Они нашли его в канаве. Он лежал, скорчившись, за кустами. Весь он был обмотан плотным коричневым брезентом и серебристым скотчем. Бегун, который обнаружил его, решил, что перед ним труп, но потом брезент зашевелился, человек обругал собаку бегуна и пополз в кусты.

Бегун позвонил 911. Приехала полиция. Они попытались поставить человека на ноги, но тот был слишком пьян. Тогда полицейские вызвали врачей. Приехала скорая. После быстрого осмотра медики загрузили человека в машину и повезли в наш приемный покой.

Я стоял у стола сестры, когда услышал вызов по рации. Медики сообщили, что везут пьяного бомжа, обнаруженного у Шотс-Крик. Я с трудом удержался, чтобы не броситься к рации и не потребовать, чтобы они оставили его там, где нашли.

Впрочем, было уже слишком поздно.

Я услышал сирены.

Он вернулся.

* * *

Медики вкатывают каталку в приемный покой. Бомж сидит на каталке, а медики толкают ее. Заметив, что на него все смотрят, он улыбается. Весьма картинно машет рукой, словно звезда парада на праздничной платформе. Раздается сердитое ворчание персонала. Я с отвращением трясу головой. Он замечает мой взгляд и еще шире улыбается беззубым ртом. Совершенно ясно, что все это ему страшно нравится.

Сегодня его привезли к нам в сорок второй раз за последние двенадцать месяцев. И ни разу он не был трезвым. Судя по всему, сегодня не исключение.

Я делаю записи за столом, пока бомжом занимаются сестры. Через несколько минут они приготовят его к осмотру. Я пытаюсь заставить себя пойти и осмотреть его, но никакой аутотренинг не помогает. Пусть подождет, пока я осмотрю всех остальных пациентов приемного покоя.

Через двадцать минут у меня не остается пациентов. Я снова сажусь за компьютер. К сожалению, сегодня у нас маловато работы. Кроме бомжа, у нас всего три пациента. Может быть, оставить его в смотровой до прихода следующей смены? На десять часов… Впрочем, ему все равно некуда идти, и он останется у нас.

Я тяжело вздыхаю и понимаю, что выхода нет. Я ввожу его имя и записываю себя лечащим врачом. Экран фиксирует мою решимость. Сегодня бомж жалуется на боль в спине. Я задумываюсь: необычная жалоба. Может быть, сегодня с ним действительно что-то не так?

Я выхожу из компьютерной базы, встаю из-за стола и направляюсь к третьей смотровой. Прохожу мимо сестры, которая обрабатывала бомжа, — она театрально прикладывает руку ко лбу и закатывает глаза. Я с трудом сдерживаю смех — по крайней мере, в этом мы с ней едины.

Я вхожу в смотровую. Свет приглушен. Бомж спит. Сегодня на нем выцветшая черная бейсболка с бледно-желтыми словами «Ветеран Вьетнама» — слова написаны впереди и на левом боку. Между словами «ветеран» и «Вьетнама» вышито множество разноцветных флажков.

Под бейсболкой скрываются курчавые русые волосы. Они растут повсюду, выбиваются из-под бейсболки, покрывают лицо, плечи и грудь, словно кто-то опрокинул на этого человека ведро мокрых водорослей. Он весь в грязи. По запаху я понимаю, что он не принимал душ уже очень давно.

Я слегка покашливаю, обозначая свое присутствие. Он храпит, не обращая на меня внимания. Я трясу кровать за спинку. Он что-то бормочет про собаку и чешет бороду. На простыню падает маленький зеленый листок.

Я включаю свет. Бомж натягивает бейсболку на глаза. При свете я вижу в его бороде листочки и палочки — ночь он провел на улице.

— Просыпайтесь! — я трясу кровать сильнее.

Он перекатывается на бок, прикрывая лицо рукой.

— Оставь меня в покое! — рычит он.

На кровать падают листья. На бомже грязная фланелевая рубашка, сплошь покрытая листьями, сучками и семенами. Под рубашкой желтая, задубевшая от пота футболка, разорванная на груди. На рубашке я вижу пару серых военных жетонов. Один приколот правильно, другой вверх ногами.

Может быть, просто дать ему проспаться? У меня есть более важные и приятные занятия. Я же знаю, чего он хочет. А пока он спит, я могу быть уверенным в том, где он находится.

Я стою, а бомж сучит ногами, сбрасывая простыню на пол. На нем новые коричневые брюки, подвязанные веревкой с большим узлом. Уверен, что какой-то магазин явно недосчитался пары брюк.

— Просыпайтесь! — повторяю я.

— Я никому не мешаю, док! Дайте мне поспать! — ворчит бомж, дергая ногами так, словно он плывет.

Я вздыхаю, осторожно снимаю с кровати его рюкзак и кладу его на пол. На рюкзаке несмываемым маркером написано его имя.

Скутер.

— Скутер! — кричу я. — Скутер! Просыпайтесь!

Я пинаю колесо кровати, и она вся содрогается.

Бомж кашляет и плюется.

— В чем дело, парень? Ну правда!

Я делаю глубокий вдох, чтобы не пнуть кровать сильнее. Я представляю, как здорово было бы выкатить ее сейчас на парковку и пнуть, чтобы она покатилась по дороге вниз. Да, я потеряю работу и лицензию, но зато никогда, никогда в жизни больше не увижу Скутера. Да, негуманно, но за двенадцать месяцев терпению моему пришел конец.

Все началось примерно год назад, когда он впервые появился в городе. Как большинство бродяг, он сразу же направился в приемный покой. Все бродяги, прибывая в новый город, первым делом интересуются, где больница. Они узнают, трудно ли там получить обезболивающие, сурова ли охрана, выгонит ли охранник бомжа из приемного покоя в дождливый или слишком жаркий день. Во всех городах больницы разные. Возможно, поэтому бродячая жизнь многих так привлекает.

Но Скутер не был похож на бродягу. Появившись, он встал в очередь в приемную. Физических жалоб у него не было. Он попросил форму заявления — хотел стать волонтером больницы.

Никто не представлял, что делать. Такого никогда не случалось. Да, у нас было несколько волонтеров — старшеклассники, мечтающие стать врачами, и пожилые дамы из Ротари-клуба, которые любили поболтать. Нам вовсе не нужен был беззубый, бездомный, вечно пьяный волонтер.

Секретарша миссис Дауэр попыталась сказать ему, что волонтеры нам не нужны. Скутер быстро указал ей, что волонтеры не получают зарплаты и работают добровольно. Они препирались несколько минут, а потом миссис Дауэр все же дала ему заявление. Он заполнил бланк, отдал его секретарше и ушел.

Его заявление дважды рассматривала администрация, но ответом было категорическое «нет». Он не может быть волонтером, пока не вымоется и не протрезвеет. Это не обсуждается. Скутер долго умолял, упрашивал, даже слезу пустил. И мы заключили с ним сделку: мы рассмотрим его кандидатуру, если он пройдет детокс-программу и бросит пить. Он хотел, чтобы мы гарантировали ему это место, когда он вернется. Мы же ясно дали понять, что так дела не делаются. В конце концов, он сдался. Мы отправили его на детокс, и он ушел.

Через три недели он вернулся. Он был достаточно трезв, чтобы заполнить второе заявление. На следующий день он не пришел на собеседование. Я отправил скорую прогуляться под мостом, и они нашли его там с бутылкой водки. Мы думали, что на этом все и кончится.

Не угадали.

Через пару дней Скутер вернулся вновь. На нем была новая рубашка, явно позаимствованная в магазине. Рубашка была ему страшно велика, но он старался. Он заполнил заявление, сказал, что хочет бросить пить и работать в больнице. Его снова погрузили на скорую и отправили в реабилитационный центр. Он вернулся через неделю. Нам сообщили, что его выгнали: он пронес в центр спиртное.

После этого он передумал быть волонтером. Теперь он решил, что ему следует подать заявление на работу. Скутер вознамерился стать охранником приемного покоя. О прошлом опыте работы он написал: «Служил в армии».

Администрация снова рассмотрела заявление. Никто не хотел казаться предвзятым по отношению к бездомному ветерану — если он действительно был ветераном. Но ответ последовал тот же: нет. По той же причине. Либо он бросает пить, либо уходит. И мы снова погрузили его в скорую помощь и отослали в реабилитационный центр.

Знаю, это звучит ужасно. Но именно так все и было. Клянусь.

На сей раз он провел в центре два дня, выписался и вернулся под мост. Пару недель Скутер пытался получить работу в приемном покое. Экспедитор, завхоз — ему подходило все. Он подавал заявление, ему отказывали: «Пока не протрезвеешь, работы не будет. У нас и без тебя дел полно». Какое-то время Скутер просто слонялся по залу ожидания. Но вскоре пациенты стали жаловаться на подозрительного типа и требовать, чтобы мы его прогнали.

Администрация собралась на последнее совещание. Скутеру запретили приходить в приемный покой, если у него нет жалоб. Именно мне пришлось объяснять ему ситуацию. Он плакал. Крупные пьяные слезы текли по щекам и терялись в бороде.

После этого он больше не пытался работать у нас.

Это было три месяца назад.

— Скутер! — я дергаю его за палец ноги, высовывающийся из дыры в ботинке. — Скутер, проснитесь! Мне нужно кое-что сделать!

Он с головой укрывается больничной простыней, словно это его личный брезент.

— Оставьте меня в покое, док!

— Я не могу оставить вас в покое. Это приемный покой. Вы — пациент.

Он умолкает.

— Вы повредили спину? — спрашиваю я.

Он бормочет что-то неразборчивое.

— Что? — переспрашиваю я, теряя терпение.

Он снова что-то бормочет.

— Снимите простыню и говорите со мной как взрослый человек, иначе я снова велю сестрам отправить вас к психиатрам, — я потираю шею, стараясь не напрягаться. — Вы повредили спину или нет?

При этих словах он неожиданно сбрасывает простыню и смотрит на меня с широкой усмешкой.

— Я хочу покончить с собой, — говорит он, довольный тем, что заставил меня спрашивать про спину.

Я издаю громкий стон.

— Черт побери, Скутер, у нас есть настоящие больные! У нас нет времени на игры.

— Я суицидник, док. Если вы меня прогоните, я убью себя.

Именно это он всегда и говорит.

Заявив, что хочет покончить с собой, он обеспечивает себе койку в больнице, пока не появится кризисный психолог. В нашем штате таков закон.

Отличный закон для тех, кто ночует под брезентом. Достаточно заявить про желание покончить с собой — и тебе обеспечены трехразовое питание и чистая постель. Хотя бы на день.

Для врачей это ужасный закон. Мы должны кормить бомжа, выслушивать его жалобы практически на все и держать его у себя, пока не приедет кризисный психолог и не оценит его состояние.

Если бы он просто тихо лежал в постели, как большинство пациентов, все было бы не так плохо. Но речь идет о Скутере. Спиртное заставляет его думать, что он здесь работает и является частью нашей семьи. Если оставить его без присмотра, он выскользнет из палаты и начнет перебирать полотенца, коробки, носить пациентам воду или кофе и делать то, чего пьяный бездомный в больнице делать не должен.

Пару раз он даже ухитрялся найти где-то стетоскоп и заявиться в палату, представившись врачом. Это было бы смешно, если бы разбираться с жалобами пациентов и родственников приходилось не мне.

— Су-и-цид-ник… — повторяет Скутер, с удовольствием пробуя это слово на вкус.

Он садится в постели и закладывает руки за голову.

Скрещивает ноги и издает довольный вздох, словно только что прилетел в тропики и после двенадцатичасового перелета оказался на пляже. Затем театральным жестом нажимает кнопку вызова медсестры.

— Чем могу помочь? — слышу я голос секретарши.

— Это Скутер, — он хлопает в ладоши и потирает их для вящего эффекта. — Что у нас сегодня в меню?

Я слышу стон секретарши.

Скутер подмигивает мне:

— Я проголодался.

Я с отвращением машу рукой и ухожу.

Честно говоря, я не представляю, что с ним делать. Не скажу, кто именно, но недавно врач и несколько сестер скинулись и купили ему билет на автобус до Нового Орлеана. Они предложили ему еще и сертификат на бесплатный ужин в лучшем ресторане Нового Орлеана по приезде. Идея казалась им хорошей.

Когда мы вручили Скутеру билет, он пьяно разрыдался, разорвал билет и сказал, что никто еще не относился к нему с такой добротой. И он никогда не покинет столь любящую семью. Медсестры весьма откровенно пояснили, что он не является частью этой семьи. Но Скутер их не слушал. В конце концов, мне — то есть тому врачу, который и купил злополучный билет — пришлось оттаскивать сестер от него и напоминать, что душить бездомного пьяницу нехорошо.

Снова оживает рация. Я выхожу в холл. Пора начинать медицинскую подготовку Скутера к психиатрическому освидетельствованию. Им понадобится анализ крови на наркотики и алкоголь — только после этого они решат, стоит ли его осматривать. Пройдет два часа, прежде чем анализы будут готовы. И тогда уровень алкоголя в крови снизится, чтобы его можно было осматривать.

Скутер пьет постоянно. В его крови уровень алкоголя не снижается. Нам придется ждать долго. Мы даем ему специальные лекарства, и когда уровень алкоголя снижается, вызываем кризисного психолога. Он сообщает, сколько у него пациентов до Скутера. Когда подойдет наша очередь, он сядет в машину и направится к нам. Я уже подумываю, что нам пора сдаться и выделить Скутеру постоянное помещение в больнице.

Впрочем, хватит тратить время на мысли о Скутере. Прибывает новый пациент. Пора за работу. Я принимаю следующего пациента. Его зовут Дэвис. Он тоже жалуется на боль в спине. Я просматриваю его карту. Информации немного. Последний адрес — почтовый ящик в Калифорнии. В графе «место жительства» указано «бездомный». Интересно, знает ли его Скутер. Я продолжаю читать. Никакой медицинской информации. Двадцать восемь лет. Главная жалоба — хроническая боль в спине. Травм не было. Кончились обезболивающие, нужен новый рецепт.

В больнице маленького городка всегда знаешь, кто местный, а кто нет. Иногда появляются люди, которых мы никогда не видели. Которые не принадлежат к нашему кругу. Которым нужны таблетки, неприятности или и то и другое сразу.

Его положили во вторую смотровую, потому что в шестой чинят розетки. Неважно. Я вхожу и сразу же настораживаюсь. На кровати, скрестив ноги, сидит крупный мужчина. Голова его чисто выбрита. На ногах черные высокие военные ботинки на шнурках. Увидев меня, он крутится из стороны в сторону, потягивая спину. Он крутится так энергично, что я слышу, как скрипят суставы, и вижу, как набухают вены на шее. Он усмехается. На нем черные штаны и красная футболка. Футболка туго обтягивает могучие бицепсы и кубики на животе. Когда он поворачивается, мышцы на руках впечатляюще перекатываются. Либо он всерьез занимается бодибилдингом, либо сидит на стероидах. Второе предположение кажется мне более верным.

Под левым глазом я вижу три вытатуированные слезы. Нос слегка свернут набок — судя по всему, его не раз ломали. Небольшие шрамы разбросаны по широкому лбу и скулам. Это шрамы уличного бойца. На мускулистой шее я замечаю татуировку в виде фиолетовой паутины. Маленький черный паук размером с монетку свисает на паутинке прямо с кадыка — каждый раз, когда парень глотает, паук движется на своей паутине. Бррр…

— Много работы, док?

Он протягивает руку. Я вижу на косточках татуировку G-O-D-S. Мельком смотрю на левую руку — W-I–L-L. «Божья воля». Очень мило.

— Не так чтобы очень.

Я пожимаю ему руку. Он сжимает мою ладонь слишком сильно, чтобы я поморщился, и с улыбкой смотрит на меня. Это своего рода вызов. Мы оба знаем это.

В зале начинается какая-то суета. Я слышу, как кто-то кричит на Скутера. Мы оба поворачиваемся к стеклянной двери и видим, как сестра за руку тащит Скутера в его палату.

Дэвис смеется.

Я поворачиваюсь к нему.

— Чем я могу вам помочь? — спрашиваю я.

— Это вы скажите — вы же доктор.

Он хищно усмехается, демонстрируя свое остроумие. Я смотрю на него с полным безразличием. Он отпускает мою руку.

Такова работа в приемном покое.

Мы молчим секунд двадцать. Я знаю то, чего, возможно, не замечает он. Во-первых, я нахожусь между ним и дверью. Во-вторых, я вижу его руки. В-третьих, его ноги все еще скрещены на кровати.

— Чем могу вам помочь? — спрашиваю я.

— Ну хорошо, дох-тур, — говорит он. — Пару лет назад в армии я повредил спину. Я служил в спецназе.

Он смотрит на меня, ожидая, что я в этом усомнюсь.

Я молчу.

— Во время прыжка я сломал шесть костей спины. У меня было три операции. Я наполовину железный, док, — он усмехается собственной шутке, но лицо его серьезно. — Я очень терпелив к боли. Армейские врачи всегда удивлялись, — он пощелкивает пальцами. — Но травма была такой серьезной, что мне нужны обезболивающие. Нормального человека такая боль давно убила бы.

Он умолкает и смотрит на меня. Я чувствую, что он пытается понять, удалось ли ему меня убедить.

Я давно научился не выдавать своих мыслей. И он продолжает.

— Мой врач в Калифорнии. Лекарства украли в автобусе.

Он опускает ноги на пол. Я чуть-чуть отступаю назад.

— Я позвонил врачу, и он велел идти в местную больницу выписать лекарства. Прежде чем ситуация выйдет из-под контроля.

Он снова поворачивает торс из стороны в сторону, и мне хочется сказать, что он слишком подвижен для человека, страдающего сильной болью. Но я не идиот.

— Когда мне плохо, я выхожу из себя.

Он снова улыбается, но это уже не улыбка, а настоящий оскал.

Я остаюсь спокоен. Скучающим, нейтральным тоном спрашиваю:

— Где болит?

Я подхожу к постели, чтобы осмотреть его спину. Он неожиданно отшатывается от меня и поднимает руки, чтобы я остановился.

— Эй, мне не нравится, как вы на меня смотрите. Вы немного агрессивны, дох-тур, — он снова пристально смотрит мне в глаза.

Это тоже часть игры. Он хочет, чтобы я ответил. Он хочет спровоцировать меня, затеять спор, скандал, а потом запугать меня своими размерами. Я знаю эту игру. Ему она, возможно, внове, но я не вчера начал работать в больнице.

Я не обращаю внимания на его слова, притворяясь, что не понимаю.

— Так вы хотите, чтобы я осмотрел вашу спину, или нет? — спокойно спрашиваю я.

Он молчит, потом кивает.

— За тем я и пришел.

Едва я касаюсь его поясницы, как он кричит от острой боли.

— Господи боже, вы вызвали судорогу!

Он падает на кровать и начинает кататься по ней с громкими стонами. Я бы посмеялся над этой глупой игрой, но понимаю, что для него это не игра.

Для него это охота.

Я стою, не двигаясь, словно не понимаю, что происходит. Я играю в дурачка. Мне нужно быть очень осторожным. Стоит закатить глаза или вздохнуть, и он может врезать мне со всей дури. Я чувствую, как внутри него ворочается накачанный стероидами монстр. Достаточно одного неверно выбранного слова, и он вырвется на волю.

Через минуту парень перестает стонать.

— Мне нужны обезболивающие, док. Очень нужны! У меня сломано пять костей в спине. Пять!

Он поднимает вверх пять пальцев, и я замечаю на каждом серебряное кольцо.

Он даже легенду свою не выучил — минуту назад сломанных костей было шесть. А может быть, он хочет, чтобы я указал на это и начался спор.

— Они собираются сделать новую операцию. Я жду одобрения страховой компании.

— Это от армии? — спрашиваю я.

Он непонимающе смотрит на меня, но быстро спохватывается.

— Да-да, от армии. У меня осталась страховка.

Он пытается прикрыть свой промах, но слишком поздно. Пауза говорит мне обо всем.

Он чувствует, что облажался, и начинает злиться.

— Боль слишком сильная, — он вцепляется в поручни кровати, костяшки белеют. — Она сводит меня с ума. Боль сводит меня с ума.

Я отступаю, увеличивая расстояние между нами. Это добром не кончится. Мне хочется дать ему таблетки и покончить с этим. Но, как любой врач приемного покоя, я знаю, что стоит так поступить, и завтра он потребует больше — и послезавтра, и каждый день.

Таких людей нужно останавливать сразу же.

Не поймите меня превратно. Если бы я считал, что у него есть реальная проблема, я бы сразу же выписал ему таблетки. Но это не так. Я чувствую, что он мне врет.

Я указываю на плакат об обезболивающих на стене и самым занудным бюрократическим тоном разъясняю политику касательно наркотических средств:

— Мы не выписываем потерянные рецепты на наркотики.

«Особенно тем, кто появился ниоткуда и захотел таблеток», — мысленно добавляю я.

И тут я слышу голос в громкоговорителе:

— Охрана в приемный покой! Охрана в приемный покой!

Я смущенно оглядываюсь. Со мной все в порядке. Охрана мне не нужна. А потом я понимаю, что все дело в Скутере.

Голос оператора распаляет Дэвиса, словно в костер плеснули бензином. Он переводит взгляд с колонки на потолке на меня и обратно.

— Вы вызвали охрану, док?

Он напрягается, мышцы перекатываются под кожей. Он похож на собаку, готовую к драке. Он сжимает и разжимает кулаки. Если бы он знал, что наш охранник — это шестидесятилетний санитар-пенсионер, то не напрягался бы так. И я добавляю этот случай в список преступлений Скутера. В следующий раз я сразу отправлю его к психиатрам и покончу с этим.

Дэвис неожиданно меняет тактику.

— Без проблем, док. Без проблем. Мне не нужны неприятности, только помощь, — он снова усмехается и становится моим лучшим другом. — Вы живете здесь, док? Прелестная женушка и детишки?

Вот она, завуалированная угроза. Этот парень побывал во многих больницах. Он испытал множество трюков и приемов, чтобы повлиять на врачей.

— Какие кости у вас были сломаны? — спрашиваю я, не обращая внимания на вопрос.

Он хмурится.

— Это произошло, когда я служил в армии, — повторяет он.

— Какие кости спины у вас сломаны? — медленно повторяю я.

До него доходит, что от меня он таблеток не получит. Он это понимает. Решение принято. Я этого не скрываю.

Он поднимается и нависает надо мной.

— Вы служили в армии? — спрашивает он.

— Нет.

— Я служил ради таких, как вы. Я рисковал жизнью. И единственная благодарность — это переломанная спина и докторишки, которые не хотят дать мне обезболивающие.

Он делает шаг ко мне.

Он распахивает рубашку, обнажая идеальные кубики пресса. На животе татуировка — перевернутое распятие. Дэвис поворачивается и тычет кулаком в правую почку.

— Здесь. Болит здесь, док.

Глаза его расширяются от злости. Он снова тычет кулаком.

— Вот так, так болит.

Он ударяет себя еще сильнее. На коже остается красный след. Я не могу не заметить, что после трех операций не осталось ни одного шрама.

— Вы хотите, чтобы я просто страдал от боли? Верно? — он смотрит мне прямо в глаза. — Вот здесь — положите сюда руку.

Я отступаю, но недостаточно быстро.

Он хватает меня за запястье.

— Здесь, док. Хотите узнать, каково это?

Я пытаюсь вырвать руку, но не могу. Я в ловушке. Мы стоим, я пытаюсь вырваться, он сжимает мою руку огромными пальцами.

За спиной раздается голос:

— Проблемы, док?

Я поворачиваюсь. Это Скутер. Он стоит в дверях, слегка покачиваясь. Черная вьетнамская бейсболка свалилась с головы. Он теребит свои военные жетоны.

— Нет, Скутер, все в порядке. Возвращайтесь в свою палату.

Скутер стоит, переводя взгляд с Дэвиса на меня. Моя рука все еще зажата мертвой хваткой. Никто не двигается. Я буквально вижу, как пьяные шестеренки вращаются в голове Скутера, словно он пытается осмыслить ситуацию.

Наконец Дэвис зловещим шепотом произносит:

— Да, Скутер, возвращайся в свою палату, пока никто не пострадал.

Прежде чем я успеваю среагировать, Скутер прыгает вперед и хватает Дэвиса за запястье, освобождая мою руку каким-то ловким захватом. Свободной рукой он толкает Дэвиса, прижимает его к стене. Маленький паук на шее здоровяка дергается под большим пальцем Скутера.

Я замираю, боясь пошевелиться.

Скутер нажимает сильнее, я слышу щелчок сустава. Ноги Дэвиса слабеют, он чуть не падает, но Скутер прижимает его к стене, поигрывая пальцами по шее.

— Скутер! — окликаю я.

Скутер наклоняется и что-то шепчет Дэвису на ухо. Лицо здоровяка бледнеет. Кажется, что он сейчас заплачет. Куда делся тот монстр, которым он был всего минуту назад?

Парень начинает дрожать. На мгновение мне кажется, что Скутер сейчас его убьет. Но в последнюю минуту он отпускает здоровяка и отступает назад. Дэвис падает на колени, кашляя и давясь. Я замечаю, что средний палец у него вывихнут. Не говоря ни слова, он поднимается и выбегает прочь, словно отшлепанный ребенок.

Скутер поворачивается с самым спокойным видом.

— Я когда-то служил в армии, — поясняет он.

Он пожимает плечами и снова касается военных жетонов.

— Верю, — отвечаю я.

Задыхаясь, в комнату вбегает наш старый охранник, видит бродягу и качает головой.

— Снова проблемы из-за Скутера, док? — спрашивает он.

Я смотрю на Скутера.

— Из-за Скутера? — я кладу руку ему на плечо. — От него нет проблем. Он — один из нас.

Иногда оказывается, что человеку нужен лишь шанс проявить себя.

Так что если вы увидите охранника (кстати, он не пьет уже шесть меся цев) без зубов и с густой бородой, то вам лучше послушаться, когда он при кажет вам сидеть на месте. И не приставайте к нему: он — член семьи.