Иоганес Карьямаа больше никому не хотел доверять. Только Юлиус Пимме остался верен ему. Все остальные оказались врагами. Все остальные забыли, что он давал им заработок много лет подряд и кормил их своим хлебом, и вместо благодарности за это они ограбили его.

Они пришли рано утром к его железным воротам и долго стучались в них, изгоняя из его дома мир и покой. Когда он впустил их во двор, то невольно попятился назад: такие страшные были они в своих истасканных одеждах, в рваных лаптях и опорках. На их истощенных, небритых лицах резко выступали скулы, а в запавших глазах горела злоба.

Они не стали бить Иоганеса Карьямаа, они только взяли половину товаров из его мелочной лавки, потом раскопали песчаный холм за его огородом и потянули из глубоких ям мешки с рожью и пшеницей. А он стоял и смотрел на это, дрожа от ярости, готовый броситься на них, бить их, рвать на куски и топтать ногами.

И пока он так стоял, вдыхая запахи прелого зерна и гнилой соломы и сдерживая ярость, от которой даже кишки сотрясались в его животе, — пока он так стоял, прибежал Юлиус Пимме, большой и жилистый, с реденькой светлой бородкой на худощавом лице. Он посмотрел с печальной улыбкой на чужих людей, потом обернулся к хозяину и вопросительно замычал, разводя руками.

Иоганес Карьямаа мрачно пожал толстыми плечами. Что он мог ответить Юлиусу Пимме? И так все было ясно. Все же он вынул руки из карманов и объяснил ими кое-как, что отнимают его последнее добро, что после этого он не сможет уплатить Юлиусу ни копейки и тому так и не удастся обзавестись своим хозяйством, о котором он мечтает всю жизнь.

Тогда Юлиус перестал улыбаться и посмотрел на людей мутными страшными глазами. Потом он схватил чью-то лопату и сжал ее так, что побелели пальцы на руках, и вдруг бросился вперед и начал размахивать ею направо и налево, сердито мыча.

Люди отхлынули назад от неожиданности, роняя мешки и толкая друг друга.

Иоганес Карьямаа бросился было за Юлиусом, но что он мог сделать с таким силачом? Он развел руками и остановился в растерянности, нервно теребя жирные щетинистые складки кожи под подбородком.

А Юлиус кружился среди песка и соломы как бешеный, и воздух свистел вокруг его лопаты, мелькавшей во все стороны так быстро, что нельзя было проследить за ее движениями. Там, где она пронеслась, послышались крики боли и ругательства, и тот, кто не успел увернуться, катился вниз по склону холма, оглушенный ударом.

Это был неприятный день в жизни Иоганеса Карьямаа. Все вокруг куда-то торопилось, двигалось, шумело, вызывая раздражение. Холодный ветер качал мелкие сосны у подножия холма и голые кусты ивы и ольхи. Пучки соломы, торчавшие из песка, шуршали, колеблемые ветром. Их шуршание покрывали крики людей, махавших лопатами. А по небу бежали серые тучи с мохнатыми краями. Они точно спешили куда-то, обгоняя друг друга. И куда было им-то спешить, чорт бы их драл!

Люди ничего не сделали тогда Юлиусу. Они только связали ему руки и продолжали извлекать из ям подгнивший хлеб.

И, конечно, они не сказали спасибо Иоганесу Карьямаа, когда нагрузили подводы его хлебом и покинули песчаный холм за его огородом. И после этого они еще отобрали от него землю, закупленную им прежде в разных местах у русских соседей, и даже в той земле, которая окружала хутор, нашли большие излишки и грозили отобрать, если она не будет полностью обработана. Они вели себя так, как будто это они стали хозяевами в России после того, как изменилась власть.

Но они разрешили Иоганесу держать работника, если он хочет, и даже заниматься торговлей, а ему как раз только это и нужно было.

Он понял, что унывать нечего. Умный человек легко уживается с любой властью и с любыми законами. У него еще оставалось шесть коров и четыре лошади, если не считать разной мелочи — телят, жеребят, гусей, кур, поросят и кое-каких машин. С хорошим работником все это можно умножить. А где найдешь работника лучше Юлиуса Пимме? Нигде не найдешь! Все остальные оказались врагами и мошенниками, и только Юлиус Пимме остался верен ему.

Он сказал Юлиусу Пимме:

— Вот что, Юлиус Пимме. Я знаю, что ты хочешь завести свое хозяйство. Ты любишь землю и хочешь работать на земле. Это хорошо. Работай на земле. У меня еще найдется земли сколько хочешь. И если ты будешь попрежнему хорошо работать, то нам двоим хватит земли и тесно не будет. Понял? Ты будешь мне как младший брат, как друг, если будешь хорошо работать. Понял?

И он пошевелил в воздухе своими большими, толстыми руками, показывая Юлиусу, как нужно работать.

Юлиус не услышал его слов, но он уже давно научился понимать хозяина по движению его толстых губ. Он кивнул головой и печально улыбнулся в ответ, стягивая в складки желтоватую кожу на своем худом лице, и тоже пошевелил в воздухе почти такими же крупными, но только жесткими и жилистыми руками, давая этим понять, что работа для него привычное дело.

— Ну вот и ладно. Вот и ладно, — сказал Иоганес, глядя внимательно на его улыбку. — Мы с тобой поладим. Ты только работай старательно, и я тебя не забуду. Будет у тебя и земля и все. Понял?

Юлиус кивнул головой, следя глазами за движениями рук и губ хозяина. Иоганес подумал немного, поскабливая ногтями щетину на своем двойном подбородке.

— Я тебе кое-что должен, — продолжал он далее, глядя мимо лица Юлиуса, — но ты видел, что со мной сделали эти паразиты? Они отобрали у меня то, что я хотел отдать тебе. Это они тебя обокрали, а не меня. Понял? Они обокрали тебя. А ведь ты как раз такой бедный, как у них полагается. Выходит, что ты на них работал столько лет. Ты работал на них как бык, для того чтобы они тебя потом обокрали. Понял? — Иоганес очень старательно объяснил это Юлиусу, потрясая перед ним руками, хватая себя за толстое горло, выворачивая карманы, стуча пальцами по груди Юлиуса и пожимая с обиженным видом своими толстыми, покатыми плечами.

Юлиус перестал улыбаться и помахал в воздухе сжатым кулаком.

— Ну вот, — продолжал Иоганес, — а я все-таки не могу это так оставить и заплачу тебе сколько могу, чтобы на меня ты не обижался.

И он дал ему несколько рублей и новую рубашку.

Новая рубашка была очень кстати, потому что старая совсем истлела на широких плечах Юлиуса.

Хозяйка не хотела чинить и стирать его вшивую, вонючую рубашку, а сам он очень редко находил время для стирки, поэтому рубашка на нем износилась до того, что в ее прорехи выглядывали его худые мускулистые лопатки.

Кроме рубахи, Иоганес дал ему два кусочка кожи, чтобы он сделал себе новую обувь. Такую обувь можно было носить лишь привязывая ее веревками к подошвам ног, обернутых в портянки. И Юлиус носил ее зимой и летом, в дожди и морозы, до тех пор, пока она не превращалась в клочья.

И сверх всего Иоганес подарил ему свои старые брюки, которые хотя и сидели на Юлиусе мешком, но были еще крепкие и годились в дело. Юлиус так обрадовался, что отдал хозяину обратно его рубли, чтобы тот положил их к себе в комод.

И в конце каждого месяца он теперь просил прибавить к ним то, что он заработал. Хозяин прибавлял к ним то, что он заработал, давал ему пересчитать пачку денег и потом прятал ее обратно в свой комод.

С тех пор прошло много лет, которые не принесли больше никакой беды на мирный двор Иоганеса Карьямаа, уставленный прочными кирпичными постройками и обнесенный каменной оградой, похожей на стену крепости.

Иоганес Карьямаа никогда не жалел о том, что оставил у себя Юлиуса. Пусть его лишили избирательных прав, увеличили налог — работа Юлиуса покрывала все. Жить можно было при новых законах.

Чего там горевать! Нужно только уметь ладить с работником — и все будет в порядке. Иоганес часто задумывался об этом и усмехался про себя. Вот он живет при новых законах как прежде. У него есть человек, который предан ему и мигом выполняет все, что он приказывает, каким бы трудным ни оказалось дело. Этот человек только поднимет успокоительно ладонь в знак того, что он дело сделает, и можно быть спокойным: дело будет сделано, хотя бы для этого ему пришлось провозиться всю ночь. Все, что он обещает, он непременно сделает. Вот какой это человек! Это не человек, а клад! Он успевает работать в поле и во дворе. Старуха опять стала толстая и красная, как спелая брусника, оттого что ей прямо-таки делать нечего при таком помощнике. Он работает за трех человек сразу. Другой на его месте давно бы свалился от усталости, а он только улыбается, как дурак... С ним теперь вполне можно обходиться без поденщиков. Он один успевает в зимние ночи натрепать и начесать столько льна для продажи, что лавку теперь каждую весну можно наполнять новыми товарами и ни в чем не отказывать покупателю.

Ну что ж! Пускай старается. Иоганес Карьямаа умеет благодарить за старания. Можно будет подарить ему что-нибудь, сшить хотя бы полушубок из того старого тулупа, который попортился от дождей и лежит на чердаке несколько лет. Из него вполне выйдет полушубок, для Юлиуса, а то не поймешь даже, в чем он ходит зимой. Все полопалось и разлезлось на его широкой спине.

С одной стороны, это, конечно, хорошо, что все разлезлось, потому что человек не будет стоять без дела на морозе, если в прорехи дует. Но, с другой — может придраться какой-нибудь бездельник из рабочего комитета. Хотя придраться-то, по правде говоря, и не к чему. Он исправно получает свои деньги каждый месяц. У него теперь целая гора денег. Даже обидно, что придется сразу отдать ему всю эту кучу денег... Но с этим можно как-нибудь уладить... Все же Иоганес был очень доволен Юлиусом.

Юлиус тоже был доволен. Деньги, заработанные им, выросли в комоде в две огромные пачки, и больше его ничто не интересовало. Он пересчитывал каждый месяц свои пачки денег и улыбался, а потом очень оживленно ходил по двору, бил себя с гордым видом кулаком по гудящей груди, приставлял к своей беловолосой голове пальцы наподобие рогов и мычал, давая этим понять, что на корову он уже заработал.

Хозяин кивал ему головой, щурил глаза и хлопал по плечу своей тяжелой рукой. Они жили дружно между собой, хозяин и работник. Кто это сказал, что никогда не может быть дружбы между хозяином и работником? Он ошибся — тот, кто сказал это. Если бы он встретил в своей жизни Иоганеса Карьямаа и Юлиуса Пимме, он бы никогда не сказал такой глупости, ибо Юлиус Пимме и Иоганес Карьямаа были настоящими друзьями. Это было ясно видно. Только один из них был старший друг, а другой младший. Старший друг был очень добр к младшему, а младший не жалел своих сил для старшего, готовый работать даже по ночам.

Юлиус Пимме не общался с другими людьми. Они тогда ограбили его, отобрав хлеб у хозяина, и он был сердит на них за это. Он даже не отвечал им, если они обращались к нему.

Когда ему случалось косить на дальнем участке у перелеска, откуда была видна русская кузница, черневшая за оврагом, то люди, работавшие у этой кузницы, часто оборачивались в его сторону. А один из них, очень высокий, завидя Юлиуса, всегда взмахивал приветливо рукой или шапкой. Но Юлиус никогда не отвечал на его приветствия и смотрел в ту сторону очень холодно. Все же высокий парень не смущался этим и, уходя вечером домой, снова взмахивал на прощанье рукой или шапкой.

Но вот однажды в середине зимы старший друг разбудил Юлиуса в два часа ночи и велел итти в лавку. Он выглядел очень озабоченным. Глаза его, обычно сощуренные и подозрительно поглядывавшие на окружающий мир, сощурились еще больше и ушли в глубокую тень густых, угрюмо сдвинутых бровей. Он велел Юлиусу заколотить досками окна лавки, спрятать все товары под половицами и разломать загородку, защищавшую покупателей от дворового пса. После этого он дал Юлиусу выпить водки и объяснил, что об этом никто не должен знать. Юлиус закивал головой, хотя и не совсем понял, зачем понадобилось прятать товары. Ведь голодное время давно прошло.

После этого старший друг пригласил к себе скупщиков и продал сразу несколько лошадей и коров, оставив себе только две лошади и три коровы. А к весне он зарезал с Юлиусом трех свиней и быка и повез в город мясо. Потом он повез в город хлеб, но вернулся с хлебом назад, не доехав до города.

Он был так озабочен всем этим, что забывал доставать из комода деньги Юлиуса и добавлять к ним то, что Юлиус заработал. Юлиус пытался было напомнить ему об этом, но он даже не понимал, чего хочет Юлиус, — настолько он был озабочен. Вместо комода, он открывал шкаф и доставал оттуда водку.

Юлиус выпивал рюмки две водки и больше не спрашивал о деньгах. Но все-таки ему было невесело каждый раз после этого.

А в начале весны, когда оттаяла земля, старший друг велел рыть яму за амбаром, в сыром, грязном месте, и когда яма была готова, он велел бросать в нее мешки с зерном.

На дне ямы кое-где тускло блестела вода, и Юлиус начал было выкладывать ее досками, но старший друг торопил его и даже сам взялся помогать, швыряя мешки как попало на сырое дно ямы. Вид у него был страшный в это время, и Юлиус не задавал ему вопросов. Вид у него был такой, как будто он делал зло не себе, а кому-то другому, как будто он швырял в яму своих злейших врагов.

Некоторые мешки лопались от падения, и в прореху струей выползало зерно. У Юлиуса что-то защемило в груди при виде этого. Как-никак, этот хлеб появился на свет благодаря ему. Он пахал и боронил землю, он жал, молотил, и веял, и таскал в амбар мешки. А старший друг только бросал в землю семена...

Правда, старший друг дал ему после этого выпить водки, но это не развеселило Юлиуса. И всю весну потом ему было почему-то очень тоскливо.

Весна была дождлива. Юлиус вырубил большой перелесок на самом дальнем участке земли своего старшего друга, но сжечь валежник мешали дожди. Карьямаа велел сжечь валежник и выкорчевать пни, потому что нужно было пахать это место под пшеницу.

И вот Юлиус ушел туда рано утром с топором и лопатой, съев на дорогу чашку кислого молока с хлебом. В это утро ему сильно нездоровилось. Должно быть, он простудился накануне, работая весь день под холодным дождем. Кости и мускулы ныли, а временами становилось то холодно, то жарко и кружилась голова. Двигаться было трудно от странной слабости в ногах, и кожа была слишком чувствительна к малейшему прикосновению, даже к одежде, облегавшей ее.

Но он скоро разогнал эту боль и слабость усиленной работой. Свежие пни очень крепко сидели в земле, глубоко уходя в нее толстыми корнями. Он раскапывал эти корни, обрубал их топором и пускал в дело кол. Но все же некоторые пни отнимали у него много времени. Он давно снял тужурку, чтобы было легче работать, и все-таки весь покрылся потом от усилий. А дело подвигалось медленно.

Тогда он решил поджечь валежник с разных концов, пока этому не мешал дождь, а потом продолжал свое дело. Но в это время хлынул дождь, крупный и частый, и сразу промочил его насквозь.

И вот он ходил весь мокрый среди сучьев и пней, с отсыревшими спичками, собирал где мог посуше хвою, закрывался от дождя своей затасканной тужуркой и раздувал огонь.

Когда огонь разгорался, он бросал в него еловые сучья и затем повторял то же самое в другом месте. Но дождь снова усиливался, хвоя сгорала, и огонь гас.

Юлиус поежился в своей тужурке и взглянул, сморщив лоб, на низко нависшее серое небо, источающее холодную влагу.

Его слегка трясло. Мокрая одежда облипала тело, и ему было невесело. Он знал, что нужно двигаться, работать, чтобы не заболеть и не застыть. Но странная слабость снова овладела его телом и не давала двигаться. Дождь мочил его редкую бороденку, которая свалялась клочьями на его худых, дрожащих щеках.

Пропитанный сыростью и холодом, он почему-то вспомнил сырую яму с лужами на дне, заваленную зерном. Он представил, как сырость и вода пробираются в яму со всех сторон, как разбухают зерна и лопаются мешки...

Он передернул плечами и съежился еще больше, пряча руки в рукава. Он совсем застыл. Его тело, лишенное жира, так легко поддавалось холоду. Дождь барабанил по старой кепке, которая совсем раскисла от воды на его голове и расползлась как блин. Вода стекала с нее на все стороны, проникая за ворот к посиневшему, дрожащему телу. Ему бы следовало итти домой. Он знал, что старший друг не будет сердиться за неудачную работу и сразу же найдет другую, где не нужно будет разводить огня под дождем. Но ему почему-то не хотелось итти домой. Ему даже стало еще более невесело, когда он подумал о том, чтобы итти домой. Он обвел вокруг себя тоскливым взглядом. Дождь покрыл туманной сеткой все окружающее так, что даже пространство, занятое валежником, не было видно до конца.

С другой стороны за оврагом начиналась русская деревня, но она тоже была скрыта дождливой завесой.

Только самая крайняя постройка — русская кузница — чернела сквозь дождь каким-то неясным пятном. Юлиус остановил свой взгляд на этом пятне и больше не хотел смотреть никуда.

Он вспомнил, как месяц назад, когда он свалил последнее дерево на этом участке, люди за оврагом, чем-то занятые у кузницы, повернули головы в его сторону. А знакомый рослый парень опять махнул ему шапкой, как бы приветствуя разрушение этой лесистой преграды, отделявшей землю Иоганеса Карьямаа от русской деревни.

Юлиус не любил этих людей, живущих за оврагом, но высокий парень так приветливо, по-весеннему махнул ему тогда, что он тоже кивнул головой и приподнял шапку.

Тогда был ясный и веселый день. По воздуху, пахнущему свежей смолой, летали серебристые паутинки, и солнце превращало снег в сверкающие холодные ручьи.

А теперь лил дождь, делавший все вокруг тусклым и серым. В животе Юлиуса что-то содрогнулось вдруг, и он почувствовал там неприятную голодную пустоту, увеличивавшую слабость его дрожащего тела.

Время обеда давно прошло, а он и не заметил этого, увлеченный работой. Он медленно взял мокрый, скользкий топор закостеневшей рукой и засунул его за пояс. Он знал, что если теперь притти домой, то хозяйка долго не будет понимать, что ему нужно, и только после того, как Карьямаа пояснит ей, она догадается налить ему чашку супу и нарезать хлеба. И потом, когда он опустошит чашку и положит ложку в ожидании прибавки, она опять забудет о нем, копаясь у печки.

Но тогда Карьямаа ударит рукой по столу так, что пустая чашка, ложка и хлеб подпрыгнут на воздух, и крикнет в сторону хозяйки, краснея от напряжения:

— Ты что, ослепла? Не видишь — человеку добавить надо!

Юлиус, конечно, не услышит его крика, но по движению губ всегда понимает смысл его речи. Старший друг подметит направление его взгляда и, не отворачивая своих губ, будет кричать еще более сердито:

— Ты что, не слышишь, чорт глухой? Человек идет работать, а не спать! Понятно? Он должен быть сыт. Я не позволю, чтобы у меня Юлиус оставался голодным. Добавь ему сейчас же что там есть: картошки или каши... Ты слыхала, что я сказал?

И он снова ударит по столу своей тяжелой рукой.

Хозяйка спохватится и поспешит поставить на стол еще что-нибудь. При этом дряблые щеки ее покраснеют больше, чем обычно, а жирные, полуседые пряди, торчащие из-под платка, задрожат, как будто от злости. Она проворчит что-то про обжор, которых никогда ничем не напихаешь, и отойдет к своей печке или плите.

Но Юлиусу станет почему-то стыдно от всего этого, и он поспешит выйти из-за стола, не наполнив желудка.

Юлиус пихнул ногой лопату под мокрые сучья и потоптался на месте, тоскливо озираясь, и затем первый раз в жизни он поступил необычно. Он пошел в сторону оврага, несмотря на то, что дом Иоганеса находился в другом направлении, и несмотря на то, что ветер дул со стороны оврага и дождь хлестал в лицо.

Дно оврага, еще не оттаявшее, было наполнено водой, и он окончательно промочил себе ноги. Он съежился и залязгал зубами еще больше, когда почувствовал между пальцев хлюпающую холодную воду.

Закоченевшие руки не слушались, когда он карабкался из оврага, и он дважды сорвался, выпачкавшись в раскисшей земле.

Выбравшись кое-как из оврага, он медленно побрел в направлении кузницы, без всякой мысли в голове и равнодушный к холодному дождю, обильно поливавшему его согнутую спину.

Под навесом кузницы стояли лошади, запряженные в телеги, и жевали сено. У затворенных дверей сидели на чем попало мужики и курили махорку.

Их было человек пять, укрывающихся тут от дождя на пути из города. Когда Юлиус подошел к ним, они уставили на него свои пытливые мужицкие глаза так, что ему стало неловко.

Он прошел между ними к двери, стараясь подавить дрожь и лязганье зубов. Но, смущенный их подозрительными взглядами, он так слабо дернул разбухшую дверь, что она не подалась. Тогда он подумал, что внутри никого нет, и отступил назад, смущенно улыбаясь прыгающими синими губами.

Отступая, он придавил кому-то ногу, обутую в сапог, и человек выругался, отдернув свою ногу. Юлиус по выражению лица понял, что он выругался.

— Кого надо? — спросил другой мужик с широкой бородой, пожелтевшей вокруг рта от частого курения.

Юлиус понял, о чем его спрашивают, хотя движение губ говорящего по-русски было для него непонятно. Но он и сам не знал, кого ему надо. Ему нужен был высокий, приветливый парень, который так весело махнул ему тогда издали шапкой. Но для чего он был ему нужен, он и сам не смог бы объяснить.

— Никого ему не надо, — сказал сурово третий мужик с бритым, скуластым лицом, морщины лба которого были пересечены наискосок большим шрамом. — Никого ему не надо, и нечего спрашивать. Все одно не услышит. Это же холуй Карьямский, глухонемой. Будто не знаешь?

— А-а! Это который лопатой народ разгонял, когда у Иоганеса хлеб в земле нашли?

— Ну да. Известная сволочь, — сказал, нахмурившись, бритый мужик и пощупал рубец у себя на лбу. — Небось, высматривать пришел что-нибудь, гадюка. От него всего жди. Что пес цепной для хозяина, то и он.

— Вот оно что-о! А по виду и не скажешь. Жалостный на вид-то, вроде как больной...

— Ты гляди, в какую рванюгу его хозяин одевает, — стыд один! А он ему пятки лижет, сукин сын, и своих лупит. Он уже давно мог бы половину хозяйства потребовать от Иоганеса и тыщи денег, а он... с нашим рабочкомом даже не разговаривает, отвернется и уйдет, невежа... холуй был, холуем остался.

— Н-да. Родятся же вот такие люди на свет и живут. А зачем живут, скажи пожалуйста? Только землю пакостят. Тьфу!

Юлиус видел, что лица мужиков стали почему-то суровыми и некоторые из них совсем перестали на него смотреть.

Тогда он отошел от них к самому краю навеса и прислонился к черным бревнам кузницы около угла. Он хотел было сразу уйти прочь, но дождь лил слишком сильно, и он остался.

Холод и сырость пробрались до его внутренностей, и он начал громко икать.

— Ишь обожрался хозяйского хлеба, — проворчал кто-то из мужиков.

Странная слабость снова хлынула в ноги Юлиусу, и он медленно, с болью подогнул их и сел на корточки у стены, полуотвернувшись от мужиков. Каждая мышца, каждая косточка его тела болела, и ныла, и содрогалась от озноба.

Он икал и дрожал, скорчив свое большое тело около угла кузницы под навесом, с которого струями сбегала вода.

Телом он чувствовал легкое содрогание земли. Значит, внутри кузницы все-таки работали. Но он больше не хотел итти к дверям мимо этих людей, смотревших на него с такой суровостью. Да и зачем итти? Чтобы увидеть высокого парня? А зачем он нужен высокому парню? И кому он там еще нужен? Не надо никого...

Юлиус вытер лицо мокрым, вонючим рукавом тужурки и навалился грудью на свои колени, содрогаясь от икоты. В таком положении, с прижатыми к груди коленями, можно было немного согреться, если бы колени не дрожали так сильно и если бы тело не было налито такой нудной болью и слабостью.

Напрасно он сюда пришел все-таки... Не надо было приходить... Он опять вытер лицо рукавом.

Бритый мужик зашел немного вперед и заглянул в лицо Юлиусу.

Светлая борода на лице Юлиуса вся обвисла мокрыми клочьями. Посиневшие губы делали слабые движения, как будто он глотал что-то. Позеленевшие щеки вздрагивали, и по ним бежали слезы. Слез было так много, как будто человек накапливал их всю жизнь в своих бледносерых глазах и теперь расставался сразу со всем запасом. Он моргал глазами, утирался рукавом, икал так, что вздрагивало все тело, и смотрел в дождливую муть равнодушно, как будто это вовсе не его слезы так обильно смачивали его чахлые щеки и бороду.

Вот он поймал на себе посторонний взгляд и рванулся вперед, с болью разгибая ноги. Он устремился прямо в дождь, качаясь на ногах и роняя слезы.

— Вот чорт, а? — сказал растерянно бритый мужик. — Что бы это такое?

Он постоял немного с раскрытым ртом и бросился вслед за Юлиусом, чавкая сапогами по раскисшей земле.

— Постой-ка! Не спеши, — бормотал он, догоняя, его, — тут, брат, выяснить надо...

Он догнал Юлиуса и дернул его за топор, висящий сзади на кушаке, и Юлиус послушно качнулся в его сторону. Пальцы мужика ощутили сквозь мокрую одежду трясущееся тело.

— Братцы! — крикнул он и задохнулся от ветра и дождя. — Братцы, да ведь совсем больной человек!..

Мужики сгрудились у края навеса, вглядываясь в дождь.

— Да помогите же, товарищи! — сказал бритый, чувствуя, как на его руки наваливается тяжесть, подобная глыбе чугуна.

Юлиус помнил, что его тащили в кузницу и он отпихивался ослабевшими руками и стучал зубами.

Потом его раздевали и растирали чем-то грубым шерстяным, а он все отпихивался и мычал от боли, лежа на чьем-то тулупе. Мужики то и дело выбегали из кузницы, шарили в своих телегах и возвращались, неся что-нибудь в руках. Кто-то из них дал Юлиусу глотнуть вина прямо из горлышка бутылки. Юлиус глотнул довольно много, после чего медленно приподнялся и встал посреди кузницы, чувствуя на себе чужие, подбитые ватой брюки и сапоги. Все тело его горело, растертое чьими-то старательными руками, и как будто рвалось вверх, мягко облегаемое сухой одеждой.

Но Юлиус не хотел чужой одежды. Он сбросил с обнаженных плеч наброшенный кем-то полушубок и, хмуро глядя в землю, взялся за сапоги.

В это время огромная рука протянула к его лицу большой кусок хлеба и вареной свинины.

— Ты, может быть, поешь немного, Юлиус? Животик подвело как будто? А? — сказал по-эстонски знакомый высокий парень и тронул черными от копоти пальцами его опавший живот.

Он так приветливо и широко улыбнулся, этот парень, во все свое раскрасневшееся большое лицо, что Юлиус взял от него хлеб и начал жадно есть, стараясь не глядеть на бородатые лица, окружающие его.

А парень снова быстро вернулся к наковальне. Ну и громадный же он был! Их было трое там, около наковальни. Они спешили с какой-то работой. Чернобородый человек в кожаном фартуке, ростом равный Юлиусу, поворачивал на наковальне длинными щипцами раскаленное железо, а высокий парень и другой, пониже, широко взмахивали молотками. Красное железо, разбрасывая искры, мялось и сплющивалось, точно глина.

В горне ярко блистали раскаленные угли и куски железа. А рядом в полумраке колыхались огромные мехи, приводимые в движение чьей-то рукой. Около наковальни валялась груда починенных и новых лопат, вил и топоров. В стороне лежали плуги, бороны и разной величины тележные колеса, опоясанные свежими шинами.

Но больше всего внимание Юлиуса привлек странный плуг, прислоненный к стене и тоже закопченный от недавней починки. У этого плуга было шесть крупных лемехов, расположенных рядом по косой линии. Это было удивительно.

Юлиус проглотил последний кусок хлеба и свинины и облизал пальцы. Обнаженной спиной он чувствовал приятную теплоту, исходящую от горна, и ему стало веселее.

Пища всегда спасала его от всяких болезней, и большой парень правильно отгадал, что ему нужно. Выпитое вино тоже оказывало свое действие.

Юлиус не отрывал глаз от странного плуга. Вот это действительно плуг! Там, где другому нужно пройти с двумя конями шесть раз, он пройдет один раз. Вот это здорово! Такому плугу нужно большое поле, и вспашет он во много раз больше, чем один человек на паре лошадей. Приятно, наверно, работать таким плугом. Потратишь сил немного, а вспашешь много. Юлиус вспомнил, с каким трудом ему давалась каждая борозда, особенно там, где сухая, глинистая земля выталкивает из борозды плуг и на него приходится налегать всем телом, или там, где земля сыра и липнет к плугу так, что каждые десять шагов приходится счищать ее с лемеха. А как трудно пахать среди свежих пней! Там приходится ковырять не плугом, а сохой. Корни не пускают соху вперед, и ее приходится держать все время на руках. А потом ночью снятся не ровные, рыхлые борозды, а корявые пни и пучки корней. И руки дергаются во сне, как будто поминутно вырывают соху из земли.

Юлиус пощупал удивительный плуг и погладил блестящие лемехи. Только кто же его потащит, этот плуг? Где найдешь такого коня? Он вопросительно обернулся к мужикам, смотревшим на него с улыбкой. Уж не тот ли большой парень потащит его по полю? Да, пожалуй, только ему и под силу такой плуг.

Юлиусу стало еще веселее от этой мысли. Он показал мужикам, как рослый парень потащит этот плуг. Мужики весело засмеялись и начали объяснять ему, чем тянут этот плуг.

— Ты слыхал, Эльмар? — крикнул один из них. — Тут порешили тебя заместо трактора запрягать...

Высокий парень пропустил три удара молотом, улыбнулся, вытирая пот, и крикнул по-русски:

— Да он и сам в тракторы годится, если подкормить как следует.

И он снова взмахнул молотом.

— Ты сам, парень, поведешь, — сказал один из мужиков, тыча пальцем в грудь Юлиуса. — Гляди — грудища-то! Что колокол! А ручки-то — слава тебе господи! Подкову сломаешь, небось?

Мужик пошарил на земляном полу и дал Юлиусу стертую подкову.

— А ну, разогни!

Юлиус весело улыбнулся. Это он мог сделать. Наверно, для них это в диковинку? Ого! Он покажет им, какие люди живут на хуторах. Он напряг большие, мускулистые руки, обвитые толстыми венами, и разогнул слегка подкову. Но согнуть ее снова он уже не мог. Боль в мышцах и костях еще не совсем утихла.

Тогда чернобородый человек в кожаном фартуке сказал:

— Ой, дорогие гости, вы же мне так попортите все подковы!

Он взял подкову из рук Юлиуса, понатужился и согнул ее в прежнее положение.

— Не сдаешь еще, Абрам Давыдыч? — подмигнул ему один из мужиков.

— Зачем сдавать? Не время сдавать, — ответил тот и показал белые зубы между черной бородой и усами.

Юлиус посмотрел на него с уважением.

Потом высокий парень тоже пошарил в углу и поднял в своей необъятной пригоршне сразу несколько подков. Он выбрал из них две и сложил вместе.

Юлиус весь подался вперед, глядя с изумлением на то, что делал высокий парень. Тот лишь на одну минуту застыл в страшном напряжении, склонив над наковальней свои огромные плечи и улыбаясь криво одной половинкой губ. В конце этой минуты тело его задрожало и на висках и на шее вздулись жилы. А затем он протянул Юлиусу две разогнутые подковы и снова взялся за молот, широко улыбаясь. Люди кругом весело смотрели на Юлиуса.

Он тоже посмотрел на них с новым вниманием. Это были все какие-то удивительные люди. Силой их не удивишь. Они сами могут удивить чем угодно. У них, наверно, какая-нибудь особенная, невиданная жизнь. Они постоянно держатся вместе и пашут такими удивительными плугами. И видно, что это хорошие люди. Не может быть, чтобы они собирались отнять хлеб у его старшего друга. Ведь это он, Юлиус, добывал этот хлеб. Они не захотят обидеть его. Вот они дали ему брюки и сапоги, несмотря на то что он даже не хотел разговаривать с ними. Старший друг никогда бы не дал первому встречному своей одежды, хотя бы тот и промок до нитки. Он даже не стал бы разговаривать с ним. Даже с Юлиусом он говорит очень мало, и то лишь о работе, которую нужно выполнить. А когда Юлиус пытается поговорить с ним о чем-нибудь другом и хоть немножко посмеяться, он нетерпеливо кивает головой, хлопает Юлиуса по плечу и уходит. Он не любит отвлекать Юлиуса от работы.

Юлиус вдруг схватил свою сырую рубашку, висящую у горна, и начал надевать ее. Он вспомнил, что он уже добрых два часа болтается без дела.

Но ему так и не дали снять ни сапог, ни брюк, сколько он ни старался.

— Да ладно! Носи знай! Не обеднеем. Твое счастье, что нашлись лишние. Рассчитаемся. Богат будешь — отдашь. А то в чем пойдешь-то? Мокрое все...

Юлиус посмотрел на людей с благодарностью. Он ведь мог бы заплатить им за это. Ну конечно! Он обязательно заплатит им. Пусть не думают, что он беден. Ого! Он показал им руками, какие у него две огромные пачки денег. Только он их не видал давно. Иоганес озабочен чем-то, не хочет разговаривать и ведет себя странно. Он боится, что у него опять отберут хлеб. Но ведь это же неправда? Они же не собираются отбирать у него хлеб? Пусть они заверят его старшего друга в этом. А то он беспокоится и снова прячет хлеб. А ведь это вредно для хлеба, когда он лежит вот в такой глубокой яме, полной сырости. Надо уверить Карьямаа, что его хлеб никто не тронет, а то он ходит грустный и хмурится. А ведь он очень добрый. Он уже давно обещал ему, Юлиусу, что-то очень хорошее, какую-то землю... пока это еще неясно, но можно быть спокойным — Юлиус получит свое. Только он должен молчать и больше работать. Он и про хлеб не должен был говорить, но он пьяный немного, а они здесь все такие добрые и веселые... Вот с такими людьми хотел бы он всегда жить вместе и работать! Он бы горы мог двигать, живя с такими людьми!.. Но ничего. Это будет последнее лето. А там он знает, что делать...

Пока Юлиус вел свой несвязный рассказ, двигая быстро руками и извиваясь всем телом перед внимательными слушателями, бритый мужик что-то писал у окна химическим карандашом в своем большом блокноте. Потом он показал написанное трем рослым людям у наковальни, и те, прочитав, одобрительно кивнули головами.

— Подпишись-ка, Юлиус! — сказал бритый мужик. — Вот здесь подпишись. Да не бойся. Все будет в порядке...

Юлиус посмотрел вопросительно на окружающих. Они читали написанное и одобрительно кивали головами. Тогда он вывел на бумаге две буквы своего имени и распрощался с людьми, полный благодарности к ним.

Всю эту весну Иоганес Карьямаа был мрачен и молчалив. Он ходил по своим полям, останавливался около зеленых всходов и сжимал пухлые кулаки. Он проходил свои необъятные заливные луга и снова останавливался, сжимая кулаки и нервно теребя свисающие щетинистые складки кожи около шеи. Потом он шел домой, ускоряя шаг и бормоча что-то мрачное и решительное себе под нос.

Иногда в глубокие сумерки к нему приходили его братья, такие же угрюмые, как он, хотя менее жирные и крупные.

Они все вместе что-то долго рассматривали и перебирали при свете фонаря в бывшей лавке Иоганеса, заваленной ненужным хламом. Потом шли в дом и садились у стола близко друг к другу, разговаривая вполголоса.

Иногда приходили еще сыновья братьев Карьямаа и еще кое-кто из богатых соседей. Тогда полутемная комната наполнялась людьми, и голос Иоганеса становился громче. Он ударял кулаком по столу и кричал так, что дрожали стекла:

— Ни черта! Пусть-ка сунутся теперь! Пусть попробуют наложить на нас лапы! Обожгутся! Они еще не знают, на какую силу напорются. Пулеметы мы будем пока держать в запасе, а винтовки раздадим сразу, как только начнем. Но каждый должен помнить свое место. Поняли? А бояться нам нечего, найдутся и в других деревнях наши друзья, важно только начать...

Он еще долго кричал в том же роде, и гости внимательно слушали его, вставляя свои замечания. Только поздно ночью расходились они по домам.

Тем временем подошло лето с короткими, теплыми и душными ночами без росы, и начался сенокос.

Дворовый пес почти все время сидел на цепи, становясь от этого все злее и злее с каждым днем.

Однажды поздно ночью Иоганес Карьямаа вернулся из города полный гнева. Он дышал шумно и часто, когда вылезал из брички, и руки, бросившие вожжи на шею лошади, дрожали от злости.

Он тяжелыми шагами подошел к сараю, где спал Юлиус, уставший махать косой целый день. Он спал, положив голову на порог, выбрав нарочно неудобное положение, чтобы утром проснуться пораньше для спешной работы на лугу.

Ночь была теплая и душная. В глубине сарая совсем не было свежего воздуха. Даже у порога дышалось тяжело. Серая рубашка прилипла к телу Юлиуса, и там, где она была расстегнута, виднелась мокрая кожа широкой груди. А в продолговатых впадинах около ключиц образовались маленькие лужицы пота, тускло блестевшие при бледном свете летней ночи.

Во сне Юлиус подвернул вбок свое худое, усталое лицо, на котором покоилась обычная улыбка, выглядевшая в сумерках еще мягче и добрее.

Иоганес ударил его сапогом в лицо, сбросил его голову с порога, и, нагнувшись над ним, выкрикнул, дрожа от ярости, несколько визгливых слов:

— Что! Лежишь, чорт гнилой! Нажрался и лежит, скотина, как будто это не он собирается отнять у своего хозяина половину земли. У-у! Сволочь обжорная!

И Иоганес еще раз ткнул подошвой нового сапога в искривленное от боли лицо Юлиуса.

Юлиус приподнялся, хватая грязными руками свое тощее лицо. На глазах его от боли выступили слезы. Ему, наверно, трудно было сразу оторваться от сна, и он, пошатываясь на коленях, вглядывался изумленными, мокрыми глазами в лицо Карьямаа.

А старший друг сжимал над ним большие, пухлые кулаки и продолжал шипеть сдавленным голосом:

— Но ты не думай, что это дело у тебя выйдет. Не такие, как ты, пробовали кусаться, да обломали зубы, понял? А ты, кусок грязи, слизняк, вздумал поднять против меня голову? Тьфу!

И старший друг плюнул ему прямо в рассеченную губу и пошел прочь.

Тогда Юлиус вскочил на ноги и устремился за ним. Он схватил хозяина за плечо и жалобно замычал, делая руками вопросительные движения.

— За что ты бил меня? — спрашивал он этими движениями.

Но Карьямаа только посмотрел на него с презрением и, снова плюнув, пошел прочь. Юлиус опять бросился за ним и опять схватил за плечо, но Иоганес не хотел даже смотреть на него и шел своим путем, шумно сопя и дергая головой от злобы так, что вздрагивали тяжелые волосатые складки под его подбородком.

И Юлиус остановился посреди двора, обводя вокруг себя тоскливым взглядом. На него равнодушно смотрела ночь.

Что же это такое случилось? Почему так внезапно все изменилось и дружба перевернулась вверх дном? Или он видит нехороший сон, от которого нужно только хорошенько встряхнуться, и все неприятное разлетится в прах?

Но боль и кровь на лице говорили, что это не сон. И он слишком ясно видел эту душную ночь, окутавшую белым сумраком тихий двор, обнесенный камнем. И слишком отчетливо виднелась вдали тусклая ночная заря, красившая узкий кусок неба над черным, зубчатым лесом в бледнокрасный цвет. И слишком остра была боль на рассеченном лице. Ведь его только что ударили по лицу. Это старший друг ударил его ногой. Он ударил его своим тяжелым новым сапогом, как собаку, да еще плюнул дважды. А кто дал ему право это сделать? Кто дал ему это право? Или он забыл, чем скреплена их дружба?

И, сверкнув мокрыми глазами, Юлиус опять догнал у крыльца Карьямаа и, схватив его за тяжелое, покатое плечо, повернул к себе. На этот раз он мычал уже не так жалобно и руки его двигались быстрее и резче. Они указывали в сторону амбара, в сторону пустой мелочной лавки, делали копающие движения и угрожающе придвигались к лицу Иоганеса Карьямаа.

— Ты за что бил меня? — спрашивали эти руки, и окровавленное лицо, и все подвижное тело Юлиуса. — Разве это не ты сказал, что между нами вечная дружба? Разве это не ты сказал, что я твой брат и ты полон заботы обо мне и желаешь мне только добра? Так за что же ты бьешь меня по морде и плюешься? Разве я собака? Или ты думаешь, что я не могу тебе сделать плохо? Я хорошо помню, что лежит вот там, где ты раньше торговал. И я знаю, для чего у тебя хранятся ружья и пулемет — эта страшная железная штука, способная убить сразу много людей, которая вот так пропускает через себя ленту и выбрасывает вот так вперед пули, как огненный дождь. Ты думаешь, тебе будет хорошо, если об этом узнают люди, живущие за оврагом и в городе? А я завтра же пойду туда и скажу им про все это. Так и знай!

И, качнув ладонью, для подтверждения своих слов, перед лицом Иоганеса, Юлиус пошел распрягать лошадь.

А Иоганес остался стоять у крыльца, придавленный такой неожиданностью. Он даже раскрыл свои толстые губы и перестал дышать на мгновение. Он совсем не предвидел, что все повернется так. Ему даже стало холодно среди жаркой духоты ночи. Ведь это пахнет смертью! Прямо-таки настоящей смертью! Вот этот огрызок человека с окровавленной мордой, распрягающий сейчас лошадь и так ласково обтирающий ладонью пену на ее горячих боках, завтра приведет ужас и смерть на этот двор. Он сказал это. А он всегда непременно делает то, что скажет, такой болван! Ах ты чорт, а? Не надо было пачкать сапога об его противную морду... Что теперь делать? Что теперь делать, а?

Иоганес Карьямаа, не чувствуя под собой земли, топтался у крыльца. Он даже сделал два неуверенных шага в сторону Юлиуса, но тот уже запирал конюшню и шел на свое место спать.

О, ему, глухонемому чорту, не о чем было беспокоиться! Его совесть была чиста, и он мог лечь и заснуть спокойно. Ах ты господи, боже мой! Как же быть? Как же быть, чорт подери?

Иоганес Карьямаа еще долго оставался на дворе. Его лоб и верхняя часть щек, свободные от волос, белели долго в сумраке ночи, все время обращенные в сторону сарая, где спал глухонемой.

Он так и не ложился спать в эту ночь. Перед утром, когда заря придвинулась к востоку и, разгораясь ярче, начала занимать больше места на небосклоне, влажные, серые тучи заволокли небо. Они погасили ночную зарю, и сумерки снова стали гуще, как будто снова вернулась ночь.

Иоганес приблизился к спящему работнику и долго стоял около него, глядя на худую, жилистую шею. Старая тужурка, положенная под голову Юлиуса, сползла с порога, и голова почти перевешивалась через край так, что подбородок с редкими клочьями светлых волос задрался вверх. Верхняя губа, рассеченная недавним ударом, припухла немного, и реденькие белые усы на ней были запачканы засохшей кровью. Но это не согнало с его худого, желтого лица неизменной доброй улыбки.

Старый Иоганес долго смотрел на эту взлохмаченную беловолосую голову, лежавшую на пороге словно на плахе и слегка вздрагивавшую от мягких толчков крови, бегущей по мощным артериям.

И вдруг Иоганес попятился назад и оглянулся по сторонам. Никто не смотрел на него. Только огромный дворовый пес лежал у своего жилища, положив на лапы рыжую морду, обращенную в сторону хозяина. Но и его глаза казались закрытыми. Иоганес торопливо зашел в дровяной сарай и вышел оттуда с топором в руках.

Он еще раз посмотрел вокруг себя. Серые тучи, обложившие небо, не только удлинили ночь: они принесли с собой дождь, и Иоганес жадно слизнул попавшую на губу холодную каплю.

Он приблизился к сараю, не сводя глаз с жилистой шеи Юлиуса, на которую капал дождь. Раздумывать было некогда. Уже ночь ушла на раздумье, и все было обдумано и взвешено до конца.

Иоганес еще раз оглянулся по сторонам. Колени его слегка дрожали, и, чтобы не зашататься, он уперся левой рукой в стену сарая, а правой высоко поднял топор. В это мгновение дождь, полизавший лицо и шею Юлиуса, разбудил его, и он открыл глаза, не меняя положения своего тела. Открывшиеся глаза равнодушно проследили за лезвием топора, взвившимся вверх. И в тот момент, когда это лезвие застыло над заросшим лицом Иоганеса и начало свой обратный путь вниз, Юлиус окончательно проснулся и, сразу понял все и резко рванулся в сторону.

Топор вонзился в голый порог, нарушив тишину ночи сухим стуком.

Большой рыжий пес, дремавший у конуры, вскочил на ноги и зазвенел цепью, скользящей по проволоке. Он весь подался в сторону сарая, напрягая слух и зрение, но не увидел там ничего особенного. Хозяин и работник возились над чем-то, шумно дыша и переплетаясь руками. При этом они показывали друг другу зубы, как это делают обычно все люди при большом весельи.

Правда, рыжий пес не помнил, чтобы хозяин когда-либо прежде веселился таким образом со своим работником, но мало ли какое желание могло появиться у хозяина.

Они так весело возились, что пес почувствовал обиду и, отвернувшись, зевнул, издав тоскливый, протяжный звук.

Дождь мочил его рыжий мех, и он уже подался было в сторону конуры, но вдруг ему показалось, что хозяин произнес его имя... Он опять насторожился, пронизывая взглядом сумерки и ловя запахи носом.

В это время работник вырвал из рук хозяина топор и отбросил его далеко в сторону, в бурьян. Потом он погрозил хозяину пальцем, взял с порога сарая свою тужурку и пошел через двор к воротам, подгоняемый усилившимся дождем. И, глядя на него, пес вдруг почувствовал, что он совсем уходит отсюда. Значит, он остался недоволен игрой с хозяином. Ну и пусть уходит. Можно только радоваться этому. Рыжий пес никогда не любил его, противно пахнущего потом. От него очень редко перепадала черствая корка или кость, и не он был главный на этом дворе. Пусть уходит. Но что это делает хозяин? Он тяжело бежит куда-то в сторону, не сводя с работника глаз. Вот он извлекает из бурьяна что-то и затем бежит вслед за работником, сгибая в дугу свою спину, чтобы казаться меньше и незаметнее. Ноги его, в сапогах с новыми подошвами, скользят на глинистой поверхности утоптанной земли, тронутой дождем.

Он производит много шума своим сопением и топанием, но работник не слышит его. Работник никогда и прежде не оборачивался на звуки, хотя бы они раздавались подобно грому.

Он достиг уже середины двора, когда хозяин догнал его и взмахнул топором над его головой. Но легкое содрогание земли или что-то другое заставили оглянуться работника, и он, расширив глаза, отпрянул назад.

И опять удар прошел мимо. И опять работник прыгнул вперед, хватая за руки хозяина, и на лице его уже не было никаких следов обычной улыбки.

Они застыли там на месте, два крупных, тяжелых человека, и только шумное дыхание обоих говорило о большом напряжении их тел. И опять топор, вырванный из рук хозяина, взвился в воздух и, прорезая струи дождя, отлетел в сторону. А работник приблизил свой взгляд к лицу хозяина и смотрел на него некоторое время. Потом он отшатнулся слегка назад и вдруг сильно ударил хозяина по лицу своим большим, костлявым кулаком и пошел еще быстрее к воротам.

Хозяин сопел и выл, растянувшись на скользкой земле. Он сразу же попробовал броситься вслед, но поскользнулся, коснувшись земли руками, и снова завыл, словно это его жизнь уходила со двора вместе с работником.

— Куради Энг! — вдруг крикнул он. — Куради Энг!

И Куради Энг прыгнул вперед подобно камню, пущенному в воздух сильной рукой. Он был послушным псом у своего хозяина. Он взвился вверх и повис на одно мгновение в воздухе, удерживаемый цепью. Проволока изогнулась, издавая звенящий звук.

— Курат! Ссса! Куради Энг! Ссса! Курат! Ну, Курат! Ссса! Ссса! — кричал хозяин страшным голосом и бежал и падал под струями теплого дождя, протягивая руки вслед за работником, который уже не оглядывался, быстро приближаясь к воротам.

И Куради Энг, вздрагивая от каждого окрика хозяина, снова и снова устремлялся вперед и взвивался вверх каждый раз, когда цепь дергала его за ошейник назад. Его смоченная дождем шерсть взъерошилась местами, и глаза уже не были похожи на черные лесные ягоды, смоченные дождем, — они горели, как угли.

Он прыгал вперед, следуя зову хозяина, и повисал на короткое мгновение в воздухе, сжимаясь и разжимаясь, словно совершая быстрый бег, похожий на жуткое ночное привидение, висящее в воздухе, неспособное плыть вперед и только напрасно перебирающее лапами на месте. Хозяин тоскливо оглядывался на него и снова устремлялся вслед за своей уходящей жизнью.

— Курат! Курат! — кричал он хрипло и в голосе его был слышен плач. — Куради Энг! Ссса! Ссса! Ссса!

И вдруг проволока, удерживавшая цепь, лопнула, и Куради Энг стремительным рыжим комком в одно мгновение пересек двор, звеня цепью.

Он догнал Юлиуса в тот момент, когда тот достиг ворот и собирался еще раз оглянуться, протягивая руку к запору. Острые большие клыки вонзились в жилистую шею и два тела упали на землю, поливаемую дождем.

А хозяин, скользя и задыхаясь, шарил по земле руками в поисках топора.

У Куради Энг потемнело в глазах от тяжести человека, давившего его своей спиной. Руки человека судорожно протянулись назад, сдавливая живот и ребра Куради Энга. У него были слишком грубые и жесткие пальцы, у этого человека. Он так сильно давил ими, как будто хотел смешать вместе все ребра и внутренности Куради Энга. Никогда Куради Энг не испытывал такой страшной боли. Он не мог вынести этого и медленно разжал челюсти.

В это время сильный толчок сверху встряхнул обоих. Пальцы человека разжались. Второй удар заставил человека повернуться вбок, и Куради Энг увидел хозяина, поднимавшего топор в третий раз. Тогда он снова вонзил клыки в затылок человека, разрывая мясо и жилы на его шее и с наслаждением ощущая на языке струи горячей крови.

А хозяин все бил топором, все бил топором куда попало. Потом он бросил топор и отпихнул ногой собаку. У него прыгали руки и дрожали колени. Он топтался некоторое время на месте, озираясь по сторонам, а струи дождя бежали по его волосатому лицу, и казалось, что он плачет обильными слезами.

Так, обливаемый теплым дождем, он подхватил мертвого подмышки и протащил его за конюшню, где возвышалась большая куча навоза. Затем он сходил за вилами, разрыл кучу до половины, торопливо запихал в нее труп и закидал навозом.

А дождь все лил сверху густыми струями, обмывая запачканную землю.

Иоганес Карьямаа вымыл руки и лицо под струями воды, сбегающими с железной крыши дома, потом вошел внутрь, вытерся полотенцем, разбудил свою старуху и крикнул ей на ухо:

— Где Юлиус? Косить ушел?

— А? — ответила она. — Не знаю. Он еще есть не просил...

— Остаешься дома и ничего не знаешь, чорт глухой. Опять собаку забыла спустить с цепи на ночь. Сколько раз говорил?..

Иоганес стянул с себя мокрую одежду, швырнул злобно в угол грязные сапоги с гладкими, новыми подошвами и упал в постель.

Но он так и не заснул ни на одну минуту и через некоторое время снова вышел на двор, вдыхая с жадностью освеженный дождем воздух.

Сначала Иоганес Карьямаа съездил в рабочий комитет. В рабочем комитете он поднимал вверх свои большие брови и раскрывал глазные щели сколько мог, чтобы все ясно видели, что у него чистые и правдивые глаза. В рабочем комитете Иоганес мял толстыми пальцами край стола, наваливался на него большим животом и говорил на скверном русском языке:

— К вам не приходил мой работник? Нет? Странно. Куда же он девался? Ушел вчера и пропал. Я искал, искал... Он хотел у меня остаться работать до осени. Вы помните наш договор? И я заплатил ему вперед. А теперь... Ну где его искать?

И, подняв кверху тяжелые, покатые плечи и придав недоумевающее выражение своему заросшему щетиной лицу, Иоганес Карьямаа постоял так некоторое время, глядя людям прямо в глаза.

Из рабочего комитета Иоганес поехал в милицию. Там он тоже поднимал вверх густые, жесткие брови, показывая людям свои честные, правдивые глаза, так же цеплялся вздрагивающими пальцами за стол и говорил то же самое. В милиции записали на бумагу все, что он сказал, и спросили:

— Когда вы его видели в последний раз?

— Ночью... прошлой ночью.

— А где искали? Долго искали?

— Долго искал... везде.

— Он вчера уже не работал у вас?

— Не работал...

— Там кто-то косил на вашей земле около оврага до самой ночи, — это не он?

— Не знаю... я был в городе.

— В городе? А когда вы приехали?

— Сегодня утром... старуха знает... можно ее спросить.

— Сегодня утром? И уже успели везде поискать? Быстро. Ну хорошо. А зачем ему вздумалось уйти от вас? Вы плохо обращались с ним? Или он украл что-нибудь?

— Украл...

— Что украл?

— Деньги.

— Сколько?

— Много... тысячу.

— Ну хорошо. Мы поищем, — сказали ему в милиции и снова записали что-то на бумаге. — Мы примем все меры. Возможно, он отлучился ненадолго и вернется. Он ведь отлучался прежде? Кажется, раз приходил в демидовскую кузницу. Вам неизвестно, о чем он там рассказывал?

— Неизвестно.

— Ну хорошо. Поезжайте пока домой. Может быть, он уже вернулся и ждет. Если он скрылся сегодня ночью, то далеко не уйдет. Мы его разыщем, гражданин Карьямаа.

— Пожалуйста.

Из милиции Иоганес Карьямаа заехал в сельский совет, потом еще в разные места, где скоплялись люди. Везде он делал большие глаза, поднимал вверх толстые плечи, разводил руки в стороны и говорил все то же самое. И наконец, вытерев платком пот с жирных складок волосатой кожи на лице и шее, Иоганес поехал домой.

К вечеру на двор пришел бритый мужик со шрамом на лбу. Он вошел через боковую калитку и, не видя обычной загородки, защищавшей покупателей от собаки, опасливо оглянул двор.

Куради Энг стоял за конюшней и копался передними лапами в большой навозной куче, внюхиваясь по временам во что-то. Услыхав стук калитки, он в один миг пересек двор и прыгнул на человека.

Его клыки тоскливо щелкнули, натолкнувшись на ногу, обутую в сапог.

В это время хлопнула дверь, и на крыльцо вышел Иоганес Карьямаа.

— Курат, назад! — крикнул он. — Назад, говорят тебе, ну!

И огненно-рыжий пес попятился назад, выражая всем своим видом недоумение. Он ожидал совсем не такого окрика от хозяина.

— Чего надо? — спросил Иоганес по-русски. — Лавка больше не торгует. Или ты работать хочешь? Мне нужен постоянный работник.

— Нет, не работать. Юлиус дома?

— Нету, — угрюмо буркнул Иоганес.

— А где он?

— Нету его... не знаю... сбежал...

— Как сбежал? Куда сбежал?

— А я почем знаю, — проворчал Иоганес, глядя в другой конец двора. — Ушел — и все тут...

— Как так ушел? Не мог он уйти. Я принес ему ответ...

— Тебе говорят — не знаю, — нетерпеливо перебил Иоганес и повернулся к двери. — Ну, мне некогда тебя караулить. Если работать не хочешь — уходи, а то собака порвет...

Человек со шрамом посмотрел удивленным взглядом на хозяина и его пса, стоящего с открытой красной пастью, из которой свешивался длинный розовый язык.

Рыжий пес косил на хозяина черные, блестящие глаза и стоял подавшись вперед. Он ждал только короткого свистящего звука со стороны крыльца для того, чтобы немедленно прыгнуть вперед.

Половицы на крыльце скрипнули под грузным телом Иоганеса, и хлопнула дверь.

Человек со шрамом поспешно запер за собой калитку и пошел прочь, медленно передвигая ноги.

Перед поворотом дороги на бугре он оглянулся. Отсюда была видна часть двора за каменной оградой, и он заметил, как собака снова набросилась на навозную кучу, разрывая ее лапами. Он вздохнул и побрел дальше своей дорогой. Лоб его, пересеченный шрамом, стянулся в складки от напряженных мыслей.

Вечером хозяин посадил Куради Энга на цепь чтобы он больше не разрывал навозной кучи у конюшни.

Хозяин поставил у конюшни лопату и вилы, собираясь приняться за какую-то работу, но в это время с поля пришла хозяйка с граблями, а к воротам подошел скот, пригнанный подпаском от главного стада братьев Карьямаа. Хозяин отложил свою работу, помог хозяйке управиться со скотом и сел ужинать.

В это время к железным воротам подошли несколько человек, и Куради Энг залаял густым басом, звеня цепью.

Чужие люди долго трясли ворота и кричали что-то на разные голоса, но им никто не открывал. Они подождали немного, потом снова потрясли ворота и снова закричали что-то грозное. Но им опять никто не открыл.

Тогда один из них, очень большой и широкий, надавил с размаху плечом в середину ворот в том месте, где два засова и два замка соединяли оба створа. Один засов даже изогнулся под его давлением, но ворота не открылись. Это, видимо, обозлило большого человека, потому что он начал хватать, щупать и осматривать ворота в разных местах, после чего подхватил ворота руками снизу и, приподняв слегка, сбросил с петель.

Ворота грохнулись на землю, и люди вошли во двор.

Человек, сбросивший ворота, был очень высок ростом и широк в плечах.

В это время хозяин с хозяйкой показались на крыльце, и при виде их Куради Энг стал рваться вперед с такой силой, что завизжала проволока, по которой скользила его цепь.

Хозяин укоризненно покачал головой и развел руками. Неужели они не могли подождать его лишнюю минуту? Ай, ай, ай, как нехорошо!

— Мы уполномочены произвести у вас обыск, — сказал милиционер, подходя к Иоганесу. — Разрешите ключи от ваших амбаров.

Иоганес пожал плечами, но протянул ключи.

— Пожалуйста... — сказал он.

— А вы стойте здесь и никуда не уходите, — сказал милиционер.

Иоганес развел руками и улыбнулся.

— Пожалуйста...

Но он перестал улыбаться, когда увидел, что милиционер направился прямо к его бывшей лавке, а большой парень взял стоявшую у конюшни лопату и начал ощупывать ею землю около амбара.

Но самое страшное было в том, что делал человек со шрамом на лбу. Человек со шрамом на лбу взял вилы, стоявшие у конюшни, и, подумав немного, приблизился к навозной куче.

Иоганес Карьямаа на мгновение перестал дышать и беспокойно оглянулся по сторонам, нащупывая в кармане револьвер. Потом, нагнув голову и не сводя взгляда с человека со шрамом, он осторожно попятился назад. Пальцы его дрожали, когда он размыкал ошейник на пушистой шее собаки.

— Курат, ссса! — прошептал он. — Куради Энг, ссса! Ссса! — и кивнул в сторону мужика со шрамом на лбу.

И Куради Энг огромным рыжим комом ринулся вперед. Он почти не касался земли, сжимаясь и разжимаясь в быстром беге. Каждая мышца и каждая жилка его сильного тела трепетала от предвкушения короткой сладостной борьбы и вкуса теплой крови на языке. Недаром он был Куради Энг — Чортова Душа.

Он мчался прямо на большого парня, ковырявшего землю у амбара, и Иоганес поморщился, заметив это.

— Эх, не туда!.. — прошептал он с досадой и топнул ногой.

Куради Энг мчался прямо на большого парня и в четырех шагах от него стремительно оторвался от земли.

Но так же стремительно отделилась от земли и рванулась к нему навстречу большая нога, обутая в тяжелый сапог. Что-то сочно хрустнуло на весь двор в груди Куради Энга, и он, дважды перевернувшись в воздухе, ударился боком о землю, наполняя двор жалобным воем.

Лапы его начали очень странно дергаться, как бы пытаясь продолжать бег, и тело закружилось в лежачем положении на одном месте, поднимая пыль. Нос и пасть его наполнились кровью. Потом он перестал издавать вой и дергать лапами.

Он уже не видел, как его хозяин мчался сквозь огород и сад в глубину вечерних сумерек, ломая кусты и взрывая грядки с луком и морковью, и как за ним с криком гнались чужие люди.

Нельзя было подумать, что Иоганес окажется способным на такой быстрый бег. Он одним духом пересек выгон и нырнул в рожь. Там, пригибаясь между желтеющими, шуршащими колосьями, он устремился в сторону леса. Но люди поняли его намерение и побежали ему наперерез. Тогда он изменил направление и, выскочив из ржи около ручья, перепрыгнул через воду и побежал в другую сторону вдоль низкорослого ячменя, спотыкаясь о булыжники, выброшенные с поля на межу. Он рассчитывал сделать крюк и вернуться к дому, в то время как преследователи промчатся дальше. Но его заметили и выстрелили по нему. Тогда он опять заметался среди хлебов, жадно поглядывая в сторону леса.

Чтобы попасть в лес, нужно было пересечь луга. Случись это тремя днями раньше, он бы мог проползти к лесу среди густой травы, но проклятый Юлиус уже успел выкосить эти луга, и по ним нельзя было пробежать или проползти незамеченным. Иоганес Карьямаа торопливо метнулся в сторону оврага. Он пригибался так низко, что касался руками земли, и бежал между зреющими хлебами словно огромный жирный паук. Он задыхался и обливался потом, но бежал с прежней быстротой.

Около оврага прежде был перелесок. По этому перелеску было бы удобно пробраться в лес и спастись. Но теперь перелеска не было. Юлиус вырубил его еще весной, глухонемой чорт!

Ругнув еще раз Юлиуса, Иоганес прыгнул в овраг и стал карабкаться на другую сторону. Он знал, что в овраге оставаться опасно. Овраг мал, и в нем легко поймать кого угодно, как мышь в мышеловке. Он выкарабкался на другую сторону оврага и, перебегая от куста к кусту, приблизился к деревенской кузнице.

Ему нужно было хоть где-нибудь спрятаться, — так, чтобы погоня пронеслась мимо. Но где спрятаться? Где?

Он безнадежно рванул дверь кузницы и вдруг, к удивлению своему, обнаружил, что она не заперта.

Он шагнул внутрь, захлопнул за собой дверь и стал у порога, вглядываясь в полумрак.

В полумраке кузницы спиной к нему стоял человек и, нагнувшись, копался в каком-то железном хламе. Должно быть, это кузнец приводил в порядок свою кузницу после трудового дня.

— Спрячь меня! — сказал, задыхаясь, Иоганес, и выхватил из кармана револьвер. — Спрячь скорей. Скажи им, что нет меня здесь... Тебе поверят. Ну!

Чернобородый кузнец медленно обернулся к нему и покосился на револьвер.

— А-а! — сказал он вяло. — Сейчас...

И, повернувшись к Иоганесу спиной, он опять нагнулся над своими инструментами.

— Скорей спрячь! — шипел Иоганес, потрясая револьвером. — Скорей спрячь! Слышишь? А то убью!..

Кузнец опять медленно обернулся к нему, не разгибая спины. Черные глаза его странно блестели в темноте.

— А-а! — сказал он еще раз. — Сейчас, сейчас... — и опять отвернулся, продолжая приводить в порядок свои инструменты.

Он кинул в угол старую подкову, два зубца от железной бороны, тележный шкворень, прислонил к стене стоймя молот, обод от колеса, потом взял в руки длинные щипцы, но щипцы не поставил рядом с молотом; щипцами он взмахнул, не разгибая спины, и ударил назад быстро и резко, повернувшись к Иоганесу всем туловищем. Щипцы описали большой полукруг и ударили Иоганеса по ногам с такой силой, что он упал на земляной пол кузницы, выстрелив от неожиданности в потолок. А кузнец разогнул спину, прыгнул вперед и навалился на него, крепко схватив за руки.

В это время открылась дверь, и свет от лампочки карманного фонаря упал прямо на искаженное от напряжения и боли щетинистое, жирное лицо Иоганеса.

— Вот, пожалуйста, — сказал кузнец и показал белые зубы между черной бородой и усами. — Он просил меня спрятать его где-нибудь. Но где я спрячу такого почтенного гостя? У меня нет подходящего места для него. Может быть, вы спрячете его получше?

— О, мы спрячем, — сказал милиционер сурово. — У нас найдется подходящее место.