда Леппялехти решительно сунул трубку в карман и шагнул к нему с протянутой рукой, чтобы тряхнуть его хорошенько за грудь и дать кулаком по морде. Но в это время из столовой вышел мастер Егоров, и Леппялехти снова занялся своей трубкой. А Юхо заорал что-то дикое и пошел прочь, широко шагая в своих валенках, таких длинных и широких, что в них можно было сунуть по теленку да еще завязать сверху веревкой.

А Егоров снова спросил в тот день у Леппялехти:

— Ну как? Написал заявление?

— Нет, — ответил Леппялехти.

— Почему? — спросил Егоров.

— Так... рано мне еще...

— Ничуть не рано, — ответил Егоров. — Наоборот. Сейчас самое удобное время. Ты одерживаешь в лесу такие победы, как никогда. Идешь впереди всех, заставляя подтягиваться остальных. Выработка повысилась почти втрое благодаря тебе. Ты задаешь тон всему соревнованию. Непременно пиши заявление.

Леппялехти промолчал в ответ на это. Что он мог сказать? Если говорить правду, то заявление у него уже давно написано и лежало в кармане. Но разве можно было его подавать после такой встречи с Юхо?

Он сказал, что заявление не написано, и, оттого что он так сказал, ему стало еще более неловко. Но он решил, что в будущем непременно расскажет мастеру, почему он сказал «нет», хотя заявление уже было написано.

Леппялехти полез рукой в грудной карман и достал заявление.

Пригибаясь от ветра и придерживая локтем багор, лежавший поперек люльки, он развернул и еще раз перечитал заявление.

Ничего особенного в нем не было. Четыре строчки и подпись. Он уже раз пять переписывал его, ставя каждый раз новую дату. В последний раз он уже не поставил даты, а только оставил для нее место. Он решил поставить дату в тот момент, когда будет передавать заявление мастеру.

Сегодня мастер как раз обещал заглянуть сюда по пути к запани, и Леппялехти решил сегодня же передать ему заявление.

Не стоит больше тянуть. Рано или поздно надо это сделать, раз уж он выбрал себе этот путь и раз партийная ячейка желает этого. Леппялехти медленно сложил и спрятал заявление на прежнее место, поглядывая на оба берега. Мастера еще не было видно, но его можно было ждать с минуты на минуту. Леппялехти опять задумчиво сжал руками края кабинки и уперся ногами в ее стенку. Ему каждый раз было немножко не по себе, когда он собирался подать заявление в партию. Ему казалось, что как только он подаст заявление в партию, так сразу же что-то новое хлынет в его жизнь. Он словно перешагнет какую-то глухую преграду и станет там, где выше и светлее. И мир вокруг него как будто раздвинется шире, и он увидит его до самых крайних пределов.

Конечно, если хорошенько подумать, то ничего особенного в его жизни не случится. Попрежнему он будет работать в лесу и на реке, как и все другие. Но все-таки он тайно чувствовал, что, подав заявление в партию, он прикрепится к чему-то огромному и сильному, охватывающему весь мир. И это радовало и волновало его, заставляя крепче сжимать руками края кабинки, обитые железом.

Леппялехти встал со своего места, взяв багор в руки, и снова окинул взглядом пороги. Грудь его дышала широко и свободно. Кабинка и трос раскачивались от ветра взад и вперед, взлетая над порогами, словно качели, но он не замечал этого. Он хотел бы сейчас попробовать на чем-нибудь свою силу — так, чтобы захрустело и затрещало все под руками. Он мог бы сейчас, пожалуй, выворотить вон тот зубастый камень, рассекающий надвое белую струю воды, и закинуть его до самого берега. Ничего нет в этом трудного. Он бы уперся ногами в два боковых камня, а этот выворотил бы непременно и так хватил бы им по береговой скале, что разнес бы его в песок. Он мог бы также выворотить сейчас из земли дерево с корнями вместе и перекинуть его хотя бы через реку или сделать еще что-нибудь похлеще.

Бывают почему-то у человека минуты, когда он может перевернуть вверх ногами все на свете. И непонятно, отчего это происходит.

Леппялехти заметил в стороне скопление бревен и, схватившись рукой за трос, одним рывком передвинул кабинку метра на два с половиной.

Он в один миг разогнал затор и приостановился, упираясь багром о камень, чтобы дать отдохнуть спине и слегка задержать раскачиванье кабинки.

Эти камни давно бы пора убрать отсюда. Они красивы только на картинках и годятся лишь для того, чтобы ими любовались городские жители. А для лесного хозяйства они — помеха. Они просто враги для лесного хозяйства. Но им недолго еще красоваться здесь. Скоро и до них доберутся. Реку очистят от камней по всей ее длине до самых верховьев. И тогда гони по ней каждой весной хоть сотню тысяч кубометров, а то и больше.

Леса возле реки хватит еще на полсотни лет. А если его будет мало, то можно реку очистить еще выше, до самого Зеркального озера, и тогда лесному богатству не будет конца.

И все это не трудно сделать. Надо только захотеть, и больше ничего.

Леппялехти умел хотеть, если видел в том надобность. Это смело могли бы подтвердить конюхи из главной конюшни лесопункта. Они знали, каков бывает Леппялехти, когда он чего-нибудь сильно захочет, и могли бы порассказать об этом, особенно тот молодой парень, который довел свою лошадь на трелевке до того, что на ее холке не осталось ни шерсти, ни шкуры.

Леппялехти никогда не заведывал конюшнями, но он тогда тоже работал на трелевке, и он терпеть не мог, если видел, что издеваются над скотиной.

Бедный парень целую неделю не знал, куда от него деваться. Где бы он ни спрятался, везде появлялся со своей трубкой в зубах широкий и тяжелый Леппялехти.

Загородив своей тушей парню все ходы и выходы, он медленно и с большими передышками начинал ему объяснять, что такое лошадь и что такое человек, кем должна быть лошадь для человека и кем должен быть человек для лошади, если он к ней приставлен.

Парень уверял его, что он давно все понял и что это с ним больше никогда не повторится. Но Леппялехти на всякий случай повторил ему про это еще несколько раз и тогда лишь оставил его в покое.

Мало того, он пошел дальше и стал вникать во все другие лошадиные дела. Он перебрал всю сбрую в конюшне, и никто не посмел даже намекнуть ему на то, что это не его дело. Он сказал, что у каждой лошади должен быть свой постоянный хомут, и никто ничего не мог возразить ему на это. А он повторял это до тех пор, пока не увидел, что у каждой лошади появился свой хорошо пригнанный хомут и вся остальная сбруя.

Тогда он пошел дальше. Он заметил, что общий питьевой жолоб у лошадей очень старый и края его изгрызаны лошадиными зубами настолько, что после первого же налитого ведра вода начинает выливаться через край.

Он подумал тогда о новом глубоком жолобе из свежих, гладко струганных досок, в который наливалась бы только чистая вода, а не засыпалась бы разная вкусная мешанка, прилипающая к стенкам жолоба и побуждающая лошадей в голодные минуты грызть зубами дерево.

Мешанку свободно можно засыпать в ясли, если их тоже как следует приспособить для этого. Кроме того, ему не понравились выдавленные окна. Зачем ставить лошадь так близко, что она может дотянуться мордой до стекла? Разве она понимает, что такое стекло?

А потом сами же плачут, что в конюшне мороз и у лошади ноздри в крови.

Леппялехти до тех пор ходил в конюшню, пока все конюхи тоже не стали думать о новом жолобе, о новых яслях и выдавленных окнах.

Потом и заведующий конюшней тоже стал думать об этом, и двое из плотников лесопункта тоже заглянули туда раза два. И кончилось все тем, что в окнах конюшни появились новые стекла, а внутри застучали топоры и зашаркали рубанки.

Все это получилось так потому, что Леппялехти очень хотел, чтобы так получилось.

Он очень любил лошадей и непременно хотел, чтобы им было теплее и светлее и чтобы у них появился новый жолоб, новые ясли и хорошая сбруя.

И у них все это появилось, хотя он и не был заведующим конюшней.

Директор и партийная ячейка много говорили о нем после этого и предложили ему поработать немного в столовой, где в то время тоже сильно хромало дело. Но Леппялехти отказался. Он не хотел итти работать в столовую, где нехватало для груди воздуха от кухонного жара и запаха всякой снеди. Он хотел работать в лесу и на реке — и больше нигде. Он пояснил им, что только то дело хорошо подвигается вперед, которое делаешь с охотой, и что лучше не ставить человека на такую работу, которая не по душе.

Они, кажется, не совсем с ним согласились, но все же особенно спорить не стали. А он так и остался при своей мысли насчет охоты человека к делу. Все может сделать человек, если очень сильно захочет.

Леппялехти еще раз оглянул порог и поднял багор наверх, попрежнему радостно глотая ветер во всю свою большую грудь. Но в это время знакомый рев снова родился за его спиной и оглушительно прокатился по обоим берегам.

Леппялехти медленно сел на свое место и положил багор поперек люльки. Он сильно стукнул багром о края люльки, садясь на место, хотя лицо его выглядело спокойным, как всегда.

Этот крик сразу вернул его мысли к Юхо Ахо, а мысль о Юхо Ахо напомнила ему о том, что не всегда человек может сделать все, что захочет. Бывают случаи, когда он очень сильно хочет чего-либо добиться и все-таки не может.

Леппялехти достал из кармана трубку и снова стал набивать ее табаком.

Юхо Ахо долгое время из кожи лез тогда в лесу, чтобы догнать Леппялехти, но ничего у него не получалось. И он, должно быть, хорошо понял тогда, что одним криком и хвастовством делу не поможешь.

И тогда он стал еще больше приглядываться к Леппялехти, стал вынюхивать все его способы работы и перенимать их.

Идя к себе, он обязательно пересекал участок Леппялехти и смотрел, как тот работает.

Леппялехти всегда подрубал дерево с левой руки, чтобы, не сходя с места, взять в руки пилу и сразу же начать подпиливать. Юхо Ахо стал делать то же самое. Леппялехти подпирал дерево упорной вилкой в самом начале, еще до подруба, и Юхо стал делать то же самое.

Он перенял у Леппялехти положение его туловища и ног в момент подпилки, и так как он был сухой и гибкий, то у него дело с подпилкой пошло куда лучше, чем у Леппялехти. Потом он захотел узнать, когда и как успевает Леппялехти расчищать место вокруг деревьев. Оказывается, Леппялехти делал это во время обеденного перерыва или же во время коротких перекурок в виде отдыха. Юхо перенял и это. Он следил за каждым его шагом и в лесу, и в лесном бараке, и в поселке. Заметив, что Леппялехти ослабляет на ночь раму лучковой пилы, Юхо стал делать то же самое. Заметив, что к весне Леппялехти стал чаще обтирать керосином полотно пилы, предохраняя его от налипания смолы, Юхо стал делать то же самое.

Он перенял от Леппялехти все способы сложного подруба и подпилку в полукруг при работе над очень толстыми стволами и многое другое, — и все это сразу же применял на своих участках, рыжий чорт.

А главное, обидно было то, что у него благодаря этому дело сразу сильно подвинулось вперед. Он никогда не уставал, — вот в чем был его козырь. Он постоянно занимался боксом со своим первым подсобником, и оба они выработали в себе такую выносливость, что могли работать весь день без единой передышки.

И они так и начали работать под конец, то есть без единой передышки, и к середине марта их звено дало двадцать четыре кубометра леса за день, отстав от звена Леппялехти только на восемь кубометров.

Даже мастер удивился, обнаружив это, и, чтобы не ошибиться, проверил их выработку два раза.

С этого дня Леппялехти пришлось немного расшевелиться. До этого дня он шел ровно, как хорошо заведенная машина, а тут пришлось менять скорость у машины, и оказалось, что она не была приспособлена к этому.

Юхо Ахо мог простоять, согнувшись хоть до самой земли, сколько угодно и подпилить любой толщины ствол без передышки. А Леппялехти не мог долго оставаться в согнутом положении. Грузные плечи тянули его к земле, и он должен был то и дело выпрямляться, чтобы дать отдохнуть пояснице. И он не мог подпилить любой ствол без передышки. У некоторых стволов он делал по две и даже по три передышки.

Кроме того, Юхо быстрее его двигал пилой и отаптывал снег вокруг деревьев тоже быстрее его. Он во всем старался взять быстротой, после того как перенял от Леппялехти основные технические правила. Он не переходил так медленно от одного дерева к другому, как это делал Леппялехти. Он просто перебегал от одного дерева к другому и отаптывал около них снег с такой быстротой, как будто танцовал вприсядку.

Он не стеснялся носиться взад и вперед, как мальчик, и прыгать через пни и костры, когда бежал к своим пособникам помогать раскряжевывать очищенные от сучьев стволы. И при этом он целыми днями орал разные песни, так что лес плакал и стонал на целый километр вокруг его делянок.

И пришел наконец такой день, когда звено Юхо дало столько же, сколько и звено Леппялехти, то есть тридцать шесть кубометров за день. Это было неслыханное явление для Кивийокинского лесопункта, и все надолго запомнили это.

Мастер Егоров пришел тогда к Леппялехти на участок и стал его ободрять и успокаивать, как будто Леппялехти — девочка, которая способна расплакаться от первой же неудачи. Мастер сказал, что Юхо, конечно, недолго удержится на этом уровне, хотя с точки зрения общей пользы это и желательно. Леппялехти ничего не ответил ему на это.

— Но если он даже и удержится на этом уровне, — добавил мастер, — то это не меняет дела. И у тебя все равно нет причины медлить с подачей заявления.

— Скажи этому дураку, — ответил на это Леппялехти, — чтобы он больше не показывался на моем участке.

— Товарищ Леппялехти, — укоризненно сказал мастер, — опять «дураку»! — И он посмотрел на него так, как будто напоминал что-то очень важное.

— Все равно, — сказал Леппялехти, — скажи ему, чтобы он больше не ходил через мой участок, а то...

— А то что? — спросил мастер.

— Ну... мало ли что. Дерево может упасть не так... или топор сорвется...

Мастер весело засмеялся. А потом покачал головой и сказал:

— Эх, Леппялехти, Леппялехти!

И, снова засмеявшись, ушел с участка.

Леппялехти сунул трубку в рот и закурил ее, пригибаясь от ветра внутрь кабинки. Когда он так пригибался внутрь кабинки, голос Юхо Ахо слышался слабее. Но едва он выпрямился, бросив спичку за борт, как снова в уши его полезло со всех сторон:

— Леппя-лехти, Леппя-лехти, Леппя-лехти.

Леппялехти хотел бы, может быть, подумать в это время о чем-нибудь другом, но этот противный рев не давал ему думать ни о чем другом, как только о Юхо Ахо и его подвигах в лесу.

После того как Юхо Ахо догнал тогда Леппялехти, все подумали, что на этом он и застынет, а потом покатится вниз. Но он не застыл и не покатился вниз, рыжий дьявол. Наоборот, он полез в гору все дальше и дальше, заставляя Леппялехти, как мальчишку, торопиться за ним. Он довел Леппялехти до того, что и тот стал все делать бегом, а это было для Леппялехти не очень-то легко и приятно при его комплекции и при глубоком снеге. Он передвигался бегом от одного дерева к другому, а сам все оглядывался на подсобников — не видят ли они, потому что со стороны, чего доброго, могло показаться смешным — видеть, как он вскидывает вверх ноги, вытаскивая их из глубокого снега и подпрыгивая.

И вдобавок это мало помогло делу. Он только зря утомлял себя и без толку задыхался. Юхо Ахо все равно обогнал его.

Три дня они держались рядом на тридцати восьми кубометрах, а на четвертый день звено Юхо сразу дало сорок один кубометр, а звено Леппялехти — только тридцать девять. И дальше все пошло таким же порядком.

Когда Леппялехти дал сорок кубометров, Юхо дал сорок три. Когда Леппялехти дал сорок один, Юхо дал сорок пять. А когда Леппялехти, напрягая со своими подсобниками последние силы, дал сорок два кубометра, Юхо дал сорок восемь.

Это были неслыханные цифры, и весь поселок только и говорил о них.

Леппялехти целыми днями ходил злой-презлой и весь мокрый от пота.

Погода с каждым днем становилась все теплее и теплее. Но это было еще ничего. Весна должна была прийти в конце концов, как ей положено, и все заранее ждали ее.

Но пускай бы она шла ровно, без больших перемен, при ясной погоде и ночных заморозках. При ясной погоде снег таял только там, где было больше грязи, а в лесу не особенно спешил. В то время как по улицам поселка, например, уже извивались ручьи и у лесных бараков и штабелей тоже все раскисло, в лесу снег еще и не думал таять, и только около пней и угасших кострищ он разрыхлился, словно губка. Так что в лесу сначала было неплохо работать.

Но скоро погода испортилась, и сперва в лес хлынул туман, такой густой, что за три шага дерево казалось висящим в воздухе. А потом ударил проливной дождь, который за двое суток перемешал в лесу с водой все, что мог. Огонь уже никак нельзя было развести, и груды свежих сучьев оставались лежать на делянках, дожидаясь ясного дня и сухого ветра. В каждой впадине стояли лужи, а снег, пропитавшийся водой, раздавался под сапогами во все стороны, как жидкий кисель.

Все было пропитано водой и ни к чему нельзя было притронуться без того, чтобы не промокнуть самому. Вода выжималась из коры деревьев, когда к ней прикасалась ладонь, брызгала в лицо с кустарников и целым дождем обрушивалась на голову и плечи сверху при первом же ударе топора по дереву.

Можно ли было при этом оставаться спокойным и не проклинать всех чертей на свете!

У Леппялехти все кипело внутри, хотя по его лицу это трудно было заметить. Мастер уже не подходил к нему. Он только наблюдал за ним издали, а сам все больше и больше околачивался возле Юхо Ахо. О чем они беседовали? Чорт их знает! Но мастер, конечно, на ветер слов не кидал и как-нибудь повлиял на этого болвана, если он тоже после того стал как-то странно поглядывать на Леппялехти. Орет, орет, валяет дурака и вдруг приумолкнет и уставится, как идиот, хлопая своими рыжими ресницами.

Уж не вздумал ли он жалеть Леппялехти за его отставание? Этого еще нехватало. Леппялехти разорвал бы его на куски, если бы услышал от него хоть одно слово жалости.

Но самое неприятное случилось в последний день соревнования. В этот день Леппялехти вышел из барака в лес рано, еще до того, как зазвонил колокол. Он не собирался, конечно, начинать работу раньше срока, чтобы не поступить нечестно, но он прошелся с топором по обеим начатым полосам своего участка, отделенным друг от друга третьей, еще не тронутой полосой, и очистил место вокруг деревьев, которые предстояло свалить.

Потом он развел огонь под несколькими грудами вчерашних сучьев. А когда зазвонил колокол, он сразу же набросился на ближайшее дерево и принялся его торопливо подрубать.

В этот день он решил во что бы то ни стало снова перегнать Юхо и таким образом оставить за собой право на нижние пороги.

Он готов был треснуть пополам, надорваться к чорту, но не уступить. Лучше совсем не уходить из лесу, остаться в нем ночевать, сдохнуть в нем, похоронить себя под корнями дерева, чем видеть эту противную красную морду задирающей кверху нос и кричащей на весь поселок о том, что он победил и что нижние пороги остались за ним.

Леппялехти даже не обедал в последний день соревнования. С утра он, правда, взял с собой кусок хлеба с маслом, но хлеб с маслом был засунут в карман тужурки, а тужурка еще с утра была брошена на пень и там пролежала до самого вечера вместе с хлебом. Леппялехти даже не курил в этот день до самого вечера. Трубка лежала в кармане пиджака, а пиджак тоже был брошен с самого утра на кучу бревен и пролежал там до конца дня. Леппялехти работал в одной рубашке и без шапки.

Солнце уже пекло так сильно, что не только обсушило деревья снаружи, но и вызвало к жизни дремавшие внутри них соки.

Топор становился мокрым, когда вонзался в березу, и распиленные на части березовые стволы источали слезы до тех пор, пока раны их не покрывались желтой пеной. А на свежих надрезах у сосны и ели каждый раз медленно проступали бесчисленные золотистые капли смолы. В вершинах деревьев уже гнездились прилетевшие откуда-то птицы. Они встревоженно кричали о чем-то, летая над редевшим лесом и дымом костров. Но Леппялехти было не до них. Нехватало еще, чтобы он стал заботиться о птицах. Он бегал с одной полосы своего участка на другую, и проталины чавкали под его сапогами.

Подсобники, зная его намерения, тоже прилагали все силы к тому, чтобы одержать верх.

Когда Леппялехти сваливал десятка два деревьев на одной полосе, подсобники сразу же принимались обрубать с них сучья и распиливать их на бревна разных сортов и на дрова. А Леппялехти бежал на другую полосу через нетронутый участок леса, оставленный для защиты от несчастных случаев.

Леппялехти проклинал этот предохранительный участок, из-за которого ему приходилось пробегать каждый раз лишних двадцать пять метров.

Конечно, он сам одобрял лесные правила, запрещающие разрабатывать рядом одновременно два участка, но на этот раз он хотел, чтобы оба его участка были рядом. Он бы не повалил дерева на соседний участок и не придавил бы там своих подсобников. Об этом можно было не беспокоиться. У него деревья всегда падали вдоль участка, слегка перехлестываясь вершинами, и никакой наклон не мог помешать ему повалить дерево туда, куда он хотел.

Повалив десятка два деревьев на втором участке, он сам принимался обрубать с них сучья, размечать их на сортименты и распиливать, пока не прибегали его подсобники. Тогда он снова бежал на первый участок и проделывал там то же самое.

Обеденный колокол не остановил его ни на минуту. В обеденный перерыв по делянкам провезли два термоса с борщом и жареной картошкой, и подсобники Леппялехти пообедали у пня. Они даже выпили по кружке кофе и выкурили по папироске. Но и они снова бросились в работу, не дожидаясь второго колокола.

А Юхо, как нарочно, сходил пообедать в лесную столовую и обратно прошел не спеша через участок Леппялехти.

Он даже остановился, против Леппялехти и, насмешливо раскланиваясь перед ним, сказал:

— Ну, как дела, герой северных лесов? Я слыхал, что ты сегодня опять выходишь на первое место? Разрешите поздравить? Жирок-то свой еще не весь потерял?

— Ладно. Проходи, — тяжело дыша, ответил ему Леппялехти. Он был мокрый и грязный от пота. И он был зол, как собака, оттого что его застали работающим в обеденный перерыв.

— Проходи, проходи, — повторил он еще раз, вытирая руками залитое потом лицо, и, видя что Юхо медлит, шагнул к нему с угрожающим видом.

А Юхо еще раз насмешливо поклонился ему, взмахнув шапкой, потом разинул рот, чтобы ляпнуть наверное еще что-нибудь насмешливое, но ничего не ляпнул, только оглядел еще раз Леппялехти с головы до ног и лишь тогда, как бы задумавшись, пошел прочь.

И опять Леппялехти подметил в его глазах что-то вроде жалости и участия к себе. Чорт его знает, что с ним такое стряслось за последнее время! Новая дурь пришла на смену старой к рыжему дьяволу.

И все, что он сказал насчет первого места, было вранье. Леппялехти ясно видел по своей работе, что ему опять не выйти на первое место.

За три дня до этого он еще надеялся не только вырубить эти участки, но и перейти на новые, которые мастер уже давно разбил на ленты и распределил между лучкистами. Но теперь он видел ясно, что о новых участках нечего и думать, и на первое место ему никак не выйти, разве что Юхо сбавит свою выработку. Но если он сделает это нарочно, из жалости к Леппялехти, то пусть лучше заранее прощается с белым светом. Так и знай, Леппялехти не позволит над собой издеваться.

До конца рабочего дня Леппялехти носился по обеим лентам своего участка, как сумасшедший, и подсобники носились вместе с ним. Деревья с треском валились крест-накрест одно за другим, гремели пилы и топоры, и густой дым костров застилал ясное небо, отпугивая птиц.

Когда зазвонил вечерний колокол, Леппялехти не обратил на него внимания и хотел продолжать работу. Но по лесу поползли слухи о том, что он будто бы вышел на первое место. И тогда он, хотя и недоверчиво, но все же пошел прочь из лесу.

Но лучше бы он совсем не уходил из лесу, а остался в нем навсегда.

Вечером, когда лесная столовая была битком набита людьми, между столиками появился мастер Егоров и, подняв руку с блокнотом, сказал:

— Товарищи, минуточку внимания.

И когда все притихли, он спросил:

— Лучкисты все здесь?

— Все, все, — ответили ему голоса из-за разных столов. — Говори.

— Вы знаете, — продолжал мастер, — что о результатах стахановского движения в нашем лесу мы будем говорить потом, на общем собрании, но я полагаю, что всем было бы интересно узнать пару цифр на сегодняшний день.

— Да, да. Правильно. Просим, — загалдели кругом лесорубы.

— Так вот, — сказал мастер, — вы знаете всю историю соревнования, знаете цель соревнования и знаете, как Юхо Ахо выдвинулся на первое место. Должен вам заметить, что цифры, показанные в этом году, являются неслыханными в истории нашего лесного дела. Слабых звеньев у нас больше нет. Разве можно назвать слабым звено, если оно дало за вчерашний день двадцать три кубометра.

По столовой пробежал одобрительный гул.

— Никак нельзя такое звено назвать слабым, — продолжал мастер. — Раньше даже для самых лучших звеньев это была почетная цифра. Но все это пустяки по сравнению с тем, что дали Леппялехти и Юхо Ахо.

— А сколько они дали? — спросил кто-то из самых нетерпеливых.

— За вчерашний день, — медленно, с расстановкой произнес мастер, — за вчерашний день звено Леппялехти заготовило сорок четыре кубометра, а звено Юхо — пятьдесят два.

Вся столовая снова загудела, как улей, когда его нечаянно пнешь ногой. А мастер продолжал:

— Никто не ожидал этого от Юхо Ахо. Правда, товарищи? Так вот вам вперед наука. Надо лучше знать своих товарищей и подмечать за ними не только плохие стороны, но и хорошие. А мое убеждение такое, что только Юхо Ахо и мог дать подобную цифру. Больше никто. И хотя он может возгордиться, как это с ним часто случается, но это так.

Тут все взглянули на тот стол, где сидел Юхо Ахо со своими подсобниками, и Леппялехти тоже взглянул туда.

Но не похоже было, чтобы Юхо гордился на этот раз. Он сидел, слегка наклонив голову, и пихал в свой большой рот кашу с мясом такими порциями, что красные щеки его, усеянные веснушками, раздувались, как два шара, и жир блестел на губах и подбородке.

И Леппялехти показалось тогда, что Юхо не то что гордится, а даже скорее боится чего-то. Вид у него был такой, как будто он напакостил кому-то и теперь ждет наказания. Так, по крайней мере, показалось Леппялехти, когда он поймал на себе быстрый взгляд Юхо, после которого тот снова поспешил уткнуть свой нос в тарелку. И у подсобников его тоже были довольно лукавые рожи.

А мастер продолжал:

— Но то, что произошло сегодня, совершенно сбило меня с толку, и я не знаю теперь, что и думать. За сегодняшний день звено Юхо дало только тридцать три кубометра, а звено Леппялехти шестьдесят семь.

Тут столовая загудела и заерзала стульями так, что с минуту ничего нельзя было разобрать. Люди громко выкрикивали что-то, ударяли по столу кулаками, удивленно ругались и таращили глаза на Леппялехти. А он и сам сперва не мог понять, в чем дело. Но потом немного сообразил, поднялся с места и спросил мастера:

— Сколько у Леппялехти?

— Шестьдесят семь, — ответил мастер.

Леппялехти медленно подошел к нему и спросил еще раз:

— Какие шестьдесят семь?

— А такие, которые ты сегодня заготовил, — ответил мастер.

— Где я заготовил? — снова удивился Леппялехти.— Ты что-то путаешь.

Мастер заглянул к себе в блокнот и ответил:

— Ничего я не путаю. У меня точно подсчитано. Сорок четыре кубометра на старом участке и двадцать три на новом.

— На новом? — протянул Леппялехти и задумался, доставая трубку и начиная набивать ее табаком. Потом он сказал: — Это ошибка. Я не был сегодня на новом участке.

— Довольно скромничать, товарищ Леппялехти, — прервал его мастер. — Мне уже трое сказали, что видели тебя сегодня работающим на новом участке.

— Кто трое? — спросил Леппялехти,

— Юхо Ахо и его подсобники.

— Юхо Ахо?..

Леппялехти поискал глазами Юхо и снова заметил, что тот виновато съежился, уткнув морду в тарелку. Тогда Леппялехти понял все. Он решительно сунул трубку обратно в карман и, тяжело переваливаясь, пошел между столиками прямо к Юхо.

Но тот не стал его ждать. Заметив приближение Леппялехти, он вскочил из-за стола и быстро выбежал за дверь.

Леппялехти, не меняя шага, двинулся за ним. И столько было в нем злости в эту минуту, что он как будто стал вдвое тяжелее, нагрузившись ею, и половицы прогибались и стонали под его ногами.

Выйдя на крыльцо клуба, он заметил, как нога Юхо мелькнула и исчезла за углом. Он дошел до угла и опять успел заметить, как спина Юхо мелькнула и исчезла в открытых дверях дровяного сарая. Тогда он, все так же не спеша, подошел к дровяному сараю и вошел внутрь.

Посреди сарая лежала груда недавно напиленных, но еще не расколотых толстых поленьев. В одно из них был воткнут колун. А позади этой груды стоял Юхо Ахо. Он стоял как ни в чем не бывало, поджидая Леппялехти, и даже осмелился скроить нахальную усмешку на своей противной роже.

Леппялехти, не останавливаясь, подошел к нему, сгреб его левой рукой за грудь и слегка встряхнул, отводя правую руку, сжатую в кулак, назад, чтобы ударить покрепче. Конечно, он знал, что Юхо так просто не уступит и тоже будет драться. Он успел заметить, что и его руки тоже сжаты в кулаки. Но он не стал думать об этом и размахнулся изо всей силы.

А в это время Юхо вдруг ткнул пальцем в его наружный грудной карман и сказал:

— Смотри, заявление потеряешь.

Леппялехти сразу отпустил его и остановился, разинув рот. И не так подействовало на него то, что из его кармана собиралось выскочить заявление, как что-то другое, связанное с этим заявлением. Что это было такое, он в тот момент не успел даже сообразить, но все же убрал кулаки за спину и сказал глухо:

— Уйди отсюда. Лучше уйди...

Юхо Ахо тотчас же спокойно шагнул через дрова и пошел к выходу. А в дверях он оглянулся и сказал:

— Подумаешь, разошелся. Квашня пузатая.

Леппялехти схватил колун и бросился за ним. Но он не стал гнаться за этим длинноногим дураком. Он остановился и изо всей силы ударил колуном по самому толстому полену. Полено разлетелось пополам, хлопнувшись о стенки сарая. Он ударил по второму и по третьему полену. Он минут пять бил колуном направо и налево и сверху вниз, и все крошилось и разлеталось в щепки под его ударами. Он остановился только тогда, когда в сарай заглянул мастер.

— Ты что тут делаешь? — удивленно спросил мастер, глядя на размельченные дрова, раскиданные по всему сараю.

— Так... — ответил сильно запыхавшийся Леппялехти, — поколол немного...

Леппялехти вынул трубку изо рта и, вытянув шею, посмотрел из кабинки на оба берега. Мастера по-прежнему нигде не было видно, но зато Юхо Ахо был слышен всюду.

Он теперь опять наверно стоял на том камне, который больше всех выдавался в реку, потому что крик его снова стал громче и пронзительнее. Он кричал быстро-быстро:

— Юхо Ахо, Юхо Ахо, Юхо Ахо...

И все кругом так же быстро повторяло эти слова. И это так действовало на Леппялехти, что он совсем отупел под конец. Ему начало казаться, что «Юхо Ахо» — это не звуки, отражаемые эхо, а просто какие-то странные мохнатые птицы, без толку порхающие вокруг и ныряющие как попало то в трещины каменистых берегов, то в зеленую гущу качающихся хвойных деревьев.

Но сквозь этот нудный крик ухо Леппялехти все-таки уловило еще один звук, заставивший его насторожиться. Сначала он мало обратил внимания на этот новый звук, занятый своими мыслями, и скорее только неясно чувствовал, чем сознавал, что он непременно и как можно скорее должен обратить внимание на этот новый звук.

Но когда он вытянул шею, ища глазами мастера и стараясь пропустить мимо ушей назойливые крики Юхо Ахо, до его сознания ясно дошло, что это вода под ним зажурчала по-иному.

Он привстал, глянул через край кабинки вниз и, быстро сунув трубку обратно в рот, схватился за багор.

Там, внизу, кривой зеленый камень и другой, с дырявым пузом, уже успели сделать свое подлое дело. Они опять поймали в свои лапы огромное, глупое бревно и заставили его загородить в этом проходе путь всем другим бревнам.

Другие бревна уже успели скопиться возле первого в таком количестве, что совсем погребли его под собой. Добраться до него было не легко, и Леппялехти изо всей силы ворочал длинным багром направо и налево, в то время как люлька моталась во все стороны от его усилий.

И опять-таки ведь это произошло из-за проклятого Юхо. Он виноват, что Леппялехти не досмотрел за этими бестолковыми бревнами, потому что о нем Леппялехти думал в это время.

Этот Юхо Ахо вечно устраивал ему какую-нибудь пакость. Можно было думать, что он для того и появился на свет, чтобы без конца отравлять жизнь Леппялехти, чтобы загнать его в гроб раньше времени.

Но самое обидное и злое, что он мог сделать, — это вырубить за Леппялехти в тот раз участок леса. Обиднее этого ничего нельзя было придумать. И как это он успел вырубить за полдня такое огромное количество? Надо полагать, что они все трое работали как черти, если дали двадцать три кубометра за половину дня.

Они работали на чужом участке вдвое старательнее, чем на своем участке. Они из кожи лезли ради чужой выгоды, сволочи. Что они хотели этим доказать?

Впрочем, Леппялехти и знать не хочет, что они хотели этим доказать. Если все считают, что Юхо Ахо хотел спасти Леппялехти от поражения и оставить за ним право на нижние пороги, то Леппялехти наплевать на это. Он знает лишь одно, — что Юхо Ахо нанес ему кровную обиду, которую никак нельзя простить, и больше ничего.

Леппялехти не знал после этого, как поступить и куда сунуться.

Река Кивийоки вскрылась и унесла лед верхнего Зеркального озера в большие озера. Вода прибывала в ней так бурно, что она грозила выйти из своих каменистых берегов. Все лесные рабочие спешно переключились на сплавные работы. Сотни две из них уже несколько дней работали на берегах, подготовляя скаты для срывки леса в воду. Мастер Егоров превратился в бригадира по сплаву и должен был поспевать всюду — и в лесу и на берегу.

Нельзя было сделать шагу, чтобы не наткнуться на его внимательный взгляд, в котором никогда не угасал живой интерес ко всему, будь то днем или ночью, потому что в его плотно сколоченное тело никогда не проникала усталость.

Он с таким любопытством вглядывался во все попадавшееся на его пути, что со стороны казалось, будто он во всяком деле и во всяком человеке каждый раз находит что-то новое, делает какие-то открытия, которые удивляют и радуют его, хотя он уже не первый год жил и работал в поселке Кивийоки и уже не один десяток раз встречался с каждым человеком и с каждым делом.

И вот почти все лесовики уже приткнулись к весенним работам кто куда, а Леппялехти все еще твердо не знал, где будет его участок. Наконец мастер подошел к нему и сказал:

— Ну что ж, товарищ Леппялехти, запасайся продуктами и одеждой. Завтра на рассвете начнем срывку. К тому времени все должны быть на своих местах.

— А где мое место? — спросил Леппялехти.

— Как это где? — удивился мастер. — Да все там же, на нижних порогах. Кабинка уже подвешена на свое место. Вышка и будка в порядке. Телефон тоже.

— На нижних порогах? — переспросил Леппялехти.

— А где же иначе? — снова удивился мастер. — Разве не ради них завязалась у вас в лесу борьба, из которой ты вышел победителем?

Леппялехти разинул рот и с минуту не знал, что отвечать.

— Но разве тебе Юхо не говорил... — начал он и опять умолк, ничего не понимая.

— А что Юхо должен был мне сказать? — сразу же спросил мастер, и глаза его озорно заблестели. Конечно, он все знал насквозь, но только валял дурака.

— Ничего, — буркнул в ответ Леппялехти. — Не знаю я ничего...

Мастер помолчал немного, внимательно глядя на него, потом сказал:

— Так ты торопись. Времени осталось не много.

И Леппялехти молча кивнул головой.

Ему следовало сразу же выложить все начистоту. Но он промолчал, потому что ему никак не хотелось уступить кому-нибудь нижние пороги, и тем более — Юхо Ахо. Ведь он заявил еще в начале соревнования, что на нижних порогах будет работать он сам, как и прежде, и никому их не уступит, несмотря ни на какие соревнования. И он привык выполнять свое слово. А тут выходило так, что он должен отдать нижние пороги кому-то другому и слово свое признать ни за что.

Ему очень тяжело было сделать это. Поэтому он молча кивнул головой, когда мастер посоветовал ему спешить к нижним порогам.

Конечно, он знал, что мастеру отлично известно, кто действительно имеет право на нижние пороги, и всем другим это тоже известно, хотя Юхо Ахо и отпирался перед всеми и перед мастером и твердил, что он знать ничего не знает, что в последний день соревнования он дал плохую выработку лишь потому, что у него заболел живот, а чужих участков он и не думал трогать. Но мастер не дурак, чтобы не догадаться, как все произошло на самом деле. Да и другие тоже не дураки.

Ясно было одно, что Леппялехти не должен был брать нижние пороги, а он взял их, и это все время злило его, и он стыдился смотреть людям в глаза, особенно мастеру.

А мастер, как ни в чем не бывало, опять советовал ему поспешить с подачей заявления, и Леппялехти даже обещал в конце концов отдать ему заявление во время сплава.

Сегодня мастер звонил в будку к Леппялехти, обещая прийти после полудня, и теперь Леппялехти ждал его с минуты на минуту.

Но как он отдаст заявление, если совесть его нечиста, если внутри него все кипит от злости и обиды.

Леппялехти изо всей силы рвал и дергал багром. Он слишком поздно заметил затор. Нижнее бревно он сразу не мог достать, а пока он растаскивал в сторону верхние бревна, сверху по течению приходили все новые и новые бревна, громоздясь на прежние и сводя на-нет весь его труд.

А Юхо Ахо снова орал какую-то дикую песню, наполнив ею весь мир.

И опять-таки во всем был виноват этот проклятый Юхо Ахо, которого мало убить за это, как бешеную собаку.

Леппялехти так сильно вонзил багор в одно из бревен и так сильно рванул его в сторону, что багор выскользнул из его рук. Он хотел поймать его и чуть сам не выпал из кабинки, далеко высунувшись вперед.

А бревно медленно и словно нехотя переползло через камень и, подхваченное бурной струей, понеслось вниз по течению, увлекая за собой багор, который долго не мог отцепиться от него и мотался рядом, как хвост, ударяясь по воде и по камням, пока совсем не исчез из виду.

Леппялехти не стал терять ни секунды. Быстро выколотив трубку о край люльки, он сунул ее в карман и взялся обеими руками за трос. На берегу рядом с вышкой стоял прислоненный к большой сосне запасной багор. Леппялехти не спускал с него глаз, быстро подтягивая кабинку к берегу. Но он раза два оглянулся также и на затор и увидел, как нагромождение бревен посреди реки удлинилось навстречу течению, затем медленно изогнулось вбок и под напором воды и плывущего леса захлестнуло и закупорило своей хвостовой частью еще несколько проходов между другими камнями.

И в то же время с другой стороны к среднему затору также начали притыкаться бревна покрупнее, мешая проскочить вперед мелким сортам и постепенно закупоривая пороги также у другого берега.

Бревна скапливались очень быстро, с большой силой налезая друг на друга. Некоторые из них становились торчком, увеличивая этим высоту нагромождения: некоторые гнулись и трещали под напором страшной силы.

Леппялехти, подтягиваясь все ближе и ближе к вышке, попрежнему смотрел на багор, прислоненный к сосне, и старался определить на-глаз — удастся ли ему достать багор прямо с вышки или нет. И чем ближе он продвигался к вышке, тем больше убеждался, что прямо с вышки ему багра не достать, придется для этого спуститься на землю. И он проклял себя за то, что не догадался в самом начале прислонить запасной багор прямо к вышке.

Подтянувшись к вышке, он еще раз оглянулся и увидел, что бревна уже засорили пороги во всю их ширину от берега до берега.

Сила течения была так огромна, что некоторые бревна просто выпрыгивали наверх, выдавливаемые другими бревнами. И скопление леса все больше росло вверх, особенно на середине реки, между двумя самыми крупными камнями.

А над рекой стоял гул и треск, отражаясь от обоих берегов и переплетаясь вместе с дикими завываниями Юхо Ахо.

Все бы ничего, если бы только Юхо не заметил. Пускай бы он продолжал валяться там где-нибудь на солнцепеке брюхом кверху и вопить попрежнему. На этот раз Леппялехти даже хотел, чтобы крик Юхо длился еще по крайней мере час. Но когда он достиг вышки и, подтянувшись на тросе, перенес одну ногу через край кабинки, он обратил внимание на то, что Юхо умолк. Он медленно перенес через край кабинки также и другую ногу, напряженно прислушиваясь, в надежде услышать продолжение песни Юхо. Но Юхо больше не запел. Значит, он уже заметил, что у Леппялехти неладно, глазастый чорт. С его участка легко можно было видеть все, что творилось на порогах. Теперь притащится сюда и начнется старая песня, от которой можно околеть в конце концов.

Оставалось одно: скорей достать багор, укатиться обратно на середину реки и спокойно разобрать все заторы самому, а он пусть орет с берега сколько влезет. Леппялехти даже не взглянет на него.

Только бы успеть сделать все это до его прихода. Только бы успеть...

Выбравшись из кабинки, Леппялехти торопливо схватил конец веревки, свисающей с кабинки, и подтянул ее к столбу, на котором был закреплен трос, поддерживающий кабинку. Он уже не первый раз поступал так. Не один раз в день приходилось ему подтягиваться к вышке, вылезать из кабинки и привязывать ее к столбу, чтобы она не откатилась на блоках от вышки.

Веревка была привязана за кольцо, ввинченное в стенку люльки. Леппялехти одним взмахом захлестывал конец веревки вокруг столба и завязывал узел почти моментально.

Но не всегда все в жизни идет гладко.

На этот раз второпях он так неловко действовал своими толстыми пальцами, что они упустили веревку.

Такой уж это был проклятый день, что все валилось у него из рук.

Веревка выскользнула, и кабинка сразу же потащила ее за собой, укатываясь на блоках прочь от вышки. Он хотел поймать веревку за кончик, но площадка вышки была так мала, что он сорвался с нее и покатился вниз по ступенькам лестницы.

Вышка была не особенно высока, всего в два человеческих роста, но во время падения нога Леппялехти попала между ступеньками, и на одну секунду он повис на ней вниз головой. Ступенька, правда, не выдержала его тяжести и с треском выломилась, отпустив его ногу, но зато и в ноге что-то зловеще хрустнуло и отдалось во всем теле такой болью, как будто ступню ему пронзили острым железом, раскаленным на огне.

Сгоряча он сразу вскочил на ноги и даже побежал немного вслед за кабинкой, совсем не чувствуя первое время под собой правой ноги. Он думал поймать кабинку за кончик свисающей с нее веревки, но кабинка не стала его ждать. Она укатилась по провисшему тросу до самой середины реки, а ветер погнал ее еще дальше. Леппялехти остановился и посмотрел вокруг, не совсем еще ясно сознавая, что произошло.

Все как будто выглядело попрежнему. И солнце еще довольно высоко стояло над лесом, и ветер дул с такой же силой, раскачивая деревья и гоня по голубому небу белые обрывки облаков. Но вот река уже больше не несла через пороги сплошную массу бревен. Бревна сгрудились во всю ширину порогов, подобно огромной бесформенной плотине, и вода, сердито и шумливо прорываясь под ними, шла дальше без всякого груза, отдавая ветру высоко взлетающие брызги и клочья белой пены.

Ни одной души попрежнему не было видно на обоих берегах, усеянных камнями. Но Юхо, Юхо, конечно, уже шел сюда, а может быть, и бежал со всех ног, потому что известно, что такое Юхо Ахо, чорт бы его подрал.

Леппялехти еще раз взглянул на кабинку и отвернулся от нее. О ней больше не стоило думать. Она болталась на ветру почти у противоположного берега, а ветер уже закинул за трос конец свисающей с нее веревки.

Но все бы это ничего. Веревка не имела значения. Можно было еще достать кабинку багром, но для этого требовалось добраться до нее по взбесившимся бревнам. Это было не так-то просто, и вдобавок мало осталось надежды на то, что после этого можно будет разворотить с кабинки всю эту кашу.

Но все же надо попробовать, — другого выхода нет.

Леппялехти повернулся и бросился обратно к вышке, но тут страшная боль так резнула его правую ступню, что у него потемнело в глазах и он едва не упал. Опомнившись, он попробовал запрыгать на одной ноге, но боль от сотрясения была настолько сильна, что он остановился и скорчился около камня. В это время прибрежные кусты раздвинулись, и Леппялехти, взглянув туда, заскрежетал зубами.

Прямо на него шел длинный Юхо Ахо с багром на плече. Он легко шагал через большие и малые груды камней в своих высоких болотных сапогах и еще издали завопил так, что отдалось на обоих берегах:

— А-а, знаменитый сплавщик! Первый лесоруб страны! Герой северных лесов Леппялехти! Что у тебя такое творится? А? Натворил делов и любуешься? Я думал, что у него беда какая-нибудь стряслась, и торопился, как дурак, а он — здравствуйте! — стоит себе спокойно и смотрит. А на реке что? — взревел он и ткнул багром в сторону урчащих порогов. — А на реке что, я спрашиваю. Залом! Настоящий залом! Вот и доверь такому мешку самый ответственный участок на сплаве. А еще соревноваться лез, тюлень пузатый. Ну, что стоишь? Или ты ослеп и не видишь. Эй ты! Оглох? Вот туда смотри! Туда!

Он еще раз ткнул багром в сторону залома, но Леппялехти не смотрел туда. Он прилагал все силы к тому, чтобы стоять как можно ровнее на левой ноге и не дать Юхо заметить, что у него повреждена правая. Он даже не поднимал глаз на Юхо, чтобы не разъяриться при виде его обветренной красной морды и не сделать лишнего движения.

— Ну, — снова крикнул Юхо, — чего стоишь?

Но Леппялехти молчал, косясь на багор, прислоненный к сосне.

Он хотел, чтобы Юхо не было здесь, чтобы он ушел куда-нибудь подальше, провалился бы к чертям. Больше он пока ничего не хотел. Но что дальше делать, он тоже еще не решил.

Он косился на багор, прислоненный у вышки, и видел рядом также деревянную будку, в которой ему так мало пришлось отдохнуть, особенно в последние два дня, когда вода пошла на убыль.

Под крышу были введены два провода от гибкого и тонкого полевого кабеля, протянутого наспех по сучьям деревьев вдоль всего берега от сплавной конторы до запани.

Леппялехти смотрел на эти два тонких сереньких провода и ждал, чтобы Юхо отошел куда-нибудь поскорей. Он уже составил себе другой план действий, который пришел бы в голову и всякому другому человеку со здоровыми мозгами. Но нужно было, чтобы Юхо сгинул с глаз и не мешал. А Юхо не отходил. Он топтался тут перед носом, глядя то на Леппялехти, то на залом, и хлопал от удивления своими огненными ресницами.

— Ни черта не понимаю, — сказал он наконец.

Тогда Леппялехти пересилил себя и сказал ему как можно спокойнее:

— Иди в будку. Позвони Егорову, чтобы выслал людей.

Леппялехти не хотел бы совсем начинать никакого разговора с Юхо, но как-то получилось, что он все же сказал эти слова.

А Юхо снова повернулся к нему, разинул пасть и заорал:

— Чего-о? Позвонить? Иди сам и позвони, если тебе нужно. Мальчика нашел...

И он опять без толку закрутился на берегу, не зная, что делать. Ноги сами понемногу несли его к воде, а глаза все время оборачивались к Леппялехти. Наконец он споткнулся о камень и вскочил на него, чтобы лучше разглядеть залом.

А в это время Леппялехти снова попробовал сделать шаг в сторону будки, но острая боль снова так резнула его ногу, что он, зашипев, остался на месте. И на этот раз он даже не сразу поставил правую ногу на землю после этого. Слишком велика была в ней боль. Но Юхо мог заметить, что с ним неладно, и Леппялехти все-таки поставил правую ногу на землю. От боли в ней он задрожал всем телом и покрылся потом, но вид у него был спокойный в тот момент, когда Юхо снова оглянулся на него.’

— Ну что стоишь как пень? — снова заревел Юхо. — Делай что-нибудь. Или у тебя и мозги перестали соображать?

— Не твое дело, — ответил ему Леппялехти. — Иди и позвони, если тебе говорят.

Он ответил это совсем спокойно, но что-то, наверно, было неладно в его голосе, потому что Юхо вдруг внимательней взглянул в его сторону, потом соскочил с камня, подбежал к нему и уставился на него, как дурак, хлопая глазами. Он подошел так близко, что Леппялехти увидел его лицо во всех подробностях. Он тоже, как и Леппялехти, успел обрасти щетиной за эти пять суток. И веснушки гуще осыпали за эти дни его загорелое румяное лицо. Они расползлись не только по щекам, но покрыли также переносицу и лоб, и только по верхней части лба, около его рыжих волос, шла узкая белая полоса кожи, еще не тронутая ни солнцем, ни ветром, хотя кепка у него была все время сбита на затылок.

Юхо внимательно осмотрел Леппялехти с головы до ног и, наверно, понял что-нибудь, потому что больше он ничего не сказал, а повернулся и пошел к реке.

Сделав несколько шагов, он приостановился и оглянулся на будку, как бы обдумывая что-то, но потом еще решительнее зашагал к реке.

— Позвонить надо, — неуверенно сказал ему вслед Леппялехти, но Юхо больше не слушал его и продолжал продвигаться к реке, прыгая с багром в руках, с камня на камень.

Все бы это ничего. Пускай бы он уходил прочь, подальше. Но куда он пошел? Зачем он пошел к реке? Что ему там надо?

— Юхо! — крикнул Леппялехти, и несколько капель пота, сорвавшись с его напряженно сморщенного лба, пронеслись перед его глазами и упали на землю. Он провел рукой по своему широкому щетинистому лицу, и вся ладонь сразу стала мокрой, как будто он окунул ее в теплую воду. Немудрено, что Юхо заметил в нем что-то неладное.

— Юхо! — еще раз беспокойно крикнул Леппялехти и снова неудачно попробовал тронуться с места. А в это время Юхо оглянулся и, кажется, заметил, дьявол, что Леппялехти не может ступить на правую ногу.

— А? — крикнул он, оглядываясь.

— Ты что? — с угрозой в голосе спросил его Леппялехти.

— Ничего, — ответил Юхо. — Я сейчас... — И он опять запрыгал по камням в сторону залома.

— Юхо! — снова крикнул ему вслед Леппялехти. — Ты что задумал? Не смей один! Слышишь? Тебя никто не просит, сволочь. Ты опять начинаешь... Юхо!

Но Юхо уже больше не оглядывался, и Леппялехти увидел, как он прыгнул с берега прямо на бревна, запрудившие реку.

— Юхо! Не смей! — заревел Леппялехти. — Назад сейчас же! Слышишь, гадина, убью!

Он схватил с земли увесистый камень и швырнул его вслед Юхо. Но камень ударился об один из береговых камней и разлетелся на осколки, не догнав Юхо.

Леппялехти с яростью оглянулся по сторонам, но кругом попрежнему никого не было видно. Даже мастер, как назло, не являлся, хотя всегда точно выподнял свое обещание. Все как будто заранее сговорились против Леппялехти.

И вдобавок Леппялехти понимал, что Юхо поступал правильно, и это еще больше злило его.

Ведь и дурак поймет, что нельзя было сейчас отрывать людей от остальных участков, чтобы и там не получилось то же самое. Эта паршивая речушка Кивийоки требовала глаз и глаз.

А залом надо было разбить как можно скорее. Если его оставить нетронутым и, сложа руки, ждать помощи из поселка или от запани, то он успеет разрастись до таких размеров, что его не разворотить потом в несколько дней. А тем временем вода совсем спадет, и лес останется зимовать на реке, как три года назад.

Юхо правильно сообразил, что надо делать, чорт паршивый. Не такой уж он был дурак. Он всегда, точно назло Леппялехти, действовал быстро и правильно в нужную минуту.

Но кто его на этот раз просил так действовать? Вот в чем дело. Никто его не звал и не просил, дурака такого. Он делал это опять назло Леппялехти, сволочь, и никак не иначе. Его мало было убить за это. Его следовало чем-нибудь не спеша распилить на части, растащить на мелкие куски, чтобы он взвыл от боли и запросил пощады. Или положить его под камень и по очереди передавить ему руки и ноги, чтобы он не совался больше в дела Леппялехти. Или придумать что-нибудь еще похлеще, так, чтобы трещали кости и брызгала кровь.

Но, может быть, его сейчас бревном притиснет, на счастье Леппялехти. Ведь это не шутка — сунуться одному в самую гущу залома, в то время как над тобой нависли скрипящие и стонущие бревна, готовые в любую минуту обрушиться на твою башку.

Только такой идиот, как Юхо Ахо, мог решиться сунуться туда, куда мастер вообще бы не допустил никого сунуться в одиночку. Артелью надо браться за такое дело, а не в одиночку, и то с краю, от берега, а не от середины.

Леппялехти, морщась и шипя от боли, сделал два-три шага в сторону реки, доковылял до ближайшего камня и, упершись в него руками, еще раз тоскливо оглянулся назад на будку и на багор, прислоненный к сосне, а потом снова повернулся к Юхо.

Что ему оставалось делать? Стой и смотри, как за тебя распинается другой, чорт его принес опять не во-время на голову Леппялехти.

Леппялехти смотрел и видел, как Юхо осторожно пробирался по камням и бревнам вдоль передней части залома, шагая через мелкие струи воды, сочившиеся сквозь бревна, видел, как он достиг середины реки и остановился там возле кривого камня, покрытого зеленой слизью. Потом он присел там на корточки и долго вглядывался вниз, в подножье залома, в то время как нависшая над ним огромная вздрагивающая гора скрипучих бревен заслонила от него солнце и грозила обрушиться и прихлопнуть его, как лягушку.

Но он знал, оказывается, куда надо было смотреть и откуда начинать. У него тоже был, как видно, довольно наметанный глаз во всем, что касалось леса и сплава. И Егоров недаром нянчился с ним. Кому, как не Егорову, знать, что можно вылепить из этого дурака.

Но какого чорта он там так долго стоит, уткнувшись носом в самое пекло? Не видит он разве, что у него висит над головой? Или уж делал бы то, что задумал, или полз бы скорее назад, пока цел.

Но вот Юхо выпрямился и начал щупать багром под водой между кривым и пузатым камнем, изрыгающим белую пену. Вот он, кажется, нащупал то, что предполагал там найти, и оглянулся, словно намечая себе дорогу для отступления. Потом снова решительно повернулся к подножью головной части залома и нажал на багор всем телом.

Леппялехти вытянул шею и впился руками в камень так, что побелели пальцы.

Он видел, как Юхо нажал на багор раз и два и потом рванул его к себе. И после этого что-то гулко ухнуло и затрещало в самом сердце залома, который неуклюже шевельнулся, словно огромный тяжелый зверь, сердито топорщась во все стороны ободранными, намокшими бревнами разной длины и толщины.

Но Юхо даже не обратил на это внимания. Он даже не поднял головы, словно знал вперед, что еще не время двинуться залому.

Он еще раз ткнул во что-то багор, расплескивая воду, еще раз надавил на него всей тяжестью своего тела и снова рванул к себе.

И только после этого он, уже никуда не глядя, повернулся на месте и бросился к берегу.

Он сильно оттолкнулся ногами от кривого камня, намереваясь перескочить через полосу воды на соседний маленький камешек, а потом и дальше, но поскользнулся на зеленой слизи, облипавшей кривой камень, на котором он стоял, и, вместо того чтобы коснуться маленького камня обеими ногами, он шлепнулся на него грудью, окунувшись в воду почти до поясницы и чуть не выпустив при этом из рук багор.

А пока он выбирался из воды на этот маленький камешек, вся древесная громада оглушительно крякнула, осела и устремилась вниз по течению за его спиной.

Пропсы, балансы, шпальник и дрова, как самые легкие из всей древесины, еще в самом начале залома вылезли наверх и теперь заплясали и запрыгали, как поросята, поддаваемые снизу пришедшими в движение более тяжелыми бревнами, а потом все разом посыпались в воду.

Какая-то огромная кокора встала было торчком около камня, уставив к небу свою корневую часть, но вдруг исчезла, срезанная пополам, точно саблей, клубком тяжелых бревен, пронесшихся над ней.

Юхо успел бы, конечно, благополучно доскакать до берега, если бы его не подвел кривой зеленый камень. В его длинных ногах, пожалуй, хватило бы для этого прыти. Но он задержался на несколько секунд, выбираясь из воды на маленький камень, и опоздал во-время проскочить перед ожившим заломом.

Когда он встал на ноги и пригнулся, готовясь броситься дальше, перед его носом, так же как и за его спиной, тоже хлынули вниз по течению вырвавшиеся на свободу бревна. Залом пришел в движение от берега. Сила его движения была такова, что даже самые огромные и толстые бревна гнулись и ломались, издавая гулкий треск, подхватываемый эхо.

Одно бревно, выдавленное невидимой страшной силой, взлетело на воздух и пронеслось над головой Юхо. Он пригнулся, защищаясь багром, и снова рванулся вперед, прыгнув на этот раз прямо на бревна, проносившиеся мимо.

— Юхо, — сказал шопотом Леппялехти и, цепляясь руками за камни, продвинулся еще на два шага ближе к берегу. Он видел, как над головой Юхо пролетело бревно, и видел, как другое бревно, скатившись вниз из общей ожившей кучи, наткнулось одним концом на камень и секунды две стояло вертикально, а потом стало падать прямо на голову Юхо.

— Юхо, — еще раз, уже немного громче, сказал Леппялехти и снова проковылял вперед между камнями, крепко сжимая челюсти от боли и не спуская глаз с падающего бревна. Но в это время Юхо уже прыгнул в проносившуюся перед ним кашу из бревен и избежал удара.

А бревно так и не успело упасть. Новая груда бревен, устремившись вперед, подхватила его и понесла почти в вертикальном положении как раз через то место, где только что стоял Юхо.

А Юхо уже плясал и подпрыгивал на одуревших бревнах, прилагая все силы к тому, чтобы не провалиться между ними. Он изо всей силы стремился к берегу, а бревна уносили его вниз по течению, грозя сбросить и раздавить насмерть.

Одно из них, высунувшись внезапно из воды, так хватило его по руке, что он выпустил багор и закачался, взмахивая руками.

Леппялехти при виде этого отпустил камень и бросился вперед, не ища руками опоры, но он забыл про свою вывихнутую ногу. Она подвернулась под ним, и он, растянувшись на земле, с размаху ударился щекой о камень.

Но он сразу же вскочил, тараща глаза на Юхо, и снова заковылял вдоль берега от одного камня к другому, забыв про ногу, и только вздрагивая временами, когда в ней стреляло так, что его пронизывало болью насквозь. И губы его почему-то сами собой бормотали:

— Юхо... Юхо... Юхо...

Как будто это было кому-то нужно.

А Юхо все еще держался над всей этой ревущей мешаниной из леса и воды. Его с бешеной скоростью несло вниз и крутило во все стороны, а он снова поворачивался к берегу, словно его притягивало к нему магнитом, и снова прыгал и прыгал, фыркая от брызг и увертываясь от ударов выскакивающих из воды бревен. И хотя лицо его все время обращалось в сторону Леппялехти, но едва ли он видел Леппялехти. Чорта с два увидишь кого-нибудь перед собой, если глаза у тебя расширены от страха, как две плошки, а рот разинут настежь, так что в него свободно хлещут вода и ветер.

Бревна несли его все дальше и дальше вниз по реке, и Леппялехти бежал по берегу вслед за ним, цепляясь руками за встречные камни и кусты и не спуская с него глаз. Правая нога Леппялехти ступала вкривь и вкось, как чужая, не слушаясь его. Ему даже показалось, что он мог бы совсем потерять свою правую ступню, если бы сапог не удерживал ее в себе.

А Юхо все еще болтался на поверхности всей этой ревущей чертовщины, прыгая, как блоха, несмотря на свои тяжелые сапоги, и даже умудрился в конце концов так близко доскакать до берега, что его можно было бы достать багром. И он бы, наверно, совсем выскочил на берег через пару минут, но у самого берега какая-то паршивая жидкая поворина — чуть потолще жерди, — неожиданно быстро высунувшись из воды, хватила его по лбу и тем испортила все дело.

Леппялехти видел, как он закачался и хлопнулся ничком на бревна и как погрузились в воду сначала его ноги в тяжелых сапогах, а за ними поползло с бревен и все его тело. Леппялехти бросился к нему, забыв про все на свете, и, раскидывая камни и ломая кусты, прорвался к воде и упал плашмя на плывущие бревна, уносившие Юхо. Он достал Юхо за шиворот в тот момент, когда тело его почти совсем сползло с бревен и только одно плечо и голова еще торчали над водой и плывущими бревнами.

Кряхтя и распихивая бревна, вытащил его Леппялехти на берег, сам вымокнув при этом с ног до головы.

Он прислонил Юхо спиной к большому камню и остановился перед ним на коленях, тяжело переводя дух и отирая мокрым рукавом лицо. Руки его слегка дрожали, и он тяжело соображал, что нужно делать дальше.

Что-то нужно было немедленно сделать, а что именно — он сразу никак не мог сообразить и только тяжело сопел и отфыркивался от попавшей в рот воды. Но когда он случайно оглянулся и увидел, что через пороги снова широким и свободным потоком движется лес, он вспомнил, что ему надо немедленно сделать, и заскрипел зубами от ярости.

Произошло то, с чем он давным-давно хотел раз и навсегда покончить, хотя бы ему пришлось для этого сдохнуть.

И на этот раз он медлить не стал. Схватив Юхо Ахо левой рукой за грудь, он тряхнул его изо всей силы и размахнулся кулаком правой руки, нацеливаясь прямо по морде.

— Как ты смел, чорт? — прошипел он, и все поплыло и заплясало перед его глазами.

Голова Юхо вяло болтнулась и перекинулась с левого плеча на правое, а потом сползла и уткнулась носом прямо в мокрый рукав Леппялехти, а огненнорыжие волосы его свесились вниз и закрыли лицо.

Леппялехти приготовился еще раз тряхнуть его, чтобы откинуть голову Юхо назад и еще раз хорошенько в нее нацелиться кулаком, но в это время кулак его почему-то замедлил свое движение и постепенно разжался. Чорт его знает, что это случилось с его правым кулаком. Он замедлил свое движение и разжался, так и не прикоснувшись к голове Юхо.

А прикоснулись к голове Юхо только грубые, толстые пальцы Леппялехти. Они очень осторожно отвели голову Юхо назад и откинули со лба его намокшие рыжие пряди, обнажив над левой бровью свежий кровоподтек.

И левая рука Леппялехти тоже отпустила грудь Юхо и, обхватив за широкие плечи, притиснула его к себе с такой силой, что их поросшие щетиной щеки сплющились друг о друга.

— Юхо... — сказал при этом Леппялехти таким голосом, каким никогда в жизни еще не говорил. — Юхо... дурак... Глупый Юхо...

И он мял и тискал бесчувственное тело Юхо так сильно, что у того трещал хребет. И вдобавок что-то заслонило и затуманило глаза Леппялехти так, что он перестал ясно различать и кусты и камни и видел вместо них что-то сплошное, серое и дрожащее, как студень...

Кто знает, как долго вел бы он себя так, по-дурацки, если бы за его спиной не послышался удивленный голос мастера Егорова.

— Что это у вас происходит?

Леппялехти быстро сорвался с места, выпустив Юхо, который чуть не стукнулся головой о камень, а сам попробовал приподняться с колен, цепляясь руками за голый куст.

— Да что у вас такое? — снова спросил мастер. — Кто это?

И он бросился к Юхо, хватая его за плечи.

— Кто?.. — переспросил Леппялехти, с трудом поднимаясь около камня на ноги. И, конечно, это от грызущей боли в ноге такой стон прозвучал в его голосе. — Известно кто, — сказал он, — дурак... набитый дурак...

— Товарищ Леппялехти! — укоризненно сказал Егоров и взглянул на него многозначительно, словно напоминая о чем-то.

Но Леппялехти отвернулся от него и не оглянулся даже тогда, когда Юхо слабо застонал за его спиной и что-то удивленно пробормотал.

Леппялехти поднял руку, чтобы смахнуть с глаз то, что затуманивало их, но по пути рука его задела за нагрудный карман, из которого торчало намокшее заявление. Он схватил это заявление, чтобы смять его, скомкать и запрятать в карман поглубже, но не смял и не скомкал и не запрятал никуда.

Не в такой день собирался Матти Леппялехти подать свое заявление в партию, но какого чорта мог он поделать, если пришло все к этому именно в такой день.