1

[38]

Столкновение с Малгрейвом и лживые слухи о трусливом поведении Рочестера во всей этой истории наверняка стали последней каплей, и поэт окончательно рассорился с миром. Мир презирает поэта? Вот и отлично, а сам поэт презирает мир. Ответом сочащейся злобой молве становится сочащееся злобой перо.

Ненависть обострила ум, пуританское наследие матери придало творчеству нравоучительный раж или, если угодно, нравоучительный кураж, а собственная жизнь подсказала ему слова — слова из кабаков и притонов Ветстоун-парка, — слова, каких до тех пор в серьезной литературе почти не слышали.

В Лондоне Стюартов с его жалкими улочками, в парламенте Стюартов с его жалкими умами поиски предмета сатиры не представляли труда. Все здесь дышало пороком, некомпетентностью и внешним уродством. С патриотическим пылом добровольца, ставшего свидетелем и участником поражения и бегства флота при Даунсе — поражения, обусловленного тем, что на кораблях был недобор экипажа, а простые матросы разве что не умирали с голоду, — Рочестер обрушился на королевских фавориток, бессовестно сосущих и деньги из казны, и жизненную энергию из монарха; прошло совсем немного времени — и поэт взялся за самого Карла:

За это стихотворение — «Историю безвкусицы» — Рочестера отлучили от двора, но это была еще не самая грубая (хотя, бесспорно, и самая остроумная) антимонархическая инвектива.

Прибытие Карла II в парламент: "В одной руке Держава, х.й — в другой!" [39]

Путь королевских услад Рочестер отслеживал с брезгливостью матери-пуританки и невольной завистью отца-гуляки — и это была адская смесь!

При любом другом монархе поэтическим выходкам Рочестера был бы положен скорый конец, но во дни Карла остроумием можно было искупить даже государственную измену. Издевательство над королем и его фаворитками (именно за что сэру Джону Ковентри некогда отсекли нос) не раз и не два оборачивалось для Рочестера недолгим (на пару недель) отлучением от двора. Взаимоотношения короля с поэтом складывались причудливо. Чуть ли не до самой смерти Рочестера, не перестававшего поносить Карла, тот осыпал его милостями. Поэт был при Карле чем-то вроде средневекового шута, дерзящего господину и получающего в ответ то золотые монеты, то затрещины (хотя, бывает, и кандалы). Гамильтон утверждает, что Рочестера отлучали от двора ровно по одному разу в год. Должно быть, это комическое преувеличение, но более или менее достоверно известно о трех случаях мимолетной опалы — и каждый раз поэта карали за стихи о короле и его очередной фаворитке.

Чем поэт был обязан Карлу? Список королевских благодеяний длинен. В 1664 году Карл порекомендовал Элизабет Малле предпочесть Рочестера прочим претендентам на ее руку; на следующий год он выдал ему как участнику Бергенского похода семьсот пятьдесят фунтов. В 1666 году назначил его постельничим с жалованьем в тысячу фунтов ежегодно, в 1667-м ввел его в Палату лордов, хотя Рочестер еще не достиг совершеннолетия. В феврале 1668 года назначил распорядителем королевской охоты в графстве Оксфорд, и уже в апреле Рочестер подал прошение о единовременной денежной выплате в целях учреждения четырех постов окружных приставов в Уитлвуд-Форесте. В 1673 году ему были пожалованы — на равных правах с Лоуренсом Гайдом (еще одним постельничим) и главным королевским сводником Уильямом Чиффинчем (королевским кастеляном) — угодье Бествуд и четыре луга под Лентон-Мид в Ноттингемшире с тем, чтобы они впредь пользовались ими сообща за чисто символическую плату в пять фунтов в год; «в знак королевской милости и в награду за неоднократно оказанные каждым из получателей услуги престолу». В 1674 году Рочестера назначили королевским хранителем и распорядителем Вудсток-парка, предоставив ему в качестве резиденции особняк Хай-Лодж. (Последнюю из вышеперечисленных милостей следует, наверное, назвать во многих отношениях самой значительной, сопоставив ее при этом с соответствующим назначением лорда Лавлейса в 1670 году. С этих пор Рочестер попеременно коротал летние месяцы то в Эддербери, то в Вудстоке, и как раз в Хай-Лодже он испустил дух на громадном мрачном ложе, которое затем долгое время демонстрировали посетителям.)

В апреле следующего года Рочестер вновь делит честь высокого назначения с Чиффинчем: после отставки сэра Алена и сэра Питера Эпсли именно они становятся королевскими сокольничими. 23 июня королевским указом Рочестеру передают на сорок один год особняки Туикнем и Эдмонтон, Ист-Дипинг и Вест-Дипинг в Линкольншире и Черси. (Через три дня после этого указа Рочестер, напившись, разбил редкие часы в Тайном саду.)

Труднее понять, чем король был обязан Рочестеру, понять, что именно заставило Карла так долго терпеть совершенно неподобающее отношение к собственной августейшей особе. Не исключено, что единственным объяснением следует признать бесконечный цинизм самого монарха. Тот цинизм, о котором пишет Бернет:

Ни одного мужчину он не считал честным человеком, ни одну женщину — порядочной по природе своей; если же они порой и проявляли соответствующие душевные качества, то причиной тому были, на его взгляд, недостаток темперамента или тщеславие. Никто, полагал король, не служит ему по зову сердца, и поэтому он считал себя обязанным расплатиться с миром той же монетой и не любил людей в той же мере, в какой, как ему казалось, люди не любили его.

Расплатиться с миром той же монетой — так мог бы выразиться, имея в виду себя, и Рочестер, — однако здесь имелось одно существенное различие. Рочестер оставался идеалистом. Он ценил и любил в других людях высокую мораль, которой не хватало ему самому; важно было для него и идеальное устроение государства, а вот Карл в этот идеал никак не вписывался.

Лишь изредка на наших глазах вспыхивают искры симпатии поэта к Карлу Стюарту как к человеку, который любил музыку и был способен оценить хорошую шутку. «Лучшим подарком на сегодня, — написал Рочестер Сэвилу, — будет податель сего письма; я прошу тебя позаботиться, чтобы король в свободную минуту непременно послушал, как он поет, потому что королю наверняка понравятся его песни». И действительно, как сообщает Сэвил, Карл «выслушал новые сочинения Пезибля с превеликим удовольствием, равно как и твои комплименты, переданные ему через меня, хотя, по-моему, скучает он не столько по твоим приветам, сколько по твоему обществу». Бернет выразился несколько иначе: «Король любил общаться с Рочестером, потому что скучать в такой компании ему не случалось, но самого Рочестера не любил. И эта неприязнь была взаимной; Рочестер отомстил королю множеством эпиграмм».

Современники нередко страдают куриной слепотой. Рочестер был для Карла сводником (по его собственному утверждению) и шутом, но трудно поверить в то, что они не испытывали друг к другу определенной симпатии. Рочестер не только дерзил королю, но и, бывало, заступался за него, как в случае со знаменитой «преждевременной эпитафией»:

на которую он возразил как бы от имени самого Карла: «Лишь за слова отвечаю; дела совершают министры». Еще один случай подобного — скорее лестного королю, чем оскорбительного для него — шутовства описан Хирном.

«Король Карл II, герцог Йорк, герцог Монмут, Лорендайн и лейб-медик Фрезье, собравшись вместе, были по требованию короля описаны также присутствующим Рочестером в шутливом экспромте:

Из цикла «Лондон и Вестминстер» [41]

Смысл шутки Хирн раскрывает в подстрочных примечаниях, согласно которым Монмут был «круглым идиотом», Лорендайн — «уродцем и калекой», Фрезье — «явным шарлатаном», герцог Йорк «отличался всегдашней угрюмостью», а король — «небрежением делами государства». А в фольклорной антологии XVIII века находим стишок, приписываемый Рочестеру. В нем и впрямь есть нечто простонародное; Рочестер из Эддербери умел писать и так:

Подпись под портретом короля Карла II:

В книге, озаглавленной «Письма Уоллера Сент-Эвремону», описана сценка, в которой остроумие Рочестера искрится максимальным для такого желчного человека дружелюбием, побуждая Карла Стюарта перейти от усталой ярости к бесшабашному веселью. Конечно, аутентичность писем Уоллера более чем сомнительна, однако это далеко не обязательно означает, что история выдумана от начала до конца; в иных словечках и целых предложениях чувствуется самый настоящий Рочестер.

Прошлым вечером я ужинал у лорда Рочестера в весьма изысканной компании; в таком обществе он, как правило, стремится не столько блеснуть умом, сколько проявить свое обаяние; ведет он себя при этом несколько церемонно, но сама эта сдержанность способна очаровать сильнее, чем бурные проявления таланта со стороны его собеседников… Приятная атмосфера царила на протяжении всей трапезы — и не омрачилась, даже когда, ближе к концу ужина, внезапно появился король. «Что-то его рассердило, раз уж он здесь, — вполголоса заметил Рочестер. — Он оказывает мне подобную честь только в крайнем раздражении».

Процитируем по книге якобы воспоследовавший диалог:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Рочестер:

Король:

Отметим здесь чисто рочестеровское: «Я ненавижу скуку».

Тот факт, что король самое меньшее однажды нанес визит Рочестеру и «изрядно повеселился» у него, общеизвестен. В феврале 1677 года лорда Бекингема вместе с Солсбери, Шефтсбери и Уортоном заточили в Тауэр. Они требовали, чтобы парламент был более чем на год распущен по королевскому указу, и, когда это требование было отвергнуто, отказались извиниться перед королем и обеими палатами. Это была весьма несимпатичная история. Король Франции Людовик, тайный союзник Карла, подкупил Бекингема и Шефтсбери ради того, чтобы они добились роспуска парламента, с трибуны которого лорд-казначей Денби пообещал королю изыскать необходимые средства в том случае, если тот полностью порвет с французами. Карл, сидя на двух стульях, без малейшего удовольствия наблюдал за тем, как его же собственный министр отправляет в темницу его друзей-аристократов. Стрелка компаса не может указывать сразу в две стороны. Как следствие этого, король созвал остатки «развеселой шайки-лейки», и 2 августа У. Фолл написал сэру Ральфу Вернею, бывшему наставнику Рочестера:

Весь Лондон застыл в ожидании того, что герцогу Беку вот-вот вернут былую милость, назначив его лордом-камергером вместо герцога Ормонда; но при дворе об этом пока помалкивают, разве что Его Священное Величество и Его Высочество (как я слышал) изрядно повеселились однажды вечерком в гостях у лорда Рочестера, которому, как я догадываюсь, Бек и будет обязан снятием недавней опалы…

А в письме сэру Эдуарду Харли от 7 августа Эндрю Марвелл вновь заводит речь о влиятельности самого Рочестера и людей его круга:

Герцог Бекингем подал жалобу только на затянувшееся заточение, приносящее ему множество неудобств, и попросил месячного отпуска из темницы. Предполагалось, что проведет он его в Нелли, Миддлэссекс. Однако Рочестер и развеселая шайка-лейка без труда добились для него бессрочного освобождения. После чего Бекингем поселился в Уайтхолле у Рочестера и возобновил всегдашние бесчинства. Герцог Йорк, лорд-казначей и, как мне сказали, герцог Монмут в возмущении обратились к королю со встречной жалобой, утверждая, что тем самым оказались нарушены мало-мальские приличия и был грубо попран авторитет самого монарха, однако Карл если уж возьмется осыпать кого-нибудь милостями, то нескоро это дело оставит. Тем не менее возникло острое противостояние между государственными министрами и «министрами удовольствий». В конце концов Бекингему велели покинуть Уайтхолл. Он повиновался — и тут же подал новую жалобу, куда более развернутую, чем петиции Солсбери и Уортона. Однако вчера, как я слышал, ее, придравшись к какому-то пункту, отклонили.

Если не считать истории, в которой Рочестер выступил против парламентского билля, лишающего герцога Йорка прав на престолонаследие, перед нами единственный случай его участия в политической жизни страны. Участия, как это было принято у «развеселой шайки-лейки», при свете свечей за уставленным бутылками столом.

Во взаимоотношениях с королем сквозила едва ли не основная черта поэтической натуры Рочестера. Подобно тому, как воздушный гимнаст страхует себя эластичной сеткой если не от падения, то от его результатов, Рочестер вновь и вновь добивался королевских милостей, отчаянно лицедействуя. Тут можно вспомнить и его отца: надев парик и перейдя в разговоре на французский, тот полагал, что его уже никто не узнает, но, едва пригубив вина, с гордостью отрекомендовывался собутыльникам своим настоящим именем. Точно так же и Рочестер-младший то и дело входил в образ трактирщика с Ньюмаркет-роуд, горожанина из Сити или лекаря-шарлатана, продающего свой товар на Тауэр-Хилл. И выдавала его всякий раз подчеркнутая серьезность лицедейства: ньюмаркетская история обернулась трагедией, «горожанин из Сити» обрушился на придворные нравы безошибочно опознаваемым голосом самого Рочестера, «лекарь-шарлатан» не столько рекламировал свой товар, сколько осмеивал потенциальных покупателей. В этих приключениях (не меньше, чем в сатирических стихах) перед нами предстает оскорбленный в лучших чувствах — прежде всего собственным поведением — пуританин; человек, ненавидящий чужие пороки и вполне способный стать вторым Джоном Донном — противоречивым и страстным поэтом-метафизиком, — живи он не в то время, когда все зачитывались Томасом Гоббсом и пренебрегали традицями государства, за которое сложили голову герои былого.

 

2

Точная датировка этих отчаянных попыток Рочестера развеяться столь же загадочна, как побудительная причина каждого из эпизодов и его достоверность. Ньюмаркетская история основывается исключительно на свидетельстве «Сент-Эвремона», однако не кажется столь уж невероятной. Бернет о ней не пишет, но он и вообще не вдается в подробности, рассуждая о любви Рочестера ко всевозможным переодеваниям. «Пробыв при дворе совсем недолго, он проявил вкус к различным экстравагантностям и грубому непотребству, занялся бесчинствами, какие может подсказать лишь самая необузданная фантазия: он выходил на улицу в нищенских лохмотьях, предавался любви в одежде простого грузчика, выступал на сцене в шутовском наряде…»

Кабак семнадцатого века [43]

Ньюмаркетская история гласит: Бекингем и Рочестер, попав в мимолетную опалу при дворе в одно и то же время, стали владельцами кабака на Ньюмаркет-роуд. Кабак этот краевед Гор идентифицировал (не знаю, на каком основании) как «Зеленую клячу» в Сикс-Майл-Боттом. Кабатчики наливали щедро и не требовали с посетителей денег, так что весь местный люд устремился сюда угоститься на дармовщину, причем семейные люди приходили, как правило, парами. Пока мужья напивались, Рочестер и Бекингем забавлялись с их женами. Лишь один старик, женатый на юной красавице, каждый вечер приходил в кабак в одиночестве, оставляя жену на попечение собственной сестры — особы так же весьма пожилой. Трудность завоевания этого трофея только подхлестнула интерес Рочестера. Однажды вечером, попросив Бекингема попотчевать старика лично, граф переоделся в женское платье и отправился на дом к красотке. Открыла ему старуха, и Рочестер вручил ей бутылку, которую якобы прислал любимой сестрице из кабака старик. Не успела она как следует приглядеться к «гостье», Рочестер, побледнев, рухнул в притворный обморок. Две женщины перетащили его на второй этаж, положили в постель и напоили его собственным напитком, а было это вино пополам с настойкой опия, так что, когда женщины приложились к бутыли сами, старуха сразу заснула, а красавица принялась жаловаться на мужа, который, мол, не будучи в силах ублажить ее сам, ведет себя как собака на сене и не выпускает ее на улицу. Поняв из этого рассказа, что сопротивления он здесь не встретит, Рочестер оставил маскарад и приступил к делу. После бурных объятий он убедил неверную отправиться в кабак вместе с ним; причем красотка для начала вскрыла шкатулку мужа и забрала все его сбережения. По пути в кабак, проходя полем, они заметили возвращающегося домой мужа и, прячась от него, упали в траву. Старик прошел буквально в двух шагах от них, однако ничего не заметил; веселая парочка же, решив не подниматься, пока он не скроется из виду, воспользовалась вынужденной паузой для новых любовных утех. Когда они наконец попали в кабак, Рочестер передал красотку Бекингему, но вся эта история им надоела, и они отправили беглянку в Лондон, наказав найти себе муженька помоложе. Обманутый же старик, обнаружив, что и жена, и деньги пропали, повесился у себя в спальне. Вскоре после этого король со свитой посетили кабак, направляясь в Ньюмаркет; Бекингем и Рочестер были разоблачены, но искупили вину веселым рассказом.

Листовка [44]

Ньюмаркет и вообще славился веселым времяпрепровождением; об этом городе слагали легенды. Иностранные наблюдатели не без изумленного трепета следили за тем, как развлекается двор, наведываясь сюда, бывало, по три раза в году, и отмечали, что «в здешних конюшнях стоят статуи, а потолок и стены расписаны фресками… лошадей кормят свежими, только что из-под несушки, яйцами и испанским виноградом». Король садился в седло, как правило уже не держась на ногах, по дороге напивался окончательно и приглашал к себе на ужин жокеев, заставлял музыкантов исполнять песни самого срамного свойства или наблюдал, как лорд Дигби со скоростью пять миль в час шагает по вересковым полям, босой и практически голый.

В XVIII веке стихи Рочестера иллюстрировали скверными гравюрами, которые зачастую, как в этом случае, не имели никакого отношения к содержанию [45]

Теофил Киббер пишет, что именно в Ньюмаркете Рочестер, вступив в сговор с одной из фавориток короля, решил раз и навсегда отучить Карла от ночных вылазок «в народ»:

Рочестер уговорил короля отправиться с ним в широко известный дом терпимости, в котором, как он уверил монарха, обитают самые красивые женщины во всей Англии. Король без колебаний пошел с Рочестером, разумеется переодевшись и инкогнито. Получив от спутника тщательные инструкции, как вести себя со здешними красотками, Карл уединился с одной из них, а она (заранее подученная Рочестером) незаметно вытащила у него часы и все деньги. Причем ни она сама, ни кто-нибудь другой в публичном доме не знали и даже не догадывались, персона какого ранга (хотя бы приблизительно) осчастливила сей бордель визитом. Справив удовольствие, король осведомился о Рочестере, и ему объяснили, что «другой джентльмен» внезапно ушел, не попрощавшись и не расплатившись. Король полез в карман за деньгами и с изумлением обнаружил, что его обокрали.

Ему пришлось попросить у бандерши отсрочки до завтра, потому что уже ушедший «другой джентльмен» должен был заплатить за них обоих. Разумеется, короля подняли на смех: знаем мы, мол, такие фокусы. Бандерша объявила королю, что никуда не отпустит его, пока он не расплатится, и на всякий случай велела присматривать за ним одному из своих вышибал. Истощив запасы красноречия, король снял с пальца драгоценный перстень и предложил его бандерше в заклад, но она отказалась и от этого, объяснив, что не разбирается в камнях и поэтому никогда не принимает такие залоги. Король предложил вызвать ювелира, чтобы тот оценил перстень, но ему ответили, что и это исключено: ни один ювелир не пойдет на вызов (и менее всего — в публичный дом) глубокой ночью. В конце концов Карлу удалось настоять на том, чтобы на дом к ювелиру отправили вышибалу — показать и оценить перстень. Когда ювелир увидел королевский перстень, у него глаза полезли на лоб, и он спросил у вышибалы, а кого они там, собственно говоря, принимают? Да вот какой-то сукин сын, урод и по всему видать мерзавец, отказывается платить и предлагает в заклад эту стекляшку, ответил тот. Этот перстень, сказал ювелир, является такой драгоценностью, что носить его на пальце может только один человек во всей Англии, и этот человек — король. Потрясенный происходящим, ювелир отправился в бордель вместе с вышибалой, чтобы увидеть все собственными глазами. Едва войдя в «залу», он рухнул на колени и торжественно вернул перстень Его Величеству. Бандерша и вышибала, сообразив наконец, кто перед ними, тоже опустились на колени и попросили прощения. Король, которого вся эта история изрядно позабавила, рассмеявшись, спросил у них, нельзя ли получить на сдачу с перстня еще одну бутылочку вина.

 

3

Если прощать выходки Рочестера и позволял Карлу собственный цинизм, то королевские фаворитки, будучи уязвлены поэтом, апеллировали к монарху, требуя наказания. Нелли Гвин дружила с Рочестером, а вот герцогиня Кливленд (перед тем, как расстаться с Каслмейн в 1670 году, король сделал ее герцогиней) и Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмут, с ним враждовали. Как утверждают, именно герцогиня Кливленд ударила Рочестера по уху, когда он попытался поцеловать ее — только что вышедшую из кареты, — и тут же была «вознаграждена» насмешливым экспромтом:

Из писем Рочестера Сэвилу за 1678 год видно, как настраивает против него короля герцогиня Портсмут: «Она обвиняет меня не в каких-то конкретных грехах, а в коварстве; я сказал ей, что этот навет нашептан ей кем-то куда коварнее, чем я»; и вновь, с нарастающим беспокойством: «Не знаю уж, как внушить самому себе — а уж тебе и подавно, — что г[ерцогине] не удастся рассорить короля со мной окончательно».

Но это была скорее жалкая компания королевских фавориток не первой молодости, каждая из которых и сама трепетала в ожидании того, как ее место займет юная соперница; разгульная жизнь и бесчисленные выкидыши и аборты изрядно поработали над их внешностью. Время было врагом могущественным и непримиримым, оно наносило удар за ударом: появлялись морщины, редели волосы, выпадали зубы, а безжалостное перо поэта фиксировало эти перемены с невозмутимостью умудренного жизнью газетчика.

Герцогиня Кливленд стала первой его мишенью:

Барбара Вильерс, герцогиня Кливленд, леди Каслмейн [46]

Дальняя родственница поэта и заступница за него в истории с женитьбой, она была вправе рассчитывать на снисхождение, но не дождалась его: Рочестер отслеживал и на свой лад воспевал все ее измены королю — с Монмутом и Кавендишем, с Хеннингемом и Скроупом, с «пархатым Недом» и «мудилой Фрэнком».

Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмут, удостоилась следующей эпиграммы:

Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмут [47]

Информацию он добывал, похоже, именно так, как это описывает Бернет:

Проводя разведывательную работу при дворе, он нанял стражника, знавшего в лицо едва ли не всех аристократов, чтобы тот на протяжении долгой зимы ночами напролет дежурил у дверей той или иной дамы, которая, как полагал Рочестер, в очередной раз пустилась во все тяжкие. Таким образом он сделал немало открытий и, собрав достаточно разоблачительного материала, удалился в деревню, чтобы в тамошней тишине разразиться новыми эпиграммами.

Фаворитки не могли чувствовать себя в безопасности. Помимо тройственного сражения — Кливленд против Портсмут и Время против них обеих — им приходилось постоянно помнить о бесцеремонном поэте: многоликий, как Протей, он сам не ведал и никому не давал покоя. Он исчезал из Лондона, но их собственные горничные рассказывали о грешках госпожи доктору на Тауэр-Хилл (а этим доктором оказывался переодетый Рочестер); он сидел в деревне, но его стражник дежурил у входа в покои, не говоря уж о том, что и друзья регулярно писали ему из дворца: «Леди Портсмут чрезвычайно серьезно больна. Король возлагает надежды на своего лейб-медика, а духовник герцогини — на Деву Марию, которой он клятвенно пообещал от имени духовной дочери в случае выздоровления не иметь больше никаких дел с заклятым врагом девственности и целомудрия королем Великобритании».

Так что на недостаток материала Рочестер пожаловаться не мог. И порой, нанося очередной удар, он применял не наполовину зачехленное оружие эпиграмм, которые могли ведь и не попасться королю на глаза, но, напротив, бил прилюдно и всенародно. В 1671 году при дворе давали «Императрицу Марокко» Илканаха Сеттла. Герцогиня Кливленд и без того находилась в пиковой ситуации. Ее положение двумя годами ранее изрядно пошатнула Нелли Гвинн, теперь же герцогиня предчувствовала окончательное фиаско, которое и произошло в самом конце года в связи с выходом на амурную сцену Луизы де Керуаль. И вот без пяти минут целиком и полностью отставленная старая фаворитка, поневоле сидя рядом с куда более удачливыми соперницами, вынуждена была внимать тому, как леди Элизабет Говард декламирует пролог к пьесе, написанный Рочестером. Все держались друг с дружкой весьма учтиво, коготки были спрятаны (хотя и не убраны), и тем не менее герцогиня Кливленд не могла не осознавать иронию (а для себя — постыдность) происходящего. Пролог был адресован присутствующему на спектакле королю:

Юные красавицы рукоплескали этим стихам, но побежденная и увядшая (пусть далеко еще не старуха) леди Кливленд, не исключено, предпочитала куда более грубые вирши того же Рочестера, в которых поэт как минимум отдавал должное масштабам ее влияния.

Таков был суровый, но справедливый ответ Рочестера на вопрос, заданный главным героем прозаической пьесы Шедуэлла «Печальные возлюбленные»: «Почему ты презираешь наше время? По-моему, любой должен позавидовать тому, кто живет в наши дни, полные пьянства и блядства без прикрас».