Я вхожу в комнату, где раздаются рыдания. Здесь собрались четыре поколения одной семьи. Старик в ковбойской шляпе, патриарх семьи, сидит на кровати. Когда я вхожу, он кивает, и три поколения, не говоря ни слова, выходят.

Мужчине в шляпе, похоже, около девяноста. На нем коричневая фетровая ковбойская шляпа «стетсон». Это парадная шляпа. Фетр чистый и гладкий — ни грязи, ни жира, как на рабочей шляпе ковбоя. На тонком кожаном ремешке справа серебряная пряжка. Мужчина явно подготовился к посещению больницы.

— Доброе утро, — здороваюсь я. — Я доктор Грин из приемного покоя.

Он смотрит на меня светло-голубыми глазами. В них есть приятная прозрачность бескрайнего неба. Они похожи на перевернутый голубой купол над огромной прерией, где расположились ранчо фермеров. Я вижу, как старик моргает, пытаясь сосредоточиться. В уголках глаз образуются морщинки, похожие на корни дерева, и от этого глаза становятся еще ярче и глубже.

Но мое внимание привлекают усы. Широкие пышные усы — идеальное отражение полной симметрии. Кончики усов сужаются и молодецки закручиваются вверх.

— Здравствуйте, док.

Старик медленно поднимается, древние кости громко скрипят и щелкают. Он протягивает мне правую руку.

Я ее пожимаю.

Рука старика крепкая. Он и сам крепок даже в девяносто лет. Ладонью я ощущаю жесткие мозоли. Целая жизнь в работе с проволочными изгородями, канатами и упряжью не прошла даром.

— Эймос, — представляется он.

Я киваю.

На шее старика галстук-боло. Черный плетеный кожаный шнурок, похожий на кожаную ленточку на шляпе. Концы шнурка скреплены серебряной пряжкой в виде бычьего черепа. На старике чистая, выглаженная белая рубаха с длинными рукавами. Я думаю, не воскресенье ли сегодня? Он выглядит так, словно идет в церковь в своем лучшем костюме.

— Что случилось с Шелли? — спрашиваю я.

Старик бледнеет.

Мы подходим к кровати.

На кровати на спине лежит старая женщина. Она пристегнута к оранжевой доске. На шее белый пластиковый воротник, установленный медиками скорой помощи. Воротник не дает ей двигать шеей — это важно, если какие-то кости сломаны.

Воротник придуман не для комфорта. Он помогает нам удерживать пьяных, травмированных и агрессивных пациентов. Маленькой старушке он не подходит по размеру. Верхняя его часть скрывает ее подбородок и губы. Она шевелит губами, как кролик, который щиплет морковку в огороде.

Раздается стон, и мы подходим ближе.

— Она упала, док.

Старик медленно качает головой и хватается обеими руками за поручень кровати. Лицо его обвисает. На мгновение я представляю, как он через изгородь смотрит на больное животное, лежащее на земле.

Я встаю напротив и берусь за поручень с другой стороны. Старик поднимает правую руку и начинает подкручивать кончик уса большим и указательным пальцами. Это бессознательное действие. Теперь я понимаю, почему у него такие тонкие кончики усов.

Жена стонет.

Мы оба смотрим на нее. Волосы у нее выпали, и теперь она почти лысая. Осталось лишь несколько длинных белых прядей. Они покраснели от крови, текущей из раны на лбу. Мы видим, как цепочка капель крови течет по виску, оставляя идеально прямую красную линию.

Эймос вытаскивает белый платок и осторожно вытирает кровь. Женщина смотрит на него, потом на меня.

— Дэвид? — произносит она.

Он не отвечает и снова вытирает кровь.

— У нее деменция? — спрашиваю я, уже зная ответ.

Я прочел ее карту до прихода.

Он тяжело вздыхает и отвечает:

— Десять лет ада, док.

И снова вытирает кровь.

Эймос рассказывает мне, как это случилось впервые. Тогда он целый день занимался скотом, а вернувшись вечером, застал жену во дворе. Она бродила в поисках сестры.

Сестры, которая умерла пятьдесят лет назад.

Он рассказывает, как ей становилось все хуже. Как она начала забывать выключить плиту, воду в ванной. Как она забыла номер телефона, свое имя, имена мужа и детей. Воспоминания исчезали одно за другим, как коровы, умирающие от чумы.

Он рассказывает, как она всегда говорила, что не хочет в дом престарелых. Как еще в юности они решили, что проживут всю жизнь на ранчо у подножия гор. Как они пообещали друг другу, что бы ни случилось, никогда не отправлять другого в город, под крышу, к беспомощным старикам, прочь от неба, простора и друг от друга. Он рассказывает, как каждую ночь, как только стемнеет, она кричит, плачет и бродит по дому. Это продолжается долгими часами. Ему приходится запирать ее в комнате, где нет мебели, только матрас на полу. Но даже тогда она стоит у двери и кричит. Всю ночь она колотит по двери кулаками и кричит про мексиканцев в комнате, которых видит только она одна.

Я отвожу его руку прочь и накладываю небольшую повязку на рану. Прижимаю ее так, чтобы кровь остановилась.

Я слышал эту историю много раз — от пожилых мужчин и женщин, от дочерей и сыновей. Я смотрю на старика. Плечи его поникли, словно он несет на спине здоровенного теленка. Этот вес заставляет его клониться вперед, к земле, и лишает его равновесия.

Как часто мы даем обещания, не зная, что именно обещаем! Нам кажется, что любовь и дисциплина могут преодолеть старость и болезни. Иногда это удается. Но чаще всего такие обещания становятся кандалами — кандалами вины, которые заставляют принимать неправильные решения и ведут к десятилетиям боли. Деменция — это самое страшное, эта болезнь питается обещаниями и чувством вины. Сталкиваясь с деменцией, я каждый раз вижу семьи, которым предстоит сделать невозможный выбор.

— Все хорошо, Шелли, — старик кладет руку ей на плечо.

И она тут же начинает кричать:

— Дэвид! Дэвид! Дэвид!

Она тянется вперед сломанной рукой и начинает махать ею. При каждом движении она кричит от боли, но продолжает махать. Мозг ее не связывает движение и боль.

— Дэвид! Дэвид! Дэвид!

Мозг ее похож на бычка, рога которого застряли в изгороди. Он трясет головой снова и снова, пытаясь освободиться.

Я смотрю на Эймоса. Он слегка краснеет.

— Дэвид — это ошибка. Это было давным-давно, — говорит он.

Я заставляю себя вновь перевести взгляд на женщину. Я стараюсь уважать приватность этого человека — судя по всему, это самая интимная тайна его семьи.

— Дэвид, это ты?

Женщина пытается подняться, но она пристегнута к доске и не может этого сделать.

— Черт! Теперь каждый день я должен слышать это имя.

Старик стискивает зубы, но потом его лицо смягчается.

Он протягивает руку и очень нежно гладит жену по голове жесткой, мозолистой ладонью.

— Все хорошо, Шелли. Все хорошо. Она кричит и сбрасывает его руку.

— Где Дэвид? Где Дэвид?

— Дэвид здесь. Все хорошо. Дэвид здесь.

Он гладит ее по голове, и лицо ее расслабляется. Я шагаю вперед, чтобы осмотреть ее.

— Лежите тихо, Шелли.

Я расстегиваю воротник и рукой в перчатке ощупываю ее шею. Другой рукой удерживаю ее голову, чтобы она не двигалась.

— Убери от меня свою руку, козел! — кричит женщина, и слюна летит из ее рта.

Эймос краснеет.

— Шелли! — сурово говорит он. — Шелли! Уважай доктора!

Кончики его усов подрагивают.

— Извините, док. Она не хотела вас обидеть.

— Все в порядке.

— Дэвид, — стонет женщина.

Я слушаю ее легкие. Тоны чистые. Сердце бьется громко и сильно. Я перехожу к животу.

— Убери свои лапы! — кричит женщина.

Неожиданно она издает крик дикого зверя, словно я забрался в ее дом через окно в три часа утра.

Она кричит так громко, что я отступаю. В ушах у меня звенит.

Отдергивается шторка.

— Док? — в смотровую заглядывает дежурная сестра.

— Все в порядке. Мы справимся.

Она пожимает плечами и уходит.

На лице Эймоса я читаю смешанные чувства стыда, любви, гнева, печали и безнадежности.

— Она была прекрасной женщиной, док, — он снова гладит ее по голове. — Самой красивой из всех, кого я знал.

— Дэвид, — снова твердит женщина.

— Мы вырастили троих детей и вместе занимались нашим ранчо. Когда-то у нас было более двух тысяч голов скота.

Я киваю. Подобная жизнь заслуживает уважения.

— Мы познакомились еще в юности. Я был наемным работником на ранчо ее отца, — он подкручивает ус, вспоминая то, что было миллион лет назад. — Я влюбился в нее с первого взгляда.

— Дэвид, — стонет женщина и тянется здоровой рукой к потолку. — Дэвид, где ты?

Эймос берет ее за руку и осторожно возвращает ладонь на грудь.

— Я два года служил на Тихом океане, воевал с японцами, — он смотрит прямо на меня. — А эта маленькая женщина управлялась с целым ранчо не хуже любого мужчины. Она воспитывала наших мальчиков как настоящих мужчин, чтобы я мог ими гордиться, — он сжимает кулак и снова подкручивает усы. — Я старался, чтобы ей было хорошо… Я так старался…

Я молчу, давая ему возможность выговориться.

— Десять лет, док. Десять лет я смотрю, как она уходит. Я меняю ей подгузники, и она каждый раз дерется со мной. Я поднимаю ее, когда она падает. Я целыми ночами сижу рядом с ней, а она твердит про этого крысюка, Дэвида. Я кормлю ее с ложечки супом, а она плюется в меня. Я хочу, чтобы она была в безопасности, пытаюсь успокоить. Она — мать моих детей, док. Я клялся быть с ней в радости и горести, в болезни и здравии.

Голос его дрожит.

— Я человек слова, док.

Он перестает крутить свой ус. По щеке ползет слеза. Даже старые ковбои плачут, когда жизнь становится невыносимой.

— Что произошло сегодня? — тихо спрашиваю я.

Он молчит.

Слезы текут по обеим щекам.

— Я обидел ее, вот что случилось. Я обидел ее… Иногда я не знаю, что сказать, поэтому молчу.

— Дэвид, Дэвид, ты здесь? — твердит женщина. Воцаряется тишина. Наконец я все же говорю:

— Чем вы ее обидели?

Эймос молчит, потом отвечает:

— Койот залез в курятник. Я услышал этого шельмеца у амбара, когда завтракал.

Он сжимает поручень, не обращая внимания на слезы. Мне кажется, что этот человек не плакал лет восемьдесят пять, если не больше.

Но сейчас он плачет.

— Я схватил ружье и выскочил, чтобы подстрелить койота. Мне казалось, я запер дверь в ее комнату, — он с отчаянием смотрит на меня и повторяет: — Мне казалось, я запер дверь в ее комнату.

— И что произошло? — шепотом спрашиваю я, пугаясь мысли, пришедшей мне в голову.

— Утром она заснула около половины шестого… Эймос сморкается в тот же платок, которым только что вытирал лицо жены. На седых усах остаются пятна ее крови.

— Я всю ночь сидел с ней, пытаясь ее успокоить… Очень тяжелая была ночь…

Шелли с громким стуком начинает бить пятками по доске, как ребенок в истерике. Она издает очередной дикий крик и начинает вырываться.

Я боюсь, что она повредит себе.

— Лежите спокойно! — говорю я ей прямо на ухо, а потом кричу: — Шелли, лежите спокойно!

Она замирает, не понимая, кто я и кто она.

— Она вышла из комнаты, когда меня не было в доме, док. Поднялась в нашу спальню, сорвала все белье с постели и вытащила все из ящиков…

— Много ступенек? — спрашиваю я.

— Много, док. Очень много.

Я киваю.

— Мы справлялись… Мы хорошо справлялись… Я знаю, нам обоим немного осталось… Мы уже почти там, док… Мы были так близки…

Он смотрит на меня.

— Но знаете что?

Я боюсь что-то сказать или кивнуть.

— Два дня назад она бросила кухонный нож в мою правнучку.

Глаза его наполняются слезами, усы дрожат при этом воспоминании.

— В мою чудесную правнучку, Сэмми Джо. Ей десять лет, док… Ей десять…

Он смотрит на меня и крутит ус. Я знаю, что он собирается сказать, и он понимает, что я знаю. Но он дошел до предела, и теперь ему все равно.

— Она приняла маленькую Сэмми Джо за грабителя. Она схватила кухонный нож и набросилась на собственную правнучку. На правнучку, которую в глубине души любит всем сердцем, я это точно знаю…

Он вытирает слезы платком. На лице остаются кровавые разводы.

— Если бы меня не оказалось рядом…

Он умолкает.

Я поднимаюсь.

Просматриваю результаты анализов. Особое внимание уделяю результатам томографии.

Сильное внутримозговое кровотечение после травмы головы. У нее есть все необходимые бумаги. «Отказ от реанимации. Только комфортный уход».

И тогда Эймос говорит:

— Я толкнул ее. Я толкнул ее с лестницы изо всех сил.

Он смотрит на жену.

— Я пытался убить ее. Я хотел сделать это быстро, чтобы она не страдала. Как больной теленок на ранчо. Когда они заболевают, мы избавляемся от них. Но это неправильно. Это плохо для них и плохо для нас.

Я молчу.

Документы были составлены двадцать лет назад. Она подписала их, когда еще была здорова. «Подписала, чтобы ей никогда не пришлось жить так, как сейчас», — твержу я себе.

— Я пытался уважать ее, док. Я делал все, что в человеческих силах, и даже больше. Но она бросилась с ножом на маленькую девочку. На собственную плоть и кровь. Я знаю, она не хотела бы этого.

Длинными пальцами он гладит жену по почти лысой голове.

Наклоняется и целует ее в лоб.

— Дэвид, — бормочет она. — Дэвид…

Мы оба следим, как ее дыхание замедляется. Внутреннее кровотечение усиливается.

Он стоит, держа ее за руку.

Я не знаю, что делать.

И не делаю ничего.

Мы молча смотрим, как она угасает.

Через десять минут дыхание становится прерывистым, а потом останавливается.

На мониторе появляется ровная линия.

Она умерла.

— Все кончено, — говорю я.

Эймос снимает шляпу, наклоняется вперед и плачет.

— Я старался уважать тебя, Шелли… Я старался… — твердит он. А я думаю: «Ты так и сделал».

«Ты так и сделал».