1

Уормолд отпер дверь. Уличный фонарь напротив неясно освещал пылесосы, стоявшие вокруг, как могильные памятники. Он двинулся к лестнице. Беатриса прошептала:

— Стойте, стойте… Мне кажется, я слышу…

Это были первые слова, произнесенные после того, как они закрыли за собой дверь квартиры доктора Гассельбахера.

— В чем дело?

Она протянула руку и схватила с прилавка какой-то металлический предмет; держа его, как дубинку, она сказала:

— Я боюсь.

«Наверно, куда меньше, чем я», — подумал он. Оказывается, можно написать о человеке, а он вдруг возьмет и оживет. И как он будет жить? Интересно, узнал Шекспир о смерти Дункана где-нибудь в таверне или сначала кончил «Макбета», а потом услышал стук в дверь своей спальни?.. Уормолд стоял посреди магазина и тихонько напевал, чтобы себя подбодрить:

Они твердят, что круг — это круг,

И мое безрассудство их просто бесит…

— Тише, — сказала Беатриса. — Наверху кто-то ходит.

Ему казалось, что он боится только своих вымышленных героев, а не живого человека, у которого скрипят под ногами половицы. Он взбежал наверх, но дорогу ему преградила какая-то тень. Ему хотелось закричать и покончить со всеми своими выдуманными агентами разом — и с Тересой, и с механиком, и с профессором, и с инженером.

— Почему ты так поздно? — послышался голос Милли. Это была всего-навсего Милли; она стояла в коридоре, между своей комнатой и уборной.

— Мы гуляли.

— Ты опять ее привел? — спросила Милли. — Зачем?

Беатриса, крадучись, поднялась по лестнице, держа импровизированную дубинку наготове.

— Руди спит?

— По-моему, нет.

Беатриса сказала:

— Если есть какие-нибудь новости, он вас ждет.

Ну, раз выдуманные люди были настолько живыми, что могли умереть, их уж во всяком случае хватит на то, чтобы послать радиограмму! Он открыл дверь в кабинет. Руди зашевелился.

— Есть новости, Руди?

— Нет.

Милли сказала:

— Вы прозевали самое интересное.

— Интересное?

— Полиция носилась, как оглашенная. Вы бы послушали, как ревела сирена. Я думала, что это революция, и позвонила капитану Сегуре.

— Ну и что он сказал?

— Кто-то хотел кого-то убить, когда тот выходил из министерства внутренних дел. Наверно, думал, что это министр, но это был совсем не министр. Выстрелил из окна машины и был таков.

— А кто это был?

— Его еще не поймали.

— Да нет, кто был тот… в кого стреляли?

— Какой-то тип. Но он похож на министра. Где ты ужинал?

— В «Виктории».

— Фаршированного омара ел?

— Да.

— Я ужасно рада, что ты не похож на президента. Капитан Сегура говорит, что бедный господин Сифуэнтес так перепугался, что намочил в штаны, а потом напился в Загородном клубе.

— Сифуэнтес?

— Да ты его знаешь — инженер.

— В него стреляли?

— Ну да, по ошибке.

— Давайте сядем, — сказала Беатриса. Она говорила за них обоих.

Он предложил:

— В столовой?..

— Я не хочу сидеть на жестком стуле. Мне надо что-нибудь мягкое. Может, мне захочется поплакать.

— Ну что ж, если вас не смущает, что это спальня… — предложил он неуверенно, поглядывая на Милли.

— Вы знакомы с господином Сифуэнтесом? — сочувственно спросила Милли у Беатрисы.

— Нет. Я только знаю, что у него брошка.

— Брошка? Какая брошка?

— Ваш отец говорил, что здесь так называют бельмо на глазу.

— Это он вам сказал? Бедный папа. Он всегда все путает.

— Послушай, Милли, а не лечь ли тебе спать?. Нам с Беатрисой надо еще поработать.

— Поработать?

— Ну да, поработать.

— Но сейчас уже поздно работать.

— Он платит мне сверхурочные, — сказала Беатриса.

— А что вы делаете? Учите все насчет пылесосов? — спросила Милли. — То, что вы держите в руке, называется пульверизатором.

— Да? Я схватила его на тот случай, если бы мне пришлось кого-нибудь стукнуть.

— Не подойдет, — сказала Милли. — У него выдвижная труба.

— Ну и что из этого?.

— Она может выдвинуться не туда, куда надо.

— Прошу тебя, Милли… — сказал Уормолд. — Уже скоро два.

— Не волнуйся. Я иду. И помолюсь за господина Сифуэнтеса. Это совсем не шутка, когда в тебя стреляют. Пуля пробила насквозь кирпичную стену. Подумай, что она могла бы сделать с бедным господином Сифуэнтесом!

— Помолитесь, пожалуйста, и о человеке по имени Рауль, — сказала Беатриса. — В него они попали.

Уормолд лег плашмя на кровать и закрыл глаза.

— Ничего не понимаю, — сказал он. — Ровно ничего. Это случайное совпадение. Иначе не может быть.

— Они показывают когти — эти… кто бы там они ни были.

— Но почему?

— Шпионаж — опасная профессия.

— Но ведь на самом деле Сифуэнтес не был… я хочу сказать, что он не такая уж важная птица.

— Зато им очень важно строительство в Орьенте. У ваших агентов провалы просто входят в привычку. Интересно, почему. Не предупредить ли вам, пока не поздно, профессора Санчеса и эту девушку.

— Какую девушку?

— Голую танцовщицу.

— Но как это сделать? — Не мог же он ей объяснить, что у него нет агентов, что он ни разу не видел ни Сифуэнтеса, ни профессора Санчеса, что ни Тересы, ни Рауля никогда не существовало на свете; Рауль ожил только для того, чтобы его убили.

— Как Милли назвала эту штуку?

— Пульверизатор.

— Где-то я видела что-то похожее.

— Наверняка. Они есть у большинства пылесосов. — Он взял пульверизатор у нее из рук. Он не мог припомнить, был ли пульверизатор на тех чертежах, которые он послал Готорну.

— Что мне теперь делать, Беатриса?

— По-моему, вашим людям лучше на время притаиться. Не здесь, конечно. У нас и так слишком тесно, да и небезопасно. А ваш главный механик — он не мог бы как-нибудь тайком взять их к себе на борт?

— Он в море, на пути в Сьенфуэгос.

— Впрочем, он, наверно, тоже провалился, — сказала она задумчиво. — Не понимаю, почему они дали нам вернуться домой.

— То есть как это «дали»?

— Им ничего не стоило застрелить нас на улице. А может, нас оставили как приманку. Но если рыба не клюет, приманку выбрасывают.

— В вас есть что-то зловещее.

— Ничуть. Мы с вами просто живем в мире, устроенном по «Бойз оун пейпер». И можете считать, что вам повезло.

— Почему?

— Могло ведь быть и по «Санди миррор» . Современный мир подражает образцам, взятым из газет и журналов. Мой муж целиком вышел из «Энкаунтера» . Нам надо решить, какую газету взяли за образец они.

— Они?

— Давайте предположим, что они сделаны по модели из все того же «Бойз оун пейпер». Чья это агентура: русская, немецкая, американская или чья-нибудь еще? Очень возможно, что кубинская. Ведь эти бетонные площадки строит правительство, правда? Бедный Рауль. Надеюсь, он умер сразу.

Ему хотелось ей все рассказать, но что «все»? Он уже и сам не знал. Рауля убили. Так сказал Гассельбахер.

— Начнем с «Шанхая», — сказала она. — Он открыт?

— Второе представление еще не кончилось.

— Если только полиция нас не опередила. Они не прибегали к помощи полиции, чтобы разделаться с Сифуэнтесом. Ну да, он слишком заметная фигура. Когда убиваешь, надо избегать скандала.

— Забавная мысль!

Беатриса погасила ночник и подошла к окну. Она спросила:

— У вас нет черного хода?

— Нет.

— Придется устроить, — сказала она небрежно, словно сама была архитектором. — А вы знаете негра, который хромает?

— Это, наверно, Джо.

— Что-т-о он слишком уж медленно ковыляет.

— Джо продает порнографические открытки. Идет домой, вот и все.

— Да, хромого не послали бы за вами следить. Но он может быть их связным. Все равно, придется рискнуть. Сегодня ночью они явно устраивают облаву. Ну, женщин и детей спасают в первую очередь, профессор может обождать.

— Но я ни разу не видел Тересу в театре. Она там, наверно, под каким-нибудь другим именем.

— Вы же ее узнаете, даже раздетую? Хотя раздетыми, пожалуй, нас так же трудно различать, как японцев.

— По-моему, вам не стоит туда ходить.

— Придется. Если одного из нас задержат, другой попытается улизнуть.

— Я не о том, меня смущает «Шанхай»… Это ведь не совсем похоже на «Бойз оун пейпер».

— И брак тоже на это не похож. Даже, если у вас муж из ЮНЕСКО.

«Шанхай» помещался в узеньком переулке, который выходил на улицу Занха, и был отгорожен барьером, выступавшим далеко на мостовую. Большой плакат рекламировал «Posiciones» , а билет неизвестно почему продавали снаружи, на тротуаре. Может быть, потому, что внутри не было места для кассы, так как фойе занимал порнографический книжный киоск для тех, кто жаждал развлечений и во время антракта. Сутенеры на улице с удивлением их разглядывали. Европейские женщины были здесь редкостью.

— Вот где тебя одолевает тоска по родине, — сказала Беатриса.

Все билеты стоили одинаково — одно песо двадцать пять сентаво, — и в большом зале оставалось не много пустых мест. Билетер, который проводил их на место, предложил Уормолду пачку порнографических открыток за одно песо. Когда Уормолд отказался, он вынул из кармана другой набор открыток.

— Купите, ведь вам хочется, — сказала Беатриса. — Если я вас смущаю, я отвернусь и буду смотреть на сцену.

— Там почти то же самое, что на открытках. Никакой разницы, — сказал Уормолд.

Служитель спросил, не желает ли дама сигарету с марихуаной.

— Nein, danke , — ответила Беатриса, забыв, на каком языке здесь надо разговаривать.

По обе стороны сцены висели объявления, в них рекламировались соседние притоны с красивыми девушками. Объявление, написанное по-испански и не очень грамотно по-английски, запрещало зрителям слишком ретиво приставать к танцовщицам.

— Которая из них Тереса? — спросила Беатриса.

— По-моему, та толстая, в маске, — наугад сказал Уормолд.

Толстуха как раз уходила со сцены, колыхнув своими крупными голыми ягодицами, а зрители хлопали и свистели. Потом потушили свет и опустили экран. Начали показывать фильм, поначалу довольно приличный. Там были велосипедист, какой-то лесистый пейзаж, лопнувшая шина, случайная встреча, господин, приподнимающий соломенное канотье; пленка рябила белыми искрами и была мутной.

Беатриса молчала. Глядя вдвоем на эту грубую схему любви, они вдруг почувствовали странную близость. Такие же движения означали когда-то для них обоих самое главное в жизни. Похоть и любовь проявляются одинаково; страсть не терпит подделки — не то, что чувство.

Зажгли свет. Они сидели молча.

— У меня во рту пересохло, — сказал Уормолд.

— И у меня совсем слюны не осталось. А нельзя сразу пойти за кулисы и поговорить с Тересой?

— После этого должен быть еще фильм, а потом снова выступят танцовщицы.

— Меня, пожалуй, не хватит еще на один фильм, — сказала Беатриса.

— Нас не пустят за кулисы, пока не кончится представление.

— Но мы ведь можем подождать на улице? По крайней мере узнаем, ходят ли за нами шпики.

Они вышли, как только начали показывать второй фильм. Кроме них, никто не поднялся с места, поэтому, если за ними и была слежка, шпик ждал их на улице; но среди сутенеров и шоферов такси не было никого чересчур подозрительного. Какой-то человек спал, прислонившись к фонарю; на шее у него висел сбившийся набок лотерейный номер. Уормолд вспомнил ночь, проведенную с доктором Гассельбахером. Ту ночь, когда он нашел новое применение «Шекспиру для детей» Лэма. Бедный Гассельбахер был тогда очень пьян. Уормолд вспомнил, как доктор, сгорбившись, сидел в вестибюле, когда он спустился из комнаты Готорна. Он спросил Беатрису:

— Скажите, легко разгадать книжный шифр, если вы знаете книгу?

— Специалисту не трудно, — сказала она. — Для этого нужно только терпение. — Она перешла улицу и поправила номер у продавца лотерейных билетов. Он не проснулся. — Неудобно читать наискось, — сказала она.

Где у него был тогда Лэм — под мышкой, в кармане или в портфеле? И куда он положил книгу, когда помогал доктору Гассельбахеру подняться? Он ничего не помнил, и это были недостойные подозрения.

— Какое странное совпадение! — сказала Беатриса. — Доктор Гассельбахер читает «Шекспира для детей» в том же самом издании.

Можно было подумать, что в ее специальную подготовку входило чтение мыслей.

— Вы видели книгу у него дома?

— Да.

— Но он бы ее спрятал, — заспорил Уормолд, — если бы это что-нибудь означало.

— А может, он хотел вас предостеречь. Помните, ведь это он нас привел к себе. Он нам сказал о Рауле.

— Он не мог знать, что нас встретит.

— Откуда вам это известно?

Ему хотелось возразить, что это какое-то безумие, что Рауль не существовал и Тереса не существовала, но он тут же представил себе, как она соберет вещи и уедет и все станет похоже на рассказ без развязки.

— Публика начинает выходить, — сказала Беатриса.

Они отыскали боковой вход в большую артистическую уборную. Коридор был освещен лампочкой без колпачка, которая явно горела слишком много дней и ночей. Они с трудом протиснулись мимо мусорных ящиков и негра со щеткой, подметавшего куски ваты, перепачканные пудрой, помадой и еще чем-то весьма сомнительным; в воздухе пахло леденцами. Может быть, тут в конце концов и не окажется никакой Тересы — он жалел, что выбрал такую популярную святую. Он толкнул дверь, и перед ними открылось что-то похожее на средневековое изображение ада, полное дыма и голых женщин.

Он сказал Беатрисе:

— А не пойти ли вам лучше домой?.

— Это вам тут опасно, а не мне.

Никто не обратил на них никакого внимания. У толстухи с одного уха свисала маска, она пила вино, положив ногу на стул. Тощая девушка, у которой ребра торчали, как фортепьянные клавиши, натягивала чулки. Колыхались груди, сгибались спины, недокуренные сигареты дымили, в пепельницах; в воздухе висел густой запах жженой бумаги. На стремянке стоял мужчина с отверткой и что-то чинил.

— Она здесь? — спросила Беатриса.

— Кажется, нет. Может, больна или ушла с любовником.

Их обдало теплой струей воздуха: кто-то из женщин надевал платье. Пылинки пудры оседали, как пепел после пожара.

— Попробуйте окликнуть ее по имени.

Он нехотя позвал:

— Тереса!

Никто не отозвался. Он крикнул снова, и сверху на него поглядел человек с отверткой.

— Pasa algo? — спросил он.

Уормолд сказал по-испански, что ищет девушку по имени Тереса. Человек высказал предположение, что Мария будет ничуть не хуже. Он ткнул отверткой в сторону толстухи.

— Что он говорит?

— Он, видно, не знает Тересы.

Человек с отверткой уселся на верхнюю ступеньку и стал произносить речь. Он заявил, что Мария — лучшая женщина в Гаване. Она весит сто килограммов в натуральном виде.

— Тересы здесь явно нет, — с облегчением сказал Уормолд.

— Тереса, Тереса… Что вам нужно от Тересы?

— Ну да, что вам от меня нужно? — спросила худенькая девушка, выступая вперед и вытягивая руку, в которой она все еще держала чулок. Ее маленькие груди были похожи на груши.

— Кто вы такая?.

— Soy Teresa .

Беатриса спросила:

— Это Тереса? Но вы сказали, что она толстая… такая, как та, с маской.

— Да нет же, — сказал Уормолд. — Это не Тереса. Это сестра Тересы. «Soy» — значит «сестра». Я предупрежу сестру.

Он взял худую девушку за руку, отошел с ней в сторонку и попытался объяснить ей по-испански, что ей надо соблюдать осторожность.

— Кто вы такой? Я ничего не понимаю.

— Произошла ошибка. Сейчас слишком долго рассказывать. Есть люди, которые могут вас обидеть. Прошу вас, побудьте несколько дней дома. Не ходите в театр.

— Но я не могу. Я здесь встречаюсь с моими клиентами.

Уормолд вытащил пачку денег. Он сказал:

— У вас есть родные?

— У меня есть мать.

— Пойдите к ней.

— Но она живет в Сьенфуэгосе.

— Тут хватит денег на дорогу в Сьенфуэгос. — Теперь уже все прислушивались к их разговору. Женщины окружили их плотным кольцом. Человек с отверткой слез со стремянки. Уормолд увидел Беатрису; она старалась протиснуться поближе и разобрать, о чем идет разговор.

Человек с отверткой сказал:

— Это девушка Педро. Какое право вы имеете ее уводить? Надо сперва договориться с Педро.

— Я не хочу ехать в Сьенфуэгос, — сказала девушка.

— Там вы будете в безопасности.

Она взмолилась, повернувшись к человеку с отверткой.

— Он меня запугивает. Не пойму, чего он от меня хочет. — Она показала ему пачку песо: — Тут слишком много денег. — Она призвала в свидетели женщин: — Я девушка честная.

— Золото железо режет, — торжественно заявила толстуха.

— Где твой Педро? — спросил человек с отверткой.

— Он болен. За что этот тип дал мне столько денег? Я честная девушка. Вы знаете, моя цена — пятнадцать песо. Я не какая-нибудь мошенница.

— Хороша курочка перьями, а мясом еще лучше, — сказала толстуха. У нее, видно, на все случаи жизни были припасены пословицы.

— В чем дело? — спросила Беатриса.

Кто-то прошипел:

— Тс-с! Т-с-с-с! — Это был негр, подметавший коридор. Он сказал: — Policia .

— Ах ты, дьявол, — сказал Уормолд. — Все пропало… Надо хотя бы вас вызволить.

Никто, казалось, не был встревожен. Толстуха допила свое вино и надела трусики; девушка, которую звали Тересой, натянула второй чулок.

— Обо мне не беспокойтесь, — сказала Беатриса. — Попытайтесь ее как-нибудь отсюда сплавить.

— А что нужно полиции? — спросил Уормолд у человека на стремянке.

— Девочки, — сказал тот цинично.

— Я хочу увести вот эту, — сказал Уормолд. — Есть тут какой-нибудь черный ход?

— Когда речь идет о полиции, черный ход всегда найдется.

— Где?

— А пятьдесят песо не пожалеете?

— Нет.

— Дайте вон тому. Эй, Мигель! — подозвал он негра. — Скажи им, чтобы минутки на три они ослепли. Ну, кто желает угоститься свободой?

— Я предпочитаю полицейский участок, — заявила толстуха. — Но для этого надо одеться поприличнее.

Она натянула лифчик.

— Пойдемте со мной, — сказал Уормолд Тересе.

— С чего это я с вами пойду?

— Вы не понимаете — они ведь пришли за вами.

— Сомневаюсь, — сказал человек с отверткой. — Она чересчур худая. Но вы поторопитесь. Пятьдесят песо надолго не хватит.

— Нате, возьмите мое пальто, — сказала Беатриса. Она накинула его на плечи девушке, на которой, правда, теперь уже было два чулка, но больше ничего.

Девушка сказала:

— Но я хочу остаться.

Мужчина шлепнул ее по заду и подтолкнул к двери.

— Ты же взяла деньги, — сказал он. — Ступай с ним.

Он выпроводил их в тесный, вонючий клозет, а оттуда через окно на улицу. Полицейский, стоявший на страже возле театра, демонстративно смотрел в другую сторону. Один из сутенеров свистнул и ткнул пальцем в машину Уормолда. Девушка сказала снова:

— Я хочу остаться, — но Беатриса толкнула ее на заднее сиденье и села рядом с ней. — Я буду кричать, — предупредила девушка и высунулась в окно.

— Не будьте дурой, — сказала Беатриса, втаскивая ее обратно в машину.

Уормолд включил мотор.

Девушка крикнула, но больше из чувства долга. Полицейский отвернулся. Пятьдесят песо, видно, еще действовали. Они свернули направо и поехали по набережной. Ни одна машина их не преследовала. Все прошло очень гладко. Теперь, когда судьба ее была решена, девушка из скромности запахнула пальто и удобно откинулась на подушки. Она сказала:

— Hay mucha corriente .

— Что она говорит?

— Жалуется на сквозняк, — сказал Уормолд.

— Не очень-то благодарная девица. А где ее сестра?

— Уехала с директором почт и телеграфа в Сьенфуэгос. Я, конечно, мог бы ее отвезти и туда. К завтраку мы бы добрались. Но как быть с Милли?

— И не только с Милли. Вы забыли о профессоре Санчесе.

— Ей-богу, этот ваш профессор никуда не денется.

— Кто бы они ни были, но они не зевают.

— А почем я знаю, где живет профессор.

— Я знаю. Я нашла его адрес в списках Загородного клуба.

— Отвезите эту девушку и ждите меня дома.

Они выехали на Приморский бульвар.

— Сверните отсюда налево, — сказала Беатриса.

— Я завезу вас домой.

— Лучше всем держаться вместе.

— А Милли…

— Ее-то ведь нечего впутывать в это дело!

Уормолд нехотя свернул налево.

— Куда теперь?

— В Ведадо, — сказала Беатриса.

Впереди небоскребы нового города блестели в лунном свете, как сосульки. В небе было отпечатано «Г.Г.» — словно монограмма на карманах пижамы Готорна; но и эта монограмма не была королевской: она рекламировала мистера Гилтона. Ветер покачивал машину, морские брызги перелетали через дорогу и оседали на стекле автомобиля. У знойной ночи был соленый привкус. Уормолд свернул с набережной. Девушка сказала:

— Hace demasiado calor .

— А что она теперь говорит?

— Что ей слишком жарко.

— Капризная девица, — сказала Беатриса. — Пожалуй, опустите опять стекло.

— А если она заорет?

— Дайте ей по физиономии.

Они ехали по новому кварталу Ведадо, мимо белоснежных домов богачей. Чем богаче человек, тем меньше в доме этажей. Только миллионер мог построить себе одноэтажную виллу на участке, где уместился бы небоскреб. Когда Беатриса опустила стекло, донесся запах цветов. Она остановила его возле калитки в высокой белой стене. Она сказала:

— Я вижу свет в патио. Пока все спокойно. Идите, я постерегу ваш драгоценный кусочек плоти.

— Этот Санчес, кажется, слишком богат для профессора.

— Ну, не слишком, если все-таки берет у вас деньги, как вы пишете в ваших отчетах.

Уормолд сказал:

— Обождите несколько минут. Не уезжайте.

— За кого вы меня принимаете? Но вы все-таки поторапливайтесь. Пока что они выбили только одного из трех, если не считать, конечно, прямого попадания.

Он толкнул кованую решетчатую калитку. Она не была заперта. Идиотское положение! Как он объяснит свой приход?

«Вы — мой агент, хотя этого и не подозреваете. Вам грозит опасность. Вы должны спрятаться». Он ведь даже не знал, какие науки преподает этот профессор.

Он прошел между двумя пальмами ко второй решетке, за ней виднелся небольшой патио, где горел свет. Тихонько играл патефон, и две высокие фигуры молча вертелись, прижавшись щекой к щеке. Когда он, прихрамывая, шел по дорожке, зазвенел звонок. Танцоры замерли, один из них двинулся к нему навстречу.

— Кто там?

— Профессор Санчес?

— Да.

Они встретились в той части патио, которая была освещена. На профессоре был белый фрак, волосы тоже были белые, небритый подбородок оброс белой щетиной, а в руке он держал пистолет, направленный прямо на Уормолда. Уормолд заметил, что женщина за его спиной очень молоденькая и очень хорошенькая. Она нагнулась и остановила патефон.

— Извините, что я беспокою вас в такой час, — сказал Уормолд.

Он понятия не имел, с чего начать, и чувствовал себя неуютно под наведенным на него дулом пистолета. Профессорам незачем носить оружие.

— Простите, но я что-то не припомню вашего лица.

Профессор разговаривал вежливо и целился Уормолду прямо в живот.

— Вы и не можете его помнить. Если у вас нет пылесоса.

— Пылесоса? Наверно, есть. А что? Это может знать только моя жена.

Молодая женщина подошла к ним, она была в чулках. Ее туфли стояли возле патефона, как две мышеловки.

— Что ему нужно? — спросила она неприветливо.

— Простите, что побеспокоил вас, сеньора Санчес.

— Объясни ему, что я вовсе не сеньора Санчес, — сказала молодая женщина.

— Он говорит, что имеет какое-то отношение к пылесосам, — сказал профессор. — Как ты думаешь, Мария перед отъездом могла…

— Но почему он пришел сюда ночью?

— Прошу извинить, — сказал профессор, слегка смутившись, — но это и в самом деле не совсем обычное время. — Он чуть-чуть отвел пистолет в сторону. — Ночью, как правило, не ждешь посетителей…

— Однако вы их как будто ждали.

— Ах, это… Ну, осторожность никогда не мешает. У меня несколько первоклассных картин Ренуара.

— Очень ему нужны твои картины. Его послала Мария. Вы шпион? — с яростью накинулась на Уормолда женщина.

— В известном смысле да.

Молодая женщина принялась стонать и бить себя кулаками по узким, стройным бедрам. Ее браслеты звенели и поблескивали в полутьме.

— Ну не надо, детка, умоляю тебя, не надо! Сейчас все разъяснится.

— Она завидует нашему счастью, — сказала молодая женщина. — Сначала подослала к нам кардинала, а теперь вот этого… Вы священник? — спросила она.

— Детка, ну какой же он священник! Посмотри, как он одет.

— Ты, может, и профессор сравнительной педагогики, — сказала молодая женщина, — но тебя обведет вокруг пальца кто хочет. Вы — священник? — повторила она.

— Нет.

— А кто же вы?

— Если говорить точно, я продаю пылесосы.

— Но вы сами сказали, что вы шпион!

— Ну да, конечно, в известном смысле…

— Зачем вы сюда пришли?

— Предупредить об опасности.

Из горла молодой женщины вырвался какой-то странный, протяжный вой.

— Видишь, — сказала она профессору, — она нам угрожает. Сперва прислала кардинала, а теперь этого…

— Кардинал старался выполнить свой христианский долг. Ведь од все-таки двоюродный брат Марии.

— Ты его боишься. Ты хочешь меня бросить.

— Детка, ты же знаешь, что это неправда. — Он спросил Уормолда: — А где Мария сейчас?

— Не знаю.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Но я ее никогда не видел!

— Ей-богу, вы как-то странно себе противоречите.

— Лживый пес! — сказала молодая женщина.

— Это еще не доказано, детка. Он, по-видимому, служит в каком-то агентстве. Нам лучше сесть и спокойно его выслушать. Кто сердится — тот всегда не прав. Он честно выполняет свой долг, чего нельзя сказать о нас с тобой.

Профессор повел их обоих в патио. Пистолет он спрятал в карман. Молодая женщина пропустила Уормолда вперед и замыкала шествие, как сторожевая собака. Уормолду казалось, что она вот-вот вцепится ему в лодыжку. Он подумал: «Надо сейчас же им все объяснить, потом у меня уже ничего не выйдет».

— Садитесь, — сказал профессор. «А что такое сравнительная педагогика?» — подумал Уормолд. — Хотите чего-нибудь выпить?

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

— Вы не пьете при исполнении служебных обязанностей?

— Хорошенькая служба! — воскликнула молодая женщина. — Ты разговариваешь с ним так, будто он — человек. Кому он служит? Своим презренным хозяевам!

— Я пришел предупредить вас, что полиция…

— Бросьте, бросьте, адюльтер не карается законом, — сказал профессор. — Насколько мне известно, его почти нигде не квалифицируют как преступление, если не считать американских колоний в семнадцатом веке… И, конечно, Моисеева закона…

— При чем тут адюльтер? — сказала молодая женщина. — Она не возражала, когда ты со мной спал. Она не хочет, чтобы ты со мной жил.

— Ну, одно редко бывает без другого, если, конечно, не ссылаться на Новый завет, — сказал профессор. — На прелюбодеяние в помыслах.

— Выгони этого негодяя, бесчувственное ты существо! Сидим тут и разговариваем, будто давным-давно женаты. Если тебе нравится всю ночь сидеть и разговаривать, почему ты не остался с Марией?

— Детка, ведь это тебе захотелось потанцевать перед сном.

— И ты воображаешь, что это танцы?

— Но я тебе обещал, что буду брать уроки.

— Ну да, чтобы там, в школе, встречаться с девками!

Уормолду казалось, что разговор уводит их в сторону. Он сказал с отчаянием:

— Они стреляли в инженера Сифуэнтеса. Вам грозит такая же опасность.

— Если бы мне нужны были девушки, их сколько угодно в университете. Они ходят на все мои лекции. Ты-то хорошо это знаешь, сама ходила.

— Ага, теперь ты меня попрекаешь!

— Мы отвлекаемся от темы, детка. А нам надо обсудить, что затеяла Мария.

— Зная тебя, ей надо было отказаться от мучной пищи еще два года назад, — позволила себе недостойный выпад молодая женщина. — Тебя ведь интересует только тело. Стыдно в твои годы!

— Если ты не хочешь моей любви…

— Любовь! Любовь! — Молодая женщина зашагала по патио. Она рубила воздух рукой, словно четвертовала любовь.

Уормолд сказал:

— Но вам опасна вовсе не Мария!

— Ах ты, лживый пес! — завопила она. — Ты ведь уверял, что никогда ее не видел.

— Не видел.

— Тогда почему ты зовешь ее Марией? — закричала она и принялась выделывать победные антраша с воображаемым партнером.

— Вы, кажется, упомянули господина Сифуэнтеса, молодой человек?

— В него сегодня стреляли.

— Кто?

— Точно не могу вам сказать, но все это часть одной и той же операции. Мне довольно трудно объяснить, но вам на самом деле грозит опасность, профессор Санчес. Это, конечно, ошибка. Но полиция устроила налет и на «Шанхай».

— А какое я имею отношение к «Шанхаю»?

— Ну да, какое? — мелодраматически взвизгнула молодая женщина. — О мужчины! Мужчины! Бедная Мария! Она думала, что ей довольно убрать с дороги одну женщину. Нет, ей придется устроить настоящий погром.

— Я никогда не ходил в «Шанхай».

— Марии лучше знать. Может, ты — лунатик и ходишь туда во сне.

— Ты же слышала, это ошибка. В конце концов стреляли ведь в Сифуэнтеса. Мария тут ни при чем.

— В Сифуэнтеса? Он сказал, в Сифуэнтеса? Ах ты, испанская дубина! Он только раз со мной заговорил, когда ты принимал душ, а ты нанимаешь убийц, чтобы с ним расправиться?

— Прошу тебя, детка, подумай, что ты говоришь. Я ведь услышал об этом только сейчас, когда этот господин…

— Какой он господин? Он лживый пес. — Круг беседы снова замкнулся.

— Если он лжет, нам нечего обращать на него внимание. Я уверен, что он клевещет и на Марию.

— А-а, ты ее защищаешь!

Уормолд сказал с отчаянием — это была его последняя попытка:

— Все это не имеет никакого отношения к Марии, я хочу сказать — к сеньоре Санчес.

— Позвольте! А при чем тут еще и сеньора Санчес? — спросил профессор.

— Я думал… что вы думали… что Мария…

— Молодой человек, вы хотите меня уверить, что Мария затевает что-то и против моей супруги, а не только против… этой моей приятельницы? Какая чепуха!

До сих пор Уормолду казалось, что ошибку легко разъяснить. Но теперь он словно потянул за болтавшуюся ниточку — и пошло распускаться все вязание. Неужели это и есть сравнительная педагогика? Он сказал:

— Я думал оказать вам услугу, хотел вас предупредить, но, кажется, смерть будет для вас самым лучшим выходом.

— Вы любите загадывать загадки, молодой человек.

— Я — не молодой человек. А вот вы, профессор, по-видимому, слишком молоды. — Он так волновался, что подумал вслух: — Эх, если бы здесь была Беатриса!

Профессор поспешно заметил:

— Даю тебе честное слово, детка, что я не знаю никакой Беатрисы. Ну честное слово!

Молодая женщина захохотала с яростью тигрицы.

— Вы пришли сюда явно для того, чтобы нас поссорить, — сказал профессор. Это была первая высказанная им претензия, и, если говорить объективно, довольно скромная. — Не понимаю, чего вы добиваетесь, — сказал он, вошел в дом и захлопнул за собой дверь.

— Он — чудовище! — воскликнула женщина. — Чудовище! Изверг! Сатир!

— Вы не понимаете…

— Знаю, знаю эту пошлость: «Понять — значит простить». Ну в данном случае это не подойдет. — Казалось, теперь она относилась к Уормолду менее враждебно. — Мария, я, Беатриса — я уж не говорю о его бедной жене… Я ничего не имею против его жены. У вас есть пистолет?

— Конечно, нет. Я ведь пришел сюда для того, чтобы вас спасти.

— Пусть стреляют. Пусть стреляют ему в живот, — сказала молодая женщина. — И пониже.

И она тоже с самым решительным видом вошла в дом.

Уормолду оставалось только уйти. Звонок снова тревожно зазвонил, когда он подходил к калитке, но в белом домике было тихо. «Я сделал все, что мог, — подумал Уормолд. — Профессор хорошо защищен от всякой опасности, а приход полиции, может, будет для него даже кстати. С полицией легче справиться, чем с этой молодой женщиной».

Возвращаясь назад сквозь аромат ночных цветов, Уормолд испытывал только одно желание — открыться во всем Беатрисе, рассказать, что он не шпион, а обманщик, что все эти люди не его агенты и он сам не понимает, что тут творится. «Я запутался. Я боюсь. Она-то уж найдет какой-нибудь выход: в конце концов она прошла специальную подготовку». Но Уормолд знал, что не сможет попросить ее о помощи. Ведь это значит отказаться от приданого для Милли. Пусть лучше его убьют, как Рауля. Интересно, выплачивают на этой работе пенсию детям? Но кто такой Рауль?

Не успел он дойти до второй калитки, как его окликнула Беатриса:

— Джим! Берегитесь! Не ходите сюда!

Даже в эту тревожную минуту он успел подумать: «Меня зовут Уормолд, мистер Уормолд, сеньор Вомель, никто не зовет меня Джимом». А потом побежал, подскакивая и припадая на одну ногу, туда, откуда слышался ее голос, вышел на улицу, прямо к машине с рупором, к трем полицейским и еще одному пистолету, нацеленному ему в живот. Беатриса стояла на тротуаре, девушка была с ней рядом и старалась запахнуть на себе пальто, фасон которого не был для этого приспособлен.

— Что случилось?

— Не понимаю ни слова.

Один из полицейских приказал ему сесть к ним в автомобиль.

— А что будет с моей машиной?

— Ее пригонят в полицию.

Они ощупали его карманы, нет ли у него оружия. Он сказал Беатрисе:

— Не знаю, в чем дело, но, кажется, моя звезда закатилась. — Офицер заговорил снова. — Он хочет, чтобы вы тоже сели с нами.

— Скажите, что я останусь с сестрой Тересы. Я им не доверяю.

Обе машины бесшумно катились между маленькими домиками миллионеров, стараясь никого не тревожить, словно кругом были больницы: богатым нужен покой. Ехать было недалеко: какой-то двор, захлопнулись ворота, и сразу запах полицейского участка — аммиачный запах всех зверинцев на свете. С выбеленных мелом стен коридора смотрели лица разыскиваемых преступников, похожие на подделки картин старых бородатых мастеров. В конце коридора была комната, где сидел капитан Сегура и играл в шашки.

— Уф! — сказал капитан и взял две шашки. Потом он поднял голову. — Мистер Уормолд! — воскликнул он с удивлением, но, заметив Беатрису, вскочил со стула, как маленькая, туго обтянутая зеленой кожей змея. Он бросил взгляд на стоявшую позади нее Тересу; пальто опять распахнулось, может быть, намеренно. Он сказал: — Кто это, господи прости?.. — а потом бросил полицейскому, с которым играл в шашки: — Anda!

— Что все это значит, капитан Сегура?

— Вы спрашиваете меня, мистер Уормолд?

— Да.

— Я хочу, чтобы вы мне это объяснили. Вот уж не ожидал увидеть здесь вас — отца Милли. Мистер Уормолд, нам позвонил некто профессор Санчес и пожаловался, что какой-то неизвестный вломился к нему в дом и ему угрожает. Профессор решил, что этот человек пришел за его картинами — у него очень ценная коллекция. Я сразу же послал полицейскую машину, и они почему-то схватили вас, вот эту сеньориту (мы с ней уже встречались) и голую проститутку. — И он добавил, совсем как тот полицейский сержант в Сантьяго: — Ай, как некрасиво, мистер Уормолд!

— Мы были в «Шанхае»…

— И это не очень красиво.

— Мне надоело выслушивать от полиции, что я поступаю некрасиво.

— Зачем вы ходили к профессору Санчесу?

— Да тут вышла одна дурацкая история.

— Как у вас в машине очутилась голая проститутка?

— Мы хотели ее подвезти.

— Она не имеет права разгуливать по улицам голая. — Полицейский перегнулся к нему через стол и что-то шепнул. — А-а, — сказал Сегура. — Теперь понятно. Сегодня в «Шанхае» была облава. Девушка, наверно, забыла свое удостоверение и не хотела сидеть до утра в участке. Она попросила вас…

— Нет, все это было не так.

— Лучше, если все будет так, мистер Уормолд. — Он сказал девушке по-испански: — Где твои бумаги? У тебя нет бумаг?

Она с негодованием запротестовала.

— Si, yo tengo .

Нагнувшись, она вытащила из чулка какие-то мятые бумажки. Капитан Сегура взял их и посмотрел. Он тяжело вздохнул:

— Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, ее бумаги в полном порядке. Почему вы ездите по городу с голой девушкой? Почему вы врываетесь в дом профессора Санчеса, разговариваете с ним о его жене и угрожаете ему? Что вам до его жены? — Девушке он резко приказал: — Ступай!

Она призадумалась и стала снимать пальто.

— Лучше пусть она его оставит себе, — сказала Беатриса.

Капитан Сегура устало опустился на стул перед шашечницей.

— Мистер Уормолд, говорю вам для вашего же блага: не связывайтесь с женой профессора Санчеса. Это не такая женщина, с которой можно шутить.

— Да я с нею и не связывался…

— Вы играете в шашки, мистер Уормолд?

— Да. Но, к сожалению, не очень хорошо.

— И все же лучше, чем эти скоты, не сомневаюсь. Надо будет нам с вами как-нибудь сразиться. Но игра в шашки требует осторожности, как и жена профессора Санчеса. — Он, не глядя, передвинул шашку и сказал: — Сегодня вечером вы были у доктора Гассельбахера.

— Да.

— Ну разве это разумно, мистер Уормолд? — Не поднимая головы, он передвигал по доске шашки, играя сам с собой.

— Разумно?

— Доктор Гассельбахер попал в странную компанию.

— Я ничего об этом не знаю.

— Почему вы послали ему из Сантьяго открытку, где было помечено крестом окно вашей комнаты?

— Сколько всякой ерунды вам докладывают, капитан Сегура!

— Я не зря интересуюсь вами, мистер Уормолд. Я не хочу, чтобы вы попали в грязную историю. Что вам сегодня рассказал доктор Гассельбахер? Имейте в виду, его телефон подключен.

— Он хотел сыграть нам пластинку из «Тристана».

— А может, рассказать вам об этом? — Капитан Сегура перевернул лицом вверх лежавшую у него на столе фотографию: ярко, как всегда на моментальных снимках, белели лица людей, толпившихся вокруг кучи истерзанного металла, бывшего когда-то автомобилем. — Или об этом? — Лицо молодого человека, не дрогнувшее даже от ослепительной вспышки магния; пустая коробка от папирос, смятая, как его жизнь; мужские ноги у самого его плеча.

— Вы знаете этого человека?

— Нет.

Капитан Сегура нажал на рычажок, и чей-то голос заговорил по-английски из ящика, стоявшего у него на столе:

— Алло! Алло! Говорит Гассельбахер.

— У вас кто-нибудь есть, Г-гассельбахер?

— Да, друзья.

— Какие друзья?

— Если вам необходимо это знать, у меня мистер Уормолд.

— Скажите ему, что Рауль погиб.

— Погиб? Но вы обещали…

— Не всегда можно предотвратить несчастный случай, Г-гассельбахер.

Голос чуть-чуть заикался на гортанных звуках.

— Но вы дали мне слово.

— Машина перевернулась лишний раз.

— Вы сказали, что только припугнете его.

— Вот мы его и припугнули. Ступайте и скажите ему, что Рауль погиб.

Шипение пленки продолжалось еще секунду; потом хлопнула дверь.

— И вы все еще утверждаете, что ничего не знали о Рауле? — спросил Сегура.

Уормолд поглядел на Беатрису. Она едва заметно помотала головой. Уормолд сказал:

— Даю вам честное слово, Сегура, что до сегодняшнего вечера я даже не знал, что он существует.

Сегура переставил шашку.

— Честное слово?

— Да, честное слово.

— Вы — отец Милли, приходится вам верить. Но держитесь подальше от голых женщин и жены профессора Санчеса. Покойной ночи, мистер Уормолд.

— Покойной ночи.

Они почти дошли до двери, когда Сегура сказал им вдогонку:

— А мы все-таки сыграем с вами в шашки, мистер Уормолд. Не забудьте.

Старый «хилмен» ждал их на улице. Уормолд сказал:

— Я отвезу вас к Милли.

— А сами вы не поедете домой?

— Сейчас уже поздно ложиться спать.

— Куда вы едете? Я не могу поехать с вами?

— Мне хочется, чтобы вы побыли с Милли, на всякий случай. Вы видели фотографии?

— Нет.

Они молчали до самой улицы Лампарилья. Там Беатриса сказала:

— Напрасно вы все-таки дали честное слово. Можно было без этого обойтись.

— Вы думаете?

— Ну, конечно, вы вели себя профессионально. Простите. Я сказала глупость. Но вы оказались куда профессиональнее, чем я думала.

Он отворил входную дверь и посмотрел ей вслед: она шла мимо пылесосов, как по кладбищу, словно только что кого-то похоронила.

2

У подъезда дома, в котором жил доктор Гассельбахер, он нажал звонок чьей-то квартиры на втором этаже, где горел свет. Послышалось гудение, и дверь открылась. Лифт стоял внизу, и Уормолд поднялся на тот этаж, где жил доктор. В эту ночь Гассельбахер, верно, тоже не мог заснуть. В щели под дверью был виден свет. Интересно, он один или советуется с голосом, записанным на пленке?

Уормолд быстро усваивал правила конспирации и приемы своего неправдоподобного ремесла. На площадке было высокое окно, которое выходило на слишком узкий, никому не нужный балкончик. Оттуда Уормолду был виден свет в окнах доктора и без труда можно было перемахнуть на соседний балкон. Он перелез, стараясь не глядеть вниз, на мостовую. Шторы были неплотно задернуты. Он заглянул в просвет между ними.

Доктор Гассельбахер сидел к нему лицом; на нем были старая Pickelhaube , нагрудник, высокие сапоги и белые перчатки — старинная форма улана. Глаза у него были закрыты, казалось, он спал. На боку висела сабля, и он был похож на статиста, наряженного для киносъемки. Уормолд постучал в окно. Доктор Гассельбахер открыл глаза и уставился прямо на него.

— Гассельбахер!

Доктор чуть-чуть пошевелился, может быть, от ужаса. Он хотел было скинуть с головы каску, но ремень под подбородком ему помешал.

— Это я, Уормолд.

Доктор опасливо подошел к окну. Лосины были ему слишком тесны. Их шили на молодого человека.

— Что вы тут делаете, мистер Уормолд?

— Что вы тут делаете, доктор Гассельбахер?

Доктор открыл окно и впустил Уормолда. Он очутился в спальне. Дверцы большого гардероба были распахнуты, там белели два костюма — точно последние зубы во рту старика. Гассельбахер принялся стягивать с рук перчатки.

— Вы были на маскараде, Гассельбахер?

Доктор Гассельбахер пристыженно пробормотал:

— Вы все равно не поймете. — Он начал постепенно разоблачаться: сначала снял перчатки, потом каску, потом нагрудник, в котором Уормолд и вся комната отражались и вытягивались, как в кривом зеркале. — Почему вы вернулись? Почему не позвонили, чтобы я вам открыл?

— Я хочу знать, кто был Рауль?

— Вы знаете.

— Понятия не имею.

Доктор Гассельбахер сел и начал стягивать сапоги.

— Вы поклонник «Шекспира для детей», доктор Гассельбахер?

— Мне дала книжку Милли. Разве вы не помните, как она мне о ней рассказывала?.. — У него был очень несчастный вид в обтягивающих брюшко лосинах. Уормолд заметил, что они лопнули по шву, чтобы вместить теперешнего Гассельбахера. Да, теперь он припомнил тот вечер в «Тропикане».

— Эта форма, — сказал Гассельбахер, — видно, нуждается в объяснении.

— Многое нуждается в объяснении.

— Я был офицером уланского полка — давно, сорок пять лет назад.

— Я помню вашу фотографию в той комнате. На ней вы одеты по-другому. Вид у вас там не такой… бутафорский.

— Это было уже после начала войны. Посмотрите вот тут, возле туалетного стола, — 1913 год, июньские маневры. Кайзер делал нам смотр. — На коричневом снимке, с клеймом фотографа, выбитом в углу, были изображены длинные шеренги кавалерии с обнаженными саблями и маленькая фигурка сухорукого императора, объезжающего строй на белом коне.

— Ах, как все было мирно в те дни, — сказал Гассельбахер.

— Мирно?

— Да, пока не началась война.

— Но вы ведь были врачом!

— Я вас обманул. Врачом я стал позже. Когда война кончилась. После того как я убил человека. Вы убиваете человека, — сказал доктор Гассельбахер, — и, оказывается, это очень просто; не нужно никакого умения. И вам ясно, что вы сделали, — ведь смерть установить легко; а вот спасти человека — для этого нужно потратить больше шести лет на учение, и в конце концов никогда не знаешь, ты его спас или нет. Бациллы пожирают друг друга. Человек возьмет да и выздоровеет. Не было ни одного больного, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что спас его я, но что я убил человека, — это я знаю точно. Он был русский и очень худой. Кость хрустнула, как только я воткнул клинок. У меня даже зубы свело. Кругом было болото, одно болото, оно называлось Танненберг. Я ненавижу войну, мистер Уормолд.

— Тогда зачем же вы нарядились в солдатскую форму?

— Я не был таким нарядным, когда убивал человека. Этот мундир — мирный. Я его люблю. — Он прикоснулся к нагруднику, лежавшему рядом на кровати. — А там мы все были покрыты болотной грязью. — Он сказал: — Вам никогда не хотелось, мистер Уормолд, чтобы вернулась мирная жизнь? Ах да, забыл, вы же молодой человек, вы ее никогда не знали. Мирная жизнь кончилась для нас навсегда. Лосины больше не налезают.

— А почему вам сегодня захотелось… нарядиться в этот костюм, Гассельбахер?

— Умер человек.

— Рауль?

— Да.

— Вы его знали?

— Да.

— Расскажите мне о нем.

— Не хочется.

— Будет лучше, если вы расскажете.

— Мы оба виноваты в его смерти, вы и я; — сказал Гассельбахер. — Не знаю, кто вас втянул в это дело и как, но если бы я отказался им помогать, меня бы выслали. А что бы я теперь стал делать в другом месте? Ведь я вам говорил, что у меня пропали бумаги.

— Какие бумаги?

— Неважно, какие. У кого из нас нет в прошлом чего-то такого, что не дает нам спать? Теперь я знаю, почему они вломились в мою квартиру. Потому, что я ваш друг. Прошу вас, уйдите, мистер Уормолд. Мало ли чего они от меня потребуют, если узнают, что вы здесь?

— А кто они такие?

— Вы знаете это лучше меня, мистер Уормолд. Они не говорят, как их зовут.

В соседней комнате послышался шорох.

— Это всего-навсего мышка, мистер Уормолд, На ночь я оставляю ей кусочек сыру.

— Значит, это Милли дала вам «Шекспира для детей»?

— Я рад, что вы изменили свой шифр, — сказал доктор Гассельбахер. — Может быть, теперь они оставят меня в покое. Больше я не смогу им помогать. Дело начинается с акростихов, кроссвордов и математических загадок, а не успеешь опомниться, как тебя уже завербовали. В наши дни надо быть осторожным даже в забавах.

— Но Рауль… ведь его никогда не было на свете! Вы посоветовали мне лгать, и я лгал. Ведь все это было только выдумкой, Гассельбахер.

— А Сифуэнтес? Может, вы скажете, что и его нет на свете?

— Сифуэнтес — другое дело. А Рауля я выдумал.

— Тогда вы слишком хорошо его выдумали, мистер Уормолд. На него заведено целое дело.

— Он был таким же вымыслом, как герой из романа.

— Разве роман — это только вымысел? Я не знаю, как работает писатель, мистер Уормолд. До вас я не знал ни одного писателя.

— У кубинской авиакомпании не было летчика-пьяницы.

— Эту подробность вы придумали сами. Не знаю только, зачем.

— Если вы расшифровывали мои депеши, вы должны были видеть, что в них нет ни капли правды, вы же знаете этот город. И летчик, уволенный за пьянство, и приятель со своим собственным самолетом — все это выдумка.

— Не знаю, каковы были ваши мотивы, мистер Уормолд. Может быть, вы хотели скрыть личность этого человека на тот случай, если бы ваш шифр разгадали. Может быть, ваши друзья не должны были знать, что у него есть средства и собственный самолет, не то они не стали бы ему так много платить. Интересно, сколько из этих денег получил он, а сколько взяли себе вы?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы же читаете газеты, мистер Уормолд. Вы знаете, что у него отняли летные права еще месяц назад, когда в пьяном виде он приземлился на детской площадке.

— Я не читаю местных газет.

— И никогда их не читали?.. Конечно, он отрицал, что работает на вас. Они предлагали ему много денег за то, чтобы он вместо этого работал на них. Им тоже нужны фотографии тех площадок, которые вы обнаружили в горах Орьенте, мистер Уормолд.

— Там нет никаких площадок.

— Не злоупотребляйте моей доверчивостью, мистер Уормолд. В одной из ваших телеграмм вы говорили о чертежах, посланных в Лондон. Но этим тоже понадобились фотографии.

— Но вы не можете не знать, кто они такие.

— Cui bono?

— И каковы их намерения на мой счет?

— Сначала они мне пообещали, что вас не тронут. Вы были им полезны. Они знали о вас с первого дня, мистер Уормолд, но не принимали вас всерьез. Они даже подозревали, что в ваших донесениях вы все выдумываете. Но потом вы изменили шифр и расширили штат. Английскую разведку не так-то легко надуть, не правда ли? — Какая-то лояльность по отношению к Готорну заставила Уормолда промолчать. — Ах, мистер Уормолд, мистер Уормолд, зачем вы впутались в это дело!

— Вы же знаете, зачем. Мне нужны были деньги. — Он почувствовал, что хватается за правду, как за соломинку.

— Я бы одолжил вам денег. Я вам предлагал.

— Мне было мало того, что вы могли мне предложить.

— Для Милли?

— Да.

— Берегите ее, мистер Уормолд. Вы занимаетесь таким ремеслом, что вам опасно любить кого или что бы то ни было. Они вас ударят по самому больному месту. Вы помните бактерии, которых я разводил?

— Да.

— Может, если бы они не отняли у меня вкуса к жизни, они бы меня так быстро не уговорили.

— Вы на самом деле думаете…

— Я только прошу вас быть поосторожнее.

— Можно от вас позвонить?

— Да.

Уормолд позвонил домой. Он не знал, почудилось ли ему или он и в самом деле услышал сухой щелчок, который означал, что телефон подключен. Подошла Беатриса. Он спросил:

— Все спокойно?

— Да.

— Не уходите, я скоро приду. С Милли все в порядке?

— Она давно спит.

— Я еду домой.

Доктор Гассельбахер сказал:

— Берегитесь, ваш голос вас выдает — они поймут, что вы любите. Мало ли кто мог это услышать? — Он медленно пошел к двери, тесные лосины мешали ему двигаться. — Спокойной ночи, мистер Уормолд. Вот вам «Шекспир для детей».

— Мне он больше не понадобится.

— Милли может о нем вспомнить. Сделайте одолжение, не говорите никому об этом… об этом… костюме. Я знаю, как это глупо, но мне было тогда хорошо. Как-то раз со мной разговаривал кайзер.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Я вас помню. Вы — капитан Мюллер».

ИНТЕРМЕДИЯ В ЛОНДОНЕ

Когда у шефа бывали гости, он кормил их обедом дома и готовил его сам, ибо ни один ресторан не мог угодить его изысканному и романтическому вкусу. Рассказывали, что однажды, когда шеф заболел и не хотел подвести старого приятеля, которого пригласил на обед, он готовил его, лежа в постели, по телефону. Поставив часы на ночной столик, он прерывал беседу, чтобы в нужный момент приказать слуге:

— Алло, алло, Брюер, алло, выньте-ка цыпленка и полейте его еще раз жиром.

Поговаривали, что однажды, когда его допоздна задержали на службе и он захотел приготовить обед оттуда, вся еда была испорчена: шеф по ошибке воспользовался аппаратом особого назначения, и его слуга слышал только странные звуки, похожие на быстрое бормотание по-японски.

Обед, которым он угощал постоянного заместителя министра, был простой, но крайне изысканный: жаркое, чуть-чуть сдобренное чесночком. На буфете стоял уэнслидейлский сыр, а вокруг, в Олбэни, царила такая тишина, словно дом занесло снегом. От кухонных занятий и сам шеф попахивал подливкой.

— Отличное жаркое. Просто отличное.

— Старинный норфолкский рецепт — «Ипсвичское жаркое бабушки Браун».

— А мясо какое… Просто тает во рту…

— Я научил Брюера покупать продукты, но повар из него никогда не выйдет. За ним нужен глаз да глаз.

Они некоторое время ели в благоговейной тишине, которую только раз прервал стук женских каблучков на Роуп-уок.

— Хорошее вино, — произнес в конце концов постоянный заместитель министра.

— Пятьдесят пятого года, по-моему, в самый раз. А не слишком молодое?

— Не сказал бы.

За сыром шеф заговорил снова:

— Как насчет ноты русских, что думает министерство иностранных дел?

— Нас немножко озадачило упоминание о военно-морских базах в районе Карибского моря. — Оба с хрустом жевали бисквиты. — Вряд ли речь идет о Багамских островах. Острова эти стоят не больше того, что янки нам за них заплатили, — несколько старых эсминцев. Мы-то всегда предполагали, что это строительство на Кубе дело рук коммунистов. Вы не думаете, что его все-таки затеяли американцы?

— Разве нам не сообщили бы об атом?

— Увы, поручиться не могу. После того самого дела Фукса. Они нас упрекают, что и мы кое о чем умалчиваем. А что говорит ваш человек в Гаване?

— Я потребую у него подробной оценки создавшегося положения. Как сыр?

— Грандиозный сыр.

— Налейте себе портвейна.

— «Кокбэрн» тридцать пятого года, верно?

— Двадцать седьмого.

— Вы верите, что они рано или поздно собираются воевать? — спросил шеф.

— И я, и вы можем только гадать об этом.

— Те, другие, что-то стали активны на Кубе, — по-видимому, не без помощи полиции. Нашему человеку в Гаване пришлось довольно туго. Как вы знаете, его лучший агент был убит; чистая случайность — он как раз ехал снимать секретные сооружения с воздуха… Большая потеря для нас. Но за эти фотографии я бы отдал куда больше, чем жизнь одного человека. Мы и заплатили за них тысячу пятьсот долларов. В другого нашего агента стреляли на улице, и теперь он страшно перепуган. Третий ушел в подполье. Есть там женщина, ее тоже допрашивали, хотя она любовница директора почт и телеграфа. Нашего резидента пока не трогают, может быть, для того, чтобы за ним следить. Ну, он-то ловкая бестия.

— А вам не кажется, что он допустил неосторожность, растеряв всю свою агентуру?

— Вначале без потерь не обойдешься. Они раскрыли его шифр. Я всегда относился с опаской к этим книжным шифрам. Там есть немец, по-видимому, самый крупный их агент и специалист по криптографии. Готорн предупреждал на его счет нашего человека, но вы ведь знаете, что за народ эти старые коммерсанты: они упрямы и, если уж кому-нибудь доверяют, их не разубедишь. Пожалуй, стоило потерять несколько человек, чтобы открыть ему глаза. Хотите сигару?

— Спасибо. А он сможет начать заново после этого провала?

— Он придумал трюк похитрее. Нащупал самое сердце в обороне противника. Завербовал двойника в управлении полиции.

— А вам не кажется, что эти двойники — вещь рискованная? Никогда не знаешь, кому достаются вершки, а кому — корешки.

— Я верю, что наш резидент сумеет фукнуть его, как надо, — сказал шеф. — Я говорю «фукнуть» потому, что оба они большие мастера играть в шашки. Игру там называют «дамками». Кстати, это отличный предлог, чтобы встречаться.

— Вы и представить себе не можете, как нас тревожат их сооружения. Ах, если бы вам удалось заполучить фотографии до того, как ваш агент был убит. Премьер-министр требует, чтобы мы связались с янки и попросили их о помощи.

— Ни в коем случае! Как же можно полагаться на этих янки?