Этой весной обнаружили наконец того, кто пакостил так долго, и только тогда Юхан Ойнас понял, какой он был слепой дурак: не сумел во-время разобраться в человеке. А разобраться можно было легко с самого начала, — стоило только хорошенько продрать глаза.

Когда Эльмар Уйт и Федор Никитин открыли все четыре запасных сарая и не нашли ни одного клочка сена, они оба разом посмотрели на Пиетри.

Они посмотрели на Пиетри потому, что на кого же больше смотреть? Это Пиетри ведал всеми скотными делами, кормил коров, лошадей, овец, поил их, жил с ними и разговаривал с ними. Он должен был знать лучше других, сколько запасов сена еще имеется. Вот почему они первым долгом посмотрели на Пиетри. А он тоже разинул рот и посмотрел на них с таким видом, как будто он и сам понять не мог, отчего в сараях пусто. Длинный Эльмар спросил его:

— Где же сено, Пиетри? Ты все время говорил Федору, что один сарай еще полон сена. Где же он, твой полный сарай?

А Пиетри все смотрел на них и хлопал глазами с таким видом, что Юхану стало противно. Ну и глупые же у него глаза, когда он удивляется, — как у коровы, ей-богу. И они тусклые, как будто в них налили воды из грязной лужи. Стоило взглянуть на него тогда! Рожа вся черная от солнца и ветра, хотя весна еще только началась, губы уже успели высохнуть и потрескаться до крови. Это, наверно, оттого, что они у него постоянно выпячены вперед, как у капризного ребенка. И волосы выгорели так, что не поймешь, какого они цвета.

Федор Никитин тоже сказал ему:

— Эх, Пиетри, Пиетри! Не ожидал я этого от тебя. Зачем было обманывать?

А Пиетри все смотрел на них глупыми глазами и хлопал белыми ресницами, как будто попрежнему ничего не понимал. И только когда они прошли прочь от него, он стал бормотать что-то в свое оправдание по-русски, а уж известно, как он говорит по-русски. Он и по-эстонски-то запинается и заикается на каждом слове, а по-русски тянет по слову в час.

Они уже далеко унесли свои спины, а он все еще тянул из себя слова оправдания:

— Нет... это неправда... я... не говорил… Федору... что один... сарай... полный... я сам... не знал...

Вот что он успел выдавить из себя, пока они сердитые уходили от него. Все же Федор услыхал его и крикнул в ответ:

— Эх, Пиетри, Пиетри! Даже до этого дошел — нахально врать начал! Не ожидал. Никак не ожидал.

Он был очень обижен, старый дядя Федор, и его толстое, румяное лицо, всегда такое доброе, сердито задралось вверх, когда он кричал, и белая, седая борода блеснула на солнце как серебряная. Он крикнул в сторону Пиетри эти слова и пошел дальше, потупив голову.

А Пиетри все еще делал вид, что ничего не понимает, хотя все было ясно и он мог бы не притворяться.

А праздник в это время уже развернулся во-всю. Около народного дома собралось так много гостей, что среди них трудно было протискаться. Они танцевали тут под музыку духового оркестра, знакомились друг с другом, беседовали, распевали песни и веселились кто как умел. Они не знали, что за полкилометра от них на бывшем хуторе Иоганеса Карьямаа мычали коровы и блеяли овцы, получившие в этот день урезанную порцию сена и турнепса. Нашелся негодяй, который оставил их голодными на праздник.

И странно, когда это успел опустеть четвертый сарай? Все эти сараи давно следовало перевезти поближе к скотным дворам, чтобы сено было вместе, а они разбросаны по всем лугам. Возят сено то из одного, то из другого сарая, как попало, перебрасывают из сарая в сарай. Один сарай продали в прошлом году заготовщикам из города. Два скормили сами. Но в четвертом сарае сено лежало еще с позапрошлого года. Где оно? Когда его перевезли в центральный сарай? Кто перевез? Никто так и не знал этого. Пиетри всегда уверял, что тот сарай полный, об этом Федор знает, у него ключ. А Федор говорил, что у Пиетри ключ, он знает, что сарай полный. А ключ оказался в коровнике у Пиетри, хотя он и божился, что не видел этого ключа до самого последнего дня.

Можно было еще подумать, что Пиетри сумел продать заготовщикам два сарая сена вместо одного, но тогда бы это не прошло мимо старого Федора, который жил совсем близко от четвертого сарая и тоже ведал хозяйственными делами.

Так и оставалось загадкой, кто и когда выпотрошил четвертый сарай. Если бы председатель был жив, он, пожалуй, быстро выяснил бы все. Но он помер за неделю до праздника, когда ехал домой из города. Лошади испугались волка и понесли с дороги по обледенелому каменистому пустырю.

И откуда мог взяться волк, если еще в прошлом году Федор Никитин подстрелил последнего и шкура этого последнего волка висела у него дома на стене с разинутой пастью и вставленными стеклянными глазами.

Но все-таки это был волк, так напугавший лошадей председателя. Сам председатель прохрипел об этом перед смертью. Оскаленная пасть волка просунулась между кустами, и лошади рванули прочь с дороги.

Хорошо, что сын Федора, Васька, оказался случайно поблизости и притащил его к больнице еще живого с проломленной грудью и головой, а то бы никто даже не узнал точно, как было дело.

И вот пришел праздник, а в хозяйстве не оказалось ни председателя, ни сена...

В этот день Эльмар Уйт и Федор Никитин ходили смотреть последний запасной стог на заливных лугах. Но они так и не подошли к этому стогу.

Весна началась рано в этом году. Снег сперва подтаял, а потом промерз. И когда пришел апрель, то поверх льда в низких местах скопилась вода.

Та низина, где стоял запасной стог, тоже была залита водой и походила на огромное озеро. Вода разлилась до самого леса, и в ней качались белые облака с голубым небом и пожелтевший стог. Эльмар и Федор так и не дошли до него. Вода попадала Федору за голенища, и он остановился. Эльмар тоже остановился, хотя его ноги и сапоги были длиннее, чем у Федора, и он мог бы пройти дальше, не замочив ног.

Юхан Ойнас видел, как они стояли там, среди блестящей под солнцем воды, один большой, другой маленький, и вытирали платком потные лица. Вода морщилась от ветра и плескалась у их голенищ. Федор говорил что-то очень сердито и тряс белой бородой, размахивая руками. Эльмар слушал его, засунув руки в карманы.

Вода почти покрыла столбы, на которых было укреплено основание стога. Еще немного — и она достанет сено. Ветер пригнал к столбам палки, жерди, бревна, деревянные обломки.

Трудно было вывезти столько сена по такой глубокой воде. Недаром Федор и Эльмар так долго беседовали там, показывая руками в разные стороны. Но под водой лед еще не растаял, и дело можно было как-нибудь поправить.

Можно было попробовать приподнять платформы у прицепных саней или поставить, например, сани на сани так, чтобы не замочить сено при перевозке. Или придумать что-нибудь еще.

Юхан Ойнас на всякий случай пошел предупредить кузнецов и плотников о том, что к ночи, возможно, придется поработать над санями.

Ему уже трудно было протискаться среди танцующих на обледенелой земле у народного дома. Но он не сердился, если чьи-нибудь косы, разлетевшись от быстрого танца, хлестали его по лицу и какая-нибудь румяная, полногрудая девушка виновато улыбалась в его сторону, увлекаемая своим партнером.

И если он толкал кого-нибудь в бок, он тоже улыбался и просил извинения. И ему уступали дорогу и отвечали: «Ничего, пожалуйста», — и тоже улыбались в ответ.

Удивительно вежливый и организованный народ собрался на этот праздник.

Он вспомнил, как праздновали этот же праздник двадцать пять лет назад.

Тогда праздновали свой юбилей только эстонские хутора, и были приглашены на праздник только эстонцы, и то самые близкие и родные. И все-таки многие перепились и подрались друг с другом, так что даже Ян Уйт не смог их разнять.

И потом все гурьбой двинулись к русской деревне и там закатили драку на всю ночь.

А теперь русская деревня и эстонские хутора праздновали вместе и в гости пригласили всех. Да. Всех пригласили в гости! Весь мир! Вот как! Разослали пригласительные письма по всем ближним деревням и даже в город. Кроме того, дали объявление в районную газету о том, что колхоз «Ома-Маа» приглашает всех желающих на свой большой праздник. Да. Всех желающих. Ни больше, ни меньше. Хотел бы Юхан Ойнас знать, где еще на свете приглашают на праздник столько гостей и где так угощают.

Двадцать пять лет назад он праздновал совсем не так. Тогда дела у него еще не клеились. Да и отчего им было клеиться, если он бился среди болот один, без чужой помощи, если жена родила первого сына только под сорок лет, а приемный сын, Пиетри, был еще мал и глуп. Но гостей нужно было принять и угостить. Угостить как следует вином, мясом и всякой другой снедью. Эстонец не любит, чтобы на празднике видели его бедность. А где было взять мяса в таком крохотном хозяйстве? Правда, у него была на этот случай куплена пара поросят. Но боровок околел еще осенью, ушибленный кобылой, а свинка осталась без приплода. Жалко было трогать последнюю свинку, но больше ничего не оставалось.

Юхан Ойнас плакал, когда выпускал свою лопоухую красавицу на тающий снег двора. То есть не то, чтобы плакал, а так... жалко было все-таки. И пока он бегал за ней по двору и хлестал хворостиной, чтобы утомить ее, он продолжал глотать слезы. И длинная, сухая жена его тоже плакала, как дура, прислонясь к опустевшему свинарнику, как будто они готовились не к празднику, а к похоронам!

И так, со слезами на глазах, он сел верхом на упавшую, измученную свинью и вонзил ей нож в грудь около левой лопатки.

Иначе нельзя было поступить тогда, потому что праздник должен быть праздником и больше ничего.

Половина свиньи пошла тогда в обмен на вино, а другая половина исчезла в пьяных глотках за два дня.

И вот теперь они снова празднуют свой юбилей. Теперь уже пятьдесят лет прошло с тех пор, как эстонцы осели на хуторах рядом с русской деревней. Пятьдесят лет прошло с тех пор, как первый из них, эстонский батрак Ян Уйт, приехал в Россию, первый купил вот здесь на гроши своего отца кусок леса и болота и начал их расчищать. И вот они празднуют эти пятьдесят лет. Мало того, русская деревня празднует десятилетие своего колхоза. И кроме того, — все они вместе празднуют пятилетие своего объединения. Вот какой был это праздник! Его стоило провести как следует, и они готовились к нему пять лет. Они отчисляли деньги, и заранее выделили скот и птицу для убоя.

В каждую годовщину праздника буфет нардома выручал больше тысячи рублей. Около буфета всегда было весело, когда выручка шла в пользу предстоящего юбилея. Люди знали, что каждая копейка пойдет на праздник, и поэтому не жалели денег. Каждый старался пожертвовать больше других и платил в буфете за какое-нибудь пирожное, или коробку папирос, или бутылку лимонада вдвое или втрое больше, чем следовало.

Кроме того, было постановлено, что сверх колхозного убоя каждый двор, в среднем, даст еще две курицы, пять кило мяса и десяток яиц. Люди, конечно, не выполнили этой нормы. Они тащили по три, по четыре курицы и почти по целому барану.

Но маленький Юхан Ойнас все-таки не одобрял все это. Перед праздником он ходил расстроенный и злой и чуть не плакал с досады, глядя на обилие затрат. Если бы он имел право, он запретил бы такую расточительность. Но он не имел никакого права запрещать что-либо в одиночку без других членов праздничной комиссии, и поэтому он только ворчал и ругался, обходя те места, где шли приготовления к празднику.

Его маленькое, сухое лицо было совсем сморщено от старости, а когда он ворчал и ругался, то оно морщилось еще больше, так что вместо лица получалась какая-то куча сухих бритых складок, выражающих недовольство и гнев.

Его тоже ругали и гнали отовсюду, куда он совал нос, потому что он всем надоел своей воркотней. Каждый раз, когда он заглядывал в дома, где пахло вареными колбасами, ветчиной, палеными копытами, и сокрушенно качал головой при виде груд мяса, кишок, поросячьих голов, телячьих, бычьих и бараньих ножек, женщины сердито оборачивались к нему. Он пятился к двери, качал головой, изобразив скорбное выражение сухими морщинами лица, и осторожно говорил:

— Ну куда столько? Ведь это целое стадо загублено. Да. Целое стадо. Ай, ай, ай!

Лица женщин были красны от близости жарких печей и плит и блестели от пота. Они кричали:

— Уйди, дядя Юхан! Уйди, не мешай варить студень. Мы вперед знаем все, что ты скажешь. Уйди, а не то закидаем копытами.

И он уходил, ворча на человеческую глупость и жадность, не знающих меры.

Он заглядывал в кладовые, наполненные хлебами, булками, печеньем, пирогами, и качал головой. Он смотрел, как в старой бане коптили окорока. Он даже заглядывал внутрь бани, где, окутанные сизым дымом, висели ряды окороков. Когда он выходил оттуда, его морщины были полны слез от дыма.

— Плохо смотрите! — ворчал он. — В двух местах сало капает прямо на пол, а вам лень как следует подвинуть лохань.

Он заглядывал также на маслозавод и долго пытался убедить мастера в том, что не нужно выставлять гостям голландский и швейцарский сыры в таком большом количестве, что довольно будет и одного бакштейна — по маленькому ломтику каждому. А масло можно совсем не ставить на стол, а если уж ставить, то вовсе не обязательно лучшее масло. Как будто гости будут разбираться в масле.

Но мастер каждый раз поворачивал Ойнасу спину и не хотел даже разговаривать об этом. Он пять лет готовил сыр для праздника из специального фонда и не хотел, чтобы его мастерство прошло мимо гостей.

Тогда Ойнас шел на птичий двор старой Эндлы Пютсип, где несколько дней подряд жарили гусей и кур, и там он давал волю своему гневу-

— Это куда столько зарезали? — кричал он, кивая на груды жареной птицы, и голос его становился визгливым от нарастающего гнева. — Куда зарезали? На праздник? Ай, ай, ай! А почему бы вам не зарезать всех? Да. Почему бы не зарезать всех?

— Слушай, Юхан... — говорила тихо кроткая, старая Эндла Пютсип.

— Нет, почему бы не зарезать всех? — продолжал он громче, и голос его визжал, как у поросенка. — Почему бы не зарезать всех? Режьте всех. Да. Режьте весь птичий двор и празднуйте на здоровье. Да. И закрывайте лавочку.

— Слушай, Юхан...

— Ну, Юхан, Юхан. Я уже семьдесят лет Юхан. Ну?

— Не болтай глупостей и не мешай работать. Ты сам в комиссии, сам постановлял. А если тебе кажется, что много затратили, — иди и проверь все хозяйство. Ты увидишь, что ничего не убыло и что даже праздничный фонд не будет полностью растрачен.

— Черти! — ворчал тогда Юхан Ойнас, уходя прочь. — Даже старые сошли с ума — перестали заботиться о завтрашнем дне, будто они тоже родились в семнадцатом году и не знают, как тяжело хозяйству после праздника.

Юхан Ойнас вздохнул, пробираясь мимо танцующих гостей у народного дома. Он вспомнил свою свинью.

Вспомнил также, что два года после нее свинарник пустовал и он забыл вкус свинины.

Но он должен был помнить еще про плотников и кузнецов.

Он остановился и посмотрел вокруг, ища знакомые лица. Но знакомых лиц не было. К нему все время оборачивались чужие лица, потные от жары. Гости приехали с утренним заморозком, одетые по-зимнему, и теперь потели так, что у некоторых даже бороды и усы казались влажными, а у гладко выбритых щеки и подбородки были усеяны мелкими каплями, как бисером. Многие из них уже снимали пиджаки, пальто и тужурки, оставаясь в рубашках. Солнце грело так сильно, что люди забывали про обледеневший снег, посыпанный песком и хрустевший у них под ногами. Тут были русские, эстонцы, белорусы, евреи.

Один из них спросил у Ойнаса дорогу к выставке, и Ойнас подробно объяснил ему по-русски, с легким эстонским акцентом, как туда пройти. Выставка помещалась в старом доме Яна Уйта, в том самом доме, который он построил один, без чужой помощи, таская бревна на себе. Там был показан весь путь развития колхоза от первого топора Яна Уйта до комбайна...

Ойнас говорил громко, чтобы заглушить шум толпы и духового оркестра, так что его слышали многие. Он показал также дорогу к машинной станции, к маслозаводу, к центральному саду, к пчельнику, к птичнику, к детскому клубу и к школе-десятилетке. Но он умолчал про скотные дворы и конюшни.

— Только вы далеко по хуторам не расходитесь, граждане, — сказал он. — Скоро начнется торжественное собрание. Да. А потом кино. Два кино: одно снаружи, а другое внутри. И ракеты. А завтра будет спектакль на открытом воздухе и национальные танцы в костюмах. Старики и старухи тоже покажут свое. А потом прощальный вечер, выступят приехавшие артисты.

Люди поблагодарили и взглянули на него с уважением. Он заметил это, выпрямил немного сухую спину и спросил важным тоном:

— Вам дали место для ночлега?

— Дали.

— И лошадей поставили куда следует?

— Мы на машинах.

— Машины ваши поставили?

— Поставили.

— Хорошо. — Юхан сделал вид, что обдумывает что-то важное, потом спросил: — А вы кушали, товарищи? Пойдем к столу, закусите.

— Спасибо, — ответили они, — мы дома закусили.

Но ему было приятно сознавать себя в некотором роде хозяином такого обширного хозяйства и праздника, и он потянул их в большой зал нардома.

Он долго водил их между рядами столов, накрытых белыми скатертями, пытаясь найти свободное место. Но столы были заняты таким большим количеством людей, что воздух, пропитанный запахами кушаний, дрожал от гула их голосов, от звона тарелок, стаканов, ножей и вилок.

Свободных мест не нашлось. Тогда он повел своих гостей прямо в сад, где ряды столов извивались между липами, кленами и березами.

Правда, там суп и жаркое остывали быстрее, но зато весеннее солнце светило прямо в дно тарелок сквозь жирный слой супа, в графины с домашним пивом, в стаканы с чаем. А сверху нависали ветки деревьев с толстыми зелеными почками.

Под ногами гостей хрустел подтаявший лед, и скамейки вдавились в него от их тяжести.

Юхан Ойнас усадил гостей и придвинул к ним для начала студень и тарелки с колбасой, ветчиной и сыром. Потом он окликнул одну из девушек, обслуживающих столы, и поручил ей гостей.

Девушка в голубом платье и белом переднике принесла чистые тарелки и ложки. Другая девушка в таком же платье и переднике подошла с коромыслом на плече. Она принесла из кухонной базы в двух ведрах суп и компот. Третья девушка подкатила коляску с жарким, и еще две девушки в таких же платьях быстро наполнили все тарелки.

Их было всего тридцать девушек, эстонок и русских, одетых одинаково в этот день. Им предстояло немало работы, потому что столов нехватало, а гостей нужно было обслужить всех, кто бы ни явился: приглашенный или неприглашенный, родственник, знакомый, чужой или даже случайный прохожий и проезжий. Каждого нужно было как следует принять и угостить. О том, чтобы назначить какой-то общий обеденный час, нечего было и думать. Поэтому столы работали беспрерывно.

Поговорив с кузнецами и плотниками, Юхан Ойнас опять вышел через боковую улицу в поле и поднялся на отдаленный бугор, чтобы еще раз посмотреть издали на Эльмара и Федора, шагающих по воде.

Солнце обильно заливало землю теплом и светом, и от этого все ближние и дальние холмистые поля, покрытые льдом и водой, сверкали веселыми огнями, так что глазам становилось больно и они слезились. Эльмар Уйт и Федор Никитин уже шагали назад, оба хмурые и усталые.

Увидев их лица, Юхан Ойнас опять почувствовал злобу против Пиетри и сдвинул старые складки над седыми бровями.

Пусть Пиетри считается его приемным сыном, но он сволочь, если пошел на такое грязное дело, и он может убираться ко всем чертям из его дома. Юхан Ойнас давно говорил себе, что если человек много молчит, то от него добра не жди.

И нельзя думать, чтобы во всем была виновата Сальми Уйт — пухлощекая сестра Эльмара. Если она отказалась выйти за него замуж и уехала в город учиться, то это еще не значит, что он должен обозлиться на весь мир и начать пакостить где придется.

Никто не знает, о чем они говорили в последнюю встречу перед ее отъездом, но как раз после этого он и замкнул свой глупый рот и стал уединяться еще больше, чем прежде.

Только с Павлушкой можно было его иногда видеть вместе, и это было очень странно, потому что Павлушка ему совсем не пара. Павлушка хоть и пастух, но человек начитанный. Он постоянно таскается с книгами и тетрадями и сочиняет песни, которые печатаются даже в районной газете. Это была большая ошибка — доверить Пиетри скотные дворы. Но людям казалось, что он лучше всех знает и любит скотину. Он по одному виду коровы мог определить, какую порцию ей можно давать сена, клевера, турнепса и мягкой овсяной соломы.

Доярки рассказывали, что он даже разговаривает с коровами — прижмется щекой к морде коровы и шепчет ей что-то. И вся скотина как-то по-особенному тянет к нему морды.

Но все это могло быть лишь хитростью с его стороны. Правда, болезни среди скотины прекратились с тех пор, как его назначили к ним, но теперь для Ойнаса становилось ясно, что это только временно, потому что любая эпидемия выдала бы его с головой.

Вот пока Федор Никитин ведал скотными делами, для Пиетри было удобнее совершать свои проделки. Ясно, что сибирская язва тогда не с неба свалилась. Бедный Федор тогда чуть не вырвал себе бороду с горя, но врага так и не нашли.

Федор, правда, говорил кое-что о Пиетри, но люди по глупости не обратили на это внимания и все-таки доверили Пиетри такое дело.

А он с тех пор даже близко не подпускал к скотным дворам ни Федора, ни его сына Ваську. И кто знает, что он еще собирался выкинуть в ближайшие дни. И все из-за девки, все из-за девки, мерзавец!

Федор уже не раз шептал кое-кому такие вещи про Пиетри, что люди только ахали и разевали рты. Теперь они начинали догадываться, кто испортил молотилку в прошлом году, засунув железные прутья в снопы, кто пытался поджечь семенной амбар зимой и кто распускал всякие нелепые слухи.

Кто, как не он, мог втихомолку опустошить запасной сарай под самым носом у Федора, и разве не ясно, почему это обнаружилось только к празднику?

Правда, Пиетри уверял, что Федор обещал ему собрать подводы и перевезти сено из этого самого сарая еще за два дня до праздника, но кто ему теперь поверит?

Федора Никитина хорошо знали все. Он сразу после победы советской власти отдал свою водяную мельницу и маслобойню государству. Он сказал:

— Не моя мельница. Не я наживал, а батька. И не нужна она мне. Дайте мне клочок земли, и хватит. Хочу жить честно, своим трудом.

Вот как он сказал перед всем народом и после этого переселился на хутор около братьев Карьямаа. Конечно, нашлись такие люди, которые уверяли, что это хитрость, что Федор все время после этого только и жил надеждой на перемену власти и что, ничего не дождавшись, он сам наконец поджег со злости свою мельницу и маслобойню.

Но всем было известно, что поджогами занимался раскулаченный Алекс Карьямаа.

Юхан Ойнас подождал Федора с Эльмаром и пошел рядом с ними в сторону деревни. Они вместе вошли в боковую улицу.

Улица уже подтаяла по краям, обнажив придорожную траву. В канавках лежал почерневший снег. В огородах чернели плоские верхушки грядок, и воздух был пропитан запахом прелой земли и навоза.

— Где Пиетри? — спросил Эльмар у Ойнаса.

— Не знаю. У нардома, наверно. Собрания дожидается. А что? — ответил Ойнас.

Они прошли молча некоторое время.

— Кажется, мы напрасно содержали его в санатории, — хмуро сказал Эльмар по-русски, — вылечили на свою шею...

— Да как еще напрасно-то! — подхватил Федор. — В тюрьме ему место, а не в санатории! Такой праздник вздумал сорвать, а? Мы будем праздновать, а скотина с голоду подыхать. Гадюка!

— Ты тоже сплоховал немного, — сказал Эльмар, — мог бы все-таки проверить сараи... овощехранилища...

— Не имею права в чужое дело лезть. Не председатель я... — он понурил голову, тяжело отмеривая шаги. — Вот наше и горе в том, что хозяйского глазу нет. Тебе где же за всем уследить. На тебе механическая часть и опять же партейная работа. А мое дело такое... что прикажут... хоть сердце и болит, как вижу неполадки...

— Ладно, — сказал Эльмар и тронул его многозначительно за толстое плечо, — сегодня мы это решим окончательно.

— А кого наметили? — спросил Ойнас Эльмара по-русски.

— А как ты думаешь — кого?

— Да я думаю, что, кроме твоего отца, некого. Надо наконец ему развернуть свои силы. Да. Ведь он с тоски помрет скоро.

Эльмар промолчал в ответ, широко шагая между двумя стариками.

Федор крякнул и сказал:

— Оно как бы неудобно так-то. Скажут — сын батьку тянет и все такое... И опять же слушок такой ходит, что, мол, эстонское засилье: все первые места у эстонцев...

— Разве? — удивился Ойнас. — Не слыхал. А может быть... — он задумался, быстро семеня ногами рядом с огромным Эльмаром. Ему казалось, что лучше старого Яна Уйта председателя не найдешь.

Кто может сказать что-нибудь плохое о Яне Уйте? Никто не может сказать о нем ничего плохого. Разве только то, что он долго не хотел итти в колхоз и называл дураками тех, кто верил в силу объединенного труда. Но в этом виноват не он, а его лошадиная сила. Он всю жизнь верил только в силу своих рук и советовал всем другим тоже верить лишь в силу своих рук. Он забывал, что не у всех одинаковы руки, не одинаковы здоровье и выносливость.

Если он сумел поставить свое маленькое хозяйство на крепкие ноги, то это лишь потому, что всю свою молодость он спал не больше трех-четырех часов в сутки, а остальное время ворочал, как дьявол, своими огромными лапами и зимой и летом.

Ни один человек не выдержал бы такой жизни больше двух-трех лет. Юхан Ойнас на своей шкуре испытал это. А старый Уйт не мог понять этого и называл лентяями всех, кто не мог выбиться из нужды.

Потом вернулся в дом сын и откололся от него. Сын откололся от него потому, что он вовсе не за то дрался на фронтах гражданской войны, чтобы процветал только его собственный хутор. Он дрался за то, чтобы так же процветали его соседи и соседи его соседей.

Тогда старый Уйт затосковал и призадумался в одиночестве. Он ясно вдруг увидел, что есть на свете еще и старость и болезни и что он уже не может спать по четыре часа в сутки. Он уже хотел спать каждую ночь полностью и днем двигаться не спеша, а не кружиться как бешеный.

Но для него было ясно также, что если он будет спать целые ночи и двигаться не спеша, то хозяйство начнет разваливаться. И он загрустил и призадумался над жизнью и людьми, бедный старый Уйт, с лошадиной силой в руках.

Дошло даже до того, что люди, помнившие его доброту, пытались помочь ему кое-чем. Они уже не звали его к себе, зная, что это бесполезно, они только пытались ему помочь. Но вот этого никак не мог допустить старый Уйт.

И он пришел в колхоз.

А через год он уже хотел уходить из колхоза, потому что не привык так работать. За год в нем прибавился целый пуд веса. Разве это работа? Старый Уйт негодовал. Все то, чем наполнили к концу года его амбар, он считал подарком, но никак не заработком. Он ворчал, что его хотят погнать в отставку, что он скоро отправится на тот свет от безделья.

Часто он даже грустил о своем крохотном хозяйстве, где он разворачивал дело как хотел. А здесь все было не так. Он ворчал по всякому поводу. Зачем так поздно начали пахать? Зачем вспахали под лен там, а не здесь? Зачем люди отправились на тот участок пешком? Почему их не перебросили на машине, чтобы выиграть время? Зачем ты принес вилы в охапке и бросил их прямо на пол сарая? Разве трудно было поставить их у стенки? Почему хомуты висят как попало? Вот этот хомут для этой лошади пусть всегда висит на этом крюке и больше нигде, понятно? А тот хомут — на том крюке, чтобы, не разглядывая, снять и надеть, когда понадобится. Почему ты бросил топор прямо на землю? Воткни его вот здесь, и всегда втыкай его здесь, всю жизнь, чтобы ты даже ночью в темноте, не глядя, протянул руку и нашел его. А ты почему сидишь и раскуриваешь, в то время как другие работают? Разве им нужно больше, чем тебе? Ты работаешь ведь не восемнадцать часов в сутки, как раньше, а восемь. Изволь работать как следует положенное время. А ты вот прошел по этой дороге, видел, что лежит камень, — почему не поднял и не отбросил? Разве не твоя машина может сломать здесь колесо? Разве не твое молоко повезут здесь и встряхнут так, что откроются бидоны и оно расплескается? Разве не твоя лошадь может зашибить здесь ногу?

У старого Уйта был настоящий хозяйский глаз и трудолюбие, а главное — неисчерпаемые силы, которым было тесно с непривычки. А если человеку тесно, если он может очень широко размахнуться для общей пользы — почему не дать ему простора для размаха? Жалеть об этом не придется никому.

Вот почему Юхан Ойнас был уверен, что лучше Яна Уйта председателя не найдешь. А все эти разговоры об эстонцах и русских — глупости. Дело не в том — эстонец ты или русский, а в том, как ты умеешь хозяйствовать. Странно, что Эльмар не понимает этого.

Юхан покосился снизу вверх на Эльмара, но ничего не сказал.

Крупное, мясистое лицо Эльмара распарилось от жары. Большие губы были окружены капельками пота, словно росой, а голубые глаза, скрытые в тени козырька кепки, озабоченно смотрели в землю.

Видимо, он все еще был занят мыслями о сене и о Пиетри. Юхан вздохнул и тоже стал думать о сене и о Пиетри. Федор молчал и, тяжело чавкая промокшими сапогами, снял картуз.

Так, молча, они вышли на людную главную улицу и приблизились к народному дому.

У народного дома в это время готовились к собранию. На веранде уже не было оркестра. Там стоял длинный стол, покрытый кумачом. Перед верандой на рыхлом льду, посыпанном песком, расставляли скамейки и стулья для публики. Танцы пока прекратились. Но веселая возня среди молодежи продолжалась, только передвинулась ближе к спортивной площадке, где сквозь корку льда уже проглядывала местами зеленая лужайка.

Мужчины пробовали там свою силу, выжимая и подбрасывая по очереди две гири, из которых одна весила два пуда, а другая — три.

Когда это им надоело, они стали тянуться на пальцах... Это был излюбленный спорт в колхозе «Ома-Маа».

Больше всех старался Колька Жимин.

Этот Колька Жимин всегда поднимал возню, как только соберется где-нибудь народ помоложе и покрепче. Здоровье и сила так и перли из его широкого тела, скрепленного мускулами, крупными и твердыми, как чугунные гири. Гладко выбритые щеки лоснились от раннего загара и румянца. Он давно скинул кепку, пиджак и галстук и расстегнул ворот белой рубашки, выставив напоказ здоровенную, красную шею.

Он подходил своей развалистой походкой то к одному, то к другому из гостей и протягивал вперед средний палец правой руки, предлагая тянуться.

Многие охотно брались тянуться с ним, но перетянуть его никто не мог. Это была какая-то приземистая, квадратная глыба из железных мускулов, врастающая в землю каждый раз, когда кто-нибудь пытался сдвинуть ее с места.

Попадались, правда, богатыри, которые не уступали ему по силе, но разогнуть его палец или перетянуть его им не удавалось, как бы крепко они ни упирались в землю ногами, откидываясь назад всем телом.

Тогда они принимались тянуться друг с другом. А девки в нарядных платьях, раскрасневшиеся от солнца и танцев, подзадоривали их.

Смешно было видеть, как взрывают сапогами лед и землю, как скользят и шлепаются в сырость сцепившиеся борцы.

Старики и старухи тоже с улыбкой поглядывали на возню. Здесь любили показывать свою силу и уважали сильных.

Среди стариков у веранды было немало старых силачей, эстонцев и русских, вспоминавших в эти минуты свои былые подвиги.

Здесь был низенький, круглый и твердый, как бочка, пожилой Аллер, высокий, тяжеловесный дядя Степа, растолстевший Ян Педер, грудастый, чернобородый кузнец Абрам Давыдович, старый, тихий Пютсип, насквозь пропахший медом и сотами.

Тут же, подпирая веранду, стоял молчаливый, поседевший Талдрик, длинный, как телеграфный столб с большой дороги. Рядом с ним, такой же высокий, стоял старый Ян Уйт, прислонив к веранде свои двенадцать с половиной пудов жесткого мяса, жил и костей, составляющих его тело. Он тоже улыбался, глядя на борцов, хотя глубокие складки по углам его рта и носа невесело тянулись книзу и выцветшие брови почти сдвинулись.

С краю, на перилах веранды, сидел, свесив ноги, Пиетри Ойнас, пряча между колен свои широкие, нескладные кисти рук, такие же огромные, как у Яна Уйта.

Он, как и старики, держался в стороне от общего веселья, хотя ему еще не было тридцати лет. И по виду он даже сошел бы за мальчишку, со своими выпяченными, точно надутыми, потрескавшимися губами и по-детски обиженным взглядом.

Он тоже внимательно следил за всем происходившим, и ноздри его широкого носа расширялись и вздрагивали.

Может быть, и правду говорили люди, что он чувствует приближение дождя, снега, мороза, чувствует близость ручья в поле или трясины в болоте по одному лишь запаху. А в лесу он будто бы совсем как дома: знает вперед, где вырастут грибы, какое дерево начнет сохнуть в следующем году и на какой сосне будет жить белка; знает по запаху, в каком направлении лежит муравьиная куча, пчелиное гнездо, лисья нора...

Глаза его становились ярче, когда он смотрел в сторону Васьки Никитина. Значит, он не любил Ваську. А не любил он Ваську, конечно, потому, что тот был первым активистом в колхозе «Ома-Маа».

Васька Никитин хлопотал около гостей, предлагая им занимать скамейки и стулья. Он раздвигал свои нескладные губы так, чтобы получилась приветливая улыбка, и громко выкрикивал все одно и то же:

— Пожалуйста, товарищи! А ну, давай, садись! — и при этом дергал каждого за рукав и подталкивал к скамейкам.

Он был такой же невысокий и кряжистый, как его отец, только лицо скуластее, и на голове топорщились густые и жесткие волосы. Васька редко сердился и хмурился. Он был такой же добряк, как его отец, и они оба немало помогли колхозу в борьбе с вредителями.

Когда была сделана попытка поджечь семенной амбар, Васька чуть было не поймал врага. Люди, прибежавшие на подозрительный шорох, застали его затаптывающим огонь. Он рассказал, что какой-то низкорослый человек с большими руками исчез в направлении хутора Юхана Ойнаса. По его описанию поджигатель был схож с Пиетри, но люди тогда еще настолько верили в честность Пиетри, что даже не устроили облавы.

Веселая возня у нардома все еще продолжалась, когда огромная фигура Эльмара приблизилась к веранде, возвышаясь над толпой на целую голову.

И сразу кто-то крикнул:

— Эй, Колька! Вот с Эльмаром потягайся!

Но Колька, улыбаясь, покачал головой.

— Потягайся-ка сам поди.

Эльмар тоже не выказал охоты тянуться. Он искал кого-то глазами в толпе и не находил.

Колька протянул палец Федору.

— Давай-ка, дядя Федор, померяемся!

Но Федор тоже отмахнулся от него, мягко улыбаясь. Его румяные щеки лоснились на солнце, резко отличаясь по цвету от белой бороды.

— Ну, дядя Юхан, давай с тобой, — сказал Колька.

— А пошел к чорту! — сказал дядя Юхан. — Разве тут мало таких же быков, как ты? Тягайся с ними.

Он оглянул толпу, собравшуюся у нардома, и взгляд его остановился на Пиетри, сидевшем у крайнего столба на перилах веранды. Взгляд его сузился немного, и морщины лица изобразили недовольство.

— Вот Пиетри за меня потягается, — сердито сказал он.

— А-а, Пиетри! Давай-ка сюда, Пиетри! Мы про тебя-то и забыли. А ведь ты богатырь известный.

Колька стащил Пиетри с перил и протянул ему согнутый палец. Пиетри, застенчиво улыбаясь, протянул навстречу свой, и они стали тянуться, откидываясь назад всем телом.

Но, конечно, Колька сразу же перетянул. Он был по крайней мере на два пуда тяжелее Пиетри.

Он перетянул его раз, и два, и три, только не мог разогнуть его пальца.

Наконец он потащил его за палец прямо по льду, среди толпы. Пиетри взрывал каблуками сапог мягкий лед, изгибался, откидывался назад, но не мог удержаться на месте.

Чтобы удержаться, он схватил за руку какого-то парня. Но тот заорал во все горло и вырвал свою руку.

— Проклятый! Он мне чуть кисть не раздавил.

Потом Колька попытался разогнуть палец Пиетри, дергая его внезапно то в одну, то в другую сторону. Пиетри легко перелетал с места на место, но пальца не разжимал.

Наконец Колька взмолился:

— Да ну тебя! Отпусти, а то без пальца оставишь!

И Пиетри, застенчиво улыбаясь, отпустил его палец.

В это время к ним подошел Эльмар и спросил:

— Ну, кто тут сильный?

— А вот! — Колька указал на Пиетри. — Попробуй, разогни.

Эльмар протянул к Пиетри палец и сцепился с ним. Видно было, что он делает это неохотно, даже с какой-то неприязнью к Пиетри. Но неудобно было отказаться при людях.

Он рванул Пиетри так, что тот чуть не ткнулся носом в землю, но тотчас же оправился, снова укрепился на ногах и откинулся назад. Пальца он не разжал.

Повторилась та же история. Эльмар начал дергать его туда, сюда, пытаясь разогнуть его палец, но пальца Пиетри не разжимал.

Тогда Эльмар дернул так сильно, что ноги Пиетри на мгновение оторвались от земли и мелькнули в воздухе, описав полукруг. Но пальца Пиетри все-таки не разжал.

Брови Эльмара вздернулись вверх от изумления, он стал крутить Пиетри вокруг себя все быстрее и быстрее, стараясь стряхнуть его со своего пальца. Пиетри бегал по кругу крупными шагами, увлекаемый рукой Эльмара, и не мог остановиться, но пальца не разжимал.

Вдруг ноги его снова отделились от земли и понеслись по воздуху вокруг Эльмара.

Люди затаили дыхание, глядя на это невиданное зрелище: большой человек на одном пальце крутит вокруг себя по воздуху маленького человека, который тоже держался только одним пальцем.

Наконец Эльмару это надоело. Он подтянул Пиетри поближе, перехватил его свободной рукой около плеча и, перестав кружиться, поставил на ноги. Потом он с силой рванул свой палец книзу и, высвободив его, пошел прочь, не глядя на Пиетри.

В это время за околицей на бугре блеснуло стекло легковой машины. Эльмар сразу оживился и начал готовиться к открытию торжественного собрания.

Но Юхану Ойнасу не пришлось остаться на этом собрании. Эльмар шепнул ему, что надо поторопиться с подготовкой транспорта для вывозки сена. Нужно сделать так, чтобы это не привлекло большого внимания, и пока гости скопляются у нардома, можно стучать и греметь у кузниц сколько влезет.

— А как с выборами? Кого наметили? — снова спросил Ойнас.

— Как кого? — удивился Эльмар. — Федора, конечно. Об этом давно всем известно. Разве ты не знаешь?

— А-а! — сказал Ойнас.

— По крайней мере мне его кандидатуру предложили многие...

— Ах, так...

— А ты разве имеешь что-нибудь против? Что ж, давай. Но, по-моему, это самый деятельный, энергичный и честный человек из пожилых...

— Да я ничего не говорю, — сказал Ойнас и пошел открывать склад с материалами. Он спорить не собирался. — Федор, так Федор. Конечно, Ян Уйт больше подходил для этого, но Федор тоже неплохой человек. Только очень уж он добрый — вся душа наружу. Его и провести нетрудно. Какая-нибудь сволочь напакостит опять, зальет, например, снова водой картофельные погреба или насыплет песку в отруби, а он в слезы ударится, — тем дело и кончится. Но Эльмару, наверно, виднее...

Юхан Ойнас недолго пробыл около кузницы. Распределив работы, он опять направился к нардому. Но там уже собралась такая густая толпа, что пробраться сквозь нее было невозможно. Юхан кое-как вскарабкался на одну из тумб, окружающих антенную мачту, и, цепляясь рукой за стальную тросовую оттяжку, стал наблюдать.

Веранда была полна народу. За красным столом в несколько рядов сидели избранные в президиум знатные люди «Ома-Маа» и старые эстонцы-юбиляры, поселившиеся здесь первыми пятьдесят лет назад.

На веранде в это время заканчивали раздачу премий и подарков. У красного стола виднелись велосипеды, патефоны, пакеты с мануфактурой, костюмами, обувью и связки книг.

Черноглазый Павлушка вел протокол. Эльмар сидел на председательском месте. Рядом с ним сидел его отец, старый Уйт, положивший ладони на край стола. Недалеко от него сидел Федор Никитин, обративший к публике свое добродушное, румяное лицо.

Потом у стола очутился невысокий худощавый человек в сером костюме. Он как-то незаметно вышел из толпы. Да и в толпе его до сих пор никто не примечал, как будто он растворился в ней — такой он был незаметный.

Но когда он очутился у стола, по рядам публики прошел гул. Жители «Ома-Маа» хорошо знали этого человека.

Он помолчал некоторое время, опираясь рукой на стол и скрывая под легкой улыбкой свое смущение.

И в ответ на его улыбку у каждого жителя «Ома-Маа» тоже появилась на лице такая же приветливая улыбка.

Юхан Ойнас тоже растянул в улыбке складки своего лица, покачиваясь на тумбе. Он тоже хорошо знал этого человека.

Пять лет назад этот человек пришел уговаривать его вступить в колхоз, а он погнал его со двора — так противно ему было слышать что-нибудь о колхозах.

Он показал ему тогда дорогу прямо на хутор богатого Отти Карьямаа, где его чуть не убили. Тогда этот человек выглядел хуже. Он был совсем бледный и все время кашлял. А теперь он выглядел гораздо лучше, щеки выровнялись и даже подрумянились немного. Да и сам он стал как будто пошире и покрепче. Наверно, вылечили его все-таки. Ну и слава богу, слава богу.

Ойнас покачивался на своем возвышении, стараясь не проронить ни слова.

— Мне ведь, собственно, нечего говорить, товарищи, — сказал человек на веранде у красного стола, пожав плечами. — Решительно нечего! Но Эльмар уверяет меня, что я непременно должен что-то сказать. А что сказать? По-моему, уже пять лет назад все было сказано, и даже больше, чем нужно, не правда ли? Но тогда как вы меня слушали? Вы косились на меня и ворчали: «Путается под ногами, дармоед! Укатывался бы обратно в город и не мешал людям жить, как они хотят». Ведь так вы говорили, кажется? Или вы забыли эти слова? Или не хотите вспоминать? Ничего. Не мешает вспомнить, хотя бы потому, что вы этих слов больше никогда не произнесете. Уже одно то, что вы вспомнили обо мне и пригласили меня на ваш тройной юбилей, говорит о многом: говорит о том, что вы признали наконец все слова, сказанные мной пять-шесть лет назад, и поняли, откуда исходит ваше процветание, ваше благополучие.

«И не мои слова вы признали, товарищи, и не меня пригласили почетным гостем на ваш замечательный праздник: вы пригласили партию, вашу партию, и ее слова вы признали справедливыми. Разве не сбылись эти слова, товарищи? Все сбылись — до единого слова. Все, что вас окружает сейчас, все, чем вы владеете и чем собираетесь владеть, — все это было предсказано мной еще тогда, когда вы гнали меня от своих дворов. Все это было предсказано партией. И ни одного пустого слова не было в этом предсказании, и вы сами теперь в этом убедились, не так ли? Так я уже прошу вас и в будущем верить мне, если я посоветую вам что-либо, согласны? — Человек у стола опять улыбнулся. — Но мне пока нечего вам советовать. Я сам приехал поучиться у вас кое-чему. Теперь вас подталкивать не надо. Теперь вы сами двинулись вперед такими гигантскими шагами, что приходится заботиться, как бы от вас не отстать.

«Праздник этот ваш, такой грандиозный, показывает, что жизнь ваша установилась прочно и что бедность и нищета остались только в воспоминаниях. Кто бы из вас прежде мог мечтать о таком изобилии? Кто бы мог подумать, например, что вы будете одарять своих товарищей такими замечательными подарками, премировать путевками в санатории, экскурсиями по СССР. Я слыхал, что вы даже дом собираетесь купить на южном берегу Крыма. Кто из вас мог мечтать об этом прежде?

«А ваша молодежь! Где те полупьяные, озверевшие парни, которые с кольями в руках шли друг на друга, вон там, у перелеска? Нет их теперь. Ваша молодежь учится в своей десятилетке. Ваша молодежь насаждает опытные сады с южными культурами, засевает опытные поля, организует внушительную библиотеку из мировых классиков, для чего посылает своих гонцов и в Москву и в Ленинград. Она занимается спортом и готовится к обороне. Ей есть что оборонять, как вы думаете? И вам есть что оборонять. Разве вы согласились бы теперь отдать кому-нибудь вот эту вашу красивую и привольную жизнь, с такими заманчивыми перспективами? Никогда не захотите вы отдать то, что приобрели своей кровью. В этом я уверен. А ваша молодежь тем более не согласится расстаться, со всем этим.

Тут Ойнас поскользнулся на остроконечной тумбе, сорвался вниз. Кто-то качнул оттяжку так сильно, что он потерял равновесие. Когда он при помощи других снова вскарабкался на тумбу, гость уже заканчивал речь.

— Так вот, товарищи, это все новые люди, выросшие на ваших глазах, среди вас. Вы доказали, что умеете выращивать и ценить своих передовиков. Вы позаботились, например, о том, чтобы вылечить Пиетри Ойнаса от эпилепсии, благо это стало возможным в нашей стране. И вы очень хорошо сделали, ибо это не человек, а клад, уверяю вас. Его в школу нужно направить. Обязательно. Я удивляюсь, почему Эльмар до сих пор не позаботился об этом. Из Пиетри выйдет первоклассный агроном и зоотехник. Нужно ценить в нем эту особенную близость к природе, уменье видеть и чувствовать в окружающих явлениях то, что недоступно нам. Да и другие его качества не менее замечательны. Посмотрите, с каким упорством он преодолел свое заикание и овладел правильным русским языком. А о честности его и говорить не приходится.

Тут Эльмар, сидящий за столом, дернул слегка углами губ и пожал плечом. Он мог бы порассказать гостю кое-что о Пиетри, но неудобно было это сделать сейчас при посторонних. Не стоило портить праздник.

— Я знаю, — продолжал гость, — что вам предстоит избрать нового председателя. Знаю даже, кого наметили на этот ответственный пост, и, признаться, очень удивлен вашим выбором. Вам, разумеется, виднее, но меня поразило еще и то обстоятельство, что я никак не мог проследить, кто первый выдвинул эту кандидатуру. Все как будто поддерживают ее, но кивают друг на друга и сами недоумевают, почему поддерживают. Учитывая это и зная кое-что о вашем кандидате, не совсем лестное для него, я со своей стороны тоже хотел бы предложить кандидатуру. Конечно, я не собираюсь ее навязывать, но мне кажется, что мои советы до сих пор пользовались у вас кое-каким доверием, не так ли?

По толпе прошел гул.

— Болтает глупости, — проворчал Ойнас, качаясь на тумбе.

— Я предлагаю Яна Уйта, — сказал гость.

И сразу вслед за этими словами на веранде раздался треск. Это старый Уйт в смущении нажал своими огромными пальцами на край стола и отломил кусок доски под красным материалом. Он смутился еще больше и, нахмурившись, вправил обратно кусок доски ударом кулака.

Юхану показалось, что белобородый Федор тоже нахмурился и как-то сжался на мгновение, втянув голову в плечи. Но это ему, должно быть, показалось, потому что в следующее мгновение Федор с радостным лицом обернулся к Уйту и аплодировал ему во всю мочь.

И толпа тоже аплодировала и кричала: «Правильно, правильно!»; даже гости приняли в этом участие, почувствовав симпатию к нахмуренному от смущения старому Уйту. Их позабавила отломанная доска. Юхан Ойнас орал больше всех и раза два чуть не сорвался со своей вышки.

В это время старый Уйт поднялся со своего места. Он уперся кулачищами в стол и нагнулся вперед. Люди выжидательно притихли, и он сказал оратору:

— Я думаю — вы ошибаетесь. Мне нельзя быть председателем. Меня на другой же день погонят к чорту из председателей, потому что я буду лупить всякого, кто вздумает работать меньше меня...

Толпа опять загрохотала. Аплодисменты и крики. Кто-то опять рванул оттяжку так сильно, что Ойнас не удержался и свалился на землю.

— Ну вас к чорту! — сказал он сердито и пошел прочь из толпы. Он узнал по крайней мере то, что его интересовало больше всего. И хватит. Ну их к свиньям!

В эту ночь он спал беспокойно. Забота о сене преследовала его. Он просыпался и несколько раз присаживался в постели, прислушиваясь к дыханию пятерых гостей, спящих на сенных тюфяках посреди комнаты.

Пиетри вернулся поздно со скотных дворов. Он тоже все время ворочался в своей постели и даже вставал несколько раз, подходя к окну. Он подолгу всматривался в темноту сквозь двойные стекла. Потом выходил на двор.

Что он еще вынюхивал там своим широким носом? Юхан каждый раз просыпался от скрипа двери и смотрел ему вслед. Перед рассветом, откинув занавеску, Юхан повернул выключатель, чтобы взглянуть на часы, и заметил, что кровать Пиетри была пуста. Что за чорт! Куда он в такую рань? На скотных дворах ему делать нечего, пока не привезут сена. Может быть, он вышел взглянуть на лошадь, которую Юхан привел на двор с вечера, чтобы утром без канители выехать к стогу.

Юхан выключил свет, потихоньку оделся и вышел на цыпочках, стараясь не потревожить жены, сына и гостей. Но во дворе Пиетри тоже не оказалось. Это было очень странно.

Если бы Сальми Уйт жила дома, он бы не удивился такому исчезновению Пиетри. Но Сальми Уйт была далеко, в городе. Куда он мог пойти, теперь, среди ночи, этот дурак, решивший пакостить всем на свете только из-за того, что ему отказала девка? Может быть, он ушел к Яну Уйту? Он собирался, кажется, поехать с ним на соединение с бригадой Эльмара. Но почему так рано?

Юхан вскарабкался на лошадь, не оседлывая ее, и поехал к Яну Уйту.

Подкованная лошадь с хрустом взрывала в полумраке корку грязного льда. Ойнас чмокал губами и встряхивал поводом, озабоченно вглядываясь в предутренний мрак.

Ян Уйт был уже на ногах. Может быть, он всю ночь не спал после вчерашнего. Очень может быть, потому что если люди так тепло оценят весь тяжелый труд всей твоей жизни и окажут такое большое доверие, то едва ли ты заснешь после этого.

Ян Уйт не спал, копаясь над чем-то во дворе.

Юхан крикнул ему по-эстонски:

— Пиетри не был здесь?

— Нет. А что? — спросил Уйт.

— Да так... ничего... дома нет его.

— А-а. Гуляет, наверно. Праздник. Ну, я сейчас запрягаю и — к Эльмару, чтобы он подымал своих трактористов. Не опоздай, смотри.

— Ладно, ладно, — сказал Юхан, отъезжая от ворот и снова озабоченно морщась.

Он тронул кобылу каблуками сапог и помчался к скотным дворам. Но и там, кроме сторожа, никого не оказалось. Тогда он повернул обратно и поехал шагом, не разбирая дороги. Злые предчувствия возникли в нем. Ведь если у Пиетри хватило совести проделать такую штуку с сараями, то у него хватит совести и на другую пакость.

Он еще крепче задумался, упираясь рукой в шею лошади и уставив невидящий взгляд в сырой полумрак.

Лошадь, не управляемая его рукой, шла бесцельно по зимней дороге, все дальше и дальше в глубину полей. Спохватившись, Ойнас натянул поводья и оглянулся вокруг. Он заехал что-то очень далеко от своего дома. Но он сразу узнал местность. Вот здесь придется сегодня проезжать за сеном. Зимняя дорога, правда, уже не годится для этого, потому что вместо нее теперь тянулась, изгибаясь между холмистыми полями, черная лента грязи, покрывавшая корку льда. Зато по краям дороги еще лежал слой плотного, довольно чистого снега, тоже похожего на подтаявший лед. По нему можно было пустить сани с лошадьми и тракторы с прицепами до того места, где дорога сворачивала к лесу. А оттуда уж придется ехать прямо по воде. Ничего не поделаешь. Нужно было это сделать раньше.

И вообще нужно добиться, чтобы в следующем году не было никаких стогов и никаких дальних сараев. Выиграешь время летом, зато попадаешь в беду зимой.

Юхан прислушался. Ему показалось, что со стороны залитой водой долины раздался слабый человеческий крик. Он подождал немного, напрягая слух, но лошадь фыркала и нетерпеливо перебирала ногами, не давая вслушиваться.

Откуда здесь мог взяться ночью человек? Наверно, птица какая-нибудь...

Все же Ойнас тронул лошадь и проехал не спеша все расстояние до самой низины, залитой водой, оставляя за собой изгибы дороги и холмистые поля.

Когда под копытами лошади забулькала вода, он весь подался вперед, вглядываясь туда, где над водной равниной возвышался огромный стог. Лошадь неохотно продвигалась вперед по глубокой воде, но ему удалось приблизиться настолько, что тупая вершина стога обозначилась выше черной полосы леса на бледном фоне рассвета.

Это был очень крупный стог, и его не следовало метать на таком старом основании. Он мог опрокинуться в воду при хорошем ветре, и тогда — прощай сено! Удивительно, что он устоял до весны. Да и так уж он, кажется, начал оседать на один бок. Юхан приблизился еще немного и посмотрел внимательнее на темную, тупую вершину стога. Она действительно накренилась, и очень здорово. Ему даже показалось, что вершина слегка колеблется, готовая обрушиться окончательно.

Он испуганно зачмокал губами, дергая повод, и лошадь, разбрызгивая глубокую воду, подошла еще ближе.

Юхан увидел, что среди древесного хлама, плавающего вокруг стога, стоял Пиетри, упираясь длинной жердью в середину стога. Он тихо скулил, стоя в глубокой воде, доходившей ему почти до бедер, и все время поглядывал в сторону леса, видимо собираясь бежать туда. Теперь Юхан сообразил, откуда исходил крик, слышанный им. Пиетри налегал всей тяжестью тела на жердь.

Юхан быстро соскочил с лошади и подбежал к нему, скользя по льду и разбрызгивая воду.

— Ты что же это? — закипел он. — Ты что это натворил? Вредить начал? Так вот куда ты теперь повернул, сволочь! И все из-за девки! Из-за девки, сукин сын!

Юхан ткнул его со злости кулаком в бок.

— Я... не могу... больше... удержать, отец... — простонал Пиетри сдавленным голосом. — Я... отпущу... сейчас... и все... полетит... — на лице Пиетри виднелась кровь.

— Не могу! — передразнил его Юхан. — Сначала напакостил, а потом — «не могу!» Ну, пусти!

Он крепко вцепился в жердь руками и, налегая на нее всем телом, занял место Пиетри. И сразу же он почувствовал, какую огромную тяжесть держал Пиетри. Он понял, что ему никак не удержать этой тяжести, что он отпустит сейчас, если Пиетри не поможет.

— Бери скорей вторую жердь! — сказал он, задыхаясь. Но Пиетри, пошатываясь, отошел в сторону, все еще не отрывая взгляда от леса, куда собирался улизнуть. Он даже сделал было несколько шагов в сторону леса, но остановился, что-то соображая. Взгляд его скользнул по лошади, которая с вытянутой мордой подошла к стогу, почуяв сено. Он тихо приблизился к ней, протягивая руку.

— Маша, Маша, — ласково сказал он, и лошадь доверчиво обернулась к нему.

Он поймал ее за повод и вспрыгнул на спину, обрызгав водой ее бока. И когда мокрые ноги его плотно обхватили бока лошади, он пригнулся слегка и издал такой дикий и пронзительный крик, что Юхан вздрогнул и чуть не выронил жердь.

— И-и-и-э-э-эх! — крикнул Пиетри, и лошадь рванулась и полетела в сторону леса, разбрызгивая широко лед и воду.

— Пиетри! Пиетри! — с угрозой и жалобой в голосе крикнул Юхан. — Мне не удержать, Пиетри! Я отпущу сейчас, и все полетит к чорту!

Но Пиетри уже был далеко. Только еще раз его странный крик прорезал воздух, после чего шум разбрызгиваемой воды затих в отдалении.

— Я не могу... — прошептал Юхан, уступая страшной тяжести, давившей на него. Жердь была длинная и толстая. Ее было впору удержать без всякого стога. А тут еще эта наседавшая тяжесть. Но пронзительный крик Пиетри услышал Ян Уйт, ехавший на дровнях впереди бригады. Встревоженный этим криком, он тотчас же привстал на дровнях и начал нахлестывать лошадь, быстро приближаясь к стогу. При бледном утреннем свете он уже различал Юхана около стога и начал понимать, в чем дело.

— Помогите! Помогите! — закричал Юхан, услышав приближение людей и вкладывая последние остатки сил в последнее страшное напряжение.

— Держись, друг Юхан! Держись! — рявкнул подъехавший совсем близко старый Уйт и, соскочив с дровней, помчался к нему по воде крупными шагами.

Он во-время успел перехватить жердь из ослабевших рук друга и налег на нее так, что надломанные столбы крякнули и стог слегка подался назад. Вслед за этим с шумом и треском забулькали по воде колеса двух тракторов, тянувших за собой платформы, установленные высоко над полозьями.

— Подставляйте скорее подпорки! — крикнул, тяжело сопя, Ян Уйт подбежавшим людям.

Эльмар подошел к Юхану.

— Кто это? — спросил он, кивая на стог.

Ойнас устало махнул рукой.

— Кто? — спросил Эльмар.

— Пиетри...

— Где он?

— Убежал.

— Куда убежал?

— Туда, — Юхан хмуро кивнул в сторону леса.

Эльмар переглянулся с отцом и с товарищами, вскочил на дровни и погнал коня по воде к лесу.

— Куда! Куда! — заорал старый Юхан и, догнав его, тоже ввалился в дровни, мокрый и измученный. Он хорошо знал, что если дело дойдет до драки, то еще неизвестно, чем она кончится. И по правде сказать, он больше опасался за Эльмара, чем за Пиетри.

Выбравшись из водной полосы, Эльмар достиг дороги и свернул по ней в лес.

— Пиетри! — крикнул он во все горло. — Пиетри! Ты где? Вернись! Все равно никуда не уйдешь.

Но ему никто не ответил.

Он проехал еще некоторое время по лесу, продолжая звать Пиетри, затем повернул обратно и поехал по краю леса до следующей дороги, ведущей через льняные поля к дому Никитиных.

По этой дороге он опять свернул в лес и углубился в него довольно далеко, продолжая звать Пиетри. Когда он остановился, прислушиваясь к тишине леса, ему показалось, что где-то близко всхрапнула лошадь.

— Пиетри! — крикнул опять Эльмар во всю глотку.

Он ясно сознавал, что разыскивать Пиетри бесполезно. Его никогда не разыщешь в лесу. А лучше подействовать на него убеждением.

— Пиетри! Советую вернуться! — крикнул он.— Пиетри! Ты где? Отвечай!

— Здесь я... — ответил совсем близко голос Пиетри.

Голос Пиетри внезапно прервался, как будто ему зажали рот.

Эльмар погнал лошадь прямо на голос и скоро увидел у дороги лошадь с оборванным поводом, а затем и Пиетри, мокрого, лохматого и оборванного. По бокам Пиетри шли старый Федор и Васька. Они уже успели его поймать. Они были прямо-таки молодцы, эти Никитины, и успевали всюду. Сколько грязных дел удалось вскрыть с их помощью!'

При виде Эльмара и Ойнаса, соскочивших с саней, все трое завозились, цепляясь друг за друга. Видимо, Пиетри пытался вырваться, но не смог, удерживаемый сильными руками. Он рвался так сильно, что все трое в страшном напряжении пригнулись к земле, испуская стоны и проклятия. Эльмар встал перед ними, вглядываясь в их лица.

— Ну? — сказал он коротко и резко, как будто хлестнул всех троих железным прутом.

Пиетри улыбнулся своей обычной жалкой улыбкой, которой он теперь уж никого не мог обмануть. Кровь и слезы были размазаны по его лицу. Видно было, что он выдержал большую борьбу, прежде чем сдался наконец.

— Ну? — повторил Эльмар, и Юхан понял, что он и сам не знает, кому из троих говорит это «ну».

— Ты почему не отвечал и не шел ко мне, когда я звал? — спросил Эльмар у Пиетри. — Думал убежать?

— Я... не мог, — сказал Пиетри, — они меня... задержали... Я не мог... их тащить... они сильные…

— Так, — сказал Эльмар.

В это время Федор тоже раскрыл рот, но Пиетри обернулся к нему и сказал:

— Нет... сначала... я скажу... все...

Взгляд Пиетри стал ярче на мгновение, когда он взглянул на Федора, и тот промолчал, оставаясь в застывшей напряженной позе, с искаженным лицом. Даже в такую минуту Федор оказался настолько добрым, что предоставил Пиетри болтать что угодно в свое оправдание, хотя наверно знал, что тот не выпутается, ибо все было слишком ясно.

— Я... устал очень... — продолжал Пиетри. — Я подпирал... почти... всю ночь... и думал... что... не удержу... все скользил... пока... не уперся...

— Так, — сказал Эльмар.

— Они... долго... расшатывали... они рубить... не хотели... столбы... чтобы не было следов... они расшатывали... а я... много ходил... и думал в эту ночь...

— Так, — сказал Эльмар.

— Позавчера... мы с Павлушей... нашли... стеклянный... волчий глаз... у дороги... где председатель... погиб... и когда... после этого... я заметил... что у Федора... дома... теперь... волчья шкура... без одного глаза... я понял все... и вот... ночью... меня... все тянуло... посмотреть на стог... я знал... что они... там... я пошел...

Боже мой, как он медленно тянул из себя слова! Сдохнуть можно было от нетерпения. Юхан прямо-таки плясал на месте, слушая его.

— Так, — сказал Эльмар, вслушиваясь очень внимательно в каждое слово.

— Я услыхал... треск... и тогда... побежал на них... и закричал... а они... бросили жерди... и удрали в лес... они... не хотели, чтобы я... узнал их... А я уже знал... что это они... А стог... уже валился... и трещал... когда я... начал подпирать... И они... всю ночь... кидали... в меня... палки и камни, черти... а я не мог... оставить стог... и бежать за ними... они даже... два раза... попали... мне... по лицу... Я весь ободранный... теперь... как собака... черти... — Пиетри зарыдал вдруг от горькой обиды и злости и сдавил руки стоявших рядом с ним так, что хрустнули кости, и оба Никитиных, завывая от боли, снова пригнулись к земле.

— Когда я начал... — продолжал Пиетри, — их догонять... они поняли... что все равно... я узнал... их... и тогда они... попробовали... убить меня... А теперь... я устал... я не могу... их тащить...

— Ладно, Пиетри, — сказал Эльмар, — отпусти их. Теперь никуда не уйдут. — Он обратился к ним: — Ну, а вы что скажете?

Старый мельник медленно поднес к лицу поврежденную у кисти руку, тронул ее осторожно пальцами другой руки и ничего не ответил, глядя в глубину леса добрыми глазами.

Его сын смотрел в землю, сдвинув брови. Он тоже попробовал шевельнуть пальцами изуродованной руки, но не мог и завыл от боли и ярости на весь лес:

— Он мне всю руку изломал, га-ад! Знал бы, тюкнул его у стога, дурака такого! Я говорил тебе, старому чорту, что надо тюкнуть! — обратился он к отцу. — И нечего было глядеть на дьявола! Теперь вот радуйся! Всю руку измочалил, гадюка!

Невдалеке послышались голоса людей и чавканье лошадиных копыт по сырому льду.

— Эхей! Сюда! — крикнул Эльмар.

Потом взгляд его остановился на каких-то листках и тетрадях, разбросанных по грязной дороге. Он подобрал их и внимательно посмотрел.

— Разве ты учишься? — спросил он у Пиетри.

— Нет... так... с Павлушей немного... — ответил Пиетри. — Я обязался... Сальми... догнать... и стеснялся... в школу...

— Так, — сказал Эльмар, подергав немного свои волосы и сдвинув кепку на затылок.

— Ну, вы! Марш! — вдруг рявкнул он. — Пошли со мной! А ты пока отдохни. Пиетри, — и он протянул ему руку, которую Пиетри пожал, застенчиво улыбаясь.

Юхан тоже подошел к Пиетри, сердито морщась. Он потоптался немного, глядя на грязную дорогу, и пробормотал:

— Я ведь все время этому не верил... ты не подумай что-нибудь...

— Чему... не верил? — спросил Пиетри.

Юхан мельком взглянул в его глаза. В них было такое искреннее изумление, что он только рукой махнул.

— А ничему...

Таким вот образом они обнаружили наконец этой весной того, кто пакостил им всюду..