8

Я решил последовать совету, который Капитан дал Лайзе, и купил билет до Панамы через Амстердам. Мне было бы легче, быстрее да и не дороже лететь через Нью-Йорк, но я почел за лучшее послушаться Капитана. Он говорил о каких-то сложностях, и это немного тревожило меня на всем протяжении долгого пути: ни в Каракасе, ни во время бесконечной остановки в Кюрасао я не выходил из самолета – работал над своей давно начатой книгой, стремясь подвести ее к сегодняшнему дню. Мне не хотелось даже на час выйти в этот неведомый для меня мир.

Полет от Амстердама в общем и целом длился двенадцать часов; когда я прилетел туда, каналы в городе были затянуты льдом, и на полях лежал снег, когда мы взлетали, а потом стали неуклонно пробиваться к солнцу сквозь тьму.

Если бы Капитан мог прочесть то, о чем я сейчас пишу, он бы узнал, как много я до сих пор раздумываю о нем. Он, видимо, останется для меня вечной загадкой, которую я так и не сумею разгадать, такой же, как существование Бога, и потому, подобно теологам, я продолжаю писать о нем, поворачивая проблему и так и этак безо всякой надежды найти ответ. Вот и во время того полета я сидел, уткнувшись в свою рукопись, а когда стали показывать фильм, даже не взял наушников, лежавших на соседнем сиденье, ибо мне требовалась тишина, чтобы думать, я положительно алкал ее. Картинки же, беззвучно мелькавшие на экране, не нарушали хода моих мыслей, ибо, когда бы я ни взглянул на экран, там происходило все то же самое: бородатые всадники палили из ружей в пеших бородачей и мчались дальше.

Враль и мошенник – так, по сути дела, характеризовал Капитана Сатана, правда, без тени осуждения, словно с научной точностью описывал любопытную человеческую особь, а ведь этот враль и мошенник многие годы содержал меня и Лайзу и ни разу в конечном счете нас не подвел. Он ближе всех подходил под мое представление о том, каким должен быть отец, хотя не могу сказать, чтобы я когда либо чувствовал потребность в отце, и, по-моему, неплохо без него обходился. И летел я сейчас вовсе не к отцу – я летел к каравану груженных золотом мулов, которые исхоженными тропами двигались с тихоокеанского побережья, летел навстречу приключениям, и, когда наш самолет пересек атлантическое побережье Панамы и полетел над непроходимыми чащобами Дарьена, мне вспомнилось единственное приключение, которое я за всю свою жизнь пережил. Я почувствовал то волнение, какое владело мной, когда я мальчишкой дожидался Капитана у «Швейцарского коттеджа»: я вновь как бы увидел бревна, лежавшие на дровяном складе у канала, и самолет представился мне плотом, на котором я тогда намеревался уплыть в Тихий океан, где у самой воды стоит город Вальпараисо и бородатые моряки пьют в барах. И вот сейчас я готовился присоединиться к ним. Я как бы прокрутил свою жизнь назад и дошел до детской мечты, что" посетила меня в тот день, когда я навсегда перестал быть амаликитянином.

Тут самолет внезапно накренился и заскользил вниз, к прозрачной голубой равнине, которая, очевидно, была Тихим океаном. Лес сменился развалинами старой Панамы, которую разрушил пират Морган, и через несколько минут самолет уже катил по ровной бетонированной дорожке к строениям, похожим на любой аэропорт мира.

Пройдя через иммиграционную службу и таможню, я принялся высматривать Капитана, но никого похожего не увидел. Чемодан у меня был тяжелый, и я поставил его рядом. Пассажиров в Панаме сошло немного (самолет летел дальше, в Лиму), и вскоре я остался в холле один – чувствовал я себя всеми забытым. Неужели моя телеграмма, адресованная на апартамент, не дошла? Или, может быть – что было вполне вероятно, – Капитан тем временем переехал куда-то еще?

Добрых десять минут стоял я так, раздумывая, что же делать и куда податься. Я начал понимать, что пускаться в такое путешествие было полным идиотизмом с моей стороны, но тут в холле появилась новая личность и, слегка помедлив, не спеша направилась ко мне. Пока этот человек шел, я успел подумать, что в жизни не видел более высокого и тощего существа. К тому же брюки на нем были в обтяжку, словно вторая кожа. При этом он был еще и узкий – узкий в плечах, узкий в бедрах, даже глаза у него были поставлены слишком близко. Ни дать ни взять персонаж из серии газетных карикатур.

Подойдя наконец ко мне, он спросил:

– Вас зовут Джим?

– Да.

– Ваш самолет, – сказал он с укоризной, как будто я был пилотом, – прилетел на двенадцать минут раньше.

Я потом узнаю, что он помешан на точности, особенно в том, что касается чисел. Я думаю, он не верит даже подсчету, сделанному компьютером. Любой другой человек, безусловно, сказал бы: «…на десять минут раньше».

– Да. – И, почувствовав необходимость извиниться, я добавил: – Мне очень жаль.

– Моя фамилия Квигли. Меня попросили вас встретить.

В его речи присутствовала легкая американская гнусавость, как бы эхо далекой страны, – такой акцент мог быть у человека, достаточно долго прожившего вдали от родины.

– А где же, – спросил я, – Капитан?

– Какой капитан? – И, прежде чем я успел ответить, он сказал: – Мистер Смит просил передать вам свои сожаления по поводу того, что не может быть здесь: ему пришлось ненадолго уехать. Он забронировал для вас номер.

– Мистер Смит?

– Он сказал мне, что получил телеграмму с известием о вашем прибытии.

Я пришел к вполне логическому выводу, что Капитан снова переменил фамилию и теперь его зовут Смит. Фамилия весьма скромная – после Виктора, Клариджа и даже Карвера. Я очень надеялся – исходя из соображений собственного благополучия, – что он не скатился вниз по лесенке.

– И долго он будет отсутствовать?

– Этого я не могу сказать. Два-три дня? Две-три недели? – Снова цифры. – Мистер Смит – человек очень занятой.

– Вы с ним вместе работаете?

Мистер Квигли, видимо, разделял нелюбовь Капитана к вопросам, так как ничего мне не ответил.

– Если весь багаж при вас, можем ехать.

– Куда?

– В отель «Континенталь». Питаться я советую там. Мистер Смит договорился о кредите.

Я отлично понимал, почему моя мысль не без тревоги обратилась к чемодану с двумя кирпичами, но «Континенталь» оказался куда более импозантным отелем, чем гостиница «Лебедь», да и репутация мистера Смита, бесспорно, была здесь много выше, ибо меня встретили как важного гостя. В лифте, поднимавшем нас на четырнадцатый этаж, портье осведомился, как прошло мое путешествие и как я себя чувствую. Мистер Квигли все это время молчал. У двери в мой номер сидел молодой человек с пристегнутой к поясу кобурой.

– Это ваша охрана, – произнес мистер Квигли, и в тоне его мне послышалось легкое неодобрение.

– Зачем мне охрана?

– Насколько я понимаю, так пожелал полковник Мартинес.

– А кто такой полковник Мартинес?

– О, это пусть вам объяснит мистер Смит. Я в подобных вещах не разбираюсь.

Тут возникло недоразумение с ключом, который явно не подходил к замку. Мы все по очереди тщетно пытались его открыть.

– Мне дали не тот ключ или же вам – не тот номер, – заметил мистер Квигли. И он сказал охраннику на примитивном испанском, который был понятен даже мне: – Пойди скажи им. Выясни, какой все-таки у него номер.

Охранник возразил, что это – дело мистера Квигли. А у него есть приказ, который он и выполняет. При этом снова несколько раз фигурировало имя полковника Мартинеса. Он – охранник и должен быть здесь. С сеньором… сеньором… Он же меня охраняет. Ему не ведено оставлять сеньора… одного. Он явно не знал, как меня величать.

Я попытался довести до сведения их обоих с помощью обрывков испанского, сохранившихся в памяти со времен занятий с Капитаном, что готов пойти сам. Я увидел, что эта идея им не понравилась, и в конечном счете мы втроем спустились в холл с этажа, окрещенного из суеверия четырнадцатым.

Загвоздка оказалась не в ключе, а в том, что мне назвали не тот номер. А с моего ключа каким-то образом слетела бирка с номером и потерялась. Мне была отведена точно такая же комната в точно таком же коридоре, но этажом ниже, который – опять-таки из суеверия – тоже именовался четырнадцатым, и мистер Квигли, войдя в нее, воскликнул:

– Ну, конечно, он отдал вам собственный номер. Вот тут на ковре пятно от напитка, который, помнится, он пролил. Наверное, он не хотел, чтобы во время его отсутствия в этой комнате жили посторонние.

Комната была достаточно большая, и если мне спать на диване, то мы вполне уместимся в ней с Капитаном, подумал я. Собственно, меня поразила роскошь номера, казалось, так не вязавшаяся с характером Капитана, – возможно, правда, в ту пору, когда он называл себя полковником…

В номере был бар и холодильник, полный маленьких бутылочек, и, обнаружив это, я предложил выпить. Охранник отказался – возможно, из профессиональных соображений, как это сделал бы шофер такси, – а мистер Квигли быстро согласился. Со стаканом в руке он показался мне несколько более похожим на человека. Мистер Квигли опустился на диван, тоща как охранник продолжал стоять, точно часовой, у дверей. Я чувствовал себя скорее под стражей, чем под охраной.

Мистер Квигли выпил свою бутылочку виски без воды, но так и не произнес ни слова. Только задумчиво облизнул губы. Я подошел к окну, чтобы взглянуть на раскинувшийся широким полукругом, неведомый мне город. Я увидел лишь небоскребы, казалось состязавшиеся друг с другом в высоте, и, насчитав среди них четыре банка, заметил мистеру Квигли, чтобы как-то завязать разговор:

– Похоже, мы тут в банковском районе.

– Весь город, – сказал мистер Квигли, – банковский район, за исключением трущоб. По-моему, тут сто двадцать три международных банка. – Опять точные цифры.

Последовало долгое молчание. Я прикончил свое виски и лишь тоща нарушил его:

– Это, должно быть, очень дорогой отель, мистер Квигли?

– В Панаме нет дешевых отелей, – ответствовал мистер Квигли скорее с гордостью, чем с иронией.

Я подумал о чеке на крупную сумму, который прислал Капитан и благодаря которому я очутился здесь, а также о его любимой фразе насчет каравана мулов.

– У Капитана, то есть мистера Смита, дела идут, видно, неплохо, – сказал я.

– Меня не стоит спрашивать, как у него идут дела. Я понятия не имею. Спросите об этом самого мистера Смита. – И мистер Квигли предостерегающе мотнул головой в сторону охранника. – Я очень мало знаю о деятельности мистера Смита.

– И, однако же, он попросил именно вас позаботиться обо мне.

– Мы друзья, – ответствовал мистер Квигли, – правда, не близкие. Время от времени я могу быть ему полезен, и он это, ценит. Я убежден, что со временем наша дружба окрепнет, так как у нас есть общие интересы.

– Мулы? – спросил я его.

– Какие мулы?

– Да это я так, – сказал я. – Вы не представляете себе, когда он может вернуться?

– Понятия не имею. Но можете не волноваться. Я же вам сказал: он договорился с портье о кредите для вас. В отеле вам не придется ничего тратить. Только подписывайте счета.

Прошло немало времени с тех пор, как я в последний раз видел Капитана, но тут я снова вспомнил, как он подписал тот счет, когда мы ели копченую лососину и я пил оранжад.

– А теперь, – сказал мистер Квигли, – прошу меня извинить. Я спешу. Дела. Мой телефон на этой карточке, можете звонить, если у вас возникнут какие-либо проблемы. – Он протянул мне для пожатия свои длинные холодные пальцы, сухо, наспех тряхнул мою руку, и я остался наедине с моей охраной.

По счастью, мой охранник знал немного английский, а его проблемы я мог восполнить собственными скромными познаниями в испанском, так что за часы, проведенные вместе, каждый из нас быстро обогатил свой лингвистический запас. Это оказалось весьма кстати, ибо в ближайшие несколько дней мы очень сблизились с Пабло. Он нравился мне куда больше мистера Квигли. Мы вместе обедали в ресторане отеля, где официанты в матросских костюмах подавали плоды моря, а на стенах висели канаты. То, что Пабло носил при себе револьвер, казалось, вызывало не больше любопытства, чем матросские костюмы официантов, а револьвер вполне вписывался в романтический фон, которым я наделял Вальпараисо в моих детских мечтах. На второй день нашего знакомства я решил, что могу задать ему откровенный вопрос.

– Пабло, – спросил я его за стаканом чилийского вина, – почему ты меня охраняешь?

– По приказу полковника Мартинеса.

– А кто это – полковник Мартинес?

– Мой босс. – Он употребил английское слово.

– Но почему? Разве мне что-то угрожает?

– У сеньора Смита, – сказал он, – немало врагов.

– Почему? Что он такое замышляет?

– Об этом вы спросите его самого, когда он вернется.

Однако до тех пор пройдет немало дней. Я попросил Пабло, чтобы не умереть с тоски, показать мне свой город, а не только охранять меня – от чего? Это был город крутых холмов и проливных дождей, которые длились не больше четверти часа, но оставляли после себя миниатюрные Ниагары, так что машины на улицах не могли сдвинуться с места. Это был также город не только банков, но и трущоб, как отметил мистер Квигли. В квартале, иронически окрещенном Голливудом, рядом с развалюхами, где на крышах сидят стервятники и в крайней нищете и скученности ютятся целые семьи, разительным контрастом высятся банки с большими окнами, сверкающими в лучах утреннего солнца, а еще больший контраст являет собой Американская зона, отделенная от развалюх лишь шириной улицы, – там глазу предстают ухоженные газоны и дорогие виллы, на крыши которых ни один стервятник не вздумает сесть. На нашей стороне улицы, именовавшейся улицей Мучеников и названной так, по словам Пабло, после одной давней стычки между американскими морскими пехотинцами и студентами, я, оказывается, жил по панамским законам, а на другой ее стороне я уже очутился бы в Американской зоне, где за любое нарушение американских законов меня посадят в самолет и отправят на суд в Новый Орлеан. Я все больше и больше недоумевал, не понимая, что могло побудить Капитана осесть в этом городе, ибо никакого золота тут не было и в помине, если не считать того, что лежало в сейфах международных банков, а я сомневался, чтобы Капитан мог взять банк.

Однажды Пабло повез меня прокатиться вдоль всей длины безупречно зеленой Американской зоны. Меня крайне удивило, как такое богатство могло существовать на виду у такой бедности безо всяких таможенников или пограничников, которые оберегали бы Зону от обитателей Голливуда. Забыл, в каких выражениях я выразил свое изумление, но я запомнил ответ Пабло.

– Это же не просто Панама. Это – Центральная Америка. Может, и настанет день… – Он похлопал по висевшей у него на боку кобуре. – Понимаете, нужно кое-что посильнее револьвера, чтобы изменить дело.

Поскольку мы ели вместе с моим ангелом-хранителем, я постепенно узнавал его, и он мне все больше и больше нравился; мое расположение к нему росло, и вскоре я обнаружил, что мы вполне можем выходить в наших беседах за узкие рамки, диктуемые предосторожностью. Я понимал, что Пабло хорошо знал Капитана, потому что охранял его, как сейчас охранял меня. Приказ об этом он получил от неведомого мне полковника Мартинеса. Пабло всегда называл Капитана не иначе как «сеньор Смит», и я тоже стал так его называть.

Мы пересекали Американскую зону, чтобы взглянуть на сельскую Панаму, существовавшую по другую сторону несуществующей границы, и я внезапно спросил Пабло:

– А кто враги сеньора Смита?

Вместо ответа он молча повел рукой в направлении гольф-клуба, зеленого поля и группы офицеров в белоснежной американской форме, наблюдавших за игроками. Пабло не стал пояснять своего жеста, словно считал, что если не произносит ни слова, то как бы и не выдает секретов своего хозяина.

Каждый день он находился при мне до отхода ко сну, и я так и не узнал, где он проводил ночи. Во всяком случае, не под моей дверью, так как я выглядывал для проверки. Возможно, он был уверен, что, пожелав ему спокойной ночи, я не выйду на улицу, так как он предупреждал меня, что гулять по городу после наступления темноты небезопасно.

– У нас тут не так паршиво, как в Нью-Йорке, – сказал он мне, – но все равно паршиво, очень паршиво. А как же иначе, раз люди такие бедные?

Я подумал, что из Пабло может выйти настоящий революционер, дай ему только хорошего лидера.

А вот мистер Квигли продолжал представлять для меня загадку. Я чувствовал, что они с Пабло недолюбливают друг друга, и инстинктивно стал на сторону Пабло. Он по крайней мере не скрывал, что носит оружие, правда, я сомневался, чтобы у мистера Квигли нашлось место для пистолета под его североамериканским костюмом в обтяжку. Я не очень понимал, почему Капитан попросил мистера Квигли встретить меня – возможно, потому, что он говорил по-английски, а Капитан, будучи моим учителем, знал, насколько я слаб в испанском. Мистер Квигли регулярно звонил мне по утрам около половины девятого, обычно по телефону из нижнего холла, – просто чтобы обменяться ничего не значащими фразами. В первый раз он объяснил свой ранний звонок тем, что заскочил в отель по пути к себе в контору, которая находится неподалеку. Это дало мне возможность спросить, чем же он занимается. В трубке почувствовалось легкое колебание.

– Я советник, – ответил он.

– Советник?

– Финансовый советник.

Мне сразу пришли на ум караваны мулов Капитана, и я спросил:

– Вы имеете дело с золотом?

– В Панаме нет золота, – возразил он. И добавил: – И никогда не было. Это все сказки. Золото поступало сюда из других мест.

Наши краткие беседы неизменно заканчивались его вопросом о том, нет ли у меня вестей о возвращении мистера Смита, но я ничего не мог ему сообщить.

Мы все больше сближались с Пабло, и я отважился задать ему два-три вопроса по поводу мистера Квигли.

– Непонятный он для меня человек. Во всяком случае, не из тех, кому, на мой взгляд, отец мог бы доверять. – Я уже не оспаривал того, что мистер Смит – мой отец, поскольку и мистер Квигли, и Пабло явно так считали. В паспорте у меня стояла, конечно, фамилия Бэкстер, но они, по всей вероятности, думали, что мистер Смит был вторым мужем моей матери.

– А сеньор Смит, по-моему, не очень-то ему и доверяет, – сказал Пабло.

– Тогда почему же он попросил мистера Квигли встретить меня в аэропорту?

Эту проблему Пабло не мог решить.

Приблизительно через неделю после моего приезда мистер Квигли неожиданно пригласил меня поужинать. В тот вечер передо мной предстал совсем другой мистер Квигли, причем не только по манере держаться. Он даже физически изменился – надел пиджак с подложенными плечами, так что выглядел по-прежнему плоским, но менее узкоплечим, да и брюки на нем были менее узкие. Он отпустил какую-то невразумительную шуточку, которой я не понял, хотя сам он хохотал или, вернее, взвизгивал вовсю. Теперь его дружба с Капитаном показалась мне еще более необъяснимой.

– Приглашаю вас в перуанский ресторан, – сказал он мне. – Они там готовят превосходные коктейли «Писко Сауэр».

– Пабло с нами не едет?

– Я сказал ему, что сегодня вечером буду сам вас охранять. И обещал не выпускать вас из виду.

– А что скажет полковник Мартинес?

– На сей раз я дал Пабло немножко на карманные расходы, и он согласился забыть про полковника. Маленький знак внимания в Панаме может далеко открыть вам путь, даже в очень высоких кругах.

– Вы что же, носите, как и он, револьвер?

– Нет, нет. Мне ведь ничто не угрожает. Меня считают здесь почетным янки, а никто – особенно сейчас – не станет причинять неприятности янки.

Я никогда еще не пил «Писко Сауэр», и, после того как мы выпили по три бокала каждый, я отчетливо почувствовал его воздействие. Даже мистер Квигли чуть ли не развеселился.

– По-прежнему никаких вестей от вашего славного скитальца-отца? – спросил он.

«Писко Сауэр» затуманил мне мозги.

– О, Сатана никогда не пишет, – сказал я ему.

– Я бы не заходил так далеко, – заметил мистер Квигли после, казалось, тщательно взвешенного раздумья, – и не стал бы называть его сатаной. Немного вредным иногда – пожалуй.

Я решил не разъяснять недоразумения.

– О, Сатана – это мы просто в шутку называем его так в семье, – заметил я.

– Я с ним отлично лажу, но, конечно, не разделяю всех его идей.

– А разве бывает, что разделяешь все идеи?

Он не ответил.

– Еще по одному «Писко Сауэр»?

– А это будет разумно?

– А разве в нашем мире можно всегда поступать разумно?

В тот вечер мистер Квигли чуть ли не понравился мне. С каждым выпитым мною бокалом «Писко Сауэр» его лицо и тело казались менее тощими.

– Надолго вы сюда приехали? – Это был самый прямой вопрос, какой задал мне мистер Квигли, а мы к этому времени уже перешли от «Писко Сауэр» к бутылке чилийского вина. В коротких перерывах между возлияниями он вещал, как заправский гид, рекомендуя мне посетить острова Кокос, где индейцы ходят в золотых – золотых? – серьгах, а также отель «Вашингтон» в Американской зоне Колона, где подают отличный ромовый пунш – не сравнить с пуншем на тихоокеанском побережье Панамы: тот просто пить невозможно. Затем он сказал мне, что на севере есть прелестный маленький курорт в горах, куда можно съездить на уик-энд отдохнуть («Я мог бы устроить вам там скидку»), и надо же, воскликнул он, чуть не забыл упомянуть об одной из редчайших достопримечательностей Панамы – золотых лягушках, их можно увидеть в каком-то месте, название которого я забыл, по другую сторону Американской зоны, совсем недалеко, если ехать на машине. Речь мистера Квигли становилась все больше и больше похожей на текст брошюры для туристов, а мне вовсе не хотелось, чтобы меня считали таковым.

– Но я-то приехал сюда не для отдыха, – сказал я. – Я надеюсь найти здесь работу.

– Возможно, у мистера Смита?

– Возможно, у мистера Смита. – И поспешно поправился: – У моего отца.

– Я так и не сумел понять, чем занимается ваш отец, но, похоже он в прекрасных отношениях с национальной гвардией. Судя по тому, что полковник Мартинес приставил к вам специального охранника.

Мистер Квигли снова перешел на туристские темы и рассказал, что есть такой остров Тобосо, который стоит посетить: там не разрешают ездить на машинах, а в джунглях есть заброшенное кладбище, где захоронены англичане. Только когда мы покончили с вином, он снова перешел на личные темы. И принялся рассказывать:

– Я работаю тут в одной американской газете. Консультантом по финансовым вопросам. Панама – весьма удобное место для сбора информации: сюда стекаются новости со всей Центральной Америки, а сейчас тут многое происходит – и в Никарагуа, и в Гватемале, и в Сальвадоре, всюду неспокойно. При существующем положении вещей моя газета рада, что у нее есть корреспондент, которого, строго говоря, нельзя назвать американцем. Мне повезло, что у меня британский паспорт, хотя я уехал из Англии, когда мне было шестнадцать лет. Американцы же не слишком здесь популярны из-за Зоны. Мистер Смит говорил мне, что вы "тоже занимаетесь журналистикой.

– Я работал в совсем маленькой местной газете, – сказал я, – и ушел оттуда без предупреждения.

– Так что назад вас, очевидно, не возьмут? Значит, в известной мере вы все поставили на карту, отправившись к отцу, так?

Вино развязало мне язык. Наверное, подумалось мне, я был немного несправедлив к мистеру Квигли.

– Судя по его письмам, здесь можно сделать большие деньги. Конечно, он всегда был немного оптимистом. – И я добавил, не подумав: – С тех пор как я его знаю.

– Собственно, значит, со дня рождения? – заметил мистер Квигли, впервые проявив проблески юмора.

Я решил все-таки сказать правду, а возможно, это произошло под действием вина.

– Он мне не родной отец, – признался я, – а так сказать – приемный.

– Чрезвычайно интересно, – заметил мистер Квигли, хотя я, право, не мог понять, какой интерес могла представлять для него моя семейная история. Возможно, он прочел в моих глазах вопрос, ибо добавил:

– Ну, раз он вам всего лишь приемный отец, то вы по крайней мере можете не волноваться по поводу весьма несправедливого утверждения, содержащегося в этой книге, которую я предпочитаю именовать Несвященным писанием: «…и грехи отцов падут на детей…» [цитата не из Библии, в из Молитвенника, 2-я заповедь].

Он хихикнул, уставясь на остатки чилийского вина в бокале. Такое было впечатление, что он нашел наконец возможность ввернуть в беседе шутку, которую долгое время держал про запас, и теперь был разочарован тем, что я даже не улыбнулся.

– Пожалуй, следует распить еще бутылочку этого чилийского пойла, – сказал он.

– Я – пас. Я уже выпил свою норму.

– А-а, мудрый молодой человек. Я думаю, вы, наверно, правы, и все же…

Казалось, наступил момент, когда и я мог использовать к своей выгоде выпитое и попытаться выжать из мистера Квигли кое-какую информацию.

– Я вот все думаю, – сказал я, – почему мой отец – будем называть его так – попросил вас встретить меня.

Он ответил мне так, как я и ожидал после разговора с Пабло.

– Он считал, что вы недостаточно хорошо знаете испанский, чтобы разобраться с вашим охранником. Видите ли, при моих журналистских контактах я время от времени был в состоянии помочь вашему отцу. А у него бывали затруднения – правда, не лингвистического характера.

Я вспомнил, как Капитан предупреждал Лайзу, чтобы она не летела в Панаму более легким и менее дорогостоящим маршрутом через Нью-Йорк.

– Затруднения с американцами?

– О, и с другими тоже. Я ведь уже говорил вам, что не знаю в точности, чем он занимается.

– Во всяком случае, номер он снимает дорогой.

– Ну, по этому нельзя судить. Есть тут такие сферы деятельности, где хорошо платят, чтобы человек какое-то время мог жить на широкую ногу. И я искренне надеюсь, что он окажется в состоянии найти вам работу, которую вы в свою очередь найдете подходящей. И стоящей. А делать что-то стоящее – важнее всего. – Мистер Квигли посмотрел на свои часы и с присущей ему точностью произнес: – Десять семнадцать. – Затем подозвал официанта и попросил счет, на котором расписался, тщательно проверив цифры. Он даже пересчитал количество бокалов «Писко Сауэр». – За счет фирмы, – сообщил он мне и снова хихикнул. – Прежде чем мы распростимся, – добавил он, – мне хотелось бы сказать, какое удовольствие я получил от вашего общества. Собрат англичанин. А то ведь в этой части света чувствуешь себя немного одиноко. Приятно слушать, когда говорят на твоем родном языке.

– Но ведь рядом Зона. И там, безусловно, нет недостатка в американцах.

– Да, да, но это не вполне то же самое, верно? Я хочу сказать – и не только под влиянием чилийского вина, – что, если вам будет трудно найти работу, я, возможно, сумею немного помочь. Или если вы захотите подработать. Бывает, вдруг происходят какие-то события, а я не всегда на месте. Помощник мне бы не помещал. То, что в газетном мире, откуда вы к нам прибыли, называется, по-моему, «быть на подхвате». Полдня, максимум полдня. Я, конечно, вовсе не хочу перебегать дорогу мистеру Смиту, если он для вас что-то наметил.

У дверей моего отеля он сказал на прощанье:

– У вас есть номер моего телефона. Можете звонить в любое время.

И что-то в тоне его голоса навело меня на мысль, что он наконец дал понять, ради чего проводил со мной вечер. Но он вполне мог бы и не тратиться на столько бокалов «Писко Сауэр». Слишком хорошо я понимал, что мне может потребоваться помощь, когда Капитан узнает о смерти Лайзы.

Двумя вечерами позже, устав бродить с Пабло по улицам Панамы мимо по меньшей мере десятка из ста двадцати трех банков (а у меня не было ни малейшего желания возвращаться в трущобы Голливуда, где к нам пристал какой-то наркоман, пытавшийся сбыть наркотики за доллары), я вернулся к себе, и мой телохранитель ушел, а через мгновение вернулся и сообщил, что прибыл мистер Смит, что он через полчаса будет в отеле и таким образом его, Пабло, миссия окончена.

– Сеньор Смит сам может позаботиться о вас. Полковник Мартинес отозвал меня.

Я не видел Капитана уже много лет, и у меня было такое впечатление, будто я жду незнакомца, а вернее, персонажа, сошедшего со страниц моей юношеской рукописи, над которой я все еще продолжал работать. Он существовал в большей мере на бумаге, чем в моей памяти. К примеру, пытаясь припомнить, когда мы с ним ходили в кино, я вынужден был признать, что в памяти у меня сохранился лишь тот раз, когда мы смотрели «Кинг-Конга», да и то лишь потому, что я это записал. Когда же я начал вспоминать о его появлениях после долгого отсутствия, что случалось достаточно часто за время нашей совместной жизни, в памяти вставало неожиданно бородатое лицо – и я мысленно видел его, потому что подробно описал, – или же незнакомец, разговаривавший с директором школы, а потом накормивший меня копченой лососиной. И вспомнился он мне опять же потому, что я пытался воссоздать его образ в своих жалких потугах стать «настоящим писателем».

Поэтому сейчас, когда дверь в номер распахнулась, у меня было такое чувство, будто я нахожусь в гостинице «Лебедь» и жду появления гораздо более молодого человека, который попросит хозяина отнести в его комнату тот чемодан с двумя кирпичами. Я ничуть не удивился бы, узнав, что в чемодане, который Капитан тяжело опустил на кровать, тоже лежали кирпичи, зато меня удивило, как он постарел: передо мной был старик с потрепанным, обвисшим лицом. Отсутствие бороды и усов, казалось, давало больший простор сети глубоких морщин, бороздивших щеки, и волосы у него были с сильной проседью, а местами совсем седые.

– А-а, Джим, – сказал он, явно не без стеснения протягивая мне руку, – как хорошо снова видеть тебя после стольких лет, жаль только, что ты один. – И, словно вторя моим мыслям, произнес; – Насколько же старше ты выглядишь. – Затем добавил: – Странно, верно, что нет Лайзы – она приготовила бы нам по чашечке чайку, но ты теперь, наверное, предпочтешь что-нибудь покрепче. Виски? Джин?

– Ваш друг мистер Квигли учил меня пить «Писко Сауэр», но я предпочел бы виски. – Вспомнив далекое прошлое, я чуть не сказал: «Джин с тоником».

Капитан направился к бару.

– Квигли – мой знакомый, – заявил он, – едва ли я назвал бы его другом. – И, смешивая нам виски с водой, он спросил, не поворачиваясь ко мне, возможно, чтобы я не увидел в его взгляде тревоги: – А как Лайза?

Не думаю, чтобы кто-либо мог поставить мне в вину то, что я не сказал тогда простой правды: «Она умерла», и, пожалуй, как раз тогда я принял рискованное решение оттянуть по возможности разговор о ее смерти.

В конце концов, я ведь ничем не был обязан Капитану. Разве я интересовал его сам по себе, а не просто потому, что был ребенком, которого он смог дать Лайзе, так как собственного иметь она не могла? Но я отлично понимал, какие меня ждали трудности. Я ведь понятия не имел, как часто она ему писала и чем мне объяснить ее молчание. Я знал, что рано или поздно правда выплывет наружу, но прежде надо благополучно утвердиться в этом незнакомом мне мире, а уж потом говорить Капитану, что я ему солгал.

Я сказал:

– Да не очень.

– То есть?

– Пустяковый несчастный случай. Ее сшибло машиной. По пути в булочную. Пришлось отвезти ее в больницу.

– Что все-таки с ней случилось?

Я изложил ему видоизмененную версию правды, умолчав о последующем.

– И ты прилетел сюда, а ее оставил одну в больнице?..

Я чуть не сказал ему: «Она же привыкла быть одна», но вовремя сдержался, а он добавил:

– У нее ведь никого, кроме тебя, нет.

Я вспомнил, что она не писала ему о моем дезертирстве из боязни встревожить его, да и не хотела вынуждать его вернуться. Поэтому я продолжал осторожно лгать.

– Она настаивала, чтобы я поехал. Дала мне денег на билет, потому что сама не могла поехать. Она собирается вылететь следом. Как только врачи дадут добро.

Ложь и умолчания множились, и я уже не мог остановиться.

– Но я и не ждал ее. Я же написал, чтобы она пока не приезжала. Подождала еще немного. Из-за осложнений.

– Она считала, что я могу быть вам полезен.

– А мне не выносима мысль, что она там в больнице – беспомощная и одна.

– Она, наверное, теперь уже вернулась домой.

– Да. В свой так называемый «дом». В этот мрачный подвал.

– Она была там счастлива. По-своему. Жила ожиданием, когда вы вернетесь.

– Благодарение богу, у нее был ты, но вот сейчас… Ах, если бы я мог сесть на ближайший самолет и вернуться в Европу, но я не могу. Я обещал… Возможно, через месяц я буду волен распоряжаться собой – я в этом почти уверен, – но месяц – это чертовски долго для больного и одинокого человека. – Он сделал большой глоток виски. – Но ведь за хлебом всегда ходил ты. Где же ты был, когда произошло несчастье?

– На работе.

– Ах, да, конечно. Ты же получил место в газете. Она писала мне, как она рада, что ты не болтаешься весь день без дела. Ей нравилось ждать тебя домой вечером.

До той минуты мне ни разу не приходило в голову, насколько мы оба обманывали его. Совместными усилиями мы вырыли яму, более глубокую, чем любая могила, и запрятали в нее правду. Но была правда, которую рано или поздно придется откопать, – правда о смерти Лайзы. Не может же она до бесконечности не отвечать на его письма. Я выпил, но виски не помогло мне решить эту задачу.

Капитан налил себе вторую порцию виски.

– Чай я больше не пью, – сказал он, – да я никогда его и не любил. Чай для меня связан с одним-единственным местом на свете – ее домом. – Думается, он пытался таким путем разрядить напряжение, которое возникло между нами и которое он, по всей вероятности, объяснял различием наших тревог, а может быть, даже и изменением нашего статуса по отношению друг к другу. Не было больше взрослого мужчины и мальчика – он стал стариком, а я перестал быть маленьким мальчиком. Он спросил: – Что ты думаешь об этом Квигли?

– Я не сумел его раскусить. Да и непонятно мне, почему вы именно его попросили встретить меня.

– Пабло ведь почти не говорит по-английски, а твой испанский я считал… ну, словом, мы тоща недалеко ушли в его изучении, правда? А Квигли мог по крайней мере немного объяснить тебе, что к чему.

– Он ничего мне не объяснил.

– Я имел в виду – про отель, этот номер, про счет, на который следует все записывать, и что надо есть в этом дикарском городе. Сам я не мог тебя встретить. У меня было важное дело. Я им там требовался.

– Кому – полиции? – спросил я с единственным намерением пролить свет на непонятное прошлое, которое я и Лайза делили с ним.

– О нет, теперь у меня осложнения не с полицией.

– Но осложнения все-таки есть?

– Они всегда есть. И я не боюсь осложнений. Жизнь ничего бы не стоила без них. Теперь, когда я вернулся, тебе, к сожалению, придется спать на диване.

– Я же привык к дивану в Кэмден-Тауне. И тот был не такой удобный.

– Надеюсь, на этот раз у тебя есть пижама.

Я был рад, что и он вернулся мыслью к тому далекому прошлому, о котором я писал. В этом прошлом не было ловушек, которые надо обходить, и каждый из нас мог свободно говорить с другим.

– Слава богу, она не оранжевая, – сказал я.

– В ту первую ночь тебе пришлось примириться с оранжевой.

– Как только в доме все затихло, я стянул пижаму и лег голышом.

– А ее, наверно, смял как следует, чтобы Лайза не заметила.

– Даже основательно порвал. Чтобы после стирки не пришлось снова надевать.

– Да, я помню, Лайза очень рассердилась, потому что мне пришлось покупать другую пижаму. Значит, не я один жил двойной жизнью – ты начал так жить еще раньше, чем я.

– Но вы и продолжаете так жить, – сказал я. – Чем вы все-таки занимаетесь?

– Я не уверен, что тебе небезопасно знать об этом.

– Небезопасно?

– Для нас обоих.

– А мистер Квигли знает?

Я намеренно вставлял слово «мистер», говоря о Квигли. Тем самым я как бы отделял себя от него. Выражал ему презрение.

– О, он очень хотел бы знать, но никогда нельзя доверять журналисту, если, конечно, Квигли – журналист.

– Так я ведь тоже всего неделю тому назад был журналистом.

– Но не журналистом типа Квигли, надеюсь.

– А какого типа журналист мистер Квигли?

– Он именует себя корреспондентом по финансовым вопросам, но жаден до любой информации. И я не уверен, что он всегда использует ее для своей газеты. С этого человека нужно глаз не спускать.

– И вы хотите, чтобы я этим занимался? Именно эту работенку вы имели для меня в виду?

– Пожалуй. Вполне возможно. Кто знает? Но сейчас слишком поздно толковать об этом, к тому же мы оба устали. Давай выпьем еще по одной и ляжем спать. Во всяком случае, ты можешь ложиться. А я сначала напишу Лайзе и сообщу, что ты благополучно долетел.

На секунду мне показалось, что он проверяет меня, хочет посмотреть, как долго я протяну со своей ложью, делая вид, будто она жива, но все это, конечно, были мои домыслы! Он добавил:

– Я всегда стараюсь писать ей перед тем, как лечь спать, – даже если потом и не отсылаю письма. Когда день кончился, я могу забыть о моих осложнениях и думать только о ней.

И под скрип его пера я наконец заснул.

Случай – по крайней мере так я думал в то время – на другой же день свел меня с мистером Квигли. Когда я проснулся, кровать Капитана была уже пуста, а на стуле возле нее лежало письмо к Лайзе, незапечатанное и без марки: возможно, он намеревался дописать его вечером, после своих дел – каких дел? – или не думал отправлять вовсе. Меня тотчас потянуло прочесть его – я совсем недавно прочел столько писем Капитана, что мог почти предугадать содержание этого письма. В нем, конечно, будет все та же сентиментальная чушь. И все же, немного гордясь собою, я воздержался от чтения. Это как бы чуточку уменьшало мою вину за главную ложь.

Не успел я выйти из отеля с единственной целью убить время, как увидел мистера Квигли, шедшего в мою сторону. Поскольку целых четыре банка находились всего в ста ярдах оттуда, подобная встреча была легко объяснима – да, собственно, именно так и объяснил ее мистер Квигли.

– Немного снял со счета на расходы, – сказал он, – в том числе и для вас.

– Для меня? Не понимаю.

– Хочу дать вам весьма скромный аванс.

– За что?

– Вы можете помочь мне информацией – я пишу статью для моей газеты.

– Не вижу, каким образом.

– Ну, как один журналист другому.

– Это имеет какое-то отношение, – я помедлил, прежде чем назвать имя, – к мистеру Смиту?

– Не прямое.

– Извините, – сказал я ему, – тут я вам не помощник. – И, не взяв у него денег, в прескверном настроении пошел прочь.

Описывая все это, я начинаю понимать, что в моем повествовании есть серьезный пробел. Я же все-таки должен был почувствовать горе по поводу смерти Лайзы. Все эти годы со времени моего неожиданного появления вместе с Капитаном у Лайзы она исправно заменяла мне мать, проявляя, казалось, естественную привязанность, а при случае и естественное раздражение – причем куда более искусно, чем моя тетка. И я не могу пожаловаться, что мне было у Лайзы плохо. Капитан считал, что ей был нужен ребенок – для полноты счастья и чтобы она не страдала от одиночества во время его долгих отсутствий. Возможно, он поступил неверно – возможно, он лишь взвалил на нее дополнительное бремя ответственности. Но разве может человек быть уверен в том, что чувствует другой? Лайза, бесспорно, никогда не относилась ко мне как к своей собственности, и я даже ребенком, наверное, ценил это, хотя и бессознательно. Это-то ее отношение и позволило мне без зазрения совести вырваться на свободу, когда пришло время стать самостоятельным, – правда, я продолжал разыгрывать из себя покорного сына и навещал ее раз в неделю, если не подворачивалось ничего более заманчивого. И вот сейчас я обнаружил правду: в моем повествовании был пробел. Когда мне сказали в больнице, что Лайза умерла, я ничего не почувствовал – как не чувствовал ничего, когда расставался с нею после очередного еженедельного визита и шел к себе, в свою однокомнатную квартирку в Сохо. Если в связи с ее смертью у меня и возникло какое-то чувство, это было чувство облегчения: больше не надо выполнять свой долг.

В больнице Лайза кое-что оставила после себя – письмо, адресованное Капитану без указания апартамента, номер которого она, видимо, забыла; к тому же ни она, ни я не могли понять, что это означает. Я уже собрался было вскрыть конверт, но холодный расчет остановил меня. Я ведь ехал к Капитану – не мог же я дать ему вскрытое письмо, а я уже решил, что, вручая ему письмо, сообщу и о ее смерти – это может даже объяснить, почему я воспользовался его чеком и прилетел к нему. Но теперь поступить так было нельзя, и я, не читая, разорвал письмо, а клочки бросил в урну.

Я поступил опрометчиво, резко порвав с мистером Квигли, так как уж очень было скучно целыми днями торчать одному в этом городе, где все мне было чужое. Я даже обрадовался бы возвращению Пабло, и если таинственный полковник Мартинес считал, что Капитан должен взять на себя роль моего телохранителя, то почему же он исчез, не успев вернуться? Да и вообще на кой черт мне нужна охрана? Я не чувствовал себя в опасности среди международных банков, в одном из которых обменял немного принадлежавших мне денег – вернее, того, что осталось после Лайзы. Телохранители и банки, с моей точки зрения, – это был совсем другой мир, чем тот, где жили я и Капитан. Пожалуй, только мистер Квигли чувствовал себя среди них в своей тарелке.

Случилось так, что я не очень долго оставался один. Капитан, войдя в номер, даже извинился за свое отсутствие.

– Надо было решить кое-какие проблемы, – сообщил он мне. – А теперь мы можем спокойно наслаждаться жизнью, и я покажу тебе красоты Панамы.

– Только, пожалуйста, не банки. И не трущобы. И того и другого я видел предостаточно. А тут есть красоты?

– Красоты развалин, – сказал он мне. – Они нас кое-чему учат.

– Чему?

– Сказать по правде, я не уверен, чему именно.

«Сказать по правде» – было излюбленным выражением Капитана. Как часто мы с Лайзой обменивались ироническими взглядами, услышав эти слова, ибо правда и Капитан не очень-то сочетались. Тем не менее в данном случае он, пожалуй, действительно пытался найти правдивый ответ – так долго он стоял в почтительном молчании на берегу моря, среди развалин старого города, который сэр Генри Морган уничтожил более трехсот лет назад.

– Вы называете это красотой, – заметил я, чтобы нарушить молчание. – Но ведь это всего лишь груда разбитых камней!

Он еще ни разу при мне так долго не молчал.

– Что ты сказал?

– Вы считаете эти развалины красивыми? Они, конечно, намного лучше всех этих небоскребов, в которых размещены банки, но чтобы назвать их красивыми?!

– А ты подумай, – сказал Капитан, – сколько в ту пору надо было потратить труда, чтобы превратить все эти здания в развалины. Сколько ухлопано на это времени. А сейчас я бы мог развалить этот храм – если это был храм – за несколько секунд.

– Каким образом?

– Сбросил бы с воздуха парочку бомб.

– Если бы у вас был самолет. А у сэра Генри Моргана его не было.

– Собственно говоря, – на сей раз дело обошлось без «сказать по правде», – у меня есть маленький самолетик. Конечно, уже побывавший в употреблении.

«Интересно, выражение „собственно говоря“ означало для Капитана то же, что и „по правде сказать“, и могло считаться столь же достоверным?» – подумал я и потому промолчал.

– Я предпочитаю Моргану Дрейка, – продолжал Капитан, глядя, как мне показалось, в весьма подавленном настроении на развалины. – Дрейк завладел золотом, убив при этом несколько испанцев, но он не разрушал городов. Я могу показать тебе сокровищницу испанцев в Портобелло – до сих пор стоит в целости и сохранности.

– Так для чего же все-таки вам самолет?

– А-а, забудь об этом. Я не собирался говорить тебе о самолете. Просто сорвалось с языка. Самолет у меня ни для чего. Так – глупое увлечение. У каждого мужчины есть ведь какое-то увлечение.

Самолет представлялся мне весьма дорогостоящим увлечением, и я недоумевал, откуда Капитан взял деньги, чтобы заплатить за него. Опять всего лишь подписал бумажку?

Эта сорвавшаяся у него с языка новость оказалась куда более существенной, чем я ожидал, когда наш разговор в тот вечер свернул в весьма опасном направлении. Сначала все шло хорошо. Прошлое было областью, не внушавшей опасений, и мы бездумно болтали, по-дружески открывая для себя собеседника после того, как столько лет не виделись.

Я даже попытался чуть приподнять завесу над теми годами, полными сомнений, и необъяснимыми появлениями полиции, которые я хорошо помнил.

– Вы помните то время, когда вы много месяцев отсутствовали, а потом вернулись с бородой?

Он рассмеялся.

– Да, лихо я тогда их провел.

– А потом было сообщение в «Телеграф»…

– Ну и память у тебя.

– Понимаете, несколько лет назад я хотел стать писателем и записал многое из того, что тогда было. После несчастья с Лайзой я нашел рукопись и перечитал ее. Там было про то ограбление и про человека, которого искала полиция.

– «Человека с военной выправкой». Да, я тоже читал это сообщение. Меня оно очень позабавило. Сейчас бы они так про меня не сказали, верно, а я ведь по-своему снова воюю. Хорошие то были дни, хоть и трудноватые. Я тогда работал с тремя ребятами. Ненадежные они были и плутовали где могли, но выбора у меня не было. Кто подвернется, того и приходилось брать в напарники. Очень мне хотелось вытащить Лайзу из того мрачного подвала и дать ей настоящий дом, мне больно думать, что ей придется возвращаться туда после больницы.

Его мысли приняли опасный поворот, и я попытался свернуть разговор на другое:

– Значит, вы действительно были тем, про кого писали в «Телеграф»?

– Конечно.

– И вас разыскивали за кражу?

– Когда речь идет о драгоценностях стоимостью почти в три тысячи фунтов, это не кража, а ограбление.

– Значит, вы были тогда грабителем?

– Как и Дрейк до меня. Дрейк, а не Морган. Я не уничтожал городов. Я никому настоящего ущерба не причинил.

– А ювелиру?

– Ну уж он-то вообще никакого ущерба не понес. Связали мы его очень аккуратно. У него плохо шли дела, и он, наверное, был рад получить деньги по страховке. Эти люди всегда ведь хорошо застрахованы. Так или иначе, я не мог на это пойти.

– Почему!

– У меня же были обязательства. Лайза и ты.

– А Лайза знала?

– Она девчонка умная и, думаю, наверняка догадывалась о куче вещей. Да я не так уж много от нее и скрывал. Только мелочи, чтобы она не тревожилась. Я ведь хочу лишь, чтоб она была счастлива, и настанет день, когда, клянусь, она будет счастлива.

– А почему вы все время меняли фамилию?

– В те дни серьезных причин для этого не было – просто так, для развлечения. Даже мальчишкой мне нравилось обставлять фараонов. Не люблю я их.

– А какая была ваша фамилия при рождении? – на этот раз с подлинным интересом спросил я.

– Моя фамилия была Браун.

– А теперь, – сказал я с улыбкой, – ваша фамилия Смит. Приближаетесь к правде, заурядной правде.

– Ну, на этот раз фамилию мне выбрали друзья. Им хотелось такую, чтобы легко было запомнить. Карвер для них слишком трудно, но и Смит трудновато – для произношения. Латиняне не любят твердых окончаний. – Он встал, чтобы налить нам еще по порции виски. – Что-то я разболтался, больше чем нужно. А все потому, что слишком долго был чертовски одинок.

– А кто эти ваши друзья?

– Славные ребята. Я пытаюсь помочь им, но мы стараемся не слишком часто встречаться. Сейчас мы задумали кое-что действительно важное, и каждый из нас по большей части работает в одиночку. За исключением тех, кто сражается в открытую…

– За караваны с мулами?

– Точно – за караваны с мулами.

– А мистер Квигли имеет к этому отношение?

– Оставь мистера Квигли в покое. Я бы ему не слишком доверял.

– У меня такое впечатление, что вы оба не доверяете друг другу. Зачем же вы дружите?

– Я ведь сказал тебе: мы не друзья. Идет игра. Серьезная игра – вроде шахмат или трик-трака. Мы обмениваемся фишками, не имеющими существенного значения для игры, хотя, конечно, все в известном смысле может стать существенным. Для его друзей или для моих. А ну давай приканчивай виски. Время укладываться в постель – я хочу сказать, на диван. А я напишу еще строчку-другую Лайзе. Это вошло у меня в привычку, и я никогда ей не изменяю.

Я лег, но долго не мог заснуть. Я лежал и смотрел на Капитана, а тот написал строчку и замер, потом написал другую и снова замер, словно ребенок, выполняющий трудное задание, а не мужчина, пишущий письмо любимой женщине – женщине, которая уже мертва.

Мое любопытство больше всего возбудило упоминание Капитана о самолете, и я подумал: надо навести на это разговор, чтобы таким образом оттянуть момент, когда может вдруг выплыть, что Лайза умерла. Тут мог оказаться полезным даже мистер Квигли. Когда я проснулся. Капитана опять не было – он оставил лишь короткую записку, в которой говорилось, чтобы всю еду и по возможности все необходимые покупки я записывал на счет в отеле. «Вернусь до наступления темноты. Просто небольшой черно-копотный полет». В конверте лежало также сто долларов, и мне вспомнились годы детства, когда вот такие же таинственные поступления получала Лайза после условного звонка в дверь. Я не почувствовал благодарности – даже разозлился на Капитана, так как не желал тратить его деньги. Я предпочел бы заработать их сам – даже с помощью мистера Квигли. Адреса его у меня не было – на карточке стоял лишь номер телефона. Даже то, что Капитан употребил это дурацкое слово «черно-копотный», раздражало меня.

От злости я заказал по телефону большущий завтрак – все, что только смог придумать, – и половину оставил нетронутым. Затем спустился в холл и там у двери увидел мистера Квигли, который тотчас поднялся со стула при моем появлении.

– Ну, какое удачное совпадение, – сказал он, – а я вот только зашел, чтобы немного передохнуть… Ваш отец дома?

– Отель – это не дом, – сказал я. Настроение у меня было все еще преотвратительное. Я добавил: – А отец отбыл, как он выразился, в небольшой полет.

– Ох, уж эти его полеты. Так трудно бывает его застать.

– А вы хотели застать его?

– О, я люблю с ним поболтать. Его своеобразные идеи очень интересуют меня. Даже когда мы расходимся во мнениях.

Я показал ему записку Капитана.

– Что значит, черт подери, «черно-копотный»? – спросил мистер Квигли.

– Когда-то я знал, но забыл. Я не ношу с собой толкового словаря. Да он тут и не поможет. По-моему, Капитана привлекает только звучание слов. А что они означают, он часто понятия не имеет.

Я пересказал мистеру Квигли то, что рассказывал мне Сатана про концентрационный лагерь и уцелевшую половину словаря.

– В речи он редко употребляет такие слова и выражения, но, когда пишет, они, видно, сами просятся на бумагу.

– Как бывает у поэтов?

– Какой же он поэт!

И тут мне пришло в голову, не от Капитана ли я унаследовал это назойливое желание стать писателем? Безусловно, не от Сатаны и не от матери, и мне стало немного стыдно оттого, что я, возможно, предавал мистеру Квигли человека, который в определенном смысле породил меня. Разве в своем стремлении найти нужное слово я не походил на Капитана, вечно искавшего караван мулов с золотом?

Ход моих мыслей прервал мистер Квигли.

– Знаете, а ведь я уже собирался вас разыскивать, – сказал он. – Я вчера связался со своей газетой, и они в принципе разрешили мне, – он подчеркнул слово «в принципе», – взять вас на подхват за шестьсот долларов в месяц, которые вам будут выплачивать каждое первое число; соглашение это может быть расторгнуто любым из нас без предупреждения.

– Я не очень понял. За что же вы собираетесь мне платить?

– О, вы наверняка узнаете о каких-то мелких событиях, которые могут подойти для хроники в конце полосы. Потом мне иногда приходится уезжать на несколько дней, и тогда я буду просить вас следить за тем, что происходит. В таком месте, как это, что угодно может вдруг произойти. Панама – прелюбопытное местечко. Маленькое капиталистическое государство с генералом-социалистом во главе, разделенное посредине американцами. Мы с вами – англичане и вполне можем представить себе, какие тут могут возникнуть сложности. Это же все равно, как если бы разделить Англию на северную и южную половины и поместить американцев посредине. Американцы не понимают возмущения панамцев – ведь благодаря им в страну течет много денег. Без них Панама была бы нищая, и американцы считают, что их должны здесь любить, а вместо этого кругом одни враги. Деньги ведь делают не только друзей, но и врагов.

Я не впервые заметил, что некоторые слова (в частности, «американцы») мистер Квигли произносит со свойственным янки акцентом.

– А вы-то сами – англичанин? – спросил я.

– Можете посмотреть мой паспорт, – сказал он. – Родился в Брайтоне. Большего англичанина трудно и представить себе.

– Я спросил только потому, – извинился я (так как разве не пытался он мне помочь?), – что иногда у вас такой акцент…

– Акцент атлантического побережья, – признал он. – Видите ли, я провел не один год в Штатах, изучая мое ремесло.

– Ремесло?

– Финансового корреспондента, потому я и очутился здесь, в этой стране, где сто двадцать три банка и генерал-социалист во главе. В такой ситуации финансовый корреспондент мигом может превратиться в политического корреспондента и даже в военного. Словом, моей газете чрезвычайно полезно было бы иметь здесь двух нейтральных репортеров.

– А почему бы вам не завербовать Капитана? Он ведь исколесил весь свет, и опыт у него немалый.

– Какого капитана?

– Мы всегда так звали его – я имею в виду моего отца.

– О, он и так достаточно занят… своими делами… какие они у него там ни на есть. И своим самолетом. Кстати, вы не знаете, где он держит этот свой самолет?

– Я полагаю, в аэропорту.

– Да, я тоже так полагаю. Глупый я задал вопрос. Просто я никогда не видел его самолета. Правда, здесь два аэропорта. Внутренний и международный, и я, как правило, пользуюсь международным.

– Вы хотите, чтобы я спросил его?

– Нет, нет, забудьте об этом. Это было пустое любопытство. Впрочем, нет, по правде говоря, не совсем пустое. При моей профессии мне в любой момент может понадобиться небольшой самолет. Я могу хорошо заплатить – то есть я хочу сказать, моя газета, конечно, может хорошо заплатить, а здесь так мало частных самолетов.

– А вы спрашивали его?

– Когда-нибудь спрошу, если мне действительно понадобится, и я уверен, что он всегда готов будет мне помочь. Как-никак он же соплеменник, англичанин, а в этой части света я скорее поверю англичанину, чем янки.

– Почему? Вы же работаете на них.

– О, я не имею в виду людей из моей газеты, но журналистикой в этой части света заниматься непросто. Хорошая информация подчас сопряжена с долей риска. Найдутся люди, которые не захотят, чтоб она была опубликована, так что в известном смысле чувствуешь себя уютнее, когда знаешь, что есть еще один англичанин…

Наша беседа в «известном смысле» шла кругами, и я почувствовал, что почему-то не верю ни единому слову мистера Квигли. По-видимому, он заметил мое недоверие.

– Я тут болтаю с вами о всякой ерунде, – сказал он, – вместо того чтобы заниматься делом. А у меня сегодня уйма всего.

– Какие же у вас сегодня дела?

– Дать информацию, конечно, как всегда, дать информацию. Если вы почти каждую неделю не даете в газету чего-то новенького, они считают, что вам не за что платить деньги. Иной раз, признаюсь, хоть выдумывай.

Это было мне вполне понятно – разве не таким же путем я получил свою первую работу? Пожалуй, впервые я почувствовал, что у меня может быть что-то вообще с мистером Квигли. И мне захотелось помогать ему – если бы только он уточнил, в чем именно. Я шагнул к стойке портье, чтобы отдать ключ, и услышал за своей спиной:

– Ну, я пошел. Скоро увидимся.

Я обернулся, но он уже ушел, исчез, хоть и не растворился в воздухе, ибо в воздухе Панамы, сыром и насыщенном еще не пролившимся за этот день дождем, нельзя раствориться.

– Я хочу кое-что тебе показать, – сказал мне Капитан.

Он порезался, бреясь, и пригнулся к зеркалу, чтобы лучше рассмотреть ранку. Мне вспомнилось, как много лет тому назад он порезался, когда сбривал бороду.

– Надо было вам тогда оставить бороду, – сказал я, – сейчас не пришлось бы бриться.

– Это ведь было много-много лет назад, и к тому же Лайзе не нравилась моя борода. Когда я тогда вернулся, она сказала мне, что я стал другим – такого человека она не знает.

– Я думаю, она имела в виду не бороду.

– Наверно, ты прав. Но я удивлен, что в том возрасте ты сумел это заметить.

– Она боялась, что без бороды вас схватит полиция. То есть если вы сбреете ее.

– Опять верно. Но сейчас все обстоит иначе. Я ведь не имею дела с английскими фараонами. Они привыкли заниматься простыми вещами – убийством или кражей драгоценностей. А здесь с помощью бороды или изменения прически людей не проведешь. Приходится быть куда осторожнее. Здесь все – политика. – И, отвернувшись от зеркала, Капитан сказал: – Слава богу, тюрьма мне здесь не грозит. Грозит только смерть.

– Господи помилуй, почему?

– А чего волноваться по поводу смерти? Смерть неизбежна, так не все ли равно? А если все пойдет благополучно, Лайза будет богатой женщиной, когда меня не станет.

– Она никогда не хотела быть богатой.

– Ладно, вычеркиваем слово «богатой». Я хочу, чтобы она была обеспечена – только и всего… если что-то случится со мной.

Всякий раз, как он упоминал о Лайзе, сердце у меня уходило в пятки: ему же придется рано или поздно узнать, что она умерла. Я снова пожалел, что с самого начала не сказал ему о ее смерти.

– Я тут веду игру с более высокими ставками, – продолжал он между двумя взмахами бритвы, – чем драгоценности на какую-то тысячу фунтов, а потому и наказание немного тяжелее. По крайней мере для тех, кто считает смерть более тяжким наказанием, чем тюрьма. Но я-то знаю, что такое тюрьма. Я хлебнул там предостаточно во время войны. А, черт, опять порезался. Дай-ка мне кровоостанавливающую палочку. Да я бы в жизни не бежал из того немецкого лагеря, если бы считал, что тюрьма лучше смерти.

– Значит, эта история – правда? – спросил я.

– Конечно, правда. А что?

– Мой отец считал, что многие ваши истории – чистая ложь.

– Да ведь это же Сатана любил приврать, а не я. И выиграл я тебя в трик-трак, а не в шахматы.

– А эта история о вашем побеге через Пиренеи и о том, как вы попали к испанским монахам?

– Так откуда же я мог бы научить тебя хоть немного испанскому и как бы я справлялся здесь, если бы его не знал?

– А насчет всех этих мулов?

– Сегодня, – сказал он и, отвернувшись от зеркала, торжественно поднял вверх бритву, как священник поднимает Святые Дары, – я покажу тебе одного из мулов в его стойле. Только ты да и я будем знать, где это стойло находится, – ну и еще, конечно, несколько моих настоящих друзей, которые, надеюсь, никогда меня не предадут. – Он вытер лезвие бритвы и снова повернулся ко мне. – Это большая тайна, – сказал он. – Ты ведь мой настоящий друг, правда?

Можно ли винить меня за то, что я ответил ему: «Да, конечно»? Если он не был моим другом, то кто же еще на всей земле был моим другом теперь, когда Лайза умерла?

Мы сели в машину Капитана – весьма скромный «рено» – и проехали за город, через кварталы, застроенные банками, затем через трущобы; въехали без всякой проверки в Американскую зону, промчались мимо игроков в гольф, солдатских бараков и церквей – Капитан по дороге называл некоторые из них: церковь общины Коко-Соло, церковь Почитателей Библии на перекрестке, назаретская церковь, церковь Святых последнего дня, церковь Четырех евангелий…

– Их тут больше шестидесяти, – сообщил он мне, подтверждая подсчеты Пабло, – хотя и не так много, как банков.

– Коко-Соло, – не поверил я ему из-за созвучия с кока-колой, – это вы наверняка придумали.

– Нет, не придумал, но, возможно, указал не на ту церковь. Это вполне мог быть храм Свидетелей Иеговы или Первых поселенцев на перешейке. Очень религиозные люди, эти янки. Я забыл показать тебе книжный развал «Аргози». Вот это штука действительно уникальная. Единственная книжная лавка в Зоне. Конечно, если столько времени уделять молитвам, не говоря уже о военных обязанностях, на чтение почти ничего не остается.

Мы выехали из Зоны – по-прежнему, без проверки – и свернули налево, затем снова повернули – я хотел написать «на север», но показания компаса в Панаме могут сбить с толку даже географа. Кто, например, догадается, что канал из Атлантического океана в Тихий пролегает более или менее с запада на восток? Сейчас от этой нашей поездки у меня остался в памяти лишь длиннющий забор вдоль дороги, на котором красовался план города – этот город, судя по всему, намеревался строить Бостонский банк, но пока еще и не начинал. Лишь ряд электрических столбов стоял вдоль заасфальтированных дорог, которые никуда не вели, если не считать беспорядочно сгрудившихся на краю Тихого океана хижин.

– Вот здесь, – сказал Капитан, – мы свернем направо, а затем я просил бы тебя об этом месте забыть, – быстро добавил он; мы подскочили на колдобине и съехали на траву меж кустов в человеческий рост. И оттуда выкатили на короткую взлетно-посадочную полосу, которая даже для моего неопытного глаза казалась на редкость разбитой.

– Вот он, – с несомненной гордостью объявил Капитан, остановив автомобиль и указав на маленький самолетик, стоявший прямо на земле.

– Выглядит он что-то больно стареньким, – заметил я.

– Тринадцать лет летает, но машина вполне надежная. Если бы только они оставили ее в покое. – Он замолчал, а я решил, что он, очевидно, погрузился в раздумья по поводу этих «они», кто бы «они» там ни были, но оказался не прав. Он вдруг сказал: – Не упоминай о ней, когда будешь ей писать.

Я почувствовал, что запутался в этих «они» и «ей». И спросил:

– Не упоминать о ком?

– О машине, конечно. Она будет волноваться.

«Разве самолет может волноваться?» – подумал я.

Какое-то время Капитан молча сидел за рулем, а я боялся нарушить его молчание – ведь молчание в моем положении было безопаснее слов.

– Она сдюжит, – наконец произнес он.

– Доктор сказал… – начал было я, но тут понял, что на этот раз он имел в виду самолет, а не Лайзу.

По счастью, Капитан, видимо, не услышал моих слов, этих опасных слов, которые могли открыть дверь и выпустить правду. Он сказал:

– Я проверяю ее после каждого полета. Не потому, что боюсь, как бы чего не случилось, но я не могу подвести других.

– Других?

Он не услышал меня, так как мысль его уже заработала в новом направлении.

– Ты написал ей и сообщил, что ты здесь, что долетел благополучно?

– О да, написал, – сказал я: на сей раз он явно говорил не о самолете. – А когда вы научились летать? – спросил я его.

– Когда вернулся в Англию. Надоела мне эта чертова пехота, но, как раз когда я сдавал летные экзамены, война кончилась. Так что по-настоящему я не летал. И не думал, что мне пригодятся мои знания, пока не приехал сюда. А в этих краях понял, что мне нужен самолет.

– Для чего?

– Чтобы быть по-настоящему полезным моим друзьям. Им требовался самолет. Перевозить то, в чем они остро нуждаются, туда, где нет дорог. Хочешь покататься?

Я взглянул на этот видавший виды самолетик, уже отслуживший тринадцать лет, и мне очень захотелось сказать «нет», но я не решился и вместо этого кивнул.

Мы направились к самолету, и с каждым моим шагом он казался мне более старым и хрупким. Помимо пилота в нем могли поместиться максимум трое; Капитан же, когда мы уже совсем близко подошли к машине, вдруг остановился и отступил на шаг. Он с благоговением смотрел на самолет, точно это был священный предмет, с помощью которого могли осуществиться его желания, – так мужчина мог бы смотреть на женщину, состарившуюся рядом с ним, но вызывающую его восхищение тем, как она умело противостоит времени. Он сказал:

– Знаешь, что бы я хотел с ней сделать?

– Нет. Что же?

– Я хотел бы покрасить ей крылья, как тут красят автобусы. Ты видел их на улице – разрисованные яркими пейзажами, даже мадоннами, которым можно молиться. Не подумай, что я – верующий, но представь себе, насколько красивее выглядела бы машина.

– Так почему же вы ее не раскрасите?

– О, это невозможно. Слишком она станет заметной. Может, со временем я так и поступлю, когда покончу со всем этим и не буду больше пользоваться ею для дела. Я так и вижу, как Лайза сидит на месте пилота и любуется деревьями, нарисованными на крыльях, или стоит тут, на земле, рядом с нами, и молится за нас мадонне. А у нас на одном крыле будет пейзаж, а на другом – мадонна.

– Вы сказали «покончу со всем этим» – с чем?

Но он мне не ответил.

– Мы вполне можем сделать один круг удовольствия ради, – сказал он. – Поблизости нет ни души, так что никто не увидит, как мы взлетим.

И мы взлетели после того, как самолет несколько раз тряхануло на рытвинах.

Я отчетливо помню наш полет – гораздо отчетливее, чем события, описанные мною раньше и часто искаженные моим воображением. Мы летели молча над лесами Дарьена – под нами лежал ровный, без единой прорехи, темно-зеленый ковер. В какой-то момент Капитан дернул головой – в сторону востока? запада? юга? – трудно сказать из-за путаного географического положения Панамы – и заметил:

– В той стороне – Колумбия. Где все началось.

Но я понятия не имел, что он подразумевал под этим «все».

Мы добрались до Атлантического океана, повернули и полетели совсем низко над деревушкой у моря.

– Номбре-де-Диос, – сообщил мне Капитан.

Я увидел старую пушку брошенную в траве, и разбегающихся в разные стороны обитателей деревни, которые, должно быть, не привыкли к самолетам, так как приземлиться здесь мог разве что вертолет.

– Где похоронен Дрейк, – сказал я.

– Нет. Он погребен дальше, в Портобелло.

– Но ведь я еще в школе учил стихотворение: 

– Поэты никогда не бывают точны. Дрейк покоится на дне океана у Портобелло, неподалеку от того места, где испанцы хранили свое золото.

Мы полетели назад – к Тихому океану – и долгое время не обменивались ни словом. Интересно, размышлял я, о чем он думает, но, когда мы начали спускаться, я понял по крайней мере, в каком направлении текли его мысли, и это было очень опасное для меня направление.

Под нами показались развалины старого города, и только тут Капитан заговорил:

– Тревожит меня Лайза. Пора бы уже прийти от нее очередному письму.

– Письма до Панамы идут очень долго.

– Ну, не настолько. Недели две иногда. Если ее состояние ухудшится, у них там есть мой адрес?

Я откликнулся не сразу:

– У кого – у них?

– У врачей, конечно, у медсестер.

– Мы пролетали над Великим Мостом, соединяющим две Америки, – у входа в канал скопилось несколько судов.

– Да, – сказал я ему. – У них есть ваш адрес. – Какой-то апартамент, но я никак не мог вспомнить номер.

Я чувствовал, что приближаюсь к опасному концу дороги лжи, которую я выстроил и по которой опрометчиво пошел. Я сказал:

– Если хотите, я могу послать телеграмму приятелю и узнать.

– Да, сделай это.

Беда состояла в том, что у меня не было приятеля, который знал бы о моем обмане и мог бы мне, помочь. Мне даже пришло в голову, не попросить ли помощи у мистера Квигли. А помощь мне была нужна, чтобы выиграть время – время, необходимое, чтобы встать на ноги и не зависеть от Капитана.

Самолет заскакал по травянистым кочкам своего укрытия, и лишь тогда Капитан снова заговорил:

– Сделай это побыстрее. Сделай, как только вернешься в отель.

– Я сейчас же отправлюсь на почту.

– В этом нет надобности. Там всегда очереди. Пошли телеграмму из отеля.

Я разозлился – разозлился на собственную трусость. От ярости всю дорогу до отеля у меня урчало в животе – так урчит, закипая на газу, чайник. Я чувствовал, что мне не доверяют, и это злило меня, тем более что я прекрасно понимал, насколько недостоин доверия. «Да почему я должен говорить ему правду? – защищался я сам перед собой. – Ведь этого человека дома за всякие злоумышления часто искала полиция, и сейчас он занимается бог знает какими преступными делами в этой нелепой маленькой стране, где полно банков и нищеты, да разве он заслуживает доверия?»

В отеле Капитан подвел меня к стойке, попросил телеграфный бланк и стал у моего плеча, пока я пытался что-то сочинить. Я считал, что могу понадеяться на английскую почту: не станут они возвращать в Панаму неврученную телеграмму. Но все же, кому ее адресовать? В памяти прежде всего всплыли все подставные имена Капитана – Виктор, Карвер, Кардиган, Смит – и забили мне голову.

Капитан начал терять терпение.

– Неужели ты никого не знаешь? У тебя что, нет друзей в Лондоне?

– Брауни, – написал я, вспомнив его настоящую фамилию, а Брауни с "и" на конце делало эту фамилию более достоверной. Я добавил название улицы и номер дома, где у меня была однокомнатная квартира. «Брауни» просили позвонить в больницу и сообщить мне на адрес отеля, как дела со здоровьем Лайзы. Капитан продолжал смотреть мне через плечо, и я спросил с нескрываемым раздражением:

– Вы считаете, так не пойдет?

– Да нет, по-моему, все в порядке. Правда, можно было бы составить и понасладительнее. – Это слово имело для него много значений, неведомых мне.

Мы поднялись наверх для неизбежной вечерней церемонии, когда из гостиничного холодильника доставались миниатюрные бутылочки виски.

– Надо дописать письмо Лайзе, – сказал он мне, и тут меня вместе со вкусом виски на миг покинула осторожность.

– Надеюсь, она в состоянии будет его прочесть, – сказал я, думая прежде всего о том, как объяснить отсутствие от нее писем.

Рука Капитана дернулась, так что виски выплеснулось из стакана.

– О чем ты, черт побери, говоришь? Ты же сказал, что это был пустяковый несчастный случай!

– Да, да, он выглядел совсем пустяковым.

– Что значит выглядел?

Я попытался поправиться:

– Ну, вы же знаете – шок. А в определенном возрасте…

– Она же не старуха, – сказал он чуть ли не свирепо, и я, конечно, понял, что для него, в его годы, старость начинается много позже собственного возраста, а потом все эти годы, прошедшие в разлуке, как бы не существовали для него.

– Нет, нет, я не то хотел сказать.

Но во мне уже поднялась злость. В конце концов, я оберегал ведь не только себя, я оберегал и его от правды, но если он так желает ее знать…

Он сказал:

– Ты не должен был оставлять Лайзу одну, если она чувствовала себя хуже, чем ты говорил.

– Она же хотела, чтобы я поехал. Она просила меня поехать.

– Она думала обо мне. Она никогда о себе не думает. Не следовало тебе приезжать.

– Если вы не хотите, чтоб я тут был… – Я не знал, как закончить фразу, но он закончил ее за меня.

– Ты должен вернуться. Немедленно. Завтра я возьму тебе билет. Есть самолет послезавтра.

– А если я не хочу уезжать?

– Я не дам тебе ни пенни, если ты останешься Твое место возле Лайзы.

– Не нуждаюсь я в ваших деньгах. Мне предложили работу.

– Работу! – воскликнул он с недоверием, точно я сказал: «целое состояние». – Кто тебе ее предложил?

– Один ваш друг.

– Никого из моих друзей ты не знаешь.

– Мистер Квигли.

– Квигли! Да ты посмей только…

Он шагнул ко мне, и я подумал, что он сейчас меня ударит. Отступая к двери, я плеснул ему в лицо точно купорос правду.

– Да не к кому мне возвращаться. Лайза умерла.

Я не стал задерживаться, чтобы не видеть его потрясенного лица. Мне не хотелось жалеть этого человека, и я быстро направился к лестнице, решив не дожидаться лифта – ведь Капитан мог последовать за мной. Я боялся его, но не чувствовал за собой никакой вины, пока бежал четыре пролета вниз, а потом, к своей радости, обнаружил на восьмом этаже лифт, стоявший с открытой дверцей. Все, что Капитан сделал для меня – за исключением того далекого дня в школе, – он делал только ради Лайзы. Я ничем не был ему обязан. А солгал я ему, чтобы добиться независимости, – сам-то он, чтобы быть независимым (если он действительно ни от кого сейчас не зависел), сколько раз лгал?

В холле я схватил телефонную трубку и впервые набрал номер, который дал мне мистер Квигли, но на другом конце провода послышался незнакомый голос с ярко выраженной американской гнусавостью.

– Можно мистера Квигли?

– Кто говорит?

– Смит… Джим Смит.

Последовала пауза, затем раздался тот же голос – нелюбезный голос, подумал я: такое было впечатление, будто я ворвался в середину интимного разговора.

– Он говорит, что позвонит вам утром.

– Если он там, не мог ли бы я все-таки поговорить с ним? – взмолился я. – Скажите ему, что это срочно.

Снова последовала долгая пауза, и затем ответил уже мистер Квигли:

– В чем дело, мистер Смит?

– Это не мистер Смит. Это Джим.

– Джим?

– Его сын. – Сложность наших взаимоотношений с каждой минутой возрастала.

– А, это вы.

– Да, я.

– В чем срочность?

– Я не могу сказать по телефону. Можно я приду к вам? Только у меня нет вашего адреса.

– Мне неудобно встречаться с вами здесь. Стойте-ка. Подождите, я подумаю. Приходите в тот ресторан через четверть часа. Тот, где готовят «Писко Сауэр». Там мы сможем поговорить наедине.

Я положил трубку на рычаг и вышел в ночь, неуверенный ни в дороге, ни в моем будущем. Вокруг, точно гигантские надгробья, высились банки – лишь нижние этажи были освещены за счет света, падавшего из стоявших между ними особняков. Я несколько раз сворачивал не туда, всякий раз боясь оказаться в той, другой, Панаме, где грязь, и нищета, и наркотики, или же, перейдя улицу, – в совсем другой стране, Соединенных Штатах Америки. Да и названия ресторана я не помнил. Такси было мало и никаких военных, – лишь повторяя редким прохожим «ресторан» и «Перу», я сумел наконец добраться до места свидания.

Мистер Квигли еще не прибыл. Я заказал себе «Писке Сауэр», расплатился тем, что у меня оставалось от денег Лайзы, и стал с нетерпением и тревогой ждать. Ресторан был почти пуст, на улицах – совсем немного прохожих; Пабло ведь предупреждал меня, что вечерами тут нередко грабят. Я старался пить медленно и все равно прикончил свой коктейль задолго до того, как к ресторану подъехало такси и в дверях появился мистер Квигли. «Писко Сауэр» не поладил с виски у меня в желудке, и мистер Квигли показался мне более тощим, чем когда-либо прежде.

– Прошу прощения, меня немного задержали, – извинился он. – В моем деле всегда может случиться что-то неожиданное. – Он, казалось, тщательно подбирал слова с медлительностью ведущего корреспондента крупной газеты. – Я вижу, вы пили «Писко Сауэр». Могу я предложить вам еще?

– Я сделал ошибку, – сказал я. – Этот коктейль не сочетается с виски.

– Тогда еще виски. Я, пожалуй, тоже выпью. У меня сегодня был такой длинный и нудный вечер.

– Нет, я ничего пить не буду, – сказал я. – Хочу сообщить вам, что я окончательно рассорился с Капитаном.

– С капитаном?

– С человеком, которого вы зовете Смит.

Мистер Квигли некоторое время молчал. Казалось, он погрузился в глубокие раздумья.

– Этого никак нельзя было избежать? – наконец откликнулся он не без укора.

– Он отсылает меня домой. Хочет, чтоб я улетел первым самолетом.

– А вы?

– Я не хочу уезжать. Я сказал ему, что вы предложили мне работу.

– И как он на это реагировал?

– Он был в ярости. Я испугался. И ушел.

Мистер Квигли снова, казалось, погрузился в раздумье. К этому времени я уже понял, что он человек неимпульсивный. Возможно, он мысленно что-то подсчитал, как это делал в аэропорту, когда сказал, что самолет опоздал не на десять, а на двенадцать минут. Наконец он снова заговорил.

– Должен признаться, я не совсем понимаю. Почему он так рассердился? Вы, видимо, несколько опрометчиво поступили, сказав ему про работу. Пока ведь ничего еще не решено. И в конце концов, он же ваш отец. Он имеет право…

– Но он вовсе мне не отец. Он выиграл меня в трик-трак… или в шахматы. Сатана говорит, что в шахматы.

– Это еще кто такой – Сатана?

– Мой настоящий отец.

– О, господи, господи, – произнес мистер Квигли. – Я думаю, прежде чем мы решим вопрос о работе, вам придется кое-что мне чуточку прояснить. Я ведь пока не получил окончательного согласия. Мне еще надо кое-кого убедить.

Тогда я рассказал ему как можно короче мою историю, рассказал про Лайзу, и про нашу жизнь с Капитаном, и про его частые исчезновения и перемены фамилий. Рассказал я ему и про то, что Лайза умерла и как я лгал Капитану.

Когда я умолк, он, к моему удивлению, заметил:

– Да это же настоящая любовная история.

– Любовная или нет – я в этом не разбираюсь, – сказал я.

– Ну, во всяком случае, похоже, что они… как бы это выразиться… нуждались друг в друге. Я думаю, это можно назвать любовью. – Говорил мистер Квигли так, как если бы имел в этой области не больше опыта, чем я, и основывался на слухах. – А чем, по-вашему, он занимался, чтобы вас обоих содержать? Человек он одинокий, а взвалил себе на плечи целую семью. Это штука нелегкая.

– Мы никогда в точности не знали, чем он занимается, но полиция, судя по всему, постоянно интересовалась им.

– Я тоже часто над этим раздумывал, – сказал мистер Квигли. – Похоже, он зарабатывает здесь кучу денег с помощью этого своего самолетика. Наверно, возит по заказу. Но что? В общем-то, по-моему, я знаю ответ. Но вот как он раздобыл самолет?

– Он говорил мне, что все началось с Колумбии.

– Да, до меня кое-что дошло от одного моего коллеги из Каракаса. По всей вероятности, возил наркотики. Едва ли что-либо более серьезное. Не сильные наркотики. Марихуану. Детское снадобье. Насколько я понимаю, он довольно скоро отказался от этих перевозок и прилетел сюда. Может, занятие оказалось слишком опасным, а может, совесть… А есть у него совесть? Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы он заплатил за свой самолет, потому что, как я случайно узнал – от моего коллеги, – есть тут страна, куда он больше никогда не вернется, и это – Колумбия. Я думаю, старые дружки поджидают его там.

– А вы, похоже, много знаете. Я-то думал, вы всего лишь корреспондент по финансовым вопросам.

Мистер Квигли по обыкновению вдруг хохотнул – издал этакий худосочный, под стать всему его облику, звук. Никакого веселья в нем не было, а если и было, то натянутое – того и гляди, лопнет, как его брюки.

– Финансы, – сказал он, – ко всему причастны. К политике, войне, браку, преступлению, адюльтеру. Все, что только есть в мире, так или иначе связано с деньгами. Даже религия. Священник вынужден покупать хлеб и вино, преступник вынужден покупать ружье… и самолет.

– Но вы думаете, что с торговлей наркотиками покончено?

– Уверен. Полковник Мартинес не стал бы его охранять, занимайся он наркотиками, а полковник его охраняет.

– Кто эти – полковник Мартинес?

– Ну, в точности ответить на этот вопрос трудно. Офицер, занимающий важный пост в национальной гвардии.

– А вас охраняют?

– Насколько я могу судить, в буквальном смысле нет, но, конечно, мною интересуются. Видите ли, я же работаю для американской газеты… а они склонны относиться с подозрением ко всему американскому.

– А как можно использовать такой старый самолетик, как у Капитана?

– Перевозить что-то очень тяжелое он, конечно, не может, но повстанцам и не нужны тяжелые орудия.

– Повстанцам? В Панаме?

– Нет, нет, не в Панаме, но вы же знаете выражение: «Враг моего врага – мой друг». Люди здесь ненавидят Зону. В Никарагуа идет борьба с Сомосой, а в Сальвадоре – с «эскадронами смерти», и им обоим – и Сомосе, и «эскадронам смерти» – помогают Соединенные Штаты.

– А какую роль во всем этом играете вы?

– Я же говорил вам. Я всего лишь финансовый корреспондент. Моя газета не такая уж крупная, но я уверен, мою информацию читают даже в «Уолл-стрит джорнел». Я, конечно, англичанин. Я человек нейтральный, но новости есть новости. Даже новости о небольших поставках. Вы же понимаете, небольшие поставки надо где-то покупать. Янки, конечно, говорят, что все это поступает из России или с Кубы. Они объявляют коммунистом всякого, кто борется против пляшущего под их дудку диктатора. Такое объяснение годится для широкой публики, и, пожалуй, они правы. Лучше ведь не говорить, что их друг Израиль готов продать несколько танков их друзьям-диктаторам, – все равно это ничего не даст. Так что финансы, как видите, финансы – они всюду играют роль. А я финансовый корреспондент, и мне нужна информация.

Мистер Квигли удивил меня. Отбросив все свои увиливания и абстрактные рассуждения, он наконец заговорил поразительно откровенно.

– И вы готовы дать мне работу? – взял я быка за рога.

– Я бы сказал, небольшой аванс, пока я не проконсультируюсь с моим редактором. Как насчет еще одного виски?

Я согласился, так как виски, бесспорно, развязало язык мистеру Квигли. Получив свою порцию, он, однако, не отхлебнул из стакана, а продолжал держать его в руке. И смотреть в него, точно медиум, подстерегающий появление картинки в хрустальном шаре. Наконец – возможно, мистер Квигли все-таки увидел то, чего ждал, – он произнес:

– Я считаю вашего отца – я хочу сказать, мистера Смита, или, как там вы его называете, Капитана, – своим другом, и я надеялся лучше его узнать. Помогая вам, я думал, что как бы косвенно буду помогать ему. Мы же в состоянии помогать друг другу по мелочам. И меня, право, крайне огорчает то, что вы поссорились с ним. – И с неожиданной прямолинейностью добавил: – Ведь он, как и я, тоже гонится за деньгами, и мы вполне могли бы работать вместе. В конечном счете все сводится к финансам. Мои друзья могли бы платить ему гораздо больше, чем повстанцы. А вы видели его самолет?

– Он прокатил меня на нем.

– Никак не могу понять, где он его держит. Может, вы могли бы подсказать?

Я по-прежнему ничего не понимал – не думаю, что только из-за виски.

– Хорошо бы мне кто-то подсказал, где провести сегодня ночь, – заметил я. – Я полагаю, даже в Панаме есть дешевые гостиницы.

– Я бы не советовал останавливаться в Панаме в дешевой гостинице. Но вы можете не волноваться. Сказать по правде, волнует меня мистер Смит. Он способен на опрометчивые поступки. Я бы охотно встретился с вашим отцом – извините, с мистером Смитом – и попытался уладить эту ненужную ссору. Возможно, он от злости куда-нибудь улетел. Если его нет в отеле. Так где, вы говорите, он держит свой самолет?

До сих пор я ему ничего не говорил, а сейчас рассказал, как мог. Внимание его тотчас зацепил план несуществующего города.

– Ах вот как, там – это очень странно. Какое же там может быть укрытие?

– Да что-то вроде сарая. – Спиртное развязало мне язык и высвободило любопытство. – Чего я не понимаю, так не понимаю: ну как вы могли бы работать вместе. Вы мне ничего конкретно не говорили, но, по-моему, вы стоите на противоположных позициях.

– Противоположных позиций не существует, когда речь идет о деньгах. Ваш отец ведь работает не ради какой-то высокой цели. Он работает ради этой вашей приемной матери, а она умерла. И ему уже не надо зарабатывать для нее деньги. И для вас ему тоже не надо зарабатывать. Я могу найти вам дело, которое вполне вас обеспечит. Ему, конечно, нужно немного для себя, и тут я могу помочь ему, если только он меня послушает.

– Каким образом?

– Буду хорошо платить за любую информацию, какую он мне доставит.

Я заметил, что мистер Квигли всегда употреблял слово «информация» и никогда «разведывательные данные». Возможно, он считал слово «информация» более безобидным.

– Не возражаете, – спросил мистер Квигли, – чтобы я прямо с утра пошел и встретился с ним? За это время он уже успеет все обдумать. Ситуация изменилась. Ваша мать – как же ее звали, Лайза? – умерла.

– Можете делать что хотите. Это не поможет. Он никогда не простит мне, что я ему лгал.

– Пожалуй, я сумею преподнести ему вашу ложь в новом свете.

– Он вам не доверяет.

– Мне, возможно, и не доверяет. Но в финансах доверяют банку. И я могу быть для него таким банком.

Мне до смерти надоели эти два слова – «банк» и «финансы». Хотелось спать.

Под конец мистер Квигли оказал мне великую услугу: нашел мне неподалеку более или менее подходящую комнату и заплатил за одну ночь. Уже прощаясь, он попросил меня звать его Фредом.

– Вообще-то, мое имя Сирил, – сказал он, – но все мои настоящие друзья зовут меня Фредом. – Такое было впечатление, точно он оставил свою подпись – настоящую или фальшивую – под неким соглашением, и я невольно подумал, что имя Сирил куда больше подходит ему, чем широко распространенное Фред.

Меня разбудили около десяти и позвали к телефону. Чей-то голос произнес:

– Говорит Фред. – И я долгое время не мог вспомнить, кто такой Фред. – Квигли, – нетерпеливо пояснил голос. – Я – в «Континентале». Пожалуйста, немедленно идите сюда.

– Немедленно не могу. Я не одет.

– В таком случае, пожалуйста, одевайтесь быстрее. – Он говорил так, словно уже был моим работодателем.

Я увидел его в холле – он ждал меня и тотчас отвел в сторонку, подальше от ушей портье.

– Он уехал, – сказал он.

– Уехал – куда?

– Это-то я и хотел бы знать. У портье есть письмо для него. С английской маркой. Это интересно. Попросите дать его вам. Скажите, что идете к мистеру Смиту. И попросите портье дать вам ключ от его номера. Мне они не дадут, но они знают, что вы там жили, а номер все еще числится за ним.

– А зачем мне ключ – или вам?

– Там могут быть следы.

– Чего?

– Того, что он затеял.

– Мне казалось, вы знаете – это как-то связано с оружием.

– Я же газетчик, – Квигли продолжал держаться своего неправдоподобного прикрытия, – мне нужны подробности.

– Если это подробности финансового порядка, – сказал я не без издевки, – они, я полагаю, наверняка заинтересуют «Уолл-стрит джорнел».

Но до Квигли не дошло, что я подтруниваю над ним.

– Да, финансовые дела мистера Смита представляют большой интерес, а также – кто его финансирует. Думаю, это письмо может дать нам ключ к разгадке.

Я не стал препираться и пошел за письмом и ключом. Получить их оказалось делом нетрудным. Портье, по всей вероятности, думал, что я ночевал в номере. Войдя в комнату, которую мы делили с Капитаном, мистер Квигли быстро приступил к осмотру.

– Он не мог уехать далеко, – сказал он. – Явно намерен сегодня вернуться. – И он протянул мне скомканную пижаму, лежавшую на диване.

– Это я тут спал, – сказал я. – Это моя пижама.

– А-а! – Он не огорчился, успев за это время перевернуть подушку на кровати. – В таком случае эта – его. Все равно выходит так на так. Он рассчитывает вернуться.

– Вы этому рады?

– Да, потому что куда легче наблюдать за ним, когда он тут. Я полагаю, он полетел обычным маршрутом. Над Коста-Рикой. Затем пересечет границу и сбросит оружие где-нибудь в районе Эстели, где особенно сильны сандинисты.

– Я что-то не пойму, о какой вы говорите стране.

– Посмотрите-ка в гардеробе, а я проверю ведро для мусора.

Я повиновался. Мне самому было интересно. Никогда еще я так близко не соприкасался с деятельностью Капитана, благодаря которой мы с Лайзой вполне уютно жили столько лет. Чем-то близким к «информации», как любил это называть мистер Квигли, можно считать лишь прочитанную мною строчку в «Телеграф», где говорилось о «мужчине с военной выправкой», спросившем у ювелира, как пройти на Бэкстер-стрит. Бэкстер-стрит, а теперь Эстели – два неведомых мне места, упоминание о которых отделяло друг от друга несколько лет.

– А где это – Эстели? – спросил я.

– Я же говорил вам. Там, где у гвардейцев Сомосы наиболее слабые позиции, а у сандинистов – наиболее сильные.

– О какой стране вы все-таки говорите?

– До чего же вы, видно, невежественный малый. Неужели вы не знаете, что в Никарагуа идет "гражданская война? Ну ладно, помогите мне хотя бы и проверьте гардероб.

– Там нет ничего. Только костюм и несколько рубашек.

– А в карманах?

– Ничего, – солгал я, ибо там было письмо, которое я сунул в один из своих карманов, даже не взглянув на адрес. Я ведь еще не служу у мистера Квигли, сказал я себе. То, что он предоставил мне комнату на одну ночь, даже без скромного завтрака, еще ни к чему не обязывает.

– Он явно планирует вернуться, – сказал мистер Квигли, – но, может, нам еще удастся перехватить его до того, как он улетит. Мне сказали, что он вышел из отеля всего полчаса назад. Не мог он далеко уехать на этом своем старом «рено», да и большой арсенал на нем не увезешь. Разве что несколько гранат. А они едва ли пригодятся против танков, которые США поставляют Сомосе. Так что не презирайте финансовую информацию. Это штука удивительно сложная. Кстати, насчет английской марки на письме. Вы говорите, его жена умерла – так кто же ему пишет? Впрочем, сейчас не это главное. Надо ехать – и быстро. Если мы перехватим его и обнаружим в самолете противотанковые гранаты, я не представляю себе, как полковнику Мартинесу удастся замять без скандала это дело. А скандал будет очень на руку янки – как и моей газете, конечно. Любая газета любит скандал.

– Но куда же вы хотите ехать?

– К его самолету, конечно. Вы ведь знаете, где он держит его.

Душная ночь, проведенная в маленькой гостинице, где не открывалось окно и была такая жесткая подушка, не уменьшила моей злости против Капитана, так что я не стал медлить. Я готов был заработать награду.

Вот теперь «мерседес» мистера Квигли произвел на меня впечатление. Когда он встретил меня в аэропорту, я был до того измотан, что не обратил на машину внимания. Сейчас же я сел рядом с ним и несколько неуверенно стал давать указания – через большой мост, мимо военных бараков Зоны, мимо церквей, полей для гольфа, роскошных вилл, затем снова по настоящей Панаме, пока мы не доехали до карты несуществующего города.

– Тут – помедленнее, – сказал я мистеру Квигли. – Скоро будем сворачивать.

Он покорно слушался меня, но думал о своем. Он сказал:

– Если мы его схватим, скандал разразится такой, что может полететь договор о канале. Сенат будет счастлив.

– Какой договор, о каком канале?

Он пропустил мимо ушей мой невежественный вопрос.

– И конгресс – тоже. – И добавил: – Это письмо с английской маркой. Прочтите-ка мне его, пока мы едем.

– Не думаю, чтоб Капитану понравилось, если я вручу ему вскрытое письмо.

– Я сильно подозреваю, что мы опоздали. Возможно, мы никогда больше его не увидим. Ну да ладно. Поступайте как знаете. Не вскрывайте письма, пока мы не доберемся до его – как это называется? – взлетной полосы. А вернее сказать – улетной. Если его там нет, уже не будет оснований не вскрывать письма. Ведь даже если он вернется, как он узнает, что оно вообще было.

– Оно не может представлять для вас интерес. Я узнал почерк на конверте. Оно от покойницы.

– От покойницы?

– От Лайзы.

– А-а, в таком случае забудем о нем. Мистер Смит ведь знает, как долго письма идут до Панамы.

– Стойте. Я почти уверен, что это здесь.

Я увидел в кустах следы от шин «рено». Мы поехали, подскакивая, по оставленной ими колее, пока не увидели взлетной полосы и пустого сарая.

– Боже мой! – воскликнул мистер Квигли. (Я ни разу не слыхал, чтобы он употребил более сильное выражение.) – Ну и дорога! Не хотелось бы мне тут ехать… или взлетать… с грузом противотанковых гранат. – Какое-то время он сидел, уставясь в пустоту, затем включил мотор. – Мне надо назад – послать телеграмму.

– Информацию финансового характера?

– Вы недалеки от истины – можно назвать это и так, – с обычной своей осторожностью ответил он.

В угрюмом и мрачном молчании он повез меня назад, а я раздумывал, пользуется ли он в своих телеграммах кодом – возможно, самым простым, из какой-нибудь книги, о чем я мальчишкой читал в одном романе о шпионах. Шпион и те, кому он передает информацию, выбирают фразу из заранее согласованной книги – скажем, из полного собрания сочинений Шекспира, что дает широкий выбор строк, и на основе этой фразы и порядка слов в ней устанавливается код. Я пытался представить себе, какую книгу выбрали бы мистер Квигли и его американские друзья. Не Апдайка. У Апдайка слишком короткие фразы, и код легко разгадать. Возможно, мистер Квигли выбрал бы большой классический роман, вроде «Унесенных ветром».

Подъехав к отелю «Континенталь», мистер Квигли нарушил молчание.

– Вам нечего смущаться, – сказал он. – Номер, который вы делили с мистером Смитом, все еще числится за ним. Вы можете даже спать на кровати. Я сразу же позвоню, как только что-нибудь узнаю.

Когда я брал ключ у портье, он сказал мне:

– Тут вашему отцу звонили по телефону и оставили поручение.

Я прочел в лифте: «Просьба позвонить в Бюро полковника Мартинеса». Ну, подумал я, полковнику Мартинесу придется долго ждать, пока ему позвонят.

Два непрочитанных письма, лежавших в кармане, не давали мне покоя, и, оставшись один, я первым делом вскрыл то, что было адресовано мне. Сначала из конверта выпали чек и авиабилет, а потом уже письмо. Оно поразило меня своей длиной, а по мере того, как я читал, и содержанием. Капитан столько лет носил это в себе, а теперь что-то побудило его высказаться, и этим «что-то» была, конечно, смерть Лайзы.

"Джим, ты ежедневно врал мне со времени твоего приезда и одному богу известно, почему вдруг перестал. По всей вероятности, ждал, чтобы я нашел тебе работу, устроил тебя и ты продолжал бы жить на мой счет, как жил на мой счет все эти годы. А я ведь содержал тебя ради Лайзы, теперь же Лайза умерла. И я не желаю больше видеть тебя – слишком много связано с тобой воспоминаний о Лайзе. Оставляю обратный билет до Лондона и чек, который поможет тебе продержаться, пока ты не найдешь работы дома, недели две-три – надо только получить по нему до отъезда отсюда. А здесь тебе не место. Но последний мой тебе совет и мой последний долг по отношению к тебе – предупреждаю: держись подальше от этого Квигли. Мне очень жаль, что я попросил его встретить тебя, но он оказался под рукой, а он всегда готов оказать мне мелкую услугу. Таким путем он поддерживает со мной контакт, и за это ему платят его хозяева, черт бы их всех побрал. Они из меня ни на пенни ничего не выудили.

У тебя нет никаких оснований верить мне. Я хорошо это знаю. Я тоже врал, но никогда не врал тебе или – что бы там ни говорил тебе Сатана – Лайзе; врал я только фараонам. Я знаю, это черно-копотная история. Я начал красть не для того, чтобы разбогатеть. Крал без всякой цели. Это была для меня игра, рискованная игра, вроде рулетки. На войне привыкаешь к опасности, начинаешь даже получать от нее удовольствие. В том немецком лагере мне было до смерти тошно от отсутствия риска, а когда я перебрался через границу, было до смерти тошно от мира и покоя, царившего в испанском монастыре. Когда я вернулся в Англию и стал учиться летать, это тоже было очень легко – все равно как учиться вождению. А потом не успел я подняться в воздух – как наступил мир. Никакой опасности. Никакого насладительного волнения. И я начал красть. Это меня забавляло, пока я не встретился с Сатаной и не увидел в больнице несчастную Лайзу, у которой по веленью Сатаны убили ребенка, а она так хотела его иметь. Не знаю, была ли она в самом деле так уж привязана ко мне. Она была девчонка честная, и не думаю, чтоб когда-нибудь стала употреблять слово «любовь», раз она ее не чувствовала. С тех пор я вел опасную игру только ради нее, чтобы она могла спокойно жить, когда меня не станет. Когда ты сказал мне, что она умерла, я понял, что больше ей не нужен. Я никогда не рисковал, – после того, как встретил Лайзу, но сейчас все мои обязательства кончились. Я благодарю Бога, если он существует, за то, что он даровал мне хотя бы это. Я не горюю – ничего плохого теперь уже с Лайзой не случится, она свободна, и я наконец свободен – свободен и от тебя тоже. Я снова бежал из лагеря. Теперь, когда Лайзы нет, я могу сделать кое-что полезное для моих друзей и могу пойти на любой риск. Для тебя я сделал уже достаточно. Я не хочу, чтобы ты писал мне. Ничего написанного тобой я читать не стану. Ты предал Лайзу. После того как получишь это письмо, не дожидайся меня. Уезжай и никогда больше сюда не возвращайся".

Письмо было подписано: «Капитан! Полковник! Майор! Сержант! Сеньор Смит!» – с восклицательным знаком после каждого слова. Интересно, подумал я, почему он не поставил и своей настоящей фамилии, но, наверное, захотел одно из своих имен оставить для себя. В конце-то концов, с той поры, когда он пил джин с тоником и мы ели копченую лососину, мы с ним так и не сблизились. Его интересовала только Лайза, а письмо от нее, которое, пожалуй могло бы подготовить его к тому, что надо ждать смерти, и все вышло бы тогда мягче, чем у меня, пришло слишком поздно. Мне было жаль, что так получилось, но все равно его письмо было нелегко переварить.

Я вскрыл то, которое он теперь уже никогда не прочтет. Лайза не любила писать длинные письма, а это и вообще было совсем короткое. Она писала.

"Дорогой Капитан, доктор и сестра мне этого не говорят, но я знаю, что скоро умру. И вот я пишу то, что всегда стеснялась сказать. Я люблю тебя с того дня, когда ты пришел с Сатаной ко мне в больницу. У тебя тогда на рубашке не хватало пуговицы, а башмаки надо было почистить. Такого доброго человека, как ты, я никогда не встречала.

Лайза".

Это письмо удивило меня. Значит, между ними все-таки была любовь. Каким бы ни было это чувство, оно, видимо, было куда более прочным, чем те случайные радости в постели, какие выпадали на мою долю. И, лежа на диване в номере Капитана, дожидаясь, когда наконец ко мне придет сон, я почувствовал укол ревности. То, что Лайза после стольких лет и необъяснимых отсутствий помнила, что у Капитана не хватало пуговицы на рубашке, было выше моего понимания, и меня захлестнуло чувство собственной неполноценности. Я был снова отщепенцем, амаликитянином. Тем не менее я сохранил письмо. Оно может доставить удовольствие Капитану и смягчить его гнев, если он вернется, но, засыпая, я все же злился на них обоих и на этот непонятный мир, в котором они жили. Мне приснился странный сон: я долго шел по дороге к большому темному лесу, который по мере моего приближения все отступал и отступал. Мне почему-то было необходимо попасть в этот лес, но сил у меня становилось все меньше, и тут меня разбудил визг телефона у кровати Капитана. Снимать трубку мне не хотелось. Я боялся услышать голос Капитана, но звонил мистер Квигли.

– Это Джим?

– Да.

– Я так долго звоню. Уже четыре с половиной минута. – Вечно эта точность в цифрах. Возможно, это качество присуще всем финансистам.

– Я спал.

– Мне звонил полковник Мартинес. До сих пор он ни разу мне не звонил. Должно быть, что-то важное. Он хочет видеть вас. Он посылал за вами в ту гостиницу, куда я вас поместил, но вас там не нашли. Вы меня слушаете?

– Да. А откуда ему известно, где я ночевал?

– Это вы его спросите. В его обязанности входит знать все. Сейчас за вами едет Пабло. Ничего ему не рассказывайте.

– Пабло?

– Нет, нет. Полковнику Мартинесу, конечно.

В дверь постучали, и я положил трубку на рычаг. Надоел мне этот мистер Квигли. Я открыл дверь, и на пороге был Пабло.

Часовые стояли, казалось, на каждом шагу, и всем им Пабло должен был показывать свое удостоверение: у ворот штаба национальной гвардии, у входа в здание, у двери в приемную, куда нас провели. Все это время Пабло молчал и молча сел рядом со мной. Его револьвер больно тыкался мне в бок, и я начал терять терпение.

– Полковник Мартинес, – сказал я, – похоже, занятой человек.

Но Пабло не реагировал.

Когда наконец подошла моя очередь, Пабло расстался со мной у двери в кабинет, и я с любопытством увидел перед собой полковника, сидевшего в другом конце комнаты. Ни один полицейский не сказал бы, что это человек с военной выправкой. У него было доброе бледное взволнованное лицо, и, когда он поднялся, чтобы со мной поздороваться, я увидел, что он низенький и бочкообразный.

– Извините, что заставил вас ждать, мистер Смит, – сказал он, медленно и тщательно выговаривая слова по-английски, но с типично американской гнусавостью, по всей вероятности приобретенной за долгие годы жизни рядом с Американской зоной.

– Бэкстер, – поправил я его.

Он опустил взгляд, передвинул какие-то лежавшие на столе бумаги и поправился:

– Мистер Бэкстер.

За этим последовала долгая пауза. Он что, забыл, зачем меня вызвал, как забыл и мое настоящее имя? В любом случае он мне нравился куда больше мистера Квигли. В нем было какое-то прямодушие, которое, на мой взгляд, никак не вязалось с военной формой… или же полицейской.

– Садитесь, пожалуйста, мистер Бэкстер, – сказал он. – Мы немного беспокоимся по поводу мистера Смита – его неожиданного отсутствия. Он должен был выполнить для нас одну небольшую работу и вдруг взял и исчез, словно растворился в воздухе. – Он слегка закашлялся, что было очень вовремя и помогло мне промолчать. – Мы, конечно, знаем, что вы дружите с мистером Квигли. – Слово «мы» в его устах, казалось, охватывало всю национальную гвардию, и я на секунду удивился, зачем им понадобилось вести наблюдение за каким-то маленьким иностранцем, но тут я вспомнил про Пабло. Конечно же, он обо всем докладывал. Я сказал:

– Ну, не очень-то дружу.

Полковник сказал:

– Мистер Квигли – прекрасный журналист, и, поскольку он работает в газете гринго [презрительное прозвище американцев в Латинской Америке], у него есть источники информации, закрытые для нас. Мы подумали: может быть, он сказал вам что-то, что могло бы послужить указанием… Нам крайне необходимо узнать о мистере Смите.

Я подумал про письмо, но, следуя инструкции мистера Квигли, сказал:

– У меня никаких данных нет.

– Вас обоих видели вчера утром в отеле «Континенталь», и мы решили, что вы хотели встретиться с вашим отцом. Мы подумали, возможно, он сказал вам что-то…

Я не стал восполнять пробел в их информации о моих отношениях с Капитаном и сказал:

– Ни слова. Его в отеле уже не было. Он исчез.

– Да, да, исчез, нам это известно, и самолет его тоже исчез. Но я подумал, может быть, раньше он вам на что-то намекнул… уверяю вас, мы крайне обеспокоены – обеспокоены за его безопасность, мистер Бэкстер. – И, не поднимая глаз от бумаг, полковник произнес тихо, точно ему было совестно выдавать мне ценную информацию: – Люди видели, как он улетел, но не в том направлении.

– Не в том направлении?

– Не в том, в каком ему приказано было лететь.

Последовала долгая пауза – полковник Мартинес молча сидел, уставясь в свои бумаги. Я подумал: «Может, он тоже выбрал не то направление?»

Непонятность ситуации не давала мне покоя, и я попытался прояснить дело, задав вопрос, который даже для моих ушей прозвучал в этой тихой комнате до неприличия прямолинейно:

– А кто дал ему приказ? Вы или мистер Квигли?

Полковник Мартинес поднял глаза и издал легкий вздох, как человек, с чьих плеч свалилась необходимость соблюдать осторожность.

– Ах, да, мистер Квигли! Что, собственно, вы знаете о мистере Квигли?

– Я знаю, что он предложил мне работу.

– И вы собираетесь принять его предложение?

– Мистер Смит оставил мне письмо и чек. Он хочет, чтобы я немедленно возвращался домой.

– И вы поедете?

– Сначала я хочу рассказать ему о своих планах.

Полковник Мартинес сказал:

– Могу лишь надеяться, ради всех нас, что это окажется возможным.

Я совсем растерялся.

– Я что-то вас не понимаю, – сказал я Он что-ни будь натворил? Он в тюрьме?

– Безусловно, нет. Он же наш друг. Мы чрезвычайно высоко ценим все, что он делает для нас. Мы в нем нуждаемся. – Опять проклятое слово «нуждаемся».

– А при чем тут мистер Квигли?

– Ну, я не назвал бы мистера Квигли другом мистера Смита.

– Но, – я опять запнулся на этом имени, – но ведь мистер Смит послал мистера Квигли встретить меня, когда я прилетел.

– О, мы очень довольны тем, что мистер Смит поддерживает определенный контакт с мистером Квигли. Мы не говорим ничего плохого о мистере Квигли. Если вы решите работать для мистера Квигли – ваше дело, но, если это произойдет, мы, пожалуй, могли бы дать вам один маленький совет. А пока я советую вам подождать. Ничего не решайте: сначала поговорите – а мы надеемся, такой разговор состоится, – с вашим отцом.

Он прихлопнул бумаги на столе и поднялся с дружеской улыбкой, давая понять, что разговор – допрос? – окончен.

– Мы, конечно, сообщим вам, – сказал он, – как только получим какие-либо вести о вашем отце.

Но о случившемся мне сообщил не полковник Мартинес. Мне сообщил об этом через два часа – или, как он, несомненно, сказал бы, через два часа двенадцать минут – мистер Квигли. Я вернулся в гостиницу, в номер Капитана, так как идти мне было больше некуда. Прилег на диван, но заснуть не мог. Оставалось лишь думать – и как же усиленно я думал, как снова и снова все переворачивал в своем встревоженном и смятенном мозгу. Такое было впечатление, точно я держал кулаки, помогая наматывать шерсть, как это часто делал мальчишкой для Лайзы, а потом вдруг неосторожно дернулся и все нитки перепутались.

Почему их так тревожит исчезновение Капитана – ведь он исчез всего несколько часов тому назад? Разве вся его жизнь не состояла из исчезновений, начиная с того первого раза, когда он исчез из немецкого концентрационного лагеря и его отсутствие было обнаружено охранниками, – если то, что он рассказывал мне, было правдой? А может быть, мистер Квигли и полковник Мартинес опасались предательства со стороны Капитана, но разве вся его жизнь не была полна предательства? Он делал вид, что любит Лайзу, и, однако же, то и дело бросал ее по причинам, которые никогда не трудился объяснить. Кто был этот Сомоса, про которого говорил полковник Мартинес, и кто такие сандинисты? Я достаточно хорошо понимал, что был фантастически невежествен, понятия не имел о том, что происходило в этих неведомых мне районах земного шара. Как журналист я был знаком лишь с небольшой частью территории Англии. Только однажды я отправился по заданию в столь дальние края, как Ипсвич, чтобы размотать странную и довольно комичную историю об одном воре. Капитан ведь тоже был вором. Мысли мои перескакивали с одного на другое, и нити все больше запутывались. А Квигли? Кто такой Квигли? И что такое Квигли?

И вот, как раз когда я задался этими вопросами, на которые труднее всего было найти ответ, раздался телефонный звонок. Я знал заранее, что произнесет голос на том конце провода (а это будет кодовое слово «Фред»), поэтому не снимал трубки – телефон звонил и звонил. В известном смысле этот звук принес мне облегчение: вопросы перестали одолевать меня и нитки свалились с моих запястий.

Наконец телефон перестал звонить, и вскоре, как я и ожидал, раздался стук в дверь. Я чувствовал, что обязан ее открыть, ну и на пороге, конечно, стоял мистер Квигли.

– Я звонил снизу. Мне сказали, что вы на месте. Почему вы не отвечали?

– Я был занят размышлениями, мистер Квигли. Или мне следует называть вас Фредом?

– Не до шуток, Джим. Я принес новость, скверную новость. Ваш отец – извините, я хотел сказать: мистер Смит – погиб.

В мозгу у меня мелькнуло, что мистер Квигли по крайней мере не тянул время, как это делал я, когда Капитан заговаривал со мной о Лайзе. И я был благодарен за это мистеру Квигли. Это как-то сразу разрядило атмосферу. И мне не надо было изображать горе, которого я не чувствовал.

– Вы уверены? Полковник Мартинес сказал, что сообщит мне, как только что-либо о нем узнает.

– Ах, так он, значит, еще ничего не слыхал. Видите ли, мистер Смит вылетел не в том направлении. – Те же слова употребил и полковник Мартинес.

– Вы хотите сказать, что, если бы он вылетел в нужном направлении…

– Полковник Мартинес знал бы, где он находится, и мистер Смит был бы жив.

– А какое это «не то направление»?

– Равносильное самоубийству. Он, должно быть, знал, что едва ли вернется. Я думаю, он и не хотел возвращаться. Хотел только помочь своим друзьям и погибнуть.

– Какая же это помощь друзьям?

– Так ведь, погибая сам, он при этом убил бы Сомосу.

– Сомосу?

Неужели я так и останусь чужаком в этой части света, где я не способен запомнить даже имена?

– О, президент Сомоса остался жив – к радости моих друзей.

Вот, подумал я, все и кончено – и наши ссоры, и его жизнь.

А мистер Квигли тем временем продолжал:

– С нашей стороны ему ничего не грозило. Мы хотели, чтобы он был жив. Хотя бы для того, чтобы знать, где именно он сбрасывает оружие.

– Что все-таки вы имеете в виду, когда говорите – «не то направление»? Как он погиб?

– Его самолет разбился возле бункера в Манагуа, где последнее время ночует Сомоса. Самолет, по-видимому, был до отказа набит взрывчаткой, но Капитан ничего не достиг – только сам погиб да выбил несколько окон в отеле «Интерконтиненталь», что стоит через дорогу. Никто больше не пострадал – только он.

– О нет, он не пострадал, – сказал я. – Он избавился от меня, от Лайзы и от всех остальных.

– Остальных?

– От всех, кто нуждался в нем.

– Его смерть – это утрата. Он даже нам был немного полезен. Ну а вы что теперь намерены делать… Джим? – Он помедлил, прежде чем назвать меня по имени.

– Он оставил мне достаточно денег, чтобы я мог вернуться домой.

– И вы поедете?

– У меня же нет дома. – Я произнес эту фразу не потому, что хотел, чтобы меня пожалели, – это была простая констатация факта. Я был словно человек без паспорта, с одним видом на жительство.

Мистер Квигли сказал:

– Я почти убежден, что смогу вас устроить, если вы останетесь. Знаете, Джим, вы ведь представляете определенную ценность. – На этот раз он произнес мое имя без заминки. – В конце концов, он же был вашим отцом, и благодаря вам мы, может быть, сумеем вступить в контакт кое с кем из его старых друзей.

– Но ведь он же не был моим отцом.

– Ах да, я забыл, но не будем буквалистами, Джим.

– А как будет с полковником Мартинесом?

– Я уверен, он тоже станет вашим другом, если только вы дадите ему такую возможность. Вам нет нужды выбирать между нами. Об этом надо будет поговорить всем вместе. Вы можете быть полезны нам обоим. Я уверен, если вы останетесь, все можно устроить ко всеобщему удовлетворению.

Я что-то совсем запутался в недосказанностях мистера Квигли. Речь его походила на извилистую проселочную дорогу со множеством указателей, по которой уже давно не ездят грузовики. И я вдруг почувствовал, что мне не хватает широких автострад и грохота тяжелых грузовиков. Я сказал:

– Уходите, мистер Квигли. Я хочу побыть один.

Мистер Квигли медлил.

– Но мы же друзья, Джим. Я пришел сюда как друг.

– Да, да, – не слишком убежденно согласился я, чтобы избавиться от него, и он направился к двери. Однако, прежде чем выйти из комнаты, он швырнул на кровать конверт.

– На случай, если вдруг окажетесь на мели, – сказал он и отправился назад, в город ста двадцати трех банков.

А я, вскрывая конверт, подумал: «Значит, здесь даже за дружбу платят живой монетой». Я положил деньги в карман – пять бумажек по двести долларов, – и тут снова зазвонил телефон. На этот раз звонил Пабло.

– Полковник Мартинес снова хочет видеть вас, – сказал он. – У него есть для вас новость.

Внутренне забавляясь, я сказал ему:

– Он может не утруждать себя. Я уже знаю эту новость. От мистера Квигли.

На линии наступило долгое молчание. Я представил себе, как Пабло сообщает об этом полковнику и ждет ответа. Ответ наконец поступил:

– Полковник Мартинес говорит, что вам все равно надо повидаться с ним. Немедленно. Он посылает меня с машиной за вами.

В ожидании Пабло я решил не тратить времени даром и довести это повествование до конца. Капитан умер – какой же смысл продолжать рассказ? Теперь я понимаю больше, чем когда-либо, что никакой я не писатель. Настоящий писатель не перестает идти своей стезей и не умирает вместе с героем.

Как же быть дальше? У меня был авиабилет назад, в Лондон (но я могу его сдать), и доллары, оставленные мне Капитаном и мистером Квигли. Принять ли мне совет мистера Квигли и вступить на путь опасностей и тайн, который приведет меня неизвестно куда. Я не считаю себя в чем-то виноватым. Капитан все сам устроил. Он знал, на что он шел, когда крал драгоценности, когда разбивал самолет. В иные минуты, думая о Капитане, я представляю себе, что вдруг он каким-то странным образом окажется моим настоящим отцом, хотя бы потому, что оставил мне в наследство вкус к нелегальщине, который сидит у меня в крови. Мне вспомнился снова сон, который я видел накануне, когда мистер Квигли разбудил меня; там была одна деталь, которую я поначалу забыл. Когда я проснулся, в памяти моей оставалась лишь сумрачная дорога, по которой я шея в непроходимый лес, но сейчас я вспомнил о причине, побудившей меня идти по этой дороге. Я шел за двумя мулами, которые то и дело останавливались, чтобы поесть травы. Они ничего не везли, и я понятия не имел, почему я за ними следовал. Капитан, конечно, знал бы причину. Сколько раз говорил он мне об этих мулах, но по его версии они всегда везли мешки с золотом.

Можно ненавидеть своего отца, и, даже если я решу последовать его путем, чувствовать к нему я все равно буду ненависть. В сравнении с Лайзой я был для него ничто. Он заботился о ней до самой ее смерти, а обо мне… он оставил мне в качестве наследства, говорившего о полном безразличии, обратный билет в город, который я навсегда покинул, и, если я все же задержусь здесь, я твердо знаю одно: больше писать я не буду. У двери в мою комнату раздался звонок. Это почти несомненно Пабло, который приехал, чтобы везти меня к полковнику Мартинесу. А что я стану делать потом? Расскажу мистеру Квигли о разговоре между мной и полковником? Возьму у мистера Квигли деньги? А полковник – предложит мне денег или только даст совет? Капитан дал бы совет исходя из своего опыта, но он покоится в мире, да и поверил ли бы я ему? Он любил только Лайзу, если вообще ее любил. Оба мы были для него тяжелой ношей. И тут мне вспомнился «Кинг-Конг» и то, что Капитан сказал мне, когда я смотрел, как Кинг-Конг тащит свою ношу, а эта ноша, то есть девушка, так его пинала, что я лишь диву давался, почему он не сбросит ее вниз, на улицу. «Он же любит ее, малыш, неужели тебе это непонятно?» Возможно, я просто не понимал природы любви. Возможно… Мне захотелось снова увидеть Капитана, и я пожалел, что так ему лгал.

Когда я вернулся в номер после встречи с полковником Мартинесом, я обнаружил в кухоньке, в ведре для мусора, клочки бумаги, которых ни я, ни мистер Квигли не заметили. Он-то, по всей вероятности, считал, что все по-настоящему важное сожжено или изорвано в мелкие клочья. Ведь он же был профессионал.

Найденные мною обрывки, по-видимому, были частью письма, которое Капитан мне написал, а потом, возможно, подумал, что эти строки слишком выдают его слабость. Я сложил куски и воспроизвожу их здесь в качестве заключения моей несостоявшейся книги, которую никто никогда не опубликует и не прочтет.

"А в чем я нуждаюсь? Почему, черт подери, получается так, что все вечно во мне нуждаются! Однажды в Манчестере я встретил на улице старуху, и то немногое, что я имел, мне было куда нужнее, чем ей, но она, наверно, не виновата в том, что не почувствовала моей нужды, тогда как я ее нужду почувствовал. Но это же неестественно. Будь у меня сила Кинг-Конга…"

Последнюю фразу прочесть было невозможно. Странно, что он тоже вспомнил о Кинг-Конге.

Но хватит о всей этой ерунде. У меня тысяча десять долларов с мелочью (я пересчитал деньги, как сделал бы мистер Квигли), затем – деньги, оставленные Капитаном, и билет, который я могу сдать. И вот я подвожу черту под этим свитком и швыряю его все в то же ведерко для мусора – пусть его там кто-нибудь найдет. Черта эта означает – Finis [конец (лат.)]. Теперь я сам себе хозяин и пойду за собственными мулами в поисках собственного будущего.