1

Впервые я познакомился с тетушкой Августой, когда мне было за пятьдесят, на похоронах моей матери. Матушка немного не дожила до восьмидесяти шести, а тетя Августа была лет на десять-двенадцать моложе. К этому времени я уже два года как оставил свою банковскую должность, получив приличную пенсию и умеренно ценный подарок. Наш банк влился в Вестминстерский банк, и филиал, где я служил, был за ненадобностью ликвидирован. Все вокруг полагали, что мне необыкновенно повезло, но я, честно говоря, не знал толком, чем себя занять. Я не был женат, привык вести уединенный образ жизни, и у меня не было никаких особых пристрастий – разве что разведение георгинов. Поэтому похороны матери внесли некоторое оживление в мое однообразное существование.

Отец мой умер сорок с лишним лет тому назад. Он был строительным подрядчиком и отличался какой-то патологической сонливостью: в любое время дня он мог уснуть в самом неожиданном месте. Это выводило из себя матушку, женщину весьма энергичную, и она положила себе за правило всякий раз разыскивать его и будить. Помню, в детстве я как-то зашел в ванную комнату – мы жили тогда в Хайгейте – и обнаружил отца, который спал в ванне прямо в одежде. Будучи близоруким, я подумал, что мать чистила пальто и оставила его в ванне, но вдруг услышал шепот: «Будешь выходить – запри дверь изнутри». Ему было лень выбраться из ванны и так сильно хотелось спать, что он даже не способен был осознать всю нелепость своего требования. В Льюишеме, где он ведал строительством нового многоквартирного дома, он не раз располагался вздремнуть в кабине подъемного крана, и вся работа останавливалась, пока он спал. Матушка, хорошо переносившая высоту, не раз, бывало, взбиралась по лесам на самый верх в поисках мужа, в то время как он мог мирно спать где-нибудь в уголке подвала, предназначенного для подземного гаража. Я привык считать, что они составляли по-своему счастливую пару: взаимодополняющие роли охотника и дичи, очевидно, их вполне устраивали. Во всяком случае, у матери, с тех пор как я ее помню, была привычка держать голову чуть-чуть набок, как бы прислушиваясь, и передвигаться настороженной трусцой, на манер охотничьей собаки. Да простятся мне эти воспоминания о прошлом – на похоронах, когда время тянется мучительно медленно, они невольно приходят на ум.

На прощальной церемонии в одном из известных крематориев народу было немного; все находились в несколько возбужденном ожидании, чего никогда не бывает у могилы на кладбище. Раскроются ли вовремя створки печи? Не застрянет ли гроб по дороге? За спиной я услышал незнакомый женский голос, который со старомодной отчетливостью произнес: «Мне уже однажды довелось присутствовать на преждевременной кремации».

Это была, как я с опозданием сообразил – я знал ее только по фотографии в семейном альбоме, – моя родная тетушка Августа. Она прибыла в числе последних, одетая так, как могла бы быть одета блаженной памяти королева Мария Стюарт, если бы она дожила до наших дней и слегка приспособилась к современной моде. Меня поразили ее ярко-рыжие волосы, уложенные высокой башней, и два крупных передних зуба, которые придавали ей здоровый неандертальский вид. Кто-то зашикал – священник уже приступил к заупокойной молитве, которую, как мне показалось, он сам сочинил. По крайней мере я никогда не слышал такого текста, хотя на моем счету немало похорон. Управляющий банком почитает своей обязанностью провожать в последний путь каждого старого клиента – если он не задолжал банку, – а я и вообще питаю слабость к похоронам. Тут люди предстают в своем лучшем виде – серьезные, собранные и преисполненные оптимизма по части собственного бессмертия.

Матушкины похороны прошли как по маслу. Гроб с похвальной бережливостью был освобожден от цветов и, как только нажали кнопку, плавно двинулся в заданном направлении и скрылся из виду. Потом, на улице, щурясь от солнечного света, хотя на солнце то и дело набегали тучи, я без конца пожимал руки многочисленным племянникам, племянницам и еще каким-то родственникам, с которыми не виделся много лет и даже забыл, кого как зовут. Полагалось дожидаться урны с прахом, и я остался ждать; надо мной мирно дымила крематорская печь.

– Если не ошибаюсь – Генри? – сказала тетушка, задумчиво разглядывая меня фиалково-синими глазами.

– А вы, если не ошибаюсь, тетя Августа?

– Я целую вечность не видела твою мать. Надеюсь, у нее была легкая смерть?

– Да, знаете ли, в ее возрасте… Отказало сердце – и все. Она, собственно, умерла от старости.

– От старости? Да она всего на двенадцать лет старше меня. – В голосе тетушки прозвучал укор.

Мы вдвоем прошлись по садику колумбария. Крематорский сад походит на настоящий примерно так же, как площадка для гольфа – на природный пейзаж: газоны идеально ухожены, деревья выстроены идеально ровно, как на параде. Даже урны напоминают деревянные подставки с песком, на которые кладется мяч для первого удара.

– Скажи, ты по-прежнему служишь в банке? – спросила тетушка.

– Я уже два года как на пенсии.

– На пенсии? Такой молодой человек? Чем же ты занимаешься, скажи на милость?

– Развожу георгины.

Она повернулась ко мне всем корпусом, сохраняя при этом королевское величие, словно на ней было платье с турнюром.

– Георгины?! Что сказал бы твой отец!

– Да, я знаю, он цветами не интересовался. Он считал, что всякий сад – это попусту загубленный строительный участок. Он всегда прикидывал, какой дом можно было бы соорудить на этом месте – сколько этажей, сколько спален… Он ведь очень любил поспать.

– Спальни ему были нужны не только для сна, – возразила тетушка с поразившей меня грубой откровенностью.

– Он засыпал в самых неподходящих местах. Помню, раз в ванной…

– В спальне он занимался еще кое-чем, не только спал. Ты – лучшее тому доказательство.

Я начал понимать, почему родители так редко виделись с тетей Августой. Ее темперамент вряд ли мог прийтись по вкусу моей матери. Пуританкой матушка вовсе не была, но строго придерживалась правила: всему свое время. За столом полагалось говорить о еде. Иногда еще о ценах на продукты. Когда мы ходили в театр, то в антракте говорили о пьесе, которая давалась в тот вечер, или о пьесах вообще. За завтраком обсуждались новости. Если беседа отклонялась в сторону, матушка умела ловко направить ее в нужное русло. У нее всегда наготове была фраза: «Дорогой мой, сейчас не время…» А в спальне, вдруг подумал я с прямотой, похожей на тетушкину, она, наверно, говорила о любви. Поэтому она и не могла смириться с тем, что отец засыпал когда и где попало, а с тех пор, как я стал увлекаться георгинами, она настоятельно советовала мне не думать о цветах в служебные часы.

К тому времени как мы обошли сад и вернулись, все уже было готово. Урну я заказал заранее – в строгом классическом стиле, из темного металла. Мне, конечно, хотелось бы удостовериться, что заказ выполнен точно, но нам вручили уже готовый, плотно перевязанный пакет с красными наклейками, напоминающий красиво упакованный рождественский подарок.

– Что ты собираешься делать с урной? – спросила тетушка.

– Я хотел установить ее на небольшом постаменте у себя в саду, среди георгинов.

– Зимой это будет выглядеть довольно уныло.

– Пожалуй… Это мне как-то не приходило в голову. Что ж, на зиму можно будет вносить урну в дом.

– Таскать прах взад и вперед? Как же моя сестра упокоится в мире?

– Вы правы, я еще подумаю.

– Ты ведь не женат?

– Нет, не женат.

– И детей нет?

– Нет, разумеется.

– Значит, надо решить, кому ты сможешь завещать прах. Я все-таки вряд ли тебя переживу.

– Невозможно решать все сразу.

– Ты мог бы оставить урну в колумбарии, – сказала тетушка.

– Мне кажется, она будет неплохо смотреться на фоне георгинов, – упрямо возразил я. Весь вечер накануне я обдумывал, как соорудить простой, изящный постамент, и даже делал наброски.

– A chacun son gout [у каждого свой вкус (франц.)], – сказала тетушка с прекрасным французским выговором, что немало меня удивило: наша родня никогда не отличалась космополитизмом.

– Ну что же, тетя Августа, – начал я, когда мы дошли до ворот крематория (я спешил домой – меня ждала работа в саду), – мы так давно с вами не виделись… – Второпях я не успел убрать под навес газонокосилку, а серые тучи, пробегавшие над головой, грозили вот-вот разразиться дождем. – И теперь я хотел бы надеяться, что вы не откажетесь как-нибудь приехать ко мне в Саутвуд на чашку чаю.

– В данный момент я предпочла бы что-нибудь покрепче. Полезнее для нервов. Не каждый день приходится видеть, как твою собственную сестру предают огню. Как Девственницу.

– Простите, я не совсем…

– Как Жанну д'Арк.

– У меня дома есть херес, но беда в том, что я очень далеко живу, так что, может быть…

– Зато я живу недалеко, во всяком случае в северной части города, – сказала тетушка решительным тоном, – и у меня есть все, что нам требуется.

И, не дожидаясь моего согласия, она остановила такси. Так началось первое и, пожалуй, самое памятное путешествие из тех, что мне предстояло совершить вместе с тетушкой.

 

2

Я не ошибся в прогнозе погоды. Полил дождь, и я целиком погрузился в мысли о брошенном саде. На мокром асфальте люди раскрыли зонтики и спешили укрыться в дверях ближайших пивных баров, магазинов и кафе. Дождь на окраине Лондона почему-то ассоциируется у меня с воскресеньем.

– Чем ты так озабочен? – спросила тетя Августа.

– Я сделал непростительную глупость – оставил газонокосилку в саду и ничем ее не укрыл.

В глазах тетушки я не прочел сочувствия.

– Забудь ты про свою газонокосилку, – сказала она. – Не странно ли, что мы с тобой встречаемся только на религиозных церемониях? В последний раз я тебя видела на твоих крестинах. Меня не пригласили, но я пришла. – Тут она усмехнулась. – Как злая фея.

– Почему же вас не пригласили?

– Я слишком много знала. Про них обоих. А ты, я помню, был какой-то чересчур тихий. В тихом омуте, между прочим, черти водятся… Все еще водятся? Не вывелись? Только не перепутайте! – обратилась она к шоферу. – Нам нужна площадь. Не бульвар, не тупик, не переулок. Именно площадь.

– Я не знал, что вы были в ссоре с моими родителями. Ваша фотография хранилась в семейном альбоме.

– Только для проформы, – сказала тетушка и вздохнула, взметнув душистое облачко пудры. – Твоя мать была святая женщина. По-настоящему ее должны были бы похоронить во всем белом. Как Девственницу, – снова повторила она.

– Я не совсем понимаю… Какая же она девственница? Я ведь, грубо говоря, откуда-то взялся?

– Ты сын своего отца. Не матери.

Я был достаточно взволнован уже утром. Ожидание похорон действовало на меня возбуждающе, и, не будь это похороны моей матери, весь эпизод можно было бы рассматривать как развлечение на фоне моей размеренной пенсионерской жизни: я как бы снова возвращался в те дни, когда служил в банке и провожал в последний путь столь многих достойных клиентов. Но такой встряски я предвидеть не мог. Вскользь брошенная тетушкой фраза повергла меня в смятение. Говорят, лучшее лекарство от икоты – неожиданный испуг. Я убедился, что внезапный испуг может, напротив того, вызвать икоту. Икая, я попытался выразить свое недоумение.

– Я же тебе сказала: твоя названая мать была просто святая. Видишь ли, та девушка отказалась стать женой твоего отца, который жаждал – если вообще к нему применимо столь энергичное выражение – загладить свою вину и поступить, как подобает джентльмену. И тогда моя сестра покрыла ее грех и сама вышла за твоего отца – он был человек слабовольный. Потом несколько месяцев она подкладывала себе подушки – чем дальше, тем толще. И никто ничего не заподозрил. Она их даже на ночь не снимала и до того оскорбилась, когда однажды твой отец стал домогаться ее любви – после свадьбы, но еще до твоего рождения, – что и потом, когда ты благополучно появился на свет, она по инерции отказывалась признавать, выражаясь церковным языком, его супружеские права. Впрочем, не тот он был человек, чтобы их отстаивать.

Продолжая икать, я откинулся на спинку сиденья. Говорить я все равно не мог. Мне вспомнилось беспокойство матери, непрестанные поиски, погоня за отцом… Что заставляло ее взбираться по строительным лесам – ревность или опасение, что снова много месяцев она должна будет ходить обремененная подушками?

– Нет-нет, вы не туда едете. Это бульвар, а нам надо площадь, – сказала тетушка шоферу.

– Так, значит, налево, мэм?

– Нет, направо. Налево тупик. Ты не должен воспринимать это так трагически. Генри, – продолжала она, обращаясь ко мне. – Моя сестра, твоя приемная мать – условимся называть ее так, – была человек в высшей степени благородный.

– А мой – ик – отец?

– Слегка кобель, как большинство мужчин. Может быть, это лучшее, что в них есть. Надеюсь, и в тебе имеется частичка этого качества.

– Не ду – ик – не думаю.

– Со временем проявится. Не зря же ты сын своего отца. Между прочим, верное средство от икоты – выпить воды с дальнего края стакана. Стакан можно изобразить рукой, воду наливать не обязательно.

Я сделал медленный глубокий вдох и спросил:

– Тетя Августа, а кто была моя мать?

Но тетушка уже отвлеклась от предмета нашего разговора и препиралась с шофером.

– Вы опять не туда заехали. Это тупик.

– Но вы ведь сказали «направо», мэм.

– Тогда прошу прощения. Я вечно путаю право и лево. Вот на море я ориентируюсь хорошо. Левый борт я всегда отличаю по цвету: там, где красный, там лево. Вам надо было взять лево на борт, а не право на борт.

– Что я вам, лоцман, мэм?

– Ничего страшного. Возвращайтесь туда, откуда свернули, и начнем сначала. Всю вину я беру на себя.

Наконец мы остановились перед каким-то рестораном или баром.

Если вам в «Корону и якорь», надо было так и сказать, – пробурчал шофер.

– Генри, перестань икать хоть на минуту, – сказала тетушка.

– Ик, – только и мог вымолвить я в ответ.

– На счетчике шесть шиллингов шесть пенсов, – сообщил шофер.

– Округлим до семи, – сказала тетушка. – Генри, пока мы не вошли в дом, я хочу тебя предупредить: меня во всем белом хоронить неуместно.

– Но ведь вы не были замужем, – скороговоркой выпалил я, стараясь опередить икоту.

– На протяжении последних шестидесяти с лишним лет у меня всегда был друг, – сказала тетушка и затем, очевидно заметив мой недоумевающий взгляд, добавила: – Возраст, Генри, не убивает чувств – он их лишь несколько видоизменяет.

Но даже этого предупреждения оказалось недостаточно: я не был готов к тому, что мне предстояло увидеть. Служба в банке приучила меня не выказывать удивления – даже когда клиент запрашивал ссуду, значительно превышающую его кредит. Я положил себе за правило не задавать вопросов и не слушать никаких объяснений. Клиенту либо давали ссуду, руководствуясь его платежеспособностью, либо отказывали. Может быть, читатель укорит меня за некоторую негибкость характера, но тут следует принять во внимание, что в течение долгих лет, вплоть до ухода на пенсию, сам род моих занятий держал меня в жестких рамках. А для тетушки, как мне вскоре привелось убедиться, никаких рамок не существовало никогда, и объяснять больше того, что она объяснила, она почитала излишним.

 

3

Здание «Короны и якоря» напоминало банк в георгианском стиле. Сквозь окна бара я разглядел толпу мужчин с холеными усами, в твидовых куртках для верховой езды, с разрезом сзади, – они окружали молодую девушку в галифе. Подобного рода клиентам я бы остерегся ссужать деньги в кредит: доверия они не внушали и было не похоже, чтобы кто-то из них – разве что девушка – ездил верхом. Все они пили пиво, и у меня сложилось впечатление, что их наличность – если таковая имеется – уходит на портных и парикмахеров, а не на конный спорт. Многолетний банковский опыт научил меня, что обшарпанный потребитель виски предпочтительнее и надежнее, чем хорошо одетый потребитель пива.

Мы вошли через боковую дверь. Тетушкины комнаты находились на третьем этаже, а на площадке второго стояла небольшая кушетка, которую тетушка, как я потом узнал, купила специально для того, чтобы отдыхать по дороге наверх. Это было очень характерно для ее широкой натуры – купить кушетку, едва умещавшуюся на лестничной площадке, а не обычный стул.

– Я всегда здесь присаживаюсь перевести дух. Посиди и ты, Генри. Тут очень крутая лестница – впрочем, в твоем возрасте этого, наверно, еще не замечаешь. – Она оглядела меня критически. – С прошлого раза ты сильно изменился, только волос у тебя, пожалуй, не прибавилось.

– Волосы были, просто выпали, – объяснил я.

– А мои все при мне. По колено, как в молодости. – Она помолчала и, к моему удивлению, добавила: – Рапунцель, Рапунцель [героиня сказки братьев Гримм; заключенная в высокую башню, она спускала длинную косу в окно, и по ней можно было подняться наверх], распусти волосы… Впрочем, с третьего этажа до земли все равно не распустишь.

– Вас не беспокоит шум из бара?

– Нет, нисколько. И вообще удобно, когда бар под рукой. Если выпивка кончится, Вордсворт может в два счета сбегать.

– Кто такой Вордсворт?

– Я зову его по фамилии – терпеть не могу его имя, Захарий. Всем старшим сыновьям в их роду по традиции дают имя Захарий, в честь Захария Маколея [известный филантроп, отец историка Томаса Маколея], который так много сделал для них в Клапам-Коммон. А фамилия у них в честь епископа – не поэта.

– Он что, ваш слуга?

– Скажем так: он оказывает мне услуги. Очень добрый, милый, сильный человек. Но только не позволяй ему просить дашбаш. Он получает от меня достаточно.

– А что такое дашбаш?

– Так называются чаевые и вообще любые подарки в Сьерра-Леоне – Вордсворт жил там в детстве, во время войны. Так мальчишки называли и сигареты, которыми их щедро одаривали иностранные моряки.

Я не поспевал за лавиной тетушкиной речи и поэтому оказался не вполне подготовленным к появлению огромного пожилого негра в полосатом, как у мясника, фартуке, который открыл дверь в ответ на тетушкин звонок.

– Что я вижу, Вордсворт, ты уже моешь посуду? Позавтракал, не дожидаясь меня? – сказала тетушка довольно кокетливо.

Негр стоял, грозно глядя на меня в упор, и я подумал, не потребует ли он дашбаш, прежде чем впустить меня внутрь.

– Вордсворт, это мой племянник, – сказала тетушка.

– Женщина, ты говоришь мне правду?

– Ну конечно. Ох, Вордсворт, Вордсворт! – добавила тетушка с шутливой укоризной.

Вордсворт дал нам пройти. В гостиной горел свет, так как уже стемнело, и я был буквально ослеплен блеском стеклянных безделушек, заполнявших все свободное пространство: на буфете ангелочки в полосатых одеждах, похожие на мятные леденцы, в нише мадонна в голубом одеянии, с позолоченным лицом и золотым нимбом. На серванте на золотой подставке стояла огромная темно-синяя чаша, вмещающая по меньшей мере четыре бутылки вина. Нижняя часть ее была украшена позолоченной решеткой, перевитой пунцовыми розами и зеленым плющом. С книжных шкафов смотрели на меня розовые аисты, красные лебеди и голубые рыбки. Черные девушки в алых туниках поддерживали зеленые канделябры, а наверху сверкала люстра, будто сделанная из сахарной глазури и увешанная бледно-голубыми, розовыми и желтыми цветами.

– Венеция когда-то значила для меня очень много [Венеция издавна славилась производством изделий из стекла], – сказала тетушка, хотя это было и так очевидно.

Я не берусь судить об искусстве, но все то, что я видел, производило впечатление чего-то очень аляповатого.

– Удивительная работа, – сказала тетушка. – Вордсворт, будь душенькой, принеси нам две порции виски. Августе грустно после грустных-грустных похорон.

Она говорила с ним, будто перед ней был ребенок… или любовник, но последнюю версию я еще не готов был принять.

– Все о'кей? – спросил Вордсворт. – Сглаза не было?

– Все прошло без помех. О господи. Генри, ты не забыл свой пакет?

– Нет-нет, он здесь.

– Тогда пусть Вордсворт положит его в холодильник.

– В этом нет необходимости, тетушка. Прах не портится.

– Да, конечно, как это я сморозила такую глупость. Но все же будет лучше, если Вордсворт отнесет пакет на кухню. Мне бы не хотелось, чтобы он все время напоминал о бедной моей сестре. Идем, я покажу тебе свою спальню. Там большая часть моих венецианских сокровищ.

Тетушка не обманула меня. Там была целая коллекция. Туалетный столик так и сверкал. Чего там только не было: зеркала, пудреницы, пепельницы, чашечки для английских булавок.

– Они вносят веселье и в самый мрачный день, – сказала тетушка.

В комнате стояла огромная двуспальная кровать в таких же причудливых завитушках, как и стекло.

– Особые узы привязывают меня к Венеции, – пояснила тетушка, – именно там началась моя профессиональная карьера и мои путешествия. Я всегда очень любила путешествия, и мне ужасно жаль, что нынче они сократились.

– Возраст настигает нас, не спрашивая, – сказал я.

– Возраст? Я не это имела в виду. Надеюсь, я еще не превратилась в развалину, но для путешествий мне нужен спутник. Вордсворт сейчас очень занят – он готовится в Лондонскую школу экономики. А тут гнездышко Вордсворта, – сказала она, открывая дверь в соседнюю комнату. Комната была уставлена стеклянными фигурками диснеевских персонажей и, что хуже всего, фигурками ухмыляющихся мышей, кошек, зайцев из низкопробных американских мультфильмов, однако выдутых с той же тщательностью, что и люстра.

– Это тоже Венеция, – заявила она. – Хорошо сделано, хотя не так изящно. Но мне кажется, это больше подходит для мужской комнаты.

– Ему они нравятся?

– Он мало здесь бывает. Занятия и другие дела…

– Не хотел бы я видеть это перед глазами, когда утром просыпаюсь.

– Он редко здесь просыпается…

Тетушка повела меня обратно в гостиную, где Вордсворт уже поставил на стол три стакана венецианского стекла с золотым ободком и кувшин с водой, весь в мраморных цветных разводах. Бутылка с черной наклейкой была единственным нормальным предметом и потому неуместным, как неуместен человек в смокинге на маскараде. Сравнение это тут же пришло мне в голову, так как я несколько раз оказывался в подобной неловкой ситуации из-за своей глубоко укоренившейся нелюбви к маскарадным костюмам.

Вордсворт сказал:

– Телефон как черт говорил все время, пока вас тут не было. Вордсворт сказал им, она ушла на очень важный похороны.

– Как удобно, когда можно говорить правду, – заявила тетушка. – Мне никто ничего не передавал?

– Бедный Вордсворт не разбирал их чертовы слова. Не по-английски говорите, им сказал. Они сразу тогда убрались.

Тетушка налила мне гораздо больше виски, чем я привык, я попросил добавить еще воды.

– Теперь я могу сказать вам обоим, какое я чувствую облегчение оттого, что похороны прошли так гладко. Я как-то раз была на очень фешенебельных похоронах – жена известного писателя и, надо сказать, не самого верного из мужей. Это было вскоре после первой мировой войны. Я тогда жила в Брайтоне и интересовалась фабианцами [члены «Фабианского общества» (основано в 1884 г.), пропагандировавшего идеи постепенного преобразования капиталистического общества в социалистическое путем реформ]. О них я узнала от твоего отца еще молоденькой девушкой. Я пришла из любопытства пораньше и перегнулась через перильца в крематорской часовне, чтобы прочесть надписи на венках. Я была первая и потому одна в пустой часовне, наедине с гробом, утопающим в цветах. Вордсворт простит меня, он уже слышал эту историю во всех подробностях. Дай я тебе налью еще, – обратилась она ко мне.

– Нет-нет, довольно, тетя Августа. Я и так выпил больше, чем надо.

– Ну так слушай. Я, должно быть, сделала резкое движение и случайно нажала на кнопку. Гроб стронулся с места, раскрылись дверцы. Я чувствовала жар печи и слышала шум пламени. Гроб въехал внутрь, и дверцы захлопнулись. И в этот самый момент явилась вся честная компания: мистер и миссис Бернард Шоу, мистер Уэллс, мисс Несбит – это ее девичья фамилия, доктор Хавелок Эллис, мистер Рамзей Макдоналд [Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Эдит Несбит, доктор Хавелок Эллис, Рамзей Макдоналд были членами «Фабианского общества»] и сам вдовец, а священник – он, разумеется, не принадлежал ни к какой официальной церкви – вошел через дверь с другой стороны, где были перильца. Кто-то заиграл гимн Эдварда Карпентера: «Космос, о Космос, Космос имя твое», хотя гроба не было.

– И как вы поступили, тетушка?

– Я спрятала лицо в носовой платок и сделала вид, что плачу, но мне показалось, что ни один человек не заметил – кроме разве священника, но он ничем себя не выдал, – что гроб отсутствует. Вдовец-то – уж во всяком случае. Он и до этого много лет не замечал, что у него есть жена. Доктор Хавелок произнес очень трогательную речь – а может, мне это показалось: тогда я еще не окончательно перешла в католичество, хотя была уже на грани, – о благородном достоинстве прощальной церемонии, без привычного лицемерия и без риторики. И без покойника, можно было добавить с успехом. Все остались вполне довольны. Теперь тебе понятно, Генри, почему я старалась не делать лишних движений сегодня утром.

Я украдкой бросил взгляд на тетушку поверх стакана с виски. Я не знал, что ей ответить. Сказать «Как это грустно» было бы не к месту, так как я вообще сомневался в реальности описываемых похорон, хотя последующие месяцы заставили меня признать, что в основе своей тетушкины рассказы правдивы – она добавляла лишь мелкие детали для общей картины. Меня выручил Вордсворт: он нашел верные слова.

– Надо быть шибко осторожный, когда похороны, – сказал он. – В Менделенд – мой первый жена был менде – всегда разрезают сзади покойника и вынимают селезенка. Если селезенка большой, покойник был колдун и все смеются над семьей и уходят с похороны быстро-быстро. Так было с папа мой жена. Он умер от малярия. Эта люди совсем плохо понимают, малярия делает большой селезенка. Потом мой жена и ее мама быстро-быстро ушел Менделенд и поехал Фритаун [столица (с 1961 г.) Сьерра-Леоне; в 1808-1961 гг. – административный центр английской колонии Сьерра-Леоне]. Не хотел терпеть, чтоб соседи злился.

– В Менделенде, должно быть, много колдунов? – спросила тетушка.

– Да, конечно, очень-очень много.

– Боюсь, мне пора идти, тетушка, – сказал я. – Меня все же очень беспокоит газонокосилка. Она совсем заржавеет на дожде.

– Ты будешь скучать без матери. Генри? – спросила меня тетушка.

– Да… естественно.

Я, откровенно говоря, об этом не думал, поскольку был занят приготовлениями к похоронам, переговорами с адвокатом матушки, управляющим банком, агентом по продаже недвижимости, который должен был помочь продать ее небольшой дом в северной части Лондона. Холостяку, вроде меня, всегда трудно придумать, как распорядиться, например, разными женскими принадлежностями. Мебель можно выставить на аукцион, но что делать с ворохом вышедшего из моды белья старой дамы, наполовину использованными баночками допотопного крема? Я спросил об этом тетушку.

– Боюсь, у меня с твоей матерью не совпадали вкусы на одежду и даже на кольдкрем. Я бы отдала все прислуге при условии, что она заберет все, абсолютно все.

– Тетя Августа, я так рад, что мы с вами встретились. Вы ведь теперь моя единственная близкая родственница.

– Как сказать, еще неизвестно – у твоего отца бывали периоды повышенной активности.

– Моя бедная матушка… Мне, наверное, невозможно будет представить кого-то другого в этой роли.

– Тем лучше.

– В строящихся домах отец первым делом стремился обставить квартиру-образец. Я привык считать, что он иногда уходил туда поспать после обеда. Не исключено, что в одной из таких квартир я и был… – Я осекся на слове «зачат» из уважения к тетушке.

– Лучше не гадать попусту, – сказала тетушка.

– Я надеюсь, вы как-нибудь навестите меня и посмотрите георгины. Они сейчас в цвету.

– Непременно, Генри. Раз уж я тебя снова обрела, то легко я тебя не отпущу. Ты любишь путешествовать?

– У меня никогда не было такой возможности.

– Сейчас, когда Вордсворт так занят, мы могли бы с тобой разок-другой куда-нибудь съездить.

– С большой радостью, тетя Августа, – сказал я, не допуская даже мысли о том, что тетушка планирует поездку дальше чем на взморье.

– Я тебе позвоню, – сказала тетушка на прощание.

Вордсворт проводил меня до двери, и только на улице, когда я шел мимо бара, я вспомнил, что забыл у тети Августы пакет с урной. Я бы и вовсе не вспомнил, если бы девушка в галифе у открытого окна не сказала раздраженным голосом:

– Питер ни о чем, кроме своего крикета, говорить не может. Все лето одно и то же. Только и талдычит про эту хреновую «урну с прахом» ["урна с прахом" – кубок, присуждаемый на ежегодных матчах по крикету между командами Великобритании и Австралии].

Мне неприятно было услышать такой эпитет из уст привлекательной девушки, но слово «урна» сразу же заставило меня вспомнить о том, что я забыл на кухне останки моей бедной матушки. Я вернулся обратно. На двери я увидел несколько звонков и над каждым нечто вроде маленького микрофона. Я нажал крайнюю правую кнопку и услыхал голос Вордсворта.

– Кто еще там?

– Это я. Генри Пуллинг.

– Никого такой не знаю, такой имя не знаю.

– Я только что у вас был. Я племянник тети Августы.

– А-а, этот парень, – сказал голос.

– Я оставил у вас пакет на кухне.

– Хотите брать назад?

– Будьте любезны, если это не очень вас затруднит…

Человеческое общение, мне иногда кажется, отнимает у нас невероятно много времени. Как лаконично и по существу люди говорят на сцене или на экране, а в жизни мы мямлим и с трудом переходим от фразы к фразе, бесконечно повторяя одно и то же.

– В оберточной бумаге? – спросил голос Вордсворта.

– Да.

– Хотите, чтоб сразу получить?

– Да, если это вас не очень за…

– Очень, очень затруднит. Ждите там.

Я готовился холодно встретить Вордсворта, но он открыл дверь подъезда, дружески улыбаясь во всю физиономию.

– Прошу прощения за беспокойство, которое вам причинил, – сказал я как можно суше.

Я заметил, что на пакете нет печатей.

– Пакет кто-нибудь открывал?

– Вордсворт хотел посмотреть, что там внутри.

– Могли бы спросить у меня.

– Зачем так? Не надо обижаться на Вордсворт.

– Мне не понравилось, в каком тоне вы со мной разговаривали.

– Все виноват этот рупор. Вордсворт хочет, чтоб он разные плохие слова говорил. Вордсворт там, а тут внизу голос скачет на улицу, никто не видит, что это старый Вордсворт. Это такой колдовство. Как горящий терновый куст, когда он говорит со старый Моисей [библейская аллюзия: имеется в виду неопалимая купина, горящий, но не сгорающий терновый куст, из которого раздался голос бога, повелевший ветхозаветному пророку Моисею отправиться в Египет и вывести свой народ из плена в землю обетованную]. Один раз пришел священник оттуда, где церковь святой Георгий на площади. И он сказал такой нежный голос, как проповедь: «Мисс Бертрам, могу я подняться и поговорить о нашем базаре». Говорю, конечно, приходите. Потом говорю: «Вы свой ошейник [жесткий воротник священнослужителя] надеваете?» Да, говорит, конечно, надеваю. А это кто, спрашивает. А я говорю: «Намордник тоже надевайте, когда сюда идете».

– И что он на это сказал?

– Он совсем ушел и больше не явился. Ваша тетя умер со смеху. Вордсворт ничего плохой не думал. Этот чертов рупор попутал старик Вордсворт.

– Это правда, что вы собираетесь поступать в Лондонскую школу экономики?

– Это ваша тетя шутка говорит. Я работал кинотеатр «Гренада палас». Форма красивый, как генерал. Ваша тетя любил мой форма. Она остановился и говорит: «Ты случайно не император Джонс?» Нет, говорю, мэм, я только старый Вордсворт. «О! – говорит она, – дитя, ты диво! Пляши вокруг меня и пой, мой пастушок счастливый!» [У.Вордсворт. Ода; здесь и далее стихи в пер. И.Комаровой] Пишите это для меня, потом говорю. Это красивый песня. Вордсворт нравится. Теперь ее много-много раз говорю. Теперь совсем хорошо знаю, как гимн.

Я был немного смущен его словоохотливостью.

– Ну хорошо, Вордсворт, – сказал я. – Спасибо вам за все хлопоты, и надеюсь, еще встретимся.

– Этот очень важный пакет? – вдруг спросил он.

– Для меня да.

– Тогда надо магарыч давать старый Вордсворт.

– Магарыч?

– Дашбаш.

Я вспомнил предупреждение тетушки и быстро ушел.

Как я и предполагал, моя новая газонокосилка была вся мокрая. Прежде чем приняться за другие дела, я ее насухо протер и смазал маслом. Потом сварил себе два яйца и сделал чай. Мне было над чем поразмыслить. Мог ли я принять на веру тетушкины слова, и если да, то кто же в таком случае моя мать? Я попытался вспомнить подруг матери, но какой в этом толк? Все равно дружба должна была оборваться до моего рождения. А если она была мне только названой матерью, хочу ли я, чтобы прах ее покоился среди моих георгинов? Пока я мыл посуду после завтрака, я еле удерживался от желания вытряхнуть содержимое урны в раковину и вымыть ее. В урне можно было бы хранить домашний джем – я дал себе слово заняться варкой варенья в следующем году, считая, что пенсионеру необходимо иметь хобби, если он не хочет быстро состариться, да и урна будет совсем неплохо выглядеть на чайном столе. Она, правда, немного мрачновата, но темный кувшин подойдет для желе из чернослива или черносмородинного варенья с яблоками. Я чуть не осуществил свое намерение, но вспомнил, как добра по-своему была ко мне моя строгая мать, когда я был маленьким. И где доказательство того, что тетушка говорит правду? Я пошел в сад и выбрал место среди георгинов, где можно будет устроить постамент.

 

4

Я полол георгины – «Золотой лидер», «Полярная красавица», «Реквием», – когда позвонил телефон. Непривычный к его звуку, нарушившему тишину моего маленького сада, я решил, что кто-то набрал неверный номер. Друзей у меня почти не было, хотя до ухода в отставку я тешил себя мыслью, что у меня масса знакомых. Даже клиенты двадцатилетней давности, знавшие меня еще клерком в том же отделении банка, затем кассиром и, наконец, управляющим, так и остались добрыми знакомыми, не больше. Редко бывает, чтобы управляющего выдвигали свои же сослуживцы, которыми, волей-неволей, ему придется руководить. В моем случае, однако, сыграли роль особые обстоятельства. Я почти год исполнял обязанности управляющего, так как мой предшественник на этом посту тяжело заболел. Среди моих клиентов был один очень влиятельный вкладчик, который проникся ко мне симпатией. Он грозился вынуть вклады, если меня не оставят на этой должности. Звали его сэр Альфред Кин. Он составил себе состояние на цементе, а тот факт, что мой отец был строителем, выявил общность наших интересов и сблизил нас. Обычно трижды в году он приглашал меня на обед и всегда советовался со мной в отношении своих денежных бумаг, хотя ни разу не воспользовался моими советами. Он говорил, что они помогают ему принять собственное решение. У него была незамужняя дочь Барбара, которая занималась плетением кружев, скорее всего, для церковных благотворительных базаров. Со мной она была неизменно мила и любезна, и матушка считала, что мне бы следовало уделить ей должное внимание, поскольку она безусловно унаследует деньги сэра Альфреда. Мотив, выдвигаемый матушкой, казался мне непорядочным, да и вообще, надо сказать, я мало интересовался женщинами. Банк целиком поглощал мою жизнь, как сейчас поглощали георгины.

К несчастью, сэр Альфред скончался незадолго до моего ухода на пенсию, а мисс Кин переехала жить в Южную Африку. Естественно, что я принимал самое горячее участие во всех ее непростых хлопотах, связанных с переводом на нее вкладов и бумаг: я запрашивал Английский банк, когда требовалось добиться нужного разрешения, и напоминал о том, что до сих пор не получил ответа на письмо от 9 числа сего месяца. В последний свой вечер в Англии, перед тем как отправиться в Саутгемптон, где она должна была сесть на пароход, мисс Кин пригласила меня на обед. Это был грустный обед без сэра Альфреда, человека живого и веселого, который безудержно хохотал над собственными остротами. Мисс Кин попросила меня позаботиться о вине, и я выбрал «амонтильядо», а к обеду «шамбертен» – любимое вино сэра Альфреда. У них был большой особняк, типичный для Саутвуда, с кустами рододендронов вокруг дома. В тот вечер кусты были мокрые, и с них капало от мелкого, зарядившего надолго ноябрьского дождя. Над обеденным столом, как раз над тем местом, где всегда сидел сэр Альфред, висела картина кисти Вандервельде, изображающая рыбачью лодку в шторм, и я выразил надежду, что морское путешествие мисс Кин окажется не столь бурным.

– Я продала дом целиком, как есть, со всей мебелью, и буду жить у моих дальних родственников, – сказала мисс Кин.

– Вы хорошо их знаете?

– Ни разу не видела. Родство очень далекое. Мы иногда обменивались письмами. Марки на конвертах у них как заграничные. Без королевы.

– Зато у вас будет много солнца, – сказал я.

– А вам приходилось бывать в Южной Африке?

– Нет, я редко выезжал за пределы Англии. Однажды в юности я поехал в Испанию со школьным приятелем, но мой желудок не вынес моллюсков, а может, дело было в оливковом масле.

– Мой отец был натурой очень властной. У меня никогда не было друзей, я хочу сказать, за исключением вас, мистер Пуллинг.

Мне до сих пор удивительно – в тот вечер я был так близок к тому, чтобы сделать предложение, и, однако, что-то меня удержало. Интересы наши все же различались – плетение кружев и выращивание георгинов не имеют ничего общего, если только не считать и то, и другое занятием довольно одиноких людей. В то время слухи о готовящемся крупном слиянии банков уже дошли до меня. Отставка была неминуема, и я понимал, что дружеские связи, которые установились у меня с моими клиентами, долго не продлятся. А если б я отважился и сделал предложение, приняла бы его мисс Кин? Вполне возможно. По возрасту мы подходили друг другу: ей было около сорока, а я через пять лет готовился разменять шестой десяток, и, кроме того, я знал, что матушка одобрила бы мой поступок. Все могло сложиться совсем иначе, заговори я тогда. Я бы никогда не услышал историю о моем появлении на свет, так как со мной на похоронах была бы мисс Кин, а в ее присутствии тетушка не захотела бы рассказывать. И я бы никогда не пустился путешествовать с тетушкой. Я был бы от многого избавлен, но, как водится, многое бы и потерял.

Мисс Кин сказала:

– Я буду жить около Коффифонтейна [небольшой город в центральной части Южно-Африканской Республики].

– А где это?

– Я плохо себе представляю.

– Прислушайтесь! Льет как из ведра.

Мы поднялись и перешли в гостиную, где был накрыт столик для кофе. На стене висел венецианский пейзаж, копия Каналетто.

Все картины в доме были изображением чужих стран, и мисс Кин уезжала в Коффифонтейн. Я знал, мне никогда не выбраться так далеко, и, помню, мне захотелось, чтобы она осталась в Саутвуде.

– Путь туда, должно быть, не близкий, – сказал я.

– Если бы хоть что-нибудь держало меня здесь… Сколько вам кусков сахару? Один или два?

– Спасибо, я пью без сахара.

Была ли это попытка вызвать меня на откровенный разговор? Я потом не раз задавал себе этот вопрос. Я не любил ее, и она, очевидно, тоже не испытывала ко мне горячих чувств, но мы, возможно, и могли бы как-то устроить совместную жизнь. Через год я получил от нее весточку. Она писала: «Дорогой мистер Пуллинг, я все думаю, как там у вас в Саутвуде и идет ли там дождь. У нас тут зима, очень красивая и солнечная. У моих родственников здесь небольшая (!) ферма, десять тысяч акров, и им ничего не стоит проехать сотни миль, чтобы купить барана. Ко многому я еще не привыкла и часто вспоминаю Саутвуд. Как ваши георгины? Я совсем забросила кружева. Мы проводим много времени на свежем воздухе».

Я ответил ей и сообщил все новости, какие знал, хотя в это время я уже успел уйти в отставку и больше не был в центре саутвудской жизни. Я написал ей о матушке, о том, что здоровье ее сильно сдает, и еще писал о георгинах. У меня был сорт довольно мрачных темно-пурпурных георгинов под названием «Траур по королю Альберту», который так и не прижился. Я не очень об этом сожалел, так как не одобрял саму идею дать такое странное название цветку. Зато мой «Бен Гур» цвел вовсю.

Я не откликнулся на телефонный звонок, будучи уверен, что это ошибка, но, поскольку телефон продолжал звонить, я оставил георгины и пошел в дом.

Телефон стоял на бюро, где хранились счета и вся переписка, связанная со смертью матушки. Я никогда не получал такого количества писем с тех пор, как ушел с поста управляющего: письма от адвоката, письма от гробовщика и из Налогового управления, крематорские счета, врачебные счета, бланки государственной медицинской службы и даже несколько писем с соболезнованиями. Я вновь почувствовал себя почти деловым человеком.

Послышался голос тетушки:

– Почему ты так долго не отвечал?

– Возился в саду.

– Кстати, как твоя газонокосилка?

– Была мокрая, но, к счастью, все поправимо.

– Я хочу рассказать тебе потрясающую историю – ко мне после твоего ухода нагрянула полиция.

– Нагрянула полиция?

– Да, слушай внимательно. Они могут заявиться и к тебе тоже.

– Боже, с какой стати?

– Прах матери все еще у тебя?

– Конечно.

– Дело в том, что они захотят на него взглянуть. Они могут взять его на анализ.

– Но, тетя Августа, объясните мне толком, что же произошло?

– Я и пытаюсь это сделать, но ты без конца прерываешь меня ненужными восклицаниями. Произошло это в полночь. Мы с Вордсвортом уже легли. Хорошо, что на мне была моя самая нарядная ночная рубашка. Они позвонили снизу и сообщили в микрофон, что они из полиции и что у них имеется ордер на обыск моей квартиры. Я сразу же спросила, что их интересует. Знаешь, Генри, в первый момент мне пришло в голову, что это какая-то расистская акция. Сейчас столько законов одновременно и за и против расизма, что никому не под силу в них разобраться.

– А вы уверены, что это были полицейские?

– Я, конечно, попросила их предъявить ордер. Но кто знает, как он выглядит? Они с таким же успехом могли предъявить читательский билет в библиотеку Британского музея. Я их впустила, но только потому, что они были очень вежливы, а один из них, тот, что в форме, был высокий и красивый. Их почему-то поразил Вордсворт или, скорее всего, цвет его пижамы. Они спросили: «Это ваш муж, мэм?» На что я им ответила: «Нет, это Вордсворт». Мне показалось, что имя заинтересовало одного из них – молодого человека в форме, – и он потом все время исподтишка посматривал на Вордсворта, будто старался что-то припомнить.

– Что же они искали?

– К ним поступили сведения, как они сказали, что в доме хранятся наркотики.

– Тетя Августа, а вы не думаете, что Вордсворт?..

– Нет, не думаю. Они соскоблили пыль со швов у него в карманах, и тут стало ясно, зачем они пожаловали. Они спросили у него, что было в пакете из оберточной бумаги, который он передал человеку, слонявшемуся по улице. Бедняжка Вордсворт ответил, что не знает, но тут вклинилась я и сказала, что это прах моей сестры. Не пойму почему, но они тут же начали подозревать и меня тоже. Старший, который в штатском, сказал: «Мэм, оставьте этот легкомысленный тон. Как правило, он делу не помогает». Я ему ответила: «Может быть, мне изменяет чувство юмора, но я не вижу ничего легкомысленного в прахе моей покойной сестры». «Порошочек, мэм?» – спросил тот, что помоложе и, очевидно, посметливее – это ему показалось знакомым имя Вордсворта. «Если угодно, можно и так называть, – сказала я. – Серый порошок, человечий порошок», после чего они поглядели на меня, будто напали на след. «А кто этот человек, которому передали пакет?» – спросил тот, что в штатском. Я сказала, что это мой племянник, сын моей сестры. Я не считала нужным посвящать представителей лондонской полиции в ту давнюю историю, которую я тебе рассказала. Затем они попросили дать им твой адрес, и я дала. Тот, что посмекалистей, поинтересовался, для чего тебе нужен порошок. Он спросил: «Для личного употребления?» И я ему сказала, что ты собираешься поместить урну с прахом у себя в саду среди георгинов. Они самым тщательнейшим образом все обыскали, особенно комнату Вордсворта, и забрали с собой образчики всех его сигарет, а заодно и мои таблетки аспирина, которые лежали приготовленные на ночь на столике у кровати. Потом они очень вежливо пожелали мне спокойной ночи и удалились. Вордсворту пришлось спуститься, чтобы закрыть за ними дверь. Внизу смекалистый вдруг спросил у Вордсворта, какое у него второе имя. Вордсворт сказал «Захарий», и тот ушел с недоумевающим видом.

– Странная история, – сказал я.

– Они даже прочитали некоторые из моих писем и спросили, кто такой Абдул.

– А кто он?

– Человек, с которым меня связывает очень давнее знакомство. К счастью, сохранился конверт со штемпелем: «Тунис, февраль, 1924 год». Иначе они истолковали бы все как относящееся к настоящему моменту.

– Я вам сочувствую, тетя Августа. Представляю, какое это было ужасное испытание для вас.

– В некотором роде это было даже забавно. Но у меня почему-то появилось ощущение вины…

Раздался звонок в дверь. Я сказал:

– Подождите минуту, тетя Августа, не вешайте трубку.

Я пошел в столовую и, взглянув в окно, увидел полицейский шлем. Я вернулся к телефону.

– Ваши друзья уже здесь, – сказал я.

– Так быстро?

– Я позвоню, как только они уйдут.

Впервые в жизни я удостоился визита полиции. Их было двое. Один невысокий, средних лет, с простоватым добродушным лицом и сломанным носом. На голове у него была фетровая шляпа. Второй был красивый высокий молодой человек в полицейской форме.

– Вы мистер Пуллинг? – спросил детектив.

– Именно так.

– Вы не разрешите нам зайти на минуту?

– У вас есть ордер?

– Нет, что вы. До этого еще не дошло. Нам бы хотелось кое-что спросить у вас.

У меня вертелся на языке ответ о гестаповских приемах, но я решил, что разумнее промолчать. Я провел их в столовую, но сесть не предложил. Детектив показал мне удостоверение, из которого я узнал, что передо мной сержант сыскной полиции Джон Спарроу.

– Вам знаком человек по имени Вордсворт?

– Да, это друг моей тетушки.

– Вы вчера получили из его рук пакет в оберточной бумаге?

– Совершенно верно.

– Вы не будете возражать, если мы обследуем этот пакет?

– Безусловно буду.

– Как вы, наверное, догадываетесь, сэр, мы с легкостью могли бы получить ордер на обыск, но нам хотелось все сделать как можно деликатней. Давно вы знаете этого Вордсворта?

– Вчера видел впервые.

– А не могло так быть, сэр, что он попросил вас об одолжении – куда-то доставить пакет, а вы, зная, что он в услужении у вашей тетушки, не заподозрили в этом ничего дурного и…

– Не понимаю, о чем вы говорите. Это мой пакет. Я забыл его на кухне…

– Это ваш пакет? Вы это признаете?

– Вы прекрасно знаете, что в этом пакете. Тетушка вам сказала. Это урна с прахом моей матери.

– Ваша тетушка уже успела позвонить вам?

– Да, как видите. А чего вы, собственно, ожидали? Поднять с постели старую даму посреди ночи…

– Двенадцать только пробило, сэр, когда мы пришли. Итак, этот прах… Это прах миссис Пуллинг?

– Именно так. Можете убедиться сами. Пакет на книжном шкафу.

Пока я не подготовил клумбу, я временно поставил урну на шкаф, как раз над полкой с собранием сочинений сэра Вальтера Скотта, которое досталось мне в наследство от отца. Несмотря на свою лень, отец был страстным книгочеем, причем библиотека его не отличалась большим разнообразием. Отца вполне устраивало быть обладателем книг нескольких любимых авторов. К тому времени, когда он кончал собрание Вальтера Скотта, он успевал забыть содержание первых томов и с удовольствием принимался в очередной раз за «Гая Мэннеринга». Помимо Скотта, у него было полное собрание Мэриона Кроуфорда [американский писатель (1854-1909)] и поэзия девятнадцатого века – Теннисон, Вордсворт, Браунинг и «Золотая сокровищница» [популярная поэтическая антология, изданная в 1861 г. Фрэнсисом Палгрейвом (1824-1897)] Палгрейва. Отец очень любил этих поэтов и свою любовь передал мне.

– Если вы не возражаете, я взгляну, что там внутри, – сказал детектив, но урну оказалось не так просто открыть.

– Она запечатана клейкой лентой, – заявил он.

– Ничего удивительного. Даже коробка печенья…

– Мне бы хотелось взять пробу на анализ.

Я уже начал злиться и потому сказал раздраженным тоном:

– Не думайте, что я позволю вам проделывать какие-то манипуляции с прахом моей несчастной матери в вашей полицейской лаборатории…

– Я разделяю ваши чувства, сэр, – сказал он. – Но у нас есть серьезные улики. Мы взяли пыль с карманных швов у этого Вордсворта и при анализе обнаружили травку.

– Травку?

– Марихуану, чтобы вам было понятней. По-французски cannabis – конопля.

– Но какое отношение имеет пыль из карманов Вордсворта к праху моей матери?

– Нам ничего бы не стоило, сэр, получить ордер, но, учитывая то обстоятельство, что вы могли стать невинной жертвой обмана, я бы предпочел с вашего разрешения взять ненадолго урну. На суде так будет выгоднее для вас.

– Но вы можете навести справки в крематории. Похороны состоялись только вчера.

– Мы уже навели, но, видите ли, сэр, вполне возможно, что этот Вордсворт – но только не думайте, что я беру на себя смелость навязывать вам линию поведения при защите, – выбросил прах вашей матери и заменил его марихуаной. Не исключено, что он знал, что за ним следят. Мне кажется, со всех точек зрения для вас лучше будет удостовериться, что это действительно прах вашей матери. Тетушка ваша сказала, что вы собираетесь хранить его у себя в саду, и вряд ли вам будет приятно каждый день смотреть на урну и задавать себе один и тот же вопрос: что это – прах дорогой для вас усопшей или незаконная партия марихуаны?

У него была благожелательная манера говорить, и постепенно я начал проникаться его доводами.

– Мы возьмем только крошечную щепотку, сэр, меньше чайной ложки. И я обещаю вам отнестись к останкам со всем должным уважением.

– Ну хорошо, берите вашу щепотку. Насколько я понимаю, вы исполняете свой долг.

Молодой полицейский непрерывно что-то писал. Детектив сказал ему:

– Отметьте, что мистер Пуллинг всячески старался помочь и добровольно передал нам урну. Это будет свидетельство в вашу пользу на суде, сэр, если худшему суждено свершиться.

– Когда я получу урну назад?

– Самое позднее – завтра, если все будет в порядке, конечно.

Он дружески пожал мне руку, словно не сомневался в моей невиновности, но вполне возможно, что это был просто профессиональный прием.

После их ухода я сразу же бросился звонить тетушке.

– Они забрали урну, – сказал я. – Они думают, там марихуана вместо праха матушки. А где Вордсворт?

– Он ушел после завтрака и еще не возвращался.

– Они обнаружили марихуану в пыли, накопившейся в швах его карманов.

– О господи, какое непростительное легкомыслие. Бедный мальчик, он был, мне кажется, немного расстроен. Попросил у меня дашбаш перед уходом.

– И вы ему дали?

– Видишь ли. Генри, я все-таки искренне к нему привязана, а кроме того, он сказал, что у него день рождения. В прошлом году мы никак не отметили его день рождения, так что я дала ему двадцать фунтов.

– Двадцать фунтов! Я, например, не держу в доме такой суммы.

– Это даст ему возможность добраться до Парижа. Мне кажется, он как раз поспеет на «Золотую стрелу», а паспорт всегда у него с собой – он его носит на случай, если потребуется доказать, что он не иммигрант без права проживания. Знаешь, Генри, мне самой тоже очень захотелось немного подышать морским воздухом.

– В Париже вам его не найти.

– Я вовсе не думаю о Париже. Я думаю о Стамбуле.

– Но Стамбул не на море.

– Напрасно ты так считаешь. Какое-то море там есть, называется Мраморное.

– Почему вдруг Стамбул?

– Мне напомнило о нем письмо от Абдула, которое нашла полиция. Странное совпадение. Сначала то письмо, а сегодня с утренней почтой пришло второе – впервые после большого перерыва.

– От Абдула?

– Да.

Я проявил слабость, но тогда я еще не сознавал всей глубины тетушкиной страсти к путешествиям. Знай я это, я бы подумал, прежде чем сделать свое роковое заявление: «Никаких особых дел у меня на сегодня нет. И если хотите поехать в Брайтон…»

 

5

Брайтон был первым настоящим путешествием, которое я совершил в обществе моей тетушки и которое, как оказалось, стало весьма причудливым прологом грядущих событий.

Мы приехали ранним вечером, так как решили переночевать в гостинице. Меня удивил размер тетушкиного багажа, состоящего из небольшого чемоданчика белой кожи для косметики и туалетных принадлежностей, baise en ville [на случай любовного свидания (франц.)], как выражалась тетушка.

Что касается меня, то я плохо себе представляю, как можно уехать хотя бы на сутки без довольно тяжелого чемодана. Я чувствую себя неуютно, если у меня нет с собой второго костюма, чтобы переодеться, и пары туфель к нему. Мне всегда необходимо иметь в запасе свежую рубашку, смену белья, чистые носки, и, кроме того, принимая во внимание капризы нашего английского климата, я предпочитаю захватить на всякий случай еще и шерстяной свитер.

Взглянув на мой чемодан, тетушка объявила:

– Придется брать такси. А я-то надеялась, что мы прогуляемся пешком.

Я заранее заказал номера в «Королевском Альбионе», так как тетушке хотелось быть поближе к Дворцовому Молу и Олд-Стину. Она сказала мне – думаю, совершенно безосновательно, – что Олд-Стин назван так в честь порочного маркиза из «Ярмарки тщеславия». «Мне нравится находиться в самом центре этой чертовщины, – заявила она. – И автобусы отсюда черт знает куда идут». Она говорила так, будто конечные пункты их следования были не Льюис и Петчем, не Литлгемптон и Шорэм [городки и деревни в окрестностях Брайтона], а в лучшем случае Содом и Гоморра. Очевидно, она впервые приехала в Брайтон совсем еще юной, полной надежд, которые, боюсь, отчасти осуществились.

Я мечтал о ванне, стакане хереса и тихом уютном обеде в гриль-баре. Я думал, мы рано ляжем, чтобы хорошенько выспаться и отдохнуть перед утренней прогулкой по набережной и прилегающим улочкам, которая потребует от нас большой затраты физических сил, но тетушка взбунтовалась.

– Мы не будем обедать раньше чем через два часа, – сказала она. – Прежде всего я хочу, чтобы ты познакомился с Хэтти, если она еще жива.

– Кто такая Хэтти?

– Мы когда-то работали с ней вместе с человеком по имени Карран.

– Сколько лет назад это было?

– Лет сорок, а то и больше.

– Тогда вряд ли…

– Но я-то ведь здесь, – сказала она тоном, не допускающим возражений. – К тому же в позапрошлом году я получила от нее рождественскую открытку.

Вечер был свинцово-серый, в спину нам задувал ветер со стороны Кемп-Тауна. Вода прибывала, и волны, откатываясь, ворошили и шлифовали гальку. Экс-президент Нкрума смотрел на нас с витрины мастерской, где изготовляли восковые фигуры. На нем был серый френч со стоячим воротником. Тетушка задержалась перед витриной и, как мне показалось, с некоторой грустью смотрела на экс-президента.

– Интересно, где сейчас Вордсворт, – сказала она.

– Думаю, скоро объявится.

– А я очень в этом сомневаюсь, – сказала тетушка и добавила: – Дорогой Генри, в моем возрасте уже не ждешь, что связь продлится долго, ты только представь себе, какой сложной была бы моя жизнь, если бы я поддерживала отношения со всеми мужчинами, которых я знала близко. Одни умерли, некоторых я сама оставила, некоторые покинули меня. И если все они были бы здесь со мной, нам пришлось бы снять целое крыло в «Королевском Альбионе». Я была очень привязана в Вордсворту, пока он был со мной, но чувства мои теперь уже не так горячи, как прежде. Я вполне могу смириться с его отсутствием, хотя сегодня вечером мне без него немного грустно. В постели его трюки ни с чем не сравнимы.

Ветер сорвал с меня шляпу и швырнул о фонарный столб. Я был так потрясен ее вульгарной откровенностью, что не успел поймать шляпу, а тетушка хохотала, совсем как молоденькая. Когда я вернулся со шляпой, на ходу стряхивая с нее пыль, тетя Августа все еще стояла перед витриной с восковыми фигурами.

– Это бессмертие своего рода, – сказала она.

– Что именно?

– Я не имею в виду эту брайтонскую мастерскую, их изделия – дешевка. Я говорю о музее мадам Тюссо [Лондонский музей восковых фигур; открыт в 1802 г., назван по имени основательницы; экспонаты представляют людей, знаменитых в самых разных отношениях] где выставлены Криппин [доктор Харви Криппин (1862-1910) – известный преступник, приговоренный к повешению за отравление жены] и королева [имеется в виду ныне царствующая королева Елизавета II].

– Я бы предпочел, чтобы написали мой портрет.

– Но портрет не обойдешь со всех сторон, а у мадам Тюссо – я где-то об этом читала – они надевают на вас вашу же собственную одежду. Я бы охотно дала им голубое платье… Да что зря говорить… – сказала она со вздохом сожаления. – Вряд ли я когда-нибудь буду столь знаменитой. Тщетные мечты…

Она отошла от витрины, и я видел, что она слегка удручена.

– Преступники, королевы, политические деятели, – пробормотала она. – Любовь невысоко котируется, если, конечно, ты не Нелл Гвинн [любовница короля Карла II] или не новобрачная в ванне [имеется в виду знаменитая уголовная история, когда убийца топил в ванне своих молодых жен].

Мы подошли к двери бара «Звезда и подвязка», и тетушка предложила зайти туда и что-нибудь выпить. Все стены внутри пестрели надписями философского содержания: «Жизнь – улица, идущая в одном направлении, обратного пути нет»; «Брак – великий институт для тех, кто любит институты»; «Не пытайтесь убедить мышь в том, что черный кот приносит счастье». Помимо надписей там висели еще старые программы и фотографии. Я заказал для себя херес, а тетушке портвейн с коньяком. Отойдя от стойки, я увидел, что она внимательно рассматривает какую-то пожелтевшую фотографию: слон и две дрессированные собачки были сняты во время представления перед Дворцовым Молом. Перед ними стоял крупный мужчина – фрак, цилиндр, цепочка от карманных часов, – а рядом стройная молодая женщина в трико с хлыстом в руке.

– Это Карран, – сказала тетушка. – С этого начиналось. А это Хэтти. – Она указала на молодую женщину. – Какое это было время!

– Но вы ведь не работали в цирке, тетя Августа?

– Нет, конечно, но я случайно там оказалась в тот момент, когда слон наступил на ногу Каррану, и после этого мы стали близкими друзьями. Бедняга, он был вынужден лечь в больницу, а когда он оттуда вышел, цирк переехал в Уэймут без него. Хэтти тоже уехала, но она, правда, потом вернулась, после того, как мы все устроили.

– Устроили что?

– Я тебе все это как-нибудь потом расскажу, а сейчас мы должны найти Хэтти.

Тетушка залпом выпила свой портвейн с коньяком, и мы вышли на холод и ветер. Напротив бара был канцелярский магазин, где продавались юмористические открытки и куда направилась тетушка, чтобы навести справки. Металлическая карторама с открытками поворачивалась со скрежетом, словно ветряная мельница. Я заметил открытку с изображением бутылки пива Гиннеса и толстухи с аквалангом, парящей в воздухе вниз головой. Надпись гласила: «Днищем вверх!» На другой открытке пациент в больнице обращался к хирургу: «Я не просил делать мне обрезание, доктор!» Но тут появилась тетушка.

– Это здесь, – сказала она. – Я чувствую, что не ошиблась.

В окне соседнего дома между стеклом и тюлевой занавеской мы увидели объявление: «Чайная Хэтти. Столики только по предварительной записи». Возле двери были выставлены фотографии Мэрилин Монро, Фрэнка Синатры и герцога Эдинбургского, очевидно с автографами, хотя автограф герцога вызывал некоторое недоверие. На наш звонок вышла старая дама. На ней было черное вечернее платье и масса агатовых украшений, которые побрякивали, когда она двигалась.

– Слишком поздно, – сказала она недовольно.

– Хэтти! – сказала тетушка.

– Впуск прекращается ровно в шесть тридцать, если нет предварительной договоренности.

– Хэтти, я Августа.

– Августа!!

– Хэтти, ты нисколько не изменилась!

Но я вспомнил фотографию молоденькой девушки в трико с хлыстом в руке, скосившей глаза на Каррана, и решил, что время все же коснулось Хэтти, и в гораздо большей степени, чем показалось тетушке.

– Хэтти, это мой племянник Генри. Ты ведь знаешь про него?

Они обменялись взглядами, от которых мне стало не по себе. Почему я мог быть предметом их разговора в те далекие годы? Была ли посвящена Хэтти в тайну моего рождения?

– Заходите, заходите, пожалуйста. Оба заходите. Я только собиралась выпить чашечку чаю – непрофессиональную, – добавила, хихикнув, Хэтти.

– Сюда? – спросила тетушка, открывая дверь в комнату.

– Нет-нет, дорогая. Это для клиентов.

Я успел заметить на стене гравюру сэра Альма-Тадемы [художник голландского происхождения, в 1873 г. принявший британское подданство] – толпа высоких голых женщин в римской бане.

– А вот, дорогая, и моя берложка, – сказала Хэтти, отворив другую дверь. Комната была небольшая, вся заставленная вещами, и мне показалось, что почти все было накрыто сверху розовато-лиловыми шалями с бахромой – стол, спинки стульев, полочка над камином; шаль свешивалась даже с поясного портрета крупного мужчины, в котором я узнал мистера Каррана.

– Преп, – сказала, взглянув на портрет, тетушка Августа.

– Преп, – повторила Хэтти, и обе они рассмеялись какой-то шутке, им одним ведомой.

– Это сокращение от «преподобный», – пояснила мне тетушка, – но это мы просто придумали. Помнишь, Хэтти, как мы объясняли это полиции? Его карточка до сих пор висит на стене в «Звезде и подвязке».

– Я там сто лет не была, – сказала Хэтти. – Покончила с крепкими напитками.

– И ты там тоже есть, и слон. Ты не помнишь, как звали слона?

Хэтти достала еще две чашки из посудного шкафчика – на него тоже была наброшена шаль с бахромой.

– Помню, что это было не избитое имя, вроде Джумбо. Что-то классическое. Боже, что делается с памятью в нашем возрасте, Августа!

– Цезарь?

– Нет, не Цезарь. Возьмите сахару, мистер…

– Зови его Генри, Хэтти.

– Один кусочек, – сказал я.

– О боже, боже, какая у меня была когда-то память.

– Вода кипит, дорогая.

Возле спиртовки с кипящим чайником стоял большой чайник для заварки. Хэтти налила чаю в чашки.

– Ой, простите, совсем забыла про ситечко.

– Ну и бог с ним, Хэтти.

– Все из-за клиентов. Им я никогда не процеживаю чай, поэтому забываю делать это для себя.

На столе стояла тарелка с имбирным печеньем. Я взял одно для приличия.

– С Олд-Стин, – сказала мне тетушка. – Старая добрая лавка. Такого имбирного печенья нигде нет.

– Они сделали нынче там игорное бюро, – сказала Хэтти. – Плутон, милочка? Не был ли он Плутон?

– Нет, не Плутон, это я точно знаю. Мне кажется, имя на букву "Т".

– На "Т" ничего классического в голову не приходит.

– Это имя было дано не просто так – оно было с чем-то связано.

– Безусловно.

– С чем-то историческим.

– Скорее всего.

– А ты помнишь собак? Они там тоже на фотографии.

– Ведь это они навели Каррана на мысль…

– Преп, – снова повторила тетушка, и они дружно рассмеялись общим воспоминаниям.

Мне вдруг стало тоскливо от своей несопричастности, и я взял еще одно печенье.

– Мальчик, оказывается, сластена, – заметила Хэтти.

– Подумать только, эта лавчонка на Олд-Стин пережила две войны.

– Мы тоже, – сказала Хэтти. – Но нас не превратили при этом в игорное бюро.

– Нас сокрушить может только атомная бомба, – сказала тетушка.

Я решил, что мне пора принять участие в разговоре.

– Ситуация на Ближнем Востоке очень тревожная, – сказал я, – судя по тому, что сегодня пишет «Гардиан».

– Кто их разберет, – ответила Хэтти, и обе они с тетушкой погрузились в свои думы. Тетушка достала из чашки чаинку, положила ее сверху на руку и прихлопнула другой рукой. Чаинка прилепилась к вене, окруженной просом, как называла старческие пятнышки моя мать.

– Пристал, никак не избавиться. Одна надежда, что он высокий и интересный мужчина.

– Это не новый знакомый, – поправила ее Хэтти. – Это воспоминание о ком-то ушедшем, но таком, которого ты все еще забыть не можешь.

– Живой или мертвый?

– Может быть и то, и другое. Зависит от того, насколько крепкая чаинка.

– Если он жив, тогда это может быть бедняжечка Вордсворт.

– Вордсворт умер, дорогая, притом много лет назад.

– Это не тот Вордсворт. Мой Вордсворт крепкий, как дерево. Я все думаю, кто бы это мог быть из покойников?

– Может, бедняжечка Карран?

– Он не идет у меня из головы с той минуты, как я приехала в Брайтон.

– Ты не будешь возражать, дорогая, если я сделаю чашечку настоящего профессионального чая тебе и твоему другу?

– Племяннику, – на сей раз тетушка поправила ее. – Да, это будет забавно.

– Я поставлю еще чайник. Чаинки должны быть свежие. Для профессиональных целей я беру «Лапсан сучон», а обычно пью цейлонский – «Лапсан» дает большие чаинки, по ним хорошо гадать.

Когда она вернулась, сполоснув заварной чайник и наши чашки, тетушка сказала:

– Хэтти, позволь нам расплатиться.

– Даже слышать об этом не хочу после всего, что было пройдено вместе с тобой.

– И с препом, – сказала тетушка, и они вновь захихикали.

Хэтти заварила чай крутым кипятком.

– Я не даю чаю перестояться, листья гораздо лучше говорят, когда они свежие, – сказала Хэтти. Она наполнила наши чашки. – Ну а теперь, дорогая, слей чай в эту миску.

– Вспомнила! – воскликнула тетушка. – Ганнибал.

– Какой Ганнибал?

– Слон, который наступил на ногу Каррану.

– Кажется, ты права, дорогая.

– Я глядела на чаинки, и вдруг меня осенило.

– Я не раз замечала это свойство чайного листа – возвращать прошлое. Смотришь на листья, и к тебе возвращается твое прошлое.

– Ганнибала, думаю, уже тоже нет в живых?

– Как знать, дорогая, слоны долго живут, – сказала Хэтти. Она взяла тетушкину чашку и принялась внимательно изучать ее содержимое. – Любопытно, очень любопытно, – пробормотала она.

– Хорошее или плохое? – спросила тетушка.

– Всего понемножку.

– Тогда расскажи про хорошее.

– Тебе предстоит много путешествовать вместе с каким-то человеком. Ты поедешь за океан. И тебя ждет масса приключений.

– С мужчинами?

– Этого, дорогая, листья, к сожалению, не говорят, но, зная тебя, я бы не удивилась. Не раз твоей жизни и свободе будет грозить опасность.

– Но удастся ее избежать?

– Вижу нож, а может, это шприц.

– Или нечто похожее? Ты, конечно, понимаешь, Хэтти, о чем я говорю?

– В твоей жизни есть тайна.

– Это не новость.

– Много суеты, какие-то перемещения, поездки туда-сюда. Не могу обрадовать тебя, Августа, в конце жизни не вижу покоя. Какой-то крест. Может, ты ударишься в религию. А может, речь идет о каких-то плутнях?

– Я всегда интересовалась религией, – заявила тетушка, – еще со времен Каррана.

– Конечно, это может быть и птица, скажем стервятник. Держись подальше от пустынь. – Хэтти тяжело вздохнула. – Теперь мне все это не так легко дается, как прежде. Я ужасно устаю от незнакомых людей.

– И все-таки, дорогая, хотя бы взгляни на чашку Генри, прошу тебя, взгляни лишь разок.

Хэтти вылила мой чай и стала смотреть на дно чашки.

– С мужчинами сложнее, – сказала она. – У них так много занятий, каких женщинам и не понять, и это мешает толкованию. У меня как-то был клиент, который сказал, что он кромкострогалыцик. Я так и не знаю, что это значит. Вы случайно не гробовщик?

– Нет.

– Тут какой-то предмет, напоминающий урну. Взгляните сами. Слева от ручки. Это совсем недавнее прошлое.

– Это, может быть, и есть урна, – сказал я, поглядев в чашку.

– Вам тоже предстоит много путешествий.

– Это не очень правдоподобно. Я всю жизнь был скорее домоседом. Для меня поездка в Брайтон – целое приключение.

– Но в будущем вам предстоят путешествия. Поездка за океан. С подругой.

– Наверное, со мной, – сказала тетя Августа.

– Возможно. Листья не лгут. Какая-то круглая штука, похожа на мишень. В вашей жизни тоже есть тайна.

– Я о ней только что узнал.

– Я вижу впереди у вас тоже много суеты и перемещений. Как в чашке у Августы.

– Это уже совсем невероятно, – сказал я. – Я веду очень размеренную жизнь. Бридж раз в неделю в клубе консерваторов. И конечно же, сад. Георгины.

– Мишень может означать цветок, – согласилась Хэтти. – Простите меня, но я устала. Боюсь, что гадание было не на высоте.

– Все было необыкновенно интересно, – сказал я из вежливости. – Хотя, откровенно говоря, я не очень-то склонен верить таким вещам.

– Возьмите-ка еще печенья, – сказала Хэтти.

 

6

В тот вечер мы пообедали в закусочной под названием «Игроки в крикет», напротив которой в лавке букиниста я увидел полное собрание сочинений Теккерея за весьма умеренную цену. Я подумал, что оно будет совсем неплохо выглядеть на полках под отцовскими томиками Вальтера Скотта, и решил, что вернусь сюда на следующий день и куплю его. Это решение всколыхнуло во мне теплое чувство к отцу, сознание нашей с ним близости. Я, так же как и он, примусь за первый том, прочту все собрание до конца и, дочитав последние страницы, начну сначала. Слишком большое количество книг слишком большого количества авторов способно лишь вызвать путаницу, равно как и слишком большое число рубашек и костюмов. Именно по этой причине я стараюсь как можно реже обновлять свой гардероб. Найдутся, вероятно, люди, которые скажут то же самое о моем образе мыслей, но банк научил меня остерегаться экстравагантных идей, ибо они, как правило, оборачиваются банкротством.

Я пишу о том, что мы пообедали в «Игроках», но правильнее было бы сказать, что мы там плотно перекусили. В баре, прямо на стойке, стояли корзины с горячими сосисками, и мы ели сосиски, запивая их бочковым пивом. Я был поражен, когда увидел, сколько кружек пива выпила моя тетушка, и стал слегка опасаться за ее кровяное давление.

После второй кружки она сказала:

– Странно, что там был крест. Это я про гадание. Я всегда интересовалась религией, с тех самых пор, как мы познакомились с Карраном.

– Какую церковь вы посещаете? – спросил я. – По-моему, вы говорили мне, что вы католичка.

– Я так называю себя удобства ради. Это связано с французским и итальянским периодами моей жизни. После того, как я рассталась с Карраном. Он повлиял на меня в этом отношении, а кроме того, все мои знакомые девушки были католички, и мне не хотелось выделяться. Ты, должно быть, удивишься, когда узнаешь, что мы сами когда-то ведали церковью, Карран и я, здесь, в Брайтоне.

– Ведали? Не понимаю.

– Дрессированные собаки навели нас на эту мысль. Двух из них привели навестить Каррана в больнице еще до того, как цирк переехал. Это был день посещений, и пришло много женщин навестить своих мужей. Сперва собак в палату не пустили. Подняли страшный шум. Но Карран уломал старшую сестру, объяснив ей, что это не просто собаки, а почти люди. Он сказал ей, что каждый раз перед выступлением их купают в дезинфицирующих шампунях, каждую собаку в отдельности. Это, конечно, была неправда, но ее он убедил. Собаки в воротниках a la Pierrot [как у Пьеро (франц.)] и остроконечных шляпах подошли к койке и по очереди подали Каррану лапу, чтобы он пожал ее, а потом ткнулись носом ему в лицо, как это делают в знак приветствия эскимосы. Затем их быстро увели, пока не пришел доктор. Ты бы слышал, что говорили женщины: «Какие миленькие собачки», «Какие лапушки». На наше счастье, ни одна из собак не задрала ножку. «Они совсем, совсем как люди». Какая-то женщина сказала: «А еще говорят, будто у собак нет души». А другая спросила Каррана: «Эти собачки леди или джентльмены?» Видно, ее утонченное воспитание мешало самой посмотреть. Карран ответил, что одна дама, а другая – джентльмен, а потом добавил из чистого озорства, что они муж и жена. Женщины прямо застонали: «Какая прелесть! Какие душечки. У них уже есть щеночки?» Карран сказал, что еще нет. «Видите ли, они всего месяц как женаты. Бракосочетание состоялось в собачьей церкви на Поттерс-Бар». Так он им объяснил. Они буквально завизжали: «Как, бракосочетались в церкви!» И я испугалась, что Карран уж слишком загнул, но, слава богу, проглотили как миленькие. Все бросили своих мужей и столпились около койки Каррана. Мужей это нисколько не огорчило. День посещений – самый страшный день для мужчин: он всегда напоминает им о доме.

Тетушка взяла еще одну порцию сосисок и заказала еще одну кружку пива.

– Они потом расспрашивали его о церкви на Поттерс-Бар, – продолжала она, – одна из дам сказала: «Подумать только, мы каждый раз, когда ходим к святой Этельбертии, вынуждены оставлять наших дорогих собачек дома. Мой песик христианин ничуть не хуже, чем наш викарий: тот и в кости играет, и чаепития беспрерывные». «Раз в год, – сказал Карран, – мы устраиваем благотворительный сбор собачьего печенья в пользу бездомных собачек». Когда они наконец оставили нас в покое и ушли к своим мужьям, я сказала Каррану: «Начало положено», на что он мне ответил: «Ну что ж, поглядим».

Тетушка поставила кружку на стол и обратилась к женщине за стойкой:

– Вы когда-нибудь слышали о собачьей церкви? – спросила она.

– Что-то припоминаю, вроде слыхала. Но ведь это было сто лет назад? Задолго до моего рождения. По-моему, где-то в Хове, разве нет?

– Нет, дорогая. Вовсе не в Хове, а в сотне ярдов от вашего бара. Мы обычно приходили к «Игрокам» после службы. Его преподобие Карран и я.

– Неужели полиция не вмешивалась?

– Они пытались внушить ему, что он не имеет права называться «преподобный», но мы объяснили им, что у нас священника называют только «преп» и что мы не принадлежим ни к какой государственной церкви. Они не могли нас тронуть, поскольку мы были сектанты, как Уэсли [Уэсли, Джон (1703-1791) – английский теолог, основатель методизма], и за нами стояли все владельцы собак в Брайтоне и Хове, к нам даже приезжали из Гастингса. Полиция пыталась подвести нас под статью о богохульстве, но так и не могла обнаружить ничего богохульного в наших проповедях. Они были очень торжественные. Карран хотел приступить к чтению очистительной молитвы сукам после того, как они ощенились, но я сказала, что это уж слишком – даже англиканская церковь отказалась от очистительной молитвы для рожениц. Затем встал вопрос о соединении брачными узами разведенных собак – я решила таким образом утроить наши доходы, но тут Карран стоял на своем как скала. «Мы не признаем разводов», – заявил он и был сто раз прав – разводы только мешали бы непосредственности чувств.

– Ну а чем все это кончилось? Победа осталась за полицией?

– Да, она всегда побеждает. Они забрали его за то, что он болтал с девушками на набережной, а потом на суде столько всего было сказано и, говоря честно, много лишнего. Я тогда была молода и глупа, к тому же сильно раздражена, и я отказалась помогать ему дальше. Не удивительно, что он меня бросил и отправился присматривать за Ганнибалом. Кому нравится, когда его не прощают. Не прощать – привилегия Бога.

Мы вышли из закусочной и, несколько раз свернув в боковые улочки, пришли к входу в здание, все окна которого были закрыты ставнями, а на дверях висело объявление: "Текст на ближайшую неделю: «Если ты с пешими бежал и они утомили тебя, как же тебе состязаться с конями? Иеремия, 12» [цитата из ветхозаветной «Книги пророка Иеремии» (12:5)]. Не могу похвастаться, что я до конца понял смысл этой фразы, разве что это было предостережение против участия в брайтонских скачках, хотя не исключено, что вся соль заключалась именно в невнятности. Секта, я успел заметить, называлась «Дети Иеремии».

– Здесь вот и происходили наши богослужения, – сказала тетушка Августа. – Иногда нельзя было разобрать ни одного слова из-за собачьего лая. В таких случаях Карран говорил: «Это их способ молиться». И всегда добавлял: «Пусть каждый молится, как умеет». Иногда они лежали тихо и вылизывали зады. Карран говорил, что «они чистят себя перед Домом Господним». Мне чуточку грустно видеть здесь чужих людей. Кроме того, я никогда не испытывала симпатии к пророку Иеремии.

– Я мало о нем знаю.

– Его утопили в грязи, – сказала тетушка. – Я в то время очень внимательно штудировала Библию, но в Ветхом завете о собаках говорится мало хорошего. Товия [персонаж ветхозаветной «Книги Товита»] взял с собой пса, когда отправился в путешествие с архангелом, но в дальнейшем собака в рассказе роли не играет, даже когда Товию хотела сожрать рыба. Оно и понятно, собака в те времена считалась животным нечистым. Свой статус она обрела только с приходом христианства. Христиане были первыми, кто начал высекать на стенах в соборах собак, и, несмотря на то что они еще долго не могли решить, есть ли душа у женщины, им начало казаться, что у собак, возможно, душа и есть. Им, однако, так и не удалось заставить ни папу, ни даже епископа Кентерберийского сказать твердо «да» и «нет». Это пришлось взять на себя Каррану.

– Большая ответственность, – сказал я.

Я не мог понять, говорит тетушка о Карране всерьез или шутит.

– Карран засадил меня за чтение теологических текстов. Ему были нужны цитаты с упоминанием собак. Однако про собак нигде ничего не говорилось, даже у Франциска Сальского [епископ Женевы (1567-1622); канонизирован католической церковью]. Я нашла массу ссылок на блох, бабочек, волов, слонов, пауков и крокодилов у святого Франциска, но о собаках будто все забыли. Однажды я испытала сильное потрясение. «Все, что мы делаем, бессмысленно. Так не годится, – сказала я Каррану. – Смотри-ка, что я нашла в Апокалипсисе. Иисус там перечисляет тех, кто достоин вступить в Град Божий. Вот послушай: „А вне – псы, и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду“. Видишь, в какую компанию попали собаки?» «Это льет воду на нашу мельницу, – сказал Карран. – Любодеи, убийцы и все прочие – у них ведь есть душа, не так ли? Им только остается раскаяться. То же самое с собаками. Собаки, которые приходят к нам в церковь, уже раскаялись. Они больше не водятся с любодеями и чародеями. Они живут с уважаемыми людьми на Брансуик-сквер или Ройял-крессент». И знаешь, Генри, Карран был нимало не смущен Апокалипсисом и даже прочел проповедь, использовав этот текст. Он предупредил прихожан, что теперь на них лежит ответственность следить за тем, чтобы их собаки снова не сбились с пути. «Ослабьте поводок, и собака погибла, – сказал он. – Толпы убийц здесь, в Брайтоне, и любодеев в метрополии только и ждут, чтобы схватить выпущенный вами поводок. А что касается чародеев…» К счастью, Хэтти – она тогда уже была с нами – еще не стала гадалкой. Это сильно подпортило бы нам игру.

– Он, верно, был хороший проповедник?

– Можно было заслушаться, – сказала тетушка с восхищением, в котором сквозила ностальгия.

Мы двинулись обратно к набережной. Было слышно, как ворочается и шуршит галька.

– Он не был фанатиком своей идеи, – продолжала тетушка. – Собаки для него были как бы Домом Израиля, но одновременно он был апостолом иноверцев, а к иноверцам, по мнению Каррана, относились воробьи, попугаи и белые мыши, но не кошки – кошек он считал фарисеями. Как ты понимаешь, ни одна кошка и не осмеливалась войти в храм, когда там столько собак. Правда, была одна нахальная кошка – она обычно сидела в окне дома напротив и ухмылялась, когда прихожане выходили из церкви. Карран не причислял к иноверцам рыб – в противном случае невозможно было бы поедать имеющих душу. Слоны вызывали у него всегда особое чувство, что свидетельствует о его великодушии – Ганнибал ведь наступил ему на ногу. Давай посидим здесь, Генри, Гиннес для меня тяжеловат.

Мы выбрали местечко подальше от ветра. Огни вдоль Дворцового Мола уходили далеко в море, а кромка воды пенилась и фосфоресцировала. Волны монотонно набегали на берег и отступали, будто кто-то стелил постель и все никак не мог положить как следует простыню. Иногда поп-музыка доносилась из концертного зала, который высился в ста ярдах от нас, как судно, пришедшее прорвать блокаду. Эта поездка, подумал я, настоящее приключение, но я еще не подозревал, каким невинным, мелким событием она покажется мне потом, при ретроспективной оценке прошлого.

– Я нашла прелестный отрывок о слонах у святого Франциска Сальского, – сказала тетушка. – Карран использовал его в своей последней проповеди – после этой истории с девками, которая меня совершенно вывела из себя. И мне думается, он хотел сказать в ней, что любит он только меня, но в то время я была молода и жестокосердна, и я не простила его. Я всегда ношу этот отрывок в кошельке, и, когда перечитываю, перед глазами у меня встает не слон, а Карран. Он был красивый, видный мужчина – не такой видный, как Вордсворт, но гораздо более тонкой организации.

Она порылась в сумочке и достала кошелек.

– Прочти его мне, дорогой. Боюсь, я ничего не увижу при этом свете.

Я взял мятый, пожелтевший листок и, подставив его под свет фонаря, начал читать. Листок был так сильно измят, что я с трудом угадывал смысл, хотя почерк у тетушки был молодой и четкий. «Слон, – гласил текст, – животное хотя и огромное, но самое достойное и самое смышленое из всех живущих на земле зверей. Приведу пример его исключительного благородства. Он…» Буквы на сгибе стерлись, и я не мог дальше прочесть.

Тетушка, не дожидаясь, пока я справлюсь, наизусть закончила цитату каким-то необычайно проникновенным женственным голосом:

– «Он никогда не изменяет своей подруге и нежно любит свою избранницу». Ну а теперь продолжай, – сказала она.

Я снова стал читать:

– «С ней он, однако, спаривается только раз в три года, всего в течение пяти дней, и делает это в такой строжайшей тайне, что никому еще не довелось увидеть их в это время».

Тетушка сказала:

– Он пытался объяснить мне – сейчас я в этом ни минуты не сомневаюсь, – что, если он и был ко мне недостаточно внимателен из-за этих девок, все равно он любит меня ничуть не меньше, чем прежде.

– «И появляется он снова только на шестой день, и в этот день он идет прямо к реке и омывает свое тело, ибо он не желает возвращаться в стадо, пока не очистится».

– Карран всегда был очень чистоплотный, – сказала тетушка. – Благодарю тебя, Генри, ты прекрасно прочитал.

– Какое отношение это имеет к собакам?

– Карран все так замечательно повернул, что никто ничего не заподозрил. А на самом деле это говорилось для меня. Я помню, в то воскресенье у церкви продавали особый собачий шампунь, освященный на алтаре.

– Что сталось с Карраном?

– Понятия не имею. Он, очевидно, оставил церковь – без меня ему было не справиться. А какая дияконисса из Хэтти? Иногда он мне снится. Сейчас ему было бы девяносто. Не могу представить себе его стариком. Двинулись, Генри. Думаю, нам обоим давно пора в постель.

Сон тем не менее не шел, невзирая на роскошную кровать в «Королевском Альбионе». Огни Дворцового Мола плясали на потолке, а в голове вереницей проплывали фигуры Вордсворта и Каррана, слон и собаки из Хова, тайна моего рождения, прах матушки, которая не была мне матерью, и отец, спящий в ванне. Эта жизнь была не так проста, как та, что я вел, когда работал в банке и где о клиенте мог судить по его кредиту и дебету. Душу мою теснил страх, но одновременно она была исполнена радостного возбуждения, а с Мола доносилась музыка, и фосфоресцирующие волны накатывали на берег.

 

7

История с прахом моей матушки уладилась совсем не так быстро, как я поначалу предполагал (я по-прежнему называю ее матушка, так как в то время я не был по-настоящему уверен, что тетя Августа говорит правду). Когда я вернулся из Брайтона, урны не было, и я позвонил в Скотленд-Ярд и попросил к телефону сержанта сыскной полиции Спарроу. Меня без проволочек соединили с голосом, который явно не был голосом сержанта. Он напомнил мне голос одного нашего клиента – контр-адмирала (я был счастлив, когда он перевел свой счет в Нэшнл провиншл бэнк, так как с клерками он обращался как с матросами, а со мной как с младшим лейтенантом, приговоренным военным трибуналом к высшей мере за плохое ведение судового журнала).

– Могу я поговорить с сержантом Спарроу? – спросил я.

– По какому делу? – рявкнул незнакомый голос.

– Мне до сих пор не вернули праха моей матери.

– Это Скотленд-Ярд, а не крематорий, – ответил голос, затем послышались гудки.

Прошло немало времени – линия была все время занята, – пока я вновь соединился с тем же императивным голосом.

– Мне нужен сержант сыскной полиции Спарроу, – сказал я.

– По какому делу?

Я заранее приготовился отвечать ему в его же стиле.

– По полицейскому, – сказал я. – А какими еще делами вы занимаетесь?

Мне казалось, что это тетя Августа говорит моим голосом.

– Сержант Спарроу вышел. Оставьте телефонограмму.

– Попросите его позвонить мистеру Пуллингу. Мистеру Генри Пуллингу.

– Адрес! Номер телефона! – раздался лающий приказ, словно меня заподозрили в том, что я какой-то сомнительный полицейский осведомитель.

– Ему известно и то, и другое. Я не собираюсь без надобности снова все повторять. Передайте ему, что я разочарован: он не выполнил клятвенного обещания.

Я повесил трубку, не дожидаясь ответа. Вернувшись в сад, я наградил самого себя – что случается крайне редко – самодовольной улыбкой: с контр-адмиралом я никогда прежде так не разговаривал.

Мои новые кактусовые георгины были в прекрасном виде, а после поездки в Брайтон их географические названия доставили мне двойную радость: «Роттердам» – темно-красный сорт, темнее, чем наш почтовый ящик на углу; «Венецианский зубчатый» – с острыми кончиками лепестков, сверкающими, как иней. Я решил, что в следующем году посажу еще и «Гордость Берлина», и у меня будет трио городов. Телефон нарушил мои радужные мечтания. Звонил Спарроу.

Я сказал ему резко:

– Надеюсь, у вас есть оправдывающие обстоятельства, которые позволили вам нарушить слово и не вернуть вовремя урну?

– Безусловно, есть, сэр. В вашей урне оказалось больше марихуаны, чем пепла.

– Я вам не верю. Как могло случиться, что у моей матери…

– Мы едва ли можем подозревать вашу матушку, сэр. Как я уже вам говорил, этот человек, Вордсворт, воспользовался вашим визитом. К счастью для вас, в урне все же нашли остатки человеческого праха. Можно только предположить, что Вордсворт большую часть его высыпал в раковину и смыл, чтобы освободить урну. Вы не слышали звуков льющейся из крана воды?

– Мы пили виски. И Вордсворт, естественно, наливал воду в кувшин.

– Это как раз и был тот момент, сэр.

– В любом случае я хотел бы получить назад остаток праха.

– Какой в этом смысл, сэр? Человеческий прах обладает, как бы это лучше сказать, клейкостью. Пепел пристает ко всем веществам, в данном случае это марихуана. Я вышлю вам урну заказной бандеролью. И советую, сэр, поместить ее там, где вы намеревались, и забыть злополучный инцидент.

– Все это хорошо, но урна-то пустая.

– Мемориал часто находится не в том месте, где захоронен покойный. Пример тому – военный мемориал.

– Да, вы правы, – сказал я. – Боюсь, тут уж ничего не поделаешь. Все равно она больше не будет пробуждать должных чувств. Я надеюсь, вы не думаете, что моя тетушка приложила к этому руку?

– Ну что вы, сэр! Такая старая, почтенная леди. Она, очевидно, была обманута своим слугой.

– Каким слугой?

– Как каким? Вордсвортом. Кем же еще?

Я почел за лучшее не просвещать его относительно характера их отношений.

– Моя тетушка думает, что Вордсворт, скорее всего, в Париже.

– Вполне возможно, сэр.

– И что вы собираетесь делать дальше?

– Пока больше ничего. Он не совершил преступления, из-за которого мы можем требовать его выдачи. Но если, конечно, он вернется… У него ведь английский паспорт.

В голосе сержанта сыскной полиции Спарроу прозвучала такая кровожадная нотка, что я на какой-то момент почувствовал себя единомышленником Вордсворта. Я сказал:

– Я искренне надеюсь, что он не вернется.

– Вы удивляете меня, сэр, и, должен сказать, я несколько разочарован.

– Чем?

– Я не относил вас к людям такого сорта.

– Какого сорта?

– Которые думают, что травка не приносит вреда.

– А вы уверены, что приносит?

– Наш опыт показывает, сэр, что все тяжелые наркоманы, зацикленные на наркотиках, начинали с травки.

– А мой опыт показывает, Спарроу, что все, или почти все, алкоголики, которых я знал, начинали с капли виски или стакана вина. У меня даже был клиент, который зациклился, как вы говорите, на прохладительных напитках и пиве. А кончилось тем, что из-за его частых отлучек во время лечения ему пришлось выдать доверенность на имя жены.

Я повесил трубку. Мне доставила тайное удовольствие сама мысль о том, что я посеял сомнение в душе сержанта сыскной полиции Спарроу, и не столько в отношении марихуаны, сколько в отношении его представлений обо мне, бывшем управляющем банком. Впервые в жизни я открыл в себе анархическую жилку. Не было ли это следствием моей поездки в Брайтон или влияния тетушки (хотя я не из породы людей, легко поддающихся влиянию)? А может быть, виноваты были бактерии, гнездившиеся в крови у Пуллингов? Я чувствовал, как во мне оживает любовь к отцу. Он был терпеливым человеком и очень сонливым, но в его терпении было что-то непостижимое – это скорее была рассеянность, чем терпение, или даже равнодушие. Он всегда отсутствовал, мысленно где-то витал, даже когда бывал с нами. Я вспоминал непонятные мне упреки, которыми матушка постоянно осыпала отца. Сейчас мне казалось, что это лишний раз подтверждает рассказ тети Августы и что за вечными придирками скрывалась женская неудовлетворенность. Пленница собственного нереализованного честолюбия, мать так и не познала свободы. Свобода, размышлял я, всегда достояние удачливых людей, а отец мой очень преуспел в своей профессии. Если заказчику не нравился отцовский стиль или его расценки, он мог искать другого подрядчика. Отцу это было безразлично. Вполне возможно, что именно такая свобода в речи и поведении вызывает зависть неудачников, а вовсе не деньги и даже не власть.

Вот такие путаные и непривычные мысли проносились в моем мозгу, пока я ждал к обеду тетушку. Мы договорились о свидании, прежде чем расстаться на вокзале Виктория, еще в брайтонском поезде. Когда тетушка приехала, я сразу же рассказал ей о разговоре с сержантом Спарроу, однако она отнеслась к моему рассказу с удивившим меня равнодушием и только сказала, что Вордсворту следовало бы быть поосторожней. Я повел ее в сад и показал георгины.

– Я всегда предпочитала срезанные цветы, – сказала она, и я вдруг ясно представил себе, как незнакомые господа, французы или итальянцы, наперебой протягивают ей букеты роз или адиантума в тонкой прозрачной бумаге.

Я показал ей место, где собирался установить урну в память о матери.

– Бедная Анжелика, – сказала тетушка. – Она никогда не понимала мужчин.

Больше она ничего не добавила. И у меня осталось ощущение, будто она прочитала мои мысли и подвела итог.

Я набрал номер ресторана, и вскоре прибыл обед, в строгом соответствии с заказом; цыпленка требовалось поставить всего на несколько минут в духовку, пока мы ели копченую лососину. Так как я жил один, я постоянно пользовался заказами, если надо было угостить обедом клиента или раз в неделю принять матушку. Сейчас я уже несколько месяцев не обращался в «Петушок», поскольку клиентов больше не было, а матушка во время своей последней болезни так ослабела, что была не в состоянии ездить ко мне из Голдерс-Грин. Мы пили херес и ели копченую лососину. Чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить тетушку за щедрость, проявленную ею по отношению ко мне в Брайтоне, я купил бутылку бургундского «шамбертен» 1959 года. Это было любимое вино сэра Альфреда, оно прекрасно сочеталось с цыпленком по-королевски. Когда тепло приятно разлилось по телу, тетушка вернулась к нашему разговору о сержанте Спарроу.

– Он убежден, что Вордсворт виновен, – сказала она, – но равным образом это мог быть любой из нас. Не думаю, что сержант расист, но для него существуют классовые различия. Он наверняка знает, что курение марихуаны не ограничено классовым барьером, но тем не менее предпочитает думать иначе и свалить всю вину на Вордсворта.

– Однако мы с вами можем дать друг другу алиби, тогда как Вордсворт попросту сбежал.

– Но мы могли состоять в тайном сговоре, а Вордсворт имел право уехать в очередной отпуск. Нет-нет, все же мозг у полицейского устроен по шаблону. Я помню, как однажды, когда я была в Тунисе, там давала представление бродячая труппа. Они играли «Гамлета» на арабском языке. И кто-то позаботился, чтобы в Интермедии короля убили по-настоящему, вернее, не убили до конца, но покалечили – ему сильно повредили правое ухо, впустив туда расплавленный свинец. И кого, ты думаешь, первым делом заподозрила полиция? Вовсе не актера, который влил свинец, хотя он уж наверняка должен был знать, что ложка не пустая и горячая на ощупь. Нет, они отлично знали шекспировскую пьесу и поэтому арестовали дядю принца Гамлета.

– Сколько вы успели поездить за свою жизнь, тетя Августа, – сказал я.

– Но я еще не поставила точку. Будь у меня спутник, я хоть завтра отправилась бы снова, но, к сожалению, я уже не могу поднимать тяжелые чемоданы, а носильщиков сейчас явно не хватает, как ты, наверное, успел заметить на вокзале Виктория.

– Мы можем продолжить наши путешествия к морю, – сказал я. – Я помню, много лет назад мы ездили в Уэймут. Там на набережной стояла очень неплохая позеленевшая статуя Георга III.

– Я заказала два спальных места в Восточном экспрессе, ровно через неделю, включая сегодняшний день.

Я поглядел на тетушку в недоумении.

– Билеты куда? – спросил я.

– В Стамбул, разумеется.

– Но ведь это займет несколько дней…

– Ровно три ночи.

– Но если вам так уж нужно в Стамбул, разве не проще и дешевле лететь самолетом?

– Я летаю, только когда нет выбора, – сказала тетушка.

– Но это совершенно безопасно.

– Это вопрос вкуса, а не нервов. Я когда-то была близко знакома с Уилбуром Райтом [известный американский авиатор (1867-1912)]. Он даже несколько раз брал меня с собой в полеты, и я всегда чувствовала себя вполне надежно в его летательной машине. Но я не выношу, когда все время орет никому не нужный громкоговоритель. На вокзалах, слава богу, людей еще не сводят так с ума. Аэродром мне всегда напоминает большой туристский лагерь.

– Тетушка, если вы выбрали в компаньоны меня…

– Естественно, тебя, Генри.

– Я должен извиниться, тетя Августа, но пенсия управляющего банком не так велика.

– Я, разумеется, оплачиваю все расходы. Налей мне еще вина, Генри. Оно превосходно.

– По правде говоря, я не привык к заграничным путешествиям. Боюсь, вы скоро обнаружите…

– Со мной ты быстро привыкнешь. Все Пуллинги были великолепными путешественниками. Не исключено, что я заразилась этим вирусом от твоего отца.

– Только не от него… Он никогда не ездил дальше центра Лондона.

– Он путешествовал от одной женщины к другой всю свою сознательную жизнь. Это, в конце концов, то же самое. Новые ландшафты, новые обычаи. И каждый раз масса воспоминаний. Долгая жизнь вовсе не значит много лет жизни. Человек без воспоминаний может дожить до ста лет и считать, что жизнь прожита мгновенно. Твой отец как-то сказал мне: «Первую девушку, с которой я спал, звали Роза, и, что самое удивительное, она работала в цветочном магазине. Мне кажется, это было тысячу лет назад». Ну а возьми твоего дядюшку…

– Я не знал, что у меня был дядя.

– Он был на пятнадцать лет старше твоего отца. Он умер, когда ты был совсем мальчиком.

– Он тоже был великий путешественник?

– Любовь к путешествиям приняла у него довольно странную форму в конце жизни, – сказала тетушка.

Если б я мог точно передать все интонации ее голоса! Она любила говорить, любила рассказывать. Она строила фразу, как писатель, который пишет неторопливо и, зная заранее, каким будет следующее предложение, уверенно ведет к нему перо. Ей было не свойственно рвать фразу или прерывать повествование. В ее речи была какая-то классическая точность или, вернее сказать, старомодность. Ее эксцентричная речь, которая, нельзя не признать, нередко вызывала шок у собеседника, приобретала особый блеск, будучи вставленной в старинную оправу. И чем ближе я узнавал мою тетушку, тем чаще я думал, что она сделана из какого-то металла, не из яркой меди, а из благородной бронзы, отполированной до блеска, как колено бронзовой лошади в гостиной отеля «Пари» в Монте-Карло, – эту историю рассказала мне однажды тетушка, – которое ласково поглаживало не одно поколение игроков.

– Твой дядя был букмекер, известный под именем Джо, – сказала тетушка. – Он был очень толстый. Не знаю, к чему я тебе это говорю, но мне всегда нравились толстые мужчины. Обычно это люди, которые перестают делать усилия и суетиться, так как у них хватает здравого смысла понять, что женщины, в отличие от мужчин, редко влюбляются в красоту физическую. Карран был полный, твой отец тоже. С толстыми людьми чувствуешь себя гораздо уютнее. Я надеюсь, во время нашего путешествия ты немного наберешь в весе. Ты имел несчастье выбрать нервную профессию.

– Но я никогда не сохнул из-за женщин, – пошутил я.

– Ты мне как-нибудь расскажешь про всех твоих женщин. В Восточном экспрессе у нас будет уйма свободного времени для разговоров. А теперь я хочу, чтобы ты послушал историю про твоего дядю Джо. Весьма любопытная история. Он сделал значительное состояние на букмекерстве, но чем дальше, тем сильнее овладевало им желание уехать путешествовать. Вполне возможно, что беспокойным его делало зрелище вечно бегущих лошадей, тогда как он вынужден был часами стоять на небольшом помосте возле дощечки с надписью: «Неподкупный Джо Пуллинг». Он не раз говорил, что устал от непрерывного калейдоскопа скачек и что жизнь мчится мимо со скоростью однолетки, отпрыска «Индийской Королевы». Ему хотелось замедлить бег жизни, и верным чутьем он угадал, что только путешествия помогут ему сдержать ход неумолимого времени. Ты, очевидно, и сам замечал, как в праздник, если остаться дома, дня как не бывало, но если ты идешь, скажем в три места, то тем самым праздник удлиняется в три раза.

– Поэтому вы и путешествуете так много, тетя Августа?

– Сначала я путешествовала, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Это было в Италии, уже после Парижа и после Брайтона. Я уехала из дому перед тем, как ты родился. Твоим родителям хотелось побыть вдвоем, а с Анжеликой у нас и всегда отношения были натянутые. Нас называли две мисс "А". Мое имя, все говорили, мне очень подходит – в молодости вид у меня был гордый и царственный. А вот про сестру никто еще не сказал, что ей идет ее имя. Может, из нее и вышла святая, но святая уж очень суровая. Ангельского в ней ничего не было.

Легкость, с какой тетушка могла прервать, не закончив, одну историю и перейти к другой, мне казалась одной из немногих предательских примет возраста. Беседа с ней напоминала американский еженедельник, где надо перескочить со страницы двадцатой на страницу девяносто восьмую, чтобы отыскать продолжение. И чего только вы не увидите в середине: статьи о детской преступности, новейшие рецепты приготовления коктейлей, интимная жизнь кинозвезды и еще одна повесть, ничего общего не имеющая с той, что так неожиданно оборвалась.

– Имена – очень интересная тема, – сказала тетушка. – У тебя имя нейтральное, без смысловой окраски. И это гораздо лучше, чем если бы, к примеру, ты был Эрнест [earnest – серьезный (англ.)]. Этому имени надо ведь соответствовать. Я знала когда-то девушку, которую звали Камфорт [comfort – утешение (англ.)], и судьба ее из-за этого сложилась печально. Мужчины с незадавшейся жизнью беспрерывно домогались ее, привлеченные именем, тогда как сама эта несчастная девушка, как никто, нуждалась в их утешении. Она неудачно влюбилась в человека по имени Каридж [courage – мужество (англ.)], который смертельно боялся мышей; в конце концов она вышла замуж за джентльмена, носившего имя Пейн [pain – боль (англ.)], и покончила с собой в одной из общественных уборных, которые американцы зовут «местами утешения». Я бы считала эту историю забавной, если бы не была знакома с этой девушкой.

– Вы рассказывали о моем дяде Джо, – напомнил я.

– Я знаю. Я говорила о том, что он хотел продлить себе жизнь. Поэтому он решил отправиться в кругосветное путешествие (в те дни не было никаких валютных ограничений). И он, что весьма любопытно, начал его с Симплонского экспресса, того самого, на котором мы с тобой поедем на следующей неделе. После Турции он собирался посетить Персию, Россию, Индию, Гонконг, Малайский архипелаг, Китай, Японию, Гавайские острова, Таити, Соединенные Штаты, Южную Америку, Австралию, вероятно, еще Новую Зеландию и оттуда вернуться домой морем. К несчастью, в Венеции, в самом начале пути, его вынесли из вагона на носилках, так как его хватил удар.

– Какая печальная история.

– Но это не повлияло на его намерение удлинить себе жизнь. Я тогда работала в Венеции и пришла его навестить. Он решил, что, коли ему не суждено путешествовать физически, он будет путешествовать мысленно. Он просил меня подыскать ему дом в триста шестьдесят пять комнат, с тем чтобы он мог провести сутки в каждой. Он надеялся, что жизнь, прожитая таким образом, создаст иллюзию вечности. Мысль о том, что жить ему осталось совсем немного, подогревала его страстное желание протянуть время и отодвинуть конец. Я сказала ему, что вряд ли существует такой дом, кроме разве Королевского дворца в Неаполе. Даже в римском дворце, судя по всему, не было такого количества комнат.

– В меньшем доме он мог бы реже менять комнаты, – сказал я.

– Он считал, что тогда не получится той смены впечатлений. Для него это было бы равносильно привычному путешествию между Ньюмаркетом, Эпсомом, Гудвудом и Брайтоном [города, где имеются ипподромы и проводятся скачки]. Ему требовалось какое-то время, чтобы забыть, какие обои в комнате, до того как он снова туда вернется, и, кроме того, надо было дать декораторам возможность внести небольшие изменения в интерьер. Знаешь, Генри, в Париже между двумя последними войнами (ай, совсем забыла, что с тех пор было уже много войн, но все же они нас не так близко коснулись, как те две) на улице Прованс существовал бордель. Там были комнаты в разном стиле: Дальний Запад, Китай, Индия – и все в таком роде. У дяди Джо была почти та же идея в отношении своего огромного дома.

– Которого он, конечно, так и не нашел?

– В конце концов ему пришлось пойти на компромисс. Какое-то время я боялась, что дом из двенадцати комнат – по месяцу в каждой – это предел, на который мы можем рассчитывать, но тут вскоре один из моих миланских клиентов…

– Я думал, вы тогда работали в Венеции, – прервал я тетушку, усомнившись в правдивости ее рассказа.

– Дело, с которым я была связана, требовало передвижений. Мы часто переезжали – двухнедельный сезон в Венеции, потом такой же в Милане, Флоренции, Риме и снова в Венеции. Нас называли la quindicina [полтора десятка (итал.)].

– Вы были в театральной труппе?

– Можно и так назвать, – ответила тетушка уклончиво. – Не забывай, в те дни я была очень юной.

– Игра на сцене не нуждается в оправдании.

– Я и не думаю оправдываться, – отрезала тетушка. – Я просто объясняю. В такой профессии, как моя, возраст – главное препятствие. Я вовремя ушла. И все благодаря мистеру Висконти.

– А кто был этот Висконти?

– Мы говорили о твоем дяде Джо. Я нашла за городом старый дом – когда-то это был palazzo или castello [дворец, замок (итал.)], или нечто подобное. А потом дом почти развалился, и в комнатах нижнего этажа и в погребе – погреб там был огромный, он тянулся подо всем первым этажом, – разместился цыганский табор. В погребе прежде хранили вино, и там стояла колоссальная пустая бочка – она треснула от времени, и ее поэтому бросили. Когда-то вокруг дома были виноградники, но затем, прямо на территории имения, в ста ярдах от дома, проложили автостраду, и мимо целыми днями шли машины из Милана в Рим, а ночью громыхали тяжелые грузовики. Узловатые высохшие корни, торчащие из земли, – это все, что осталось от старой виноградной лозы. На весь дом была только одна ванная (воду давно отключили, так как вышел из строя электрический насос) и одна уборная на самом верхнем этаже в какой-то башне, но воды и там, конечно, не было. Можешь себе представить, Генри, продать такой дом было не так-то просто – двадцать лет прошло с тех пор, как объявили продажу, а владелец его, сирота-даун [больной, страдающий синдромом Дауна (слабоумием)], находился в психиатрической больнице. Адвокаты говорили об исторической ценности дома, но мистер Висконти знал его историю не хуже, чем они, как ты догадываешься по его фамилии. Он, конечно, отговаривал меня, но было ясно, что бедный Джо долго не протянет, а дом мог бы скрасить ему остаток жизни. Я пересчитала комнаты: разделив погреб с помощью перегородок на четыре части, число помещений можно было довести до пятидесяти двух, включая уборную, ванную и кухню. Я сказала об этом Джо, и он очень обрадовался. «Каждую неделю новая комната, и так весь год!» – воскликнул он. Мне пришлось во все комнаты поставить кровати, даже в ванную и кухню. В уборной для кровати места не хватило, но я купила необыкновенно удобное кресло со скамеечкой для ног и решила, что уборную можно оставить на самый конец – я не думала, что Джо когда-нибудь доберется до нее. При нем находилась сиделка, которая должна была следовать за ним и ночевать в соседней комнате, из которой он уже переехал, отставая таким образом от него на неделю. Я боялась, что всякий раз при смене комнат он будет требовать новую сиделку, но, к счастью, ему нравилась та, что была при нем, и он легко согласился взять ее в постоянные попутчицы.

– Какая невероятная затея.

– Она, однако, удалась. Переехав в пятнадцатую комнату, Джо сказал мне – я в ту самую неделю вернулась в Милан на гастроли и в свой выходной день пришла проведать его вместе с мистером Висконти, – что у него чувство, будто он живет здесь не меньше года. На следующий день он собирался перебраться в шестнадцатую комнату, этажом выше, и все чемоданы были заранее упакованы. Он требовал, чтобы вещи переносили в чемоданах, и я нашла в комиссионном подержанный чемодан, весь в наклейках самых известных отелей – «Георг V» в Париже, «Квисисана» на Капри, «Эксельсиор» в Риме, «Рафлз» в Сингапуре, «Шеппард» в Каире, «Пера палас» в Стамбуле. Бедный Джо! Я не видела человека счастливее. Он был уверен, что смерть не настигнет его раньше, чем он доберется до пятьдесят второй комнаты. Если путешествие до пятнадцатой растянулось, как ему казалось, почти на год, впереди оставалось еще несколько лет пути. Сиделка говорила мне, что в каждой из комнат примерно на четвертый день его охватывало какое-то беспокойство, дорожная лихорадка, и весь первый день в новой комнате он спал больше обычного, истомленный путешествием. Он начал с погреба и неуклонно двигался наверх, пока наконец не добрался до последнего этажа, после чего стал говорить о том, что пора ему снова посетить приют прежних дней. «Мы теперь будем двигаться в иной последовательности и подойдем с другой стороны», – говорил он. Он охотно согласился оставить уборную на самый конец. «После всей этой роскоши забавно пожить в простой обстановке. Лишения сохраняют молодость. Не хочу походить на этих старых мумий, что плавают на теплоходах Кьюнарда в каютах первого класса и жалуются на плохое качество паюсной икры». Второй удар настиг его в пятьдесят первой комнате. Одну сторону ему парализовало, и нарушилась речь. Я в это время жила в Венеции, но меня отпустили на пару дней. Мистер Висконти отвез меня в palazzo Джо. Там очень намучились с ним. До того как случился удар, он уже прожил в пятьдесят первой комнате семь дней, однако доктор считал, что ему надо еще по крайней мере десять дней пролежать неподвижно в той же кровати, и очень на этом настаивал. «Любой нормальный человек, – сказал он, – согласился бы без разговоров полежать спокойно некоторое время». – «Он хочет прожить как можно дольше», – сказала я. «В таком случае пусть так и лежит. Тогда у него впереди верных два-три года, даже при самом неблагоприятном стечении обстоятельств».

Я передала Джо слова доктора, и в ответ он беззвучно пошевелил губами, но мне показалось, что я разобрала слово «недостаточно».

Он пролежал спокойно всю ночь и следующее утро, и поэтому сиделка решила, что он смирился и не будет больше никуда стремиться. Пока он спал, она потихоньку вышла и спустилась ко мне в комнату выпить чаю. В Милане мистер Висконти купил свежайшие пирожные с кремом в кондитерской возле собора. Неожиданно сверху донесся странный скрежет. «Mamma mia! [мама родная! (итал.)] – воскликнула сиделка. – Что это?» Звук был такой, будто двигали мебель. Мы бросились наверх, и, как ты думаешь, что мы застали? Джо выбрался из постели и каким-то образом ухитрился привязать галстук клуба своей молодости – то ли «Любителей пива», то ли «Горчичного», то ли еще какого-то – к ручке чемодана. У него не хватило сил встать на ноги, и он полз по коридору прямо к башне, где находилась уборная, волоча за собой чемодан. Я крикнула, чтобы остановить его, но он не обратил на крик никакого внимания. Смотреть на него было мучительно – он полз очень медленно, с огромным напряжением. Пол в коридоре был выложен плиткой, и каждый квадрат стоил ему невероятных усилий. Он рухнул до того, как мы успели подбежать, и лежал, ловя ртом воздух, но меня больше всего огорчило то, что он сделал лужу прямо на плитках. Мы боялись тронуть его с места до прихода доктора. Мы принесли подушку и подложили ему под голову, а сиделка дала ему одну из предписанных пилюль. «Cattivo», – сказала она ему по-итальянски, что означает «несносный старик». Он улыбнулся нам обеим и произнес последнюю свою фразу, не очень отчетливо, но я сразу поняла. «Будто прожил целую жизнь», – сказал он и умер еще до прихода доктора. По-своему он был прав, пустившись в этот последний путь вопреки указаниям доктора. Доктор ведь обещал ему всего несколько лет.

– Он так и умер в коридоре? – спросил я.

– Он умер во время путешествия, – сказала тетушка с укором, – как и хотел.

– «Он хотел отдохнуть – он здесь отдохнет», – процитировал я, чтобы загладить свои слова, хотя я не мог забыть о том, что дядя Джо так и не добрался до двери уборной.

– «Домой, домой пришел мореход, – продолжала тетушка, на ходу переиначивая цитату, – и охотник приплыл домой» [имеется в виду последняя строфа знаменитого «Реквиема» Р.Л.Стивенсона; пер. – М.Новикова].

Мы молча доели цыпленка по-королевски. Это были как бы две минуты молчания в День перемирия [день заключения перемирия, положившего конец первой мировой войне]. Помню, еще в детстве меня занимал вопрос, действительно ли в Кенотафе [обелиск в Лондоне, воздвигнутый в 1920 г. в память воинов, погибших во время первой мировой войны; от лат. cenotaphium – кенотафий, пустая могила] захоронен труп, так как правительство склонно экономить на чувствах и пытается подогреть их самыми дешевыми средствами. Хорошо составленные громкие лозунги не нуждаются в покойнике, его вполне может заменить ящик с землей. Теперь тот же вопрос я задал себе относительно моего дяди Джо. А может быть, это легкая игра тетушкиного воображения? Кто поручится, что до конца правдивы истории о дяде Джо и о моих отце с матерью?

Не нарушая молчания, я почтительно выпил бокал «шамбертена» в память дяди Джо, независимо от того, жил он на свете или нет. Непривычное вино гудело в голове, настраивая на легкомысленный лад. Какое значение имеет, правда это или вымысел? Если память о людях, которых уже нет, продолжает жить, то они, наравне с литературными персонажами, становятся в какой-то степени плодом вымысла. Гамлет – фигура не менее реальная, чем Уинстон Черчилль, а Джо Пуллинг такая же историческая личность, как Дон Кихот. Я первый нарушил тишину, так как на меня снова напала икота, когда я менял тарелки, а сыр с голубыми прожилками вернул нам ощущение реальных проблем.

– Дяде Джо повезло, он не сталкивался с валютными ограничениями, – сказал я. – Он не мог бы позволить себе умереть таким образом, будь у него только туристский счет.

– Да, счастливое было время, – сказала тетушка.

– А как мы думаем просуществовать на наш туристский паек? – спросил я. – В Стамбуле мы долго не проживем, имея пятьдесят фунтов на каждого.

– Валютные ограничения никогда по-настоящему меня не смущали, – сказала тетушка. – Всегда можно найти выход.

– Надеюсь, вы не затеваете ничего незаконного.

– Я в жизни не затевала ничего незаконного, – сказала тетушка. – Как можно что-то затевать, когда я никогда не читала законов и не имею о них понятия?

 

8

Как ни странно, но именно от тетушки исходило предложение лететь до Парижа. Я был слегка удивлен после всего, что она говорила, так как в этом случае у нас был выбор.

Я указал ей на нелогичность ее решений.

– На это есть своя причина, – ответила тетушка. – И весьма убедительная. Я знаю всю кухню аэропорта Хитроу.

Озадачило меня и то, что тетушка настояла на том, чтобы мы ехали на Кенсингтонский аэровокзал, а там пересели на аэропортовский автобус.

– Мне гораздо проще заехать за вами и отвезти вас на машине в Хитроу. И для вас это будет менее утомительно.

– В таком случае тебе придется заплатить непомерную сумму за стоянку машины в аэропорту, – сказала тетушка, но меня почему-то не убедило ее внезапно проснувшееся чувство бережливости.

На следующий день я договорился с моим ближайшим соседом, грубовато-бесцеремонным господином, майором Чарджем, о том, что он будет поливать георгины. Он видел, как сержант сыскной полиции Спарроу вместе с полицейским подошли к моей двери, и теперь сгорал от любопытства. Я сказал ему, что они приходили по поводу транспортного нарушения, и он сразу же проникся ко мне сочувствием.

– Каждую неделю убивают хотя бы одного ребенка. А они только и способны, что преследовать водителей машин.

Я не люблю вранья, и совесть говорила мне, что я должен замолвить слово в защиту сержанта Спарроу, который, как и договаривались, прислал урну срочной заказной бандеролью.

– Сержант Спарроу не расследует убийств. Что же касается автомобилистов, то за год они губят больше людей, чем маньяки-убийцы.

– Только неосторожных пешеходов, их видимо-невидимо. Пушечное мясо, – сказал майор. Тем не менее поливать георгины согласился.

Я встретился с тетушкой в баре «Короны и якоря», где она в ожидании меня допивала прощальный бокал. Мы сели в такси и доехали до Кенсингтонского аэровокзала. У тетушки с собой было два чемодана, один очень большой, однако на мой вопрос о том, сколько мы пробудем в Стамбуле, она ответила: «Ровно сутки».

– Не мало ли после такой дальней дороги?

– Главное – само путешествие. Я получаю удовольствие от поездки, а не от сидения на одном месте.

– Но даже дядюшка Джо согласился оставаться неделю в каждой из комнат.

– Джо был больной человек, а у меня отличное здоровье.

Поскольку мы летели первым классом (что тоже показалось мне излишней роскошью для такого расстояния – от Лондона до Парижа), нам не пришлось платить за излишний вес багажа, хотя большой чемодан был необычайно тяжелый. Когда мы ехали в автобусе, я сказал тетушке, что стоимость стоянки для моей машины все равно меньше, чем разница между первым и туристским классами.

– Разница с лихвой окупается копченой лососиной и икрой, а мы с тобой вдвоем вполне можем осилить полбутылки водки. Я уж не говорю о коньяке и шампанском. И кроме того, у меня есть веские причины для того, чтобы ехать автобусом.

Когда мы подъезжали к аэропорту, тетушка наклонилась к моему уху и сказала:

– Багаж в трейлере сзади.

– Я знаю.

– Красный чемодан и зеленый чемодан. Вот билеты.

Я взял билеты, не понимая, что от меня требуется.

– Как только автобус остановится, быстро сойди и проверь, отцеплен ли трейлер. Если он еще на месте, сразу же дай мне знать, и я скажу тебе, что делать дальше.

Что-то в тетушкином тоне меня насторожило. Я сказал:

– Уверен, что он на месте.

– А я искренне надеюсь, что нет, – сказала тетушка. – Иначе мы сегодня не улетим.

Я выскочил из автобуса, как только он остановился, трейлера не было.

– Что должен я делать теперь? – спросил я.

– Ничего. Все в полном порядке. Можешь отдать мне билеты и расслабиться.

Когда мы пили джин с тоником в зале отправления, по радио объявили: «Пассажиров, следующих в Ниццу рейсом 378, просят пройти в таможню для таможенного досмотра».

Мы были одни за столиком, кругом галдели пассажиры, звенели стаканы, орал репродуктор, и тетушка не стала даже понижать голос.

– Эго как раз то, чего мне хотелось избежать, – сказала она. – Они взяли манеру делать выборочную проверку пассажиров, улетающих за границу. Постепенно они урезают наши свободы, одну за другой. Когда я была молодой девушкой, в любую страну, за исключением России, можно было поехать без всякого паспорта и деньги можно было брать с собой любые. Еще совсем недавно они только спрашивали, какие у вас при себе деньги, и уж в худшем случае просили раскрыть портмоне. Если я что и ненавижу в людях, так это подозрительность.

– Можно подумать, тетя Августа, нам крупно повезло, что досматривают не наш багаж, – сказал я шутливо.

Я легко мог себе представить, что тетушка запихала дюжину пятифунтовых банкнотов в носки домашних туфель. Будучи в прошлом управляющим банком, я был сверхщепетилен в таких вопросах, хотя должен признаться, у меня самого в верхнем кармане пиджака лежала сложенная банкнота в пять фунтов стерлингов, но на такое, честно говоря, я мог бы посмотреть сквозь пальцы.

– Удача не входит в мои расчеты, – сказала тетушка. – Только дурак может полагаться на удачу. Голову даю на отсечение, такой дурак найдется и в рейсе 378 на Ниццу – воображаю, как он сейчас жалеет о содеянной глупости. И всякий раз, когда вводятся новые ограничения, я тщательнейшим образом изучаю все инструкции для проведения их в жизнь. – Она тихонько вздохнула. – Что касается Хитроу, то тут своими знаниями я обязана главным образом Вордсворту. Одно время он работал здесь грузчиком. Он ушел, когда произошла заварушка в связи с исчезновением золотого груза. Против Вордсворта прямых улик не было, но все сделано было так непродуманно, как говорится, тяп-ляп, что ему стало противно. Он рассказал мне подробно эту историю. Один из грузчиков извлек из багажа крупный золотой слиток, однако пропажу тут же обнаружили, еще до того, как окончилась их смена. Они понимали, что им никуда не деться: полиция обыщет не только их вещи, но и все такси, когда они будут уезжать с аэродрома. Они растерялись, не зная, что им делать со слитком. И тогда Вордсворт посоветовал окунуть его в горячий асфальт и потом использовать как упор для двери в помещении таможни. Там слиток и застрял на много месяцев. Каждый раз, когда они приносили упаковочные клети в таможню, они видели, как их слиток подпирает дверь. Вордсворт говорил, что вид этого слитка вызывал в нем такое дикое бешенство, что он бросил эту работу и стал швейцаром в кинотеатре «Гренада палас».

– А что дальше было со слитком?

– Думаю, что полицейские власти утратили к нему интерес, когда начались похищения бриллиантов. Бриллианты – это верные деньги, Генри. Дело в том, что бриллианты перевозят в особых запечатанных мешках для ценных грузов, которые кладут в обычные – считается, что грузчики их не распознают. Мозги у должностных лиц устроены, как у наивного дитяти. Если неделю-другую потаскать мешки, без труда можно определить, в каком из них имеется второй. И тогда остается лишь взрезать оба мешка и вытянуть свой счастливый билет, точно детский рождественский подарок из коробки. Вордсворт знал человека, которому с первого раза повезло и он вытащил коробку, где было пятьдесят драгоценных камней.

– Но ведь наверняка за этим кто-то следит?

– Только сами грузчики, но они получают свою долю. Бывает, конечно, что не повезет. Однажды друг Вордсворта выудил из мешка толстую пачку денег, но они оказались пакистанскими. Стоимость их составляла около тысячи фунтов, но для этого надо жить в Карачи – здесь их никто вам не разменяет. Бедный парень без конца торчал на бетонированной дорожке, когда был рейс на Карачи, но так и не нашел пассажира, которому мог бы довериться. Вордсворт говорил, что он с горя озлобился на весь свет. Дорогой Генри, если бы ты был сейчас молодым, я бы посоветовала тебе стать грузчиком. Жизнь грузчика – это авантюра, и у него гораздо больше шансов сделать состояние, чем у служащего районного отделения банка. Занятия лучше я не могу представить себе для молодого человека с честолюбивыми замыслами. Сравниться с этим могут разве что незаконные раскопки алмазов. Этим весьма успешно занимаются в Сьерра-Леоне, откуда родом Вордсворт. Охранная служба там не такая изощренная и безжалостная, как в Южной Африке.

– Тетя Августа, вы иногда меня потрясаете, – сказал я, но слова мои почти уже утратили правдивость. – У меня ни разу еще ничего не украли из чемодана, а я его даже не запираю.

– Это, очевидно, тебя и спасает. Никто не станет шарить в незапертом чемодане. Вордсворт знал грузчика, у которого были ключи к чемоданам с любыми замками. Вариантов не так уж много, хотя однажды русский чемодан все же поставил его в тупик.

Громкоговоритель объявил наш рейс, нам было велено пройти к выходу N_14 для немедленной посадки в самолет.

– Для человека, не любящего летать, вы достаточно хорошо осведомлены об аэропорте Хитроу.

– Меня всегда интересовала человеческая природа, – сказала тетушка, – особенно все, что связано с ее творческой стороной.

Как только мы сели на свои места в самолете, она снова заказала две порции джина с тоником.

– Считай, что мы выиграли около десяти шиллингов, заплатив за первый класс, – сказала она. – Один мой друг высчитал, что во время длительного полета до Таити – а в те времена лету туда было не менее шестидесяти четырех часов – он сэкономил почти двадцать фунтов, но, правда, он был запойный пьяница.

Вновь у меня возникло ощущение, что я листаю страницы американского журнала в поисках рассказа, который не могу найти.

– Я так ничего и не понял насчет багажного трейлера и чемодана, – сказал я. – Почему вас так волновало, отцепят ли трейлер?

– Я чувствую, что тебя действительно слегка смущают эти пустяковые нарушения, – сказала тетушка. – Когда ты доживешь до моего возраста, у тебя появится больше терпимости. Когда-то, много лет назад, Париж считался мировым центром пороков, как до него Буэнос-Айрес, но мадам де Голль многое в нем изменила. Рим, Милан, Венеция и Неаполь продержались на десять лет дольше, а затем остались только два города: Макао [территория в Восточной Азии у побережья Южно-Китайского моря, принадлежит Португалии; в Макао находится большое количество игорных домов] и Гавана. Макао был очищен Китайской торговой палатой, а Гавана – Фиделем Кастро. В настоящий момент Хитроу – это европейская Гавана. Очень долго это, конечно, не продлится, но надо признать, сейчас лондонский аэропорт в ореоле славы, и это выдвигает Британию на первое место. Не найдется ли у вас к икре немного водки? – обратилась она к стюардессе, когда та принесла подносы. И затем добавила: – Я предпочитаю водку шампанскому.

– Тетя Августа, вы так и не рассказали мне про трейлер.

– Все проще простого, – ответила тетушка. – Если багаж грузится прямо в самолет, трейлер отцепляют около здания королевы Елизаветы [одно из зданий аэропорта Хитроу]. Там вечные заторы движения, и пассажиры даже не замечают, как это делается. Если же трейлер еще не отцеплен, когда автобус подходит ко входу в залы Европейских авиалиний Британии или «Эр Франс», это означает, что багаж отправят на таможню. Лично мне глубоко отвратительна мысль о том, что чужие руки, часто не очень чистые, которые до этого копались в каких-то чужих чемоданах, будут рыться в моих вещах.

– А что вы делаете в этом случае?

– Я требую свой багаж и заявляю, что желаю оставить его в камере хранения. Или же я сдаю билеты и делаю новую попытку на следующий день.

Покончив с копченой лососиной, тетушка принялась за икру.

– В Дувре нет такой удобной системы, иначе я предпочла бы ехать пароходом.

– Тетя Августа, а что вы везете в чемоданах? – спросил я.

– Опасность представляет только красный. Да и то небольшую. Я всегда беру в этих случаях красный, – сказала она и, улыбнувшись, добавила: – Красный – это цвет опасности.

– А что же все-таки у вас в красном чемодане?

– Пустячок. То, что послужит нам поддержкой во время наших путешествий, – сказала тетушка. – Я больше не в состояние выносить их урезанные денежные пайки. И для кого? Для взрослых людей. В детстве я получала шиллинг в неделю на карманные расходы. И если учесть стоимость фунта на сегодняшний день, получится, что это больше, чем нам положено расходовать ежегодно на путешествия. Ты не съел foie gras [паштет из гусиной печенки (франц.)].

– Что-то он у меня не идет.

– Тогда я возьму его себе. Стюард, еще один стакан шампанского и еще водки.

– Мы уже идем на посадку, мэм.

– Тем более вам надо поторопиться. – Она пристегнула ремни. – Я рада, что Вордсворт покинул аэродром Хитроу до того, как мы с ним познакомились. Он мог там легко испортиться. Я не имею в виду воровство. Небольшая честная кража никому не приносит вреда, особенно когда речь идет о золоте. Золото требует свободного обращения. Испанская империя гораздо раньше пришла бы в упадок, если бы сэр Френсис Дрейк [английский мореплаватель, вице-адмирал (1540-1596), руководитель пиратских экспедиций в Вест-Индию, принадлежавшую Испании] не пустил в обращение часть испанского золота. Я имею в виду другое. Я упоминала про Гавану, но не считай меня нетерпимой в вопросах нравственности. Я всецело за легкий профессиональный секс. Ты, наверное, читал о подвигах Супермена. Я уверена, что один вид его может излечить от фригидности. Благодарю, стюард. – Она выпила водку. – Совсем не худо мы провели время. Почти окупилась разница между первым и туристским классом, если еще принять во внимание вес красного чемодана, слегка превышающий норму. Итак, в Гаване был бордель, где три прелестные девушки восхитительно исполняли «Императорскую корону». Подобные заведения спасают от скуки множество браков. Кроме того, в Китайском квартале Гаваны был Шанхайский театр, где в антрактах между ревю с голыми девочками показывали гомосексуальные фильмы, а в фойе продавали порнографическую литературу – и все это за один доллар. Я была там раз с неким мистером Фернандесом. У него была скотоводческая ферма в Камагуэе [одна из провинций Кубы] (я познакомилась с ним в Риме после того, как мистер Висконти исчез на некоторое время, и он пригласил меня провести с ним месяц на Кубе). Заведение, однако, обанкротилось еще задолго до революции. Мне рассказывали, что они ввели широкий экран, чтобы выдержать конкуренцию с телевидением. Фильмы, конечно, были сняты на шестнадцатимиллиметровой пленке, и, когда их увеличили до размера синерамы, требовались поистине героические усилия, чтобы разглядеть детали человеческого тела.

Самолет сделал крутой вираж над Бурже.

– Это все было вполне безобидно и обеспечивало работой большое количество людей. Но то, что творится вокруг Хитроу…

Стюард принес еще водки, и тетушка залпом осушила рюмку. Голова у нее была крепкая – я уже успел это заметить, – но мысли под влиянием алкоголя легко перескакивали с одного предмета на другой.

– Мы говорили о Хитроу, – напомнил я, мое любопытство было возбуждено. В обществе тетушки я чувствовал себя совершенным профаном – я ничего не знал о собственной стране.

– Вокруг аэродрома находится несколько крупных фирм – электронных, инженерных, по производству пленки. «Глаксо» [крупная фармацевтическая компания], как можно догадаться, живет по собственным законам и не зависит от Хитроу. Средний технический персонал после работы часто устраивает вечеринки. Летчики, коль скоро они приходят со стюардессами, там желанные гости. Даже грузчиков приглашают. Вордсворта всегда звали, но при условии, что он приведет с собой девушку и согласится обменять ее на другую во время вечеринки. Сначала там показывали порнографические фильмы для воодушевления публики. Вордсворт был искренне привязан к своей девушке, но ему пришлось подчиниться правилам и обменять ее на жену одного технического служащего, некрасивую пятидесятилетнюю женщину по имени Ада. Мне кажется, система старых профессиональных борделей была гораздо здоровее, чем эти чрезмерные любительские развлечения. Но любитель везде заходит слишком далеко. Он никогда не умеет управлять, как должно, своим искусством. В старорежимных борделях была дисциплина. Мадам во многих отношениях играла ту же роль, что и директриса Роудин-Скул [одна из женских привилегированных частных средних школ близ Брайтона]. Бордель – это в конечном счете та же школа, по крайней мере школа хороших манер. Я знала владелиц борделей, которые держались с истинным достоинством и были бы вполне на месте в Роудин-Скул, да и вообще могли бы облагородить любую школу.

– Но каким образом вы с ними свели знакомство? – спросил я, но самолет уже ударился о землю на летном поле аэродрома Бурже, и тетушка снова начала беспокоиться о своем багаже.

– Мне кажется, будет лучше, если через таможню и иммиграционное бюро мы пройдем порознь, – сказала она. – Красный чемодан довольно тяжелый, возьми его ты, я буду тебе очень благодарна. И найми носильщика. С его помощью легче достать такси. И сразу же дай ему понять, что он может рассчитывать на хорошие чаевые. Между носильщиком и douanier [таможенный чиновник (франц.)] очень часто существует договоренность. Я буду ждать тебя снаружи. Вот квитанция на красный чемодан.

 

9

Я не очень четко понимал, какую цель преследовала тетушка, принимая столько предосторожностей. Мне явно не грозила опасность со стороны таможенного чиновника, который пропустил меня, кивнув с небрежной любезностью – этой любезности, мне кажется, как раз недостает нашим надменным молодым людям в Англии. Тетушка заказала заранее номера в «Сент-Джеймсе и Олбани», старомодном «двойном» отеле, одна часть которого, «Олбани», выходит на улицу Риволи, а вторая – на Сент-Оноре. Между ними находится небольшой общий садик. И на обращенном к нему фасаде здания «Сент-Джеймса» я заметил табличку, оповещавшую посетителя о том, что здесь Лафайет [Лафайет, Мари Жозеф (1757-1834) – маркиз, французский политический деятель, участник Войны за независимость в Северной Америке] то ли подписал какой-то договор, то ли отпраздновал свое возвращение из Америки после революции, я уже не помню что.

Окна наших номеров в «Олбани» смотрели на Тюильри. Тетушка сняла апартаменты целиком, что мне показалось излишней роскошью, так как на следующий же день мы должны были сесть в наш Восточный экспресс. Когда я попробовал сказать об этом тетушке, она сердито меня отчитала:

– Второй раз за сегодняшний день ты касаешься темы экономии. Даже будучи в отставке, ты остаешься управляющим банком. Запомни раз и навсегда – я не заинтересована в экономии денег. Мне пошел семьдесят шестой год. Ну сколько я еще проживу? Лет двадцать пять, не больше. Это мои собственные деньги, и я не собираюсь откладывать их для наследника. Всю юность я экономила, правда, проходило это довольно безболезненно, потому что в молодости легко обходишься без роскоши. У молодых людей есть и другие занятия, помимо траты денег. Они могут заниматься любовью, довольствуясь при этом кока-колой, напитком, который с годами кажется все более тошнотворным. Они просто не понимают, что такое настоящая радость, да и любовь у них какая-то торопливая, незавершенная. Счастье, что хотя бы в среднем возрасте начинаешь получать удовольствие от любви, от вина, от еды. Теряется, правда, немного вкус к поэзии, но я бы охотно согласилась утратить вкус к сонетам Вордсворта (как ты понимаешь, я имею в виду не того Вордсворта), если бы взамен у меня утончился вкус к хорошим винам. После сорока пяти любовь дает наслаждение более длительное и более разнообразное. Аретино – писатель не для молодых.

– У меня, может быть, все еще впереди, – пошутил я в надежде поскорее перевернуть страницу нашей беседы, которая меня сильно смущала.

– Ты прежде всего должен научиться быть расточительным, – сказала тетушка. – Бедность любит нанести внезапный удар, как инфлюэнца, поэтому на черный день неплохо иметь в запасе воспоминания о расточительной жизни. Эти апартаменты в любом случае я не зря сняла. Мне нужно будет приватно принять тут нескольких посетителей, и, надеюсь, ты не думаешь, что я буду принимать их в спальне. Один из них, кстати, управляющий банком. Ты когда-нибудь навещал своих клиенток в спальне?

– Нет, конечно. И даже в гостиной никого не навещал. Всеми делами я занимался в банке.

– Но у вас в Саутвуде не было клиентов очень высокого ранга.

– Вот тут вы ошибаетесь, – ответил я и рассказал о невыносимом контр-адмирале и моем друге сэре Альфреде Кине.

– Значит, у тебя не было по-настоящему конфиденциальных дел.

– Безусловно не было таких, которые я не мог бы обсудить в своем кабинете в банке.

– У вас на окраине нет подслушивающих устройств, – заявила тетушка.

Человек, который пришел к ней с визитом, никак не укладывался в мои представления об управляющем банком. Высокий и элегантный, с темными бачками, он был бы хорош в костюме матадора. Тетушка попросила меня принести красный чемодан, после чего я удалился, оставив их вдвоем. В дверях я оглянулся и увидел, что крышка чемодана откинута и что он набит, как мне показалось, десятифунтовыми банкнотами.

Я пошел к себе в спальню, сел в кресло и взял номер «Панча», чтобы успокоиться. Вид этих контрабандных денег вызвал у меня шок – к тому же чемодан был фибровый, из тех, что ничего не стоит проткнуть, как картон. Надо отдать должное, ни одному опытному грузчику не пришло бы в голову, что в чемодане целое состояние, но все же было верхом безрассудства ставить все на карту, успех которой полностью зависел от опытности вора. Тетушка с легкостью могла напороться на новичка.

Тетушка, очевидно, много лет прожила за границей, и это наложило отпечаток на ее характер и на ее мораль. Я не мог судить ее теми же мерками, что и обычную англичанку, и, читая «Панч», утешал себя тем, что английский характер в основе своей неизменен. Взять хотя бы, к примеру, «Панч» – журнал претерпел период кризиса, когда даже Уинстон Черчилль стал предметом насмешек, но здравый смысл его владельцев и рекламодателей помог благополучно вернуть его на старую стезю. Даже адмирал снова подписался на него, а редактор журнала – и, по-моему, совершенно правильно – был сослан на телевидение, которое даже в самом лучшем своем варианте – сфера деятельности довольно низкопробная. Если десятифунтовые банкноты, размышлял я, уложены в пачки по двадцать в каждой, в чемодане могло быть не меньше трех тысяч фунтов или даже шести тысяч, так как пачки по сорок не такие уж большие… Тут я вспомнил, что это был фирменный чемодан, который мог вместить и двенадцать тысяч. Меня слегка утешило это открытие. Контрабанда такого широкого масштаба – скорее удачный бизнес, а не уголовное преступление.

Зазвонил телефон. Это была тетушка.

– Что ты мне посоветуешь – «Юнион карбид», «Женеско», «Дойче Тексако»? Или, может, «Дженерал электрик»? – спросила она.

– Мне не хотелось бы давать вам никаких советов, – сказал я. – Я некомпетентен. Мои клиенты никогда не имели дела с американскими акциями. Слишком высокая приплата в долларах к номинальной стоимости.

– Во Франции вопроса о приплате в долларах просто не существует. По-моему, твои клиенты были начисто лишены воображения, – сказала нетерпеливо тетушка и повесила трубку. Что же, она ожидала, что адмирал тайно провозит банкноты?

На душе у меня было беспокойно. Я вышел и прошелся по саду. Американская пара (из «Сент-Джеймса» или из «Олбани») пила чай за столиком. Один из супругов извлекал из чашки бумажный пакетик на нитке, как затонувшее животное. Это убийственное зрелище заставило меня почувствовать, как далеко я от родной Англии, и я вдруг с болью подумал о том, как я соскучился по Саутвуду и дому, проводя время в компании тети Августы. Я дошел до Вандомской площади и по улице Дону вышел к Бульвару Капуцинок. На углу улицы, возле бара, со мной заговорили две женщины, и в ту же минуту я не без страха увидел радостно улыбающуюся мне физиономию.

– Мистер Пуллен! – воскликнул он. – Хвала всевышнему!

– Вордсворт!

– Самый чудесный из его деяний. Хотите эта девочка?

– Я вышел прогуляться.

– Женщины, как этот, вас облапошат. Это трехминутка. Они делают прыг-прыг, раз, два, три – и привет. Хотите девочка, надо идти с Вордсворт.

– Но я не хочу никаких девочек. Я здесь с тетушкой. Я решил пройтись, пока она занимается делами.

– Ваш тетя здесь?

– Да.

– Где живете?

Я не хотел ему давать адреса без разрешения тетушки. Я представил себе, как Вордсворт селится в соседнем со мной номере. А вдруг ему вздумается курить марихуану в «Сент-Джеймсе и Олбани»… Я не знал, какие существуют на этот счет законы во Франции.

– Мы остановились у друзей, – сказал я неопределенно.

– У мужчина? – спросил он с неожиданной свирепостью в голосе.

Казалось невероятным, что кто-то может ревновать семидесятипятилетнюю женщину, но это была самая неподдельная ревность, и я увидел в новом свете банкира с бачками.

– Дорогой мой Вордсворт, – сказал я. – Это плод вашего воображения. – Здесь я позволил себе маленькую ложь во спасение. – Мы остановились у пожилой супружеской пары.

Я не считал удобным обсуждать тетушкины дела здесь, на углу улицы, и стал двигаться по направлению к бульвару. Однако Вордсворт не отставал.

– Есть дашбаш для Вордсворт? – спросил он. – Вордсворт найдет красивый девочка, школьный учительница.

– Мне не нужна девочка, Вордсворт, – повторил я и дал ему десять франков только для того, чтобы он замолчал.

– Тогда надо выпить один стакан со старый Вордсворт, – сказал он. – Вордсворт знает прямо здесь кабак, первый класс.

Я согласился выпить стаканчик, и он повел меня, как мне показалось, ко входу в театр «Комеди де Капюсин». Когда мы спускались по лестнице в подвальчик под театром, слышно было, как там ревет граммофон.

– Я бы предпочел более тихое место, – сказал я.

– Вы немного подождите. Это притон высший класс, – ответил Вордсворт.

В погребе было жарко. Несколько молодых одиноких женщин сидели у стойки бара. Взглянув туда, где гремела музыка, я увидел совсем почти обнаженную женщину – она ходила между столиками, за которыми перед нетронутыми стаканами с виски сидели мужчины, все в одинаковых потертых плащах, словно в униформе.

– Вордсворт, если это и есть то, что ты называешь прыг-прыг, мне этого и даром не надо, – с досадой сказал я.

– Нет, здесь нет прыг-прыг, – ответил Вордсворт. – Если хотите прыг-прыг, надо брать ее гостиница.

– Брать кого?

– Эти девочки. Хотите один?

Две девушки из тех, кто сидели около стойки, подошли и сели рядом со мной, по обе стороны. Я почувствовал себя пленником. Вордсворт, я заметил, уже успел заказать четыре порции виски, на которые ему явно не могло хватить бы тех десяти франков, что я ему дал.

– Зак, cheri [дорогой (франц.)], – сказала одна из девушек, – представь нам своего друга.

– Мистер Пуллен, познакомьтесь, это Рита. Красивый девочка. Школьный учительница.

– В какой школе она учит?

Вордсворт рассмеялся, и я понял, что свалял дурака. В некотором смятении я следил за Вордсвортом, который вступил в какие-то длительные, очевидно, деловые переговоры с девушками.

– Вордсворт, что вы делаете? – спросил я.

– Хотят двести франков. Я сказал – нет. Говорю, мы имеем британский паспорт.

– При чем тут паспорт?

– Они знают, британский люди очень бедный люди, не может много деньги бросать.

Он снова заговорил с ними на каком-то странном французском языке – я ни слова не мог разобрать, хотя девушки, по всей видимости, все понимали.

– На каком языке вы разговариваете, Вордсворт? – спросил я.

– На французском.

– Но я ни слова не понимаю.

– Хороший французский язык, приморский. Этот леди хорошо Дакар знает. Вордсворт сказал ей, одно время работал Конакри. Они говорят сто пятьдесят франков.

– Поблагодари их от меня, Вордсворт, и скажи, что мне ничего не нужно. Я должен вернуться к моей тете.

Одна из девушек рассмеялась. Она, очевидно, услышала слово «тетя», хотя я так и не уразумел, почему свидание с тетей смешнее, чем свидание с кузиной, с дядей или даже с матерью. Девушка повторила tante [тетя (франц.); шутка состоит в том, что так называли хозяйку борделя], и обе расхохотались.

– А завтра?

– Я иду с тетушкой в Версаль, а вечером мы уезжаем в Стамбул Восточным экспрессом.

– Стамбул? – удивленно воскликнул Вордсворт. – Что она там делает? Кого хочет видать?

– Насколько я знаю, мы собирались посетить Голубую мечеть, Святую Софию, Золотой Рог, музей Топкапы.

– Надо быть осторожный, мистер Пуллен.

– Зовите меня правильно, Пуллинг. – Я пытался за шутливостью тона скрыть раздражение. – Вряд ли вам бы понравилось, если бы вас все время звали Кольридж.

– Кольридж?

– Кольридж был поэт и друг Вордсворта.

– Такой человек никогда не видел. Если говорит, Вордсворт знает, он хочет вас облапошивать.

Я сказал твердо:

– Ну а теперь мне правда пора идти, Вордсворт. Добудьте счет, а то я уйду и вам придется платить.

– Вы бросаете на ветер «Белый лошадь»? [марка дорогого виски]

– Выпейте за меня или поделитесь с дамами.

Я расплатился по счету, который показался мне непомерно большим – в него, должно быть, входила стоимость шоу среди столиков. Теперь танцевала голая негритянка в боа из белых перьев. Интересно, каким способом присутствующие здесь мужчины зарабатывают на жизнь? Я раньше и не представлял себе, что можно вот так сидеть и глазеть в разгар делового дня.

Вордсворт сказал:

– Давайте триста франков этот леди за приватный шоу.

– Цена, я вижу, растет.

– Вордсворт может сказать им – двести франков. Вордсворт все улаживать будет. О'кей?

Бесполезно было взывать к его морали.

– Вы, как человек, имеющий английский паспорт, должны знать, что англичанин не может вывезти из страны в валюте больше пятнадцати фунтов. Двести франков истощат весь мой запас.

Такого рода довод был доступен Вордсворту. Он с грустным пониманием поглядел на меня с высоты своего роста.

– Правительства все равно плохо делает, – сказал он.

– Приходится приносить жертвы. Оборона и социальное обеспечение обходятся дорого.

– А туристский чеки? – не задумываясь спросил он.

– Их можно разменивать только в банке, разменных пунктах или в гостинице, где есть такие пункты. Но в любом случае чеки понадобятся мне в Стамбуле.

– У ваш тетя много чеки есть.

– У нее тоже только пятнадцать дозволенных фунтов.

Я чувствовал всю несостоятельность своей аргументации, поскольку Вордсворт, проживший довольно долго с моей тетушкой, не мог не знать о ее способности прибегать ко всякого рода ухищрениям. Я почел за лучшее уйти от этой темы и перешел в наступление.

– О чем вы думали, Вордсворт, когда в урну с прахом моей матери насыпали каннабис? Какого черта вы это сделали?

Мысли его где-то блуждали. Он, очевидно, все еще размышлял о туристской валюте.

– Каннибалы в Англия нет, – сказал он рассеянно. – Сьерра-Леоне тоже нет.

– О каннибалах речи не было.

– Сьерра-Леоне только общество Леопарды есть. Они много людей убивают, но котлеты не делают.

– Каннабис, Вордсворт, не каннибалы. Травка. – Отвратительное слово почему-то вызвало воспоминание о школьном детстве. – Вы смешали травку с прахом моей матери.

Наконец мне удалось привести его в замешательство.

Он быстро допил виски.

– Вы отсюда уходите, – сказал он. – Вордсворт покажет лучше место, больше злачный. Идти надо улица Дуэ.

Я терзал его, пока мы поднимались по лестнице.

– Вы не имели права этого делать, Вордсворт. Пришла полиция и забрала урну.

– Отдали назад? – спросил он.

– Только пустую урну. Прах оказался смешанным с травкой, так что ничего уже нельзя было отделить.

– Старый Вордсворт не хотел ничего плохой делать, – сказал он, остановившись на тротуаре. – Это все чертов полиция.

Я обрадовался, увидев поблизости стоянку такси. Я боялся, что он попытается пойти со мной и обнаружит тетушкино убежище.

– В Менделенде, – сказал он, – кладут еда, когда хоронят ваша мама. А вы кладете травка. Это тот же самый вещь.

– Да моя мать даже сигарет не курила.

– А когда хоронят ваш папа, кладут самый лучший нож.

– А почему ему не кладут еды?

– Он идет охота, берет нож, еда приносит. Убивает куропатка.

Я сел в такси и уехал. Бросив взгляд через заднее стекло, я увидел Вордсворта – он стоял с растерянным видом на обочине тротуара, как человек на речном берегу, ожидающий парома. Он поднял в нерешительности руку, как будто не был уверен в моей реакции, не понимая, сержусь я на него или же мы расстались друзьями. Но тут нас разделил поток мчавшихся машин. Я пожалел, что не дал ему дашбаш побольше. В конце концов, он и правда не хотел ничего дурного. Большой и нелепый ребенок.

 

10

Я застал тетушку одну – она сидела посреди огромной обшарпанной гостиной, загроможденной множеством стульев с зеленой плюшевой обивкой и мраморными каминами. Она не потрудилась убрать пустой чемодан – раскрытый, он лежал перед ней на полу. На щеках у нее я заметил следы слез. Я зажег тусклый свет в лампочках покрытой пылью люстры, и тетушка улыбнулась мне слабой улыбкой.

– Тетя Августа, что-нибудь случилось? – спросил я. Мне пришло в голову, что ее ограбил господин с баками, и я раскаивался, что оставил ее одну с такой крупной суммой денег.

– Все в порядке, Генри, – ответила она каким-то удивительно мягким тремоло. – В итоге я решила открыть счет в Берне. К какой пошлости вынуждают нас прибегать все их правила и инструкции.

Сейчас передо мной была утомленная старая женщина, какой и полагается быть в семьдесят пять лет.

– Вас что-то расстроило?

– Только воспоминания. С этим отелем у меня связано много воспоминаний, очень давних. Ты был тогда еще маленьким…

Меня вдруг охватила горячая нежность к тетушке. Может, именно такое минутное проявление женской слабости и вызывает у нас нежное чувство; я вспомнил, как дрогнули перебирающие кружевное плетение пальцы мисс Кин, когда она заговорила о незнакомой ей Южной Африке, – в тот момент я, как никогда, был близок к тому, чтобы сделать ей предложение.

– Воспоминания о чем, тетя Августа?

– О любви. Генри. Любви очень счастливой, пока она длилась.

– Расскажите мне.

Я был растроган, как бывал иногда растроган в театре при виде стариков, вспоминающих о прожитой жизни. Поблекшая роскошь комнаты казалась мне декорацией к спектаклю в Хеймаркете [один из лондонских театров]. На память пришли фотографии с Дорис Кин [известная английская актриса] в «Любовной истории» [пьеса Эдуарда Брусвера Шелдона, современника Дорис Кин] и с той актрисой в «Вехах» [пьеса Арнольда Беннета (1867-1931), опубликованная в 1919 г.] – забыл ее фамилию. Поскольку самому мне вспоминать было почти нечего, я как-то особенно ценил чувства у других.

Тетушка приложила платок к глазам.

– Тебе будет скучно. Генри. Недопитая бутылка шампанского, найденная случайно в старинном буфете, – игра ушла, вино выдохлось.

Эта банальная фраза сделала бы честь любому хеймаркетскому драматургу.

Я пододвинул стул и взял тетушкину руку в свою. Кожа была шелковистая на ощупь, и меня умилили маленькие коричневатые пятнышки, старческая крупка, которые ей не удалось запудрить.

– Расскажите, тетушка, прошу вас, – повторил я свою просьбу.

Мы оба замолчали, думая каждый о своем. Мне показалось, будто я на сцене играю какую-то роль в извлеченной на свет постановке «Вторая миссис Тэнкерей» [драма А.У.Пинеро (1855-1934), поставленная в Лондоне в 1893 г.]. Тетушкина жизнь была очень пестрой, в этом нет никаких сомнений, но когда-то здесь, в отеле «Сент-Джеймс и Олбани», она по-настоящему любила, и, кто знает, может быть, в ее прошлом кроется оправдание ее отношений с Вордсвортом… Гостиная в отеле напомнила мне другой отель «Олбани» в Лондоне, где жил капитан Тэнкерей.

– Дорогая тетя Августа, – сказал я, обняв ее за плечи. – Иногда становится легче, когда выговоришься. Знаю, я принадлежу к другому поколению, к поколению, у которого, быть может, больше условностей…

– История эта в общем-то постыдная, – сказала тетушка и опустила глаза со скромностью, которой я в ней раньше не замечал.

Я неожиданно для себя обнаружил, что как-то неловко стою перед ней на коленях, держа ее руку, но при этом одна нога у меня в чемодане.

– Доверьтесь мне, – сказал я.

– Я не полагаюсь на твое чувство юмора. Генри, я не могу тебе полностью доверять. Нам, я думаю, разное кажется смешным.

– Я ожидал услышать грустную историю, – сказал я с досадой, выбираясь из чемодана.

– Она и есть очень грустная, но по-своему. И в то же время довольно комичная, – сказала тетушка.

Я отпустил ее руку, и она повертела ею в разные стороны, будто примеряла перчатку в отделе удешевленных товаров.

– Надо завтра не забыть сделать маникюр, – сказала она.

Я был раздражен такой быстрой сменой настроений. Меня предательски заманили, и я поддался эмоциям, что мне было совсем не свойственно.

– Я только что видел Вордсворта, – сказал я, желая привести ее в замешательство.

– Вордсворта? Здесь, в отеле?

– Как это ни прискорбно, но я должен вас разочаровать – не в отеле. Я его встретил на улице.

– Где он живет?

– Я не спросил. И не дал вашего адреса. Мне в голову не пришло, что вам так не терпится его увидеть.

– Ты злой, Генри.

– Не злой, тетя Августа. Просто благоразумный.

– Не знаю, от кого в семье ты унаследовал благоразумие. Твой отец был человек ленивый, но благоразумным его уж никак не назовешь.

– А моя мать? – спросил я с надеждой поймать тетушку на слове.

– Будь она благоразумной, тебя бы здесь не было.

Она подошла к окну и стала смотреть через дорогу на сад Тюильри.

– Сплошные няньки с колясками, – сказала она и вздохнула. И снова при дневном свете она показалась мне старой и беззащитной.

– А вам никогда не хотелось иметь ребенка, тетя Августа?

– Для этого не было подходящих обстоятельств, – сказала она. – Из Каррана отец вышел бы очень ненадежный, а к тому времени, как мы познакомились с мистером Висконти, было поздновато – не совсем, конечно, поздно, но ребенок нужен на заре жизни, а мистер Висконти появился, когда солнце уже не было в зените. В любом случае мать из меня, надо признать, никудышная. Я бы таскала этого несчастного ребенка повсюду за собой, одному богу известно куда, но ведь могло случиться, что из него вырос бы человек вполне респектабельный.

– Как я, например.

– Что до тебя – я еще не совсем отчаялась, – сказала тетушка. – По отношению к бедному Вордсворту ты проявил достаточно благородства. Ты прав, что не дал ему моего адреса. Он был бы не совсем на месте здесь, в «Сент-Джеймс и Олбани». Жаль, что прошли времена рабства. Я могла бы сделать вид, что он у меня в услужении, и тогда его можно было бы поселить в «Сент-Джеймсе», по ту сторону садика. – Она улыбнулась своим воспоминаниям. – Все же я расскажу тебе про мсье Дамбреза. Я очень его любила, и если у нас не было ребенка, то только потому, что это была поздняя любовь. Я не принимала никаких предохранительных мер, абсолютно никаких.

– Это вы о нем думали, когда я вошел?

– Да. Шесть счастливейших месяцев моей жизни, и прожили мы их здесь, в «Олбани». Мы впервые встретились вечером в понедельник возле Фуке. Он пригласил меня выпить с ним чашечку кофе, а в четверг мы уже поселились в «Олбани» – все очень естественно, любящая пара, у нас сразу же установились прекрасные отношения со швейцаром и горничной. Меня ничуть не беспокоило, что мсье Дамбрез женат: я ведь начисто лишена чувства ревности и, кроме того, мне доставалась львиная доля его любви – так, во всяком случае, я тогда думала. Он рассказал мне, что у него есть загородный дом под Тулузой, где живет его жена с шестью детьми – она вполне счастлива и поглощена семейными хлопотами и потому не требует к себе внимания с его стороны. Он уходил от меня утром в субботу после завтрака и возвращался вечером в понедельник, как раз перед сном. Очевидно, для того чтобы доказать мне свою преданность, он был особенно любящим в эту ночь с понедельника на вторник, так что середина недели проходила спокойно. Это соответствовало моему темпераменту – я всегда предпочитала редкие вакханалии еженощной рутине. Я действительно любила мсье Дамбреза – быть может, без той нежности, какую я испытывала к Каррану, но зато беззаботно, чего никогда не бывало с мистером Висконти. Самая сильная любовь не значит самая беззаботная. Сколько мы хохотали с мсье Дамбрезом! Потом-то я, конечно, поняла, что ему было над чем посмеяться.

Почему меня так неотвязно преследовала мысль о мисс Кин во время тетушкиного рассказа?

– Вам никогда не доводилось бывать в Коффифонтейне? – спросил я ее.

– Нет, никогда. А что? Где он находится?

– На краю света…

– Весь ужас заключался в том, что мсье Дамбрез никуда далеко не уезжал. Ни в какую Тулузу. На самом деле он был парижанин. Истина, когда она раскрылась, заключалась в том, что его жена и, кстати, четверо детей (один был уже пристроен в почтовое ведомство) жили совсем рядом, на улице Миромесниль, в десяти минутах ходьбы, если обойти сзади «Сент-Джеймс» и выйти на улицу Сент-Оноре, и что у него была еще одна любовница в номерах на первом этаже, точно таких же, как наши (он был человек справедливый), но только в «Сент-Джеймсе». Уик-энд он проводил с семьей на улице Миромесниль, а вторник, среду, четверг и пятницу, когда я думала, он работает, – за садиком, в «Сент-Джеймсе», с девушкой, которую звали Луиза Дюпон. Надо отдать ему должное, это был своего рода подвиг для человека, которому было сильно за пятьдесят и который отказался от полной нагрузки (он был одним из директоров какой-то металлургической фирмы) по причине слабого здоровья.

– Он был старше, чем я сейчас? – спросил я, не осознав толком, что говорю.

– Конечно, старше. Той женщине он сказал все то же, что и мне. Она тоже знала о том, что у него в Тулузе жена, но ей, естественно, и в голову не приходило, что у него есть любовница, можно сказать, в том же отеле. Он был человек широкой фантазии и любил женщин критического возраста. Это было очень счастливое время. Иногда он напоминал мне немного твоего отца – периоды сонливости сменялись у него буйным взрывом энергии. Позже, когда все раскрылось, он говорил мне, что всегда думал обо мне как о своей ночной красавице. Он сказал, что я хороша при ярком электрическом освещении. А ту, другую, он называл дневной подружкой, хотя она была всего на год или на два моложе меня. Он был большой распутник и, мне думается, совсем не на месте в своей металлургической компании.

– Но как вы все обнаружили?

– Он слишком полагался на свою удачу. Все шло гладко целых шесть месяцев. Если мне надо было сделать покупки, я всегда шла на улицу Риволи, а на обратном пути, купив все, что нужно, я заходила выпить чашку чаю к «Смиту» [английские книжные магазины фирмы «У.Х.Смит», торгующие также канцелярскими товарами, грампластинками, видеокассетами, в которых обычно имеются маленькие кафе]. Луиза в это время, как правило, была занята. Она ходила за покупками утром, когда была занята я, так как мсье Дамбрез никогда не вставал раньше одиннадцати, а из отеля она выходила на улицу Сент-Оноре. Но однажды его будто бес попутал. Был уик-энд, он повел жену и двух младших детей в Лувр показать им Пуссена. После музея его семейство захотело чаю, и жена предложила зайти в «Риц». «Там очень шумно, – сказал он ей. – „Риц“ напоминает клетку, где вместо попугаев множество знатных чванливых старух. Я знаю одно кафе в саду, где почти всегда пусто». И как на грех, в тот день мы обе пришли туда – Луиза и я. До этого я никогда не пила чай в садике между «Сент-Джеймсом» и «Олбани», Луиза тоже, но как будто чья-то рука – я иногда думаю, хотя я и католичка, что это было предопределение, – привела нас обеих в тот день в садик. Кроме нас, там никого не было, а ты сам знаешь, как общительны француженки: вежливый кивок, «Bonjour, madame» [добрый день, мадам (франц.)], несколько слов о погоде, такой упоительной, – и буквально через минуту мы уже сидели за одним столиком, предлагая друг другу сахар и бутерброды, обе очень довольные тем, что можем поболтать после шести месяцев, проведенных в номере отеля исключительно в мужском обществе, точнее, в обществе одного мужчины.

Мы представились друг дружке, и обе заговорили о наших так называемых мужьях. Нам показалось, что это всего лишь совпадение, когда выяснилось, что оба работают в одной и той же металлургической фирме.

У мсье Дамбреза, как я вспоминаю, было одно великолепное качество – он всегда предпочитал говорить правду, когда было можно, и в этом отношении он был надежнее многих мужчин, которые часто лгут без всякого повода, из одного лишь тщеславия. «Интересно, знакомы ли они», – произнесла Луиза в ту самую минуту, когда в сад вошел мсье Дамбрез, а следом за ним весьма дородная супруга с двумя великовозрастными детьми; ребенок женского пола слегка косил и явно страдал сенной лихорадкой. Луиза крикнула: «Ахилл!», и даже сейчас, когда я вспоминаю выражение его лица после того, как он, обернувшись, увидел нас обеих, сидящих за одним столиком, я не могу удержаться от улыбки. – Тетушка приложила платочек к глазам. – И от слез тоже, – добавила она, – потому что это был конец идиллии. Мужчина не прощает, если оказывается в дурацком положении.

– По-моему, в данном случае прощать должны были вы.

– Нет, дорогой. Я была готова оставить все как было. Луиза тоже согласилась бы делить его. Что же касается мадам Дамбрез, я не уверена, что она поняла ситуацию. Его действительно звали Ахилл, и он представил нас ей как жен своих коллег, директоров металлургической фирмы. Но сам мсье Дамбрез так и не смог вновь обрести самоуважение. Теперь, когда он бывал вялым в середине недели, он понимал, что я догадываюсь о причине, и это его смущало. Его нельзя было назвать распутным человеком – просто ему хотелось иметь свою маленькую тайну. А тут он, бедняга, почувствовал, что его раздели донага и выставили на осмеяние.

– Тетя Августа, как вы могли выносить этого человека после того, как обнаружилось, что он столько месяцев вас обманывал?

Она поднялась и направилась ко мне, сжав маленькие кулачки. Я думал, она меня ударит.

– Молокосос! – сказала она, как будто я был школьником. – Мсье Дамбрез был настоящий мужчина. Тебе никогда в жизни таким не стать!

Неожиданно она улыбнулась и примирительно потрепала меня по щеке.

– Прости меня, Генри, это не твоя вина. Тебя ведь воспитывала Анжелика. Иногда у меня вдруг появляется ужасное чувство, будто на всем белом свете, кроме меня, не осталось людей, которые получают хоть какое-то удовольствие от жизни. Вот поэтому я и всплакнула, как раз когда ты пришел. Я сказала мсье Дамбрезу: «Ахилл, мне по-прежнему нравится с тобой, хоть я и знаю, где ты бываешь днем. Это ничего не меняет». Но для него-то разница была огромная – его лишили тайны. Именно в ней заключалась вся соль, и поэтому он нас обеих покинул для того, чтобы где-нибудь найти новую тайну. Не любовь, нет. Именно тайну. "Во всем Париже не найти другого такого отеля, как «Сент-Джеймс и Олбани», и это было самое грустное из всего, что он когда-либо мне сказал. Я спросила его, не может ли он снять два номера на разных этажах в отеле «Риц», на что он ответил: «Лифтер будет знать. И тогда это не будет настоящей тайной».

Я слушал ее с изумлением и некоторой тревогой. Я вдруг осознал, какая опасность меня подстерегает. У меня было чувство, будто меня, независимо от моей воли, кто-то заставляет следовать за тетушкой в ее рыцарских странствиях, как Санчо Панса за Дон Кихотом, но только в ее подвигах слово «рыцарство» подменялось словом «удовольствие».

– Для чего вы едете в Стамбул, тетя Августа? – спросил я.

– Там будет видно.

Странная мысль неожиданно пришла мне в голову.

– Уж не ищете ли вы мсье Дамбреза?

– Нет, что ты, Генри. Ахилла, скорее всего, уже нет в живых, как и Каррана, – ему теперь было бы под девяносто. А мистер Висконти, бедный мой глупый мистер Висконти, ему тоже уже теперь по меньшей мере восемьдесят пять, это возраст, когда особенно нужно женское участие. Ходили слухи, что он после войны вернулся в Венецию и что его утопили в Большом Канале после драки с гондольером из-за женщины, но мне что-то не верится. Не тот он был человек, чтоб драться из-за женщины. В каких только передрягах он не побывал – и всегда выходил сухим из воды. Какую же долгую я прожила жизнь – прямо как дядя Джо.

Ею снова овладело меланхолическое настроение, и впервые мне пришло в голову, что, быть может, одних георгинов недостаточно, чтобы заполнить досуг человека, ушедшего от дел.

– Я рад, что нашел вас, тетя Августа, – сказал я, поддавшись внезапному порыву.

Она ответила мне поговоркой, в которой была доля вульгарности, совершенно для нее не характерной.

– Есть еще порох в пороховницах, – сказала она и улыбнулась так задорно, бесшабашно и молодо, что я перестал удивляться ревности Вордсворта.

 

11

Восточный экспресс отходил с Лионского вокзала после полуночи. Мы с тетушкой провели утомительный день – сначала мы ездили в Версаль, который, как это ни удивительно, тетушка видела впервые (дворец ей показался довольно безвкусным).

– Я никуда за пределы города не выезжала, пока существовал мсье Дамбрез, – сказала она. – А до этого, в мой более ранний парижский период, я была слишком занята.

Меня все больше занимала биография тетушки, и мне хотелось выстроить разные отрезки ее жизни в определенной хронологической последовательности.

– А этот более ранний период был до или после того, как вы поступили на сцену? – спросил я.

Мы стояли на террасе дворца и глядели на озеро, а я думал о том, насколько Хэмптон-Корт [дворец на берегу Темзы, памятник английской дворцовой архитектуры эпохи Возрождения; пять жен Генриха VIII жили поочередно в этом дворце] прелестней и непритязательней Версаля. Но и сам король Генрих VIII был более скромным в своих привычках, чем Людовик XIV. Англичанину легче отождествить себя с почтенным семьянином, чем с роскошным любовником мадам де Монтеспан. Я вспомнил старую мюзикхолльную песенку: 

Никто никогда не решился бы написать песенку для мюзик-холла про короля-солнце.

– На сцену, ты говоришь? – переспросила тетушка рассеянно.

– Да. В Италии.

Она явно делала усилия, пытаясь вспомнить, и я впервые заметил, что ей уже очень много лет.

– Подожди, подожди, да, теперь я вспомнила. Ты имеешь в виду гастрольную труппу? Это уже было после Парижа. В Париже меня и открыл мистер Висконти.

– Он был театральный директор?

– Нет, он просто был большим любителем того, что ты так упорно называешь подмостки. Мы встретились с ним как-то под вечер на улице Прованс, и он сказал, что у меня большой талант, и уговорил оставить труппу, в которой я работала. Мы вместе отправились в Милан, где и началась моя настоящая профессиональная карьера. Все складывалось очень удачно – останься я во Франции, я не могла бы помочь твоему дяде Джо, а он, после ссоры с твоим отцом, оставил мне большую часть денег. Бедный старик, я так и вижу, как он все ползет и ползет по коридору по направлению к уборной. Давай вернемся в Париж и сходим в музей Гревен [музей восковых фигур]. Мне надо развеяться.

Она явно развеялась при виде восковых фигур. Я вспомнил Брайтон и то, как она говорила мне, что это и есть ее представление о славе – быть выставленной у мадам Тюссо в одном из своих собственных нарядов, и я искренне верю, что она скорее выбрала бы Комнату ужасов [зал в музее восковых фигур мадам Тюссо, где выставлены фигуры величайших преступников], чем примирилась с тем, что ее образ останется вовсе незапечатленным. Идея довольно странная – тетушка была лишена преступной складки, хотя действия ее иногда, строго говоря, были не совсем законными. Мне кажется, детское присловье «чья потеря, моя находка» было одной из ее заповедей.

Я предпочел бы пойти в Лувр, поглядеть Венеру Милосскую и крылатую Нике, но тетушка встала на дыбы.

– Все эти голые женщины, у которых не хватает каких-то частей тела, – просто патология, – заявила она. – Я когда-то знала девушку, которую, так же как их, разрубили на куски где-то между Северным и Морским вокзалами. Она познакомилась там, где я работала, с человеком, который занимался продажей женского белья – так, во всяком случае, он ей сказал, – у него всегда при себе был чемоданчик, набитый бюстгальтерами самых невероятных фасонов. Он уговорил ее примерить некоторые из них. Один ей показался особенно забавным – чашечки в виде двух сцепленных черных рук. Он пригласил ее поехать с ним в Англию, она расторгла контракт с нашим патроном и исчезла. Это было cause celebre [нашумевшее дело (франц.)]. В газетах его называли «Злодей с железной дороги», и, после того как он покаялся и причастился, он поднялся на гильотину в ореоле святости. Как сказал на суде его защитник, он был воспитан иезуитами и у него было преувеличенное представление о служении идее девственности, поэтому он убивал всех девушек, которые, как бедная Анна-Мари Калло, вели распутный образ жизни. Бюстгальтеры служили ему как бы лакмусовой бумажкой. Та, что выбрала легкомысленный бюстгальтер, была обречена, как эти несчастные мужчины в «Венецианском купце». Он, безусловно, не был обыкновенным преступником, и одной молодой женщине, которая молилась за упокой души его в часовне на улице Бак, явилась Дева Мария и сказала: «Да станут праведными неправедные пути», и женщина восприняла эти слова как весть о его спасении. С другой стороны, известный доминиканский проповедник увидел в этом неодобрительную реплику, касающуюся его иезуитского воспитания. Так или иначе, но начался в буквальном смысле культ «добродетельного убийцы», как его называли. Ты как хочешь, можешь идти любоваться своей Венерой, а я поеду смотреть восковые фигуры. Нашему хозяину пришлось опознавать тело, и он говорил, что остался только торс – это навсегда отбило у меня охоту глядеть на мраморные статуи.

Вечером мы пообедали «У Максима» [парижский ресторан], в малом зале, где тетушка надеялась избежать встречи с туристами. Но одна туристка туда все же затесалась – на ней была мужская рубашка с галстуком и пиджак, и говорила она басом. Голос ее гудел, заглушая не только ее спутницу, щупленькую блондиночку неопределенного возраста, но и весь зал. Как многие англичане за границей, она, по-видимому, не замечала сидящих вокруг иностранцев и разговаривала так громко, словно, кроме нее и ее спутницы, в ресторане никого не было. Низкий голос как будто чревовещал, и когда я услыхал его, то сначала решил, что он принадлежит старому джентльмену с ленточкой Почетного легиона: он сидел за столиком напротив и видно было, что он с детства приучен не менее тридцати двух раз прожевывать каждый кусок мяса. «Четвероногие, детка, мне всегда напоминают столы. Настолько они устойчивей и разумней двуногих: они могут спать стоя». Все, кто понимал по-английски, повернули головы и посмотрели на старика. Он резко глотнул воздух, когда обнаружил себя в центре всеобщего внимания. «Можно даже поставить приборы на мужскую спину и пообедать, если спина достаточно широкая», – гудел голос, а щупленькая блондинка захихикала. «Да ну тебя, Эдит!» – воскликнула она, выдав таким образом оратора. Я не уверен, что англичанка понимала, что она делает, – она, скорее всего, была чревовещательницей, не осознавая этого, и, поскольку ее окружали лишь невежественные иностранцы – а может, слегка опьянев от непривычного для нее вина, – она перестала себя контролировать.

У нее был хорошо поставленный интеллигентный профессорский голос. Я ясно представил себе, как она читает лекцию по английской литературе в одном из старых университетов, и впервые за вечер я отвлекся от тети Августы. «Дарвин – не тот, другой Дарвин – написал стихи о любви растений [Дарвин, Эразм (1731-1802) – английский поэт, врач по образованию; в поэмах излагал свои естественнонаучные взгляды]. Я могу легко вообразить, что можно написать стихи о любви столов. Идея странная, но, подумай, дорогая, как прелестно – столы, блаженно приникшие друг к другу».

– Почему на тебя все смотрят? – спросила тетушка.

Я почувствовал себя неловко, к тому же женщина неожиданно замолчала и принялась за carre d'agneau [мясо молодого барашка (франц.)]. Все дело в том, что у меня есть привычка бессознательно шевелить губами, когда я думаю, и всем присутствующим, кроме моих ближайших соседей, видимо, показалось, что я автор этого двусмысленного монолога.

– Понятия не имею, – сказал я.

– Ты, наверное, ведешь себя как-то странно, Генри.

– Ничего странного, я размышляю.

Как бы мне хотелось избавиться от этой привычки. Она, очевидно, появилась, когда я работал кассиром и считал про себя пачки банкнотов. Эта привычка однажды сыграла со мной предательскую шутку и поставила в неловкое положение перед женщиной. Звали ее миссис Бленнерхассет – она была совершенно глухая и читала по губам. Это была очень красивая женщина, жена мэра Саутвуда, и ко мне в кабинет она пришла для того, чтобы получить консультацию насчет вкладов. И пока я листал папку с ее бумагами, я, очевидно, с невольным чувством восхищения думал о том, какая она красивая. В своих мыслях человек всегда свободнее, чем в речах, и, когда я поднял глаза, я увидел, что она покраснела. Она торопливо закончила разговор и ушла. Позже, к моему удивлению, она пришла снова. Она внесла какие-то мелкие изменения в решение, к которому мы пришли относительно ее облигаций военного займа, а потом спросила:

– Вы и вправду так думаете, как вы мне сказали?

Я полагал, что разговор идет о совете, который я дал ей в отношении государственного сберегательного сертификата.

– Ну конечно, – сказал я. – Это мое искреннее мнение.

– Спасибо, – ответила она. – Вы только не считайте, что я обиделась. Ни одна женщина не обиделась бы на вас за ваши слова, выраженные в такой поэтичной форме, но мой долг сказать вам, мистер Пуллинг, что я по-настоящему люблю моего мужа.

Самое грустное заключалось в том, что она, будучи глухой, не делала различий между произнесенными словами и движениями губ, передающих невысказанные мысли. С того дня она была неизменно со мной любезна, но никогда больше не заходила ко мне в кабинет.

В тот вечер на Лионском вокзале я посадил тетушку в купе и сказал проводнику, чтобы он принес petit dejeuner [ранний завтрак (франц.)] в восемь утра. Сам я остался ждать на платформе лондонский поезд с Северного вокзала. Он опаздывал на пять минут, и Восточный экспресс должен был его дожидаться.

Когда поезд медленно входил в вокзал, затопив паром платформу, я увидел шагающего сквозь дым Вордсворта. Он сразу же узнал меня.

– Привет, парень! – заорал он.

Он поднабрался американских манер во время войны, когда во Фритаунской гавани стояли конвойные суда, идущие на Ближний Восток.

Без всякой охоты я двинулся ему навстречу.

– Что вы здесь делаете? – спросил я.

Я никогда не любил неожиданностей, будь то событие или встреча, но в обществе тетушки я начал постепенно к ним привыкать.

– Мистер Пуллен, мистер Пуллен, вы честный человек, мистер Пуллен, – сказал Вордсворт.

Подойдя ближе, он схватил и потряс мне руку.

– Вордсворт вечно ваш друг, мистер Пуллен. – Он говорил так, будто мы с ним знакомы с незапамятных времен и я его старый должник. – Вы не облапошиваете Вордсворт, мистер Пуллен? – Он диким взглядом обшарил поезд. – Где этот девочка?

– Моя тетя, если вы ее имеете в виду, крепко спит в своем купе.

– Тогда, пожалуйста, идите к ней быстро-быстро, скажите Вордсворт сюда пришел.

– Я не собираюсь будить ее. Она старая дама, впереди у нее долгое путешествие. Если вам нужны деньги, возьмите у меня.

Я протянул ему пятьдесят франков.

– Дашбаш не надо, – заявил он. Размашистым жестом он отклонил мою руку, а другой ловко подхватил банкноту. – Надо мой маленький детка.

Мне показался оскорбительным такой тон по отношению к моей тетушке, и я, не ответив, направился к ступенькам вагона, но Вордсворт удержал меня за руку. Силы у него было хоть отбавляй.

– Ты делаешь прыг-прыг с мой детка, – обвинил он меня.

– Вы с ума сошли, Вордсворт. Она ведь мне тетя. Сестра матери.

– Никакой собачий кутерьма?

– Никакой, – ответил я; мне было отвратительно это его выражение. – Даже если бы она не была моей тетей, вы разве не понимаете, что она стара?

– Для прыг-прыг нету стара, – сказал он. – Вы ей говорите, чтобы она приходил обратно Париж. Вордсворт долго-долго ее ждет. Вы говорите нежный слова. Говорите она мой детка сейчас тоже. Вордсворт плохо спит, когда детка нет.

Проводник просил меня подняться в вагон, поезд должен был вот-вот тронуться, и Вордсворт неохотно отпустил меня. Я стоял на верхней ступеньке, пока поезд, несколько раз дернувшись, медленно выходил из Лионского вокзала, Вордсворт шел рядом по платформе в клубах дыма. Он плакал, и я вспомнил о самоубийце, который в пальто, застегнутом на все пуговицы, так же шел навстречу волнам. Глядя на одно из окон нашего вагона, он вдруг запел: 

Поезд набирал скорость и, дернувшись с усилием в последний раз, оставил Вордсворта позади.

Я протиснулся через толпу пассажиров в коридоре и подошел к тетушкиному купе под номером семьдесят два. Постель была застелена, и на ней сидела незнакомая девушка в мини-юбке, а тетушка, наполовину высунувшись из окна, махала кому-то и посылала воздушные поцелуи. Мы с девушкой неловко переглянулись, не решаясь заговорить и прервать церемонию прощания. Девушка была совсем молоденькой, не старше восемнадцати; лицо ее под слоем тщательно продуманного грима было иссиня-бледным, темные глаза подведены, длинные каштановые волосы с рыжеватым отливом были рассыпаны по плечам. Штрихами карандаша она дорисовала ресницы над верхними и нижними веками, отчего ее собственные ресницы казались накладными и торчали неестественно, как на стереоскопическом снимке. На блузке у нее недоставало двух верхних пуговичек, будто они отскочили, не выдержав давления щенячьей плоти, а глаза, чуть навыкате, как у китайского мопса, были все равно прелестны. Выражение ее глаз человек моего поколения назвал бы сексапильным, хотя нередко причина этого могла быть более прозаическая – близорукость или даже запор. Улыбка ее – когда она поняла, что я не посторонний, ворвавшийся неожиданно в тетушкино купе, и улыбнулась – показалась мне удивительно робкой для девушки со столь броской внешностью: как будто кто-то нарочно так ярко ее вырядил и раскрасил, с тем чтобы выставить как приманку. Козленок, которого привязали к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра.

Тетушка отвернулась от окна: лицо ее было перепачкано сажей и залито слезами.

– Дружочек мой дорогой, – пробормотала она. – Хоть поглядела на него в последний раз. В моем возрасте всего можно ждать.

– Я думал, эта глава закончена, – сказал я неодобрительно и добавил специально для девушки: – Тетя Августа.

– Наверняка знать никому не дано, – ответила тетушка, а затем, указывая на девушку, сказала: – Это номер семьдесят первый.

– Семьдесят первый?

– Соседнее купе. Как вас зовут, детка?

– Тули, – сказала девушка.

Это могло быть и ласкательное имя, и прозвище, что точно – трудно сказать.

– Тули тоже едет в Стамбул, да, дорогая?

– En passant [проездом (франц.)], – сказала девушка с американским акцентом.

– Она едет в Катманду, – пояснила тетушка.

– Это, если не ошибаюсь, в Непале.

– Кажется, так и есть, – ответила девушка. – Что-то в этом роде.

– Мы тут с ней говорили о том, что… Простите, дорогая, повторите, как ваше имя?

– Тули.

– Тули везет с собой сумку с провизией. Можешь представить себе. Генри, что в Восточном экспрессе нет вагона-ресторана? Увы, времена меняются. До турецкой границы ресторана не будет. В перспективе у нас два голодных дня.

– У меня полно молочного шоколада, – сказала девушка. – И немного ветчины.

– А что, если захочется пить?

– У меня есть десять бутылок кока-колы, но они уже успели нагреться.

– Когда я вспоминаю, как мы тут однажды пировали, в этом самом поезде, с мистером Висконти и генералом Абдулом… Икра, шампанское. Мы буквально жили в вагоне-ресторане. Просиживали там дни и ночи.

– Я вас очень прошу, берите, когда понадобится, у меня кока-колу. И шоколад. И ветчину, конечно, но ее, правда, не очень много, – сказала девушка.

– Проводник по крайней мере обещал нам утром кофе и croissants [булочки (франц.)], – сказал я.

– Я постараюсь поспать подольше, – заявила тетушка. – А потом на станции в Милане мы сможем перекусить. С Марио, – добавила она.

– Кто такой Марио? – спросил я.

– Остановки будут в Лозанне и в Сен-Морисе, – сказала всезнающая девушка.

– Швейцарию, по-моему, можно вынести только зимой, когда она одета снегом, – сказала тетушка. – Почти как некоторых людей можно выносить только под одеялом. Ну а теперь я прилягу. Молодые люди, надеюсь, вы достаточно взрослые и за вами не надо присматривать.

Тули поглядела на меня с подозрением, будто у нее не было окончательной уверенности, что я вдруг не обернусь тигром.

– Я тоже сейчас на боковую, – сказала она. – Жутко люблю поспать.

Она взглянула на свои огромные часы с алым циферблатом, на котором было всего четыре цифры. Часы она носила на широченном ремешке.

– Оказывается, еще нет часу, – сказала она нерешительно. – Я, пожалуй, приму таблетку.

– Уснете и так, – заявила тетушка тоном, не допускающим возражений.

 

12

Я проснулся, когда поезд отходил от станции в Лозанне. Я увидел озеро между двумя многоэтажными жилыми домами, мелькнула красочная реклама шоколада, потом реклама часов. Разбудил меня проводник – он принес кофе и бриоши (хотя накануне я заказывал croissants).

– Вы не знаете, дама из семьдесят второго купе встала?

– Она просила не тревожить ее до Милана.

– Это правда, что у вас нет вагона-ресторана?

– Да, мсье.

– Но завтрак хотя бы вы дадите нам завтра утром?

– Нет, мсье. Я только до Милана. Будет другой проводник.

– Итальянец?

– Югослав, мсье.

– Говорит он по-английски или по-французски?

– Едва ли, мсье.

Я почувствовал себя безнадежно за границей.

Допив кофе, я вышел в коридор и стал смотреть на проплывающие мимо швейцарские городки: дворец Монтре – эдвардианское барокко, – в таком доме, наверное, жил король Руритании [выдуманное королевство в романе английского писателя Энтони Хоупа (1863-1933) «Узник Зенды»; название «Руритания» стало нарицательным для обозначения маленького государства, разъедаемого политическими интригами], а позади из моря утреннего тумана, словно плохо проявленные негативы, вставали бледные горы: Эгль, Бекс, Висп… Мы останавливались на каждой станции, но почти никто не выходил.

Пассажиров-иностранцев, так же как и тетю Августу, Швейцария без снега не интересовала, но именно здесь у меня явилось искушение покинуть тетушку. С собой у меня было на пятьдесят фунтов туристских чеков, а Турция меня не привлекала.

За окном проносились луга, старинные замки на холмах, поросших виноградниками, девушки на велосипедах – все казалось ясным, упорядоченным, надежным, как моя жизнь до матушкиных похорон. Я подумал с тоской о своем саде: я соскучился по георгинам. На маленькой станции, где почтальон, сидя на велосипеде, раздавал почту, я увидел клумбу с лиловатыми и красными цветами. Я уверен, что сошел бы там с поезда, если бы девушка по имени Тули в этот момент не дотронулась до моей руки. И что плохого было в моей любви к мирной жизни, из которой я был насильно исторгнут тетей Августой?

– Выспались? – спросила Тули.

– Да, конечно. А вы?

– Так и не уснула.

Она смотрела на меня глазами китайского мопса, словно ждала куска с моей тарелки. Я предложил ей бриошь, но она отказалась.

– Нет-нет, что вы. Большое спасибо. Я только что сжевала плитку шоколада.

– Почему вы не могли уснуть?

– Да так, мелкие неприятности.

Вдруг я вспомнил, как в бытность мою кассиром такие вот робкие лица возникали за стеклом, отделяющим кассу, на котором висело объявление, обязывающее клиентов, во избежание инфекции, все переговоры вести через узкую щель, прорезанную слишком низко и потому неудобную… Я едва удержался и не спросил, нет ли у нее превышения кредита.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Нет, я просто хочу поговорить.

Мне ничего не оставалось, как пригласить ее в купе.

Пока я стоял в коридоре, постель убрали, превратив ложе в диван, на который мы и сели, чинно, друг подле друга. Я предложил ей сигареты, обыкновенный «Сениор сервис», но она разглядывала их со всех сторон, будто видела впервые.

– Английские? – спросила она.

– Да.

– А что значит «Сениор сервис»?

– Флот, – сказал я.

– Вы не обидитесь, если я буду курить свои?

Она вынула из сумки жестяную коробочку из-под ментоловых пастилок и достала маленькую, похожую на самокрутку сигарету. Подумав, она протянула мне коробочку, и я решил, что с моей стороны было бы нелюбезно отказаться. Сигарета была нестандартного размера и какая-то подозрительная на вид. У нее был странный привкус травы, не лишенный, однако, приятности.

– Никогда не курил американские сигареты, – сказал я.

– Эти я достала в Париже через одного приятеля.

– Французских я тоже не пробовал.

– Ужасно был славный человек. Обалденный.

– О ком вы говорите?

– Я его встретила в Париже. Ему я тоже рассказала о своих неприятностях.

– А в чем они заключаются?

– Я поссорилась… ну, в общем, с моим другом. Он хотел ехать в Стамбул третьим классом. Я сказала, это сумасшествие, в третьем классе мы не можем спать вместе, а у меня есть деньги. Как по-вашему, я не права? Он сказал, не нужны ему мои вонючие подачки. «Продай все и раздай бедным» [искаженная евангельская цитата: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое, и раздай нищим» (Евангелие от Матфея, 19:21)] – так он сказал. Это ведь цитата? Но откуда? Я ему сказала, что это бесполезно, отец все равно пришлет еще. Он сказал: «Он и не узнает». Но у отца повсюду источники информации. Он, вообще-то, занимает большой пост в ЦРУ. А он тогда сказал: «Ну и подотрись своими деньгами». Это у вас в Англии такая поговорка? Он англичанин. Мы познакомились, когда сидели вместе на Трафальгарской площади.

– Кормили голубей? – спросил я.

Она фыркнула и закашлялась от дыма.

– У вас есть чувство юмора, – сказала она. – Мне нравятся ироничные люди. Мой отец тоже человек ироничный. Вы, пожалуй, с ним чем-то похожи. Ирония – очень ценное литературное качество. Вам не кажется? Так же как и страсть.

– Не спрашивайте меня о литературе, мисс Тули. Я большой профан.

– Не надо называть меня «мисс Тули». Друзья зовут меня просто Тули.

В Сен-Морисе по платформе прошла группа школьниц. Все девочки была благонравного вида – никаких мини-юбок, никакой косметики. На спинах у них были надеты небольшие аккуратные ранцы.

– Непонятно, красивая страна – и такая скучища, – задумчиво сказала Тули.

– Почему скучища?

– Травку они тут не курят. Не балдеют и никогда не будут. Хотите еще сигарету?

– Благодарю. Они очень мягкие. И приятные на вкус. От них совсем не дерет горло.

– Здорово вы о них говорите. Они и правда обалденные.

Я чувствовал себя гораздо бодрее, чем обычно чувствую в этот час утра. Общество Тули было для меня открытием. Я был рад, что тетушка спит и мы можем познакомиться. Мне все время хотелось защитить ее от чего-то. Недурно было бы иметь дочь, но я как-то никогда не мог представить себе мисс Кин в роли матери. Мать не должна сама нуждаться в защите.

– Этот ваш друг в Париже, видимо, хорошо разбирается в сигаретах.

– Колоссально. В смысле – он по-настоящему кайфовый.

– Он француз?

– Нет. Он из черной-пречерной Африки.

– Негр?

– Мы их так не называем, – сказала она с укором. – Мы называем их цветными или черными. Как им больше нравится.

У меня неожиданно мелькнуло подозрение.

– Его случайно не Вордсворт зовут?

– Мне он известен как Зак.

– Это он. А не вас ли он провожал на вокзале?

– Ну конечно, меня. Кого же еще? Я не ожидала, что он придет, но он стоял у входа, пришел попрощаться. Я купила ему перронный билет, но мне кажется, он чего-то опасался. Дальше не пошел.

– Он знает и мою тетушку тоже, – сказал я. Мне не хотелось ей говорить, для чего ему понадобился билет.

– Колоссально! Какое невероятное совпадение, будто в романе у Томаса Харди.

– Я вижу, вы хорошо знаете художественную литературу.

– Я специализируюсь по английской литературе. Отец хотел, чтобы я изучала социологию и потом какое-то время поработала в «Корпусе мира». Но тут наши взгляды разошлись, да и по другим вопросам тоже.

– Чем занимается ваш отец?

– Я уже говорила вам – он на очень секретной службе в ЦРУ.

– Это должно быть интересно.

– Он ужасно много путешествует. Я только раз его видела с прошлой осени, с тех пор как мать с ним развелась. Я всегда говорила ему, что он видит мир по горизонтали, в смысле – поверхностно, а мне хочется увидеть мир по вертикали.

– То есть в глубину, – сказал я, гордый тем, что уловил ее мысль.

– Это очень помогает, – сказала она, указывая на сигарету. – Я уже слегка забалдела, к тому же вы так здорово говорите. Просто колоссально. У меня такое чувство, будто я встречала вас где-то в курсе английской литературы. Как персонаж. Диккенса мы штудировали в глубину.

– По вертикали, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

– Как вас зовут?

– Генри.

Она снова засмеялась, и я за ней, хотя толком не знал почему.

– А почему не Гарри?

– Гарри – это уменьшительное. При крещении ведь человека не назовут Гарри. Такого святого не было.

– Так по церковному канону полагается?

– Думаю, что да.

– Я спрашиваю потому, что когда-то знала потрясающего парня, ему при крещении дали имя Нукасбей.

– Сомневаюсь, вряд ли его так окрестили при рождении.

– Вы католик?

– Нет, но тетя у меня, кажется, католичка. Впрочем, я не совсем в этом уверен.

– Я один раз чуть не перешла в католичество. Из-за Кеннеди. Но потом, когда убили обоих… Ну, в общем, я суеверна. А Макбет был католик?

– Этот вопрос никогда не приходил мне в голову… Думаю… В общем, я точно не знаю.

Я поймал себя на том, что говорю такими же бессвязными, отрывистыми фразами, что и она.

– Может быть, мы закроем дверь и откроем окно? В какой мы сейчас стране?

– Судя по всему, подъезжаем к итальянской границе. Точно не знаю.

– Тогда быстро откройте окно, – приказала она.

Я подчинился требованию, хотя и не понял его смысла. К этому времени я уже докурил сигарету. Она выбросила свой окурок, а затем опорожнила пепельницу в окно. И тут я вспомнил Вордсворта.

– Что мы курили? – спросил я.

– Травку, естественно, а что?

– Вы сознаете, что нас могут отправить в тюрьму? Я не знаю швейцарских законов и итальянских, но…

– Меня не отправят. Я несовершеннолетняя.

– Ну а если меня?

– А вы можете сослаться на то, что делали это в неведении, – сказала она и рассмеялась. Она все еще смеялась, когда открылась дверь и в купе вошли представители итальянской полиции.

– Ваши паспорта, – потребовали они. Но они даже не успели их раскрыть, так как сквозняком у одного из полицейских сдуло шляпу. Я надеялся, что вместе со шляпой ветер унес в коридор и запах конопли. Вслед за полицейскими явились таможенники, которые вели себя тоже вполне тактично, хотя один из них вдруг потянул носом воздух. Но все обошлось, и через несколько минут они уже стояли на перроне. Я прочел название станции: Домодоссола.

– Мы в Италии, – сказал я.

– Тогда возьмите еще одну.

– Ни в коем случае. Я и понятия не имел, Тули, что это… Бога ради, уничтожьте все до вечера. Югославия – коммунистическая страна, и они без колебаний сунут за решетку даже несовершеннолетнюю.

– Меня всегда учили, что югославы – хорошие коммунисты. Мы продаем им стратегические материалы, правда ведь?

– Но не наркотики.

– Вот видите, снова ирония. А я думала… Я хотела поделиться с вами своей бедой. Но разве поговоришь, когда вы так ироничны?

– Вы только что сказали, что ирония – ценное литературное качество.

– Но вы ведь не в романе, – сказала она и расплакалась.

За окном мелькала Италия. Это, наверное, анаша вызвала безудержный смех и теперь была причиной слез. Мне тоже стало не по себе. Я закрыл окно и смотрел сквозь стекло на горную деревушку, охристо-желтую, словно вылепленную из дождевой влаги и земли; у самой линии появилась фабрика, жилые дома из красного кирпича, потом городская шоссейная дорога, автострада, реклама кондитерской фирмы «Перуджина» и сеть проводов – символ бездымного века.

– Какие у вас неприятности, Тули?

– Я забыла проглотить эту чертову таблетку, и у меня задержка шестую неделю. Я едва не рассказала вчера вечером об этом вашей матери.

– Тете, – поправил я ее. – С ней вам бы и следовало поговорить. Я очень невежествен в таких делах.

– Но мне хочется поговорить именно с мужчиной. Я, вообще-то, стесняюсь женщин. Мне с ними гораздо трудней, чем с мужчинами. Но все горе в том, что они нынче очень несведущи. Прежде девушка не знала, что в таких случаях делать, а теперь ничего не знает мужчина. Джулиан сказал, я сама во всем виновата – он полагался на меня.

– Джулиан – это и есть ваш друг? – спросил я.

– Он разозлился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он хотел, чтобы мы автостопом добирались до Стамбула. Он сказал, это мне поможет.

– Мне казалось, он хотел ехать третьим классом.

– Это было до того, как я ему сказала. И до того, как он познакомился с парнем, у которого грузовик, и уехал в Вену. Он поставил ультиматум. Мы сидели в кафе – вы, наверное, знаете – на площади Сен-Мишель. Он сказал: «Решай, сейчас или никогда». Я отказалась, и он тогда сказал: «Ну и езжай без меня на своем говенном поезде».

– А где он сейчас?

– Где-то между Италией и Стамбулом.

– А как вы его найдете?

– В Гульханэ скажут, там знают.

– А где это?

– Возле Голубой мечети. Там, в Гульханэ, все про всех знают.

Она стала тщательно промакивать слезы. Затем поглядела на свои огромные часы с четырьмя цифрами.

– Уже время завтракать. Я голодная как собака. Все же, надеюсь, я не кормлю двоих. Хотите шоколаду?

– Я подожду до Милана.

– Хотите еще сигарету?

– Нет, спасибо.

– А я выкурю еще одну. Вдруг поможет. – Она снова улыбнулась. – Мне все время приходят в голову какие-то нелепые мысли. Я все думаю – а вдруг поможет. Я пила в Париже коньяк с имбирным пивом, в школе у нас говорили, что имбирь помогает. И ходила в сауну. Глупо, конечно, надо просто сделать curetage [выскабливание (франц.)]. Вордсворт обещал найти мне доктора, но на это ушло бы несколько дней, а потом мне пришлось бы немного полежать, и что толку тогда ехать в Гульханэ, если Джулиан за это время уедет. И куда уедет, бог знает. Я познакомилась с одним парнем в Париже, он сказал, что нас всех выгонят из Катманду, так что остается только Вьентьян. Но он не для американцев, конечно, из-за всех этих военных дел.

В середине разговора мне иногда начинало казаться, что весь мир только и делает, что путешествует.

– В Париже я спала с одним парнем, после того как Джулиан уехал без меня. Думала таким образом расшевелить все там внутри. Вообще-то, месячные иногда могут начаться во время оргазма, но оргазма так и не было. Я, наверное, была расстроена из-за Джулиана. Обычно у меня все идет хорошо, осечки не бывает.

– Мне кажется, вам надо ехать прямо домой и сказать обо всем родителям.

– В единственном числе. Мать не в счет, а где отец – точно не знаю. Он ужасно много путешествует. Секретные миссии. Не исключено, что он во Вьентьяне, до меня доходили сведения. Говорят, сейчас с ЦРУ дело швах.

– А нет такого места, которое вы называете домом? – спросил я.

– У нас с Джулианом было чувство, будто у нас есть дом, а потом он рассердился из-за того, что я забыла принять таблетку. Он очень вспыльчивый. Он говорит: «Если я буду вынужден все время напоминать тебе об этом, я лишусь свободы самопроявления, ты разве этого не понимаешь?» У него есть теория о том, что женщина всегда хочет кастрировать мужчину, и один из способов – лишить его возможности самопроявления.

– А вам с ним было просто?

– Мы могли обсуждать все что угодно, – сказала она с блаженной улыбкой, которую вызвало воспоминание – травка, видно, снова возымела действие. – Искусство, секс, Джеймса Джойса, психологию.

– Вам не следует курить эту гадость, – попытался я увещевать ее.

– Травку? Но почему? Ничего дурного в ней нет. Кислота [лизергиновая кислота (ЛСД) – наркотическое средство] – другое дело. Джулиан хотел, чтобы я попробовала кислоту, но я сказала ему, что не желаю. Ну, в смысле, не желаю калечить мои хромосомы.

Временами я ни слова не понимал из того, что она говорила, и однако мне казалось, что я могу слушать ее до бесконечности и мне не надоест. В ней была какая-то мягкость и женственность, и этим она напоминала мне мисс Кин.

Непонятно, как такое дикое сравнение родилось у меня в голове, но, может быть, это и было следствием того, что Тули называла «балдеть».

 

13

Когда поезд въезжает в большой город, мне каждый раз это напоминает завершающие такты увертюры. Все сельские и городские темы нашего долгого путешествия зазвучали вновь: фабрика сменилась лугом, лента автострады – деревенской просекой, газовый завод – современной церковью; дома начали наступать друг другу на пятки, все чаще стали появляться рекламы автомобилей «фиат»; проводник, тот, что принес мне кофе, пробежал по коридору, спеша разбудить важного пассажира; наконец исчезли последние поля и остались одни лишь дома – дома, дома, бесконечные дома, и вдруг замелькало слово «Милан».

– Вот мы и приехали, – сказал я Тули. – Хорошо бы нам позавтракать. Это последняя возможность сытно поесть.

– А ваша мать… – начала было Тули.

– Тетя, – сказал я. – Вот и она сама…

Она шла вслед за проводником по коридору. Мне давно следовало бы догадаться, кто был этот важный пассажир. Она подошла к дверям купе, где мы сидели, и сморщила нос.

– Чем вы тут занимались? – спросила она.

– Курили и разговаривали, – сказал я.

– Ты как-то необыкновенно оживлен, Генри. Совсем на тебя не похоже. – Она снова понюхала воздух. – Я готова поверить, что бедный Вордсворт все еще с нами.

– Колоссально! Это я к тому, что вы знаете Вордсворта.

Проводник прервал наш разговор:

– Il y а un monsieur qui vous demande, madame [вас спрашивает какой-то господин, мадам (франц.)], – сказал он, обращаясь к тетушке.

За ее спиной через окно я увидел на перроне между тележкой с газетами и тележкой с напитками очень высокого худого человека с красивой седой шевелюрой – он отчаянно махал зонтиком.

– Это Марио, – сказала тетушка, даже не обернувшись. – Я писала ему, что мы собираемся завтракать в Милане. Он, очевидно, заказал завтрак. Идемте, дорогая, идем, Генри, у нас очень мало времени.

Она прошествовала к выходу, мы за ней, и, сойдя со ступеней, упала в объятия седовласого господина, который, прежде чем поставить ее на землю, с минуту подержал на весу сильными мускулистыми руками.

– Madre mia, madre mia [мама, моя мама (итал.)], – повторял он прерывающимся от волнения голосом. Он опустил ее на землю, как хрупкий сосуд (сама мысль о тетушкиной хрупкости не могла не показаться смешной), выронив при этом зонт.

– Скажите на милость, с чего это он вас так называет? – спросил я шепотом. Очевидно, под воздействием травки я сразу почувствовал глубокую неприязнь к этому человеку, который теперь целовал руку Тули.

Я знаю его с младенчества, – сказала тетушка. – Это сын мистера Висконти.

Он был театрально хорош собой и напоминал стареющего актера. Мне совсем не понравилось, как он сразу же принялся очаровывать Тули блестками своего репертуара. После взрыва эмоций при виде тетушки он взял под руку Тули и теперь вел ее по платформе к ресторану впереди нас – он держал зонтик за нижний конец, изогнутой ручкой вверх, словно епископский посох. Глядя на его седую голову, склоненную к Тули, можно было и впрямь подумать, что это епископ, наставляющий с гипнотической убедительностью неофитку на беспорочный путь.

– Чем он занимается, тетя Августа? Он актер?

– Он пишет стихотворные драмы.

– И может на это прожить?

– Мистер Висконти положил на его имя немного денег перед войной. К счастью, в швейцарских франках. Еще я подозреваю, что он берет деньги у женщин.

– Довольно отвратительно в его возрасте, – сказал я.

– Но он может заставить женщину смеяться. Посмотри, как смеется Тули. Отец такой же. Это лучший способ завоевать женщину, Генри. Женщины мудрее мужчин. Они знают, что надо занять чем-то промежуток от одного соития до другого. В моей молодости женщины почти не курили. Осторожней, не попади под тележку!

В голове все еще шумела зловредная травка.

– Он родился, очевидно, когда вы уже познакомились с мистером Висконти?.. Вы мать его тоже знали?

– Не очень хорошо.

– Судя по нему, она была красивая женщина.

– Я плохой судья. Я ее терпеть не могла, она меня тоже. Марио всегда считал меня своей настоящей матерью. Мистер Висконти называл ее белокурой коровой. Она была немка.

Марио Висконти заказал saltimbocca Romana [мясное блюдо – телятина с ветчиной, – приготовленное особым образом] на каждого и бутылку фраскати. Тетушка заговорила с ним по-итальянски.

– Простите нас, – сказала она, – но Марио не говорит по-английски, а мы с ним очень давно не виделись.

– Вы говорите по-итальянски? – спросил я Тули.

– Ни единого слова.

– Но, как мне показалось, вы оживленно беседовали.

– Все без слов было понятно.

– Что именно?

– Ну, я ему вроде как понравилась. Что значит cuore? [сердце (итал.)]

Я с негодованием поглядел на Марио Висконти и увидел, что он рыдает. Он непрерывно говорил, помогая себе жестами, и один раз даже поднял и подержал над головой зонтик. В короткие интервалы между фразами он успевал отправить в рот большие порции saltimbocca Romana. Он низко наклонял над тарелкой свою красивую голову, так что вилка совершала короткий путь туда и обратно, а слезам было недалеко падать. Тетушка дала ему свой тонкий кружевной платочек, он приложил его к глазам, а затем сунул в верхний карман пиджака, кокетливо выпустив кончик с рюшем. Потом ему почему-то разонравилось вино, которое мне показалось отличным, и он позвал официанта и велел принести новую бутылку. Распробовав вино, он снова принялся плакать. Официанты, я заметил, с таким же равнодушием взирали на это представление, как билетерши в кино равнодушно смотрят картину, идущую неделю подряд.

– Я не люблю мужчин, которые плачут, – сказал я.

– А вы никогда не плакали?

– Нет, – ответил я и добавил точности ради: – На людях, во всяком случае.

Официант принес нам всем трехцветное мороженое. На вид мне оно показалось каким-то подозрительным, и я к нему так и не притронулся, зато порция Марио исчезла мгновенно. Слезы, как я успел заметить, сразу высохли, как будто мороженое заморозило слезные протоки. Он улыбнулся тетушке застенчивой мальчишеской улыбкой, не сочетавшейся с его седыми волосами, после чего она незаметно передала ему кошелек для того, чтобы он расплатился.

Я боялся, что он снова зарыдает, когда он обнял тетушку на ступенях вагона, но вместо этого он вручил ей небольшой пакет в оберточной бумаге и молча ушел, держа зонтик за нижний конец, чтобы скрыть свои эмоции… или же отсутствие оных.

– Да, такие вот дела, – сказала тетушка хладнокровно и задумчиво.

Тули куда-то исчезла, скорее всего в уборную – выкурить еще одну сигарету. Я решил рассказать тетушке о ее незадачах.

Однако когда я сел возле нее, то понял, что ей самой хочется поговорить.

– Марио кажется совсем стариком, – сказала она. – А может быть, он покрасил волосы? Ему не больше сорока пяти или сорока шести. Я плохо запоминаю даты.

– Да, он выглядит старше своих лет. Наверное, стихи его доконали.

– Я всегда недолюбливала мужчин с зонтиками, – сказала тетушка, – хотя в детстве он был очаровательным мальчиком.

Она поглядела в окно, я вслед за ней: новый жилой микрорайон с домами из красного кирпича раскинулся у самой линии, а за ним на холме пряталась за крепостным валом средневековая деревушка, уже полуразвалившаяся.

– Почему он плакал? – спросил я тетушку.

– Он не плакал. Он смеялся. Рассказывал что-то про мистера Висконти. Я не видела Марио больше тридцати лет. Тогда он был очень милым. Может быть, даже слишком милым. Такое бывает только в детстве. Потом началась война, и она нас разлучила.

– А его отец?

– Вот уж милым он никогда не был. Это с ним не вяжется. Скорее обаятельный. Он был чудовищный лгун. Очень щедрый на булочки с кремом, но на одни булочки с кремом не проживешь. Может быть, я несправедлива к нему. Мы часто несправедливы к тем, кого сильно любим. Надо отдать ему должное, он проявил ко мне доброту с самого начала – он ведь нашел мне место в Италии.

– В театре?

– Не понимаю, почему ты так упорно называешь это театром. «Весь мир – театр», это известно, но такие общие метафоры теряют свою осмысленность. Только второразрядный актер мог написать такую строчку, чванясь своей второразрядной профессией. Шекспир нередко выступает как очень плохой писатель. Это хорошо видно, если взять цитатники. Люди, которым нравится цитировать, как правило, любят бессмысленные обобщения.

Я был слегка ошарашен этой неожиданной атакой на Шекспира. Может быть, причина ее крылась в том, что Шекспир, как и Марио, писал драмы в стихах.

– Вы говорили о мистере Висконти, – напомнил я тетушке.

– Нельзя не признать, он проявил большую доброту ко мне в Париже. Сердце мое было разбито, когда я уехала от Каррана. Я не могла просить помощи у твоего отца, потому что дала слово Анжелике держаться подальше от вашего дома, и когда после нашей последней ссоры Карран покинул меня, он все забрал с собой, оставил только подаяния в церковной кассе и двенадцать банок сардин. У него была какая-то болезненная страсть к сардинам. Он говорил, они успокаивают нервы и есть их все равно что лить целебный бальзам на раны. В чаше для подаяний денег оказалось достаточно, чтобы купить билет через Ла-Манш, и мне повезло с этой работой на улице Прованс, но все же она пришлась мне не совсем по душе, и я была благодарна мистеру Висконти, когда он увез меня в Италию. Работа, конечно, была такая же, но мне так нравилось ездить из одного города в другой. И раз в два месяца, когда я возвращалась в Милан, я так рада была встрече с мистером Висконти. Булочки с кремом оказались куда лучше сардин, Иногда он и сам мог неожиданно нагрянуть в Венецию. Он, конечно, был страшный обманщик, но обманщики далеко не самые плохие люди. – Она вздохнула, глядя на однообразные берега По. – Я очень его полюбила. Сильнее всех других мужчин, которых я знала. За исключением первой любви, но первая любовь всегда особая.

– А как получилось, что вы ушли с работы? – спросил я. Мне хотелось сказать «со сцены», но я удержался, вспомнив, как тетушка по непонятной мне причине восставала против этого выражения. Я не забыл о Тули с ее бедами, но решил, что надо дать тетушке закончить ее воспоминания, вызванные встречей с сыном Висконти.

– Твой дядя Джо оставил мне все свои деньги. Это меня потрясло. Дом, конечно, тоже, но с ним невозможно было ничего сделать. Он и сейчас стоит около автострады и медленно разрушается. Я перевела дом на имя Марио, когда мне пришлось уехать из Италии в начале войны. Я думаю, он время от времени привозит туда женщин на уик-энд – в старинный фамильный раlazzo. Он так и называет его – «Палаццо Висконти» (он немного сноб, в отличие от своего отца). В один прекрасный день понадобится проложить дорогу к автостраде, и тогда государство вынуждено будет выплатить ему компенсацию, если он докажет, что в доме живут.

– А почему вы не вышли замуж за мистера Висконти, тетя Августа?

– В Италии не существует разводов, а мистер Висконти католик, хотя и не придает большого значения богослужениям. Он даже настаивал на том, чтобы я перешла в католичество. Деньги в семье принадлежали его жене, и мистеру Висконти приходилось туго, пока он не прибрал к рукам все, что оставил мне Джо. Я в то время была очень легкомысленной, а мистер Висконти как никто умел внушить доверие. Мне повезло, что дом так и не купили и, хотя бы временно, я им могла воспользоваться. У мистера Висконти была идея поставлять свежие овощи – в основном, конечно, помидоры – Саудовской Аравии. Вначале я искренне верила, что мистер Висконти таким образом увеличит наше состояние. Даже жена дала ему в долг. Никогда не забуду совещаний в «Эксельсиоре» в Риме с какими-то знатными арабами в длинных одеждах. Каждый привозил с собой с дюжину жен и дегустатора. Мистер Висконти снимал целый этаж в «Эксельсиоре» – можешь себе представить, какую брешь это пробило в наследстве Джо? Но все было очень романтично, до поры до времени. Я много тогда развлекалась. Мистер Висконти никому не давал скучать. Он убедил Ватикан вложить деньги в эти овощи, и на коктейли в «Грандотель» приходили даже кардиналы. На месте отеля некогда был монастырь, и, мне кажется, они должны были чувствовать себя там как дома. У дверей их встречали привратники с высокими свечами. Ты не представляешь, что это было за зрелище, когда съезжались арабы с кардиналами: белые бурнусы, алые шапки, поклоны, объятия, коленопреклоненная администрация, целование колец и благословения. Арабы, как и положено, пили только апельсиновый сок, а дегустаторы стояли у бара и пробовали из каждого кувшина, по временам перехватывая потихоньку виски с содовой. Все были в восторге от этих приемов, но только арабы, как потом выяснилось, могли себе позволить подобные развлечения.

– Мистер Висконти разорился?

– Он вовремя спас остаток моих денег и денег жены, и, надо отдать ему справедливость, часть моих он положил на имя Марио. Ему, естественно, пришлось исчезнуть ненадолго, но после того, как все немного улеглось, он вернулся обратно. Как ты, наверное, помнишь, Ватикан заключил очень выгодную сделку с Муссолини, так что все, что они потеряли из-за мистера Висконти, было сущей ерундой. Он оставил мне столько денег, чтобы жить в скромном достатке, но скромность никогда не была моим жизненным стилем. После исчезновения мистера Висконти жизнь стала страшно однообразной. Я даже съездила в Гавану, я тебе об этом уже рассказывала, а потом вернулась обратно в Париж – Марио учился у иезуитов в Милане. И там я познакомилась с мсье Дамбрезом. Но когда все с ним было кончено, я поехала в Рим. Я не теряла надежды, что в один прекрасный день мистер Висконти объявится снова. Я сняла двухкомнатную квартиру и нашла работу на полставки в заведении, расположенном за редакцией «Мессаджеро». Жизнь показалась мне слишком буржуазной после всех арабов и кардиналов. Я была избалована обществом Каррана и мистера Висконти. Никакие другие мужчины не умели так развлечь и позабавить меня. Бедняжка Вордсворт! Он ни в какое сравнение с ними не идет! – Она рассмеялась очень задорно и положила руку мне на колено. – А потом, хвала всевышнему, как любит говорить Вордсворт, когда я отрабатывала свои несколько часов позади «Мессаджеро», в зал вошел – кто бы ты думал? – мистер Висконти. Чистая случайность. Он не ожидал меня увидеть. Но как же мы обрадовались друг другу. Так обрадовались! Встретиться снова! Девушки с удивлением смотрели, как мы взялись за руки и начали танцевать прямо между диванами. Был час ночи. Мы не поднялись наверх, а сразу вышли на улицу. Там был фонтанчик для питья в форме звериной морды, и мистер Висконти обрызгал мне лицо водой и потом поцеловал меня.

Тут уж я не утерпел и спросил:

– Что это был за неполный рабочий день? Откуда эти девушки? И почему диваны?

– Какое сейчас это имеет значение? – спросила тетушка. – И имело разве тогда? Мы были снова вместе, и он брызгал и брызгал в меня водой, а потом целовал, и так без конца.

– Неужели у вас не было презрения к человеку, который так с вами поступил?

Мы пересекали длинный акведук, ведущий через лагуны к Венеции-Местр [предместье Венеции, последняя железнодорожная станция], но самого города пока не было видно, только высокие трубы и газовое пламя над ними, еле различимое в предвечерних лучах солнца. Я не был подготовлен к взрыву со стороны тетушки.

Она накинулась на меня с такой яростью, будто я был неловким ребенком, разбившим вазу, которую она в течение многих лет берегла за красоту и связанные с ней воспоминания.

– Я не позволяю себе никого презирать, – сказала она, – ни единого человека. Можешь сожалеть о своих поступках, если тебе нравится – упиваться жалостью к себе, но только не смей никого презирать. Никогда не считай, что ты лучше других. Как ты думаешь, что я делала в доме за «Мессаджеро»? Надувала людей, разве не так? Так почему бы мистеру Висконти не надуть меня? Ты-то, конечно, не надул ни одного человека за всю свою жизнь, жизнь мелкого провинциального банковского служащего, потому что тебе никогда ничего сильно и не хотелось: ни денег, ни даже женщины. Ты смотрел за чужими деньгами, как нянька, которая смотрит за чужими детьми. Я так и вижу тебя в твоей клетке, аккуратно складывающего пачки пятифунтовых банкнотов прежде, чем выдать их владельцу. Анжелика, безусловно, воспитала тебя в своем вкусе. Твоему бедному отцу не было дано возможности заняться твоим воспитанием. А он тоже был обманщик, и мне хотелось, чтобы ты был таким же. Тогда, может, у нас и было бы что-то общее.

Я был потрясен и не нашелся что ответить. Мне захотелось сойти с поезда в Венеции, но оставалась Тули, и я чувствовал себя ответственным за нее. Облезлая станция со всей ее грязью и шумом надвинулась на нас со всех сторон.

– Пойду поищу Тули, – сказал я и вышел, оставив разгневанную старую даму одну – она сидела на диване, сердито глядя перед собой. Но когда я закрывал дверь купе, мне показалось, что я слышу смех.

 

14

Хорошо, что я сдержался и не вышел из себя, но я был так ошарашен, что почувствовал необходимость побыть одному, чтобы собраться с мыслями. Поэтому я спустился на перрон и стал оглядываться в поисках съестного. Это была последняя возможность запастись едой до Белграда, куда поезд должен был прибыть утром. Я увидел тележку и купил шесть булочек с ветчиной, бутылку кьянти и несколько пирожных – все это не идет ни в какое сравнение с «Петушком», подумал я с грустью, да и сама станция уж больно унылая. Путешествие, выходит, просто пустая трата времени. Наступил тот предвечерний час, когда солнце уже не палит и тени ложатся на маленькую лужайку в моем саду, тот час, когда я обычно беру желтую лейку и наливаю в нее воду из садового крана…

Послышался голос Тули:

– Если можно, возьмите для меня еще кока-колы.

– Но ведь ее негде охладить, в поезде.

– Ничего, я могу пить и теплую.

Ну и безумный же мир, чуть не заорал я во весь голос, потому что продавец не пожелал взять бумажный фунт и я был вынужден дать ему два доллара, из тех, что хранил в бумажнике на всякий случай, после чего он отказался дать сдачу, хотя я прекрасно знал курс и сказал ему, что он должен мне еще лиру.

– Джулиан как-то нарисовал обалденную картину – бутылку кока-колы, – сказала Тули.

– Кто такой Джулиан? – спросил я рассеянно.

– Мой друг. Я ведь уже вам говорила. Он сделал кока-колу ярко-желтой. Фовизм [течение во французской живописи начала XX века; от французского fauve – дикий], – добавила она с вызовом.

– Он художник, если я правильно понял?

– Вот почему для него так важен Восток. Примерно как Таити для Гогена. Ему хочется пропустить через себя Восток, прежде чем приступить к осуществлению своего главного замысла. Давайте-ка я возьму кока-колу.

Мы стояли в Венеции меньше часа, но, когда поезд тронулся, уже совсем стемнело и ничего не было видно – поезд мог с успехом отходить из Клапама в Лондон. Тули сидела у меня в купе и пила свою кока-колу. Я спросил ее, в чем состоит замысел ее друга.

– Он хочет сделать серию огромных полотен супов «Хайнца» [фирменное название консервированных продуктов филиала одноименной американской фирмы] в обалденном цвете, так чтобы какой-нибудь богатый человек в каждой комнате своего дома мог повесить их, как раньше вешали семейные портреты – ну, допустим, рыбный в спальне, картофельный в столовой, луковый в гостиной… И все в обалденном цвете, сплошной фовизм. Консервные банки объединяют все это как бы воедино – понятно, о чем говорю? Это создаст, ну, как бы цельность: не надо каждый раз менять настрой при переходе из одной комнаты в другую. Как бывает, если у вас в одной комнате висит де Сталь [Сталь, Николай де (1914-1955) – французский художник русского происхождения, испытал большое влияние Брака], а в другой – Руо [Руо, Жорж (1871-1958) – французский художник, представитель фовизма].

Я вдруг вспомнил заметку, которую как-то видел в воскресном приложении. Я сказал:

– По-моему, кто-то уже рисовал банки с супами «Хайнца».

– Не «Хайнца», «Кемпбелла», – ответила Тули. – Энди Уорхол [Уорхол, Энди (род. в 1930 г.) – один из наиболее известных художников американского поп-арта]. Я сразу сказала Джулиану, как только ему пришла эта идея: «Конечно, „Хайнц“ и „Кемпбелл“ совсем разные, – сказала я. – Банки „Хайнца“ приземистые, а кемпбелловские супы высокие и узкие, как английские почтовые ящики». Мне ужасно нравятся ваши ящики. Они обалденные. Но Джулиан сказал, что не в том суть. Он сказал, что существуют определенные сюжеты, принадлежащие какой-то определенной эпохе и культуре. Как, например, Благовещение. Боттичелли не был отвергнут из-за того, что Пьеро делла Франческа уже написал этот сюжет. Он не был подражателем. Ну а нативисты? [художники, писавшие «Рождество Христово»] Джулиан говорит, мы вроде как принадлежим веку консервированных супов – только он так это не называет. Он говорит, что это искусство Техноструктуры. Видите ли, в каком-то смысле, чем больше людей рисуют супы, тем лучше. Это и создает культуру. Одна картина, изображающая рождение Христа, не делает погоды. Ее бы никто и не заметил.

Все представления и разговоры Тули о культуре, об опыте, накопленном человечеством, были выше моего понимания. Она была ближе к моей тетушке, чем ко мне. Она никогда не осудила бы мистера Висконти, в этом не было сомнения, – она приняла бы его, как приняла замыслы Джулиана, путешествие в Стамбул, мое общество, ребенка.

– Где живет ваша мать?

– В данный момент, наверное, в Бонне. Она вышла замуж за журналиста из «Тайм Лайф», он ведет разделы «Западная Германия» и «Восточная Европа», и они все время ездят, как отец. Хотите сигарету?

– Нет, спасибо, это не для меня. Да и на вашем месте я бы подождал до границы.

На часах было почти половина десятого вечера, когда мы прибыли в Сезану. Угрюмый полицейский чин, проверяющий паспорта, взирал на нас, будто мы империалистические шпионы. Старухи, нагруженные бесконечными пакетами, прошли прямо по рельсам, направляясь в третий класс. Они возникали непонятно откуда, как стая перелетных птиц, выпархивая даже из-за товарных платформ, стоявших в отцепленном виде на рельсах – казалось, их уже никогда не соединят друг с другом. Больше никто не сел в поезд, никто не сошел. Не было никаких огней, не светился зал ожидания, было холодно, но отопление не включили. На дороге, за окном, – если там вообще была дорога – не слышно было машин, ни одна привокзальная гостиница не приглашала пассажиров.

– Я замерзла, – сказала Тули. – Пойду лягу.

Она предложила мне оставить сигарету, но я отказался. Мне не хотелось попасть в историю на этой холодной границе. Еще один какой-то человек в униформе заглянул в купе и с ненавистью поглядел на мой новенький чемодан, стоящий на полке.

Ночью время от времени я просыпался – в Любляне, в Загребе, но смотреть было не на что, разве на стоящие по всей линии подвижные составы, которые выглядели заброшенными, словно и нечем было уже их загрузить, ничего не осталось, ни у кого больше не хватало энергии сдвинуть их с места, и только наш поезд пыхтел себе, приводимый в движение глупым машинистом, которому было неведомо, что мир остановился и ехать больше некуда.

В Белграде мы с Тули позавтракали в привокзальной гостинице – нам принесли черствый хлеб с джемом и ужасающий кофе. Мы купили бутылку сладкого белого вина на второй завтрак, но бутербродов не было. Я дал тетушке выспаться – ради такой еды будить ее не стоило.

Для чего вы с вашей тетей едете в Стамбул? – спросила Тули, запустив ложку в джем – от попытки отломить кусочек хлеба ей пришлось отказаться.

– Она любит путешествовать.

– Но почему Стамбул?

– Я не спрашивал.

В полях лошади медленно тащили борону. Мы вернулись обратно в доиндустриальную эпоху. Оба мы были в подавленном настроении, но наш душевный мрак еще не достиг своего апогея. Беспросветная тоска охватила нас вечером в Софии, где мы пытались купить что-нибудь на ужин, но с нас повсюду требовали только болгарские деньги либо заламывали за все непомерные цены. Я пошел и на это, однако в продаже мы ничего не нашли, кроме холодных сосисок из какого-то грубого, немыслимого мяса, шоколадного торта из эрзаца и розового шипучего вина. Тетушку я не видел весь день, не считая одного раза, когда она, заглянув к нам на минутку, отказалась от предложенной Тули плитки шоколада и неожиданно грустным тоном проговорила:

– Когда-то я очень любила шоколад, а нынче, видно, старею.

– Теперь я знаю, что такое знаменитый Восточный экспресс, – сказала Тули.

– Вернее, то, что от него осталось.

– Вряд ли Стамбул намного хуже, как вам кажется?

– Никогда там не был, но трудно себе представить, что бывает что-то хуже.

– Сейчас вы мне, наверно, скажете, что я не должна курить, так как скоро еще одна граница.

– Три границы, – сказал я, глядя в расписание, – меньше чем через четыре часа: болгарская, греко-македонская и потом турецкая.

– Наверное, это роскошное путешествие для людей, которым не надо спешить, – сказала Тули. – Как вы думаете, есть в поезде акушер? Мне еще повезло, что у меня не девять месяцев, а не то быть бы моему младенцу болгарином, или турком, или как вы сказали?..

– Греко-македонцем.

– Это звучит немного непривычно, но мне это больше нравится, чем, например, болгарин: если был бы мальчик, это вызвало бы грязные намеки [слово «Bulgar» по-английски созвучно со словом «bugger» – педераст].

– Но у вас не было бы выбора.

– Я бы стойко держалась, и, когда сказали бы «тужься», я бы не тужилась. Дотерпела бы до греко-македонской границы. Сколько времени мы едем по территории Греко-Македонии?

– Всего сорок минут.

– Так мало! Это плохо. Пришлось бы провернуть все очень быстро. Ничего смешного, – добавила она, – я боюсь. Что скажет Джулиан, когда узнает, что месячные так и не пришли? Я и правда думала, поезд поможет, ну вроде как вытряхнет все из меня.

– Джулиан виноват ничуть не меньше, чем вы.

– Теперь, когда существуют таблетки, все не так. Теперь во всем виновата девушка. Я и правда забыла. Когда я принимаю снотворное, я просыпаюсь с дурной головой и ничего не помню, а если потом еще глотаю метедрин, чтобы не хотеть спать, то обычно прихожу в такое возбуждение, что начисто забываю о повседневных вещах – о том, что надо принять таблетку или вымыть посуду. Но Джулиан, я думаю, всему этому не поверит. У него будет чувство, будто его заманили в ловушку. У него часто такое ощущение. Сначала, он говорит, его заманила в ловушку семья, а потом едва не захлопнулась ловушка, когда он был в Оксфорде – еле успел уйти до того, как получил степень. Потом ему чуть не подстроили ловушку троцкисты, но он вовремя догадался. Он заранее видит все ловушки. Но, Генри, я-то не хочу быть для него ловушкой. Правда, не хочу. Я почему-то не могу называть вас Генри. Какое-то ненастоящее имя. Можно я буду звать вас Клякса?

– Почему Клякса?

– У меня когда-то была собака Клякса. Я все время с ней разговаривала. Когда отец с матерью развелись, я ей рассказывала про этот кошмар во всех подробностях, в смысле – про интеллектуальную жестокость.

Она прислонилась ко мне – волосы ее хорошо пахли. Знай я лучше женщин, я наверняка бы догадался, каким из парижских шампуней она их моет. Рука ее лежала на моем колене, а огромные часы уставились на меня белым пустым циферблатом, на котором было всего четыре цифры: 12, 3, 6, 9 – ярко-алые, словно только они и были важны и только их следовало знать, чтобы вовремя принять лекарство. Я вспомнил крошечные часики, совсем как игрушечные, которые сэр Альфред подарил мисс Кин в день ее совершеннолетия. На крошечном кружочке умещались все двенадцать цифр, все одинаково главные, каждая исполняющая положенную ей функцию. На циферблате Тули отсутствовали основные часы моей жизни. На них не было часов, отпущенных на то, чтобы спокойно посидеть, наблюдая за тем, как женщина плетет кружева. Мне казалось, что я, будучи в Саутвуде, в один из вечеров повернулся спиной к возможности иметь семейный очаг и поэтому сейчас меня трясет и бросает от одной стенки к другой в этой кромешной болгарской тьме.

– В чем состояла эта интеллектуальная жестокость? – Приходилось задавать ей вопросы, это был единственный способ нащупать почву в этом новом для меня мире, но у меня не было к этому привычки. Много лет подряд люди задавали вопросы мне: «Какой кредит вы посоветуете взять? Стоит мне продать сто акций „Империал тобакко“ [крупная табачная фирма] до того, как будет опубликован очередной отчет комиссии по борьбе с раком»? Когда я ушел на пенсию, почти на все вопросы, которые мне хотелось задать, я находил ответ в книге «Каждый сам себе садовник».

– Своими глазами проявление интеллектуальной жестокости я видела всего один раз, – продолжала Тули. – Это когда отец разбудил мать, чтобы дать ей утром чай прямо в постель. Эти жуткие болгарские сосиски, по-моему, плохо действуют на мой обмен. У меня ужасно болит живот. Пойду прилягу. Надеюсь, это все-таки не конина?

– Насколько я знаю, у конины сладковатый привкус.

– Боже мой, Клякса, – сказала она, – зачем так буквально? Я же не требую от вас точной справки.

Она приложилась губами к моей щеке и ушла.

В довольно нервном состоянии я прошел по коридору с намерением найти тетю Августу. Я ее не видел почти весь день и теперь понимал, что мне некуда деться от обсуждения с ней Тулиных дел. Я застал ее сидящей перед раскрытым путеводителем, на коленях у нее лежала карта Стамбула. Тетушка напоминала генерала, готовящего план кампании.

– Я должен извиниться за вчерашнее, тетя Августа, – сказал я. – У меня и в мыслях не было осуждать мистера Висконти. Начать с того, что я не знаю ваших обстоятельств. Расскажите мне, пожалуйста, про него.

– Человек он был совершенно невозможный, – сказала тетушка. – Но я его любила, и то, что он сделал с моими деньгами, можно считать наименьшим из его грехов. Он был еще и коллаборационист, как это сейчас называют. Во время немецкой оккупации он исполнял роль советника по искусству при немецких властях, и ему пришлось быстро ретироваться из Италии после смерти Муссолини… Геринг собрал огромную коллекцию картин, но даже и ему нелегко было красть картины из таких музеев, как Уффици [картинная галерея во Флоренции, основанная в XVI в.], где собрания были строго зарегистрированы, однако мистер Висконти знал довольно много и о незарегистрированных сокровищах всякого рода, скрытых во дворцах, почти таких же развалюхах, как палаццо твоего дяди Джо. О его причастности ко всем этим делам, конечно, узнали, и поэтому в одном из пригородов поднялась паника, когда вдруг увидели мистера Висконти, завтракающего в местной таверне. Беда была в том, что он и жульничать не желал честно – если бы не это, немцы помогли бы ему бежать. Он стал брать деньги у маркиза, но не для того, чтобы поставлять сведения немцам – ему это давало легко реализуемые средства, а иногда и картину, которую он приглядел для себя, но друзей все это ему не прибавило, да и немцы вскоре заподозрили, что дело тут нечисто. Бедняга, у него не было ни единого друга, которому он бы мог довериться, – добавила тетушка. – Марио все еще учился в школе у иезуитов, а я вернулась в Англию, когда началась война.

– И что с ним сталось в конце концов?

– Долгое время я думала, что его уничтожили партизаны – я никогда не верила той истории с гондольером. Я подозревала, что он сам подбил кого-то на то, чтобы распространить такой слух. Не тот был человек мистер Висконти, как ты можешь судить по моим рассказам, чтобы пускать в ход кулаки или нож. Кто лезет в драку, долго не проживет, а мистер Висконти на редкость живучий. Старый греховодник, – добавила она с нежностью и восхищением. – Он все еще жив. Сейчас ему все восемьдесят четыре. Он написал Марио, а Марио написал мне – вот почему мы с тобой и едем в Стамбул. Я не могла объяснить тебе про все в Лондоне, это было слишком сложно, да и я тебя плохо знала. Слава богу, что есть золотой слиток, – вот все, что я могу сказать.

– Золотой слиток?

– Неважно. Это совсем из другой оперы.

– Вы рассказывали мне про золотой слиток в лондонском аэропорту, тетя Августа. Это не…

– Конечно, нет. Не тот. Тот был совсем маленький. Не прерывай меня. Я рассказываю тебе о бедном мистере Висконти. Ему, похоже, сейчас очень туго приходится.

– А где он? В Стамбуле?

– Тебе лучше этого не знать, так как до сих пор за ним охотятся. Боже, какой страшной участи он избежал. Мистер Висконти был всегда добрый католик, но он не любил церковников, однако спасли его в конце концов именно священнослужители. Когда союзники были на подходе к Риму, он отправился в лавку, где торговали церковными принадлежностями, и заплатил уйму денег за экипировку священника: купил все, вплоть до лиловых носков. Сказал, что его друг растерял всю одежду во время бомбежки, и они сделали вид, что поверили ему. Затем он пошел с чемоданом в уборную отеля «Эксельсиор», где мы устраивали все эти приемы с коктейлями для кардиналов, и переоделся. Он старался держаться подальше от стойки администратора, но неосторожно заглянул в бар – понадеялся, что бармен, которого он знал, стар и близорук. В то время, ты, наверное, слыхал, множество девиц приходило в бар, чтобы подцепить немецких офицеров. И вот одну из таких девиц вдруг охватил приступ crise de conscience [угрызения совести (франц.)] – причиной тому, я думаю, было приближение союзнических войск. Она отказалась идти в спальню своего дружка, оплакивала утраченную девственность и твердила, что больше никогда не станет грешить. Офицер накачивал ее без конца коктейлями, но с каждой рюмкой она становилась все религиознее. И вдруг высмотрела мистера Висконти, который пил наспех виски в темном углу бара. «Отец мой, – закричала она ему, – я хочу исповедаться». Можешь себе представить, что творилось тогда в баре – шум с улицы, где шла эвакуация войск, детский плач, люди, пьющие все подряд, что только было в баре, и над головой – самолеты союзников.

– А от кого вы обо всем этом узнали, тетя Августа?

– Мистер Висконти рассказал Марио все самое существенное, когда приехал в Милан, а остальное легко вообразить. Особенно ясно могу представить себе бедного мистера Висконти в лиловых носках. «Дитя мое, – сказал он, – здесь не место для исповеди». – «Не все ли равно. Какое это имеет значение? Мы вот-вот умрем, а на мне смертный грех. Я прошу вас, монсеньор, ну пожалуйста». (Она к этому времени уже разглядела лиловые носки.) Мистера Висконти больше всего беспокоило то, что она привлекала к нему всеобщее внимание. «Дитя мое, – сказал он ей, – в таких чрезвычайных обстоятельствах достаточно будет простого раскаяния». Но нет, ее невозможно было провести таким дешевым образом, так сказать «распродажей по сниженным ценам по случаю закрытия магазина». Она подошла и опустилась на колени у его ног, воскликнув: «Ваше преосвященство!» Она, очевидно, привыкла, обращаясь к немецким офицерам, повышать их в звании: любому капитану приятно, когда его называют майором. «Я не епископ, – ответил мистер Висконти. – Я всего лишь скромный священнослужитель». Марио с пристрастием расспросил отца об этом эпизоде, и я тут ничего не сочинила. Если кто и присочинил какие-то детали, так это Марио. Ты ведь знаешь – он пишет пьесы в стихах. «Отец, – молила девушка, она с полуслова поняла, что он хочет сказать, – помогите мне». – «Но есть тайна исповеди», – увещевал он ее. Они теперь взывали друг к другу, и она облапила колено мистера Висконти, а он облапил ей макушку, как это делают священники. Не исключено, что именно такое рукоблудие побудило немецкого офицера прервать их разговор. «Прошу вас, монсеньор, если уж ей так хочется исповедаться, бог с ней. Вот вам ключ от моего номера, по коридору прямо мимо уборной».

Итак, мистер Висконти отправился с этой юной истеричкой в номер – он чуть не прихватил с собой рюмку. Выбора у него не было, хотя сам он уже лет тридцать не ходил на исповедь и ему никогда не приходилось играть роль священника. К счастью, в номере был включен кондиционер, и его гудение заглушало бормотание мистера Висконти, а девушка была так поглощена собственной ролью в этом спектакле, что не обращала внимания на его игру. Она, не теряя времени – мистер Висконти едва успел сесть на постель, отодвинув в сторону стальную каску и бутылку шнапса, – перешла к подробностям. Он хотел закончить все как можно быстрее, но он сознался Марио, что невольно заинтересовался рассказом и ему захотелось узнать еще кое-какие подробности. Что ни говори, но он был неофитом, правда не в религиозном значении этого слова. «Сколько раз, дитя мое?» – эту фразу он хорошо запомнил со времен отрочества. «Как вы можете меня об этом спрашивать, отец? Я этим занималась беспрерывно, пока длилась оккупация. Но ведь они же были нашими союзниками, отец мой». – «Да, конечно, дитя мое».

Я ясно вижу, какое он получал удовольствие от возможности узнать что-то новенькое по этой части, несмотря на нависшую опасность. Мистер Висконти был большой распутник.

Он спросил: «И всегда было одно и то же, дитя мое?»

Она взглянула на него с изумлением: «Нет, конечно, отец. За кого вы меня принимаете?»

Он смотрел на коленопреклоненную девушку и – в этом я ничуть не сомневаюсь – с трудом удерживался, чтобы не ущипнуть ее. Щипать он был большой мастер.

«Что-нибудь противоестественное, дитя мое?» – спросил он. «Что вы называете противоестественным?»

Мистер Висконти объяснил ей.

«Что же тут противоестественного, отец мой?»

Тут они затеяли спор на тему, что может считаться естественным и что противоестественным. Мистер Висконти от возбуждения начисто забыл о нависшей над ним опасности. Но тут постучали в дверь, и он, кое-как осенив себя подобием креста, пробормотал сквозь шум кондиционера какие-то слова, которые могли сойти за отпущение. Не успел он произнести их, как послышался голос немецкого офицера: «Поторопитесь, монсеньор, у меня для вас более важный клиент».

Это была генеральская жена, которая спустилась в бар, чтобы выпить в последний раз перед бегством на север сухого мартини. Узнав, что происходит, она залпом выпила мартини и приказала офицеру организовать ей исповедь. Так мистер Висконти попался вторично.

На улице Венето стоял адский грохот, немецкие танки уходили из Рима. Генеральской жене пришлось кричать, чтобы мистер Висконти мог ее услышать. У нее был довольно низкий голос, почти мужской, и мистер Висконти сказал, что почувствовал себя на плацу. Он едва не щелкнул каблуком, когда она проревела: «Адюльтер. Три раза». – «Вы замужем, дочь моя?» – «Конечно, замужем. Что за дурацкий вопрос? Я жена генерала…» Я уже забыла уродливую тевтонскую фамилию, которую она назвала. «Ваш муж об этом знает?» – «Конечно, нет. Он же не священник». – «Стало быть, вы виноваты еще и в том, что солгали». – «Да-да, естественно, а как иначе. Все так и есть. Поторопитесь же, отец. На машину уже грузят вещи. Через несколько минут мы отбываем во Флоренцию». – «Вы еще что-нибудь хотели мне рассказать?» – «Ничего существенного». – «Аккуратно ли вы посещали мессу?» – «Не каждый раз. Сейчас военное время, отец». – «Ели мясо по пятницам?» – «Вы забыли, что теперь это разрешено, отец. Над головой самолеты союзников. Мы должны ехать немедленно». – «Бога нельзя торопить, дитя мое. Предавались ли вы нечестивым мыслям?» – «Да, отец. Я заранее все подтверждаю, только дайте мне отпущение. Я должна бежать». – «У меня нет уверенности, что вы должным образом очистили свою совесть». – «Если вы тотчас же не дадите мне отпущение, я велю вас арестовать. За саботаж». В ответ на это мистер Висконти сказал: «Лучше бы вы дали мне место в машине. Мы могли бы сегодня же вечером закончить исповедь». – «У меня в машине нет свободного места. Шофер, мой муж, я сама и собака». – «Собака места не занимает. Она может сидеть у вас на коленях». – «Это ирландский волкодав». – «Оставьте его здесь», – сказал мистер Висконти решительным тоном. И в этот момент раздался выхлопной выстрел, который генеральша приняла за взрыв. «Вульф мне нужен для защиты, отец. Война – вещь, весьма опасная для женщин». – «Вы будете под защитой нашей святой матери церкви, – сказал мистер Висконти, – а также вашего мужа». – «Я не могу оставить Вульфа. Мне в этой жизни больше некого любить». – «А как же три адюльтера? И ваш муж?..» – «Все они ничего для меня не значат». – «В таком случае я предлагаю оставить здесь генерала».

Так все и вышло. Генерал замешкался – он ругал швейцара, потому что не мог найти футляра от очков, – и в это время генеральша села в машину рядом с шофером, а мистер Висконти поместился на заднем сиденье рядом с Вульфом.

«Поехали!» – приказала генеральша.

Шофер колебался, но он больше боялся жены, чем мужа. Генерал вышел и стал кричать им вслед, когда они отъехали – танк остановился и пропустил штабную машину. Никто, кроме Вульфа, не обратил внимания на крики генерала. Пес перебрался через мистера Висконти, мазнув его по лицу вонючим брюхом и сбив с него шапку, принялся отчаянно лаять и рваться из машины. Генеральша любила Вульфа, но Вульф любил не ее, а генерала. Вполне возможно, что генерал ассоциировался у него с едой и прогулками. Мистер Висконти вслепую нащупал ручку – он едва успел опустить стекло, как Вульф выскочил на дорогу прямо под гусеницы идущего за машиной танка. Его тут же расплющило. Оглянувшись, мистер Висконти увидел, что на дороге лежит нечто вроде фигурного пряника в виде собаки.

Так мистер Висконти сразу избавился от пса и от генерала и теперь мог с относительным комфортом следовать во Флоренцию. При этом он был лишен комфорта душевного, поскольку генеральша впала от горя в истерическое состояние. Мне кажется, Карран справился бы с этой ситуацией намного лучше мистера Висконти. В Брайтоне Карран обычно предлагал умирающей собаке ритуальную кость в качестве последнего причастия, но бедное животное уже, конечно, было не в состоянии ее обглодать. На брайтонской набережной под машинами гибло множество собак, и полицию очень раздражали их владельцы, которые отказывались убрать труп, пока не придет Карран и не отпустит им грехи. Но мистер Висконти, как я тебе уже говорила, не был религиозным человеком. Я могу себе представить, что все слова, сказанные им в утешение, были жалкими и неубедительными. Он, наверное, говорил о том, что генеральшу ждет наказание за ее грехи (у мистера Висконти всегда была садистская жилка), и о муках, которые мы терпим в земной жизни. Бедный мистер Висконти, ему, должно быть, нелегко пришлось на этом пути во Флоренцию.

– А что сталось с генералом?

– Кажется, его захватили союзники. Не знаю, повесили его в Нюрнберге или нет.

– У мистера Висконти, очевидно, немало всего на совести.

– У мистера Висконти нет совести, – радостно объявила тетушка.

 

15

По какой-то непонятной причине старомодный вагон-ресторан, сохранивший даже некоторую поблекшую элегантность, присоединили к экспрессу после турецкой границы, когда, в общем, он был уже ни к чему. Тетушка в этот день поднялась рано, и мы вдвоем с ней пили превосходный кофе с тостами и джемом. По настоянию тетушки мы заказали еще и легкое красное вино, хотя, надо сказать, я не привык пить в такую рань. За окном океан высокой волнистой травы простирался до светло-зеленого бледного горизонта. В щебете голосов, да и во всей атмосфере чувствовалась праздничная приподнятость, предвещающая конец путешествия; ресторан наполнился пассажирами, которых мы ни разу не видели: вьетнамец в синих хлопчатобумажных брюках разговаривал с лохматой девушкой в шортах, к ним присоединилась пара молодых американцев, которые все время держались за руки, у парня волосы были такие же длинные, как у девушки. Они тщательно пересчитали деньги и отказались от второй чашки кофе.

– Где Тули? – спросила тетушка.

– Вчера вечером ей было нехорошо. Мне неспокойно за нее, тетя Августа. Ее молодой человек отправился в Стамбул автостопом, и может случиться, что он еще не доехал или уехал без нее.

– Куда?

– Она точно не знает. В Катманду или Вьентьян.

– Стамбул – место довольно непредсказуемое, – сказала тетушка. – Я и сама не знаю, что меня там ждет.

– А что должно ждать?

– Мне надо обговорить одно дельце со старым другом, генералом Абдулом. Я ждала телеграмму в «Сент-Джеймсе и Олбани», но она так и не пришла. Остается надеяться, что какая-то весточка оставлена для меня в «Пера палас».

– Что за генерал?

– Я познакомилась с ним еще во времена бедного мистера Висконти. Он оказался очень полезным при переговорах с Саудовской Аравией. Он тогда был турецким послом в Тунисе. Какие банкеты мы закатывали в «Эксельсиоре»! Это тебе не «Корона и якорь» и выпивки с беднягой Вордсвортом.

Пейзаж постепенно менялся, пока мы подъезжали к Стамбулу. Травяное море осталось позади, и экспресс шел теперь со скоростью маленького пригородного поезда. Высунувшись из окна, я заглянул поверх стены и увидел дворик и при желании мог заговорить с девушкой в красной юбке, глядевшей на меня, пока поезд медленно тащился мимо; человек на велосипеде некоторое время ехал вровень с нами. Птицы на красных черепичных крышах сидели, опустив клювы, и судачили, как деревенские кумушки.

– Я очень боюсь, что у Тули будет ребенок, – сказал я.

– Ей следовало принять меры предосторожности. Генри, но в любом случае тебе еще рано волноваться.

– Господь с вами, тетушка. Я совсем не это имел в виду. Как вам такое могло прийти в голову?

– Это естественное умозаключение. Вы так много времени проводили вместе. В девчушке, несомненно, есть какой-то щенячий шарм.

– Я уже стар для таких вещей.

– Ты еще молодой, подумаешь – пятьдесят! – ответила тетушка.

Дверь повернулась и лязгнула, и появилась Тули, но Тули совершенно преображенная. Может быть, она на сей раз не так сильно подвела глаза, которые сияли, как никогда до этого.

– Привет! – крикнула она через весь вагон.

Четверо молодых людей повернулись, поглядели на нее и тоже крикнули «Привет!», будто старой знакомой.

– Привет, – ответила она им, а я почувствовал укол ревности, такой же необъяснимый, как и утренние приступы раздражения.

– Доброе утро, доброе утро, – сказала она нам – со старшим поколением она, видимо, разговаривала на другом языке. – Мистер Пуллинг, все в порядке.

– Что в порядке?

– Цикл. Месячный цикл. Видите, я была права. Вагонная болтанка… Словом, помогло. У меня ужасно болит живот, но настроение обалденное. Прямо не дождусь, чтобы сказать Джулиану. Ой, я так надеюсь, что он будет в Гульханэ, когда я доберусь туда.

– Ты куда? В Гульханэ? – крикнул американец.

– Да, а ты?

– Тоже. Мы можем поехать вместе.

– Колоссально.

– Садись к нам и возьми себе кофе, если у тебя есть деньги.

– Вы не обидитесь? – спросила Тули тетушку. – Они тоже едут в Гульханэ. Вы были так добры, мистер Пуллинг, – обратилась она ко мне. – Не знаю, что бы я без вас делала. Это был период полного душевного мрака.

Как ни странно, но мне захотелось, чтобы она называла меня Клякса.

– Не увлекайтесь сигаретами, Тули, – посоветовал я.

– Теперь-то уж можно не экономить. Их там легко достать – в Гульханэ, я имею в виду. В Гульханэ все можно достать. Даже кислоту. Мы ведь с вами не расстаемся? Мы еще увидимся, правда?

Но увидеться нам больше не довелось. Она теперь принадлежала молодым, и мне ничего не оставалось, как только помахать ей в спину, когда она прошла впереди нас через таможню. Американская пара шла, по-прежнему держась за руки, а вьетнамский парнишка в одной руке тащил сумку Тули, а другой обнимал ее за плечи, чтобы защитить от толпы, протискивающейся за барьер в зал таможни. Ответственность с меня была снята, но Тули не уходила из памяти, как упорная глухая боль, которая, несмотря на свою незначительность, не перестает тебя мучить. Вот так, наверное, и начинаются серьезные заболевания, вроде рака.

Интересно, ждет ли ее Джулиан? И поедут ли они в Катманду? Будет ли она всегда помнить, что нужно вовремя принять таблетку? Когда я второй раз за день тщательно брился в номере «Пера палас», то обнаружил, что в полумраке купе не заметил на щеке пятнышко от губной помады. Вот откуда проистекал скоропалительный вывод тетушки. Я стер пятно и тотчас же снова стал думать о ней. Я мрачно поглядел на свое лицо в зеркале, но на самом деле мой мрачный взгляд был направлен на ее мать, живущую в Бонне, и отца, болтающегося неизвестно где по делам ЦРУ, а также на Джулиана, боящегося кастрации, – на всех тех, которые должны были заботиться о ней, а вместо этого сняли с себя всякую ответственность.

Мы с тетей Августой позавтракали в ресторанчике под названием «У Абдуллы», после чего она повезла меня осматривать главные туристские достопримечательности – Голубую мечеть и Святую Софию. Меня все время не покидало чувство, что тетушка сильно обеспокоена – в отеле на ее имя не было никакой корреспонденции.

– А вы не можете позвонить генералу? – спросил я ее.

– Даже когда он служил в тунисском посольстве, он не доверял своему телефону.

Мы стояли в почтительной позе посреди Святой Софии – здание, когда-то прекрасное, теперь было испещрено уродливыми бледными арабскими надписями цвета хаки и напоминало огромный неряшливый зал ожидания на железнодорожной станции, когда нет наплыва пассажиров. Несколько человек изучали расписание поездов, и один из посетителей держал чемодан.

– Я забыла, какая она безобразная, – сказала тетушка. – Пойдем домой.

Странно звучало слово «дом» применительно к «Пера палас», напоминающему павильон в восточном стиле, специально построенный для международной ярмарки. Тетушка заказала две порции ракии в баре, где были сплошь зеркала и резьба. От генерала Абдула все еще не было никаких вестей, и я впервые увидел тетушку в растерянности.

– Когда он дал знать о себе в последний раз? – спросил я.

– Я говорила тебе. Я получила письмо в Лондоне, на следующий день после визита этих полицейских. А потом весточку в Милане через Марио. Он сообщал, что все в порядке. Если бы произошли какие-то изменения, Марио бы знал.

– Уже почти время обеда.

– Я не хочу есть. Прости меня, Генри, я немного расстроена. Может быть, из-за тряски в поезде. Я прилягу и буду ждать звонка. Не могу допустить, что он меня подвел. Мистер Висконти всегда полагался на генерала Абдула, а ведь он мало кому доверял.

Я один пообедал в отеле, в огромном ресторане, который напомнил мне Святую Софию – обед был весьма посредственный. Я выпил несколько стопок ракии, для меня непривычной, и не исключено, что именно отсутствие тетушки придало мне легкомыслия. Я не собирался ложиться спать так рано, и мне хотелось, чтобы со мной была Тули. Я вышел из отеля и сразу же нашел шофера такси, немного говорящего по-английски. Он сказал, что он грек, но Стамбул знает, как родной город. «Со мной вы в безопасности, в полной безопасности», – повторял он, выразительным жестом указывая мне на стены домов и проулки, как будто там притаились волки. Я просил его покатать меня по городу. Мы нырнули в узкую улочку, потом в другую, без всякой перспективы и почти без света. Затем он подъехал к какой-то темной, подозрительного вида двери, на пороге которой спал бородатый ночной стражник.

– Безопасный дом, – сказал шофер. – Безопасный, чистый. Совсем безопасный.

И вдруг я вспомнил с тяжелым чувством то, что так хотел поскорее забыть, – дом с диванами позади «Мессаджеро».

– Нет, нет. Поезжайте дальше. Я не это имел в виду, – попытался я ему объяснить. – Отвезите меня в какое-нибудь тихое местечко, куда пошли бы сами. Выпить с друзьями. Понимаете, с вашими друзьями.

Мы проехали несколько миль по берегу Мраморного моря и остановились перед незамысловатым неприглядным зданием с вывеской: "Отель «Западный Берлин». Меньше всего оно отвечало моим представлениям о Стамбуле. Здание имело три этажа и вполне могло быть построено на развалинах Берлина по дешевке каким-нибудь местным подрядчиком. Шофер повел меня в зал, который занимал почти весь нижний этаж. Молодая женщина стояла возле небольшого рояля и пела, как мне показалось, сентиментальные песенки перед публикой, состоящей из пожилых мужчин в рубашках с засученными рукавами – они сидели за массивными столами и пили пиво. У большинства из них, как и у моего шофера, были длинные седые усы, когда песня кончилась, они громко и старательно захлопали. Перед нами поставили стаканы с пивом, и мы выпили за здоровье друг друга. Пиво было отличное, это я успел заметить, но оно наслоилось на солидную дозу ракии и вина, которые я пил до прихода сюда, и от всей этой мешанины дух мой взыграл. В девушке я нашел сходство с Тули и даже вообразил, что эти грузные мужчины вокруг…

– Вы случайно не знаете генерала Абдула? – спросил я шофера.

Он испуганно сделал мне знак молчать. Я поглядел кругом и увидел, что, кроме певицы, в этом большом зале нет ни одной женщины. Когда рояль умолк, девушка, взглянув на часы, которые показывали ровно полночь, торопливо схватила сумочку и исчезла за дверью в дальнем конце зала. После того как снова наполнили стаканы, тапер заиграл, на этот раз что-то более веселое и энергичное, и все эти пожилые мужчины разом поднялись с места и, обняв друг друга за плечи, начали танцевать, то смыкая, то размыкая круг: они наступали и отступали назад, притопывая в такт музыке. Они танцевали молча, в них не было и следа хмельного веселья, я чувствовал себя посторонним, присутствующим на какой-то религиозной церемонии, символического смысла которой он не в состоянии понять. Даже мой шофер бросил меня, чтобы положить руки на плечи соседа, а я сидел и пил с горя пиво, пытаясь залить ощущение своей непричастности. Я был пьян и знал это – в глазах моих стояли пьяные слезы, и мне хотелось швырнуть стакан об пол и присоединиться к танцующим. Но я был им чужой, всегда и повсюду чужой. Тули ушла со своими молодыми друзьями, а мисс Кин уехала к родственникам в Коффифонтейн, оставив свое кружевное плетение на стуле под Вандервельде. Я же всю жизнь буду защищен, как в бытность мою кассиром, гигиеническим экраном из пластика. До меня даже не долетало дыхание танцующих, когда они кружили вокруг моего стола.

Тетушка, очевидно, сейчас обсуждает какие-то важные для нее дела с генералом Абдулом. Она встретила своего приемного сына в Милане гораздо теплее, чем она встречает меня. Она, прощаясь с Вордсвортом в Париже, посылала ему воздушные поцелуи, и в глазах у нее стояли слезы. У нее свой мир, в который мне доступа нет, и лучше мне было оставаться с моими георгинами и прахом матушки, которая – если можно верить тетушке – вовсе не была моей матерью. И так я сидел в отеле «Западный Берлин», проливая пьяные слезы от жалости к себе, и завидовал мужчинам, которые танцевали, положив руки на плечи друг другу.

– Уедем отсюда, – сказал я шоферу, когда он вернулся за столик. – Допивайте пиво, и поедем.

– Вам не понравилось? – спросил он, когда мы поднимались на холм по дороге в отель.

– Я просто устал, в этом все дело. Я хочу лечь спать.

Возле отеля путь нам преградили две полицейские машины. Пожилой человек с тростью, висящей на левой руке, выбираясь из машины, поставил на землю правую негнущуюся ногу, как раз когда мы подъехали.

Шофер сказал мне с почтительным ужасом:

– Это полковник Хаким.

На полковнике был классический серый костюм из фланели в белую полоску, и я заметил небольшие седые усы. Он был похож на ветерана армии или флота, выходящего из автомобиля у своего клуба.

– Очень большой человек, – сказал шофер, – к грекам хорошо относится.

Я прошел в отель мимо полковника. Администратор стоял в дверях явно для того, чтобы встретить его. Я для него был столь незначительной особой, что он даже не посторонился, чтобы дать мне пройти, и не ответил, когда я пожелал ему доброй ночи. Мне пришлось обойти его. Я поднялся в лифте на пятый этаж. Увидев свет под дверью тетушкиного номера, я постучался и вошел. В ночной кофточке она сидела очень прямо в постели и читала роман в яркой бумажной обложке.

– Знакомился со Стамбулом, – сказал я.

– Я тоже.

Шторы были раздвинуты, и внизу под нами лежал город с его тысячами огней. Она положила книжку рядом с собой. На обложке была изображена обнаженная молодая женщина. Она лежала в постели, из спины у нее торчал нож. Рядом стоял мужчина со зверским лицом и красной феской на голове. Книга называлась «Турецкие услады».

– Погружаюсь в местную атмосферу, – сказала она.

– Этот человек в феске и есть убийца?

– Нет, это полицейский. Неприятный тип по имени полковник Хаким.

– Как странно… Дело в том, что…

– Убийство произошло в этом самом отеле «Пера палас», но тут очень много перевранных деталей, как обычно у романистов. В девушку влюблен агент британской секретной службы, несгибаемый человек с чувствительной душой по имени Эмис, и в последний вечер перед убийством он пригласил ее на обед в ресторан «У Абдуллы» – помнишь, мы там завтракали? Потом следует любовная сцена в Святой Софии и покушение на жизнь Эмиса в Голубой мечети. Мы с тобой словно совершили литературное паломничество.

– Вряд ли это имеет отношение к литературе.

– Ты все же сын своего отца. Он все пытался заставить меня читать Вальтера Скотта, особенно «Роб Роя», но я всегда предпочитала такое вот чтение. Действие развертывается гораздо быстрее и описаний куда меньше.

– И этот Эмис убил ее?

– Нет, конечно, но его подозревает полковник Хаким, который использует очень жестокие методы ведения допроса, – сказала она со смаком.

Раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

– Может, это наконец генерал Абдул, – сказала она, – хотя вряд ли он станет звонить так поздно.

– Говорит портье. Мисс Бертрам у себя?

– Да. А в чем дело?

– Простите, что вынужден ее побеспокоить, но ее хочет видеть полковник Хаким.

– В такой поздний час? Абсолютно невозможно. Что случилось?

– Он уже поднимается к вам. – В трубке послышались гудки.

– Полковник Хаким сейчас идет к вам, – сказал я.

– Полковник Хаким?

– Невымышленный полковник Хаким. Он тоже полицейский чин.

– Полицейский чин? Снова? Я готова поверить, что вернулись старые времена. Времена мистера Висконти. Генри, будь любезен, открой мой чемодан. Зеленый. Там лежит светлое пальто. Желтовато-коричневое, с меховым воротником.

– Да, тетушка. Оно здесь.

– А под ним в картонной коробке свеча, декоративная свеча.

– Нашел коробку.

– Достань свечу, но смотри, будь осторожен – она довольно тяжелая. Поставь ее сюда, на тумбочку, и зажги. При свечах я выгляжу гораздо лучше.

Свеча была необыкновенно тяжелая, и я едва не выронил ее. Я решил, что для устойчивости в основание свечи вделан свинец. Большой алый брусок, высотой в фут, был с четырех сторон украшен геральдическими значками и завитушками. Понадобилось немало искусства, чтобы отлить все это в воске, которому суждено было так быстро сгореть. Я зажег фитиль.

– А теперь потуши свет, – сказала тетушка.

Она оправила кофту и взбила подушку. В дверь постучали, и вошел полковник Хаким.

Он остановился в дверях и поклонился.

– Мисс Бертрам? – спросил он.

– Да. А вы полковник Хаким?

– Да. Я должен извиниться перед вами за такой поздний визит без предупреждения. – Он говорил по-английски с еле уловимым акцентом. – Мне кажется, у нас есть общий знакомый, генерал Абдул. Разрешите мне сесть.

– Конечно. Прошу вас. Кресло у туалетного столика самое удобное. Это мой племянник Генри Пуллинг.

– Добрый вечер, мистер Пуллинг. Я надеюсь, вам понравился дансинг в отеле «Западный Берлин»? Веселое место, почти неизвестное туристам. Могу я зажечь свет, мисс Бертрам?

– Я бы попросила вас этого не делать. У меня слабые глаза, и я предпочитаю поэтому читать при свече.

– Очень красивая свеча.

– Их делают в Венеции. Это гербы их четырех дожей, самых великих, но только не спрашивайте меня их имена. Как поживает генерал Абдул? Я надеялась повидать его.

– Боюсь, что генерал Абдул тяжело болен.

Прежде чем сесть в кресло, полковник Хаким повесил палку, зацепив ее ручкой за зеркало. Он наклонился к тетушке, слегка вытянув шею, что придало почтительность всей его позе. Объяснялось, однако, все просто – в правом ухе, как я заметил, у него был маленький слуховой аппарат.

– Насколько я понимаю, генерал Абдул был вашим большим другом… и другом мистера Висконти? – сказал он.

– Вы хорошо осведомлены, полковник, – сказала тетушка с обворожительной улыбкой.

– Такая у меня работа – совать нос в чуждые дела.

– Чужие.

– Эх, давно не говорил по-английски.

– Вы следили за мной, когда я ездил в «Западный Берлин»? – спросил я.

– Нет, но это я посоветовал шоферу отвезти вас туда, – ответил полковник. – Мне казалось, вам будет интересно, и потому я надеялся, что вы пробудете там подольше. Фешенебельные ночные клубы здесь очень банальные, без местной экзотики. Они мало чем отличаются от парижских или лондонских, с той только разницей, что там шоу получше. Я, естественно, велел шоферу отвезти вас сперва в какое-нибудь другое место. Но разве угадаешь?

– Расскажите мне про генерала Абдула, – нетерпеливо прервала его тетушка. – Что с ним случилось?

Полковник Хаким наклонился к тетушке еще больше и сказал, понизив голос, будто выдавал какой-то секрет:

– Он был застрелен, когда пытался бежать.

– Бежать?! – воскликнула тетушка. – Бежать от кого?

– От меня.

Полковник Хаким скромно потупил глаза и поправил слуховой аппарат. Затем наступила долгая пауза. Казалось, никто не находил слов. Даже тетушка пребывала в замешательстве. Она откинулась на подушку, слегка приоткрыв рот. Полковник достал из кармана жестяную коробочку.

– Ментоловые пастилки. Прошу прощения. Совсем замучила астма. – Он положил пастилку под язык и принялся сосать.

Снова наступило молчание, которое наконец нарушила тетушка.

– От этих пастилок мало пользы, – сказала она.

– Мне думается, дело в самоощущении. Астма относится к нервным болезням. А пастилки как бы смягчают приступ. Но, наверное, только потому, что я верю, что они смягчают.

Чувствовалось, что ему трудно говорить из-за одышки.

– У меня обычно начинается обострение, когда дело, которым я занимаюсь, достигает кульминации.

– Мистер Висконти тоже страдал от астмы, – сказала тетушка. – Его вылечили гипнозом.

– Я бы не хотел отдать себя целиком в чужие руки.

– Мистер Висконти, разумеется, сам держал в руках гипнотизера.

– Тогда другое дело, – сказал одобрительно полковник Хаким. – А где сейчас мистер Висконти?

– Представления не имею.

– Генерал Абдул тоже не имел. Нам эти сведения нужны исключительно для архива «Интерпола». Дело более чем тридцатилетней давности. Я спросил вас между прочим. Лично я не заинтересован. Не это цель моего допроса.

– А вы меня допрашиваете?

– В каком-то смысле да. Надеюсь, форма вас устраивает. Мы нашли ваше письмо, адресованное генералу Абдулу. Там речь идет о вкладе, который он вам рекомендовал сделать. Вы писали ему о том, что находите целесообразным поместить вклад пока в Европе, притом анонимно. Но что и это связано с какими-то трудностями.

– Полагаю, вы не работаете на английский банк?

– К сожалению, я не тот счастливчик, но генерал Абдул затеял кое-какие делишки. Ему сильно не хватало финансов, и он вспомнил о старых друзьях, которые участвовали в его денежных махинациях в прежние времена. Таким образом, он вошел в контакт с вами (может быть, он надеялся через вас снова связаться с Висконти), с немцем по фамилии Вайсман, о котором вы, по всей вероятности, никогда не слышали, и еще с неким человеком, которого зовут Гарвей Краудер, он упаковщик мяса в Чикаго. Он давно находится под наблюдением ЦРУ, и они сообщили нам. Я, как вы понимаете, упомянул эти имена только потому, что эти люди арестованы и дали показания.

– Если вам нужны сведения для ваших досье, – сказала тетушка, – я могу сообщить, что генерал Абдул советовал мне купить конвертируемые облигации «Дойче Тексако» – в Англии это исключено из-за больших комиссионных надбавок, а за границей для проживающей там англичанки все это совершенно незаконно. Поэтому мне только и оставалось сделать это анонимно.

– Неплохая версия, – сказал полковник Хаким. Он снова стал задыхаться и положил в рот еще одну пастилку. – Я упомянул эти имена только для того, чтобы показать, что генерал Абдул слегка выжил из ума. Нормальный человек не станет финансировать такого рода операцию в Турции, да еще иностранными деньгами. Умная женщина, как вы, могла бы сообразить, что, если бы его операция имела хоть малейший шанс на успех, он нашел бы поддержку здесь, на месте. Он не стал бы предлагать чикагскому упаковщику мяса двадцать пять процентов дохода и долю в прибыли.

– Мистер Висконти безусловно сообразил бы все это, – сказала тетушка.

– Но сейчас вы живете одна и не можете воспользоваться советами Висконти. Не исключено, что вас прельстили легкие доходы…

– Помилуйте, полковник. У меня нет детей, и мне не для кого копить.

– А может быть, и авантюрность этой затеи.

– В моем возрасте? – Тетушка просияла от удовольствия.

В дверь постучали, и вошел полицейский. Он что-то сказал полковнику, который перевел нам:

– Ничего предосудительного в багаже мистера Пуллинга не найдено, – сказал он. – А теперь, если вы не возражаете… Мой человек будет очень осторожен, он наденет чистые перчатки, и, могу вас заверить, он ничего не сомнет… Вы не будете возражать, если я зажгу электрический свет, пока он работает?

– Буду, и даже очень, – сказала тетушка, – я забыла в поезде темные очки, и если вы не хотите, чтобы у меня потом раскалывалась голова…

– Конечно, нет, мисс Бертрам. Он справится и так. Вы простите нас, если обыск из-за этого немного затянется?

Полицейский начал с тетушкиной сумочки и часть бумаг из нее передал полковнику Хакиму.

– Сорок фунтов в туристских чеках, – сказал он.

– Я обменяла десять, – сказала тетушка.

– Я вижу по вашему билету, вы собираетесь лететь завтра, то есть сегодня. Недолго вы здесь пробыли. Что заставило вас ехать поездом, мисс Бертрам?

– Мне хотелось встретиться в Милане с пасынком.

Полковник поглядел на тетушку с недоумением.

– Как же так? Судя по паспорту, вы не были в браке.

– Это сын мистера Висконти.

– И тут мистер Висконти.

Полицейский рылся в тетушкином чемодане. Он заглянул в картонную коробку от свечи, потряс ее и понюхал.

– Это коробка для свечи, – сказала тетушка. – По-моему, я вам уже говорила – эти свечи делают в Венеции. Одной хватает на все путешествие. Гарантия, кажется, двадцать четыре часа непрерывного горения. А то и сорок восемь.

– Вы сжигаете истинное произведение искусства.

– Генри, подержи свечу, чтобы полицейскому было лучше видно.

Меня снова поразил вес свечи, когда я ее поднял.

– Не беспокойтесь, мистер Пуллинг, он кончает.

Я с облегчением поставил свечу на место.

– Ну хорошо, – сказал полковник. – Ничего компрометирующего мы в вашем багаже не нашли.

Полицейский теперь укладывал вещи обратно в чемодан.

– Сейчас мы должны будем осмотреть весь номер, это уже чистая формальность. И постель мисс Бертрам, если вы будете так-любезны и согласитесь пересесть на стул, – сказал полковник.

Он сам принял участие в обыске: волоча ногу, он обходил всю комнату, шарил палкой под кроватью и за шкафом.

– А теперь ваши карманы, мистер Пуллинг.

Еле сдерживая злость, я выложил содержимое карманов на журнальный столик. Он внимательно пролистал записную книжку и вынул из нее вырезку из «Дейли телеграф». Нахмурив брови, он с недоумевающим видом прочитал ее вслух: "Мне особенно понравились карминно-красный «Мэтр Роже», светло-красный с белыми кончиками «Черио», кармазинная [темно-малиновая] «Арабская ночь», «Черная вспышка» и «Алый Бахус»…

– Объясните, пожалуйста, мистер Пуллинг.

– Тут нечего объяснять, – сказал я сухо.

– Простите мне мое невежество.

– Это отчет о выставке георгинов. В Челси. Я интересуюсь георгинами.

– Это цветы?

– Разумеется.

– Названия звучат так странно, будто лошадиные клички. Меня ввело в заблуждение слово «кармазинная». – Он положил вырезку обратно и, припадая на одну ногу, подошел к тетушке. – А теперь я хочу пожелать вам доброй ночи, мисс Бертрам. Вы сегодня скрасили мне исполнение моих неприятных обязанностей. Вы даже не представляете, как надоели мне все эти сцены с оскорбленной невинностью. Завтра я пришлю за вами полицейскую машину – она отвезет вас на аэродром.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. Мы можем взять такси.

– Мы бы не хотели, чтобы вы опоздали на самолет.

– Может быть, нам отложить самолет еще на один день и повидаться с бедным генералом Абдулом?

– Боюсь, к нему не допускают посетителей. А что за книжку вы читаете? Что за отвратный тип в красной феске? Это он всадил нож в девушку?

– Нет. Это полицейский. Его зовут полковник Хаким, сказала тетушка, на лице у нее было написано злорадное удовлетворение.

Как только за полковником закрылась дверь, я сердито напустился на тетушку.

– Тетя Августа, что все это значит? – спросил я.

– Небольшой политический скандал, насколько я понимаю. В Турции к политике относятся серьезней, чем у нас в Англии. Совсем недавно они казнили какого-то премьер-министра. Мы только мечтаем об этом, а они действуют. Должна признаться, я так и не поняла, что затевал генерал Абдул. Глупо в его возрасте. Ему уже стукнуло восемьдесят. Но в Турции, мне кажется, столетних больше, чем в любой европейской стране. Сомнительно, однако, чтобы бедняжка Абдул дожил до своего столетия.

– Вы осознали, что нас депортируют? Я думаю, нам надо позвонить в британское посольство.

– Ты преувеличиваешь, дорогой. Они просто предоставляют в наше распоряжение полицейскую машину.

– Ну а что, если мы откажемся?

– Я не собираюсь отказываться. У нас зарегистрированы места в самолете. Я сделала вклад и больше не намерена тут болтаться. Я не надеюсь на быструю прибыль, но двадцать пять процентов – это всегда риск.

– Какой вклад, тетя Августа? Сорок фунтов в туристских чеках?

– Что ты, дорогой. Я купила довольно крупный золотой слиток в Париже. Помнишь того человека из банка?

– Вот что они искали. А где, скажите на милость, вы его прятали?

Я поглядел на свечу и вспомнил, как меня поразил ее вес.

– Да, дорогой. Ты умница, что догадался. Про полковника Хакима этого не скажешь. Подумать только, как нам повезло, что они застрелили бедного генерала Абдула до того, как я передала ему свечу, а не после. Интересно, жив ли он еще. Они, наверное, просто не хотели обсуждать все эти ужасные подробности с женщиной. В любом случае я закажу заупокойную мессу. Сомнительно, чтобы человек в его возрасте мог долго протянуть после пулевого ранения. Один шок чего стоит, если даже они не прострелили ему жизненно важные органы…

Я прервал ее рассуждения.

– Надеюсь, вы не повезете слиток обратно в Англию? – спросил я. Меня вдруг разозлило это полузабытое слово «слиток». Прямо из романа о пиратах. – Неужели у вас совсем нет уважения к закону?

– Все зависит, дорогой, от закона, на который ты ссылаешься. К примеру, возьми десять заповедей. Я не могу воспринимать серьезно заповедь о воле и осле.

– Английских таможенников провести не так легко, как турецкую полицию.

– Полусгоревшая свеча выглядит очень убедительно. Я и раньше этим пользовалась.

– А что, если они попытаются взять ее в руки?

– Но они не станут этого делать, дорогой. Будь фитиль и воск нетронутыми, они могли бы еще заставить меня заплатить пошлину или же какой-нибудь подозрительный чиновник решил бы, что это фальшивая свеча, в которой спрятаны наркотики. Но это всего лишь полусгоревшая свеча. Нет-нет. Риск невелик. И кроме того, мой возраст – надежная защита.

– Я отказываюсь лететь в Англию с этим слитком. – Меня опять передернуло.

– У тебя нет выбора, дорогой. Полковник, безусловно, сам придет проводить нас, а посадки до Лондона не будет. В чем главная прелесть депортации? Нам не надо еще раз проходить через турецкую таможню.

– Скажите на милость, тетя Августа, для чего вы все это делаете? Брать на себя такой…

– Мистеру Висконти нужны деньги.

– Но он украл ваши.

– Это было очень давно. Сейчас они все наверняка кончились.

 

16

Вернувшись домой, я словно попал в другой, какой-то более светлый мир; я приехал под вечер, когда тени уже начали удлиняться; где-то вдалеке по Норман-лейн на бешеной скорости пронесся мопед; подросток насвистывал мотив из битлов. С непередаваемым облегчением я позвонил в «Петушок» и заказал протертый суп из шпината, бараньи котлетки и «чеддер» – в Стамбуле я ничего подобного не ел. Затем я вышел в сад. Майор Чардж забросил мои георгины; с каким удовольствием я стал поливать их, пересохшая почва впитывала воду, как мучимый жаждой человек, и казалось, будто я вижу, как в ответ цветы расправляют лепестки. «Траур по королю Альберту» было уже не спасти, но «Бен Гуры» засияли ярче, как будто долгое иссушающее состязание на колесницах осталось далеко позади.

Майор Чардж заглянул ко мне в сад поверх изгороди и спросил:

– Удачное было путешествие?

– Да, спасибо, интересное, – ответил я сухо, направляя мощную струю воды прямо на корни. Дурацкий наконечник я давно снял, пользы от него было мало.

– Я старался не заливать их, – сообщил майор.

– Оно и видно, земля совсем пересохла.

– Я держу золотых рыбок, – пояснил майор. – Когда я уезжаю, приходящая служанка, черт бы ее побрал, всегда их перекармливает. К моему возвращению половина околевает.

– Цветы не рыбки, майор. В такую сухую осень им требуется много воды.

– Я против крайностей, – отрубил майор Чардж. – И в политике тоже. Мне что фашисты, что коммунисты – ни тех, ни других не перевариваю.

– Вы либерал?

– Помилуй бог, с чего вы взяли? – Майор мгновенно ретировался.

Вечерняя почта пришла ровно в пять: проспект из «Литтлвудза» [крупная торгово-посылочная фирма, владеет рядом универсамов и универмагов в разных городах Великобритании; основана в 1932 г.], хотя меня это мало интересует, счет из гаража, брошюра от лоялистов Британской империи, которую я тут же выбросил в мусорную корзину, и письмо с южноафриканским штемпелем. Адрес на конверте был напечатан на машинке, поэтому я не сразу понял, что письмо от мисс Кин. Еще меня поставила в тупик коробка порошка «Омо», прислоненная к нижней ступеньке. Я определенно не заказывал никаких моющих средств. Всмотревшись, я разобрал, что это подарок от фирмы. Какую уйму денег сэкономили бы изготовители, если бы поручали рекламировать их продукцию местным магазинам – здесь-то знали, что я и так регулярно покупаю «Омо». Я унес коробку на кухню и с удовольствием убедился, что мой порошок почти весь вышел, так что теперь я был избавлен от покупки нового.

Сделалось прохладно, и, прежде чем вскрыть конверт, я включил электрокамин. Письмо было от мисс Кин, понял я наконец. Она купила себе пишущую машинку, но практики ей явно еще не хватало. Интервалы между строчек неровные, масса опечаток – часто она по ошибке стукала не ту букву, а многие вообще пропускала. Она съездила, писала она, в Коффифонтейн – три часа езды на машине, – чтобы посмотреть в кино «Унесенные метром», в здешнем кинотеатре возобновили показ этого фильма. Мисс Кин сообщала, что Кларк Фейбл не так хорош, как ей помнилось. Она даже не пыталась исправлять опечатки – я увидел в этом характерную для нее кротость и смирение, а может быть, и привычную покорность судьбе. Возможно, она считала непорядочным скрывать свои провинности. «Раз в неделю, – писала она, – кузина ездит в бак. У нее очень хорошие отношения с управляющим, но все-таки он не такой настоящий друг, каким были вы для моего отца и для меня. Мне очень не хватает церкви св.Иоанна и проповедей нашего викария. Здесь поблизости имеется только голландская деформатская церковь, но она мне совсем не нравится». В слове «деформатская» она все-таки исправила "д" на "р". Вероятно, испугалась, что я могу принять это за намеренный выпад.

Я задумался над тем, как ей ответить. Я знал, что приятнее всего ей было бы письмо, содержащее новости о Саутвуде, самые будничные детали – вплоть до состояния моих георгинов. А как же быть с моим эксцентричным путешествием в Стамбул? Упомянуть о нем вскользь выглядело бы неестественно и даже претенциозно, а если описать все приключения, рассказав про полковника Хакима, золотой слиток и генерала Абдула, она решит, что мой образ жизни полностью переменился, и это усилит ее чувство оторванности и одиночества в своем Коффифонтейне. Я стал уже сомневаться, стоит ли вообще отвечать, но вот на последней странице (бумага, видимо, съехала, и строчка побежала вверх, залезая на предыдущую строку) она писала: «Я так жду Ваших писем, они приближают ко мне Саутвуд». Я положил письмо в ящик письменного стола, где хранились другие ее письма.

Уже совсем стемнело, но до того, как принесут заказанный обед, оставалось все равно больше часу, поэтому я подошел к полкам, чтобы выбрать какую-нибудь книгу. Как и мой отец, я редко покупаю новые книги, хотя в отличие от него не ограничиваю свое чтение фактически одним-единственным автором. Современная литература меня не привлекает – на мой взгляд, наивысшего уровня английская поэзия и проза достигли в викторианскую эпоху. Если бы я стал писателем (а в юности, до того как матушка подыскала мне место в банке, я порой мечтал об этом), я взял бы себе за образец кого-нибудь из второстепенных прозаиков-викторианцев (подражать гениям – и пытаться бесполезно), скажем Р.Л.Стивенсона или даже Чарлза Рида. У меня много сочинений Уилки Коллинза, хотя его детективные вещи нравятся мне меньше остальных в этом отношении я не разделяю вкусов тетушки. Если бы мне выпало быть поэтом, я бы удовольствовался весьма скромным местом и был бы счастлив заслужить, если бы довелось, титул английского Маэни [Маэни, Фрэнсис Сильвестр (1804-1866) – ирландский поэт, более известный под псевдонимом Отец Праут], воспев Саутвуд, как он воспел Шендон [предместье ирландского города Корка]. Это одно из любимых моих стихотворений в «Золотой сокровищнице» Палгрейва. Быть может, упоминание в письме мисс Кин церкви св.Иоанна, чей колокольный звон доносится до меня воскресным утром, когда я работаю в саду, напомнило мне о Маэни, и я снял с полки антологию.

Строки о Святой Софии никогда прежде не были для меня наполнены таким смыслом: этот унылый мавзолей не идет ни в какое сравнение с нашим св.Иоанном, и упоминание о нем теперь всегда будет связываться в моем сознании с полковником Хакимом.

Одна книга вызывает в памяти другую, и вдруг впервые за много лет я достал том Вальтера Скотта. Я вспомнил, как отец любил гадать по его романам – это называлось играть в Sortes Virgilianae. Мать считала эту игру кощунственной, если только не гадать всерьез, по Библии. Я подозревал, что отец загибал уголки у определенных страниц, чтобы сразу попасть на подходящую фразу с целью подразнить и ошеломить мою мать. Однажды, когда он жестоко мучился от запора, он открыл «Роб Роя» якобы наугад и прочел вслух: «Вошел мистер Оуэн. С такой регулярностью действовал мозг и организм сего достойного человека…» И сейчас я решил погадать и подивился уместности попавшегося мне отрывка: «Один лишь добротный обед способен был поднять мое настроение, дабы я мог воспротивиться унынию, незаметно завладевавшему моей душой».

Я и вправду впал в угнетенное настроение, не знаю уж из-за чего: то ли сыграло роль письмо мисс Кин, то ли мне больше, чем я мог предполагать, не хватало общества моей тетушки, а может быть, Тули оставила некую брешь в моей душе. Теперь, когда у меня не было обязательств ни перед кем, кроме себя самого, радость от возвращения в свой дом и сад как-то начала меркнуть. В надежде отыскать утешительное изречение я снова раскрыл «Роб Роя» – и обнаружил между страницами любительский снимок: пожелтевший прямоугольник, изображающий хорошенькую девушку в старомодном купальном костюме, сделанный старомодной камерой Брауни. Девушка стояла, чуть пригнувшись, она уже успела спустить лямку с одного плеча и сейчас улыбалась, как будто ее застигли в момент переодевания. Я не сразу узнал тетушку Августу, а когда узнал, подумал прежде всего, как она была тогда привлекательна. Кто ее фотографировал? Сестра? Но в таком случае вряд ли она подарила бы подобную карточку моему отцу. Я заключил, что, скорее всего, он фотографировал ее сам и спрятал снимок в Вальтера Скотта, которого матушка наверняка не стала бы читать. Так вот какой она была в те далекие – сколько ей тут, едва ли больше восемнадцати – времена, когда она еще не свела знакомство с Карраном, или мсье Дамбрезом, или мистером Висконти. Судя по виду, от нее уже тогда можно было ожидать чего угодно. Мне попалась на глаза фраза о Диане Вернон [героиня романа «Роб Рой»] на одной из страниц, между которыми была вложена карточка: «Будь терпелив и покоен и предоставь мне следовать своим путем: коль скоро я закушу удила, никакая узда меня не удержит». Нарочно ли мой отец выбрал именно эту страницу, когда прятал снимок? Меня охватила тоска – тоска, какую я испытывал порой в банке, когда по долгу службы листал хранившиеся там старые документы, свидетельства давно утихших страстей. Я почувствовал прилив нежности к отцу – к этому ленивцу, лежавшему в пустой ванне прямо в пальто. Я ни разу не был на его могиле, так как он умер во время единственной в своей жизни поездки за пределы Англии, и я даже не знал, где она находится.

Я позвонил тетушке.

– Просто хочу пожелать доброй ночи и удостовериться, что все в порядке.

– В квартире пустовато без Вордсворта.

– Мне тоже что-то тоскливо – без вас и без Тули.

– Никаких новостей за время отсутствия?

– Только письмо от знакомой. Ей, видимо, тоже тоскливо. – Я запнулся, потом продолжал: – Тетя Августа, сам не знаю почему, но я думаю об отце. Странно, как мало знаешь о своих близких. Представляете, я не знаю даже, где он похоронен.

– Не знаешь?

– Нет. А вы?

– Знаю, конечно.

– Мне захотелось хотя бы раз побывать на могиле.

– У меня кладбища вызывают отвращение. Там всегда какой-то душный болотистый запах, как в джунглях. Вероятно, из-за всей этой влажной зелени.

– С возрастом, мне кажется, проникаешься большей привязанностью ко всему семейному – к домам и к могилам. Мне очень неприятно, что матушка закончила свой путь в полицейской лаборатории.

– Приемная мать, – поправила тетушка.

– Так где же мой отец?

– Как недостаточно верующая католичка, я не могу ответить на твой вопрос с определенностью, но его тело или, во всяком случае, то, что от него осталось, покоится в Булони.

– Так близко? Почему же его не перевезли в Англию?

– Моя сестра была человек несентиментальный и прагматичный. Твой отец уехал в Булонь на один день без ее ведома. Там после обеда он почувствовал себя плохо и почти сразу же умер. Пищевое отравление. Антибиотиков тогда еще не было. Пришлось произвести вскрытие, и моя сестра не пожелала везти домой распотрошенный труп. Поэтому она решила похоронить его на местном кладбище.

– Вы присутствовали на похоронах?

– Я в это время гастролировала по Италии. И услыхала об этом много позже. Мы с сестрой не переписывались.

– Значит, вы тоже не видели могилу?

– Один раз я предложила мистеру Висконти съездить туда, но у него есть любимая цитата из Библии: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

– Может быть, мы с вами как-нибудь съездим туда вместе?

– Я полностью разделяю взгляды мистера Висконти, но прокатиться никогда не откажусь, – весело отвечала тетушка без капли сентиментальности.

– На этот раз едем за мой счет.

– Годовщина смерти, – сказала тетушка, – приходится на второе октября. Я запомнила дату потому, что она совпадает с днем его ангела. Ангел-хранитель оказался явно не на высоте – если, конечно, не действовал сознательно, желая уберечь твоего отца от какой-то худшей участи. И это вполне вероятно: что, спрашивается, делал твой отец в Булони в такое неподходящее время года?

 

17

Как ни странно, в Булони я почти сразу почувствовал себя как дома.

Поскольку прямой пароход из Фолкстона уже не ходил, мы сели в «Золотую стрелу» на вокзале Виктория. Я с радостью убедился, что на сей раз при тетушке нет ее красного чемодана. Английскую сторону Канала [так англичане называют Ла-Манш] заливал золотистый свет осеннего солнца. К тому времени, когда мы добрались до Петтсвуда, автобусы все как один позеленели [междугородные автобусы в Англии зеленого цвета], а начиная от Орпингтона, появились хмелесушилки, и их белые шапки колыхались, как перья на средневековом шлеме. Хмель, вьющийся вверх по шестам, выглядел куда наряднее, чем виноградная лоза, я охотно отдал бы весь ландшафт между Миланом и Венецией за эти двадцать миль кентского пейзажа. Безмятежные небеса и скромные речушки; пруды в камышах и умиротворенно дремлющие коровы. Приятные места, их воспел Блейк, и я пожалел, что опять мы едем в чужие края. Почему отец не умер в Дувре или Фолкстоне, куда так просто съездить на один день?

Но когда мы наконец прибыли в Булонь и вышли из вагона – единственного в «Золотой стреле», идущего из Кале до Булони, – я почувствовал себя дома. Небо затянуло тучами, в воздухе похолодало, вдоль набережной порывами хлестал дождь, но в гостинице над конторкой портье висел портрет королевы, а в окнах пивной я прочел: «Здесь вас ждет чашка хорошего чая. Милости просим пассажиров из Восточного Кента». Свинцового цвета чайки, кружившие над рыбачьими лодками в свинцовом вечернем небе, были такие же, как в Англии. Над морским вокзалом вспыхивали алые надписи по-английски – «Паром» и «Британская железная дорога».

Уже было слишком поздно, чтобы разыскивать отцовскую могилу (да и годовщина смерти все равно приходилась на следующий день), поэтому мы с тетушкой поднялись в Верхний город, прошлись вдоль крепостного вала и по извилистым улочкам, напомнившим мне городок Рай. В обширной подземной часовне собора венчался кто-то из английских королей, там лежали ядра, выпущенные из пушек Генриха VIII; а снаружи на небольшой площадке, под стенами церкви, стояла статуя Эдуарда Дженнера [английский врач (1749-1823), изобретатель вакцины против оспы] в коричневом фраке и коричневых сапогах с кисточками. В переулке в маленьком кинотеатре показывали старый фильм «Остров сокровищ» с Робертом Ньютоном, а неподалеку, в клубе под названием «Счастливчик», можно было послушать ансамбль «Кузнецы». Нет, мой отец покоился не в чужой земле. Булонь походила на колониальный город, который только недавно вышел из состава Империи – Британская железная дорога продолжала оставаться в конце набережной, как будто ей разрешили побыть здесь еще немного, пока не закончится эвакуация. Запертые купальные кабинки вблизи казино были как последние следы пребывания оккупационных войск, а конная статуя генерала Сан-Мартина [Сан-Мартин, Хосе (1778-1850) – один из руководителей войны за независимость испанских колоний в Южной Америке, национальный герой Аргентины] на набережной могла быть и статуей Веллингтона.

Мы пообедали в ресторане морского вокзала, перейдя булыжную мостовую и линию железной дороги; вокруг не было ни души. Колонны вокзала напоминали колонны собора, покинутого прихожанами с наступлением темноты; одинокий поезд из Лиона объявили, точно номер псалма, который никто не потрудился записать. На длинной платформе не показалось ни одного носильщика, ни одного пассажира. Помещение конторы Британской железной дороги оставалось пустым и неосвещенным. Надо всем стоял запах мазута, водорослей, моря и утреннего улова рыбы. В ресторане обедали только мы; у стойки бара стояли двое мужчин с собакой, да и те уже собирались уходить. Тетушка заказала нам обоим камбалу по-булонски.

– Быть может, отец сидел здесь вечером накануне смерти, – размышлял я вслух. С той минуты, как я снял с полки «Роб Роя», отец не шел у меня из головы, и, вспоминая выражение лица молодой девушки на фотографии, я решил, что моя тетушка, вероятно, тоже любила его на свой лад. Но если я ждал сентиментальных воспоминаний, то здесь рассчитывать на это не приходилось: кто умер, того не воротишь – таково было убеждение тетушки.

– Закажи вина, Генри, – предложила она. – Знаешь, я наблюдаю у тебя какую-то склонность к извращению. Свидетельство тому и вся эта поездка, и урна, которую ты так бережно хранишь. Был бы твой отец похоронен в Хайгейте, я бы ни за что с тобой не поехала. Я против паломничеств к могилам, если одновременно они не служат другой цели.

– Какой же цели служит наш поход? – спросил я довольно раздраженно.

– Я еще никогда не бывала в Булони, – отвечала тетушка. – А я всегда рада посмотреть новые места.

– Вы, как дядя Джо, хотите продлить жизнь.

– Конечно, хочу, я умею получать от нее удовольствие.

– И в скольких же комнатах вы успели пожить?

– В очень многих, – весело отозвалась она, – но до того этажа, где уборная, я, кажется, еще не добралась.

– Мне пора домой, – с пронзительной интонацией сказал по-английски один из мужчин у стойки. Он был сильно под хмельком и когда нагнулся погладить собаку, то промахнулся.

– Еще по одной за наш паром, – запротестовал второй. – Из этой фразы я сделал вывод, что он работает на Британской железной дороге.

– Проклятая «Кентская дева» [так называли Элизабет Бартон (1506-1534) – пророчицу, побуждавшую католиков оказывать сопротивление Реформации; была повешена по приказу Генриха VIII]. Моя жена тоже была когда-то кентской девой.

– Давненько уже не дева, приятель, давненько.

– Верно. Поэтому я и обязан являться домой ровно в девять вечера, чтоб ей застрелиться.

– Ревнивая она у тебя, приятель.

– Ненасытная она.

– Никогда не любила слабаков, – заметила тетушка. – Твой отец не был слабым, он был ленивым. Он считал, что на свете нет ничего, за что стоило бы сражаться. Он не стал бы сражаться за саму Клеопатру… но он придумал бы какой-нибудь хитрый маневр. Не в пример Антонию. Меня удивляет, что он забрался в Булонь – для него и это было далеко.

– Может быть, поехал по делам.

– Тогда он послал бы компаньона. Кстати, этот компаньон, Уильям Керлью, – вот уж был слабак. Он завидовал интрижкам твоего отца – сам он и одну-то женщину не мог удовлетворить. Он вечно терзался по этому поводу, так как жена у него была идеальная: ласковая, расторопная, покладистая, а то, что она была немножко требовательна как женщина, другой бы муж счел достоинством. Уильям сам сознавал, что невозможно бросить безупречную жену – надо, чтобы она тебя бросила, и твой отец, который был гораздо изобретательнее, чем предполагали окружающие и чем допускала твоя мать, придумал для него хитрый план: Уильям должен был писать жене анонимные письма, обвинявшие его в супружеской неверности. Такие письма выполняли бы сразу четыре задачи: льстили его самолюбию, объяснили бы жене, почему он к ней невнимателен, заставили бы ее утратить самообладание и в конце концов, возможно, привели бы к разводу, причем его мужская честь была бы спасена (он решил заранее признать все обвинения). Первое письмо твой отец сочинил сам; Уильям кое-как перепечатал его на собственной машинке и вложил в желтый конверт, в какие вкладывал счета: тут он допустил промашку. Письмо гласило: «Ваш супруг, сударыня, бесстыдный лжец и низкий распутник. Спросите его, как он проводит вечера, когда вы уходите в дамский клуб, и на что он транжирит семейные деньги. То, что вы сберегли рачительным хозяйствованием, становится добычей другой женщины». Твой отец любил архаичный стиль – в этом сказывалось влияние Вальтера Скотта.

В тот вечер, когда пришло письмо, в доме Керлью ожидались гости. Миссис Керлью как раз взбивала диванные подушки. Она мельком взглянула на желтый конверт, решила, что это счет, и положила его на стол. Можешь себе представить состояние Уильяма. Я хорошо его в то время знала, да, собственно, я тоже была у них в тот вечер в гостях вместе с твоими родителями. Отец твой рассчитывал быть там в решающий момент. Но подоспело время уходить, оставаться дольше, даже под предлогом разговора о делах, было неудобно, а письмо так и лежало невскрытым. Как развивались события дальше, отцу пришлось узнать позже от самого Уильяма.

Мелани – такое уж дурацкое у нее было имя, а вместе с фамилией Керлью звучало еще глупее, – Мелани вытирала бокалы, когда Уильям поднял с пола из-под столика желтый конверт.

– Это твое, душенька? – спросил он, и она ответила, что это всего лишь счет.

– Все равно конверт надо вскрыть, – возразил Уильям и протянул ей письмо. А затем пошел наверх бриться. Она не требовала, чтобы он брился к обеду, но еще на заре их брака недвусмысленно дала понять, что в постели предпочитает гладкие щеки – кожа у нее была очень чувствительная. (Иностранцы всегда считали, что у нее типично английский цвет лица.) Дверь в ванную была приоткрыта, и Уильям увидел, что желтый конверт она положила на туалет, так и не распечатав. От напряженного ожидания Уильям порезался в трех местах, так что пришлось налепить клочочки ваты, чтобы остановить кровотечение.

Мужчина с собакой проследовал мимо нашего столика.

– Давай иди, поганец. – Он с удрученным видом тянул пса за поводок.

– Домой, к кентской деве, – поддразнивал его приятель, оставшийся у стойки.

Я узнал этот особый блеск в глазах тетушки. Я уже видел его в Брайтоне, когда она знакомила меня с историей собачьей церкви, потом в Париже, когда она рассказывала про роман с мсье Дамбрезом, затем в Восточном экспрессе, когда описывала бегство мистера Висконти… Сейчас она вся ушла в свое повествование. Уверен, что мой отец, поклонник Вальтера Скотта, не сумел бы рассказать про семейство Керлью и вполовину так динамично – диалога у него было бы меньше, а описаний больше.

– Уильям, – продолжала тетушка, – вышел из ванной и забрался в огромную двуспальную кровать – Мелани сама ее выбрала в «Клене». Уильям так волновался, что, полный нетерпеливого ожидания, даже не взял на ночь книжку в кровать. Он хотел, чтобы решающая минута наступила как можно скорее.

– Я сейчас, милый, – сказала Мелани, намазываясь кольдкремом Понда, который она предпочитала всем новым кремам – по ее понятиям, он больше соответствовал ее типично английскому цвету лица.

– Неприятный счет?

– Какой счет?

– Который упал на пол.

– Ах, этот. Я еще не смотрела.

– Будь осторожней, ты его опять потеряешь.

– Хорошо бы, если бы навсегда! – добродушно отозвалась Мелани. Правда, она позволила себе такое легкомыслие только на словах – она всегда вовремя расплачивалась за покупки и не позволяла себе дольше месяца продлевать в магазине кредит. Поэтому она вытерла пальцы косметической салфеткой, вскрыла письмо и прочла первые неровно напечатанные слова: «Ваш супруг, сударыня…»

– Нет, ничего неприятного, – сказала она, – так, ерунда. – И она внимательно прочла письмо до конца – подписано оно было «Сосед и доброжелатель». Потом разорвала его на мелкие кусочки и бросила в мусорную корзинку.

– Как можно уничтожать счет! – воскликнул Уильям.

– Из газетного киоска, всего несколько шиллингов. Я уже утром заплатила. – Она взглянула на него и сказала: – Какой ты у меня замечательный муж, Уильям. – Потом подошла к постели и поцеловала его, и он угадал ее намерения.

– После гостей я так устаю, – неуверенно пробормотал он и деликатно зевнул.

– Конечно, милый, – сказала Мелани и улеглась рядом без единого слова недовольства. – Хороших тебе снов. – Тут она заметила вату на щеках. – Бедненький ты мой, порезался. Сейчас твоя Мелани промоет тебе ранки. – И добрых десять минут она возилась с его физиономией, промывая порезы спиртом и заклеивая пластырем, как будто ничего особенного не произошло. – Какой у тебя смешной вид, – добавила она весело и беззаботно. И как рассказывал твоему отцу Уильям, поцелуй, который она запечатлела на кончике его носа, был совершенно невинный поцелуй. – Милый, смешной Уильям. Я способна все тебе простить.

И вот тут Уильям потерял всякую надежду. Идеальная она была жена, ничем не пробрать… Твой отец повторял, что слово «простить» отдавалось в ушах Уильяма, как колокольный звон в Ньюгейте, возвещающий казнь.

– Значит, ему так и не удалось развестись? – поинтересовался я.

– Он скончался много лет спустя на руках у Мелани, – ответила тетушка Августа, и мы доели яблочный пирог в полном молчании.

 

18

На другое утро, такое же пасмурное, что и накануне, мы с тетушкой Августой поднимались по отлогому склону к кладбищу. На лавчонке висело объявление: «Deuil en 24 heures» [траур за сутки (франц.)]; из кабаньей туши, вывешенной перед дверью мясной лавки, капала кровь, и записка, приколотая к морде кабана, призывала: «Retenez vos morceaux pour jeudi» [закажите нужную вам часть на четверг (франц.)], но моей душе четверг ничего не говорил, да и тетушкиной не многим больше.

– «Праздник цветочка» [имеется в виду День св.Терезы из Лизье (Терезы Мартэн, 1873-1897), прозванной «Цветочком из Лизье»], – прочла она, заглянув в требник, который взяла с собой для столь подходящего случая, – но тогда при чем тут кабан? Еще есть праздник Святого Фомы из Херефорда, умер он в изгнании в Орвието, но, по-моему, даже англичане про такого не слыхали.

На воротах Верхнего города была прибита мемориальная доска в память погибших героев Сопротивления.

– Погибшие в действующей армии автоматически становятся героями, так же как погибшие за веру становятся мучениками, – проговорила тетушка. – Да взять хотя бы этого святого Фому. На мой взгляд, ему просто повезло, что он умер в Орвието, а не в Херефорде. Уютное цивилизованное местечко даже сейчас, и климат там несравненно лучше, и превосходный ресторан на улице Гарибальди.

– Вы действительно исповедуете католичество? – с интересом спросил я.

Тетушка ответила с готовностью и очень серьезно:

– Да, дорогой, только я верю не во все, во что верят католики.

Разыскать могилу отца на этом громадном сером кладбище было все равно что найти частный дом без номера в Камден-таун. Сюда доносился снизу шум поездов, лабиринт могил обволакивало дымом из труб Верхнего города. Какой-то человек, вышедший из домика, тоже напоминавшего склеп, вызвался проводить нас. Я принес с собой венок из живых цветов, хотя тетушка сочла мой поступок несколько экстравагантным.

– Они будут бросаться в глаза, – заметила она. – Французы имеют обыкновение вспоминать о покойниках раз в году, в День поминовения усопших. Опрятно и удобно, как причастие на Пасху.

И в самом деле я увидел очень мало цветов, даже иммортелей, среди всех ангелов и херувимов, мало их было около бюста лысого мужчины, похожего на лицейского профессора, и на громадной могиле, где в соответствии с надписью покоилось «Семейство Флажолетт». На глаза мне попалась эпитафия, написанная по-английски: «В память о моем любящем сыне Эдварде Роудзе Робинсоне, умершем в Бомбее, где и похоронен», однако ничего английского в его пирамиде не было. Уж наверное мой отец предпочел бы английское кладбище с замшелыми камнями, полустертыми надписями и цитатами из благочестивых стихов этим черным блестящим плитам, положенным на века, неподвластным никакому разрушительному воздействию булоньской погоды, с одинаковыми надписями, точно копии одной газеты: «A la memoire…», «Ici repose le corps…» [В память… Здесь покоится тело… (франц.)]. И на всем этом бездушном кладбище, кажется, не было никого, кроме нас да тщедушной пожилой особы в черном, стоявшей склонив голову в конце длинного прохода, словно одинокая посетительница провинциального музея.

– Je me suis trompe [я ошибся (франц.)], – сказал наш провожатый и круто повернул назад, к могиле, возле которой стояла пожилая особа, по всей видимости погруженная в молитву.

– Что за чудеса! Тут еще кто-то скорбит… – проговорила тетушка Августа. И в самом деле, на мраморной плите лежал венок вдвое больше моего, сплетенный из тепличных цветов вдвое дороже моих. Я положил свой венок рядышком. Надпись оказалась частично прикрытой, только конец торчал, будто восклицание: «…чард Пуллинг» и дата «октября 2, 1923».

Пожилая особа взглянула на нас с изумлением.

– Qui etes-vous? [Кто вы? (франц.)] – вопросила она.

Произношение было не совсем французским, и моя тетушка с той же прямотой парировала по-английски:

– А вы кто?

– Мисс Патерсон, – отвечала она с робким вызовом.

– Какое отношение к вам имеет эта могила? – продолжала свой допрос тетушка.

– Я прихожу сюда в этот день уже больше сорока лет и никого из вас никогда не видела.

– У вас есть какие-то права на эту могилу?

Что-то в манере незнакомки действовало тетушке на нервы, может быть ее робкая воинственность, ибо тетушка не выносила никакой слабохарактерности, даже скрытой.

Загнанная в угол, противница дала отпор.

– Первый раз слышу, что надо иметь право ходить на могилу.

– За могилу, как и за дом, кто-то платит.

– А если дом уже сорок лет стоит заброшенный, я думаю, даже посторонний…

– Кто вы такая? – повторила тетушка.

– Я уже сказала. Мисс Патерсон.

– Вы знали моего зятя?

– Вашего зятя? – воскликнула незнакомка. Она перевела взгляд на венок, потом на меня, потом на тетушку.

– А это, уважаемая, сын Ричарда Пуллинга.

– Семья. – Она произнесла это слово с испугом, как будто оно означало «враги».

– Так что, вы понимаете, – продолжала тетушка, – мы-то имеем определенные права.

Я не мог понять, отчего тетушка взяла такой резкий тон, и счел нужным вмешаться.

– С вашей стороны очень любезно приносить на могилу моего отца цветы. Вероятно, вам кажется странным, что я ни разу здесь не побывал…

– Это очень характерно для всех вас, – отозвалась мисс Патерсон, – для всех вас. Ваша мать даже не приехала на похороны. Была только я одна. Я и консьерж гостиницы. Добрый человек. – На глаза ей навернулись слезы. – Был дождливый, очень дождливый день, и консьерж взял с собой большой зонтик…

– Значит, вы знали моего отца. Вы были здесь, когда…

– Он тихо-тихо умер у меня на руках. – Мисс Патерсон имела обыкновение повторять слова, как будто она привыкла читать вслух детям.

– Очень холодно, – прервала нас тетушка. – Генри, венок ты уже положил, я возвращаюсь в гостиницу. Здесь не место для долгих бесед.

Она повернулась и пошла прочь; она словно признала свое поражение и теперь старалась отступить со всем возможным высокомерием, как какой-нибудь дог, который поворачивается спиной к беснующейся в дальнем углу жалкой шавке, делая вид, что просто не хочет размениваться по мелочам.

– Я должен проводить тетушку, – сказал я мисс Патерсон. – Не согласитесь ли вы зайти к нам сегодня вечером на чашку чаю? Я был совсем маленьким, когда умер отец, и, в сущности, не знал его. Мне бы следовало приехать сюда раньше, но, видите ли, мне казалось, что нынче никого не волнуют такие вещи.

– Я знаю, я старомодна, – сказала мисс Патерсон, – очень-очень старомодна.

– Но все-таки вы выпьете с нами чаю? В Мерис.

– Я приду, – испуганно, но с достоинством отвечала она. – Только скажите вашей тетушке… она вам тетушка?.. не надо на меня обижаться. Он умер так давно. Несправедливо ревновать ко мне, ведь мне до сих пор так больно, так больно.

Я в точности передал тетушке поручение мисс Патерсон, и тетя очень удивилась.

– Она в самом деле думает, что я ревную? Насколько я помню, я приревновала один раз в жизни Каррана, и этот случай навсегда отбил у меня охоту ревновать. Ты же знаешь, я не ревновала даже мсье Дамбреза…

– Вы можете передо мной не оправдываться, тетя Августа.

– Оправдываться? Нет, так низко я еще не пала. Просто я пытаюсь объяснить характер моих чувств, вот и все. Эта женщина и ее горе, по-моему, несовместимы. Не наливают хорошее вино в кофейную чашку. Она меня раздражает. И подумать только, именно она была возле твоего отца, когда он умирал.

– Очевидно, при этом еще был врач.

– Он бы не умер, не будь она такой курицей. Я в этом убеждена. Твоего отца всегда надо было встряхнуть как следует, чтобы привести в действие. Вся беда была в его внешности. Ричард был невероятно хорош собой. Ему не требовалось делать никаких усилий, чтобы покорить женщину. И он был слишком ленив, чтобы под конец оказать сопротивление. Будь с ним тогда я, уж он бы жил по сей день.

– По сей день?

– А что? Он был бы не намного старше мистера Висконти.

– Все-таки, тетя Августа, будьте с ней полюбезнее.

– Буду приторна, как патока, – пообещала она.

И я могу подтвердить, что в этот вечер она действительно старалась подавлять раздражение, какое вызывали у нее ужимки мисс Патерсон, а у нее их было еще много, помимо привычки повторять слова. У нее, к примеру, дергалась правая нога (в первый момент я решил, что тетушка ее пнула), а когда она глубоко задумывалась и надолго умолкала, то начинала постукивать зубами, как будто пробовала новые протезы. Мы пили чай в номере у тетушки, поскольку в этом миниатюрном небоскребе, стоявшем между двумя точно такими же близнецами, не было подобающей гостиной.

– Вам придется извинить нас, – сказала тетушка, – тут подают только индийский «Липтон».

– О, я люблю «Липтон», – запротестовала мисс Патерсон, – если позволите, один малюсенький-премалюсенький кусочек сахару.

– Вы ехали через Кале? – спросила тетушка, изо всех сил поддерживая светскую беседу. – Мы вчера именно так и приехали. Или вы ехали паромом?

– Нет-нет, – ответила мисс Патерсон. – Видите ли, я здесь живу. И жила здесь всегда, то есть со смерти Ричарда. – Она метнула на меня испуганный взгляд. – Я хотела сказать, мистера Пуллинга.

– Даже во время войны? – с сомнением осведомилась тетушка. Ей, я чувствовал, очень хотелось обнаружить хоть какой-то изъян в кристальной чистоте мисс Патерсон, хоть мельчайшую погрешность против правды.

– Это было время тяжелых лишений, – проговорила мисс Патерсон. – Быть может, бомбардировки казались мне не такими страшными оттого, что мне приходилось заботиться о детях.

– О детях? – воскликнула тетушка. – Неужели у Ричарда…

– Ах, нет, нет, нет, – прервала мисс Патерсон, – я говорила о детях, которых я учила. Я преподавала английский в лицее.

– И немцы вас не интернировали?

– Здешние жители очень хорошо ко мне отнеслись. Меня оберегали. Мэр выдал мне удостоверение личности. – Мисс Патерсон брыкнула ногой. – После войны меня даже наградили медалью.

– За преподавание английского? – с недоверием переспросила тетушка.

– И за все прочее. – Мисс Патерсон откинулась на спинку стула и застучала зубами. Мысли ее витали где-то далеко.

– Расскажите о моем отце, – попросил я. – Что привело его в Булонь?

– Он хотел устроить мне каникулы. Его беспокоило мое здоровье. Он считал, что мне будет полезно подышать морским воздухом. – Тетушка забренчала ложечкой, и я испугался, что терпение ее вот-вот лопнет. – Речь шла всего лишь об однодневной поездке, понимаете? Как и вы, мы тоже приплыли в Кале пароходом, он хотел показать мне, откуда взялись всем известные граждане Кале [имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена, увековечившая подвиг шести граждан города Кале, которые, чтобы спасти город, осажденный англичанами, предложили казнить их, но пощадить город]. Там мы сели в автобус и приехали сюда – поглядеть на колонну Наполеона, он только что прочитал биографию Наполеона, написанную сэром Вальтером Скоттом. И тут мы обнаружили, что обратного парохода в тот же день из Булони нет.

– Надо полагать, для него это было неожиданностью?

Саркастичность вопроса не укрылась от меня, но осталась незамеченной мисс Патерсон.

– Да, – ответила она, – он ругал себя за непредусмотрительность. Но, к счастью, в маленькой-премаленькой гостинице в Верхнем городе на площади рядом с мэрией нашлись две опрятные комнаты.

– Надо думать, смежные, – вставила тетушка. Я не понимал причин ее ядовитости.

– Да, – ответила мисс Патерсон, – потому что я боялась.

– Чего?

– Я никогда раньше не бывала за границей. Мистер Пуллинг тоже, мне пришлось переводить ему.

– Значит, вы знаете французский.

– Я изучала его по методу Берлица [методика для самостоятельного изучения языков].

– Не удивляйтесь нашим расспросам, мисс Патерсон, – сказал я. – Дело в том, что я не знаком с подробностями смерти отца. Моя мать никогда не говорила об этом. Она всегда обрывала меня, когда я начинал задавать вопросы. Она мне сказала, что он умер во время деловой поездки, и я почему-то вообразил, будто он умер в Вулверхемптоне – он часто туда ездил.

– Как вы познакомились с моим зятем? – спросила тетушка Августа. – Можно вам налить еще?

– Да, будьте добры. Некрепкого, если вас не затруднит. Мы познакомились на верхнем этаже сорок девятого автобуса.

Рука тетушки, державшая кусок сахару, повисла в воздухе.

– Сорок девятого автобуса?

– Да, видите ли, я слышала, как он брал билет, но, когда мы подъезжали к нужной ему остановке, он крепко спал, так что мне пришлось разбудить его, но все равно он опоздал. Остановка была по требованию. Он был мне очень благодарен и доехал со мной до ратуши в Челси. Я тогда жила в цокольном этаже на Оукли-стрит, и он проводил меня до самого дома. Я помню все так ясно, так ясно, как будто это было вчера. У нас нашлось много общего. – Нога ее снова дернулась.

– Это меня удивляет, – заметила тетушка.

– Ах! Сколько мы в тот день разговаривали!

– О чем же?

– Главным образом о сэре Вальтере Скотте. Я читала «Мармион», и больше почти ничего, но он знал все, что написал сэр Вальтер. Он читал наизусть… У него была чудесная память на стихи. – И она прошептала словно про себя: 

– Так, значит, все и началось, – нетерпеливо прервала тетушка. – А теперь злодей покоится в Булони.

Мисс Патерсон съежилась на стуле и энергично брыкнула ногой.

– Ничего не началось – в том смысле, какой вкладываете вы, – отпарировала она. – Ночью я услышала, как он постучал в дверь и позвал: «Долли! Куколка моя!»

– Куколка! ["Долли" в переводе на русский язык значит «куколка»] – повторила тетушка с таким отвращением, будто это была какая-то непристойность.

– Да. Так он называл меня. Мое полное имя Дороти.

– Вы, конечно, заперли дверь изнутри.

– И не подумала. Я ему полностью доверяла. Я крикнула: «Войдите!» Я знала, что он не стал бы будить меня по пустякам.

– Ну, я бы не назвала это пустяками, – заметила тетушка. – Продолжайте же.

Но мысли мисс Патерсон снова блуждали далеко, она стучала зубами не переставая. Перед ее взором возникло нечто, чего мы видеть не могли, глаза ее увлажнились. Я взял ее за локоть и сказал:

– Мисс Патерсон, не рассказывайте об этом, если вам это причиняет боль. – Я рассердился на тетушку: лицо ее было жестким, будто вычеканенное на монете.

Мисс Патерсон перевела на меня взгляд, и я увидел, как она постепенно возвращается из своего далека.

– Он вошел, – продолжала она, – прошептал «Долли! Куколка моя!» и упал. Я опустилась рядом на пол, положила его бедную-бедную голову к себе на колени, и больше он уже не сказал ни слова. Так я и не узнала, зачем он пришел и что хотел сказать мне.

– Можно догадаться зачем, – вставила тетушка.

И снова мисс Патерсон слегка отпрянула назад, как змея, а затем нанесла ответный удар. Грустное это было зрелище: две старые женщины препирались из-за того, что случилось давным-давно.

– Надеюсь, что вы правы, – проговорила мисс Патерсон. – Я отлично понимаю, на что вы намекаете, и надеюсь, что вы правы. Я согласилась бы на все, о чем бы он меня ни попросил, без всяких колебаний и сожалений. Я больше никогда никого не любила.

– Да и его-то вы едва ли успели полюбить, – заметила тетушка, – у вас не было такой возможности.

– А вот тут вы очень-очень ошибаетесь. Вероятно, вы просто не знаете, что значит любить. Я полюбила его с той минуты, как он сошел у ратуши в Челси, и люблю до сих пор. Когда он умер, я сделала для него все, что требовалось, все – больше некому было позаботиться о бедняжке: жена не захотела приехать. Пришлось производить вскрытие, и она написала в муниципалитет, прося похоронить его в Булони – она не пожелала забрать его бедное-бедное изуродованное тело. Только мы с консьержем…

– Вы удивительно постоянны, – проговорила тетушка, и замечание ее отнюдь не прозвучало как похвала.

– Никто меня больше так не называл – Долли, – добавила мисс Патерсон, – но во время войны, когда мне пришлось скрывать свое настоящее имя, я позволила называть меня Poupee [кукла (франц.)].

– Боже праведный, зачем вам понадобился псевдоним?

– Времена были тревожные, – ответила мисс Патерсон и принялась искать перчатки.

Меня возмутило поведение тетушки по отношению к мисс Патерсон, и в моей душе все еще горел медленный огонь глухого гнева, когда мы во второй, и последний, раз отправились обедать на безлюдный вокзал. Веселые, истрепанные морем рыбачьи суденышки лежали на пирсе, и у каждого на борту были краской выведены благочестивые изречения вроде «Dieu benit la Famille» [Бог благословил семью (франц.)] и «Dieu a Bien Fait» [Бог сотворил благо (франц.)]; я задавал себе вопрос – большая ли помощь от этих девизов, когда на Канале бушует шторм. В воздухе стоял все тот же запах мазута и рыбы, и так же подходил никому не нужный поезд из Лиона, а в ресторане у стойки торчал тот же ворчливый англичанин с тем же спутником и тем же псом, и из-за них ресторан казался еще более пустым, как будто других посетителей тут не бывало.

– Ты очень молчалив, Генри, – произнесла тетушка.

– Мне есть над чем подумать.

– Тебя совершенно очаровала эта несчастная замухрышка, – упрекнула меня тетя.

– Меня растрогала встреча с той, которая любила моего отца.

– Его любили многие женщины.

– Я имею в виду – любила его по-настоящему.

– Это сентиментальное существо? Да она не знает, что такое любить.

– А вы знаете? – Я дал волю своему гневу.

– Думаю, у меня больше опыта в этом отношении, чем у тебя, – невозмутимо, с рассчитанной жестокостью отпарировала тетя Августа.

Мне нечего было возразить: я даже не ответил на последнее письмо мисс Кин. Тетушка сидела напротив меня за своей тарелкой с удовлетворенным видом. Прежде чем приняться за камбалу, она съела полагавшиеся к ней креветки – одну за другой, ей нравилось каждое блюдо в отдельности, и она никуда не спешила.

Возможно, она и в самом деле имела право презирать мисс Патерсон. Я подумал о Карране, мсье Дамбрезе, мистере Висконти – они жили в моем воображении, будучи сотворены и поселены там ею; даже бедный дядя Джо, ползущий к уборной. Она была животворной личностью. К жизни пробудилась даже мисс Патерсон под действием жестоких тетушкиных вопросов. Заговори вдруг тетушка с кем-нибудь обо мне, и легко вообразить, какой вышел бы рассказ из моих георгинов, из моих нелепых нежных чувств к Тули и моего беспорочного прошлого, – даже я ожил бы до какой-то степени, и нарисованный ею образ, несомненно, был бы куда ярче меня подлинного. Бессмысленно было сетовать на тетушкину жестокость. В одной книге про Чарлза Диккенса я прочитал, что автор не должен испытывать привязанности к своим персонажам, он должен обращаться с ними без всякой жалости. В основе акта созидания, оказывается, всегда лежит крайний эгоизм. Поэтому-то жена и любовница Диккенса должны были страдать для того, чтобы он мог создавать свои романы и наживать состояние. Состояние банковского служащего хотя бы не в такой мере запятнано себялюбием. Моя профессия не принадлежит к числу разрушительных. Банковский управляющий не оставляет позади себя шлейфа из страдальцев. Где-то теперь Карран? И цел ли Вордсворт?

– Рассказывала я тебе, – вдруг спросила тетушка, – про человека по имени Чарлз Поттифер? Он на свой лад цеплялся за мертвеца с той же страстью, что и твоя мисс Патерсон. Только в его случае мертвецом был он сам.

– Только не сегодня, – взмолился я. – На сегодня хватит истории смерти моего отца.

– И она неплохо ее рассказала, – снисходительно одобрила тетушка. – Хотя на ее месте я бы рассказала ее во сто крат лучше. Но я тебя предупреждаю: когда-нибудь ты пожалеешь, что отказался выслушать мою историю.

– Какую? – спросил я, думая по-прежнему об отце.

– Историю Чарлза Поттифера, разумеется.

– В другой раз, тетушка Августа.

– Напрасно ты так самонадеянно веришь в наличие другого раза, – возразила тетушка и так громко потребовала счет, что собака у стойки залаяла.

 

19

Тетушка не вернулась вместе со мной в Англию паромом, как я ожидал. За завтраком она объявила, что едет поездом в Париж.

– Я должна уладить кое-какие дела, – объяснила она; я вспомнил ее зловещее предупреждение накануне вечером и заключил – ошибочно, как выяснилось потом, – что ее посетило предчувствие смерти.

– А меня вы не приглашаете с собой?

– Нет, – отрезала она. – Судя по тому, как ты вчера со мной разговаривал, тебе на какое-то время надо от меня отдохнуть.

Ее явно оскорбил мой отказ выслушать историю про Чарлза Поттифера.

Я посадил ее в поезд, и на прощание она запечатлела на моей щеке наипрохладнейший из поцелуев.

– Я не хотел вас обидеть, тетя Августа, – сказал я.

– Ты больше похож на отца, чем на мать. Он считал, что, помимо написанного на страницах Вальтера Скотта, ничто больше не представляет интереса.

– А моя мать? – быстро спросил я в надежде, что наконец получу ключ к загадке.

– Она тщетно пыталась прочесть «Роб Роя». Она нежно любила твоего отца и хотела угодить ему, но «Роб Рой» был свыше ее сил.

– Почему она не вышла-за него замуж?

– У нее не было предрасположения к жизни в Хайгейте. Не купишь ли мне «Фигаро», пока ты не ушел?

После того как я сходил в киоск, она дала мне ключи от своей квартиры.

– Если я задержусь, – сказала она, – может быть, я попрошу тебя что-нибудь прислать или просто загляни проверить, все ли в порядке. Я напишу хозяину и скажу, что ключи у тебя.

Я вернулся в Лондон паромом. Еще два дня назад я любовался из окна поезда на золотистую Англию, расстилавшуюся вдоль полотна, но сейчас картина резко переменилась: Англия теперь лежала за окном сырая, промозглая, серая, как кладбищенский двор, поезд под проливным дождем медленно тащился из Дувра к Чаринг-Кросс. Одно окно не закрывалось до конца, и в купе около стенки набралась лужица. В углу напротив меня беспрерывно чихала какая-то женщина, а я пытался читать «Дейли телеграф». Нависла угроза забастовки машиностроительных предприятий, приостановили работу мойщики на какой-то ведущей фабрике, выпускающей стеклоочистители. Машины на всех заводах, принадлежащих «Бритиш мотор корпорейшн», стояли на конвейере без «дворников». Экспортные цены падали, фунт тоже.

Наконец я перешел, пропустив судебные новости, к сообщениям о смерти, но в этой колонке ничего интересного не оказалось. Гвоздем этой жалкой программы был некто сэр Освальд Ньюмен, умерший в возрасте 72 лет. Он был главным арбитром во всех строительных дебатах в пятидесятые годы, уже после того, как ушел в отставку из министерства общественных работ, где занимал пост непременного секретаря. В 1928 году он женился на Розе Эркерт и имел от нее троих сыновей, она пережила его. Старший сын теперь был секретарем Международной федерации термоэлементов и кавалером ордена Британской империи. Я подумал о моем отце, который прошептал «Долли! Куколка моя!» и умер на полу гостиницы в Верхнем городе, не успев встретиться с сэром Освальдом Ньюменом на строительных дебатах, которые, впрочем, может быть, отца вовсе и не касались.

Отец всегда был в хороших отношениях со своими рабочими – так говорила мне матушка. Лень и добродушие часто сопутствуют друг другу. Он не скупился на рождественские премии и никогда не чувствовал охоты спорить из-за грошовой надбавки. Я поглядел в окно и увидел не Англию сэра Освальда Ньюмена, а могилу моего отца в дождливой мгле и молящуюся над ней мисс Патерсон, и я позавидовал его необъяснимой способности притягивать женскую любовь. Любила ли Роза Ньюмен сэра Освальда и своего сына, кавалера ордена Британской империи?

Я отпер дверь и вошел в дом. Я отсутствовал всего двое суток, но дом сразу, как капризная женщина, приобрел демонстративно заброшенный вид. Осенью пыль скапливается быстро, даже при закрытых окнах. Я знал наизусть все, что сейчас последует, – звонок в ресторанчик, осмотр георгинов, если прекратится дождь. Быть может, майор Чардж захочет переброситься со мной словечком через изгородь. «Долли! Куколка моя!» – прошептал отец, умирая в маленькой гостинице, а я в это время лежал в своей детской в Хайгейте, и рядом стоял ночник, чтобы разгонять страхи, всегда одолевавшие меня после того, как мама – или то была приемная мать? – уходила, чмокнув меня на прощание. Я боялся взломщиков и индийских душителей [существовавшие в Индии XIX в. секты религиозных фанатиков, душивших и грабивших свои жертвы], змей, пожаров и Джека Потрошителя [оставшийся неизвестным преступник, совершивший ряд убийств в Лондоне в конце XIX в.], хотя бояться мне следовало предстоящих тридцати лет работы в банке, и укрупнения банков, и преждевременного ухода в отставку, и «Траура по королю Альберту».

Прошел месяц, но никаких известий от тетушки не поступало. Я несколько раз звонил ей на квартиру, но никто не брал трубку. Я пытался увлечься романами Теккерея, но ему не хватало непосредственности тетушкиных рассказов. Как она и предвидела, я даже пожалел, что отказался выслушать историю о Чарлзе Поттифере. Теперь, когда я лежал без сна или сидел на кухне, ожидая, чтобы закипел чайник, или когда «Ньюкомы» [роман У.Теккерея] валились у меня из рук, я жил воспоминаниями о Карране, мсье Дамбрезе и мистере Висконти. Они населяли мое одиночество. Прошло шесть недель, от тетушки не было никаких вестей, и я забеспокоился – а что, если, как мой отец, она умерла на чужбине? Я даже позвонил в «Сент-Джеймс и Олбани» – впервые с тех пор, как оставил службу в банке, я звонил за границу. Я нервничал, когда говорил в трубку, стесняясь моего неважного французского, как будто микрофон усиливал ошибки. Регистраторша сообщила, что моей тетушки нет, она выехала три недели назад в Шербур.

– В Шербур?

– Чтобы поспеть на пароход, – ответил голос, и связь прервалась, прежде чем я успел спросить, на какой пароход.

И тут я испугался, что тетушка покинула меня навсегда. Она вошла в мою жизнь только затем, чтобы перевернуть ее. У меня пропал интерес к георгинам. Когда они начали зарастать сорняками, у меня появилось искушение махнуть на них рукой. Однажды я даже согласился от скуки на приглашение майора Чарджа посетить политический митинг: оказалось, это был митинг лоялистов Британской империи, и я заподозрил, что именно от майора организация эта узнала мой адрес для посылки брошюр. Я увидел там нескольких своих бывших клиентов, в том числе адмирала, и впервые порадовался, что ушел в отставку. Управляющему банком не положено иметь серьезные политические пристрастия, в особенности эксцентричные; с какой быстротой облетела бы Саутвуд весть о моем присутствии здесь. А сейчас, если мои бывшие клиенты и обращали на меня взгляд, то с недоумением – как будто не могли припомнить, когда и при каких обстоятельствах мы встречались. Я, как официант в выходной день, в сущности, остался неузнанным. Непривычное ощущение для человека, прежде находившегося в центре саутвудской жизни. Дома, поднимаясь наверх в спальню, я чувствовал себя призраком, прозрачным, как вода. Карран был куда более реальным, чем я. Я даже испытал что-то похожее на удивление, видя свое отражение в зеркале.

Быть может, желая доказать себе, что я существую, я принялся за письмо к мисс Кин. Я набросал несколько черновиков, прежде чем меня удовлетворило написанное, но письмо, приводимое ниже, все равно разнится множеством мелочей от того, которое я послал. «Дорогая моя мисс Кин», – читаю я в черновике, но в окончательном варианте я вычеркнул «моя», так как слово подразумевало близость, которой она никогда не выказывала и на которую я никогда не притязал. "Дорогая мисс Кин, я искренне огорчен, что Вы еще не прижились в Вашем новом доме в Коффифонтейне, хотя, конечно, я не могу не порадоваться (в последующих черновиках я переменил "я" на «мы») тому, что мысли Ваши пока обращаются иногда к тихой саутвудской жизни. У меня не было друга лучше, чем Ваш отец, и частенько воспоминания уносят меня к тем приятным вечерам, когда сэр Альфред сидел под Вандервельде, излучая радушие, а Вы шили, пока мы с ним допивали вино". (Последнюю фразу из следующего черновика я убрал, сочтя ее чересчур откровенно эмоциональной.) «Последний месяц я вел довольно необычную жизнь, по большей части в обществе моей тетушки, о которой уже писал. Мы забрались с ней далеко от дома, в Стамбул, и там меня весьма разочаровала знаменитая Святая София. Вам я открою то, чего не мог сказать тетушке, – мне несравненно больше по вкусу своей религиозной атмосферой наш св.Иоанн, и меня радует, что викарий здесь не считает возможным созывать верующих к молитве с помощью граммофонной пластинки, какая звучит с минарета. В начале октября мы с тетушкой навестили могилу моего отца. По-моему, я Вам не говорил, да, собственно, я и сам только недавно узнал, что он умер и похоронен в Булони, по странному стечению обстоятельств, о которых было бы долго сейчас писать. Как бы я хотел, чтобы Вы были в Саутвуде и я мог рассказать Вам о них». (Эту фразу я также почел благоразумным ликвидировать.) «Сейчас я читаю „Ньюкомов“, получаю от них меньше удовольствия, чем от „Эсмонда“. Быть может, во мне говорит романтик. Время от времени я заглядываю в Палгрейва и перечитываю старых любимцев». Я продолжал, чувствуя себя лицемером: «Книги служат для меня отличным противоядием против заграничных путешествий, они укрепляют во мне чувство той Англии, которую я люблю, но порой мне думается: а существует ли еще эта Англия дальше моего сада или по ту сторону Черч-Роуд? И тогда я представляю, насколько труднее Вам, в Коффифонтейне, удерживать ощущение прошлого. Ощущения будущего здесь нет, будущее кажется мне лишенным вкуса, словно блюдо в меню, которое предназначено лишь для того, чтобы отбить аппетит. Если Вы когда-нибудь вернетесь в Англию…» Фраза так и осталась неоконченной, и я даже не могу припомнить, что я думал сказать.

Подошло Рождество, а от тетушки не было никаких известий. Ничего – даже рождественской открытки. Зато, как я и ожидал, пришла открытка из Коффифонтейна, довольно неожиданная – старая церковь в конце большого поля, занесенного снегом, а также комическая открытка от майора Чарджа, изображающая вазу с золотыми рыбками, которых кормит Дед Мороз. Чтобы сэкономить марку, ее опустили прямо в ящик. Местный универмаг прислал мне отрывной календарь, где каждый месяц украшал какой-нибудь шедевр британского искусства и яркие краски блестели, как будто промытые порошком «ОМО». А 23 декабря почтальон принес большой конверт; когда я вскрыл его за завтраком, из него полетели серебристые блестки прямо мне в тарелку, так что я не смог доесть джем. Блестки осыпались с Эйфелевой башни, на которую карабкался Дед Мороз с мешком за спиной. Под типографской надписью «Meilleurs Voeux» [наилучшие пожелания (франц.)] стояло только имя, написанное печатными буквами, – ВОРДСВОРТ. Стало быть, он виделся в Париже с тетушкой, иначе откуда бы он взял мой адрес. Пока я служил в банке, я всегда посылал моим лучшим клиентам фирменные рождественские открытки с гербом банка на конверте и изображением главного отделения в Чипсайде или фотографией правления директоров. Теперь, будучи в отставке, я мало кому посылал поздравления с Рождеством. Разумеется, мисс Кин и, хочешь не хочешь, майору Чарджу. Поздравлял я также моего врача, дантиста, викария св.Иоанна и бывшего старшего кассира моего банка, ныне управляющего Ноттингемским отделением.

Год назад ко мне на рождественский обед приехала моя матушка, я обошелся без помощи ресторана и под ее руководством вполне успешно приготовил индейку; затем мы посидели молча, как чужие люди в ресторане, оба чувствуя, что переели, а в десять она ушла домой. Позже, как повелось, я отправился в церковь на полуночную службу с рождественскими песнопениями. В этом году, не имея желания возиться с приготовлением обеда для себя одного, я заказал столик в ресторане недалеко от аббатства на углу Латимер-роуд. Как выяснилось, я совершил ошибку. Я не знал, что ресторан готовит специальное меню – индейку и плам-пудинг, – чтобы привлечь к себе всех тоскующих одиночек со всего Саутвуда. Прежде чем уйти из дому, я набрал тетушкин номер в напрасной надежде, что она вдруг вернулась к Рождеству, но телефон звонил и звонил в пустой квартире, и я представил, какое поднялось в ответ треньканье всего венецианского стекла.

Первым, кого я увидел, войдя в ресторан, тесный, с тяжелыми балками, витражными окнами и веточкой омелы в безопасном месте, над туалетной комнатой, был адмирал, сидевший в полном одиночестве. Он, видимо, пообедал рано, на голове у него красовалась алая бумажная корона, а на тарелке рядом с остатками плам-пудинга лежала разорванная хлопушка. Я поклонился, и он сердито рявкнул: «Кто такой?» За столиком подальше я увидел майора Чарджа, который, нахмурив брови, изучал, как кажется, политическую брошюру.

– Я – Пуллинг, – ответил я.

– Пуллинг?

– Бывший управляющий банком.

Лицо под нахлобученной красной шляпой было сердито-багровым, на столе стояла бутылка из-под кьянти.

– Счастливого Рождества, адмирал.

– Господи помилуй, – откликнулся он, – вы что, газет не читаете?

Я ухитрился протиснуться между столиками, хотя проход был очень узок, и, к огорчению своему, убедился, что столик мне оставили рядом со столиком майора Чарджа.

– Добрый вечер, майор, – приветствовал я его. Я уже начал подумывать, не единственный ли я здесь штатский.

– У меня к вам просьба, – начал майор.

– Разумеется… чем могу… Боюсь, я уже не так внимательно слежу за ценами на фондовой бирже…

– Какая фондовая биржа? Неужели вы думаете, я способен иметь дело с Сити? Они продали нашу страну в рабство. Я говорю о моих рыбках.

Тут нас прервала мисс Трумен, которая подошла, чтобы принять у меня заказ. Вероятно желая воодушевить своим примером посетителей, она надела бумажную шляпу, отдаленно напоминающую военную, но при этом желтого цвета. Этой крупной, громкоголосой женщине нравилось, чтобы ее называли Питер. Тесный ресторанчик, казалось, с трудом вмещал ее и ее партнершу – женщину по имени Нэнси, тихую, застенчивую, которая лишь изредка появлялась, как в раме, в окошке раздаточной.

Она заслонила собой всю перспективу, и мне ничего не оставалось, как сделать ей комплимент по поводу ее головного убора.

– Как в прежние времена, – с довольным видом сказала она, и я вспомнил, что она была офицером женских частей военно-морского флота.

Какие двойственные я испытывал чувства! Я вдруг осознал, до какой степени перевернула тетушка мою жизнь. Ведь вот меня окружает знакомый мне мир – тесный маленький мирок стареющих людей, куда мечтает возвратиться мисс Кин, где опасности встречаются только в газетах, где кардинальной переменой может быть только смена правительства, а величайший скандал… мне вспоминается лишь один случай с протратившимся клерком, который просадил слишком много денег на состязании борзых в Эрлз-Корте. Этот уголок был моей родиной в большей мере, чем вся Англия; я никогда не видел Чертовых мельниц и не бывал на северных пустошах, но здесь я был по-своему счастлив. И в то же время я взирал на Питера, то бишь на мисс Трумен, ироническим оком, как будто я перенял у тетушки ее видение и смотрел вокруг ее глазами. По ту сторону Латимер-роуд лежал другой мир – мир Вордсворта, и Каррана, и мсье Дамбреза, и полковника Хакима, и таинственного мистера Висконти, который переоделся монсеньером, чтобы удрать от союзных войск. Но кроме того, еще и мир моего отца, который со словами «Долли! Куколка!» испустил последний вздох на полу в гостинице и снискал вечную любовь мисс Патерсон тем, что умер в ее объятиях. К кому мне было обратиться за визой в эту страну теперь, когда тетушка исчезла?

– Вам фирменный рождественский обед, мистер Пуллинг?

– Боюсь, что плам-пудинга мне не осилить.

– Нэнси испекла потрясающие сладкие пирожки.

– Так и быть, один пирожок, – согласился я, – ради Рождества.

Мисс Трумен удалилась враскачку, как заправский моряк, а я повернулся к майору Чарджу.

– Вы что-то начали говорить?..

– На Новый год я уезжаю. На семинар в Чешем. Кому-то надо отдать рыб на пансион. Приходящей служанке я их доверить не могу. Я подумывал о Питере, но она тоже как-никак женщина. Сами видите, как она нас пичкает. Любой предлог, чтобы насесть. Чего доброго, и козявок моих закормит.

– Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашими рыбками?

– Я же присматривал за вашими георгинами.

И чуть их совсем не засушил, подумал я, но пришлось сказать:

– Да, конечно, я возьму их.

– Я принесу корм. Давайте одну чайную ложку в день. И не обращайте внимания, если они будут тыкаться мордами в стекло. Они не понимают, что им полезно, а что вредно.

– Я буду бессердечен, – пообещал я и отмахнулся от черепахового супа – он был мне знаком до тошноты. Слишком часто я откупоривал бутылку с черепаховым супом, когда мне уже не хотелось даже яиц. – Что за семинар?

– Проблемы империи. – Он сердито вытаращил на меня глаза, как будто я уже успел высказать в ответ глупость или неодобрение.

– Я думал, мы от них уже избавились.

– Временный приступ паники, – отрывисто бросил он и, как штыком, проколол индейку.

Я безусловно предпочел бы иметь клиентом его, а не Каррана. Майор никогда не стал бы одолевать меня просьбами о превышении кредита, он жил, стараясь не выходить за границы своей пенсии; он был порядочный человек, хотя взгляды его и были мне антипатичны. Мне вдруг представилось, как мистер Висконти танцует с тетушкой в общей зале борделя, расположенного позади «Мессаджеро», после того, как он обвел вокруг пальца Ватикан и короля Саудовской Аравии и нанес большой урон банкам Италии. Неужели секрет долгой молодости известен только преступным натурам?

– Вас искал какой-то человек, – после продолжительной паузы произнес майор Чардж.

Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери. Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее.

– Какой человек?

– Вы ушли на почту – так я предполагаю. Во всяком случае, в конце Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо.

– Что ему было нужно?

– Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу.

Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность узнать о тетушке.

– Он был черный? – спросил я.

– Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет.

– Он не назвал себя?

– Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел. Единственное, что я мог ему сказать, – это что вы наверняка пойдете на рождественскую службу к Святому Иоанну.

– Кто бы это мог быть… – пробормотал я.

Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от большой порции глазури на коньяке.

– Настоящий «Реми Мартен» добавляла, – сообщила мисс Трумен. – Вы еще не дернули вашу хлопушку.

– Давайте дернем вместе, Питер, – осмелев, предложил я.

Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму крохотного горшочка со свистом в ручке.

– Матросский юмор, – добродушно проговорила мисс Трумен.

– Святки, – произнес майор. Он извлек еще один хрип. – Слышишь – ангелы поют! [начало рождественской службы] – Тон у него был такой свирепый, будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на самой любви.

Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать рождественскую службу, когда стал управляющим банком – это мне придавало стабильный семейный вид в глазах окружающих, – и, хотя в отличие от тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества, поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства. Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник нашей несостоятельности, грустный, но утешительный.

Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887 году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный детьми, сидящий под сенью очень зеленого дерева, надпись соответствующая: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» [Евангельская цитата (от Матфея, 19:14)]. Благодаря советнику Трамбулу на Кренмер-роуд было построено прямоугольное здание красного кирпича с решетками на окнах – сперва сиротский приют, а ныне место заключения малолетних преступников.

Рождественская служба началась с более мелодичного, чем в исполнении майора Чарджа, варианта «Слышишь – ангелы поют!», а затем мы перешли ко всеми любимому «Славному королю Венцеславу».

«Свежий, чистый, ровный», – выводили на галерее высокие женские голоса. Мне этот стих всегда казался очень красивым, он воскрешал картину уютной сельской Англии, где нет толп и машин, грязнящих снег, где даже королевский дворец стоит среди безмолвных, нехоженых полей.

– Снежного Рождества, сэр, в этом году нам не дождаться, – прошептал мне в ухо кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я узрел в следующем ряду сержанта сыскной полиции Спарроу.

– Вы что тут делаете?

– Не уделите ли мне минутку после службы, сэр, – отозвался он и, поднеся к глазам молитвенник, запел звучным приятным баритоном: 

(Быть может, сержант Спарроу тоже, как и мисс Трумен, когда-то служил на флоте.) 

Я оглянулся на его спутника. Щегольски одетый, с сухим лицом законника, в темно-сером пальто, с зонтиком, висевшим на согнутой руке – очевидно, он боялся потерять его. Интересно, пришло мне в голову, что он будет делать с зонтом или с отутюженной складкой на брюках, когда придется встать на колени. В отличие от сержанта Спарроу, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не пел и, подозреваю, не молился.

– Верный паж, ступай за мной… – истово запел сержант.

– Смело шествуй следом… – Хор на галерее со страстью вступил в состязание с этим неожиданным голосом снизу.

Наконец началось собственно богослужение, и я был рад, когда навязываемый нам на Рождество символ веры Афанасия [свод христианских молитвенных песнопений, приписываемых александрийскому епископу Афанасию (296?-373)] благополучно закончился. «Якоже ниже три несозданные ниже три непостижимые, но Един несозданный и Един непостижимый». (Сержант Спарроу несколько раз в продолжение службы откашлялся.)

Я намеревался – как всегда на Рождество – подойти к причастию. Англиканская церковь не представляет собой исключения из правила: причастие – служба поминальная, и я имел такое же право помянуть прекрасную легенду, как и любой истинно верующий. Священник произносил слова четко, а прихожане невнятно гудели, чтобы скрыть то обстоятельство, что они плохо помнят текст: «Сердцем и словом к Тебе припадаем, все преступления наши сознавая, молимтися: помилуй и очисти беззакония наши». Я заметил, что сержант, вероятно из профессиональной осторожности, присоединился к всеобщему признанию своей вины. «Множество содеянных нами лютых прегрешении, во вся дни жизни нашея, плачем и рыдаем горько, помышляя лукавые деяния». Ни разу прежде я не замечал, насколько молитва похожа на речь старого каторжника, обращающегося к судьям с просьбой о помиловании. Присутствие сержанта сыскной полиции словно придало службе совсем другую окраску. Когда я отошел в неф, чтобы подойти к алтарю, за моей спиной послышались бурные пререкания шепотом и слова «Нет, Спарроу, вы!», произнесенные очень настойчивым тоном, так что я не удивился, увидав коленопреклоненного сержанта Спарроу рядом с собой у барьера в ожидании причастия. Возможно, у них родилось сомнение – а вдруг я воспользуюсь причастием и сбегу через боковую дверь.

Когда дошла очередь до сержанта Спарроу приложиться к чаше, он очень долго от нее не отрывался, и я заметил, что до конца обряда пришлось принести еще вина. Когда я возвращался на место, сержант следовал за мной по пятам, и на скамье позади меня снова разгорелось перешептывание. «У меня глотка как наждак», – услышал я. Видимо, сержант оправдывался из-за своей возни с чашей.

К концу службы они стояли и ждали меня у дверей. Сержант Спарроу представил мне своего спутника.

– Инспектор сыскной полиции Вудроу, – сказал он, – мистер Пуллинг. – И, понизив голос, с благоговением добавил: – Инспектор Вудроу работает в Специальном отделе.

После некоторого колебания с обеих сторон мы пожали друг другу руки.

– Мы интересуемся, сэр, не согласитесь ли вы опять нам посодействовать, – начал сержант Спарроу. – Я рассказывал инспектору Вудроу, как вы нам однажды помогли разобраться с тем горшком марихуаны.

– Очевидно, вы имеете в виду урну с прахом моей матери, – ответил я со всем возможным высокомерием, на какое способен человек в рождественскую ночь.

Прихожане высыпали на улицу из обеих дверей. Мимо прошествовал адмирал. Из нагрудного кармашка у него торчало что-то алое, наверное бумажная шляпа, служившая ему теперь носовым платком.

– В «Короне и якоре» нам сообщили, – чопорным и неприязненным тоном произнес инспектор Вудроу, – что ключи от квартиры вашей тетушки находятся у вас.

– Мы хотим действовать деликатно, – пояснил сержант Спарроу, – с добровольного согласия всех заинтересованных сторон. Для суда это всегда лучше.

– Что, собственно, вам нужно?

– Счастливого Рождества, мистер Пуллинг. – Викарий положил руку мне на плечо. – Имею ли я удовольствие видеть перед собой двух новых прихожан?

– Мистер Спарроу, мистер Вудроу, викарий, – представил я.

– Надеюсь, вам понравилась наша рождественская служба?

– Еще как, – с жаром подтвердил сержант. – Для меня главное – это хорошая мелодия и слова чтоб были понятные.

– Подождите минуточку, я поищу экземпляры нашего приходского журнала. На редкость удачный выпуск.

Священник нырнул обратно в темную церковь, в своем стихаре он был похож на привидение.

– Понимаете, сэр, – продолжал свое сержант Спарроу, – нам ничего не стоило получить ордер на обыск и войти без вашего разрешения. Но, во-первых, замок жаль портить, хороший замок – Чабб – мисс Бертрам очень предусмотрительна. А кроме того, это будет говорить не в пользу старой леди при следствии. Если, конечно, дело дойдет до следствия. А мы хотим надеяться, что не дойдет.

– И что же вы ищете на сей раз? Надеюсь, не марихуану?

Инспектор Вудроу произнес загробным тоном палача:

– Мы проводим расследование по запросу «Интерпола».

К нам рысцой приближался викарий, размахивая экземплярами приходского журнала.

– Если вы откроете сразу на последней странице, то увидите отрывной бланк подписки на следующий год. Мистер Пуллинг уже подписался.

– Спасибо, большое спасибо, – отозвался сержант Спарроу. – Сейчас у меня с собой нет ручки, но вы пока оставьте мне его. Узор такой со вкусом, оригинальный – тут и остролист, и птички, и надгробные памятники…

Инспектор Вудроу взял себе экземпляр с явной неохотой. Он держал его перед собой, как свидетель держит в суде Библию, не зная в точности, что с этим делать.

– Номер роскошный, ничего не скажешь, – заметил викарий. – Ох, простите. Несчастная женщина. Один момент, я сейчас. – С криком «миссис Брустер, миссис Брустер!» он бросился вдогонку за пожилой дамой, которая удалялась по дорожке в сторону Латимер-роуд.

– Я думаю, прежде чем он вернется, – проговорил инспектор Вудроу, – нам надо бы пойти куда-нибудь и обсудить дела.

Сержант уже успел открыть журнал и с увлечением читал его.

– Можно пойти ко мне, – предложил я.

– Я бы предпочел пойти прямо на квартиру мисс Бертрам, не откладывая. Мы можем объясниться в машине.

– Что вам понадобилось в квартире моей тетушки?

– Я уже сказал. У нас имеется запрос из «Интерпола». Мы не хотим беспокоить мирового судью в рождественскую ночь. Вы – ближайший родственник. Вручив вам ключи от квартиры, ваша тетушка оставила ее на ваше попечение.

– С моей тетушкой что-нибудь случилось?

– В этом нет ничего невозможного. – Там, где требовалось одно слово, инспектор меньше чем пятью не удовлетворялся. – Викарий возвращается… – сказал он раздраженно. – Спарроу, ради бога, оторвитесь же.

– Ну вот, надеюсь, вы теперь не забудете подписаться, – прощебетал викарий. – Ваши деньги пойдут на благое дело. Мы заблаговременно подготавливаем к Пасхе детский уголок. Я бы предпочел назвать его часовней, но в Саутвуде у нас еще водятся твердолобые протестантки. Я посвящу вас в глубокую тайну. Я даже комитету еще не говорил. На днях я достал на Портобелло-роуд подлинный рисунок Мейбл Люси Атвел! Мы торжественно развернем его на Пасху, и у меня есть тайная мысль – а вдруг нам удастся убедить принца Эндрю…

– Боюсь, нам пора, викарий, – прервал его инспектор Вудроу, – надеюсь, ваш уголок получится удачным.

Начинало накрапывать. Инспектор Вудроу покосился на свой зонтик, но раскрывать не стал. Быть может, боялся, что потом четкие складки не улягутся на место должным образом.

– Я скоро навещу вас обоих, – пообещал викарий, – как только буду иметь ваши адреса на бланках подписки.

– Спарроу! – прикрикнул инспектор Вудроу.

Спарроу с неохотой сложил журнал и бегом, спасаясь от дождя, припустил за нами. Усаживаясь рядом с Вудроу на водительское место, он объяснил в свое оправдание:

– Там есть рассказ под названием «Кто виновен?». Я думал, может, про убийство – очень уж люблю читать про убийства, а оказывается, это про старушку, которая плохо обошлась с певицей, поющей поп-песенки. Нынче по заглавию ничего не поймешь.

– Итак, мистер Пуллинг, – приступил инспектор Вудроу, – когда вы в последний раз видели вашу тетю?

Фраза мне что-то смутно напомнила.

– Несколько недель… месяцев назад. В Булони. А в чем дело?

– Вы с ней довольно много путешествуете, не так ли?

– Н-ну…

– Когда вы в последний раз имели от нее сведения?

– Я уже ответил – в Булони. Я обязан отвечать на эти вопросы?

– У вас есть ваши конституционные права, – вмешался сержант Спарроу, – как у всех граждан. Но и обязанности, конечно, тоже. Добровольное показание всегда выглядит лучше. Суд принимает во внимание…

– Ради бога, Спарроу, придержите язык, – оборвал его инспектор Вудроу. – Вас не удивляет, мистер Пуллинг, что со времени поездки в Булонь вы не получали от вашей тети никаких известий?

– Когда речь идет о тетушке, меня уже ничто не удивляет.

– А вас не тревожит – не случилось ли с ней что-нибудь?

– Вы считаете, что у меня есть основания для тревоги?

– Она водит компанию с весьма подозрительными личностями. Слыхали вы когда-нибудь о некоем мистере Висконти?

– Фамилия мне чем-то знакома.

– Военный преступник, – неосмотрительно брякнул сержант Спарроу.

– Ваше дело следить за дорогой, Спарроу, – заметил инспектор. – А генерал Абдул? Вы, полагаю, слыхали о генерале Абдуле?

– Кажется… да, как будто слыхал.

– Вы были некоторое время назад с вашей тетушкой в Стамбуле. Вы прибыли поездом и через несколько часов были оттуда выдворены. Вы встречались с полковником Хакимом.

– Да, действительно, какой-то офицер полиции приходил. Нелепая ошибка.

– Генерал Абдул умер и перед смертью сделал заявление.

– Умер? Бедняга. Я и не знал. Не понимаю, какое отношение имеет его заявление ко мне.

– Или к вашей тетушке?

– Я за мою тетушку не отвечаю.

– Заявление касается мистера Висконти. «Интерпол» распространил подробности. До сих пор мы считали, что мистера Висконти нет в живых. Мы его списали.

– Между прочим, – сказал я, – прежде чем мы продолжим переговоры, должен предупредить, что с собой у меня тетушкиных ключей нет.

– Я и не ожидал, что есть. Мне нужно было лишь получить ваше разрешение войти в квартиру. Заверяю вас, мы не нанесем никакого ущерба.

– Боюсь, я не могу вам этого разрешить. Я отвечаю за сохранность квартиры.

– Будет гораздо лучше выглядеть в суде, мистер Пуллинг… – начал было Спарроу, но инспектор оборвал его:

– Спарроу. Следующий поворот налево. Мы отвезем мистера Пуллинга домой.

– Вы можете зайти ко мне после рождественских праздников, – сказал я. – В том случае, если у вас будет ордер на обыск.

 

20

Я все поджидал инспектора и сержанта, но они даже не позвонили. Неожиданно пришла цветная открытка от Тули. Поверх фотографии – довольно безобразного храма в Катманду – Тули написала «Путешествие изумительное. Привет. Тули». Я и забыл, что дал ей мой адрес. Рождество никак не упоминалось, праздник этот в Непале, видимо, прошел незамеченным, тем более я был польщен, что она вспомнила обо мне просто так. Миновал День подарков, я сел в машину и поехал в «Корону и якорь» ближе к вечеру, перед закрытием бара. Я хотел побывать на квартире до того, как объявится вдруг инспектор с ордером на обыск. Если там еще сохранились какие-то компрометирующие следы пребывания Вордсворта, я хотел их удалить вовремя и для этой цели захватил с собой небольшой чемоданчик. Всю свою трудовую жизнь я был неукоснительно предан одному-единственному учреждению – банку, но теперь моя преданность приняла совсем другое направление. Преданность какому-то индивидууму неизбежно включает преданность всем человеческим недостаткам, даже тягу к противозаконным действиям и аморальность, которые не были чужды тетушке. Я задавал себе вопрос, уж не приходилось ли ей в своей жизни подделывать чек или грабить банк, и при мысли об этом улыбался с нежностью, с какой в прежнее время отнесся бы к милому чудачеству.

Добравшись до «Короны и якоря», я с опаской заглянул в окно бара. Почему с опаской? Я имел полное право находиться там – до закрытия еще оставалось время. Пасмурное небо предвещало снегопад, посетители толпились у стойки, спеша заправиться в последний раз, пока не пробило три. Мне была видна спина девушки в галифе и большая волосатая рука, лежащая у нее на спине. «Еще двойную», «Кружку самого лучшего», «Двойную джина». На часах было без двух минут три. Завсегдатаи словно настегивали своих лошадей на последней прямой перед финишным столбом, и наблюдалось некоторое столпотворение. Я выбрал из связки нужный ключ от боковой двери и стал подниматься по лестнице. На второй площадке я присел на тетушкину кушетку. Я чувствовал себя взломщиком, нарушителем закона, я прислушивался – не услышу ли чьих-то шагов, но, разумеется, не услышал ничего, кроме приглушенного гула голосов, доносившегося из бара.

Отперев дверь квартиры, я очутился в непроницаемой темноте. Я толкнул какой-то столик в прихожей, и что-то венецианское полетело на пол и со звоном разлетелось вдребезги. Я поднял шторы, но венецианское стекло все равно оставалось тусклым, как жемчуг, лежащий без употребления. На полу среди осколков, как пена прибоя, лежала корреспонденция, в основном она состояла из рекламных проспектов, и я пока не стал их трогать. Я зашел в спальню тетушки, испытывая неловкость. Но разве она не сама просила меня проверять, все ли в порядке? Я вспомнил, с какой тщательностью полковник Хаким обыскивал номер в отеле и с какой легкостью его провели… но свечей я не нашел нигде, кроме кухни, да и те нормального размера и веса, явно приготовленные на случай неполадок с электричеством.

В комнате Вордсворта белье с кровати было снято, а уродливые диснеевские фигурки убраны. Из украшений оставалась лишь обрамленная фотография гавани Фритауна – рыночные торговки в ярких платьях с корзинами на головах спускались по стертым ступеням к воде. В прошлый раз я ее не заметил, вероятно, тетушка повесила ее на память о Вордсворте позже.

Я вернулся в гостиную и принялся просматривать почту: тетушка могла прислать мне обратный адрес для пересылки приходящей корреспонденции, и, во всяком случае, я хотел спрятать все хоть сколько-нибудь личное от глаз Вудроу и Спарроу, буде они сюда заявятся. Тут была весточка от моего старого знакомца «ОМО», счета из прачечной, из винной лавки, из бакалейной. Я удивился, не найдя ежемесячного банковского отчета, но, припомнив золотой брусок и чемодан, набитый банкнотами, подумал, что, возможно, тетушка предпочитает держать свои финансы в легко реализуемой форме. В таком случае стоило пошарить в платяном шкафу: небезопасно было оставлять наличные деньги в пустой квартире.

И тут, роясь в счетах, я нашел кое-что меня заинтересовавшее – видовую открытку из Панамы с французским лайнером на фоне очень синего моря. Открытка была написана по-французски, мелким убористым почерком, чтобы уместить как можно больше текста на этом небольшом пространстве. Отправитель подписался инициалами А.Д., писал он, насколько я мог разобрать, о том, какое concours de circonstances miraculeux [чудесное стечение обстоятельств (франц.)] было обнаружить мою тетю на борту судна после всех этих лет triste separation [печальной разлуки (франц.)] и какое несчастье, что она покинула пароход до конца плавания и тем самым отняла у него возможность и дальше предаваться их общим воспоминаниям. После ее исчезновения люмбаго у А.Д. усилилось и возобновилась подагра в правой ноге.

Уж не мсье ли это Дамбрез, размышлял я, доблестный возлюбленный, державший двух любовниц в одном отеле? Но если жив он, тогда, быть может, жив и Карран? Казалось, бесчестному миру моей тетушки суждено своего рода бессмертие, и только мой бедный отец лежит мертвый в дождливой, дымной Булони. Не скрою, меня кольнула ревность – ведь на этот раз не я сопровождал тетушку и не мне, а другим она сейчас рассказывала свои истории.

– Извините, мы вошли без звонка, мистер Пуллинг, – проговорил сержант Спарроу. Он отступил, пропуская вперед, по всем правилам этикета, инспектора Вудроу. У того опять висел на сгибе локтя зонтик, и казалось, будто он его так и не раскрывал с нашего прошлого свидания.

– Добрый день, – сухо сказал инспектор Вудроу. – Очень кстати, что мы вас застали здесь.

– Видим – дверь открыта… – вставил сержант Спарроу.

– Ордер на обыск у меня есть. – Инспектор Вудроу протянул мне ордер, опережая мой вопрос. – Но все равно нам удобнее, чтобы при обыске присутствовал член семьи.

– Нам не хотелось подымать шум, – объяснил сержант Спарроу, – для всех это было бы лишнее. Вот мы и ждали в машине на той стороне улицы, пока хозяин закроет бар, а тут увидели, что вы зашли внутрь, и решили: самое лучшее – проделать все втихомолку, чтоб даже хозяин не знал. И тете вашей так будет приятнее, а то, будьте уверены, сегодня же вечером в баре пошли бы толки. Чтобы бармен да не разболтал все своим завсегдатаям – такого не бывает. Все равно как муж – жене.

Тем временем инспектор с деловым видом осматривал комнату.

– Почту проверяете? – Сержант взял у меня из пальцев открытку и сказал: – Панама. Подписано А.Д. Вам не приходит в голову, кто бы это мог быть?

– Нет.

– А может, имя вымышленное? В Панаме у «Интерпола» с содействием обстоит неважно, – добавил сержант, – они получают помощь только в американской зоне.

– Тем не менее заберите открытку, Спарроу, – приказал инспектор.

– Что вы имеете против моей тетушки?

– Знаете, сэр, мы склонны ошибаться в положительную сторону, – сказал сержант. – Мы могли бы предъявить ей обвинение по поводу той истории с коноплей, но, приняв во внимание ее преклонный возраст и то, что цветной удрал в Париж, мы оставили ее в покое. Да и для суда доказательств было недостаточно. Правда, мы тогда еще ничего не знали про ее нежелательные связи.

– Какие связи?

Я подозревал, что они распределили свои роли заранее: сержант меня отвлекает, а инспектор тем временем обыскивает квартиру, что он сейчас и проделывал.

– Да этот Висконти, сэр. Итальянец, судя по фамилии. Аспид, сэр.

– Сплошное стекло, – сказал инспектор. – Любопытное зрелище. Как в музее.

– Это венецианское стекло. Когда-то тетушка работала в Венеции. Думаю, тут много подарков от клиентов.

– И ценные вещицы? Коллекционные?

– Не думаю.

– Произведения искусства?

– Дело вкуса, – ответил я.

– Мисс Бертрам, смею думать, понимает толк в искусстве. Имеются картины?

– По-моему, нет. Только фотография Фритауна в гостевой комнате.

– Почему Фритауна?

– Вордсворт оттуда родом.

– Кто такой Вордсворт?

– Черный слуга, – ответил сержант Спарроу. – Который дал тягу во Францию, когда мы обнаружили марихуану.

Они переходили из комнаты в комнату, а я шел за ними следом. Мне казалось, что Вудроу совсем не так тщательно проводит обыск, как полковник Хаким. У меня создалось впечатление, что он и не ожидал ничего найти и только хотел отправить формальное донесение в «Интерпол» о том, что приложены все усилия. Время от времени он бросал вопрос, не оборачиваясь:

– Упоминала когда-нибудь ваша тетя этого Висконти?

– О да, много раз.

– Жив он, как вы думаете?

– Не знаю.

– Они еще в контакте, как вам кажется?

– Не думаю.

– Старому аспиду сейчас, наверно, за восемьдесят, – сказал сержант Спарроу. – Пожалуй что под девяносто.

– По-моему, поздновато преследовать его, даже если он еще жив, – заметил я. Мы покинули тетушкину комнату и перешли в комнату Вордсворта.

– В том-то и заключается одна из проблем «Интерпола», – объяснил сержант Спарроу. – Слишком много заведено досье. Их работа не то что настоящая полицейская работа. Ни один из них в жизни на обходе не был. У них служба гражданская, как в Сомерсет-Хаус [там помещается Управление налоговых сборов и другие государственные учреждения].

– Они выполняют свой долг, Спарроу, – произнес Вудроу. Он снял со стены снимок Фритаунской гавани и перевернул его задней стороной кверху. Затем повесил обратно. – Красивая рамка, – сказал он. – Стоит дороже, чем фотография.

– Судя по виду, тоже итальянская, – сказал я, – как и стекло.

– Может, подарок этого типа, Висконти? – предположил сержант Спарроу.

– На обороте ничего не написано, – сказал инспектор. – Я надеялся, что найду подпись. «Интерпол» не располагает даже образчиком его почерка, не говоря уже об отпечатках пальцев.

Он взглянул на клочок бумаги, который держал в руке.

– Упоминала ли ваша тетя в разговоре следующие имена: Тиберио Тити?

– Нет.

– Страдано? Пассерати? Косса?

– Она вообще мало рассказывала мне о своих итальянских знакомых.

– Это не совсем знакомые. Леонардо да Винчи? – продолжал инспектор Вудроу.

– Нет.

Он еще раз обошел все комнаты, но я видел, что он делает это только для проформы. Уже у двери он дал мне номер телефона.

– Если вы получите от вашей тети известие, – сказал он, – я попрошу вас немедленно позвонить в таком случае нам.

– Я ничего не обещаю.

– Нам просто надо задать ей несколько вопросов, – объяснил сержант Спарроу. – Против нее не выдвинуто никаких обвинений.

– Рад это слышать.

– Не исключено даже, – продолжал инспектор Вудроу, – что ей самой угрожает серьезная опасность… со стороны ее неудачных знакомых.

– В особенности от этого аспида Висконти, – ввернул сержант.

– Почему вы все время называете его аспидом?

– Просто это единственное описание, какое нам дал «Интерпол», – ответил сержант. – У них даже паспортной фотографии нет. Но когда-то, в тысяча девятьсот сорок пятом, начальник римской полиции дал ему определение «аспид». Все их архивы военного времени были уничтожены, начальник умер, и теперь мы не знаем – описание это внешности или, так сказать, нравственный портрет.

– Теперь у нас хотя бы имеется открытка из Панамы, – добавил инспектор.

– Все-таки есть что вложить в досье, – пояснил сержант Спарроу.

Тщательно заперев дверь, я последовал за ними. У меня появилось грустное ощущение, будто тетушка умерла и наиболее интересный период моей жизни окончился. Я очень долго ждал его, но он получился коротким.