I

Тихие просторы Мидленда еще были окутаны тьмой. Огни высвечивали лишь маленькую станцию, словно последнюю новинку на затемненной витрине магазина. Вдоль зала ожидания горели масляные фонари, над перроном чернел железный переходный мостик. Порывистый холодный ветер выхватывал из-под паровоза клубы пара и швырял на перрон. Наступало воскресное утро.

Хвостовые огоньки поезда сверкнули двумя искорками и исчезли, потушенные невидимым туннелем. Д. остался один, если не считать старика-носильщика, катившего, прихрамывая, тележку с того места, где только что стоял багажный вагон. За последним фонарем перрон обрывался, оставляя в темноте путаницу подъездных путей. Где-то неподалеку пропел первый петух, и повисший над путями огонек вдруг из красного сделался зеленым.

— Поезд на Бендич отсюда уходит? — спросил Д.

— Отсюда, — сказал носильщик.

— А долго ждать?

— Да уж с часок — это точно… Если не опоздает.

Д. поежился от холода и похлопал себя по бокам, чтобы согреться.

— Долговато, — протянул он.

— А что ж вы хотите? — откликнулся носильщик. — По воскресеньям всегда так.

— А может, какой-нибудь проходящий есть?

— Были, когда работали шахты… А теперь кому надо в Бендич?

— Нет ли тут ресторанчика? — спросил Д.

— Ресторанчик! — воскликнул носильщик, внимательно приглядываясь к нему. — Кому он нужен здесь, в Виллинге?

— Ну, хотя бы посидеть…

— Я вам открою зал ожидания, если хотите, — сказал носильщик. — Только там холодно. Лучше ходить, чтоб не замерзнуть.

— Печка не топится?

— Может, еще и теплится. — Старик вынул из кармана здоровенный ключ и отпер коричневую дверь. — Вроде и не так уж плохо. — Он зажег свет.

На стенах желтели выцветшие фотографии отелей и курортов, по бокам тянулись привинченные к полу скамьи, а в центре — три или четыре громоздких стула и огромный стол. От печки едва тянуло теплом. Скорей это было воспоминание о тепле. Носильщик взял чугунный совок и кинул угольной пыли на едва тлевшие угольки.

— Так-то оно будет лучше.

Д. сказал:

— А стол? Для чего здесь стол?

Носильщик посмотрел на него с явным подозрением:

— Чтоб сидеть за ним. А то для чего же?

— Но ведь скамьи-то к нему не подвинешь.

— Это точно. Не сдвинешь. Смотри-ка, двадцать лет я здесь, а этого не замечал. Вы, наверное, иностранец, а?

— Верно.

— Востры вы, иностранцы! — Он угрюмо уставился на стол. — У нас на нем все больше сидят, — сказал старик.

Снаружи послышался резкий, как окрик, гудок паровоза, потом проплыло облако белого пара, простучали и смолкли вдали колеса, и снова наступила тишина.

— Это четыре пятьдесят пять, — сказал носильщик.

— Экспресс?

— Товарняк.

— На шахты?

— Нет, в Вулхэмптон. На военные склады.

Засунув от холода руки в карманы, Д. медленно ходил по залу. Струйка дыма тянулась из печки. Он принялся разглядывать одну из фотографий — джентльмен в сером котелке и куртке с двумя нагрудными карманами беседует, облокотившись о перила пирса, с дамой в живописной шляпе и белом муслиновом платье на фоне фланирующей публики с зонтиками. Д. ощутил странное счастье, словно он тоже оказался вне времени и уже принадлежит истории, как и этот джентльмен в котелке: нет больше вражды и насилия, кончились так или иначе войны, ушла боль. На заднем плане снимка, позади трамвайной линии громоздилась готическая башня с вывеской «Отель Мидленд», рядом — свинцово-серая статуя человека во фраке и общественная уборная.

— Вот-вот, — заметил носильщик, помешивая угольную пыль сломанной кочергой, — это и есть Вулхэмптон. Я там был в тысяча девятьсот втором году.

— Бойкое, должно быть, местечко.

— Это точно. А гостиница — лучшей во всем Мидленде не сыщешь. Наш профсоюз там обед устраивал — в тысяча девятьсот втором. Воздушные шарики, певица пела, красота… Там и турецкая баня есть.

— Перебраться в Вулхэмптон не думаете?

— Да, нет, пожалуй. Любое место по-своему хорошо, я так считаю. Конечно, к Рождеству, бывает, потянет — рождественские представления в Вулхэмптоне знатные, с клоунами. Ну, а здесь зато для здоровья полезно. — Он вовсю орудовал кочергой.

— Ваша станция — тоже не захолустье, не правда ли?

— Была, по ту пору, пока шахты работали. Вот в этом самом зале дожидался поезда сам лорд Бендич. И дочка его, почтенная мисс Роз Каллен.

Д. поймал себя на том, что, как влюбленный мальчишка, жадно ловит каждое слово.

— Вы видели мисс Каллен?

Опять пробасил паровозный гудок, издалека на него откликнулся другой, паровозы перелаивались, как собаки в пригородах.

— Точно, видел. Последний раз я видел ее здесь за неделю до того, как ее представили ко двору, королю и королеве.

Ему стало грустно. Светская жизнь… Роз купалась в ней, а он к той ее жизни не имел никакого отношения. Он почувствовал себя, как разведенный муж, чей ребенок теперь живет в доме более богатого и талантливого человека, чем он сам, а его удел — по журналам следить за успехами этого удачника и счастливца. Ему вдруг захотелось предъявить свои права на Роз. Он вспомнил, как на платформе в Юстоне она сказала ему. «Несчастные мы люди — не верим в Бога. Так что молиться бесполезно. Если б мы верили, я б молилась, перебирая четки, свечи б за вас ставила, Господи, да чего бы только ни делала. А так остается одно — пальцы скрестить на счастье». — В такси она по его просьбе вернула ему револьвер, сказав: «Ради бога, будьте осторожны. Вы ведь такой глупый. Вспоминайте Бернскую рукопись. Вы ведь не Роланд. А поэтому, прошу вас, не проходите под лестницами, не рассыпайте соль, это приносит несчастье…»

Носильщик вспомнил:

— Ее мать из здешних мест. Говорят, что…

Здесь, на этой маленькой заброшенной станции, он на время был отрезан от жестокого мира. Но сама безопасность и изолированность этого холодного зальчика лишь еще больше подчеркивали, насколько мир жесток.

И кто-то еще говорит о предначертаниях свыше! Какая безумная мешанина — Роз представляют к королевскому двору, его жену расстреливают в тюремном дворе, картинки из светской жизни в журнале «Татлер» и падающие с неба бомбы, и все это безнадежно смешалось, скрепленное их близостью, когда они стояли рядом над телом мистера К. и разговаривали с Фортескью. Будущая сообщница убийцы удостаивается приглашения на королевский прием в саду!

Словно он задался целью соединить в химической реторте элементы абсолютно не соединимые. А его собственная жизнь? Какой невероятно долгий путь от лекций по средневековой литературе до бессмысленного выстрела в мистера К. в ванной комнате подвальной квартиры, принадлежащей незнакомой женщине. Как же после этого можно, ничтоже сумняшеся, строить жизненные планы и заглядывать в будущее?

Но ему от этого не уйти, ему надо заглянуть в будущее.

Он остановился перед фотографией, на которой был изображен пляж. Будки для переодевания, ребячьи замки из песка, грязь и убожество, воспроизведенные с удивительной четкостью — изорванные газеты, объедки бананов. Правильно кто-то посоветовал недавно владельцам железнодорожных компаний заменить фотографии на вокзалах картинами. Он думал: если меня поймают, тогда будущего нет — в этом случае все просто. Но если ему как-нибудь удастся ускользнуть и вернуться домой, вот это уже проблема. Она ведь сказала: «Теперь вам не так-то легко отмахнуться от меня».

Носильщик продолжал:

— Когда она была еще крошкой, она вручала призы за лучшие привокзальные цветники. Еще до того, как умерла ее мать. Лорд Бендич уж очень розы любил…

Она не может вернуться с ним туда, в его жизнь, жизнь человека, которому не доверяют, в страну, охваченную войной. Да и что он мог ей обещать, в конце концов? Его крепко-накрепко держит могила.

Он вышел на платформу. Ее еще обступала тьма, но чувствовалось, что рассвет совсем близок. Где-то далеко, у края земли, в темноте проглянула серая полоса и прозвенел звонок, словно о чем-то предупреждая. Он стал прохаживаться взад и вперед, туда и обратно. Выхода не было — только тупик, поражение… Он остановился у автомата — обычный набор: изюм, конфеты, спички, жевательная резинка. Он бросил монетку, решив купить изюма, но пакетик не появился. Сзади вырос носильщик и сказал с укором:

— Наверное, сунули погнутую монету.

— Нет, нормальную. Да бог с ней.

— А то есть такие ловкачи, — ворчал носильщик, — только отвернись, он за свой пенни три пакетика вытащит, — Он постучал по автомату. — Пойду за ключами.

— Пустяки, право, не стоит.

— Как же так? Нехорошо получается. — Носильщик, прихрамывая, заковылял прочь.

На обоих концах платформы горело по фонарю. Д. ходил от одного к другому. Рассвет наступал с осторожной, расчетливой медлительностью. Как ритуал — сначала померкли фонари, потом снова пропели петухи, и только после этого засеребрилось небо. На путях обрисовались товарные вагоны с фирменной надписью «Угольные копи Бендича». Проглянули другие перроны, выщербленные и мертвые. Рельсы тянулись к забору, за которым виднелось темное пятно, оказавшееся пакгаузом. Дальше чернело тоскливое зимнее поле.

Вернулся носильщик и открыл автомат.

— Так и есть, все отсырело. Им теперь не до изюма. Вот и заржавел ящичек. Держите. — Он протянул ему бумажный пакетик, влажный, разлезавшийся прямо в пальцах.

— А вы еще уверяли, что климат тут отличный.

— Точно. Мидленд для здоровья полезен.

— Откуда же сырость?

— Так это, понятное дело, — объяснил носильщик, — станция-то в низинке… Видите?

Утренний сумрак и впрямь таял, уползал, словно туман со склона горы. Тусклый серо-желтый рассвет занимался над сараем и полем, станцией, подъездными путями, вдали осветился холм, закраснели кирпичные коттеджи. Пни спиленных деревьев напомнили ему поле боя. Из-за холма торчало какое-то странное металлическое сооружение.

— Это что такое? — спросил Д.

— Это? Да так, ничего. Идея, вишь, у них появилась.

— Довольно уродливая идея.

— Уродливая говорите? Не сказал бы. Я к ней привык, мне без нее скучно будет.

— Похоже на нефтяную вышку.

— Она самая и есть. Какие-то дураки надумали нефть отсюда качать. Мы им говорили — нет тут ничего, да они ведь из Лондона, лучше всех все знают.

— Ну, и как — нашли нефть?

— Да вот, аккурат на эти два фонаря хватило. Теперь вам недолго ждать. Вон Джарвис уже спускается с холма.

Развиднелась дорога, тянущаяся к коттеджам. На востоке просветлело, все кругом, кроме неба, приобрело какой-то темный оттенок побитых морозом овощей.

— Кто этот Джарвис?

— Он каждое воскресенье ездит в Бендич. Иногда и в будни тоже.

— Работает на шахте?

— Нет, куда ему, стар больно. Говорит, хочу проветриться. А слух такой, что старуха у него там. Но Джарвис не признается. «Я, говорит, неженатый».

Тяжело ступая, Джарвис спускался к станции по посыпанной гравием дорожке. На нем были вельветовые брюки и куртка. А когда он подошел ближе, стали видны мохнатые брови, бегающие глаза и седая щетина на подбородке.

— Как живем, Джорди? — спросил носильщик.

— Ничего, могло быть хуже.

— К старухе собрался?

Джарвис глянул на носильщика искоса, с подозрением и отвел взгляд в сторону.

— Этот джентльмен едет в Бендич. Он иностранец.

— А-а…

Д. почувствовал себя так, словно он носитель тифозных палочек, оказавшийся в обществе здоровых людей, которым сделана прививка: уж этих он не заразит. Они надежно застрахованы от жестокости и страха, которые он нес в себе.

Он ощутил внутри какую-то удивительную пустоту и изнеможение, словно, наконец, среди унылых зимних полей, в тиши заброшенного полустанка нашел обетованное местечко, где можно присесть, передохнуть, забыть о ходе времени.

Рядом монотонно бубнил носильщик: — Проклятые заморозки, все загубили к черту.

— Ага, ага, — время от времени поддакивал Джарвис, вглядываясь в рельсовую даль.

Дважды прозвенел звонок в будке блок-поста. И внезапно стало ясно, что ночь минула и настал день.

В будке блок-поста был виден дежурный с чайником в руке. Он опустил куда-то чайник и дернул рычаг. Где-то прогундосил сигнальный гудок.

— Ага, — сказал Джарвис.

— Вот и ваш поезд, — окликнул его носильщик.

На горизонте вырос комок дыма, похожий на розовый бутон, потом из дыма выскочил паровоз и цепочка слегка раскачивающихся вагонов.

— Далеко до Бендича? — поинтересовался Д.

— Миль пятнадцать. Так ведь, Джордж?

— Четырнадцать миль от церкви до «Красного Льва».

— Да не в расстоянии дело, — сказал носильщик. — Главное тут остановки.

В покрытых морозцем окнах поезда бледное утреннее солнце дробилось на кристаллы. Несколько небритых физиономий глазели в окна на занимающийся день. Д. вошел вслед за Джарвисом в пустой вагон. Носильщик, зал ожидания, уродливый железный мост над платформами, дежурный в будке с чашкой чая в руке, тихий, мирный покой, — все уплывало назад. Низкие холодные холмы сошлись к рельсам. Ферма, чахлый лесок, похожий издали на облезлую меховую шапку, затянутая ледком канава — все это, отнюдь не живописное, лишенное какой-либо красоты, несло в себе спокойствие и тихую отрешенность. Джарвис молча смотрел в окно. Д. спросил:

— Вы хорошо знаете Бендич?

— Ага.

— Может быть, вы знаете миссис Беннет?

— Жену Джорджа Беннета или Артура?

— Ту, которая была няней у дочки лорда Бендича.

— Ага.

— Вы ее знаете?

— Ага.

— Где она живет?

Голубые навыкате глаза Джарвиса долго и подозрительно разглядывали его.

— А для чего она вам?

— У меня к ней письмо.

— Она живет рядом с «Красным Львом».

От остановки к остановке лесов и скудной травы становилось все меньше. На холмах все отчетливей проступал камень. Ржавая одноколейка вела к каменоломне, в бурьяне валялась перевернутая вагонетка. Вдруг холмы расступились и открылась широкая равнина. Посреди нее торчали терриконы, не уступающие высотой окружающим холмам. Редкая чахлая трава, словно язычки зеленого пламени, взбегала по терриконам. Линии узкоколейки обрывались, никуда не ведя. У подножья искусственных холмов тянулись похожие на шрамы улочки серых каменных домиков. Поезд шел без остановок, громыхая по безрадостной равнине, проносясь мимо гор шлака и платформ со звучными названиями вроде «Замок Крэг» или «Гора Сион». Все это было похоже на гигантскую мусорную кучу, куда вывалили чуть ли не целый пласт жизни — гигантские ржавеющие шахтоподъемники, черные трубы, сектантские часовни с шиферными крышами, темное белье, сушившееся на веревках и добавлявшее картине ощущение безнадежности, дети, бредущие с ведрами от водоразборных колонок. Только подумать, всего в десяти милях отсюда иной мир, тихая станция и пение петухов. Домики уже тянулись непрерывными узкими улочками, спускаясь от терриконов к железнодорожной насыпи. Д. спросил:

— Это Бендич?

— Не-ет. Это Пэрэдайз.

Поезд прогрохотал по мостику и обогнул еще одну гору пустой породы.

— И это тоже не Бендич?

— Не-е. Это Каукамберилл.

— Как вы их различаете?

— Охо-хо…

Джарвис угрюмо глядел в окно. Правда ли, что у него тут старая зазноба или, действительно, просто захотелось на денек сменить обстановку? Наконец он проворчал нехотя, словно обидевшись:

— Каукамберилл — это не Бендич, их не спутаешь. Вон — Бендич, — и показал на выплывшую очередную темную гору шлака с серым струпом улочки у подножья.

— Эдак, — продолжал он, впадая в мрачный патриотический раж, — можно спутать Бендич с «Замком Крэг» или с «Горой Сион». Вы поглядите толком-то.

Д. поглядел. Он привык к развалинам, но тут ему подумалось, что бомбежка — пустая трата времени. Развалины образуются сами, если все предать мерзости запустения.

Бендич гордо именовался станцией, а не остановкой. Тут был даже большой зал ожидания, хотя и на замке и с выбитыми стеклами. Д. задержался, чтобы пропустить вперед Джарвиса, но Джарвис тоже задержался, пропуская Д., — словно заподозрил, что Д. за ним шпионит. Похоже, этот человек отличался наивной природной скрытностью, остерегаясь других, как животное — звука чужих шагов или незнакомого голоса близ своей норы.

Д. вышел на привокзальную площадь. Его последнее поле битвы лежало перед ним как на ладони. Одна улица уходила к террикону и Т-образно упиралась в другую, тянувшуюся у подножья черной кучи. Дома ничем не отличались друг от друга. Однообразие нарушали лишь вывеска гостиницы, фасад церкви да редкие жалкие лавчонки. Во всем поселке чувствовалась какая-то пугающая упрощенность, будто он был построен детьми из кубиков. Поражало и безлюдье, пустынность обеих улиц. Впрочем, поскольку не было работы, то людям и ходить некуда, а в постели, понятно, теплее, чем на улице. Д. прошел мимо биржи труда, еще нескольких однообразных серых домов с опущенными шторами, миновал чудовищно грязный двор, где стоял сортир с настежь распахнутой дверью. Как будто в городке шла война, но почему-то без видимых следов сопротивления.

«Красный Лев» когда-то был отелем. Наверняка именно в нем останавливался лорд Бендич. При доме был двор с гаражом, на котором сохранилась старая желтая табличка «АА». Запах газа и сортиров висел над улицей.

Горожане следили за незнакомцем из окон, но без особого любопытства: было слишком холодно, чтобы выходить на улицу ради обмена приветствиями. Дом миссис Беннет, сложенный из того же серого камня, что и все остальные, казался опрятнее других благодаря чистеньким занавескам. Судя по тому, что через окно виднелась заставленная мебелью гостиная, куда явно не часто заходили, денежки в этом доме водились. Д. дернул за рукоятку звонка — блестящую медную ручку в форме щита с геральдическими знаками. Уж не герб ли это Бендича: пернатое мифическое чудовище с листиком в клюве? Не слишком ли замысловато для прозябающего в нищете, грязного городка? Герб представлял, подобно алгебраическому уравнению, набор абстрактных величин, лишенных всякого значения на этой улице из камня и цемента.

Дверь открыла пожилая женщина в переднике. Ее высохшее, морщинистое лицо было белым, как старая чистая кость.

— Миссис Беннет? — спросил Д.

— Да. — Она преградила ему вход, поставив ногу на порог.

— У меня к вам письмо, — сказал Д., — от мисс Каллен.

— Вы знаете мисс Каллен? — переспросила она недоверчиво и неодобрительно.

— Вы все прочтете.

Она тут же, на пороге принялась читать письмо, не впуская Д. в дом. Читала медленно, без очков, держа бумагу почти у самых глаз, выцветших, но упрямых.

— Она здесь пишет, — сказала старуха, — что вы ее добрый друг. Может, зайдете в дом? Она пишет, что я должна помочь вам… Но не говорит — как.

— Простите, что я в такую рань.

— Это единственный поезд в воскресенье. Не идти же вам пешком. Джордж Джарвис тоже приехал?

— Да.

— Понятно.

Маленькая гостиная была битком набита фарфоровыми безделушками и фотографиями в витых серебряных рамках. Круглый стол из красного дерева, тахта с бархатной накидкой, жесткие стулья с изогнутыми спинками и бархатными сиденьями, газеты, расстеленные на полу для сохранения ковров, — все это походило на декорации для пьесы, которую не сыграли и вряд ли когда-нибудь сыграют. Миссис Беннет сказала сурово, показав на фото в серебряной рамке:

— Узнаете, я надеюсь?

Беленькая пухленькая девочка неуклюже держала в руках куклу. Он ответил:

— Боюсь, что я…

— А, — сказала миссис Беннет почти злорадно, — значит, она вам семейные альбомы не показывала. Понятно. Видите эту подушечку для булавок?

— Да.

— Она сделана из платья, в котором Роз была представлена ко двору. Переверните ее, там есть и число, когда это было. — На нижней стороне подушки и впрямь белели вышитые шелком цифры. Тот самый год, когда он сидел в тюрьме, ожидая расстрела, был и годом ее жизни. — А здесь, — показала миссис Беннет, — она как раз в этом платье. Уж эту фотографию вы, наверное, видели.

Очень торжественная, неправдоподобно молодая и донельзя похожая на себя, Роз смотрела на него из бархатной рамки. Маленькая комната была, казалось, полна ею.

— Нет, — признался он, — и этой фотографии я никогда не видел.

Она бросила на него удовлетворенный взгляд:

— Недаром говорят: старый друг — лучше новых двух.

— Должно быть, вы очень старый друг?

— Самый старый, — отрезала она. — Я знала Роз, когда ей не было и недели от роду. Даже сам лорд еще не видел ее — он первый раз взглянул, когда ей исполнился месяц.

— Она очень тепло говорила о вас, — соврал Д.

— Еще бы, — подтвердила миссис Беннет, тряхнув седой головой. — После того, как умерла ее мать, все для нее делала я.

Всегда как-то странно чувствуешь себя, когда узнаешь от кого-нибудь о прошлом любимого человека, — будто нашел в старом столе потайной ящик, полный интереснейших документов.

— Она была послушной девочкой? — спросил он с улыбкой.

— У нее был твердый характер. А больше мне ничего и не надо от ребенка, — сказала миссис Беннет. Она, волнуясь, переходила с места на место, то поглаживая подушечку для булавок, то поправляя фотографии. — Нельзя требовать, чтобы тебя помнили. И я не жалуюсь на лорда. Он великодушен. Собственно, так оно и должно быть. Иначе, как бы мы жили, особенно сейчас, когда шахты закрыты?

— Роз говорила мне, что она вам регулярно пишет. Уж она-то помнит вас.

— По праздникам, — согласилась миссис Беннет. — Много она не пишет, но у нее, конечно, мало времени в Лондоне из-за всех этих званых вечеров и прочего. Конечно, она могла бы написать мне, что сказал ей тогда его величество король, но, в конце концов…

— Может, он ей ничего не сказал?

— Обязательно сказал. Она милая девушка.

— Вы правы…

— И надеюсь, — ядовито заметила миссис Беннет, переставляя фарфоровые безделушки, — что она разбирается в своих друзьях.

— Да уж, обвести себя вокруг пальца не позволит, — подтвердил он, вспоминая о мистере Форбсе, частных сыщиках и обо всем том мрачном мире недоверия, в котором она жила.

— Вы не знаете ее так, как знаю я. Помню, однажды, в Гвин-коттедж, она прямо-таки выплакала себе глаза. Ей было четыре года, и гадкий лживый мальчишка Питер Триффин стащил у нее заводную мышку. — Былое негодование снова вспыхнуло на лице старухи. — Готова поклясться, что из мальчишки так и не вышло толку.

Странно было подумать, что от этой женщины во многом зависело воспитание Роз. Уж, наверное, не меньше, чем от рано скончавшейся матери. Должно быть, старалась вырастить девочку по своему образу и подобию — на худом, кожа да кости, лице миссис Беннет, если присмотреться, временами мелькало почти то же выражение, что и у Роз.

Старуха внезапно спросила:

— Вы ведь иностранец?

— Да.

— Понятно.

Он сказал:

— Мисс Каллен должна была написать вам, что я здесь по делам.

— Она не написала, по каким делам.

— Она думает, что вы сможете мне кое-что рассказать о вашем городе.

— Что именно?

— Ну, хотя бы, кто здесь руководит местной профсоюзной организацией.

— Вы хотите с ним увидеться, так что ли?

— Да.

— Ничем не смогу помочь вам. Мы с такого рода людьми не знаемся. И не уверяйте меня, что мисс Каллен водится с этими социалистами.

— В конце концов, ее мать…

— Мы знаем, что представляла собой ее мать, — резко оборвала его миссис Беннет, — но она умерла, и о мертвых худо не говорят.

— Стало быть, вы не в силах помочь мне?

— В силах, но не хочу.

— И даже имени его не назовете?

— Сами узнаете. Ну, да ладно — вам скажу. Бейтс его зовут. — По улице проехал автомобиль, скрипнули тормоза. — Кто бы это мог пожаловать в «Красный Лев»? — заинтересовалась миссис Беннет.

— Где он живет?

— На Пит-стрит… Вот так же однажды приехал член королевской семьи, — миссис Беннет прижалась к стеклу, стараясь рассмотреть, кто выходит из машины. — Очень был приятный молодой человек, зашел ко мне и выпил чашку чаю — ему хотели показать, что есть шахтеры, у которых в доме все блестит. Он намеревался заглянуть к миссис Терри, но ему сказали, что она больна. У этой Терри шаром покати. Потому и не пустили. Ему б там пришлось не по вкусу.

— Мне пора идти.

— Можете передать мисс Роз, что нечего ей якшаться с Бейтсом, — сказала миссис Беннет тоном человека, привыкшего когда-то командовать: «надень теплые чулки», «не ешь конфет», «выпей это лекарство», но хорошо понимающего, что те времена давно миновали.

В гостиницу «Красный Лев» вносили чемоданы, улица моментально оживилась. Люди стояли кучками, боязливо, готовые в любую минуту разойтись по домам. Детский голосок спросил: «Дядя герцыг приехал?» Неужели лорд Бендич уже действует? Быстрая работа! Контракт был подписан только вчера. Тут же пополз слух — и откуда только он взялся? Кто-то крикнул: «Шахта открывается!» И толпа зашумела, подхватив слух. Люди окружили автомобиль, как будто на его роскошном полированном кузове могли прочесть точную информацию. Какая-то женщина пискнула: «Ура!», но ее не поддержали.

Д. спросил у первого встречного:

— Кто приехал?

— Уполномоченный лорда Бендича.

— Не могли бы вы мне сказать, где Пит-стрит?

— Прямо и в конце улицы налево.

Он шел, а из всех домов выходили люди, как будто их подхватила волна надежды. Пожилая женщина стучала в окно соседке: «Нелл, в «Красном Льве» уполномоченный лорда!» Д. вспомнил, как однажды в голодном городе пронесся слух, что привезли продовольствие — люди кинулись на набережную, вот как сейчас. Продовольствие оказалось танками, и они с мрачным безразличием смотрели, как их разгружали. Хотя танки были очень кстати.

Он спросил прохожего:

— Где живет Бейтс?

— Номер семнадцать. Если он там, конечно…

Дом стоял как раз за баптистской церковью, серым каменным символом религии под шиферной крышей. На стене, рядом с загадочной надписью «Придорожная мысль», висела еще одна: «Красота жизни незаметна лишь для усталых глаз». Он постучал в дверь дома № 17, еще и еще. Никто не отвечал. По улице по-прежнему спешили люди — в старых плащах, уже не способных защитить от ветра, в застиранных и оттого уже не греющих фланелевых рубашках. Это были те, за кого он сражался, и у него возникло пугающее ощущение, что теперь они его враги — ведь он приехал, чтобы отнять у них надежду. Он стучал снова и снова, но по-прежнему никто не отвечал.

Тогда он попробовал постучать в дом девятнадцать — дверь открыли тут же, он даже не ожидал такой быстроты. Он поднял глаза и увидел Эльзу.

— Ну, чего надо? — сказала она, стоя в дверном проеме как привидение — такая же изможденная недоеданием и непосильной работой девчонка. Он был потрясен и долго всматривался, пока не уловил разницу — шрам на шее и одного зуба нет. Конечно, это была не Эльза. На одну колодку обеих сделали несправедливость и недоедание.

— Я ищу мистера Бейтса.

— Его дом рядом.

— Я не могу достучаться.

— Так он, наверное, пошел со всеми в «Красный Лев».

— Да, все куда-то бегут, спешат…

— Говорят, шахта открывается.

— А ты почему дома?

— Кто-то же должен за печкой смотреть, — она поглядела на него с вялым любопытством. — А вы тот иностранец, что приехал на поезде вместе с Джорджем Джарвисом?

— Да.

— Он сказал, что хорошего от вас не жди.

Он подумал не без ужаса, что двойняшка этой девочки, действительно, ничего хорошего от него не дождалась. Для чего экспортировать жестокость в чужую страну? Лучше понести поражение там, на родине, чем втягивать в борьбу посторонних… Идея, безусловно, еретическая, его партия абсолютно права, не доверяя ему. Девчонка добавила примирительно:

— А вообще никто особенно не обращает внимания на Джорджа. Зачем вам нужен Бейтс?

Что ж, он ведь хотел, чтобы узнали все, в конце концов, он и уповал на демократию, с кого-то надо начинать, почему бы не с нее? Он сказал:

— Я хотел объяснить ему, куда пойдет этот уголь, — мятежникам в моей стране.

— О, — протянула она уныло, — значит, вы один из этих?

— Да.

— А что до этого Бейтсу?

— Я хочу, чтобы шахтеры отказались добывать для них уголь.

Она изумленно посмотрела на него.

— Отказались? Мы?

— Да.

— Да вы совсем чокнулись, — сказала она. — Какое нам дело, куда идет уголь?

Он повернулся и зашагал прочь. Безнадежно. Он понял: это приговор. Приговор, произнесенный детскими устами. Она крикнула вслед:

— Не сходите с ума! Какое нам дело?

Он упрямо шагал по улице. Он будет стоять на своем, пока ему не заткнут рот, не повесят, не расстреляют, не освободят от выполнения долга и не дадут отдохнуть.

У «Красного Льва» слышалось пение, события разворачивались быстро. Очевидно, им уже официально сообщили. Одновременно звучали, мешая одна другой, две старые песни. Он слышал их много лет назад, когда работал в Лондоне — бедняки удивительно верны старым мелодиям: «Забудь свои тревоги» и «Спасибо скажем Богу». Толпа подхватывала то ту, то эту, но в конце концов мирская песня победила. Ее знали лучше. По рукам ходили газеты, воскресные выпуски. Пачки газет лежали на заднем сидении стоящего рядом автомобиля. Д. схватил кого-то за руку и спросил нетерпеливо:

— Где Бейтс?

— Он там, наверху, с уполномоченным.

Д. пробрался сквозь толпу. Кто-то сунул ему в руку газету. Заголовок на первой странице бросался в глаза: «Сделка с заграницей. Шахты открываются снова». Солидная, не склонная к фантазиям воскресная газета подтвердила приговор. Он ворвался в вестибюль гостиницы. Необходимо что-то делать, немедленно, сейчас же, пока еще надежды окончательно не превратились в уверенность… Вестибюль был пуст. На стенах под стеклом висели чучела рыб — должно быть, в эти места прежде наведывались рыболовы-спортсмены. Он кинулся вверх по лестнице — тоже никого. На улице пели, кричали «Ура!». Что-то свершилось. Он распахнул тяжелую дверь с табличкой «Гостиная» и сразу же увидел себя на другой стене, в высоком зеркале в золоченой раме — небритый человек, из-под пластыря торчит клочок ваты. Огромное французское окно было распахнуто, в нем стоял человек и что-то кричал вниз, толпе. За столом, спиной к Д., сидели двое. Пахло пыльным бархатом.

— Завтра утром на работу должны выйти только забойщики, машинисты подъемников и механики. Но не бойтесь. Через неделю работа будет всем — кризис кончился! Можете спросить своего мистера Бейтса. Он здесь. И не на каких-нибудь четыре дня в неделю, нет, работенки хватит на все триста шестьдесят пять дней в году. — Он то приподнимался на носках, то опускался, маленький хитрый человечек в гетрах, похожий на агента по продаже недвижимости.

Д. подошел к нему и сказал:

— Простите, могу я поговорить с вами?

— Не сейчас. Не сейчас, — сказал человечек, не оборачиваясь, и закричал в окно: — А теперь отправляйтесь по домам и отпразднуйте это дело. К Рождеству каждый получит работу. И мы, в свою очередь, надеемся…

Д. обратился к двум спинам за столом:

— Кто из вас мистер Бейтс?

Оба обернулись. Один из них был Л.

— …что вы поработаете на славу, — надсаживался оратор у окна. — Будьте уверены, что угольная компания Бендича умеет держать свое слово!

— Я Бейтс, — сказал второй.

По озадаченному виду Л. он понял, что тот не узнал его. Д. сказал:

— Я вижу, что с агентом мятежного генерала вы уже познакомились. Теперь послушайте меня, мистер Бейтс.

Тут лицо Л. прояснилось, улыбка скользнула по его губам, веко дернулось — он узнал Д. Оратор обернулся и спросил:

— В чем дело?

Д. объяснил:

— В том, что этот уголь пойдет не в Голландию, как записано в контракте. У него совсем другой адрес.

Он смотрел на Бейтса, моложавого человека с романтическим чубом надо лбом и безвольным ртом.

Бейтс сказал:

— А я тут при чем?

— Люди вам верят, я полагаю. Скажите им, чтоб они не спускались в шахту.

— Постойте, постойте, — вмешался уполномоченный Бендича.

Д. продолжал:

— Ваш профсоюз торжественно заявил, что никогда не станет помогать мятежникам.

— Уголь для Голландии, — сказал Бейтс.

— Это ширма. Наше правительство поручило мне закупить ваш уголь. Вот этот человек позаботился, чтобы у меня выкрали доверенность на сделку.

— Он сумасшедший, — убежденно объявил уполномоченный, то поднимаясь, то опускаясь на носках. — Джентльмен, которого он обвиняет, — друг лорда Бендича.

Бейтс беспокойно заерзал в кресле.

— Что я могу сделать? — сказал он. — Это дело правительства.

Л. мягко сказал:

— Я знаю этого человека. Он фанатик и его ищет полиция.

— Надо послать за констеблем, — подхватил уполномоченный.

— У меня в кармане револьвер, — сказал Д. Он не сводил глаз с Бейтса. — Я знаю, что значит для ваших шахтеров год работы. Но для нас это — смерть. И ваши люди погибали у нас, слышали?

Внезапно Бейтс взорвался:

— Какого черта я должен верить вам? Уголь предназначен для Голландии. — У него было неуверенное произношение ученика вечерней школы. Он выбился из низов, это было видно, и старался скрыть следы своего плебейского происхождения. Он добавил: — И ничего подобного я не слышал…

Но Д. почувствовал, что Бейтс заколебался. Над безвольной отвислой губой лихой чуб Бейтса выглядел фальшиво, как парик, надетый актером, чтобы подчеркнуть решительность и боевитость своего персонажа — качества, каковыми Бейтс явно не обладал.

— Если вы не хотите им сами сказать, то скажу я.

Человек в гетрах бросился к двери. Д. остановил его.

— Сядьте. Позовете полицию, когда я кончу. Я ведь в ваших руках, так? Можете спросить этого джентльмена, в скольких смертных грехах меня обвиняют, а то я уж сам начинаю забывать: фальшивый паспорт, кража автомобиля, незаконное хранение оружия. А теперь еще добавится подстрекательство к мятежу.

Он подошел к окну и крикнул:

— Товарищи! — Он увидел в толпе старого Джарвиса, скептически посматривающего на него. Внизу стояло человек полтораста. Добрая половина уже разошлась по домам с приятным известием. — Я должен поговорить с вами.

Кто-то выкрикнул:

— Зачем?

Он сказал:

— Вы не знаете, куда пойдет этот уголь.

У шахтеров был веселый, торжествующий вид.

— На Северный полюс, — ответил какой-то шутник.

Д. сказал:

— Его отправят вовсе не в Голландию…

Люди начали расходиться. Да, он читал лекции, но никогда не был митинговым оратором. И не зная, как удержать толпу, крикнул:

— Черт побери, да послушайте вы! — Он схватил со стола пепельницу и грохнул ею по оконному стеклу.

— Эй, — крикнул Бейтс возмущенно, — это собственность гостиницы.

Звон разбитого стекла заставил всех обернуться. Д. сказал:

— Вы хотите добывать уголь, чтобы им убивали детей?

— Ладно, заткнись! — угрюмо ответил кто-то.

— Я знаю, как это важно для вас. Но для нас это — все. — Краем глаза он видел в зеркале отражение лица Л., самодовольного, невозмутимо ожидающего, пока он закончит. Теперь уже будь, что будет. Он крикнул:

— Почему им нужен ваш уголь? Потому что наши шахтеры не хотят на них работать. Горняков расстреливают, но они не работают…

Он снова заметил в толпе старого Джорджа Джарвиса, стоящего немного в стороне, недоверчивого, не верящего ни единому его слову. Кто-то крикнул:

— Послушаем Джо Бейтса.

В толпе подхватили: «Джо Бейтс, давай!»

Д. сказал:

— Дело за вами, — и повернулся к профсоюзнику.

Человечек в гетрах, похожий на агента по продаже недвижимости, пригрозил:

— Уж я постараюсь, чтобы вы получили за это шесть месяцев отсидки.

— Старайтесь, — сказал Д.

Бейтс нехотя подошел к окну. Он манерно вскинул голову, отбрасывая со лба непокорную прядь, и Д. подумал, что это движение, скопированное у профсоюзных лидеров, наверное, единственная смелость, на какую он способен. Бейтс сказал:

— Друзья! Мы услышали очень серьезное обвинение.

Неужели все-таки не побоится, не свернет в кусты?

— Милосердие начинается дома! — взвизгнула какая-то женщина.

— Наверное, — сказал Бейтс, — самое правильное, что мы можем сделать, — это потребовать решительного заверения от уполномоченного лорда Бендича в том, что уголь идет в Голландию и только в Голландию.

— Что толку в его заверениях? — вставил Д.

— И если он подтвердит это, мы можем с чистой совестью спускаться завтра в шахту.

Маленький человечек в гетрах бросился вперед и заорал:

— Правильно! Мистер Бейтс совершенно прав! И я заверяю вас от имени лорда Бендича… — окончание фразы потонуло в радостном гуле толпы. Крики не стихали, двое мужчин отошли от окна, и Д. оказался лицом к лицу с Л.

— Знаете ли, вам следовало вовремя принять мое предложение, — сказал Л. — А теперь я вам не завидую… Мистера К. нашли.

— Мистера К.?

— Женщина по фамилии Глоувер вчера вечером возвратилась домой. Она сообщила полиции, что ее мучили предчувствия. Об этом напечатано в утренних газетах.

Уполномоченный кричал в окно:

— Что касается этого человека, его ищет полиция за жульничество и кражу…

Л. сказал:

— Разыскивают человека, которого вместе с молодой женщиной видел в квартире миссис Глоувер ее сосед по имени Фортескью. У человека была заклеена пластырем щека, но полиция предполагает, что пластырь лишь скрывает шрам.

Бейтс сказал:

— Пропустите, пожалуйста, констебля.

— Вам бы лучше исчезнуть, а? — посочувствовал Л.

— У меня осталась еще одна пуля.

— Для меня или для вас?

— Мне бы узнать, — сказал Д., — как далеко вы зашли. — Он страстно хотел, чтобы обстоятельства вынудили его к выстрелу: услышать подтверждение, что именно Л. приказал убить девочку, и после этого, ненавидя и презирая, выстрелить. Но Л. и ребенок принадлежали к разным мирам. Не верилось, чтобы Л. отдал такой приказ. С тем, кого убиваешь, надо хоть что-то иметь общее, в противном случае проще расправиться с человеком из дальнобойного орудия или бомбой с самолета.

— Поднимайтесь сюда, констебль, — крикнул кому-то в окно уполномоченный лорда Бендича. У людей его класса существует примитивное убеждение, будто один полицейский может справиться с кем угодно, даже с вооруженным человеком.

Л. сказал:

— Между прочим, не все потеряно. Можно вернуться назад…

До чего самоуверен! Весь образ жизни Л. угадывался за его спокойным невозмутимым голосом: длинные коридоры особняков и подстриженные сады, дорогие книги и картинная галерея, письменный стол с инкрустациями и старые, обожающие его слуги… Но что значит «вернуться», если неотступные призраки пережитого ничего не дадут забыть. Д., колеблясь, нащупал в кармане револьвер. Л. сказал:

— Я знаю, о чем вы думаете. Но та женщина сумасшедшая, в полном смысле сумасшедшая.

Д. сказал:

— Благодарю вас. В таком случае…

Ему внезапно стало легче на сердце, как будто сумасшествие управляющей гостиницей привнесло в мир элемент нормальности. Он бросился к двери.

Уполномоченный лорда Бендича отвернулся от окна и заорал:

— Держите его!

— Пусть идет, — успокоил Л. — Там же полиция…

Д. сбежал по лестнице. Констебль, пожилой человек, входил в вестибюль. Он внимательно посмотрел на Д. и спросил:

— Послушайте, сэр, не видели ли вы…

— Там наверху.

Он обогнул дом и понесся через двор. Уполномоченный вопил, свесившись из окна:

— Констебль, вон он! Вон!

Он продолжал бежать, двор был пуст. Вдруг он услышал позади крик и глухой стук — констебль поскользнулся и упал. Чей-то голос рядом скомандовал: «Сюда, приятель», — и он автоматически повернул к уборной. Все произошло в одно мгновение. Кто-то сказал: «Подсади его», — и он понял, что перемахнул через стену. Он тяжело плюхнулся на корточки около мусорного ящика и снова услышал шепот: «Тихо». Он оказался за забором в маленьком садике, несколько квадратных футов редкой травы, тропинка из шлака, косматый кокосовый орех, болтающийся на веревочке, зацепленной за выступ кирпича в заборе для приманки птиц.

— Что вы делаете? Для чего? — спросил он.

Садик показался ему знакомым — ну да, это же садик миссис Беннет. Она не замедлит позвать полицию. Он хотел объяснить им, но все исчезли. Он был один, как мешок с трухой, который перебросили через стену и забыли о нем. На улице слышались крики. Он опустился на колени, вялый и бессильный, как огородное пугало. Мысли путались. Ему было тошно, снова закипала злость. Его опять пытаются загнать в угол. Для чего? Он конченый человек. Тюремная камера казалась отсюда островком спокойствия. Он сделал все, что мог. Он сел на землю и опустил голову на колени, чтобы прошло головокружение. Он вспомнил, что у него ничего не было во рту после пирожного на вечере в школе энтернационо.

И снова чей-то торопливый шепот совсем рядом:

— Вставайте.

Он поднял голову и увидел трех юнцов.

— Кто вы?

Они, ухмыляясь, смотрели на него. Старшему едва ли было больше двадцати. У них были детские, округлые, но диковатые лица. Старший ответил:

— Не имеет значения. Пойдемте в сарай.

Как во сне, он повиновался им. В темной конуре едва хватало места для четверых. Они присели на куски угля и обломки старых ящиков, приготовленных для растопки. Сквозь дыры в стене пробивался слабый свет. Он сказал:

— Для чего все это? Миссис Беннет…

— Старуха не пойдет за углем в воскресенье. Это известно, она такая…

— А сам Беннет?

— Он уже наклюкался.

— Кто-нибудь все-таки мог заметить?

— Не-е. Мы следили.

— Будут искать по домам.

— Без ордера они не могут. А судья — в Вулхэмптоне.

Он сдался и устало сказал:

— Наверное, я должен вас поблагодарить.

— Плевать на вашу благодарность, — сказал старший из трех, — у вас ведь есть пистолет.

— Да. Револьвер.

Парень сказал:

— Шайке нужен этот револьвер…

— Вот как! А что за шайка? Это вы?

— Мы самые. Точняк.

Они жадно уставились на него. Он уклончиво сказал:

— Что случилось с полицейским?

— Наши дружки об этом позаботились. — Младший паренек задумчиво погладил лодыжку.

— Чистая работа.

— У нас организация, — сказал старший.

— И нас десятки.

— Нашему Джо однажды всыпали. Выпороли.

— Понятно.

— Шесть розог получил.

— Это было до того, как мы организовались.

Старший повторил:

— Теперь нам нужен ваш пистолет. Вам он больше не понадобится. О вас заботимся мы.

— Заботитесь?

— Мы все устроили. Вы останетесь здесь, а когда стемнеет и пробьет семь, двинетесь вверх по Пит-стрит. Все в это время пьют чай или сидят в церкви. За церковью увидите аллею. Стойте там и ждите автобуса. Крики проследит, чтобы все было в порядке.

— А кто этот Крики?

— Один из наших. Он кондуктор. Он позаботится, чтобы вы благополучно добрались до Вулхэмптона.

— Вы все обдумали. Но зачем вам пистолет?

Старший наклонился к нему поближе. Лицо у него было бледное, без кровинки, глаза пустые, как у пони, заезженного на подземных работах. И никакого в них не было бешеного анархического задора. Вся анархистская идея сводилась, кажется, к желанию отчебучить со скуки что-нибудь запретное.

— Мы слышали, что вы там говорили. Вы не хотите, чтобы шахта работала. Можно это сделать. Нам все равно.

— Разве ваши отцы не работают на шахте?

— А нам-то что до этого?..

— Но как вы это сделаете?

— Мы знаем, где хранится динамит. Нужно только взломать склад и высыпать в шахту заряды. На полгода хватит разбираться!

У парня скверно пахло изо рта. Д. почувствовал отвращение.

— А в шахте никого нет?

— Ни души.

Его долг использовать и эту возможность. Но он колебался.

— А зачем пистолет?

— Собьем пулей замок на складе.

— А умеете пользоваться оружием?

— Не беспокойтесь.

Он сказал:

— У меня последняя пуля…

Они сидели в сараюшке, сгрудившись. Их руки почти касались его рук, изо ртов несло кислятиной. Ему казалось, что его окружает стая животных, для которых тьма — естественная среда обитания, в то время, как он мог видеть только на свету. Он спросил:

— А вам-то зачем все это нужно?

Равнодушный детский голос ответил:

— Да так, для забавы.

«Петля по мне плачет», — подумал он и вздрогнул.

— Ну а если кто-то окажется в это время в шахте?

— Мы проверим, что мы себе — враги?

Нет, они себе не враги — серьезное наказание им не грозит: они несовершеннолетние. Но все равно, твердил он себе, его долг — сорвать поставки угля мятежникам, даже если без жертв не обойтись. Жизни иностранцев — ничто по сравнению с судьбой его народа. Когда идет война, общепринятый моральный кодекс исчезает — дозволено творить зло во имя победы добра.

Он вынул из кармана револьвер, и шершавая рука старшего парня мгновенно вцепилась в него.

Д. сказал:

— Потом сразу же бросьте револьвер в шахту. И не оставляйте на нем отпечатки пальцев.

— Точняк. Так и сделаем. Не сомневайтесь.

Он все еще не разнимал пальцев, не выпуская револьвера — не отдавал последний свой выстрел. Парень сказал:

— Мы не проболтаемся. Наши никогда не болтают.

— А что там в поселке? Где полиция?

— Их всего двое. У одного мотоцикл, он поехал в Вулхэмптон, чтобы получить ордер на обыск. Они думают, что вы у Чарли Стоува. А Чарли не хочет впускать их. У него с ними старые счеты.

— У вас считанные минуты после того, как собьете замок. Успеете бросить заряды и удрать?

— Мы подождем до темноты.

Он отпустил револьвер, и он тут же исчез у кого-то в кармане.

— Не забудьте, — напомнил старший, — в семь у церкви. Крики будет на страже.

Когда они ушли, он вспомнил, что надо было попросить хоть кусок хлеба. С голоду время тянулось особенно медленно. Он чуть приоткрыл дверь сарая, но увидел лишь сухой куст, дорожку, посыпанную шлаком, и кокосовый орех на грязной веревочке. Он попытался составить план действий, но что проку в планах, когда жизнь швыряет его, как разгулявшееся море — щепку. Если он даже попадет в Вулхэмптон, удастся ли ему уехать? На вокзале его наверняка подстерегают. Он вспомнил о пластыре на подбородке — теперь он ему ни к чему. Он сорвал нашлепку. Чертовское невезение — надо же было этой женщине так быстро вернуться и найти тело мистера К. Впрочем, ему не везло с той самой минуты, как он высадился в Англии. Он снова увидел Роз, идущую по платформе с булочкой в руке. Откажись он ехать с ней вместе в Лондон, пошло бы все по-иному. Его бы не избили, он бы не опоздал в гостиницу. Мистер К. не заподозрил бы его в продажности и сам не поспешил бы продаться. Эта управляющая гостиницей… «Она просто сумасшедшая», — сказал Л. Что он имел в виду?.. А в общем, сколько ни раздумывай, все началось с Роз, стоящей на платформе, и кончилось трупом Эльзы в номере на четвертом этаже.

На кокосовый орех вспорхнула птичка — как ее называют по-английски? — и принялась быстренько выклевывать из него что-то вкусное. Допустим, до Вулхэмптона он доберется. А дальше — в Лондон или куда? Когда он прощался с Роз, у него был план, но все переменилось, тем более, если его разыскивают еще и по делу об убийстве К. Охотятся, наверное, куда серьезнее прежнего. Ни в коем случае нельзя еще глубже впутывать в это дело Роз. Насколько было бы проще, — подумал он устало, — если бы сейчас в сарай вошел полицейский и… Птица внезапно вспорхнула с кокосового ореха. На дорожке послышался шорох, будто кто-то шел на цыпочках. Он терпеливо ждал ареста.

Оказалось — кошка. Черная, с длинным хвостом, она смотрела на него с дорожки, как смотрит один зверь на другого, и неторопливо ушла, оставив после себя легкий запах рыбы. Он вдруг подумал о кокосовом орехе: вот стемнеет, и я до него доберусь. Но время тянулось ужасающе медленно. Из кухни запахло жареным мясом, потом из верхнего окна донеслась ругань: «Какой позор! Пьяная скотина!» — не иначе, как миссис Беннет пыталась вытянуть мужа из постели. Ему показалось, она сказала: «Вот лорд узнает…» Но окошко тут же захлопнулось и что последовало дальше, осталось неведомым — соседям не положено знать семейные секреты чужого дома, который, как известно, «моя крепость». Птичка вернулась и снова села на кокосовый орех. Он следил за ней с завистью — она орудовала клювиком, как рабочий ломом. Ему захотелось спугнуть птаху. Полуденное солнце стояло над садиком.

Больше всего его беспокоила сейчас судьба револьвера. Напрасно он все-таки доверился этим юнцам. Они вообще могли выдумать всю историю про взрыв склада — просто хотели побаловаться оружием. В любой момент может случиться все, что угодно. Они могут пустить оружие в ход просто из озорства, смешно ждать высокой морали от сопляков с такими отвратными физиономиями. Однажды ему послышался выстрел — он обмер, но тут же раздался второй такой же — наверно, «чихал» автомобиль уполномоченного. Стало темнеть. Наконец, когда он не мог уже разглядеть кокосового ореха, он вышел из сарая. У него буквально слюнки текли от предвкушения объедков с птичьего стола. Под его ногой скрипнул шлак на дорожке, и тотчас в доме отдернули занавеску — миссис Беннет испуганно таращила на него глаза, прижавшись носом к кухонному стеклу. Он ясно видел ее, разодетую для похода в церковь, ее костистое суровое лицо. Он застыл на месте. Неужто не заметила? Это невозможно. Но в саду было темно, и старуха опустила занавеску.

Он обождал немного и направился к ореху.

Пиршество получилось не из приятных, мякоть кокоса оказалась жесткой, драло горло. Он прокрался обратно в сарай. Ножа у него не было, пришлось выскребывать пальцем белые сухие волокна. Даже самым долгим ожиданиям приходит конец, за это время он успел передумать обо всем — о Роз, о будущем, о прошлом, о ребятах с револьвером. Чем еще занять голову? Он попытался вспомнить стихотворение, которое осталось в записной книжке, украденной шофером Л.: «И все равно стук сердца моего летит вослед твоим шагам…» Дальше припоминать не хотелось, а ведь прежде эти строки значили для него очень много. Он подумал о жене и почувствовал, что нити между ним и ее могилой начинают ослабевать. Такова подлость жизни. Надо умирать вместе, а не поврозь.

Часы на церкви пробили семь.

 

II

Положив остатки кокосового ореха в карман, он осторожно вышел из сарая. Он внезапно сообразил, что парни не сказали ему, как выбраться из этого садика. Типичное ребячество: великолепно продумать общий план и забыть о деталях. И этим юнцам он доверил оружие! Безумие. Сами-то наверно махнули обратно через стенку — так же, как и пришли. Но он-то не мальчишка — усталый, голодный, немолодой уже человек… Да у него просто не хватит сил подтянуться так высоко. Он попробовал — не вышло. Еще раз, еще… Мальчишеский голос из сортира по ту сторону забора шепнул: «Это ты, друг?»

Значит, они все-таки не забыли о деталях. Он ответил:

— Да.

— Там в стене нет одного кирпича.

Он пошарил рукой — верно.

— Давай быстрее!

Он упал на четвереньки как раз на то самое место, где они его подсаживали утром. Замызганный маленький оборвыш критически посмотрел на него и сказал:

— Я тут на стрёме.

— А где другие?

Он мотнул головой в сторону темной массы террикона, нависшего над городом, как грозовая туча.

— Там, на шахте.

Он почувствовал, как на него с новой силой нахлынули мрачные предчувствия. Словно ему опять предстоит пережить те пять минут, что отделяют вой сирены от первых бомб. Словно дикая беспощадная анархия вырвалась на свободу, как гром в горах.

— Идите и ждите Крики, — хрипло скомандовал мальчуган.

Он повиновался. Что ему еще оставалось делать? А время они выбрали точно — на длинной серой улице, почти не освещенной, ни души. Он шел словно по мертвому городу-музею угольного века — только свет в окнах церкви разрушал это впечатление. Он почувствовал себя очень усталым и очень больным и с каждым шагом его мрачные предчувствия нарастали. Он физически, всей кожей ощущал опасность, ожидая внезапного грохота, который в любую секунду мог разорвать тишину. На северо-западе, где-то над Вулхэмптоном, стояло красное зарево, словно в городе полыхал пожар.

Между баптистской церковью и соседним домом был узкий проход. Д. застыл, не сводя глаз с улицы, в ожидании Крики и автобуса. Единственный оставшийся в Бендиче полицейский дежурил, наверное, у дома Чарли Стоува, дожидаясь ордера на обыск. За спиной Д. высились горы пустой породы — где-то там в темноте мальчишки собирались у склада взрывчатки. Из церкви доносился нестройный хор женских голосов: «Слава всевышнему на небесах…»

Пошел мелкий дождь, принесенный ветром с севера. Он был пропитан угольной пылью и стекал по лицу, как разведенная краска, оставляя грязные полосы. Мужской голос, — басовитый, добрый и уверенный, где-то совсем рядом отчетливо произнес: «Помолимся все», и торжественно поплыла импровизированная молитва: «Источник всего добра и правды… благословляем тебя за дары твои…» Дождь просочился через плащ, и мокрая рубаха легла на грудь холодным компрессом. Что это — шум машины? Он услышал яростный треск мотора и осторожно высунулся на улицу, ожидая увидеть Крики.

И тут же отпрянул обратно во тьму — это был не автобус, а мотоцикл, на котором ехал полицейский, должно быть, привез ордер из Вулхэмптона. Значит, они вот-вот выяснят, что у Чарли Стоува его нет. Куда же запропастился автобус? Теперь они наверняка остановят и обыщут автобус, если только ребята и такой вариант не предусмотрели. Он распластался по церковной стене, стараясь хоть спину уберечь от секущего дождя, и, слыша молитву, представил себе светлый, облицованный деревянными панелями зал, стол вместо алтаря, теплые батареи, женщины в воскресных платьях… Среди них и миссис Беннет. «Мы молим тебя за наш истерзанный и измученный мир… Мы помянем перед тобой жертвы войны, бездомных и нищих». Он угрюмо улыбнулся и подумал: если бы они знали, что молятся за меня. Как бы им это понравилось? Они запели гимн, и торжественные слова поплыли в темноту: «В святой любви пребудем, да не убоится сердце перемен…»

Его бросило поперек прохода, и он упал, ударившись затылком о камень. Шрапнелью посыпалось стекло. Ему почудилось, что вся стена над ним накренилась и вот-вот повалится на него. Он закричал. Он кричал от страха, не от грохота — грохот был слишком сильный, чтобы его слышать. Звук взрыва осознаешь, когда он затихает и доносится только лай собак, крики людей, шипение осыпающегося кирпичного щебня. Он закрыл лицо руками, защищая глаза, и снова закричал. По улице бежали люди. Неподалеку раздавались бравурные звуки фисгармонии, но он уже их не слышал, он снова лежал под развалинами дома, снова мех мертвой кошки щекотал ему губы.

Чей-то голос произнес: «Вот он». Его откапывали, но он не мог даже пошевельнуться, чтобы увернуться от удара лопаты или лома… Он обливался потом от ужаса и звал кого-то на своем родном языке… Чья-то рука коснулась его, и тут что-то щелкнуло в его мозгу, и он снова оказался на Дуврском шоссе, и его касались грубые лапищи шофера. Он свирепо сказал:

— Уберите руки!

— У него пистолет?

— Нет.

— А отчего правый карман оттопыривается?

— Где? Ах, это… Смешно, смотрите — кокосовый орех.

— Ранен?

— Не думаю, — сказал кто-то из темноты. — Пожалуй, только испугался.

— Наденьте-ка наручники.

В одно мгновение он проделал обратный путь — от мертвой кошки через Дуврское шоссе к шахтерскому поселку Бендич. Он почувствовал, как на кистях рук защелкнулись наручники, как кто-то смахнул мусор с закрытых глаз. Стена все так же возвышалась над ним и все с тем же упорством моросил дождь: ничего не изменилось, если не считать кучи разбитого стекла. Над ним склонились два полицейских, а в нескольких шагах небольшая угрюмая толпа с жадностью следила за происходящим. Из церкви донесся голос: «Проповедь взята из…»

— Ладно, — сказал Д., — пошли.

Он с трудом поднялся на ноги — падая, он ушиб спину. Он сказал:

— Я бы посидел минуту, если вы не возражаете.

Полицейский усмехнулся:

— У вас для этого будет достаточно времени.

Один из них взял его за руку и вывел на тусклую улицу. В нескольких шагах от них стоял автобус с табличкой «Вулхэмптон». С его подножки за ним бесстрастно наблюдал парень с сумкой через плечо.

Д. спросил:

— В чем меня обвиняют?

— С вас хватит, — сказал полицейский, — не беспокойтесь.

— Мне кажется, — сказал Д., глядя на наручники, — что у меня есть право…

— Употребление выражений, ведущих к нарушению общественного порядка… и присутствие в огороженном частном владении с целью совершения грабежа. Этого вам достаточно?

Д. засмеялся. Он просто не мог удержаться:

— Два свеженьких пункта. Прейскурант растет…

В участке ему дали хлеба с маслом, чашку какао и заперли в камере. Такого покоя он не испытывал давно. Он слышал, как они звонили по телефону в Вулхэмптон, докладывали о нем, но не мог разобрать ни слова… Вскоре младший полицейский принес тарелку супа. Он сказал:

— Вы, оказывается, важная птица!

— Еще бы!

— Вас требуют доставить в Лондон и побыстрее. — И добавил уважительно: — Хотят допросить вас.

— О чем?

— Не имею права говорить вам, но вы, наверное, видели газету. Поедете ночным поездом. Со мной. Я, признаться, не возражаю — давненько не бывал в Лондоне.

Д. спросил:

— Не могли бы вы сказать… этот взрыв… кто-нибудь пострадал?

Полицейский с охотой стал разъяснять:

— Какие-то сопляки взорвали сарай с взрывчаткой около шахты. Но, вы не поверите, никто не пострадал. Кроме старого Джорджа Джарвиса. Что он там делал — непонятно. Жалуется, что его сильно контузило, но я-то знаю — старого Джорджа и землетрясение не растрясет.

— Значит, ущерб невелик?

— Никакого ущерба — конечно, если не считать самого склада и нескольких разбитых окон.

— Благодарю вас.

И последняя пуля — мимо.