Я смотрю, как она умирает.

Ей восемьдесят шесть лет, два месяца, двадцать три дня, четыре часа, шесть минут и девятнадцать секунд. Нет, уже двадцать секунд.

Я стою возле кровати в приемном покое. На потолке палаты висит огромная лампа. Ослепительный свет направлен прямо на кровать, на которой сидит женщина, положив одну руку на живот, а другой прикрывая глаза от яркого света.

— Извините, — говорю я и выключаю лампу.

Приходится несколько раз моргнуть, прежде чем глаза привыкают к изменению освещения. Женщина слегка покачивается и не обращает на меня внимания. Я замечаю ее длинные прямые волосы, которые доходят почти до талии. С каждым покачиванием несколько прядей на долю секунды зависают в воздухе. Они похожи на тонкие нити паутинки на ветру. Волосы у нее белые, серебристые и густые. Как у умирающей женщины могут быть такие живые волосы? «И все же они у нее есть», — думаю я про себя. Я смотрю на монитор. Давление восемьдесят три на сорок. Слишком низкое. Еще в ско-рой помощи ей поставили две большие капельницы. Оба аппарата работают на полную мощность, низкое гудение моторов наполняет комнату. Физиологический раствор капает в прозрачные пластиковые трубки, подведенные к ее рукам. Жидкость поступает в кровеносные сосуды. Поступает с той же скоростью, с какой вытекает кровь. У пациентки аневризма, и кровь вытекает в брюшную полость.

У нее аневризма аорты — крупнейшего кровеносного сосуда человеческого тела. Это живой трубопровод, который идет от сердца по грудной клетке и дальше в живот. Затем аорта разветвляется на более мелкие бедренные артерии. Аневризма у пациентки располагается чуть выше места разветвления, прямо в самой широкой части сосуда.

С каждым биением сердца кровь выплескивается из сосуда. Восемьдесят шесть лет высокого давления сказались на состоянии трубопровода. Сейчас он растянут, как воздушный шар, и рвется с каждым ударом. Кровь вытекает, сочится, стенки утончаются и рвутся, готовые лопнуть совсем. Когда это произойдет, она умрет.

Я стою рядом с зондом ультразвука. Напряженный живот пациентки смазан специальным голубоватым гелем. Десять секунд назад я приложил зонд к ее животу и увидел внутри большой черный шар. Это могло означать только одно.

— У вас в животе прорвалась аневризма, — произнес я, отводя взгляд от экрана. — Если не сделать операцию немедленно, вы умрете.

Так я и сказал: операция или смерть. Она может умереть, даже если выберет операцию, но так у нее хотя бы будет шанс. Без операции смерть гарантирована. Иногда нужно просто дать людям возможность выбора. Сегодня ее очередь выбирать.

Ей нужно принять решение. И нужно сделать это немедленно. Ждать нельзя. Каждая секунда повышает вероятность смерти на операционном столе.

Я замечаю, что она все еще держится левой рукой за бок — наверное, ей больно. На руке серебряное кольцо с маленьким бриллиантом и рубином. Одно гнездо пустое — второй рубин выпал, и она не заменила его. Я походя думаю, почему так случилось. Конечно, она не могла этого не заметить. Наверное, она решила, что починит кольцо позже. Вот только теперь «позже» может и не быть.

Такова жизнь. Я вижу, как колышется рука на животе — с каждым ударом сердца она слегка поднимается. Я почему-то думаю о беременной женщине, которая прислушивается к толчкам своего еще не родившегося ребенка. Уверен, что пациентка чувствует толчки своей аорты — точно так же, как будущая мать — удары маленькой ножки. Только эти толчки приведут к концу, а не к началу. При моих словах ее рука слегка соскальзывает вбок, и я замечаю, что женщина теряет интерес к тому, что толкается в ее животе.

Я жду, что она кивнет. Жду, что она скажет: «Да, помогите мне. Мне больно». Ей достаточно лишь сказать. Я готов выбежать из палаты и вызвать хирурга. Это по-настоящему экстренная операция. Аневризма — это бомба, и когда она взорвется, сделать уже ничего будет нельзя. У меня начинает кружиться голова, и я понимаю, что затаил дыхание. Я медленно выдыхаю и пытаюсь заставить себя расслабиться. Странно, что этот случай так сильно меня задел. Не моя жизнь висит на волоске. Останется эта женщина жить или умрет, у меня ничего не изменится. И все же сердце колотится в груди так, словно от ее решения зависит и моя жизнь.

Она по-прежнему молчит. Левой рукой отводит несколько непослушных прядей с лица. На мгновение взор ее затуманивается. Женщина смотрит вдаль. «О чем она думает?» — задаюсь я вопросом. Проходит еще несколько секунд. Я покашливаю — не хочу ее торопить, но часы неумолимо тикают.

Она моргает, и я понимаю, что она приняла решение. Я наклоняюсь вперед. Она смотрит на меня, а потом делает нечто невероятное.

Она улыбается.

Несмотря на ужасную боль, она мне улыбается. В эту минуту я понимаю, что передо мной смелая женщина. Женщина, которая не боялась жить и теперь, как это ни невероятно, не боится умирать. Я пытаюсь сглотнуть, но во рту у меня пересохло. Я знаю, что она скажет, и это меня пугает. Я не такой смелый, как она. Пока еще нет.

— Если я откажусь от операции и умру, вы сможете сделать так, чтобы мне не было больно? Я замираю на секунду, пытаясь тщательно подобрать слова. Я хочу быть уверенным в том, что скажу. Мои слова будут последними в ее жизни, поэтому я не хочу ее обманывать. Я хочу, чтобы она умерла, слыша правду, какой бы та ни была.

— Да. Да, я могу это сделать, — киваю я. — Обещаю, что боль мы снимем.

Что бы ни случилось, больно вам не будет.

Хотя бы избавить ее от страданий я в состоянии.

Она стискивает зубы от очередного приступа боли, хватается за живот обеими руками и стонет. На лбу ее выступает пот. А потом она снова говорит:

— Обещайте мне. Обещайте, что вы останетесь со мной, чтобы мне не было больно.

Боль вызывает у нее страх. Страх неизвестности. Страх перед тем, где она окажется уже через час, через день, через год. Но она смелая. Она способна справиться со всем, даже со страхом.

Я мысленно пролистываю список остальных пациентов приемного покоя. Женщина с болью в животе — по-видимому, желудочный грипп. Двадцатитрехлетний парень с зубной болью. Пятилетняя девочка с температурой — простуда. Кашляющий старик. Подросток, пытавшийся покончить с собой. Женщина с болью в груди… И куча бумажной работы, которую нужно закончить.

Всем придется подождать. Им это не понравится. Они будут злиться на меня, если это затянется. Они наверняка заполнят больничные анкеты и напишут, что я заставил их ждать. Я пожимаю плечами. Когда они приготовятся умереть, я буду здесь и приму их. И тогда наступит их очередь заставлять других ждать.

— Да, — говорю я. — Обещаю. Я вас не оставлю.

Она кивает. Седые волосы колышутся. Лицо ее слегка расслабляется.

— Хорошо, — шепчет она, собираясь с духом, и смотрит мне прямо в глаза. — Я не хочу операции, — она умолкает, не отводя взгляда. — Я готова умереть. Давайте сделаем это.

Холодок пробегает у меня по спине. Вам кажется, что после пятнадцати лет работы подобные вещи не должны меня трогать. Но они все еще трогают меня.

Удивительно, но я ничего о ней не знаю. Совсем ничего. Ее просто доставили в приемный покой на каталке, с жалобами на боль в животе и низкое давление. Десять минут назад я и не подозревал о ее существовании, а теперь я буду тем, кто окажется рядом с ней в смертный час.

— Мне кого-нибудь вызвать? — спрашиваю я.

— Они не успеют. Им ехать часов шесть или больше. Мои дети живут за горами.

— Хотите, я им позвоню?

Она смотрит на меня.

— Нет. Посидите рядом со мной. Они только что приезжали на День благодарения. Пусть они запомнят меня такой, как на праздничном ужине. Просто скажите им, что я умерла быстро.

— Хорошо, — отвечаю я.

Входит сестра и дает ей морфин. Я вижу, как лицо женщины расслабляется — боль отступает под напором опиатов.

— Хотите, я посижу с ней? — спрашивает сестра.

Пациентка смотрит на меня. Я вспоминаю свое обещание.

— Нет, не нужно. Я вызову вас, если ей понадобится еще обезболивающее.

Сестра пожимает плечами и выходит.

Мы снова остаемся вдвоем.

Я бросаю взгляд на монитор. Шестьдесят восемь на тридцать два. Все кончится быстро.

Она закрывает глаза и откидывается на подушки. О чем она думает? О чем бы думал я в последние минуты жизни? О семье? О работе? Стал бы я думать о том, что происходит, когда наше время на земле заканчивается? Не знаю. Придется дождаться своей очереди, как всем остальным.

Мы сидим молча. Негромко пищит монитор. Я думаю о своей жизни. В последнее время я почти выгорел. Мне кажется, что я делаю одно и то же, бессмысленно бегая по замкнутому кругу. Сотрудники злятся. Пациенты злятся. Раздраженные пациенты, их недовольные супруги, братья и сестры. Порой кажется, что весь этот гнев направлен на меня, потому что им просто больше не на кого его направить. Иногда мне хочется сказать людям: «Я не виноват, что вы заболели». Но я знаю, что им будет легче, если они смогут накричать на меня. Они хотя бы смогут на кого-то накричать. Но потом мне хочется все бросить, уйти и никогда не возвращаться. Мне хочется сказать: «Я тоже болен. Я тоже устал». Мне хочется возразить. Но я никогда этого не делаю. А потом что-то происходит. Я смотрю на нее. Она умирает. Я — последний человек, с которым она разговаривает. Последний, кого она видит. Последний человек на этой планете, который внимал ее голосу, видел ее лицо, слышал ее кашель и улавливал ее улыбку.

Именно поэтому я стал врачом. Не потому, что могу зашить рану, вправить вывих или сделать массаж сердца.

Я стал врачом, чтобы быть с людьми в самые важные моменты. Чтобы стоять на краю обрыва вместе с другим человеком и вместе с ним вглядываться во мрак неизвестности. Я стал врачом, потому что тоже боюсь. Потому что хочу хоть как-то ослабить страх — не только свой, но и страх всех людей.

Она открывает глаза и немного хмурится. Гримаса боли проскальзывает по ее лицу.

— Вам больно? — спрашиваю я.

Она смущенно кивает.

— Я не хочу, чтобы вы страдали, — говорю я. — Не бойтесь сказать мне.

Я вызываю медсестру.

— Еще десять морфина.

Сестра кивает, достает препарат и вводит его в капельницу. Я киваю в ответ, и сестра выходит. У нее есть и другие пациенты.

— Спасибо, — говорит женщина и садится.

Моя рука лежит на поручнях рядом с ней. Она берет меня за руку и крепко сжимает.

— Спасибо, что сидите со мной.

Я краснею.

— Что вы… — бормочу я. — Что вы…

— Как вас зовут? — спрашивает она.

— Я доктор Грин, — привычно отвечаю я.

Она удивленно моргает.

— Нет, как ваше имя?

Я не сразу ее понимаю. Иногда я бываю таким тугодумом. Но потом до меня все же доходит:

— Меня зовут Филип.

— Привет, Филип, я — Энн, — она легонько пожимает мою руку.

— Привет, Энн. Рад знакомству.

Я улыбаюсь, мы пожимаем руки, словно встретились в первый и последний раз — впрочем, так и есть.

— Я тоже рада, — улыбается она.

Мы пожимаем руки.

Держать руку умирающего человека очень печально, но в то же время и прекрасно. Ужасно и прекрасно. Монитор фиксирует каждый удар ее сердца, каждый ее вздох, уровень кислорода в крови и артериальное давление. В одной этой комнате три компьютера, не считая специального робота для лечения инсульта. Я впервые думаю, что меня окружает столько же приборов, сколько и пилота космического шаттла.

Но ни один из них не поможет мне в такую минуту.

Я держу ее за руку, и этого достаточно. Это рука матери, жены и дочери. Это человеческая рука. Так приятно держать ее руку. Это же так просто. Это лучшее, что я сделал в этой больнице за несколько месяцев. На мгновение я забываю про гнев, про усталость. Забываю обо всем, что не имеет значения.

Энн бледнеет прямо на глазах. У нее почти не осталось крови. Кровь вытекает в живот. Я смотрю на монитор. Пятьдесят на двадцать два. Двадцать восемь ударов сердца в минуту. Линии на мониторе становятся все более ровными. Я замечаю, что ее сердце пропускает отдельные удары.

Она снова открывает глаза и поворачивается ко мне. Она улыбается — широкая, теплая, добрая улыбка. Это драгоценный подарок, который я сохраню навсегда.

— Спасибо, Филип, — шепчет она.

А потом она умирает.

Я все еще держу ее за руку. Рука теплая, но я знаю, что Энн ушла. Я держу ее, даже когда линия на мониторе становится абсолютно прямой. Я не хочу отпускать ее первым. Обещание есть обещание.

Я медленно поднимаюсь. «Как странно, — думаю я. — Как странно, что именно этим я зарабатываю на жизнь».

Сигнал монитора нарушает тишину, как церковный колокол на далеком холме. Я подхожу и выключаю его.

В комнате становится тихо. Я слышу шум приемного покоя. Другие пациенты. Другие люди с их проблемами. Мне не хочется уходить — не хочется уходить сейчас.

Почему-то я вспоминаю разговор на вечеринке несколько лет назад. Собеседник, узнав, что я работаю врачом приемного покоя, спросил:

— Что мне делать, если кто-то будет умирать, а помощь окажется слишком далеко?

Тогда я рассказал про попытки освободить дыхательные пути, остановить кровотечение, про массаж сердца.

— Но если все это не поможет? — настаивал он. — Если я буду знать, что человек умирает? Что мне делать?

Тогда я не знал, что ответить. Но теперь, благодаря моей подруге Энн, я знаю ответ. И скажу его вам, потому что тому человеку ответить уже не могу.

Бояться такого момента совершенно естественно и нормально. Назовите себя, назовите свое имя. И возьмите человека за руку, когда он будет покидать этот мир. Этого будет достаточно.

Этого будет достаточно.