Он медленно провел большими костлявыми пальцами по лицу. Пальцы скользнули по грязной, небритой коже, взобрались на острую скулу, будто на гребень волны, упали в глубокую впадину щеки, похожую на провал между волнами, и снова взобрались на гребень острой нижней челюсти.

У него все лицо уже давно напоминало гребни и впадины застывших волн, кости лезли вперед, а мясо и кожа опадали внутрь. Теперь рыжеватая щетина, густо покрывавшая нижнюю челюсть, закругляла немного остроту выступавших костей.

Он провел пальцами по своему большому лицу, потом пощупал около шеи выступавшие ключицы и мрачно задумался, глядя на зеленые кусты вереска и на желтеющие листья ольхи. Он чувствовал, что кости на его теле еще больше выступили в последние дни. Они так и лезли наружу, распирая кожу. Мяса и крови оставалось все меньше и меньше, и жизнь уходила вместе с мясом и кровью из его большого тела.

Но он все-таки живет еще, чорт подери. Он дышит и ходит, и у него еще крепкие руки. Он пощупал мускулы на своих иссохших, огромных руках. Эти руки еще покажут себя, и пальцы могут свернуть еще не одну шею. Он пошевелил крупными костлявыми пальцами и медленно сжал их в кулаки. Пусть не думают, что он уйдет из жизни незаметно и безобидно, как издыхающий цыпленок. Он еще напомнит им, что он жил на свете и что нельзя безнаказанно вытеснять его из жизни.

Он протянул руку назад, внутрь шалаша, и, порывшись немного в сухой листве и соломе, вытащил оттуда недопитый литр водки. Глотнув несколько раз из горлышка, он поставил бутылку на место, прислонился спиной к шалашу и обхватил руками длинные, согнутые ноги. Голубые глаза его мрачно взглянули по сторонам из глубоких впадин.

Это было укромное место в болотном лесу. Сюда никогда не заглядывал посторонний глаз. Среди густого молодого ельника и вереска стояла огромная рассохшаяся бочка. Тут же между двумя высокими ольхами валялся большой ржавый котел. Он обрушился когда-то с этих ольх вместе с прогнившей перекладиной, на которой прежде был подвешен. Рядом с ним лежали остатки рассыпавшейся кадушки, служившей некогда холодильником для самогонного аппарата.

Около самых ног его лежали изогнутые спиралью ржавые трубки, смятый походный котелок и даже сковорода, вдавленная в торфянистую землю.

Пригодилась все-таки эта трущоба. На целое лето пригодилась. Алекс мрачно усмехнулся и пошевелил острыми челюстями, просовывая руку в шалаш. Жить, оказывается, можно, чорт подери, не хуже последнего волка. Жить можно.

Алекс опять глотнул водки, потом откинулся спиной к шалашу и закрыл глаза. Он дышал коротко и часто. Жизнь медленно уходила из его большого тела, и ничем нельзя было ее удержать. Она уходила с каждым днем неумолимо и неизбежно, чтобы больше никогда не возвратиться. Это было так жестоко и так непоправимо, чорт подери.

Алекс тихонько застонал и заскрипел зубами.

Он был полон злобы. Ведь никто и никогда не вернет ему прежнее. Никто и никогда.

А жизнь сначала так хорошо наладилась и сулила столько радостей.

Перед его закрытыми глазами мелькнул яркий образ Нанни Пютсип. Она так и не досталась ему. А ведь она могла бы быть его женой, если бы все в жизни не повернулось наоборот.

Алекс ясно представил себе Нанни Пютсип. Он вспомнил, как ему всегда казалось, что она излучает какой-то особый теплый свет и всюду, куда ни является, приносит с собой радость и веселье.

Он любил смотреть, как она в своем оранжевом ситцевом платье, сидя в лямке гигантских шагов и высоко занесенная, летела по воздуху и черные косы ее летели вслед за ней. Он любил наблюдать, как движутся ее губы во время разговора, как они улыбаются, как блестят от смеха черные глаза и темнеют, покрываясь румянцем, загорелые девичьи щеки.

Он был готов любоваться ее лицом целый день и целую ночь и еще день и еще ночь без конца — и все-таки не налюбоваться. Он ни о чем особенном не думал, любуясь ею; просто ему было приятно смотреть на нее, и он смотрел, только и всего.

Но однажды он так неловко занес ее на гигантских шагах, что она выскользнула из лямки и едва удержалась от падения, повиснув на руках. В это время ветер сильно рванул ее оранжевое платье и обнажил ноги. Алекс широко раскрыл глаза, увидев эти ноги, тронутые нежным оранжеватым отблеском от близости яркого платья, пронизываемого солнцем. Никогда ему прежде не приходило в голову, что у Нанни может оказаться такое же тело и такие же полные ноги, как у всякой другой женщины.

Он так и запомнил навсегда обнаженные девичьи ноги, оранжевый цвет платья и ее черные испуганные глаза.

Он кое-как поймал ее, и когда она встала перед ним, оправляя платье, он заметил в красивых глазах ее недовольство и смущение и даже что-то похожее на просьбу. Как будто она досадовала, что какой-то секрет, хранимый до сих пор ею, вдруг обнаружился, и вот она молча просит его держать про себя этот секрет.

Ему было приятно тогда видеть в ее глазах эту молчаливую просьбу. Конечно, он готов был держать про себя такой секрет. Про эти голые ноги он никому не собирается рассказывать. Никто не должен был видеть их, кроме него. И с того времени он только и думал о том, как бы жениться на ней.

Но из этого ничего не вышло.

Алекс опять шевельнул острыми челюстями так, что скрипнули зубы, и потянулся за водкой. Он хотел залить злобу и ненависть, клокотавшие в нем. Перед ним встала фигура молодого Эдуарда, брата черноглазой Нанни. Он пришел с компанией уполномоченных к отцу Алекса, Якову Карьямаа, за хлебом. Когда в амбаре лишнего хлеба не нашли, Эдуард сказал, что нужно итти в лес, — там есть одно укромное песчаное место...

Пошли в лес, и там в песчаной яме нашли двадцать шесть мешков ржи.

После этого Алекс поймал Эдуарда и ночью долго бил его чем попало, потом бросил в канаву.

Он хотел сразу же зарыть его и, весь дрожа, побежал домой за лопатой, но когда вернулся, то уже не застал Эдуарда. Тот ожил и успел уйти. Эдуард никуда не пожаловался, но Нанни с тех пор не смотрела на Алекса и не разговаривала с ним.

Ну и чорт с ней. Отказалась — и ладно. И без нее хватало хороших девушек на свете. Он мог бы завести себе их целую дюжину, если бы все в жизни не повернулось наоборот и не пошло катиться к чорту, вниз — все круче и круче.

Хуже всего то, что он тогда напился в лесу самогонки и проспал в холодной луже целую ночь. С тех пор в легких постоянно клокотало и хрипело, и наружу выделялась какая-то дрянь. Тело стало худеть и слабеть. Просто удивительно, как быстро похудело и ослабело тело. Когда-то Алекс мог устоять против лучших силачей эстонских и русских, если не считать Эльмара Уйта. Эльмара Уйта нельзя сравнивать с обыкновенными людьми. Но Алекс мог устоять против Кольки Жимина, а Колька Жимин был первый силач среди русских. У него мускулы так и перекатывались под рубашкой, словно чугунные гири. Говорили, что он может свалить лошадь, если захочет, но когда они тянулись на пальцах, то Алекс не уступал ему.

Колька Жимин очень уверенно выставлял вперед правую ногу и протягивал средний палец правой руки. Казалось, что он этим пальцем не только разогнет, а прямо-таки вырвет любой палец с корнем. Но Алекс так же уверенно протягивал свой палец, и когда они сцеплялись, то силы оказывались равными. Они откидывались назад так, что едва не ложились на землю, и трава и земля клочьями летели у них из-под ног, но пальцы не разгибались.

А после того как заболели легкие, он ослабел настолько, что любая работница валила его на землю, если он пытался к ней лезть. Врач сказал, что нужен полный отдых, покой и хорошая пища. У него и так всю жизнь был полный отдых и покой и хорошая пища. Если разобраться хорошенько, то он никогда в жизни не держался толком за плуг и не брал в руки косы. Он брался за плуг и косу, когда ему вздумается, а если не было для этого настроения, он мог и не браться за плуг и косу, и хозяйство от этого ничуть не страдало.

Зачем было ему браться за плуг или косу, когда за него это делали чужие руки, жесткие и шершавые, которые для того и были созданы, чтобы сжимать рукоятки кос, плугов, лопат и вил.

Отец всегда твердил, что незачем тратить силы там, где это может сделать за тебя всякий дурак. Отец никогда не изнурял своих детей работой. Он содержал в городе обеих дочерей и второго сына, чтобы они там получили образование.

Только Алекса он оставил дома. Он сказал ему, что умный человек в хорошем хозяйстве и так может устроить свою жизнь еще получше других, не засоряя свою голову книжными глупостями. Только дураки нуждаются в учении. Вот как сказал ему отец.

Но когда Нанни Пютсип отказалась от Алекса, он подумал, что отец, пожалуй, и не совсем прав. Не может быть, чтобы Нанни отказалась от него только из-за того, что он поколотил ее брата. Не поступила ли она так еще потому, что он совсем неотесанный по сравнению с ней.

Он долго тяготился такими мыслями, потом еще раз толкнулся к ней в дом. Но он опоздал. Нанни Пютсип уже не было на свете. Была только Нанни Уйт. Эльмар и тут оказался впереди, долговязый чорт.

Алекс тогда запил еще больше, чем прежде. Он почти не отходил от самогонного аппарата, — так обидна ему была измена Нанни.

Отец Алекса имел около леса свой участок болотистой земли, покрытой моховыми кочками, трясинами, водой, низенькими, корявыми березами, соснами и зарослями кустарников. Этот участок ничего не давал Якову кроме мелких дров. Его невозможно было осушить и обработать. Люди остерегались туда заходить, да и незачем было: там среди трясин, воды и черной торфянистой грязи не росли ни грибы, ни ягоды.

Старый Яков и его сосед, русский мельник, устроили там настоящий самогонный завод. Они выбрали самое непроходимое место среди зарослей и трясин и насажали кругом еще кустов ольхи, ивы, вереска и сосняка, и получилось так, что если бы туда случайно забрел посторонний человек, то он обязательно обошел бы это место. Никому не захотелось бы прыгать через воду или топкую грязь, чтобы попасть в сухие, колючие заросли вереска, ельника и сосны, а если бы он и прыгнул, то дальше опять увидел бы воду, трясины и колючие заросли. Так было со всех сторон.

А для себя старики держали в кустах доски, которые перекидывали через воду и топи, а потом убирали за собой.

Мельник приносил в лес мучную пыль, Яков приносил хмель и сахарную свеклу, и они составляли такую удивительную брагу, что из нее выгонялась не самогонка, а прямо-таки настоящий спирт.

Алекс все чаще и чаще заглядывал туда, принося с собой закуску. Они жарили ее на сковородке, пили самогонку и горланили песни.

Старый мельник был умный человек и всегда умел вовремя предвидеть беду. Он уже давно кое-что продал, кое-что припрятал из своего имущества, а потом отдал государству мельницу и маслобойню, получив себе взамен разрешение поселиться на маленьком отрубе среди пустующей земли Якова Карьямаа. Он перевез туда кое-какие постройки, скот и начал жить спокойно, пряча лукавую улыбку в свою седую бороду.

А Яков Карьямаа все больше терял спокойствие. Он спохватился слишком поздно и ждал беды.

Алекс вспомнил своего бедного отца, который давно утерял свою былую силу и уверенность и которого обижали в последнее время все, кто хотел, даже свои работники. Уж это всегда ведется в жизни так, что обижают слабых и безответных.

Он был невысокий и сухой с виду, его отец, а после того как он похоронил добрую жену, он как будто стал еще меньше и высох еще больше. У него было худенькое лицо, сдавленное с боков. Оно походило на обломок доски, слегка закругленной с одного ребра. На этом закруглении был большой рот с белыми, тонкими губами, всегда плотно сжатыми. Кроме рта, на этом узком закруглении помещался еще коротенький нос и два маленьких глаза, близко сдвинутых к переносице. Но люди почему-то всегда смотрели только на его большой рот, хотя этот рот был старательно спрятан среди жесткой бороды и усов. Люди всегда смотрели на этот промежуток между его усами и бородой, и всегда их лица при этом выражали что-то недоброе, как будто они хотели сказать: «Вот он, мертвый, большой рот, готовый пожрать без всякой жалости весь мир». Так, наверно, думали люди, потому что глаза их нехорошо смотрели на рот отца. Но что же мог сделать отец! Он прятал рот в жесткие волосы как умел, чтобы не раздражать людские взгляды. И он подстригал бороду так, чтобы щеки казались круглее и приятнее. Но это не смягчало взгляда людей.

Отец вел себя очень тихо с тех пор, как изменилась власть. Он больше ни разу не ударил ни одного работника, даже не кричал на них, как это случалось прежде, когда он чувствовал себя полным хозяином на своем хуторе. Он даже перестал смотреть в глаза людям, чтобы не привлекать их внимания и не раздражать их. Его быстрый взгляд лишь одно мгновение скользил по лицу человека и затем снова устремлялся в землю.

Люди ошибались, думая, что он готов поглотить весь мир своим большим ртом. Он ел очень мало и всегда первый выходил из-за стола во время обеда. Он отходил в самый темный угол и сидел там, согнувшись и набивая свою маленькую трубку.

Работники злились каждый раз, когда он выходил раньше них. Они говорили, что он этим хочет их тоже выманить из-за стола раньше времени. Но они никогда не следовали его примеру. Они подле него еще добрых десять минут сидели и потели за столом, опустошая чашки с картошкой и кашей и выхлебывая молоко. Иногда даже требовали прибавить что-нибудь в чашки, — такие обжоры были они.

Они не церемонились с его отцом.

Алекс закрыл глаза и представил себе своего отца. Вот он стоит со своей трубочкой на лугу около косцов и, потупив глаза в землю, уверяет их, что они не успеют выкосить этот участок, если будут так часто отдыхать и курить. Но они нахально смеются и отвечают, что спешить не обязательно, что он все равно в могилу с собой не заберет свои богатства, а до могилы ему хватит еще, чем обожраться не раз. Они говорят ему много других неприятных слов, а он молчит и терпит это, не решаясь прикрикнуть на них, как в старое время. Он только жалобно смотрит на Алекса, когда тот подходит к ним. Алексу больно видеть этот взгляд, и он говорит грозным, хриплым голосом:

— Кто это здесь треплет языком больше, чем нужно?

И работники сразу замолкают, зная его страшный характер.

— Кто сказал сейчас: «акула ненасытная»? — спрашивает Алекс еще грознее и подходит ближе.

Тогда встает Колька Жимин, со своей нахальной, толстой мордой, и отвечает:

— Я сказал: «акула ненасытная». А что?

— Я тебе сейчас морду набью за это, — отвечает Алекс.

— Попробуй, набей, — говорит Колька Жимин и подходит вразвалку совсем близко к Алексу.

И Алекс бьет. Он всегда делает сразу то, что говорит. Он взмахивает своим крупным кулаком, нацеливаясь в ненавистную морду, но на его руке уже висит испуганный отец, а за другую руку хватает работница.

— Не смей, Алекс, — кричит отец. — Что ты делаешь! Ты забываешь, в какое время мы живем и среди кого живем. Не смей!

— Да пускай бьет, — говорит лениво Колька Жимин. — Пускай ударит, если ему жить надоело...

Их пришлось вскоре распустить, всех этих ненавистных ему наглецов, потому что из-за них стали увеличивать налог и из-за них могли раскулачить и даже выслать, в конце концов. Но они, видимо, ничуть не пожалели о том, что стало некуда наниматься в батраки; завели свой колхоз и вообразили, что это как раз то, чего они добивались всю жизнь.

Зато Алексу после их ухода самому пришлось взяться за плуг и косу и даже за лопату, вилы и топор. Это было совсем скверно для его здоровья, и отец смотрел на него с таким тоскливым сожалением, словно видел его уже мертвым.

— Что с тобой будет? Что с тобой будет? — бормотал он, качая головой. — Тебе ведь нужен покой и отдых. Ты сдохнешь, если будешь работать сам. Только при работниках ты мог отдыхать, и гулять, и есть как следует, и спать как следует. Только при них ты мог вылечиться, а теперь... Эх, проклятые люди... — отец вдруг начинал моргать своими маленькими глазами и отворачивался в сторону.

Алекс мрачно сжимал свои острые челюсти. Что ему оставалось делать? Ничего. И он шел к сыну мельника заливать вином свою загубленную жизнь, предоставляя хозяйству катиться ко всем чертям.

Но годы шли за годами, а он все еще никак не мог сдохнуть. И кто-то из русских даже сказал ему как-то, что если бы он меньше трескал водки, то всю его болезнь как рукой бы сняло.

К тому времени русский колхоз уже совсем окреп и начал тянуть на свою сторону эстонцев. И вот оказалось, что и среди эстонцев есть немало сумасшедших, готовых пойти в этот колхоз.

Больше всех хлопотал верзила Эльмар Уйт. У него в груди постоянно горел какой-то ровный и сильный огонь, привезенный им с фронтов гражданской войны. Он умел зажечь этим огнем каждого, с кем говорил, и почти все эстонцы деревни Ома-Маа вошли с ним в русский колхоз.

Они устроили даже празднество по этому случаю в клубе русского села.

Алексу тоже хотелось посмотреть на этих чудаков, которые собрались в кучу, словно стадо, да еще устраивают какой-то праздник по этому случаю. И он хотел заодно выяснить, что они еще затевают.

Он опоздал к началу. Когда он просунул свое большое костлявое лицо в зал клуба, все места и проходы были заняты и стояла полная тишина. А на сцене за красным столом возвышался под самый потолок и трепал своим длинным языком Эльмар Уйт.

Он, видимо, уже заканчивал свою речь. Он говорил плохо и вяло, этот Эльмар Уйт. Он не умел говорить. Но он всегда был уверен, что говорит сущую правду и что поэтому все обязаны его слушать.

Он стоял спокойно за столом и говорил не спеша то, что думал. И рука его при этом делала такие движения, как будто он каждое слово свое клал на стол и слегка придавливал, чтобы оно плотнее улеглось. Он, должно быть, уже большую груду слов уложил и притиснул на этом столе. Он говорил:

— Я удивляюсь, глядя на тех людей, которым до сих пор кажется, что из-под них вышибли почву и им теперь не на чем стоять. Мне жалко таких людей. Неужели они не видят почвы под собой? Они привыкли в одиночку на всякой грязи, на песке да на трясине строить свою жизнь, — и что у них получалось? Не жизнь получалась, а какая-то кочка, портящая красоту земли. И вот теперь, когда из-под них вышибают эту грязь и слякоть, на которой они строили свои гнилые кочки, они думают, что из-под них вышибают всю почву, всю жизнь. Они не замечают, что под них подведена такая просторная и твердая почва, на которой можно построить огромную жизнь до самых небес. Мне жалко таких людей, потому что в конце концов они все-таки поймут, что ошиблись, и будут потом очень горько сожалеть, что поняли так поздно... Но ничего не поделаешь. Они уж так привыкли в одиночку строить свои кочки. Им не понять, как это приятно сознавать, что строишь новую, красивую и огромную жизнь не только для себя, но и для многих других, и что ты сам частица этой огромной жизни, и ты сам хозяин этой жизни. Разве это не приятно сознавать? Вот мы собрались тут потому, что поняли наконец, что у нас другой дороги нет. Мы вышли наконец на эту широкую, прямую и просторную дорогу. Теперь все зависит от нас самих. Только наши головы и руки помогут нам. И неужели наши головы и руки подведут нас? Разве они не испытаны в работе?

И Эльмар протянул над столом свои руки, большие и тяжелые, как еловые стволы. При этом он еще подмигнул кому-то в задних рядах, передернув очень смешно своими большими губами. И тот, кому он подмигнул, не выдержал и заржал громко на весь зал. А за ним и весь зал грохнул таким оглушительным смехом, что у Алекса защекотало в ушах.

Этот Эльмар всегда отмочит какую-нибудь шутку в самый серьезный момент. В детстве-то ему мало пришлось веселиться. Суровый отец начал запрягать его в работу чуть ли не с восьми лет. Так вот он сохранил свои дурачества и смех до взрослых лет.

Людям нравилось работать с ним, потому что ему всегда везло во всяком деле, за что бы он ни брался, и потому что там, где он работал, всегда гремел самый веселый смех.

Еще бы ему не везло! Если такая глыба загорается желанием что-нибудь сделать, — попробуй-ка стать на ее пути! А он всегда горел желанием что-нибудь сделать, и огонь этот никогда не угасал в его огромном теле. Каждый чувствовал в нем этот неугасимый огонь.

Он еще некоторое время говорил на сцене в том же духе. Потом ему начали задавать вопросы о разных мелочах по хозяйству, и он отвечал. Потом говорили другие люди — русские и эстонцы, старые и молодые, — обсуждали вопрос о скоте и посевах. Решили, что в эту осень каждый получит весь тот хлеб, который посеял в одиночку, а дальше будет общая запашка. Потом встал со своего места длинный старый Талдрик и сказал, что колхозу надо дать новое название.

— Мне нравится имя «Ома-Маа», — сказал Талдрик тихим голосом, — по-русски означает «своя земля». До сих пор так назывались наши эстонские хутора. Мы раньше были батраками у немецких баронов на своей родине и не имели своей земли. Когда мы здесь купили землю, мы так радовались, что назвали ее «Ома-Маа». Может быть, это не совсем удачно, потому что для некоторых это была не родная мать-земля, а мачеха. Но почему бы теперь не назвать колхоз «Ома-Маа»? Разве это теперь не настоящая вечная своя земля? И кроме того... — тут старый Талдрик помолчал немного и потупил голову. — Кроме того, мой старший сын так хотел жить свободно на своей земле, и он дрался на гражданской войне и помер вот за эту самую свою землю...

Талдрик замолчал и стал смотреть себе под ноги. Люди кругом зашумели. Никто не имел ничего против того, чтобы колхоз назывался «Ома-Маа» — своя земля. Это даже всем очень понравилось. Люди усмотрели в этом глубокую мысль, и Талдрику стали хлопать и кричать: «Правильно, Талдрик. Хорошо сказано. Лучше не придумать!» А он стоял на своем месте, длинный, как телеграфный столб, с морщинистым, бритым лицом, и, смущенно улыбаясь, моргал мокрыми глазами. Он не ожидал, что так горячо встретят его слова, и пожалел, что старший сын его уже не может быть здесь, чтобы посмотреть на все это. Он сел на место, пряча от людей свои глаза.

Алексу стало скучно от всего этого шума, и он вышел из клуба в сумерки теплого вечера. Зайдя за угол, он помочился на клумбу с какими-то пышными яркожелтыми цветами, потом выругался вполголоса и закашлялся, отхаркиваясь и отплевываясь.

Он стоял у заднего крыльца клуба. Отсюда был вход прямо на сцену. Когда он разогнулся после кашля, дверь открылась, и на крыльцо вышла женщина в красивом ярком наряде. Она не заметила его. И он тоже притаился. Он не хотел, чтобы женщина видела его в таком жалком состоянии. Перед женщинами он всегда был бодр и весел. И теперь он тоже попробовал приободриться, прежде чем обнаружить себя.

Набрав свежего воздуха в грудь и расправив плечи, он взглянул ей в лицо. И сразу же он вспомнил красивые, полные ноги этой женщины. Она так и не досталась ему, эта женщина. А ведь она сама была непрочь выйти за него замуж... Проклятые люди...

— Здравствуй, Нанни, — сказал он слабым, сиплым голосом и медленно поднялся на крыльцо.

— Здравствуй, — ответила она и сразу отвернулась, недовольно сдвигая черные брови. Она надеялась одна спокойно подышать свежим воздухом.

— Нарядилась как... выступаешь? — несмело спросил он.

— Да, танцуем на сцене... — Она потянулась к двери, все еще не глядя на него.

— А ты еще красивее стала, Нанни, — пробормотал он. Она приостановилась. Есть такие слова, которые могут все же подействовать на женщину, несмотря ни на что.

Она взглянула на него наконец.

— Как ты похудел, Александер, — сказала она, — хворал, наверно?

— Хворал...

В это время на крыльцо, слегка пригнувшись в дверях, вышел Эльмар Уйт. Он хотел что-то быстро сказать своей жене, но остановился, с удивлением глядя на Алекса.

У него было большое мясистое лицо с толстыми губами, готовыми каждую минуту раздвинуться в улыбке и обнажить крупные зубы. Небось, когда-то на фронте гражданской войны этим губам некогда было распяливаться в улыбку. И в глазах тоже не было того детского задора, что теперь. Тогда, наверно, в них только и жил тот холодный, голубой блеск, который сейчас притаился в глубине и только издали напоминает о страшной силе, скрытой в нем.

Эльмар Уйт был почти на полголовы выше огромного Алекса, а густые темные волосы, торчащие вверх, делали его еще выше. Алекс казался мальчишкой перед ним со своим исхудавшим телом и костлявым лицом.

Они молча посмотрели друг на друга в глаза. Потом оба разом взглянули на Нанни и опять посмотрели друг на друга.

Наконец Алекс повернулся и пошел с крыльца. Этот Эльмар может так ударить глупым кулаком, что человек сломается пополам и улетит чорт знает куда.

Алекс поспешно отошел подальше от клуба. Лет пять назад он бы еще потягался с этим болваном. А теперь ему нечего было делать около клуба. Чего он там не видел? Эту самую Нанни? А какое ему дело до нее? Разве кроме нее нет девок на свете? У нее муж и сын, пускай себе нянчится с ними. Чего от нее ждать? За всю жизнь она не сказала ему ни одного ласкового слова, а он все ждет от нее чего-то. Смешно. Вот первый раз в жизни она так участливо сказала ему: «Ты хворал, Александер?» Она сказала: «Ты хворал, Александер?» — и посмотрела на него с жалостью. Не нуждается он в их жалости. Вот запереть бы все двери клуба да поджечь его со всех сторон, тогда он посмотрел бы на их жалость. Тогда, небось, забыли бы всякую жалость. Тогда бы почувствовали, что значит выбрасывать из жизни его, Александера Карьямаа.

Он долго бродил около клуба в сумерках вечера и смотрел на большое, чужое здание, наполненное чужим шумом и весельем. Он хотел даже уйти, но этот шум все же притягивал его к себе. Как-никак, это было что-то новое. Вот он прожил полжизни, а не слыхал еще, чтобы раньше где-нибудь на свете происходило такое.

Он опять осторожно вошел в клуб. Люди потеснились и дали ему место у стены.

Он смотрел без улыбки, как танцовали на сцене, рассказывали разные веселые вещи, пели песни и декламировали. Трое парней показали свою ловкость и силу, поднимая друг друга на руки, кувыркаясь в воздухе и проделывая удивительные штуки. Потом русские и эстонские девушки исполнили новую хороводную пляску, которой дали название «Ома-Маа». Потом пастушок Павлушка прочел свои стихи о могучем просторе, увиденном им на родных полях после того, как убрали изгороди и межи. Наконец на сцене собрались все русские и эстонские музыканты и плясуны и закатили такое веселье, что люди в зале встали со своих мест. Русский гармонист плясал и играл одновременно. Он бегал по сцене, держа гармонь в одной руке, а она высоко летала вслед за ним, изгибаясь, как большая гусеница, и играла то, что он хотел. Он бросал ее вверх под самый потолок и сам прыгал вслед за ней и пускался вприсядку, играя беспрерывно.

Вечер кончился очень весело. На северо-востоке уже белела полоска рассвета, когда русские пошли провожать своих эстонских товарищей. Они прошли прямо через поле, чтобы сократить путь.

Алекс тоже пошел прямо через поле. Он слышал за собой веселый шум и голоса и удивлялся тому, что эти люди ведут себя так весело, как будто выпили, хотя их никто водкой не угощал.

Давно ли было то время, когда русские и эстонцы не хотели даже друг с другом разговаривать и часто дрались? А теперь они шли вместе плотной веселой толпой, мужчины, женщины, парни и девушки, и пели какие-то новые песни.

Алекс останавливался, прятался за кусты и старался разглядеть их лица в бледном предутреннем свете. Впереди шел низенький, широкий Аллер, тот самый Аллер, без которого прежде не обходилась ни одна драка и который бил всегда так, что человек летел с ног от одного его удара. Рядом с ним шел здоровенный русский, которого все звали дядя Степа. Когда-то, на свадьбе у старого Уйта, Аллер сказал, что ему нужно пять человек русских, чтобы как следует подраться. Дядя Степа сказал, что ему нужно десять человек эстонцев. Тогда Аллер привскочил и ударил его в скулу так, что дядя Степа свалился за печку. Пока его вытаскивали оттуда, у него щека раздулась, как подушка...

А теперь они шли рядом, пели, разговаривали и смеялись, как самые настоящие друзья. А за ними шли остальные, такие же здоровые и крепкие с виду. В сумерках было трудно различить каждого в отдельности. Но видно было, что это движется очень большая и страшная сила, перед которой было опасно становиться на пути. Казалось, что это древние богатыри родились в ночной темноте и двинулись в поход, чтобы завоевать мир. Их головы и плечи решительно плыли вперед в ранних сумерках. И выше всех торчали головы старого Талдрика и Эльмара Уйта.

Недаром люди говорили про этот колхоз, что в нем собрались одни силачи.

Эстонскую и русскую землю разделяла длинная и широкая роща, поросшая вдоль и поперек молодыми деревьями и кустарником. Эта роща была ничьей, и ее не хотели пахать и расчищать ни эстонцы, ни русские, чтобы не приближаться вплотную.

Алекс решил спрятаться в этой роще, чтобы пропустить мимо всех идущих позади. Ему надоело слышать за собой их тяжелый топот. Когда толпа проходила мимо, Эльмар Уйт приостановился, глядя задумчиво на этот пустырь, потом указал пальцем прямо в лицо Алекса.

— Вот это мы вырвем с корнем, — сказал он. — Мы тут все вырубим, выкорчуем и вычистим. Здесь пройдут наши тракторы, и у нас получится одно сплошное море пахотной земли. Это будет здорово.

— Долой вековую вражду! — крикнул Павлушка. — Прочь старые сорняки из новой жизни! — и он вырвал с корнем какой-то маленький куст неподалеку от Алекса.

Старики усмехнулись, шагая мимо.

Один парень толкнул ногой молодую елочку и придавил к земле так, что ее лопнувшие корни вылезли наружу.

— Да ты не бойся руки запачкать! — крикнул другой и поволок за собой целый пучок молодых елок.

— Да елку что рвать! Ты березку вырви! — крикнул кто-то и начал раскачивать и гнуть молодую березку.

— Жидковат, жидковат, Петя. Поешь каши побольше! — подзадоривали его проходящие мимо девушки.

— Колька, выручай! — крикнул смущенный парень, и Колька Жимин, подойдя к нему, одним рывком поднял березку.

— Где еще береза? — спросил Колька Жимин и двинулся дальше в заросли.

Алекс быстро попятился назад. Кто-то выворачивал перед ним с корнем вересковый куст.

— Степа! Друг! — сказал вдруг старый Аллер, останавливаясь. — Где наша с тобой сила?

— Здесь, друг, здесь, — ответил торопливо дядя Степа и рванул из земли целую семью ивовых кустов.

— А я вот этого паразита, — сказал Аллер и вцепился руками в молодую сосну, но не мог выдернуть ее из земли.

— Сдаешь, друг, сдаешь, — сказал дядя Степа, — дай-ка я. — И он вырвал с корнем сосну.

— О, ты молодец! — оглянулся Аллер по сторонам, расширяя глаза от удивления. Люди останавливались, каждый старался на чем-нибудь показать свою силу.

Алекс пятился все дальше и дальше. Эти люди сошли с ума. Они спешили показать свою силу и рвали из земли все, что попадало им под руку.

У одного кряжистого деревца люди столпились в кучу и долго топтались на месте. Потом раздался голос Кольки Жимина:

— Эльмар! Затерло без тебя!

И тогда к деревцу двинулся Эльмар Уйт, раскачивая на фоне бледного ночного неба свои большие темные плечи.

— Что же это вы? — сказал он, засучивая рукава. — Шли домой спать и заблудились. Ну что ж, веселиться, так веселиться.

Алекс видел, как дерево с толстыми черными корнями высоко взлетело, рассыпая комья земли.

— Где следующий? — спросил звонким голосом Эльмар Уйт, и все почувствовали скрытый огонь в его словах.

И после этого начало твориться чорт знает что. Деревья и кусты полетели вверх, как огромные мухи, и комья земли сыпались на Алекса.

— Аллер, друг, сдаю! — кричал дядя Степа.

— Иду, иду, — отвечал Аллер, и они вдвоем выворачивали деревцо.

— Эльмар! Для тебя закуска! — кричали в другом месте.

И Эльмар шел туда, и земля вздрагивала под ногами людей, когда он брался за дерево. Ни один человек не стоял без дела. Даже старый Талдрик рвал то, что было ему по силам. Девушки и женщины в праздничных нарядах, видя, что мужчины раззадорились, тоже взялись помогать им, складывая в кучи вырванное из земли. У всех людей лица стали серьезными, как будто они делали очень важное дело. Только Эльмар Уйт улыбался все шире и шире. Он как будто разгорался все больше и больше, в то время как другие начали понемногу остывать. Там, где он проходил, деревья исчезали, и черные корни мелькали в воздухе, рассыпая землю.

Через час все было чисто. Алекс отполз до самого ручья и зарылся в траве. Люди столпились перед ним, тяжело дыша и вытирая пот с разгоряченных лиц. Они выглядели такими довольными, как будто совершили очень великое дело.

Алекс зажмурил глаза и прижался лицом к земле.

Ему казалось, что и он будет сейчас оторван от земли и брошен вверх, как ненужное дерево. Но его никто не заметил. Толпа пошла дальше, снова распевая непонятные новые песни.

Алекс угрюмо выглянул из своей засады. Рощи не было. Только три больших ели и одна осина темнели на светлом фоне зари. Он мрачно усмехнулся, вспомнил палец Эльмара, направленный прямо на него. Это его они вырвали с корнем, его отца, его дядей — весь род братьев Карьямаа, и очистили от них свою землю.

Но большие темные ели все-таки остались, чорт подери! Их не вырвешь голыми руками и не перегрызешь зубами. Для них нужно орудие посложнее, чорт подери!

Алекс долго стоял перед этими гордыми деревьями. Его голова была охвачена жаром. И в этом жару рождались новые злобные мысли и чувства. Вид этих суровых спокойных деревьев вселял в него силу и уверенность. Он твердыми шагами направился домой вдоль ручья.

Темные ели остались, чорт возьми! Пусть попробуют вырвать их с корнем. Пусть попробуют. Они думают, что это так просто? Ладно. Пусть только попробуют.

Осень и зима прошли спокойно. А ранней весной старый Яков отпустил последнюю работницу, оделся в свое лучшее платье, посмотрел на сына скорбным взглядом и сказал:

— Ну, прощай, Александер. Еду в город к Вольдемару. Ты все-таки решил остаться? Смотри сам. Я отложил тебе две тысячи на всякий случай...

— Я останусь, — мрачно сказал Алекс. — Они еще попомнят нас, отец... И он сжал кулаки, глядя в окно хмурым взглядом.

Но через две недели после этого Алекс тоже бежал из дому в лес и долго бродил там по сырым проталинам между деревьями и серым, тающим снегом.

Комиссия по раскулачиванию нашла его дом пустым и молчаливым. Только на огромном скотном дворе люди услышали жалобное мычание одинокой тощей коровы.

У мельника в подвале был сырой, затхлый воздух и пахло гнилой картошкой. Алекс задыхался в этом воздухе, кашлял и дрожал от холода, кутаясь в тулуп. Он целыми днями с нетерпением ждал наступления ночи, чтобы выйти и подышать свежим воздухом.

Когда на деревьях начали лопаться почки, мельник подумал, что Алекс сдохнет, — так скверно ему стало. Но он выжил и снова встал на ноги, с мрачным блеском в глазах.

Мельник спросил его.*

— Теперь куда пойдешь-то?

— В лес пойду, — сказал Алекс и пошевелил острыми челюстями.

Мельник внимательно взглянул ему в запавшие глаза и подергал свою белую бороду.

— Оно, пожалуй, и хорошо — в лес-то, — задумчиво сказал он, глядя в сторону. — Это ты ладно придумал. Там воздух почище и все такое... мы тебе шалашик поставим на том самом месте... и отдыхай себе на здоровье. Что надо будет, скажи — доставим...

Когда сын мельника, широкоплечий, кряжистый парень, узнал об этом, он сморщил недовольно низкий, покатый лоб так, что брови и волосы, росшие сразу над бровями, сдвинулись.

— Еще чего не удумает ли, — проворчал он, сердито щурясь и распяливая в стороны толстые губы, за которыми открылись редко расставленные желтые зубы. — Что он — век на нашей шее сидеть собирается? И так надоел, кашляет, кашляет... какая в нем теперь польза. Тюкнуть раз и кончено...

— Я те тюкну, — сказал мельник и помахал белым волосатым кулаком перед лицом сына. — Попробуй только тюкнуть... Пущай делает как знает. Только нас пущай упреждает, если что надумает сотворить. А насчет пользы — это не тебе разбираться. Ты лучше делай-ка все, что он велит. Керосину он просил, водки, спичек, ну и одежи там, хлеба... чтобы все было, понял?

— Понял.

— То-то.

После этого Алекс притаился в болоте на некоторое время, осторожно прислушиваясь к звукам окружающей жизни. Он слышал, как на его дворе стучали топоры и визжали пилы. Там что-то строили, на его дворе. Сын мельника сказал, что там будет детский сад.

Алекс целыми днями лежал в шалаше среди болотных запахов, чувствуя всем телом сырость земли и воздуха. Одежда его, пропитанная этой сыростью, казалась прилипшей к телу. Но разводить костер было опасно, потому что лиственные кусты и деревья еще не оделись в зелень, и он кутался в отсыревший тулуп и глотал водку, наливаясь ненавистью к своим врагам — за свою болезнь и за свое изгнание.

Только в ночное время он вставал и бродил по краю леса, выглядывая из-за кустов и деревьев, как затравленный зверь, в сторону далеких людских жилищ.

В большом лесу рядом с его болотом тоже целыми днями звякали топоры, пилы и трещали падающие деревья. Но по ночам там было тихо, и он бродил по краю большого леса, переходил ручей и забирался с каждым разом все дальше и дальше.

Однажды он прошел так по краю леса всю русско-эстонскую землю до того места, где раскинулась большая низина, заливаемая водой весной и осенью, и где лес опять превращался в болото, за которым начиналась уже земля других деревень. На этой обширной низине перед болотом неясно чернел окруженный лужами воды одинокий сарай, поставленный на возвышение из камней. Алекс подошел к нему, разбрызгивая лужи воды. Сарай был заперт, но сквозь щели широких дверей можно было определить наощупь, что он битком набит сеном.

Алекс постоял перед ним некоторое время, оглядываясь по сторонам среди черного безмолвия ночи.

Сено стало некуда девать? Скоро скот на волю выпускать, а у них сена целый сарай не тронут. Продавать будете? Еще больше разбогатеть хотите? А вот я посмотрю, как вы разбогатеете...

Алекс чиркнул спичкой и сунул ее сквозь дверную щель в слежавшееся сено. Огонек быстро побежал по зеленоватым стеблям и лепесткам, иссушенным весенними ветрами. Алекс полюбовался на огонек и пошел не спеша к лесу, ловя ухом приятное потрескивание и шуршание пламени за своей спиной. Он прошел уже довольно далеко по краю леса, когда услышал отдаленный звон колхозного колокола, который обычно оповещал время обеда и окончания работы.

«На обед звонишь. Звони, звони. Хороший обед вам приготовлен. Все будете сыты по горло».

Он покашлял немного, прислонясь к дереву, и пошел дальше по краю леса.

Подойдя к ручью, около которого большой лес немного вдавался в поля, образуя выступ, он еще раз оглянулся.

Далеко осветилась ночь от огромного пожара. Стропила крыши сарая уже обнажились, точно ребра большого черного чудовища, и между ними виднелось не сено, а что-то ослепительно яркое, почти белое, изрыгающее вверх, в тихую ночь, огромные столбы пламени, дыма и хлопьев пепла. Вокруг сарая по широкой водянистой низине, отражающей зарево, бегали крохотные люди и махали руками. Потом над сараем взвилась полукругом тонкая струя воды, и к черному дыму присоединились белые клубы пара.

Алекс мрачно усмехнулся и пошел своей дорогой. Пусть попрыгают до утра. Будут знать, как выбрасывать из жизни Александера Карьямаа.

От ручья до болота оставалось не больше километра, а болото уже давно было ему знакомо. В болоте он уверенно переставлял длинные ноги с кочки на кочку, цепляясь в темноте за знакомые стволы молодых берез и сосен.

Временами он останавливался и глухо кашлял, зажимая рот ладонью, потом снова двигался дальше. В шалаше он нашел под опрокинутым котлом свежие пироги, мясо и три литра водки. Он стал пить водку, закусывая пирогами. Ему было весело.

Через несколько дней после этого в русском селе загорелся клуб. Он вспыхнул сразу со всех сторон, наверно облитый керосином. Мельник и его сын гостили у кого-то в селе в это время и почти первые прибежали на пожар, посылая проклятия поджигателю. Но отстоять клуб не удалось.

После этого Алексу стало труднее пробираться к селу. Люди начали спускать на ночь собак и расставлять сторожей у общественных зданий. Тогда он залег на некоторое время в своем убежище.

В дождливые дни и ночи он дрожал и кашлял в шалаше, а в ясные дни выползал наружу и грелся на солнце.

Среди кустов поблескивали нити паутин, жужжали мухи и жуки. По желтому моху и траве бегали коротконогие черные пауки, муравьи и мелкие болотные букашки.

А вдали, на его бывшем дворе, раздавались веселые детские крики и смех.

Когда сын мельника сообщил, что тревога среди людей немного поутихла, Алекс решил подойти к селу с другого конца. На другом конце села, недалеко от оврага, поросшего кустарником, стояла кузница. Когда Алекс подполз к ней среди ночного мрака, он вспомнил кузнеца, чернобородого сутулого человека, всегда так холодно смотревшего на него большими черными глазами в былые дни, когда приходилось что-нибудь ему заказывать.

Алекс плеснул керосин на черные стены кузницы.

— Ну-ка вот, понюхай, чем пахнет. Интересно, какие у тебя будут глаза через двадцать минут. Небось, вытаращишь их, как плошки, и завопишь: «Караул! А где моя кузница?!»

— Кто тут? — спросил вдруг чей-то голос, и из-за угла выглянул человек с длинными щипцами в руках.

Алекс притаился в темноте на мгновение. Потом швырнул человеку в лицо флягу с керосином и, не давая опомниться, прыгнул вперед и хватил кулаком по голове.

Но человек, вместо того чтобы упасть, сгреб его руками с такой силой, что у Алекса сперло дыхание. Алекс рванулся назад и упал, увлекая за собой противника. Ему показалось, что вся кузница обрушилась ему на грудь... Человек давил его руками, привыкшими сжимать железо и ноги лошадей, и при этом он старался заглянуть Алексу в лицо, приближая к нему свою жесткую черную бороду.

Алекс отворачивал лицо и вырывался изо всех сил. Потом он уперся ногами в стену кузницы, сделал сильный рывок и очутился наверху. Надавливая коленом на живот кузнеца, он вырвал наконец свои руки из его железных лап и бросился бежать. Сердце его бешено колотилось, и легкие готовы были лопнуть от недостатка воздуха.

А старый кузнец послал ему еще вслед щипцы, которые разомкнулись на лету и хватили его по ногам так, что он сунулся носом в землю. И он так и пополз, не вставая, среди душистого клевера, задыхаясь и разевая рот, как рыба, выброшенная на берег.

А за ним мелькали фонари и сбегались люди, оцепляя овраг.

После этого Алекс залег в своем убежище на несколько недель.

По ночам его одолевали пискливые комары, а днем слышался ненавистный детский смех и песни.

Он стонал, скреб черными ногтями давно не мытое тело и катался по вшивому тряпью, не находя места от тоски.

Вот совсем рядом попрежнему шумно и весело протекает жизнь, а он выброшен из этой жизни, и никто не чувствует этого. Он сдохнет здесь в болоте, и никто не пожалеет об этом, даже сын мельника. Даже он пнет ногой его остывшее тело и скажет: «Наконец-то сдох. Целое лето сидел на нашей шее, шкелет проклятый. Кашлял, кашлял на нашу голову... Одной водки сколько вытрескал за лето...»

Алекс знал, что сыну мельника нельзя было особенно доверять. Он мог выдать в конце концов. Недаром он поговаривал о том, чтобы пролезть с отцом в колхоз.

Одолеваемый тоской, Алекс начал перебирать в памяти всех знакомых, недовольных новой властью, и остановился на старом Яне Уйте, отце Эльмара.

Ян Уйт не захотел пойти в колхоз вслед за сыном и жил и работал один на хуторе, в старом доме, на скверной земле, которая досталась ему после раздела с сыном.

Может быть, Ян Уйт скажет ему что-нибудь бодрое и вдохнет в него новую силу и уверенность в свою правоту. Может быть, он даже поможет в чем-нибудь. Может быть, и он давно собирается что-нибудь сделать. И может быть, он знает еще кого-нибудь... о! Тогда бы они показали себя...

Алекс пошел к Яну Уйту в середине лета, выбрав для этого безлунную ночь.

Старый Ян Уйт вышел к воротам на лай собаки и встал перед Алексом, громадный и тяжелый, воняющий потом.

— Здравствуй, Ян Уйт, — сипло сказал Алекс.

Ян Уйт не ответил, тяжело сопя и разглядывая в темноте его лицо.

— Алекс? — спросил он наконец.

— Да...

Ян Уйт выпрямился и помолчал некоторое время, что-то соображая, потом спросил:

— Это ты жег?

— Я... — ответил Алекс.

Старый Уйт опять помолчал, тяжело сопя.

— Уйди, — вдруг сказал он, глядя в темноту мимо Алекса. — Уйди, ну! Или я выбью из тебя последний дух.

Алекс поспешно отступил в темноту.

Он долго бродил без цели в эту темную ночь среди эстонских колхозных хуторов, отягощенный злобой и тоской. И здесь ему не было сочувствия. Напрасно он щадил эти хутора. Их первыми надо было сжечь. И надо было завести хороший нож и резать подряд каждого встречного. Эх, все не так он делал, как нужно. Слишком вяло он действовал. Он мог бы насолить им гораздо больше, если бы знал вперед, что все они до одного окажутся его врагами.

Алекс незаметно для себя вошел в большой лес и побрел вдоль ручья все глубже и глубже.

Руки его вяло и неслышно отстраняли в темноте ветки кустов и деревьев, а ноги в порыжевших дырявых сапогах, выложенных внутри берестой вместо стельки, ступали мягко и бесшумно, привыкшие к этому за полгода волчьей жизни.

Слева у ног его тихо булькал ручей, а над головой в черной гуще ночи сонно шуршали вершины деревьев.

В такую ночь хорошо окунуться в теплоту человеческого жилья, вдохнуть в себя комнатные запахи кислого теста, молока, овчины... вымыться в бане, побриться и заснуть в чистой постели под мирную беседу женских голосов. Ведь спят же люди спокойно в такую ночь и не думают о том, каково ему, — сволочи!

Вот он уже полгода не был в бане и только три раза побрился за это время. Должен был притти какой-нибудь конец. Ведь не даром же он терпит все эти лишения. Или они надеются, что доконают его в конце концов? Пусть не надеются. Он еще не взялся за них как следует. Но возьмется. Дайте срок.

Алекс очень далеко забрел в эту ночь, погруженный в свои невеселые думы.

Тускло заблестела большая река, катившая свои воды в сторону лесных складов и заготовительных пунктов, а он все шел, не останавливаясь, охваченный странной тоской.

И, только заслышав мужские голоса, он вздрогнул и замер на месте, прижимаясь к стволу дерева. Впереди между деревьями мелькнули языки пламени и лица незнакомых людей.

Алекс постоял так у дерева, стараясь сообразить, откуда могли взяться здесь эти люди. Должно быть, дежурные лесорубы, караулившие свои склады древесины.

Он бесшумно приблизился к ним и долго вглядывался из темноты в их лица, как будто первый раз в жизни увидел чужих людей.

Их было трое, усталых лесных рабочих, сидевших у костра. У одного из них за плечами торчало ружье. Они мирно беседовали о чем-то и курили.

О чем они могли беседовать так спокойно и безмятежно? Алексу даже стало обидно. Здесь, рядом с ними, погибает человек, выброшенный из жизни, а они беседуют как ни в чем не бывало. Алекс напряг слух, но не мог разобрать слов. Один из них, самый старший, с широкой бородой, засмеялся вдруг веселым, добродушным смехом. Алекс тихо вздохнул, тоскливо оглянулся назад, в темноту. Пора было уходить, чтобы рассвет не застал его далеко от убежища. Но он не уходил. Он не мог уйти и оставить их в таком веселом настроении. Он всегда злился при виде смеющихся людей. Он хотел бы поубавить у них веселости, но не знал, как это сделать. Они должны почувствовать, что не всем людям так весело, как им. Есть люди, выброшенные из жизни. Вот рядом с ними стоит человек, тоже выброшенный из жизни. И хотя не им, дуракам, рассуждать о том, за что он выброшен из жизни и кто виноват в том, что он выброшен из жизни, но они должны почувствовать, что не всем так сладко живется, как им...

Алекс вытягивал шею, вглядываясь из темноты в их лица. Он силился понять, что это за люди. Может быть, им тоже не сладко живется, кто знает? У них усталый вид, и одеты они неважно. Разные ведь бывают люди. В душу не заглянешь издали. Вот узнать бы, о чем они там втихомолку разговаривают, почему смеются и что думают о своей жизни? Может быть, они друзья ему, а он боится высунуть к ним нос.

И он долго стоял так, не решаясь уходить, хотя пора было уходить.

А лесорубы сидели и подкидывали сучья в огонь и тоже, видимо, никуда не собирались уходить. Они уже совершили несколько; обходов по своим обширным владениям. Никто не посягнул на их огромные склады строевого леса, шпальника, спичечной осины, фанерных кряжей и дров.

И в тихой запани мирно дремали на воде не законченные увязкой плоты и отдельные бревна, прибывшие молем с верховьев реки и образовавшие на воде целое древесное поле — от берега до берега.

Тихо было вокруг среди ночного мрака, но лесорубы не шли к своим баракам и не ложились спать. Мало ли что таится в темноте леса в ночную пору...

Вот пламя костра освещает небольшой круг земли с широкими пнями и кустарниками; оно бросает также слабые отблески на стволы ближайших молодых деревьев, а дальше за ними сплошная чернота, которой никак нельзя доверяться. Ночной мрак в большом лесу всегда может преподнести что-нибудь неожиданное.

Вот и в эту ночь дежурным лесорубам не удалось довести своей мирной беседы до конца.

Из густой темноты в свет костра шагнул внезапно огромный исхудалый человек, лохматый, грязный и страшный. Он молча приблизился к огню, жадно протянул к нему большие костлявые ладони и сел на свободный пень, не глядя на людей.

При его появлении лесорубы вздрогнули и хотели вскочить, но он так мирно сел у огня, что они остались на местах и только многозначительно переглянулись, узнав Алекса Карьямаа.

А он устало согнулся перед огнем, и морщины лба его и брови, сдвинутые над впалыми глазами, выражали страданье и тоску. Он больше не хотел жить по-волчьи и пришел отдать себя на суд людей.

Так прошло добрых десять минут. В костре потрескивали сосновые ветки, и беловатый дым поднимался в темноту прямым столбиком. Лесорубы молчали, косясь на Алекса. Они ждали, когда он раскроет рот. А он тоже молчал, глядя в огонь, и тоже ждал чего-то. Уж не ждал ли он от них ласковых речей?

Один из лесорубов сурово усмехнулся и начал осторожно снимать с плеч ружье. Тогда Алекс поднял голову и обвел взглядом их лица. Если он действительно ждал от них ласковых и сочувственных речей, то ошибся. Лица их были суровы и замкнуты, а глаза смотрели холодно. Нечего было ждать от них сочувствия. Он напрасно пришел к ним. Разнюнился, как баба, и вляпался в беду. Эх, дурак, дурак.

Потом взгляд его остановился на человеке, снимавшем с плеч ружье, и тогда острые челюсти сжались так, что по углам их вскочили бугры, и глаза мрачно блеснули.

Он встал и шагнул обратно в темноту так же спокойно, как пришел.

— Стой! — крикнул человек с ружьем, загораживая ему дорогу и щелкая затвором.

Но Алекс с неожиданной легкостью прыгнул вперед и ударил его ногой в живот, прежде чем он прицелился. Человек слабо охнул, согнулся пополам и выпустил из рук ружье.

Двое других бросились к Алексу сразу с двух сторон, но он уже мчался в темноту, шумно дыша и ломая кустарники, и им не удалось его схватить.

Они дали ему вслед наугад несколько выстрелов, но промахнулись.

Алекс провел рукой по своему костлявому лицу, покрытому, точно грязью, жесткими, давно не видавшими бритвы волосами.

Кости его тела выпирали наружу все больше и больше с каждым днем, но он был еще силен и бодр и кашлял гораздо реже, чем весной. Наверно, летний сухой воздух и безделье все-таки помогли его здоровью. Алекс запрокинул голову, сделал последний глоток из бутылки и швырнул ее в кусты. Тонкие губы его, поросшие грязной щетиной, раздвинулись в усмешке. Как он здорово удрал от них тогда ночью. Они два дня после этого искали его в лесу и в болоте. Ничего. Темные ели еще живут, чорт подери. Вы думаете, они сгнили и свалились? Нет, они стоят и смеются над вами. Их не вырвешь голыми руками и не перегрызешь зубами. Они еще покажут себя. Алекс посмотрел на свои большие ладони. Вот эти руки могут свернуть еще не одну глупую башку и могут пришибить кого угодно.

Целый месяц прошел с тех пор, как он бежал сломя голову по темному лесу от костра.

За этот месяц он почти не вылезал из своего убежища. Люди стали слишком старательно его разыскивать. Нельзя было высунуть нос из лесу, чтобы не наткнуться на какой-нибудь дозор.

Но пожары не прекратились оттого, что он сидел безвыходно в шалаше среди трясин. В одну из темных ночей далеко за эстонскими хуторами и русской деревней опять взвилось к небу огненное зарево. Там горели одновременно мельница и маслобойня, стоявшие на маленькой речушке, которая катила свои воды через лес в большую сплавную реку. Это была как раз та самая мельница и та маслобойня, которые мельник передал в пользу советской власти.

Алекс злорадно усмехнулся, глядя на зарево. Он понял, в чем дело. Лучше пусть никому не достанется, чем врагу. Мельник и его сын действовали здорово. Молодцы. Темные ели еще были живы, чорт бы вас подрал!

Только ему было досадно, что не сам он сжег эту мельницу и что вообще он очень мало успел еще им насолить. Он сидит сиднем в болоте и боится высунуть к ним нос. И в конце концов он может сдохнуть здесь, так и не отомстив главным виновникам своей беды. Эльмар Уйт останется жить и радоваться. А ведь это он добивался больше всех, чтобы братья Карьямаа были раскулачены. Это он загнал Алекса в болото. И, кроме того, он украл его невесту. А разве она не вышла бы за него, за Алекса? Вышла бы. Она так участливо спросила его тогда: «Ты хворал, Александер?»

Весь этот месяц после встречи с лесорубами у костра Алекс питался лишь хлебом и картошкой. Мельник не прислал ему ни капли водки и ни крошки мяса. Он заявил через сына, что все деньги Алекса кончились и он не может кормить его даром без конца.

Но предыдущей ночью мельник сам явился к Алексу, притащил сразу несколько литров вина и множество разной снеди.

Алекс не знал, что незадолго перед этим к мельнику явился втихомолку Яков Карьямаа, который провел у него добрую половину ночи. Мельник предложил Якову как-нибудь спасти Алекса, пока он не попался, но Яков только безнадежно махнул рукой и принял такой скорбный вид, который ясно говорил, что он уже примирился с гибелью сына. Потом он придвинулся к мельнику поближе, передал ему пачку денег и долго шептался с ним о чем-то, после чего снова исчез.

И вот предыдущей ночью мельник притащился к Алексу с вином и закуской.

Алекс молча выглянул из шалаша и даже не поздоровался с ним.

Мельник суетливо начал опустошать в темноте свою котомку, выкладывая продукты перед шалашом.

— А вот и я хоть разочек, да навестил тебя, — зашептал он. — Насилу добрался. Чуть не утоп возле средней грязи... Доски-то подгнили малость. Надо будет прислать новые... — он потянул носом воздух. — Воняет у тебя здесь... гляди — собаки учуют.

Он силился разглядеть в темноте лицо Алекса.

Алекс молчал.

— Ну как здоровьишко-то? — спросил мельник.

Алекс высунул из шалаша свои длинные ноги и уселся перед мельником, сложив руки между колен.

— А ты надеялся, что я сдохну, если ты меня покормишь месяц одним черным хлебом? — спросил он.

— Тише, тише! — замахал руками мельник. — Что ты, Лексан Яковлич! Вот как перед богом скажу — самим жрать нечего было. Сами насилу до обмолота дотянули...

Он торопливо схватил бутылку с водкой и начал ее раскупоривать большим ножом.

— А зачем мельницу сожгли без меня? — спросил Алекс. — Под мою марку задумали работать? — В голосе Алекса сквозила угроза.

Мельник ничего не ответил. Он налил водку в стакан и протянул Алексу.

Алекс не сразу взял стакан. Он посидел некоторое время, не меняя позы. Но глаза его блеснули в темноте от жадности. Он слишком долго постился.

Он взял стакан из рук мельника, выпил залпом и начал закусывать огурцом.

— Не смейте жечь без меня, — сказал он, — а то убью...

— Тише, тише... — прошептал мельник. Он налил второй стакан. После второго стакана Алекс размяк и вяло прислонился спиной к шалашу.

Мельник поиграл ножом, покосился на Алекса, вздохнул и сказал:

— Вот, Лексан Яковлич, дело-то какое. Доберутся до тебя скоро. Эльмар опять облаву надумал сделать. Говорит, кроме как в лесу или в болоте, ему негде быть. Раздавить, говорит, надо гадину. Убить на месте без всякой жалости.

— Это Эльмар так сказал? — спросил Алекс.

— Эльмар. Бешеную, говорит, собаку нужно убивать. Кто убьет — доброе дело сделает.

— Ах, вот как...

— Да-а. Сбились они с ног совсем. Днем работают, а ночью дежурят кто где. Лен вот вытеребили, весь до самого ручья от нашей дороги, а увезти некогда. Так в бабках и оставили. Теперь у бабок тоже дежурят. Да-а. Вот какое дело-то. Завтра ночью Эльмара очередь...

— Эльмара? Завтра? — спросил Алекс.

— Да...

— Ты хорошо знаешь?

— Ну, как не знать.

Алекс налил еще полстакана водки и выпил залпом.

— Ножик-то оставь, — сказал он, — а то хлеб нарезать нечем...

— Возьми, возьми. Ну, мне пора…

Мельник подобрал свою котомку и скрылся в темноте, ухмыляясь в белую бороду.

Алекс с нетерпением ждал у шалаша заката солнца, ощупывая свое костлявое тело и наливаясь злобой и вином.

Его хотят убить, как бешеную собаку. Ладно. Погодите. Увидим, кто кого убьет. Отплачу я вам за все: и за отца, и за Нанни Пютсип, и за бешеную собаку.

Он шевелил челюстями, закрывая глаза, и откидывался назад так, что хрустели гнилые ветки шалаша. Злоба распирала его грудь, и он снова открывал глаза и с нетерпением поглядывал на небосклон поверх желтеющей листвы кустарников, следя за солнцем.

Он не начинал новой бутылки, боясь опьянеть совсем. Силы понадобятся ему ночью.

Когда солнце зашло за деревья и кустарники и небо окрасилось в розовый цвет, Алекс встал, пошатываясь на длинных ногах, словно темная ель под напором ветра.

Он постоял некоторое время на месте, сжимая руками голову, потом пощупал нож во внутреннем кармане и медленно пошел прочь от шалаша.

За первой линией кустов его ноги в дырявых сапогах сразу же погрузились в жидкую черную грязь. Но это ничуть не смутило его, и он уверенно двинулся дальше, нащупывая под ногами погруженные в грязь доски.

Добравшись до зыбких кочек, поросших кустарником, за которыми чернела вода, он постоял немного, прислушиваясь, затем не спеша нагнулся, вытащил забитую около корней в жидкую грязь доску и, перекинув ее через черную воду, медленно перешел трясину.

Ухватившись за кусты, он постоял неподвижно некоторое время, затем убрал доску и приблизился к следующей трясине, где проделал то же самое.

Он очень медленно продвигался вперед, боясь потерять равновесие в самых опасных местах. Временами он делал крюк, ступая с кочки на кочку, погружался в жидкое месиво почти до колен, присаживался среди кустов, зорко вглядываясь в окружающее. Потом опять шел дальше.

Движения его были гибки и бесшумны, несмотря на то, что он был пьян и слаб. Волчья жизнь в лесу приучила его к осторожности.

Заря уже погасла, когда он выбрался к опушке леса. В сапогах его хлюпала жидкая грязь. Он сел на землю в тени кустов, не спеша разулся, выжал из портянок грязную воду и снова обулся.

Потом встал, срезал ножом толстый березовый сук и приготовил из него увесистую палку.

Уже совсем стемнело, когда он вышел из лесу на свою бывшую землю, вспаханную чужими людьми под зябь. Он пригнулся слегка и направился в сторону ручья, за которым начинались льняные поля, уставленные бабками и скирдами.

Перешагнув ручей, он лег на землю и пополз медленно в сторону бабок, останавливаясь временами и прислушиваясь к малейшему шороху.

Ему в эту ночь пришлось очень долго ползать среди льняных снопов и много раз останавливаться и лежать, уткнувшись лицом в землю и затаив дыхание, прежде чем он добрался наконец до Эльмара Уйта. Мельник был прав, сказав, что люди измотались и выбились из сил. Эльмар тоже весь как-то согнулся, прислонившись спиной к бабке, — должно быть, задремал, охваченный усталостью.

Алексу была видна часть его головы и дуло ружья, торчавшее кверху.

Алекс медленно поднялся на ноги и взвесил палку в руке. Нужно было действовать очень осторожно и в то же время быстро и четко. С Эльмаром нельзя шутить, и бить его нужно без промаха, если сам хочешь остаться в живых. Алекс был пьян. Он ясно почувствовал это, когда встал на свои длинные ноги. Его пошатывало, и он никак не мог соразмерить, достанет он палкой через груду снопов до головы Эльмара или нет. Он смутно сознавал, что слишком много выпил, и злился на себя за это. Но возвращаться назад ни с чем тоже не хотел, ибо всегда выполнял то, что задумал.

Он упрямо шагнул вперед, сжал палку в обеих руках, замахнулся ею, нацеливаясь в ненавистную голову Эльмара, и ударил так сильно, что сам потерял равновесие и свалился на снопы. Но он услышал, как Эльмар застонал и упал на землю вместе с ружьем, и это наполнило его злобной радостью.

Удар был хороший, хотя снопы немного помешали, но все равно, удар был настолько сильный, что едва ли голова Эльмара осталась цела. А если осталась, то тем хуже для него...

Алекс быстро вскочил на ноги и, нащупывая в кармане нож, бросился за копну. Пьяные ноги отнесли его куда-то в сторону, но он быстро качнулся обратно, чтобы без всякого сожаления прикончить того, кто обокрал его и выбросил из жизни вместе с отцом. Алекс опустился перед Эльмаром на колени, чтобы не промахнуться. Но он так и не поднял ножа над телом Эльмара и застыл возле него с расширенными глазами и разинутым ртом. Чорт возьми! Это был не Эльмар. Это был совсем не Эльмар. Это валялась какая-то женщина... Он убил женщину вместо Эльмара, — вот дурак слепой.

Алекс приблизил свое лицо к лицу женщины и выронил нож... Что-то холодное пробежало по его спине и шевельнуло волосы на затылке. Он узнал эту женщину. Он хорошо помнил ее голые, полные ноги, золотисто-розовые от близости яркого платья и солнца. И он помнил еще, как участливо она взглянула на него однажды и спросила: «Ты хворал, Александер?»

— Нанни! — сказал он шопотом. — Нанни! — Он схватил ее за плечи и слегка потряс.

— Нанни!..

Но она не двигалась.

Он тронул дрожащей рукой ее голову и сразу же отдернул руку. Зимняя шапка Эльмара свалилась с ее головы, и пальцы Алекса ткнулись во что-то теплое и липкое.

— Нанни, — сказал он еще раз и провел рукой по своим глазам. Потом он оглянулся вокруг и хрипло рассмеялся среди темноты. Нет, это здорово получилось. Ха-ха! Вот он как пошутил. Да. Ну ладно. Хватит Нанни. Вставай. Нельзя же так... Встань на ноги, и мы опять с тобой поговорим, как тогда...

Но она не вставала.

Тогда он взял ее подмышки трясущимися руками и стал поднимать, стараясь не видеть, как свешивается набок голова с длинными слипшимися волосами.

Он с большими усилиями поставил ее на ноги, прислонив к снопам льна, но едва отпустил, как колени ее подогнулись, и она сползла на землю. При этом платье ее задралось и обнажились ноги в длинных чулках, полные, красивые ноги, которые он так хорошо помнил.

Он снова кое-как поднял ее и приставил к снопам, придерживая за колени своей длинной рукой. Он не мог видеть ее лежащей. Она не должна была лежать! Зачем ей лежать на земле и не двигаться? Ведь это же была Нанни...

И вот она опять стояла перед ним как живая, только голова слегка свешивалась набок и покачивалась, словно кивала кому-то укоризненно.

— Что? — спросил Алекс. — Ты что-то сказала, Нанни? Нет?

Он сидел на корточках и придерживал ее рукой за колени, избегая смотреть ей в лицо. Она не отвечала, сотрясаемая его дрожащей рукой, и только укоризненно покачивала свесившейся набок головой.

Но он сделал вид, что внимательно выслушал ее, и несколько раз утвердительно кивнул головой.

— Да... — сказал он. — Правильно. Ты угадала, Нанни. Я хворал... Я сильно хворал, Нанни... да.

Она не отвечала.

— Я все время хворал, — повторил он. — Я совсем больной, Нанни.

И он опять сокрушенно качнул головой.

Но она не отвечала.

Тогда он боязливо поднял глаза и покосился на ее лицо.

Она склонила безжизненную голову с мокрыми черными волосами и слегка покачивала ею при каждом движении его руки.

Вдруг что-то теплое капнуло на его пальцы. Он отдернул руку и отскочил назад.

Нанни опять сразу же сползла на землю, и опять ноги ее обнажились выше колен.

Но он уже не думал об ее обнаженных ногах. Он стоял перед ней, растопырив пальцы рук, и смотрел по сторонам расширенными глазами.

— Ххы! Ххы! — выдавил он из себя глухим, хриплым голосом и побрел в темноту, пошатываясь на длинных ногах.

Он уже не видел, как Нанни слабо шевельнулась на земле, попыталась приподняться, но не смогла и приникла головой к снопам льна, застонав от боли.

Он шел в глубину ночи, не разбирая дороги.

В эту ночь он так и не дошел до своего болота. В эту ночь он колесил по чужим полям и по чужому лесу.

Это была холодная ночь.

В начале осени ночи всегда уже довольно длинны и холодны. Трудно человеку, плохо одетому, провести такую ночь в большом и глухом лесу, особенно, если на совести его черно от злых дел.

Он слепо тычется протянутыми вперед закоченевшими руками в стволы и ветки деревьев и зябко передергивает костлявыми плечами, вдыхая гнилыми легкими холодный туман и сладковатые запахи, выползающие из болота.

Невозможно человеку жить в болоте. Нет в болоте твердой почвы под ногами, не на чем стоять. Даже не всякое дерево вырастает в болоте. Растет иногда сосна. Но уже в раннем возрасте начинает вдруг она чахнуть и терять свою пышную хвою, и вот уже стоит она мертвым скелетом с подгнившими корнями. Растет и береза в болоте, но и она не всегда достигает зрелого возраста. Высосут ее корни все, что могут найти питательного в жидкой бесплодной почве, и вдруг в самом разгаре лета пожелтеют листья у березы, и начинает она отдавать их один за другим беззаботному ветру.

Темная ель тоже иногда растет в болоте. Она растет очень медленно, и от этого ствол ее крепок, как у дуба. Но и ей не стоять долго на зыбкой почве. Разыграется ветер и легко повалит ее, оторвав от мшистой земли широко распластанные рогатые корни.

Очень прохладно осенней ночью в большом лесу у болота. Воздух пропитан туманной сыростью, проникающей в тело человека до самых костей, если он плохо одет и мало движется.

Кроме того, человеку трудно провести долгую ночь без сна, будь она какая угодно холодная и сырая. И он заснет наконец, усталый, где-нибудь под защитой хвойных сучьев между корнями ели, предоставив коченеть своим членам.

А вокруг него плотно сомкнется величественная тишина леса, погруженного в мрак, в котором только изредка возникают чуть слышные таинственные шорохи.

И к этим шорохам и к тихим вздохам вершин присоединяется короткое отрывистое дыхание человека, скрежет его зубов, стоны и бормотанье.

Потом взойдет заря. Она обольет небосклон ослепительно ярким светом, похожим на расплавленное золото, и на этом золоте резко обозначатся, словно приклеенные, темнозеленые, мохнатые сучья сосны.

Потом золото исчезнет с небосклона, и солнце, поднимаясь все выше и выше, начнет изгонять туман из тенистых низин и обсушивать и согревать все остывшее и отсыревшее за ночь.

Тогда поднимется и человек на дрожащие слабые ноги и начнет бродить среди деревьев, задерживаясь на теплых, солнечных местах.

Но куда пойдет этот человек, если голова его готова лопнуть от напряженных тоскливых мыслей, если желудок его пуст, а на душе черно от злых дел, совершенных им против людей?

Куда пойдет? Известно, куда пойдет. К людям пойдет этот человек, если он действительно человек, — вот куда он пойдет; потому что не может человек навсегда оторваться от других людей, что бы он ни совершил, и как бы ни был он силен в одиночестве, и как бы ни злобился на весь мир.

Но Алекс не пошел к людям. У него был свой дом среди болота, зачем было ему итти к людям? Он только посмотрел на них издали с болотной опушки, прежде чем углубиться в свои родные трясины.

Он смотрел на них сквозь ветви кустарников и старался определить по их поведению, что они затевают против него после минувшей ночи.

Их было четверо там, на льняном поле, убиравших последние снопы. Тракторист медленно переводил трактор от одной бабки к другой. Тракторный прицеп с широкой платформой был почти полностью нагружен. На возу стоял парень и принимал снопы, которые ему кидали двое других. Один из кидавших снопы был Эльмар Уйт.

Алекс беспокойно оглянулся назад. Ему вдруг очень сильно захотелось очутиться в своем шалаше. Там было тихо и спокойно. Там был свежий запас водки и хорошей закуски. Там можно было напиться вдрызг, завернуться в теплый старый тулуп и забыть все на свете. А тут, совсем близко от него, был страшный, неумолимый Эльмар Уйт... Что он задумал теперь? Когда начнет свою облаву? И почему он здесь, а не около мертвой жены? Вот что странно. Жена лежит мертвая, а он работает как ни в чем не бывало и даже смеется как будто.

Алекс прислушался и опять осторожно просунул голову между ветвями. Да, они смеялись там все четверо. Парень на возу не успевал укладывать снопы. Эльмар Уйт с товарищем кидали ему снопы целыми охапками и в конце концов совсем закидали его снопами. Кончилось тем, что парень стал на колени посреди воза и поднял руки кверху, прося пощады, а тракторист в это время дал ход, и он ткнулся носом в снопы. И все четверо смеялись во все горло.

Алекс стиснул зубы. Он всегда злился, если видел смеющихся людей, а в эту минуту он совсем не ожидал услышать людской смех. Он ожидал от людей чего угодно в этот день, но никак не смеха. А они смеялись, и это злило его больше, чем всегда. И он понял, почему они могли смеяться. Нанни Уйт была жива, — вот в чем дело. Он, значит, не убил ее, а только оглушил. Вот почему Эльмар Уйт способен еще так весело смеяться. Ну и очень жалко, что он не убил ее! Очень жалко! Уже в следующий раз он не промахнется, будьте спокойны. В следующий раз не посмеетесь! И сам Эльмар Уйт никуда от него не уйдет. Теперь он знает, что ему нужно. Хороший револьвер нужен ему и сотни две патронов — и больше ничего. Пусть-ка мельник постарается раздобыть. И тогда он покажет себя. И Эльмара тоже возьмет пуля, не беспокойтесь. Эльмар тоже не святой.

Алекс не знал, что в это самое время мельник и его сын стояли у его шалаша, оба мокрые, грязные, растерянные, и о чем-то хмуро переговаривались между собой.

Алекс выпрямился за кустом, полный злобы и решимости, и погрозил кулаком в сторону льняного поля. Он теперь знал, что делать, и ничего не боялся. Его не поймали до сих пор и не поймают никогда. А пулю в глотку получит каждый, кто заслуживает.

Он видел, как перевязывали воз льняных снопов и как тронулся трактор, таща его за собой.

Потом он увидел также, что Эльмар Уйт остался на поле с двумя товарищами, хотя снопов на поле больше не было.

Это показалось Алексу странным. Он видел, что они посовещались о чем-то между собой, затем отошли друг от друга на некоторое расстояние и медленно двинулись в его сторону, внимательно вглядываясь в болото, словно ожидая чего-то.

Это пахло чем-то неприятным, и Алекс не стал больше ждать. Он повернулся и направился в глубину болота к своему убежищу, медленно и осторожно ступая среди кустарников.

Но как раз в этот момент слева от него кто-то коротко и негромко свистнул. И словно эхо, на этот свист сразу послышался ответный свист со всех сторон — и справа, и слева, и поближе, и подальше. Свист прокатился двумя кривыми рядами, оцепляющими болото с двух сторон, и сразу примолк. Сзади, со стороны поля, так же коротко и негромко свистнул Эльмар Уйт, и где-то совсем близко рядом залаяли собаки, но тоже замолкли, остановленные кем-то.

Это была облава.

Алекс помчался как заяц, пригибаясь между кустами ольхи и уже не соблюдая осторожности. Но ему следовало это сделать раньше. Он уже опоздал.

Когда он перебегал первую прогалину, покрытую мхом, люди заметили его и, уже не скрываясь, подняли крики, указывая на него друг другу.

Ему пришлось пробежать несколько таких прогалин по влажному скользкому мху, прежде чем он добрался до топких мест, и собаки почти настигли его. Все же, прыгая по кочкам через трясины, он добрался до черной грязи раньше, чем они схватили его за ноги. Не останавливаясь, он прыгнул в грязь и чуть не соскользнул с досок, закрепленных в ней на некоторой глубине.

Собаки не решились броситься вслед за ним и забегали взад и вперед перед грязью, выискивая себе лазейку посуше. Но лазейки не было. Вправо и влево широко разливалась грязная бездонная жижа, подернутая сверху, точно плесенью, тонким слоем пловучих зеленых лепестков. Она тускло поблескивала при свете прохладного осеннего солнца.

Алекс перебрался по невидимым доскам на другую сторону, запачкав ноги до колен, и опять запрыгал по кочкам, цепляясь за чахлые кустики и деревца, которые гнулись под его руками.

И люди, кое-как добравшиеся через трясины до черной грязи, застыли на отдельных зыбких островках, с удивлением глядя, как шагает человек там, где невозможно шагать человеку, где человек вот-вот должен погрузиться в трясину по горло и взывать о помощи. Все под ним колышется, как студень, и кочки под его ногами уходят в глубину, но он спокойно шагает по ним, удаляясь от людей все дальше и дальше. И кочки и кусты с пожелтевшими листьями снова медленно всплывают за его спиной, заслоняя его от взгляда людей.

— Стой! — крикнул милиционер, поднимая револьвер. — Стой, или стреляю!

Но Алекс не остановился. Он только бросился ничком в мох так, что его совсем не стало видно. Милиционер выстрелил два раза, но понял, что это бесполезно. Пули вонзались в кочки.

В это время Алекс дополз до следующей полосы черной грязи и, не поднимая головы, принялся шарить в грязи под гнилыми корягами в поисках доски. Ему оставалось еще в трех местах перебраться по доскам через непроходимую грязь, и тогда он был бы в своем убежище. Он убрал бы за собой все доски, и никто не настиг бы его. А там он успел бы разыскать другую лазейку из болота раньше, чем они добрались бы до него.

Но пока он шарил рукой в жидкой грязи под корнями ивы, противоположный островок заколыхался, зачавкал, и из его густых зарослей вышли на край два человека.

Алекс испуганно сжался, но, узнав обоих, успокоился и даже почувствовал некоторую радость. Все-таки он был не один среди врагов. Он заметил также, что длинная доска, которую он искал, уже была перекинута между островками. Сын мельника осторожно на нее ступил и, слегка погрузившись вместе с ней в грязь, двинулся вперед боком, не спуская, с Алекса глаз. В правой руке у него был топор. За ним так же осторожно двинулся мельник, тоже держа в руках что-то тяжелое. Алекс радостно на них смотрел.

В это время сзади послышался треск. Наверно, люди принялись ломать кусты, чтобы соорудить мост через грязь.

Алекс вздрогнул и оглянулся. Руки его до локтей уходили в грязь и мох, и он хотел встать, но сын мельника сказал ему тихо:

— Ничего, ничего, лежи, — и качнул успокоительно левой ладонью, а правой перехватил топорище немного повыше, продолжая смотреть на Алекса.

Голос его был какой-то странный, и Алекс еще раз внимательно взглянул ему в глаза. И после того как он еще раз взглянул сыну мельника в глаза, он изо всей силы рванул увязшие во мху руки.

— Ничего, лежи, лежи, — опять успокоил его сын мельника глухим, странным голосом и, ступив на кочки, начал поднимать топор.

— Ай, ай! — закричал Алекс и забился и задергался на месте, освобождая увязшие руки и ноги.

Он едва успел увернуться от удара, откатившись в сторону. А сын мельника снова устремился к нему с поднятым топором, увязая по колено в мох и кочки и бормоча все те же успокоительные слова:

— Ничего, ничего. Куда ты? Погоди маленько...

Но Алекс уже бросился назад, ломая кусты.

Там, сзади, его ждали враги, которым он причинил много зла и которые хотели наказать его за это. Но они не были так страшны, как эти двое, которым он не причинил ни капли зла и которым не за что было его наказывать.

И опять люди с удивлением смотрели, как по колыхающему островку среди чахлых кустов бежал к ним длинный взлохмаченный человек с тощим лицом, увязая по колено в мох и жижу. А за ним по пятам с таким же трудом бежал низкорослый сын мельника.

Милиционер и Эльмар Уйт держали наготове револьверы, но не стреляли.

На краю островка нога Алекса застряла, провалившись в трясину, и сын мельника едва не настиг его.

— Ай, ай! — опять закричал Алекс отчаянным голосом. — Спасите! Спасите!

И, оставив сапог в трясине, он прыгнул плашмя в черную грязь, почти достав своими длинными руками до ног Эльмара, стоявшего на крайней кочке.

Тогда сын мельника широко размахнулся и, густо крякнув, послал ему вслед топор.

— Стой! Не смей! — крикнул милиционер, но опоздал. Топор, пролетев по воздуху, влепился обухом в затылок Алекса, и в наступившей тишине все услышали, как хрустнул его череп.

А сын мельника, не спуская с Алекса глаз, быстро перебрался по скрытым доскам через грязь и, подхватив застрявший в кочке топор, снова замахнулся над его головой.

— Ты куда? Назад! — крикнул Эльмар, отпихивая его.

Но сын мельника никого и ничего не видел, кроме головы Алекса, и опять лез к ней с топором в руках. И при этом он так нахмурился, что густые брови и волосы соединились вместе над его маленьким лбом. Он лез вперед, как бульдог, тяжело сопя и сжимая в руке топор. Он непременно хотел убить Алекса.

— Назад! — опять крикнул Эльмар и, вырвав у него топор, толкнул его так, что он сел в сырой мох.

— Что с тобой? — спросил Эльмар.

— А чего на него смотреть, — проворчал сын мельника, — тюкнуть и кончено. Столько пакостил, гад... и нас чуть не спалил... нечего ждать, когда очухается.

Эльмар посмотрел на него внимательно и ничего не ответил. Он выглядел очень усталым, огромный Эльмар Уйт. Его крупное лицо осунулось, и глаза были красны от бессонных ночей. Одна щека была расцарапана о сучья, и из нее сочилась кровь.

Он помог милиционеру повернуть лежащего и осторожно вытер платком запачканное лицо Алекса. Милиционер стал на колени и приложил ухо к груди Алекса. А люди смотрели на них с ближних и дальних кочек и островков, отрезанные друг от друга трясинами.

— Мы там гнездо его нашли, — степенно сказал старый мельник, обтирая голенища пучком сырого мха, — давно чуяли его тут, и вот поймали наконец...

И он мрачно переглянулся с сыном, и они застыли в ожидании около трясины, оба тяжелые и угрюмые, словно две темных болотных ели перед бурей, которая грозит вырвать из земли их цепкие корни.