НОВЫЙ ДЕНЬ

поет клест другая птица, не клест, отвечает опять первая снова клест

черт, утро уже я сплю да, утро, очень раннее черт, черт, черт надо просыпаться надо просыпаться неужели я столько спа… шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ЧЕРТ! звук совсем рядом. РЯДОМ! шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Такой четкий звук означает, что кто-то с мобильником близко. Очень близко. Черт, как я мог заснуть, когда у меня Охотники на хвосте. Да еще она. Такая быстрая. Вчера она меня почти поймала. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ДУМАЙ! ДУМАЙ! шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Это мобильник, наверняка мобильник. Звук у меня в голове, а не в ушах, внутри, в правой верхней части, и он не прерывистый, а постоянный, как электрический ток, шипение чистое, так шипит мобильник, в метрах трех-четырех от меня. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Так, ладно, мобильники есть у многих. Будь это Охотница, та Охотница, она давно бы меня увидела, я был бы покойник.

Я не покойник.

Значит, она меня не видит. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Звук становится громче. Она не приближается, но и не уходит.

Может я за чем-то спрятан?

Я лежу на боку, лицом вниз. Лежу неподвижно.

Вижу только землю. Надо немного повернуться.

Но не сразу. Сначала подумать.

Не теряй головы и думай. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Ветра нет, солнца тоже нет, свет рассеянный. Значит, еще рано. Солнце еще за горой, почва холодная, но сухая, без росы. Пахнет землей и соснами и… чем-то еще.

Чем это пахнет?

И еще есть вкус.

Нехороший вкус.

Вкус… о, нет… не думай об этом не думай об этом не думай об этом не думай об этом думай о чем-нибудь другом.

Подумай о том, где ты. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Ты лежишь на земле, сейчас раннее утро, воздух прохладен. Тебе холодно. Тебе холодно потому, что ты… без одежды. Ты голый, а верхняя половина тела у тебя мокрая. Грудь, руки… даже лицо, все мокрое.

Ты едва заметно двигаешь пальцами левой руки, пальцы у тебя липкие. Они слиплись вместе. Так, словно их окунули в сладкий, густой сок, который теперь засыхает. Только это не сок — не думать не думать не думать не думать.

НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ!

ДУМАЙ О ЧЕМ-НИБУДЬ ДРУГОМ! шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ДУМАЙ О ТОМ, КАК ВЫЖИТЬ!

Надо двигаться. Охотники у тебя на хвосте. Та, быстрая, была очень близко. Прошлой ночью она подобралась совсем близко. Что произошло потом?

Что произошло?

НЕТ! ЗАБУДЬ. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

ДУМАЙ О ТОМ, КАК ВЫЖИТЬ.

СООБРАЖАЙ, ЧТО ДЕЛАТЬ.

Можно ведь посмотреть, для этого всего-то нужно повернуть голову, совсем чуть-чуть. Земля под твоей щекой колется сосновыми иголками. Рыжими сосновыми иголками. Но они порыжели не от старости. Они порыжели от крови, засохшей крови. Твоя левая рука вытянута вперед. Она тоже в крови. Запекшейся, темной. И это не просто брызги, нет, это сплошная корка.

Корка из красной крови. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Надо найти ручей и помыться. Смыть ее с себя. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Надо идти. Надо бежать отсюда.

Надо шевелиться. Вставай. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Мобильник близко, но он не движется. Не приближается.

Но поглядеть все-таки надо. Надо проверить. Поверни голову в другую сторону.

Ты же можешь.

Похоже на бревно. Пусть это будет бревно, пожалуйста, пусть это будет бревно, бревно, пожалуйста.

Это не бревно… Это что-то черное и красное. Черные сапоги. Черные брюки. Одна нога согнута в колене, другая вытянута. Черная куртка. Лица не видно. Короткие светло-русые волосы. Они пропитаны кровью.

Она лежит неподвижно, как бревно.

Вся мокрая.

Истекает кровью.

Больше не бежит.

Мобильник ее. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

А когда ты поднимаешь голову, ты видишь рану у нее на горле — глубокую, кровавую, рваную и красную.

 

ОЖИДАНИЕ

Я опять в Швейцарии, высоко в горах, в долине, — не в той, где коттедж Меркури, а рядом, в полудне пути пешком.

Я здесь уже не одну неделю и за это время пару раз наведывался в долину Меркури. Сначала я пошел туда по своим следам, поискать ручей, на берегу которого я потерял Фэйрборн, магический нож, украденный мной у охотников. Точнее, не мной, а Розой. Ручей я нашел быстро, и то место на берегу тоже — по красным и желтым пятнам на земле. Но никакого Фэйрборна. Я ходил вдоль ручья сначала вверх по течению, потом вниз, заглядывал под каждый куст, даже под камнями смотрел — ничего. Самому смешно стало — надо же, до чего я дошел, камни переворачиваю! На второй день поисков я заставил себя прекратить это занятие. И стал задавать себе вопросы: а был ли у меня вообще этот нож или мне померещилось? Может, его утащило какое-нибудь животное? Или он исчез сам, каким-нибудь магическим путем? В конце концов, все это меня достало. Больше я его не искал.

Теперь я сижу здесь, в пещере, и жду. Так мы договорились с Габриэлем, и потому я здесь: сижу и жду Габриэля. Он приводил меня сюда как-то раз и зарыл в пещере жестянку с письмами: это любовные письма его родителей, его единственное сокровище. Теперь они лежат в моем рюкзаке, вместе с жестянкой. А сам я сижу здесь. И говорю себе, что, по крайней мере, у нас был план. Что само по себе неплохо.

Правда, план оказался неважным:

«Если что-то пойдет не так, встречаемся в пещере».

И кое-что действительно пошло не так — точнее, вообще все.

Я и не думал, что до нашего плана когда-нибудь дойдет дело. Точнее, думал, что хуже всего будет, если я умру. Но я не умер, и все хуже некуда. Я дожил до своего семнадцатилетия, получил три подарка и стал настоящим колдуном. Но, кажется, выжил только я один. Роза… Роза умерла… Это я знаю наверняка: ее застрелили Охотники. Анна-Лиза спит, ее сон как смерть, она в плену у Меркури, и я знаю, что ее нельзя оставлять там надолго, иначе она умрет прямо во сне. А Габриэль пропал — с тех пор, как мы украли Фэйрборн, прошло четыре недели и четыре дня, а его все нет. Будь он жив, он уже давно был бы здесь; попади он в плен к Охотникам, они стали бы его пытать и…

Но об этом я тоже запрещаю себе думать. Такое у меня правило на время ожидания: не думать о всяком дерьме. Держаться позитива. Беда в том, что мне тут совсем нечего делать, только сидеть, прокручивая в голове одни и те же мысли, и ждать. Поэтому я каждый день заставляю себя перебирать все свои позитивные мысли по списку и говорю себе, что, как только я дойду до последней, Габриэль вернется. Хотя мне приходится убеждать себя в том, что это возможно. Он мог спастись. Главное, настроиться на позитив.

О’кей, значит, еще один сеанс правильного настроя…

Во-первых, надо чаще смотреть по сторонам. Вокруг прорва позитива, и надо видеть его каждый чертов позитивный день.

Взять хотя бы деревья. Деревья позитивны. В основном они высокие, толстые и довольно прямые, но есть и поваленные, замшелые. Хвойных больше, чем лиственных, и оттенки зелени у них разные, от почти черного до лаймового, в зависимости от света и возраста хвои. Я уже так хорошо знаю все здешние деревья, что могу описать любое с закрытыми глазами — только я стараюсь пореже их закрывать: когда глаза открыты, мыслить позитивно как-то проще.

От деревьев я перехожу к небу, которое тоже позитивно: обычно ярко-голубое днем и прозрачно-черное ночью. Я люблю небо такого цвета. Иногда в нем появляются облака, но, насколько я вижу, сидя в лесу, они большие и белые, а не серые, не дождевые. Плывут они в основном на восток. Ветер здесь не чувствуется: в лесу всегда так, загораживают деревья.

Так, что у нас есть еще? А, да, птицы. Птицы позитивные, шумные и жадные — вечно они то горланят, то едят. Одни клюют семена, другие — насекомых. Иногда высоко над лесом пролетают вороны, но они не в счет: ко мне они не спускаются. Они черные. Как углем нарисованные. Или как будто вырезанные острыми ножницами из куска черной бумаги. Я высматриваю орлов, но ни один пока не появлялся; вспомнив о них, я начинаю думать об отце и о том, правда ли он превращался в орла, чтобы следить за мной, и тогда мне начинает казаться, что это было давным-давно, и…

Хватит!

Мыслям об отце тут не место. О нем вообще нужно думать избирательно. Не давать себе поблажек. Иначе легче легкого соскользнуть в негатив.

Так… значит, еще раз о том, что меня окружает. О чем я не вспомнил? О деревьях говорил, о небе, облаках, птицах тоже говорил. Да, о тишине… ее тут много. Прямо залейся. Особенно по ночам ее столько, что на весь Тихий океан хватило бы. Тишину я люблю. Никакого жужжания, никакого электрического треска. Тишина. В голове ясно. Наверное, я бы даже речку внизу, в долине, слышал, если бы не деревья: они глушат звук.

Так, с тишиной разобрались, теперь о том, что движется. Движения здесь не так уж много: до сих пор я видел только небольших оленей — они очень тихие, коричневые, все такие тонкие, хрупкие и слегка нервозные. Еще движутся кролики, они серовато-коричневые и тихие. А еще здесь есть полевки, серо-коричневые, и сурки, серые и тихие. Есть пауки, черные и тихие; мухи, черные и тоже тихие, пока не подлетят ближе, и тогда окажется, что они жужжат, да так громко, что даже смешно становится; одна заблудившаяся бабочка василькового цвета, тихая; с деревьев падают шишки, коричневые, они тоже тихие, но, когда падают с дерева на землю, выговаривают одно-единственное слово — «туп»; еще с деревьев падают иглы, тоже коричневые, и шумные, как снег.

Вот и весь окружающий позитив: бабочки, деревья и прочая хрень.

Теперь можно и о себе поговорить. На мне старые ботинки. Их толстенные подошвы гнутся не хуже, чем мои ноги, так давно я их ношу. Коричневая кожа местами потрескалась, на правом ботинке лопнул шов, сквозь него внутрь затекает вода. Джинсы давно уже потеряли всякую форму и похожи на мешки, зато они удобные; правда, протерлись так, что светятся, на левом колене дыра, внизу штанин бахрома; прежде синие, теперь они стали серыми, с пятнами от земли и зелени. Ремень: черная кожа, медная пряжка. Хорошая вещь. Футболка: была белая, теперь серая, на правом боку дыра, на локтях много мелких дырочек, как будто кто погрыз. Насекомых у меня нет, по крайней мере, нигде не чешется. Хотя я грязный. Иногда я моюсь, если просыпаюсь в крови. Хорошо хоть, что на моей одежде никогда не бывает крови. Я всегда просыпаюсь голым, когда…

Думай об одежде!

На чем я остановился? Кажется, на футболке. Поверх футболки рубашка, толстая и теплая, из шерсти, на ней еще можно разглядеть зеленые, черные и коричневые клетки. Уцелели три черные пуговицы. На правом боку дыра. На левом рукаве прореха. Трусов и носков у меня нет. Носки раньше были; куда они девались, я не помню. Еще у меня были перчатки. Шарф, наверное, в рюкзаке. Сто лет в него не заглядывал. Надо бы посмотреть как-нибудь. Все-таки занятие. Может, там же и перчатки найдутся.

Так, что теперь?

Даже не стемнело. Значит, можно еще о себе подумать.

Руки у меня жуть на что похожи. Просто жуть. Обветренные, шершавые, в трещинах; правое запястье все в таких шрамах, как будто кожа на нем расплавилась и потекла, а потом опять застыла; ногти черные, обгрызены почти под корень; и татуировки. Три на правом мизинце и одна большая на тыльной стороне левой ладони. Ч 0.5. Половинный код. Это чтобы все знали, кто я: наполовину Черный. Ну а для тех, кто не разглядит татуировки на руках, есть еще запасные — на ноге и на шее (моя любимая — шучу!).

Но эти татуировки — не украшение, и даже не простое клеймо: в них есть магия. Если меня поймают Охотники и я снова попаду в руки мистеру Уолленду, мне отрежут мизинец, положат его в колдовскую бутылку, и я буду в их власти. Если бутылку сожгут, я умру; через нее мне смогут причинять всякие мучения. Так я, по крайней мере, думаю. Татуировки — способ держать меня под контролем. И сначала они воспользуются ими для того, чтобы заставить меня убить отца.

Только я никогда его не убью. Не смогу, даже если захочу, ведь мой отец самый сильный Черный Колдун из всех, о ком я когда-либо слышал, и у меня просто не хватит сил, ведь я против него ничто. То есть я, конечно, неплохо дерусь и хорошо бегаю, только против Маркуса этого мало.

Черт! Опять я о нем думаю.

Подумаю-ка я лучше снова о своем теле.

Иногда оно вытворяет странные вещи. Оно превращается. Об этом надо подумать, и как следует. Надо понять, как оно превращается, зачем и, главное, в кого.

Я даже не помню, как это происходит, но я знаю, что это бывает, потому что иногда я просыпаюсь голым и не таким голодным. Правда, иногда меня тошнит, желудок освобождается от ночной пищи, а рвота все не проходит и не проходит. Не знаю, наверное, он не всегда может переварить то, что я ем ночью. В основном это мелкие зверьки, хотя как я их ловлю, я не помню. Но я знаю, что я их ем: в моей блевотине попадаются мелкие косточки, клочки шерсти и кровь. Однажды я видел хвост. Голый, вроде крысиного. Значит, я превращаюсь в зверя. Как иначе это объяснить? У меня тот же Дар, что и у отца. Но я ничего не помню: ни того, как я превращаюсь в зверя, ни что делаю потом, ни как превращаюсь обратно. Ничего, пока не проснусь. Я всегда сплю после превращения, так что, наверное, оно отнимает у меня много сил.

Прошлой ночью я убил маленького оленя. Проснулся рядом с его полуобглоданным телом. Меня не вырвало. Наверное, желудок привыкает. До этого мне жутко хотелось есть, теперь уже не так. Значит, привыкнуть можно ко всему, даже к сырому мясу. Хотя я бы и нормальной едой не побрезговал. Бургер, чипсы, рагу, пюре, ростбиф и йоркширский пудинг. Человеческая еда. Пирог. С заварным кремом!

Внимание!

Не думай о том, чего не можешь получить, ведь ни к чему хорошему это не приведет. И вообще, будь осторожнее со своими мыслями. А то так и в негатив скатиться недолго. Сегодня мне хорошо удавался позитив, так что под конец дня можно побаловать себя мыслями о разных людях, даже и об отце чуть-чуть, хотя о нем надо думать особенно аккуратно.

Я видел его. Я встречался с Маркусом. Он меня не убил — я, правда, никогда всерьез и не верил в то, что он это сделает, — но зря, что ли, о нем люди разное говорят: выйти могло по-всякому.

Все свое детство я считал, что Маркусу на меня плевать, а оказалось, что он думал обо мне все время, так же как я о нем. А еще он всегда хотел мне помочь. Он нашел меня. Он остановил для меня время, что, наверное, не так просто, даже для него. Он провел для меня церемонию дарения: дал мне свою кровь и три подарка. Вот его кольцо, оно золотое, я верчу его на пальце, подношу к губам, целую, ощущая его тяжесть и вкус. Пуля — его второй подарок — лежит у меня в кармане: это волшебная охотничья пуля, которую отец вырезал из раны у меня в боку. Иногда я опускаю руку в карман и нащупываю ее там, хотя мне даже не очень нравится иметь ее при себе — все же это охотничья вещь. И, наконец, третий подарок, который он дал мне — моя жизнь — все еще со мной. Я, правда, до сих пор не уверен в том, что такой подарок считается, потому что никогда раньше не слышал о нематериальном подарке; но он — Маркус, и ему лучше знать.

Благодаря отцу я жив. Благодаря ему я получил свой Дар, такой же, как у него. Часто колдунам приходится искать свой Дар, бороться за него год или даже больше, мне же не пришлось даже оглядываться. Он сам меня нашел. Правда, я не знаю, хорошо это или плохо. Лучше подумать о чем-нибудь другом…

Моя семья — вот еще одна позитивная тема. Когда я думаю о них, я редко впадаю в негатив. Правда, я скучаю по Аррану, но уже не так, как в плену у Селии. Как я скучал по моему брату тогда, в первые недели в клетке. Но это было так давно… года два тому назад, кажется. Совет забрал меня из дома в пятнадцать, как раз перед дарением Аррана. Да, с тех пор прошло два года, но я знаю, что у них все хорошо, у Аррана и Деборы. Эллен, моя знакомая полукровка, связалась с Арраном, показала ему мое фото, принесла мне его видео, так что я видел его лицо, слышал его голос. Я знаю, что без меня им лучше. Я никогда больше их не увижу, но это не страшно, ведь они знают, что я сбежал, что я жив и свободен. Мыслить позитивно — моя цель, а это самая позитивная из всех моих мыслей, ведь чем дальше я от тех, кого люблю, тем лучше для них, и тем мне легче.

Иногда я сижу у входа в пещеру, иногда даже ложусь ненадолго поспать, но сплю чутко и обычно предпочитаю ждать здесь, на своем дереве, тем более что отсюда хороший вид. И растет оно над самым обрывом, так что случайно на меня никто не набредет. С другой стороны, как знать. Охотники — они потому и охотники, что хорошо охотятся. Я стараюсь вспоминать о них пореже, хотя притворяться, будто их нет, тоже не имеет смысла. Так что я сижу на своем дереве весь день, а когда темнеет, вот как сейчас, я позволяю себе вспомнить былые дни, еще до того, как Совет забрал меня из дома, до Селии, до клетки.

Больше всего я люблю вспоминать, как мы с Арраном играли в лесу за бабушкиным домом. Я прятался где-нибудь на дереве, а Арран, когда находил меня, лез за мной, но чем выше он поднимался, тем дальше я пятился, пока не оказывался на какой-нибудь совсем тонкой веточке. Он просил меня перестать, и я подбирался к нему, и мы садились на сук, свесив по бокам ноги — вот как я сижу сейчас, — и я опирался на Аррана спиной. Как бы мне хотелось так посидеть с ним сейчас, почувствовать спиной тепло его тела. Угадать, улыбается он или нет, ощутить, как поднимается и опускается от дыхания его грудь, почувствовать его руку, обнимающую меня.

Только сейчас об этом лучше не думать. Не думать о том, чего не можешь получить.

Еще я помню бабушку, как она возилась с пчелами, помню кур, которые забредали в кухню через вечно открытую дверь, помню грязный кухонный пол под ее сапогами. В последний раз я видел ее, когда меня забрали. Мы были с ней в здании Совета, когда мне сказали, что Селия будет моей «наставницей и опекуншей». Тогда я впервые увидел Селию, услышал ее звук, ощутил на себе ее Дар, которым она держала меня в подчинении. Кажется, будто это было в прошлой жизни. Селия оглушила меня тогда своим шумом, я упал, и меня понесли, я оглянулся и увидел бабушку — она стояла одна посреди комнаты, где обычно проходили мои Освидетельствования, и выглядела испуганной и старенькой. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, бабушка знала, что никогда больше не увидит меня. Селия сказала мне, что она умерла, и я знаю, что это они заставили бабушку умереть, как и мою мать.

Теперь я знаю…

Что это?

Шаги! В темноте!

Моя кровь наполняется адреналином.

Держи себя в руках! Слушай!

Шаги легкие. Как будто крадется Охотница.

Я медленно поворачиваю голову. Никого. Облака густо устилают небо, и даже отблеска луны не видно здесь, в глубине леса.

Снова шаги. Снова адреналин.

Черт! Это уже не адреналин — это зверь у меня внутри.

И тут я вижу ее. Это косуля. Она боится.

Животный адреналин разрывает меня на части, зверь рвется наружу.

Спокойно! Спокойно! Дыши медленно. Считай вдохи и выдохи.

Глубокий медленный вдох и такой же выдох.

Два вдоха — пауза — медленный выдох.

Три частых вдоха — я чувствую, как кровь в моих жилах превращается в пламя, — один глубокий выдох.

Четыре мелких вдоха, я борюсь со зверем, с тем, что заставляет меня превращаться в него.

Косуля поворачивается и тут же скрывается в чаще леса. Но я человек, я по-прежнему сижу на дереве, и косуля жива. Я могу контролировать свой Дар. Могу остановить его, по крайней мере. И, раз я могу ему запрещать, то, может быть, когда-нибудь научусь и разрешать.

Я широко улыбаюсь. Впервые за много недель я чувствую настоящий позитив.

Сегодня я держался молодцом, придерживался списков, далеко в негатив не забредал. Можно и побаловать себя приятными мыслями, теми, которые я приберегаю для особых случаев. Мои самые любимые мысли — об Анне-Лизе. И вот что я вспоминаю…

 

Я И АННА-ЛИЗА

Мы вдвоем сидим на плите из песчаника, наши ноги свешиваются с края. Анне-Лизе пятнадцать, мне еще четырнадцать. Мое колено совсем рядом с ее коленом, но они не соприкасаются. Стоит поздняя осень. Мы уже два месяца встречаемся здесь каждую неделю. За все это время мы лишь раз коснулись друг друга, во вторую нашу встречу. Я взял ее руку и поцеловал. До сих пор не могу поверить, что я это сделал. Наверное, я был тогда слегка не в себе. Теперь я только об этом и думаю, то есть я на самом деле думаю только о том, как это было, но повторить такое я не в силах. Анна-Лиза и я разговариваем, карабкаемся на камни, бегаем друг за другом, но даже гоняясь за ней, я никогда ее не ловлю. Подбираюсь совсем близко, но не ловлю. И себя поймать не позволяю.

Она болтает ногами. Ее серая школьная юбка аккуратно отглажена, на ней ни пятнышка. Ноги у нее гладкие, чуть загорелые, выше колен покрыты тонким светлым пушком. Моя нога в миллиметре от ее ноги, но я знаю, что ни за что не смогу его преодолеть. И я заставляю себя повернуть голову и посмотреть в другую сторону.

Под нами крутой обрыв, довольно высокий, но спрыгнуть все-таки можно — внизу песок. День ветреный, но там, где мы сидим, это не чувствуется. Деревья качают макушками и шелестят, словно говорят друг с другом, сплетничают, с них небольшими стайками срываются листья. Вдруг одну стайку подносит прямо к нам; Анна-Лиза еще не успевает пошевелиться, а я уже знаю, что сейчас она попытается поймать лист. Она вскидывает руку, вытягивает ее и сама вытягивается над обрывом. Она вытянулась слишком далеко, но с ней ничего не случится, даже если она потеряет равновесие, и хотя мне, наверное, следовало бы обхватить ее, чтобы не дать ей упасть, но я не двигаюсь. Она смеется, вытягивается еще дальше и все-таки ловит лист, но тут же хватается другой рукой за рукав моей рубашки, а я все не прикасаюсь к ней. Тяну на себя руку, чтобы она не упала, но ее не трогаю.

Лист у нее. Коричневый березовый треугольничек. Она держит его за стебелек и вертит им у меня перед носом.

— Поймала! Но не благодаря тебе. Я чуть не свалилась.

— Я знал, что ты будешь в порядке.

— Неужели? — И она проводит листком по моему носу, ее пальцы скользят в миллиметре от моих губ. Я отодвигаю голову немного назад.

— Держи, это тебе. На, возьми.

Я говорю:

— Обычный лист. Таких кругом много.

— Протяни руку. Этот листок особый. Я поймала его сама, рискуя собой, специально для тебя.

— Тогда это действительно совсем особенный лист, — говорю я и протягиваю руку.

Она роняет листок мне в ладонь.

— А ты когда-нибудь говоришь «спасибо»?

Я не знаю. Никогда об этом не задумывался.

— И никогда меня не касаешься.

Я пожимаю плечом. Не могу же я сказать ей, что считаю разделяющие нас миллиметры. Вместо этого я говорю:

— Я сохраню этот лист. — Отталкиваюсь от камня и прыгаю вниз, на песок.

Вот я уже у подножия скалы и не знаю, что делать дальше. Я надеялся, что она прыгнет вместе со мной. Я поднимаю голову и говорю:

— Можно, мы поговорим о чем-нибудь другом?

— Если ты вернешься сюда и вежливо попросишь, то можно.

Я карабкаюсь по утесу наверх со всей скоростью, на какую способен — выделываюсь, — но у самой вершины останавливаюсь. На том самом месте, где я обычно переваливаю через край, сидит она. Загораживает проход. Есть другой путь, он сложнее, и я опускаюсь на пару шагов вниз, а потом поднимаюсь в другом месте, но она уже передвинулась туда и снова сидит у меня на пути.

— Привет, — говорит она и с улыбкой наклоняется ко мне.

У меня остается лишь один способ забраться наверх — перелезть прямо через Анну-Лизу.

— Прошу прощения, — говорю я. — Не могли бы вы немного подвинуться?

Она мотает головой.

— А если я скажу «пожалуйста»?

Она снова мотает головой, широко улыбаясь.

— Для мерзавца половинного кода ты не такой уж и мерзавец.

— Пожалуйста, Анна-Лиза. — Мне неудобно держаться: пальцы рук затекли, ботинки вот-вот соскользнут с утеса. Долго я здесь провисеть не смогу.

— Не понимаю, за что тебя выгнали из школы. Ты же такой паинька. — Она говорит это учительским голосом.

— Ничего я не паинька.

Она снова наклоняется ко мне, усмехаясь.

— Докажи.

Я должен буду либо перелезть через нее, либо спрыгнуть вниз, причем совсем скоро, мои ноги уже начинают дрожать от напряжения. Думаю, я смогу перелезть через нее, если упрусь рукой в землю справа от ее коленей, но тогда мне надо будет как-то перевалить через сами колени, и…

— Жду не дождусь, когда я смогу рассказать моим братьям, какой ты, оказывается, трусишка, — продолжает дразнить меня она. Я смотрю ей прямо в лицо, и хотя я знаю, что она шутит, сама мысль о том, что она вообще может о чем-то говорить с этими придурками, сводит меня с ума. Улыбка в секунду сходит с ее лица. Я отпускаю камень, на котором вишу, поворачиваюсь в воздухе и падаю на землю. Меня трясет, когда я встаю на ноги, а она кричит мне сверху:

— Натан! Прости! Я не должна была… — И она опускается рядом со мной на землю, также легко и грациозно, как всегда. — Зря я это сказала. Глупо.

— Если они только узнают, что мы встречаемся. Если…

— Ты же знаешь, что я ничего никому не скажу. Просто я глупо пошутила.

Я понимаю, что реагирую слишком сильно и порчу нам встречу, поэтому, ковыряя носком ботинка песок, я говорю:

— Знаю. — Потом я улыбаюсь ей и возвращаюсь к шутливому тону. — Только не говори никому, что я на самом деле слабак, ладно? А я никому не скажу, какая ты хулиганка.

— Я хулиганка?! — Она снова широко ухмыляется и тоже начинает скрести землю туфлей. Каблуком она проводит в песке длинную линию и говорит: — На шкале от хулиганки вот здесь… — она делает отметину на одном конце, — до милой, воспитанной, робкой девочки вот здесь… — и она переходит к другому концу, втыкает там каблук в землю и поворачивается ко мне, — где я, по-твоему, нахожусь?

Бормоча:

— Анна-Лиза, Анна-Лиза, Анна-Лиза, — я прохожу вдоль черты сначала в одну сторону, потом в другую. Не дойдя до робкого конца примерно на три четверти, я останавливаюсь и пячусь назад, останавливаюсь и снова пячусь, и так до тех пор, пока до хулиганки не остается всего одна десятая пути.

— Ха! — говорит она.

— Ты для меня слишком плохая.

— Большинство моих школьных друзей поставили бы меня сюда! — рявкает она и прыгает куда-то рядом с робким концом.

— Все твои школьные друзья — фейны, — говорю я.

— Ну и что, зато они способны отличить хорошую девочку от хулиганки.

— А куда бы они поставили меня?

Я отхожу с дороги, когда Анна-Лиза, шаркая по земле ногами, пятится к тому концу прямо туда, где стоял я, — почти к самому хулиганистому краю.

— А твои братья? Куда бы меня поставили они?

Она немного мешкает, потом уверенно шагает мимо хулиганистого конца, доходит до самого утеса и там останавливается. Она говорит:

— Фейны в школе тебя боялись, потому что ты мог побить кого угодно. У тебя была плохая репутация, но они почти каждый день видели тебя в классе и знали, что если к тебе не лезть, то ты никого не тронешь.

— Но твои братцы до этого не додумались. Не лезть ко мне, я имею в виду.

— Не додумались. Но они тоже тебя боялись.

— Они избили меня до полусмерти! Бросили одного, без сознания.

— А сначала ты их избил! Но дело не только в этом. — Помедлив немного, она продолжает: — Дело в том, кто ты. Точнее, кто твой отец. Причина в Маркусе. Его боятся. Его все боятся.

Она, конечно, права, но я-то тут при чем: можно подумать, он в любую минуту появится и накостыляет кому-нибудь за меня по шее.

И тут она спрашивает:

— А ты его боишься?

Я не знаю: он же мой отец. Он опасен, он убийца, но он все-таки мой отец. И я хочу с ним встретиться. Я не хотел бы, если бы боялся. И я говорю:

— Анна-Лиза, тебе я верю больше, чем кому-либо другому, и все же, если Совет узнает что-нибудь о моих чувствах к нему, и вообще что-нибудь… Я просто не могу говорить о нем. Ты же знаешь.

— Извини, зря я спросила.

— Но я могу сказать, кого я боюсь: Совета. И твоих братьев. Если… — Но я не хочу продолжать. Мы оба знаем — если они узнают о наших встречах, нам обоим грозит большая беда.

Анна-Лиза говорит:

— Знаю. Такой паршивой семейки, как моя, еще поискать.

— Ну, моя не намного лучше.

— Намного. У тебя есть Арран и Дебора. Они хорошие люди. А у нас хороших людей нет. Ну, Коннор еще ничего, когда он один, без Лайама или…

— Ты хорошая, — говорю я.

Она улыбается, а я вдруг соображаю, как ей, должно быть, грустно и одиноко и как повезло мне, что у меня есть Арран, и Дебора, и бабушка. И, без всякой задней мысли, я вдруг беру ее за руку и чувствую в своей ладони ее ладонь. Я снова касаюсь ее! Я немного удивлен, но это случилось, и я не хочу раздумывать об этом слишком долго. Наши руки почти одинакового размера: моя чуть шире, а у нее пальцы длиннее и тоньше. Кожа на ее руке мягкая и такого цвета, какого бывает кожа, а не грязь.

— Почему у тебя всегда такие чистые руки? — Я поворачиваю ее ладонь из стороны в сторону, осматриваю ее. — Я весь в красной пыли, а на тебе и на твоих ладонях ни пятнышка.

— Я же девочка. А мы, девочки, славимся своими способностями в таких областях, о которых мальчики даже мечтать не смеют. — Ее голос дрожит, рука едва касается моей.

Мне становится страшно, но останавливаться я не намерен. Кончиком пальца я обвожу в воздухе ее ладонь, палец за пальцем, а она держит ее, не опускает. Большой палец, ложбинка между ним и указательным, указательный, опять ложбинка, палец, ложбинка, палец, опять ложбинка, и вот, наконец, мизинец, а потом и запястье.

Она говорит:

— Я всегда удивляюсь тому, какой ты нежный. Это так не похоже на хулигана, каким тебя считают.

Мне хочется сказать что-нибудь в ответ, но в голову не приходит ничего путного.

— Ты опять притих, — говорит она.

— Что в этом плохого?

— Ничего, наверное. Тебе даже идет. — И она начинает пальцем обводить мою ладонь, как я обводил ее. — Просто иногда мне хочется знать, о чем ты думаешь. — Ее палец продолжает скользить вдоль края моей ладони. — О чем ты думаешь?

Я думаю о том, что мне нравится то, что она сейчас делает. Мне приятно. Сказать ей об этом? Не знаю. Я говорю:

— Я… ты…

Она смотрит на меня, наклонив голову набок.

— Ну вот, теперь ты прячешь лицо, — жалуется она. — Ты что, краснеешь?

— Нет!

Она берет меня пальцем за край подбородка и поворачивает мою голову к себе.

Мне становится немного жарко, но я бы не сказал, что я краснею.

Она говорит:

— Какой ты милый.

Милый!

Я отвечаю:

— А я всегда думал, что я мерзавец.

Она хихикает и встает на ноги.

— Ты милый, и ты медленно бегаешь. Ты никогда меня не догонишь.

И она убегает, а я догоняю, и в тот день я впервые ее ловлю.

 

ТЕМНЕЕТ

Время, наверное, уже за полночь. Вот и еще один день прошел. День, полный позитивных мыслей. День, когда я снова думал об Анне-Лизе, но ни на шаг не приблизился к тому, чтобы ей помочь. День, проведенный на дереве в ожидании Габриэля, который так и не пришел. Надо бы попытаться заснуть, но я не чувствую усталости. Я редко устаю по ночам. Даже наоборот, я как будто становлюсь еще живее, хотя и Чернее тоже.

Можно придумать еще какой-нибудь список или повторить то, чему учила меня Селия: как убивать ножом, как убивать голыми руками. Это весело. А можно заняться фактами. Например, из жизни мои семьи. Просто сидеть и перебирать имена: Харроу, Титус, Гонт, Дариус, Лео, Кастор, Максимилиан, Массимо, Аксель, Маркус, Натан. Харроу, Титус, Гонт, Дариус…

Да, списочек не из веселых, и депрессивные мысли мне сейчас противопоказаны, но ведь не моя вина в том, что всех моих родственников убили Охотники или замучил до смерти Совет. Хотя вот Маркус до сих пор жив, по крайней мере, насколько мне известно, он цел и невредим и живет неизвестно где. И он был рядом со мной, он спас мне жизнь, он провел для меня церемонию Дарения, но потом снова ушел и бросил меня одного, как всегда.

«Ты и сам неплохо справляешься», — сказал он мне на прощание. Классическая отговорка!

Нельзя думать о плохом. Надо оставаться в пози-черт-его-возьми-тиве.

Черт, до чего же мне погано.

Надо еще потренировать память. Например, вспомнить все Дары, которые украл мой отец, по одному на каждое съеденное им человеческое сердце. Подумать только, он, этот убийца, этот ПСИХОПАТ, сидел напротив меня, говорил со мной, дал мне три подарка. И я не могу его ненавидеть, я его даже не боюсь. Он… он внушает мне трепет. Это ведь позитивное чувство — восхищение собственным отцом? Отцом-психом. Психопат он или нет? Не знаю. Я не знаю, как определить психопата. Не знаю, сколько людей надо съесть, прежде чем тебя официально признают психом.

Я снова грызу ногти, хотя они и так обкусаны почти до мяса.

Вот он я, сижу на дереве и грызу ногти — Натан, сын Маркуса, парень, который должен был убить своего отца, который пытался доказать, что не навредит ему, вернув ему нож Фэйрборн, но все испортил, потеряв этот самый нож. Еще я знаю, что в схватке с Маркусом не протяну и секунды, хотя другие считают, что я могу его убить; все хотят, чтобы я пошел и убил своего отца. Мне удалось сбежать от Уолленда и тех Белых Ведьм, которые особенно хотели, чтобы я это сделал, и добраться до Меркури, и что же? Оказалась, она тоже хочет, чтобы я его убил.

Черт! Надо переключиться на что-нибудь позитивное.

Например, на Анну-Лизу. Я часто думал о ней, пока сидел в клетке. Представлял ее себе, воображал, как я трогаю ее, как мы занимаемся сексом и все такое. Хотя у меня никогда ни с кем не было не то что секса, вообще ничего похожего. А за руку я в последний раз держал ее, когда мы сидели на крыше коттеджа Меркури, и все пошло наперекосяк: задул сильный ветер, потащил Анну-Лизу вниз, к Меркури, а меня пригвоздил к крыше. Я помню, как Анна-Лиза лежала внизу, на траве, и ее грудь часто поднималась и опускалась, как будто ей не хватало воздуха, а потом был последний вздох, медленный и такой тяжелый, что больно было смотреть. Вспоминать о нем и то больно.

Кстати, о боли и ненависти — на эту тему тоже можно составить неплохой списочек. Первой в нем будет, конечно, моя сестричка, милая Джессика. Она ненавидела меня лютой ненавистью с тех пор, как я родился, и я платил ей тем же. Потом ее дружок, Клей, вожак Охотников, жестокий и заносчивый болван. Как его не ненавидеть? И еще один скот, Киеран О’Брайен, старший брат Анны-Лизы, который раньше был номером один в моем списке, а теперь едва удерживает в нем третье место. Номер два в нем прочно занимает Сол О’Брайен, член Совета. Он говорил мне, что сам хочет дать мне три подарка, что, по-моему, еще большее извращение, чем держать меня в клетке. Так что он тоже, наверное, психопат. Но психи идут отдельным списком, и нумеро уно в моем — мистер Уолленд. Белый Колдун, который трудился надо мной спокойно, как над подопытной крысой. Это он сделал мне татуировки, которые я ненавижу больше всего на свете.

Вот это позитив!

Зато в этом списке нет Селии. Я перестал ее ненавидеть, и это, наверное, хорошо. Ведь это же позитивно — не испытывать ненависти к тому, кто почти два года держал тебя в клетке? Наверняка. С другой стороны, может быть, это просто означает, что после клетки у меня мозги набекрень. Не знаю. Но Селии в этом списке нет.

И Меркури тоже. Меркури нельзя ненавидеть. С таким же успехом можно питать ненависть к погоде.

Меркури сказала, что освободит Анну-Лизу в обмен на голову моего отца или его сердце. Ни того, ни другого я ей не принесу. Значит, надо найти способ добраться до Меркури, освободить от чар Анну-Лизу и уйти вместе с ней. Это наверняка трудно и опасно, но у меня есть план, и это еще одна позитивная мысль. Вот только мой план — дерьмо, и никогда не сработает, а Меркури наверняка меня убьет.

Хотя как раз на этот счет можно не беспокоиться. В конце концов, все когда-нибудь умрут.

И вообще, сейчас мне хватает проблем и с текущим планом. Больше месяца я сижу здесь и пытаюсь придумать другой сценарий, в котором Габриэль не пришел сюда не потому, что он погиб или попал в плен к Охотникам, а потому, что лежит в громадной постели, читает книгу и ест круассан.

Если бы его схватили, его стали бы пытать, и под пыткой он рассказал бы все. Обо мне, о себе, о Фэйрборне, об Анне-Лизе, и уж наверняка о том, где меня можно найти — в этой пещере, где мы с ним договорились встретиться. Если бы меня пытали, я бы наверняка сказал, значит, и он тоже. Ничего стыдного тут нет. Пытка, которую применяют к Черным Колдунам, раскалывает всякого, никто не в силах выносить ее целый месяц. И все же Охотники до сих пор не пришли за мной. Не пришел и Габриэль. Значит, он умер. Застрелен Охотниками в ту ночь, когда мы украли Фэйрборн. Погиб, спасая меня. А я тут, сижу на дереве и стараюсь мыслить позитивно.

Ох, и мерзкая штука — это позитивное мышление, если вдуматься.

 

КОНЕЦ ОЖИДАНИЯ

Уже светает, когда я подхожу к коттеджу Меркури. Получив от отца три подарка, я убежал отсюда, но с тех пор бывал тут уже дважды — посмотреть, чем заняты Охотники. Последить за ними для разнообразия.

В первый раз я пришел сюда две недели назад, абсолютно уверенный в том, что никаких Охотников у меня на хвосте нет. Быструю я убил, остальные сами меня потеряли. Я считал, что они решили, что я больше здесь не появлюсь. В конце концов, проку для меня в этом никакого, а риск большой. По этой логике, коттедж должен был быть нуст. Как бы не так! Охотников оказалось целых двенадцать. Похоже, они решили превратить коттедж в базу для поисков Меркури. Где-то рядом с ним магический разрез в пространстве, которым она добиралась до своего настоящего дома. Таким же путем мы с Габриэлем добирались до коттеджа из квартиры в Женеве. Отец говорил мне, что Охотники нашли способ распознавать такие ходы, так что теперь либо Меркури уничтожила его, либо Охотники прошли по нему и убили ее. А если Меркури мертва, то я понятия не имею, что будет с Анной-Лизой. С другой стороны, я не верю, чтобы Меркури проявила беспечность, несообразительность или слабость. Наверняка она уничтожила проход и замела следы, так что эта долина превратилась в тупик и для Охотников, и для меня.

В тот первый раз, когда я вернулся в коттедж, там был Клей, он был в паршивом настроении и жутко орал. С ним была Джессика. У нее теперь длинный шрам ото лба через нос и всю щеку — след от пореза, который нанес ей я, точнее Фэйрборн в моих руках. Клея он, похоже, нисколько не смущал: он и Джессика, судя по всему, по-прежнему были вместе. Он прижал ее к себе одной рукой и поцеловал в кончик носа. Был момент, когда он подошел к самой кромке леса и встал, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Он поднял голову и смотрел, казалось, прямо на меня. Я хорошо спрятался, так что он не мог меня видеть, но впечатление было такое, будто он ждал именно меня.

Неделю назад я снова был в коттедже. Охотников осталось только шесть: я ожидал найти там Клея, думал, он знает, что я вернусь, но его не было. Зато я имел удовольствие лицезреть Киерана. И атмосфера в коттедже в тот раз была совсем другой. Охотники загорали, болтали, занимались всякой ерундой. Прямо как в лагере отдыха каком-то, только это были Охотники, а они никогда не отдыхают. И все равно, вид у них был такой, словно они совершенно не ждали, что вот сейчас сами-знаете-чей-сын выйдет из-за ближайших кустов.

Я стал разглядывать Киерана: он был голым по пояс, его волосы выгорели на солнце, физиономия загорела до кирпичного оттенка, мощный торс бугрился мышцами. Он оказался почти таким же здоровяком, как Клей. Рядом с коттеджем Охотники устроили полосу препятствий из подвесных бревен, веревок, сеток и деревянных стенок. И Киеран, несмотря на ивой размеры, всегда проходил ее раньше других, а потом издевался над ними за их медлительность. Когда дело доходило до борьбы, становилось ясно, что девушки — новички; спарринг-партнер Киерана был неплох; сам Киеран дрался отлично. И все же я думаю, что в честном поединке я бы с ним справился, но его Дар — умение становится невидимым — затрудняет все дело. Одна из девушек, похоже, могла поджигать предметы на расстоянии, другая умела метать молнии, но обе делали это довольно слабо. Что умели партнер Киерана и остальные девушки, я так и не понял.

В Охотники берут в основном женщин, но попадаются и умелые мужчины-колдуны. Из них отбирают самых высоких и сильных, и мужчин ставят в пару с мужчинами, а женщин — с женщинами. До тех пор я считал, что Охотниками бывают только британцы, но тут я увидел двух девушек, которые явно были иностранками. Со всеми они говорили по-английски, но между собой и иногда с партнером Киерана общались, кажется, на французском. Насколько я знаю, Совет Белых Ведьм в Европе никогда не занимался подготовкой Охотников и никогда не травил Черных так, как это принято в Британии. Габриэль говорил мне, что здесь Белые и Черные занимаются каждый своим делом и не обращают друг на друга внимания, а Охотников задействуют лишь тогда, когда надо выследить какую-нибудь особо опасную ведьму или колдуна, например моего отца. Значит, если Охотники задействуют в своих операциях местных Белых Ведьм, то они расширяют свое влияние.

Я следил за ними весь день. Знаю, что зря. Знаю, что лучше было вернуться в пещеру и ждать Габриэля, но я просто не мог оторваться. Я слушал, как Киеран орет на своего партнера, и вспоминал тот день, когда он и его братья поймали меня, пытали и издевались надо мной. То, что они сделали со мной тогда, теперь кажется мне еще ужаснее. Мне было всего четырнадцать, я был пацаном, мальчишкой. А Киерану был уже двадцать один год, и он втянул в это дело младших братьев: заставлял Коннора сыпать порошок мне на спину, смеялся над ним, издевался над их слабостью не меньше, чем над моей. И ведь он не просто оставил на моей спине шрамы, он меня заклеймил: вырезал слева от позвоночника букву Ч, а справа — Б. Да, это мой половинный код, таков я — наполовину Черный, наполовину Белый, тем и другим одинаково чужой.

И вот я снова иду в коттедж, в третий раз. Теперь я подхожу к нему сверху, со стороны леса. Солнце еще не выбралось из-за горных пиков слева от меня, но уже светло. Не знаю, зачем я опять пришел сюда, но знаю, что ненадолго. Просто хочу в последний раз проверить, как тут дела.

Коттедж стоит на спуске в долину, посреди крутого склона, вжавшись в него так, что каменный бок горы служит ему четвертой стеной; сразу под ним начинается альпийский луг. Долина почти вся заросла лесом, но серые пики и гребни гор поднимаются выше самых высоких елей, и даже летом на них кое-где виден снег. В верхней части долины он вообще не тает, там лежит ледник, а из-под него течет речка. От коттеджа ее не видно, зато хорошо слышно: неумолчный рев воды заполняет всю долину.

Мягкими шагами я спускаюсь к опушке леса. Кругом все тихо, только в голове у меня жужжит: это от их мобильных. Правда, жужжит тихонько. Значит, телефонов немного. Не шесть. Скорее, два. И оба в коттедже. Похоже, они все же решили, что Меркури здесь больше не появится, а я не так туп, чтобы прийти сюда еще раз. Ну и зря. Вот он я, снова тут как тут.

Уже совсем светло.

Мне правда надо идти.

Но я не могу больше сидеть в пещере и ждать Габриэля, зная, что он мертв. С другой стороны, мне так хочется его увидеть, и я обещал, что буду ждать, и он обещал, и я знаю, что он ждал бы меня не один месяц, если бы пришлось…

И тут задвижка на двери коттеджа с грохотом отъезжает, и появляется Охотник.

Я сразу узнаю его.

Киеран обходит вокруг коттеджа, потягиваясь и зевая, потом вдруг начинает вращать головой на толстой шее так, словно ему предстоит боксерский поединок. Подходит к куче дров, выбирает кусок ствола, ставит его торцом вверх на пень, который служит колодой для рубки. Берет топор и занимает позицию. У дерева нет шансов.

Он стоит ко мне спиной. Я легко могу к нему подобраться. Мой нож уже скользит из своих ножен.

Киеран останавливается. Нагибается, собирает дрова в охапку и идет с ними к стене коттеджа, где складывает их в поленницу. Мимо него, совсем близко, пролетает небольшая птичка. Трясогузка. Садится на землю у коттеджа. Киеран смотрит на нее пару секунд, потом вскидывает топор на плечо и выбирает новый чурбак. И все начинается сначала.

Нож все еще у меня в руках. Я могу убить его прямо сейчас. Через десять секунд он будет мертв.

И я хочу этого, я знаю. Но я еще никогда никого не убивал вот так, со спины, имея все шансы скрыться. И потом, если я убью его сейчас, то мне точно придется бежать из этой долины. И если Габриэль все же вернется к пещере, то там будет полно Охотников, которые придут за мной. Но я знаю, что Габриэль мертв; просто я не хочу в это верить. Охотники наверняка убили его: моего лучшего друга, самого честного, самого правдивого и тонкого из людей, Габриэля. А здесь, прямо передо мной, как ни в чем не бывало, рубит дрова самый жестокий и отвратительный из людей, Киеран, живой и невредимый. Киеран заслуживает смерти. Без Киерана мир станет лучше.

Киеран замахивается топором, и я начинаю спускаться к нему. Я могу убить его раньше, чем он успеет что-нибудь сообразить. Он уязвим: если я буду двигаться быстро, топор ему не поможет, мой нож войдет ему прямо в шею.

И я хочу, чтобы он умер.

И все же, все же…

Я не могу убить его вот так. Я хочу убить его, но не так, как мне пришлось бы сделать это сейчас: быстро и милосердно. Я хочу убить его так, чтобы он знал, кто его убивает, видел мои глаза в тот миг, когда я буду отнимать у него жизнь, и с ней все, что у него есть.

А может, я просто придумываю себе оправдания? Может, я сомневаюсь?

И еще я не чувствую прилива адреналина, зверь во мне спит, словно это его не касается.

Снова лязгает задвижка на двери коттеджа. Черт! А я стою на самом виду у Охотника, который как раз выходит из дома на травку. Но он скребет в затылке, еще не проснувшись, и смотрит себе под ноги.

Я быстро отступаю. Затаив дыхание, несусь по холму вверх, туда, где деревья растут плотнее, и только там останавливаюсь, чтобы послушать.

Топор все еще стучит.

Но вот стук прекращается, и я слышу голоса: сначала напарника Киерана, потом самого Киерана, но о чем они говорят, я разобрать не могу. Тишина.

И снова стук топора.

Меня не заметили.

Я убегаю.

 

ПАРЕНЬ, ТЫ НЕ МЕРТВЫЙ?

Я хочу уйти из этой долины. Уйти и никогда больше не возвращаться. Мне надо найти Меркури и придумать новый план, как помочь Анне-Лизе, план без Габриэля. Но сначала мне нужно вернуться в пещеру. Я думаю оставить там что-нибудь на случай, если чудо все же произойдет и Габриэль когда-нибудь туда доберется.

По дороге я останавливаюсь и присаживаюсь на землю с куском дерева, который начинаю строгать ножом. Я хочу сделать из него маленький деревянный нож боуи, такой, как тот, которым я его режу. Пусть лежит в пещере, в том дальнем углу, где Габриэль зарыл когда-то свою жестянку с письмами, а я уйду и больше не вернусь.

Вырезая, я вспоминаю, как получил этот нож в подарок от Габриэля…

Мы уже два дня живем в коттедже Меркури. Ее саму я видел всего раз, в день прибытия, с тех пор она не появлялась и не сказала со мной ни слова, так что я не знаю, поможет она мне с Дарением или нет, и все время дергаюсь. Мы с Габриэлем много гуляем и купаемся. В тот день мы выходим из коттеджа еще до рассвета и сразу пускаемся бегом. Габриэль впереди, я за ним. Даже в теле фейна он бегает очень быстро. У него длинные ноги: каждый его шаг на треть длиннее моего. Мы взбираемся по крутой стене каменной горловины, и я справляюсь неплохо. Я повторяю все его движения, пользуюсь теми же опорами, что и он, и у меня с каждым разом получается все лучше, но он делает это без усилий.

Взобравшись на небольшую вершину, он останавливается и смотрит на меня. Синяк вокруг глаза у него прошел, порез под левой бровью заживает, но, думаю, шрам останется — памятка о том, как я набросился на него в той квартире в Женеве. А ведь я мог и глаз ему выбить.

Он протягивает мне руку, я хватаюсь за нее, и он втаскивает меня наверх. Там совсем мало места, и мы стоим почти вплотную друг к другу.

Дальние вершины все в снеговых шапках. Здесь холодно, но мне жарко.

— Ты запыхался, — говорит Габриэль.

— Мы же высоко. Здесь воздух разреженный.

— Для меня вроде ничего, нормальный.

Я толкаю его плечом.

— Не начинай того, чего не сможешь кончить, — отвечает он и тоже подталкивает меня.

За моей спиной отвесная стена и обрыв, оканчивающийся острыми камнями, а у Габриэля — короткий склон и мягкая травяная полянка. Я толкаю его, несильно, и хватаю за рукав куртки, чтобы он не упал.

Но он вырывает у меня руку и сильным движением ладоней толкает меня назад. Я хватаю его за оба рукава и, ругаясь, на чем свет стоит, удерживаю равновесие. Он ухмыляется, как больной, и мы еще немного толкаемся и пихаемся, с каждым разом все сильнее и сильнее, пока я обеими руками не толкаю его в плечи так сильно, что он начинает заваливаться назад, его руки тянутся ко мне, а лицо серьезно и даже встревоженно. Я хватаю его, но подаюсь слишком далеко вперед и, потеряв равновесие, лечу за ним. В воздухе я успеваю притянуть его к себе и извернуться так, что я падаю на спину, а он — на меня.

— Ай-й!

Я лежу на полянке, но в траве оказались мелкие плоские камни, они-то и воткнулись мне в спину.

Габриэль, хохоча, скатывается с меня на землю.

Я ругаюсь на него.

— Кажется, я ребро сломал.

— Поной, поной. Вечно вы, англичане, ноете.

— Я не жалуюсь, а констатирую факт. Если я могу исцелиться, это еще не значит, что мне не больно!

— Вот не знал, что ты такой неженка.

— Я? Неженка?

— Ага. — Теперь он сидит рядом со мной на коленях и тычет меня в грудь пальцем. — Неженка!

Я уже заживил свое ребро и теперь хватаю его за руку, выворачиваю ее и бросаю его на землю, а сам усаживаюсь на него.

Я тычу его в грудь пальцем.

— Я не неженка.

— Неженка, но это не страшно. За это я тебя и люблю.

Я снова ругаю его последними словами и встаю. Протягиваю ему руку, он берет ее, я помогаю ему подняться.

Мы снова спускаемся с горы в лес, переходим ручей и поднимаемся по другому склону, заросшему деревьями и такому крутому, что местами приходится хвататься за камни и корни, чтобы удержать равновесие. Деревья, растущие на склоне, высокие и толстые, каждое у самой земли поворачивает вверх под таким углом, что его ствол делается похожим на хоккейную клюшку. Мы пробираемся через заросли и оказываемся на языке недлинной каменистой осыпи у раскрытого рта пещеры. Она не глубокая, но широкая — всего четыре или пять метров в длину и примерно столько же в ширину, так что, наверное, я мог бы спать здесь по ночам, и меня бы не тошнило.

В пещере стоит обычный лесной запах: жизни и тления вперемешку.

Габриэль говорит:

— Я подумал, если что-нибудь случится… ну, пойдет не так… мы здесь встретимся.

— А что, по-твоему, должно случиться?

— Я не знаю, но на тебя идет охота; а Меркури опасна и непредсказуема. — Он колеблется, потом добавляет: — Да и ты тоже.

Он, конечно, прав.

Он вынимает из своего рюкзачка жестянку и говорит:

— Оставлю здесь мои вещи. — Он говорил мне, что лежит в жестянке: любовные письма его отца к его матери, а также то, чем Габриэль собирался заплатить Меркури, если она найдет способ превратить его из фейна в колдуна. Но что это такое, я не знаю. И не спрашиваю. Захочет — сам скажет. Он кладет коробку в угол пещеры, а потом выуживает из рюкзака что-то еще.

И протягивает это что-то мне.

— Это тебе, держи… Я подумал, тебе понравится.

Я не знаю, что делать, что сказать.

Он говорит:

— Возьми. Это подарок.

Судя по тому, какой у Габриэля необычный голос, как он запинается, как едва заметно дрожит его рука, он хочет, чтобы подарок мне понравился. И я хочу, чтобы он мне понравился, ради него.

Пакет у меня в руках длинный и плоский. Судя по весу, это могла быть книга, но я знаю, что это не так — обрадоваться такому подарку мне было бы слишком трудно. Предмет завернут в магазинный пакет, светло-зеленый с буквами, он сложен у горловины и слегка помялся в рюкзаке. Бумага плотная, гладкая.

Я сажусь на корточки и аккуратно приподнимаю край пакета. Внутри оберточная бумага, белая, во много слоев, новая, совсем не мятая. Я осторожно вытягиваю сверток из пакета, тот падает на землю. Вернее, медленно, как осенний листок, опускается на пол пещеры. Все в этот миг кажется мне особым. Подарок тяжело лежит у меня в ладони, в нем чувствуется сбалансированность и прочность.

— Когда ты в последний раз получал подарки? — спрашивает Габриэль и нервно посмеивается.

Не знаю. Давным-давно.

Я кладу сверток перед собой на выстланное сосновыми иголками дно пещеры, и он лежит на нем, ярко-белый на коричневом и зеленом.

Я снимаю бумагу, очень осторожно.

Так медленно, как только могу.

Так нежно, как только умею.

Еще один слой.

— После такой подготовки лучше бы он тебе понравился.

Мне уже нравится. И я жду, наслаждаясь мгновением — белой бумагой, почти раскрытым подарком.

Кончиками пальцев я приподнимаю последний слой. Под ним лежит нож, черный на белом. Рукоятка из отличной черной кожи. Лезвие в толстых кожаных ножнах. И пряжка, чтобы надевать на пояс. Рукоять удобно ложится мне в ладонь — не слишком велика, но и не мала. Нож не тяжелый и не слишком легкий. Лезвие с легкостью выходит из своего защитного чехла. Это нож боуи, с характерным изгибом клинка. Металлическая поверхность собирает рассеянный в пещере свет и посылает далеко в лес солнечного зайчика.

Я смотрю на Габриэля. Он пробует улыбнуться.

— Мне нравится.

Я так и не попросил у него прощения за глаз.

Я закончил вырезать деревянный нож. Мне бы очень хотелось, чтобы Габриэль увидел его, но я знаю, что этого не случится. Я встаю и поворачиваюсь назад, к коттеджу, и мне хочется кричать и выть, до того все это несправедливо. Никогда у меня не было такого друга, как Габриэль, а они взяли и отняли его у меня, как отнимают все, и я хочу убить за это Киерана и остальных. Но я знаю, что убей я их сейчас, Охотники снова возьмут мой след и, может быть, поймают меня, и тогда я не смогу помочь Анне-Луизе. Значит, ради нее придется соблюдать осторожность.

Я возвращаюсь в пещеру.

Уже темно, и я почти пришел, как вдруг, идя вдоль холма, я вижу небольшое пламя. Костерок.

Неужели..?

Я замираю. Потом двигаюсь вперед. Медленно. Бесшумно. Скрываясь в тени деревьев.

Огонь горит у входа в пещеру. Красные угли окружены кольцом из камней, на одном стоит кофейник.

Но кто же развел здесь огонь? Ведь не Габриэль, правда? Может, туристы? Неужели Охотники? Да нет, они не стали бы разводить костер, тем более затем, чтобы сварить кофе. Да и в голове у меня не звенит, мобильных телефонов поблизости нет. Значит, не фейны. Но, скорее всего, и не Охотники.

Неужели все-таки Габриэль?

Он любит кофе.

В пещере что-то движется. На пороге возникает темный мужской силуэт.

Габриэль?

Но нет, этот ниже и шире в плечах.

Но и не Охотник. Звона в голове нет, и потом их было бы два — или двадцать два…

Черт! Кто же это?

Мужчина проходит мимо костра. Он смотрит в мою сторону. Темно. Я стою за деревьями. Он не может меня видеть.

— Черт меня побери, парень, — говорит он. Судя по акценту, австралиец.

Я снова думаю, что их двое и что он обращается к напарнику в пещере.

Но он продолжает медленно приближаться… Нерешительно, но все же идет, прямо на меня.

Я застываю на месте и перестаю дышать.

Он делает еще шаг. Потом еще один. И смотрит на меня. Нас разделяют всего четыре или пять метров, огонь, горящий у него за спиной, превращает его в черный силуэт. Я не вижу его лица, но точно знаю, что он не Габриэль.

— Адская кровь, — говорит он. — Я думал, ты мертвый.

Он определенно говорит со мной. Наверное, он видит в темноте. Я не двигаюсь, только смотрю на него в упор.

Тогда он нервно спрашивает:

— Эй, парень, ты не мертвый?

 

НЕСБИТ

Мой нож давно у меня в руке, и я, сделав к мужчине шаг, хватаю его за куртку, пользуясь инерцией движения, толкаю его на землю и тут же придавливаю ему коленом грудь, а нож приставляю к горлу.

Ладно, парень, хватит, — говорит он. Судя по голосу, он скорее раздражен, чем напуган.

— Заткнись! — командую ему я.

Мой клинок давит ему на шею плоской стороной, так что не порежет. Я быстро оглядываюсь кругом, убеждаясь, что у него нет напарника. Кажется, нет, но, может быть, есть друг. Никого не видно, только темные силуэты деревьев, костерок да кофейник рядом с ним.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

Вряд ли ты поверишь, если я скажу, что просто люблю проводить время на открытом воздухе?

— Вряд ли ты будешь возражать, если я вырежу тебе язык за то, что ты мне врешь?

Надо же, какой ты обидчивый, парень. Уж и пошутить нельзя.

Я нажимаю ему ножом на горло так, что выступают крошечные капельки крови.

— Думаю, что смогу вырезать его и так.

— Несбит, меня зовут Несбит. А тебя Натан, верно?

Я не знаю, стоит ли подтверждать эту информацию, но потом, решив, что положительный ответ ничего не изменит, говорю:

— И что ты здесь делаешь, Несбит?

— Прибыл по приказанию босса.

— Зачем?

— Чтобы выполнить одно поручение.

— И это поручение..?

— Личного характера.

— Поручение личного характера, которое ты не выполнишь, потому что сейчас окажешься без языка и с кишками наизнанку…

Одним рывком он переворачивается на бок, стряхивает мою руку и хватает меня. Он крупнее, тяжелее и сильнее, чем я, но я все равно вырываюсь, откатываюсь от него и вскакиваю на ноги. Он тоже уже стоит: он проворнее, чем кажется.

Он говорит:

— А ты шустрый.

— А ты был бы еще шустрее, если бы меньше ел.

Он делает гримасу.

— Для моего возраста и это неплохо. — Он хлопает себя по животу. — Да и ты не промах, для мертвого-то парня.

Я выпрямляю спину и прикидываюсь, будто расслабился.

— Кто тебе сказал, что я мертвый?

Он ухмыляется.

— Никто не говорил. Я сам видел.

— Ты? Видел меня мертвым? Во сне, что ли?

— Во сне! Как бы не так! А ты что, правда меня не помнишь? Хотя чувствовал ты себя тогда, конечно, неважно. Но ты меня видел, только… называл почему-то Розой…

— Что? Ты видел меня, когда я был ранен? Ты тоже был в этом лесу?

— Да, да, да. Шел за тобой от самой станции. Повезло мне в тот день. Я ехал… Неважно куда. — Он ухмыляется и подмигивает. — Вдруг вижу тебя, а за тобой — Охотницу. Она тебя еще не заметила, но за этим дело не стало бы, если бы не я, — я отвлек ее и дал тебе уйти. К тому же ты оставлял след шириной в милю. По нему тебя нашел бы и младенец. Мне пришлось немало потрудиться, прибираясь после тебя. Но Охотницу мы все же потеряли, а потом я пошел за тобой в лес.

Я долго шел прямо за тобой, но потом лег ненадолго соснуть, проснулся, а ты уже улизнул. Еле нашел тебя в деревне, в магазинчике. Ты пытался прочесть газету, чтобы узнать, какой сегодня день. На тебя было жалко смотреть. До твоего дня рождения оставалось всего два дня. Ты что, и этого не помнишь?

Я трясу головой.

— Ну, я опять отвел тебя в лес, а сам все посматривал, следят за тобой или нет, что после магазина должно было случиться. Честно говоря, парень, не думал, что ты выкарабкаешься, — в тебе ведь охотничья пуля засела, так?

Я киваю.

— Да, так вот, пришлось мне снова подчистить твой след, а когда вернулся, гляжу: ты вроде как прооперировал себя — всюду кровища и желтая такая дрянь… а сам ты лежишь, как мертвый. Ты был весь серый, серый и холодный, парень, веки приоткрыты, зенки закатились, только белки торчат, — короче, мертвый.

— Нож у тебя? Тот, которым я себя резал?

Он смотрит в сторону, потом вверх, как будто раздумывает.

— Нет.

— Но ты же его у меня взял.

— Не у тебя, он лежал рядом с телом, которое я посчитал мертвым, потому что у него был совсем неживой вид и полуоткрытые, закатившиеся глаза.

— Мне нужен тот нож.

— Конечно, нужен. Только, вот беда, у меня его больше нет. Извини, парень.

— Он у твоего босса?

Он пожимает плечами и кивает.

Роза погибла из-за этого ножа, и Габриэль, может быть, тоже, а он тут ухмыляется и пожимает плечами. Я пинаю его ногой в грудь. Он силен, но я застал его врасплох, вложив в удар весь свой вес, и мой нож снова оказывается у его горла. Тонкая струйка крови опять стекает по его шее.

— Нож у босса?

— Да.

— Кто твой босс?

— Убери нож, тогда скажу.

Но я давлю еще сильнее.

— Говори так. — Кровь течет уже по-настоящему. Он заживляется, но не быстро.

— Умеешь ты убеждать, парень. Моего босса зовут Виктория Ван Даль.

Мне кажется, что он и так назвал бы мне ее имя, просто чтобы произвести на меня впечатление.

— Виктория Ван Даль? — Никогда о такой не слышал. Наверное, она Черная Ведьма, раз ее друг помогал мне уйти от Охотницы. Я отнимаю нож от горла Несбита, аккуратно вытираю лезвие об его куртку. И говорю: — Я слышал это имя. Белая Ведьма, так?

Белая? Ван? Парень, да брось. Честью клянусь, ты не на ту подумал. Она Черная Ведьма. Чернее не бывает. Большая поклонница твоего отца. И сама идеал многих Черных Ведьм и Колдунов.

Тогда вернемся к первому вопросу. Зачем она тебя послала?

Он колеблется.

— Я все еще могу вырезать тебе язык.

— По-моему, ты не из тех парней, которые любят вырезать чужие языки.

— Верно, зато я из тех, кто открыт всему новому и не прочь попробовать, тем более что речь идет всего-навсего о языке какого-то Несбита.

И хотя я только шучу, лицо Несбита на глазах теряет всякую веселость.

— Я пришел кое-что забрать. Кое-какие письма.

Я встаю, и он тоже пытается встать, но я ногой возвращаю его на место.

Он говорит:

— Они, наверное, у тебя. — И он широко разводит руки и добавляет: — Вот и хорошо. Вот и славно. А теперь просто отдай их мне, а я передам их Ван.

— Даже если бы они у меня были, зачем мне их тебе отдавать?

— Ван будет в ярости, парень, если я не принесу их. И влетит мне, а не тебе. А это наверняка будет тебе неприятно, хотя ты и делаешь вид, будто тебе все равно. — Он поудобнее устраивается на земле и смотрит на меня снизу вверх. — Ведь влетит не только мне, но и твоему другу тоже.

— Какому другу? — Я снова пинаю его ногой, на этот раз покрепче.

— Ну, то есть я так думаю, что он твой друг, — говорит Несбит. — Симпатичный такой парнишка с длинными волосами. Француз. Имя какое-то девчачье.

Я смотрю на него и ничего не вижу. От страха и восторга меня начинает тошнить, но я не показываю виду.

— Габриэль, — говори он, особенно напирая на «эль».

— Он жив?

Несбит ухмыляется и кивает:

— Может, дашь мне встать, чтобы удобнее было рассказывать?

И я понимаю, что все, что происходило между нами до сих пор, было для Несбита всего лишь забавой. Вроде спорта.

 

КИЕРАН И ПАРТНЕР

Мы сидим у огня, Несбит заваривает свежий кофе и достает еду: хлеб, сыр, томаты, чипсы, яблоки и шоколад. Я гляжу на все это и облизываюсь. Я мог бы смести все это в считаные минуты, но я еще не настолько доверяю ему, и потому ничего не трогаю.

— Вид у тебя изголодавшийся, парень. Заправляйся.

Я молчу и не двигаюсь.

Он берет багет, отрывает от него хвостик, смачно впивается в него зубами, жует и потягивает мне остальное со словами:

— Не особо свежий, конечно, но лучше раздобыть не удалось.

Я стараюсь есть как можно медленнее. Несбит потягивает свой кофе и наблюдает за мной.

Я спрашиваю:

— Чего ты так на меня вылупился?

— Так ты же знаменитость, парень. Еще бы: сын самого Маркуса; наполовину Белый, наполовину Черный, уникум, в своем роде… а еще, честно говоря, у тебя глаза странные.

Я матерю его сначала за упоминание о Маркусе, затем о половинном коде и, наконец, о глазах.

— Эй, не надо злиться! Ты спросил, я ответил. Но, черт меня побери, парень, глаза у тебя и правда жуткие, особенно когда ты так делаешь.

Как? Ничего такого я не делаю, просто смотрю на него, и все. И я снова окатываю его крепким матом.

— Просто поверить не могу, чтдбы тебе такого раньше не говорили.

Я вспоминаю, что мои глаза нравились Анне-Лизе, она говорила, что они ее завораживают, но вряд ли я смотрю на Несбита так же, как смотрел на нее.

При свете костра я вижу, что у него глаза тоже необычные: аквамариново-синие, с подвижными зелеными прожилками, точно течения под поверхностью моря. Такие глаза у Эллен. Она полукровка, наполовину фейн, наполовину ведьма, и, наверное, Несбит тоже.

Я спрашиваю его:

— Ты и сам наполовину кто-то. Полукровка?

— Горжусь половиной Черной крови.

— А второй половиной не гордишься?

Он пожимает плечами:

— Какой я есть, такой есть.

— Своей работой на Викторию Ван Даль ты тоже гордишься?

— Когда я называю Ван своим боссом, то это вроде шутки. Мы, скорее, партнеры.

— Да? И какая она?

— Особенная: талантливая и прекрасная. Прекрасные глаза, прекрасные волосы, прекрасная кожа. И вообще она вся прекрасна, с головы до ног. То есть я, конечно, всю ее не видел, — ну, ты понимаешь. У нас с ней чисто деловые отношения. И она никогда не носит ничего открытого. Как будто из другого времени вышла. Ну, знаешь, когда люди еще не стеснялись красивой одежды и гордились своим внешним видом.

Я смотрю на себя и развожу в стороны руки.

— Нет, ты точно не знаешь, о чем я, — говорит Несбит.

— Зато я знаю, что она воровка.

— Воровка?

— Она послала тебя украсть письма Габриэля, и у нее мой нож.

— Как я уже говорил, взять что-то с мертвого тела технически вовсе не кража.

— А что же это?

Несбит серьезно задумывается, пожимает плечами и говорит:

— В случае с тобой, парень, это была уборка территории. — Он ухмыляется. — Все равно, что собирать мусор.

— С письмами другое дело; они-то тебе не принадлежат.

— Ну, начнем с того, что я их не взял, потому что их тут нет. Они, как я догадываюсь, у тебя.

Я смотрю на него и не моргаю.

Он продолжает:

— Кроме того, это все равно не было бы кражей, потому что Габриэль сам сказал Ван, где они. И что она может взять их себе.

— Угу. С чего бы это вдруг?

— Он хочет отблагодарить Ван за помощь. — И Несбит смотрит на меня чистыми глазами, явно ожидая, когда я спрошу, что же такого сделала Ван. Приходится подчиниться.

— Какую помощь?

— Габриэлю было совсем плохо, когда мы его нашли. В него стреляли. Две пули, обе охотничьи. Ты сам знаешь, что это такое. Раны были несерьезные, пули прошли навылет, но их магия все равно сделала свое дело. Он не приходил в себя неделю. Ван вынянчила его. Она отлично разбирается в снадобьях, другого такого специалиста, как она, просто нет. В общем, она его спасла. Ну, как я спас тебя и…

— Ты бросил меня медленно умирать от моей раны.

— Я замел твой след.

Я качаю головой.

— Чтобы тебя не поймали.

— Друг! Парень! Как ты можешь говорить такое?

Я закатываю глаза.

— Так где вы нашли Габриэля?

— Он хромал по задворкам какой-то улицы в Женеве. Кругом все кишело копами. И Охотниками. В общем, сплошной бардак. Ван гнала как сумасшедшая: на полном ходу подкатила к Габриэлю, мы схватили его, затащили в машину и были таковы.

— А теперь Габриэль в порядке?

— Здоров как бык.

— Тогда почему он не пришел за письмами сам?

— А. Ну, это уже вопрос доверия: просто мы не хотим, чтобы он сбежал от нас раньше, чем передаст товар.

— Я уверен, что если Ван правда спасла Габриэлю жизнь, как ты говоришь, то на его благодарность можно положиться.

Несбит снова улыбается мне и пожимает плечами.

— Ага, парень, верно. Мир, лубоф и все такое прочее. Только это не в характере Черных Ведьм — всегда поступать так, как положено. В особенности не в характере это у симпатичных французов, как я узнал.

— И где Габриэль сейчас?

— У Ван, под Женевой. Недалеко. На машине всего несколько часов.

— Значит, мы едем туда. Так случилось, что письма и правда у меня. Я сам отдам их Габриэлю, а он уже пусть делает с ними что хочет. — И я старательно смотрю на Несбита в упор.

Несбит вздрагивает, потом смеется:

— Что ж, неплохой план. Когда отправляемся: сейчас или завтра?

Надо подумать. Я уже давно толком не сплю; неплохо бы выспаться перед дорогой. Но спать в присутствии Несбита я не хочу. Я ему не доверяю. А еще я не доверяю зверю внутри меня.

— Завтра, — говорю я. — Мне надо еще кое-что сделать. Утром вернусь. — Хотя никаких дел, кроме как выспаться и поразмыслить, у меня нет.

Перед уходом я спрашиваю:

— Несбит, а у тебя есть Дар? — Он полукровка, но, как мне кажется, не простой.

— Я вижу в темноте. По-настоящему.

— Полезно.

— А ты? — спрашивает он. — Ты же шел к Меркури на свой день рождения. Похоже, твое Дарение состоялось. И как твой Дар, он тебя уже нашел?

— В детстве меня учили, что спрашивать колдуна или ведьму об их Даре невежливо.

— Ты же меня спросил. Что, забыл о хороших манерах?

Я отправляю его по известному адресу.

— Да, у Белых странные представления о вежливости. А ты во многом на них похож. Наполовину Белый, воспитанный ими…

Несбит наугад тыкает кнопки, ищет ту, с которой я завожусь. Каждое его слово — придирка, укол или насмешка.

— И все же? — спрашивает он. — Ты нашел свой Дар?

Я не отвечаю. Я слишком устал. Поворачиваюсь к нему спиной и ухожу. Я знаю, что я не похож ни на кого из известных мне Белых ведьм, хороших или плохих. Но и Несбит тоже не похож ни на кого из моих прежних знакомых.

Ночь стоит холодная. Сейчас конец июля, и хотя днем жарко, но мы высоко в горах, где на обращенных к северу склонах долин до сих пор местами лежит снег. Уходя от Несбита, я думаю над тем, что в его словах правда, а что нет.

Похоже, что Охотники подстрелили Габриэля, когда он уводил их подальше от меня. Он спас мне жизнь, рискнув для этого своей. А Ван Даль и Несбит спасли его, хотя я не понимаю зачем. Уж конечно, не только ради каких-то писем. И вообще, похоже, что Несбит и Ван Даль прибыли в Женеву в одно время с Охотниками. Может, меня искали? Может, они все же как-то связаны с Охотниками? Габриэль ведь говорил мне, что Охотники часто используют полукровок как стукачей. Откуда мне знать, может, этой Ван Даль не существует вовсе, а Несбита послали ко мне Охотники. Хотя зачем бы им это? Почему они просто не пришли сами?

А если Ван Даль все-таки существует, то что ей нужно на самом деле? Я? Или коробка с письмами Габриэля? Тогда в них должно быть что-то особенное — я всегда думал, что там рецепт какого-нибудь редкого снадобья или сложное заклинание. То, чем Габриэль собирался отплатить Меркури, если та вернет ему настоящий облик. Но Меркури почему-то не торопилась. А ведь если бы то, что у него там есть, было таким уж замечательным, разве не поспешила бы она прибрать это к рукам пораньше?

И, наконец, самый большой вопрос из всех: правда ли, что Габриэль жив? То, что это он рассказал им про пещеру, понятно, но мало ли, что с ним могло случиться потом?

У меня нет никаких способов выяснить, правда это или ложь. Всю свою жизнь я только и слышал про Черных, что им ни в чем нельзя доверять, на деле же они оказывались пока ничуть не коварнее остальных. Вот и сейчас мне остается только довериться Несбиту и поехать с ним к Габриэлю. Выбора у меня все равно нет.

Позитивная сторона того, что я от него услышал — а я теперь большой спец по позитивности, — в том, что у Ван Даль Фэйрборн. Мы столько вытерпели из-за этого ножа, когда украли его у Клея, что я хочу получить его назад. И если мне когда-нибудь выпадет шанс вернуть его отцу, я это сделаю.

На крутом склоне холма я нахожу укрытие в корнях большой ели и сворачиваюсь там клубком. Делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю. Надо поспать, отдохнуть. Завтра я увижу Габриэля.

Я просыпаюсь и вскакиваю. Еще темно. Не имею понятия, сколько я проспал. Наверное, несколько часов. Я прислушиваюсь, вглядываюсь в темные тени, движущиеся среди деревьев.

Ничего.

Я снова ложусь и закрываю глаза, но не сплю. Спать больше не хочется. Хочется увидеть Габриэля.

Я полностью одет, и я давно уже привык спать, продев руку в лямку моего рюкзака, так что мне надо только встать, и я готов в дорогу. Я отправляюсь на поиски Несбита, мне хочется поскорее найти его и поскорее пуститься прочь.

Лес тих и молчалив. В нем все спит, кроме меня. Но вот что-то меняется. Я останавливаюсь и слушаю.

Тишина.

Небо уже посветлело и теперь стало светло-голубым, почти белым. Я делаю остановку у ручейка. Вода в нем вкусная: я уже не раз пил из него раньше. Острые выступы камней покрывает мох, вода скорее сочится, чем бежит по ним, и мох под струйками влаги и вокруг них пушистый, светло-зеленый. Я прижимаю ладонь к камню и жду, пока она наполнится водой.

И тут я слышу это. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Это даже не треск. Не знаю почему, думая об этом звуке, я всегда называю его так. Скорее, это шелест статического электричества. Вот именно, электричество, по-другому не скажешь. Так звучат мобильные телефоны.

А у Несбита не было с собой мобильника.

Зато они есть у фейнов и у Охотников.

Неужели он уже выдал меня?

Я выливаю воду из ладони, вытираю руку об штаны и достаю нож. До пещеры осталось всего несколько сотен метров, надо только спуститься по склону наискосок, и я иду туда. Шелест по-прежнему слаб, но с каждым шагом становится сильнее. Звериный адреналин в моей крови начинает прибывать, но я дышу медленно, контролирую каждый выдох, стараюсь сосредоточиться на том, что происходит. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшшшшшшшшш ШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШ

До пещеры всего двадцать метров, я уже на одной прямой с ней, нож лежит у меня в руке.

ШШШШШШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШШШШ

Чуть ниже меня по склону какое-то движение, темный силуэт едва виден сквозь лес. Раздается фырканье. Я тихо, но быстро иду туда. Силуэт удаляется и скоро теряется между деревьями. Только Охотники умеют ходить так быстро и осторожно — ни одному фейну это не под силу. Я иду за ним. Мы бежим по холму вниз, быстро и безмолвно, я скоро нагоняю и понимаю, что это не один человек в черном, а двое. Я бросаюсь с небольшого утеса вниз, проезжаю по склону и ниже них снова встаю на ноги, но они уже ушли дальше, и тут я вижу, как один человек в черном прыгает на спину другому. Я подбегаю к ним и замедляю шаг. Двое в черном дерутся на маленьком ровном пятачке.

Это не два Охотника. Это Несбит. Охотник преследовал его, но Несбит уже извернулся и держит его за горло обеими руками. Лицо Охотника быстро наливается багровой краской. Несбит поднимает голову, когда я появляюсь из-за дерева, но хватки не ослабляет.

— Парень, ну ты меня напугал. Я уж думал, это второй. А я как раз хотел задать этому типу пару вопросов.

В Охотнике, которого держит за горло Несбит, я узнаю напарника Киерана.

— Он все равно тебе ничего не скажет, а у меня есть проблемы посерьезнее, — отвечаю я. — Второй — невидимка. И движется очень быстро, — добавил я.

— Класс.

Несбит держит за горло Охотника, его тело еще пытается сопротивляться, но уже в полсилы, точно зная, что ему конец. Наконец сдается. Обмякает. Дергается раз, другой и затихает окончательно. Несбит аккуратно опускает его на землю.

— Я знаю второго Охотника, — говорю я. — Ему нужен я. — И тут же понимаю, что мне нужен он и что я его одолею, только не уверен насчет невидимости. А еще мне интересно, станет ли мой зверь мне помогать. Я знаю, что смогу победить Киерана.

Я гляжу вверх по склону. Пещера далеко. Я говорю:

— Лучшее, что ты сейчас можешь сделать, это бежать. Я разберусь со вторым.

— Точно?

Я продолжаю обшаривать глазами склон, но там все по-прежнему тихо.

— Прими мой совет и не показывайся здесь несколько часов.

— Этот без пистолета. С одним ножом, — замечает Несбит. — Они не были готовы.

— Ты остаешься или уходишь?

Несбит с ухмылкой отвечает:

— Удачи, парень, — и скачками спускается вниз по склону. Он быстро исчезает из виду, но я не сомневаюсь, что он еще вернется — хотя бы для того, чтобы поглядеть, кто из нас двоих выжил.

Я поворачиваюсь к нему спиной и иду в другую строну, к пещере, ступая легко и быстро и все время прислушиваясь. Добравшись до нее, я сажусь на корточки на большой валун над входом, а нож кладу перед собой. Я не прячусь, но так Киерану придется еще подобраться ко мне. Лес тих, как всегда. Солнце уже встало, копья света падают между ветвей вниз, высвечивая на земле пятачки. Один такой светлый пятачок слева от меня исчезает и снова возникает, как бы мигнув, точно над ним проходит невидимое тело, и я чувствую, как адреналин лавиной устремляется в мою кровь — на этот раз я не хочу мешать зверю. Мелкие камешки осыпаются у меня за спиной, и я оборачиваюсь на звук. Еще один пятачок мигает, адреналина в крови становится все больше, я облизываюсь и поднимаюсь на четвереньки.

Шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

По моим жилам бежит чистый адреналин. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш шшшшшшшшшшш ШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШШШ

ШШШШШШШШ

Ш Ш Ш Ш

Ш Ш Ш

 

ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД

— Натан? Ты здесь? — Несбит окликает меня, поднимаясь по склону.

Останавливается.

Я не двигаюсь. Киеран тоже.

— О, черт. — Несбит отворачивается в сторону, перегибается пополам и закашливается. Он кашляет до тех пор, пока водянистая слизь не начинает течь из его горла на землю. Потом выпрямляется, переводит дыхание и снова поворачивается ко мне, смотрит на меня, мне в лицо, куда угодно, только не на тело Киерана, которое лежит прямо у входа в пещеру.

— Ты в порядке? — спрашивает Несбит, подходя ко мне.

Мне не хочется отвечать, я молча сижу на земле. Я не помню, что произошло, когда я превратился. Знаю только, что я очнулся рядом с телом Киерана, а его нож торчал у меня в левом бедре. Я вытащил его и залечился. Нашел свою одежду, кучкой лежавшую на том месте, где я ждал Киерана, как будто я сначала уменьшился до микроскопических размеров, а потом превратился… в того зверя. Кольцо моего отца тоже было в той кучке. Теперь я сижу и верчу его на пальце. И все пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь, но бесполезно — одна темнота.

— Ты давно ушел? — спрашиваю я.

— Не знаю. Может, часа два назад.

Схватка началась через пару минут после ухода Несбита и, скорее всего, закончилась минуты через две-три. Потом я очнулся, сходил к ручью, помылся и вот уже около часа жду. Значит, я спал совсем недолго, всего минут десять. И все равно я не помню ничего между тем мигом, когда я ждал Киерана над входом в пещеру, и тем, когда проснулся с его ножом в бедре и вкусом его крови во рту. Мне пришлось полежать в ручье, чтобы вода смыла с меня всю кровь. Мое лицо, шея, грудь — все было красное.

Несбит снимает с пояса фляжку и смотрит сначала на меня, потом на Киерана. Когда наши глаза встречаются, он говорит:

— Что, парень, Дар-то у тебя отцовский никак?

Я не отвечаю.

Несбит зажимает ладонью рот, подходит ближе к Киерану, наклоняется и смотрит на него.

— Ты сначала сломал ему шею или это случилось само, когда ты вырывал ему горло?

— Заткнись.

— И потроха у него все наружу, так что ты кто-то с большими когтями, зубами и…

— Заткнись.

— Ладно, я просто думал, так будет легче… ну, знаешь, если об этом поговорить.

— Ты неправильно думал.

— Выпьешь? — Он протягивает мне фляжку. — Может, во рту не так противно станет.

Я матерюсь на него.

— Что ж, если смотреть на дело с практической точки зрения, то убрать обоих было единственно правильным решением.

— Я сказал, заткнись. Нам надо уходить.

— Да, и поскорее. А вот паниковать не обязательно.

— Я не паникую. — Хотя у меня все чешется, до того мне уже хочется идти.

— Эти двое вряд ли сказали кому-нибудь, что они затеяли, иначе весь этот склон уже кишел бы Охотниками.

— А почему ты решил, что он не кишит?

Он ухмыляется.

— Потому, что мы еще живы. Признаюсь честно, парень, я ведь далеко ушел, прежде чем решил наконец вернуться. — Он делает еще глоток из своей фляжки. — И, по-моему, тут на целые мили кругом только мы с тобой да эти два покойника.

— А еще они были без пистолетов. Хотя обычно Охотники бывают вооружены до зубов. Это ведь парни из коттеджа, да? Габриэль рассказал нам о нем, и я проверял его пару дней назад, издалека, с большого безопасного расстояния. С другой стороны долины, через бинокль. Ты бывал там в последнее время?

— Две ночи назад.

— Значит, они нашли твои следы. А ведь когда я повстречал тебя в первый раз, я решил, что ты оставляешь след шириной в милю, потому что болен, а не потому, что не умеешь прятаться.

Я снова ругаюсь на него. Я был неосторожен в тот раз, но только потому, что все равно собирался уходить. Или я нарочно оставил след? Может, надеялся, что Киеран его возьмет? Я и сам уже не знаю.

Несбит продолжает:

— Наверное, они просто вышли пройтись; вряд ли они надеялись, что у тебя хватит ума снова вернуться в коттедж. Бродили себе по округе, ягодки собирали или еще чего, вдруг видят — твой след. Точно не мой — я-то ведь никогда следов не оставляю и вообще к коттеджу близко не подходил. Ну, они по нему и пошли. Надо было им вернуться в дом за оружием, да они торопились, боялись тебя потерять. Нам повезло, но их скоро хватятся. Надо уходить. Придется бросить их там, где они есть. Нехорошо, конечно, если на них наткнутся фейны, но, думаю, Охотники здесь к тому времени все приберут.

— Тогда пошли. — Я вскидываю рюкзак на плечо.

Тело Киерана лежит поперек склона. Его правый глаз полуоткрыт; левая сторона лица сплошное месиво, и мелкие мушки уже завязли в крови. Несбит обшаривает одежду обоих Охотников, забирает ножи, оставляет телефоны, складывает трофеи в свой рюкзак, который тоже закидывает на плечо.

Я начинаю двигаться, но, не удержавшись, бросаю последний взгляд назад. На лице Киерана собралось еще больше мух, так что издалека кажется, будто у него черная повязка на глазу. Горла у него не осталось, сразу под подбородком виден белый хребет, но грудь цела. Значит, я не съел его сердце, зато живот у него разворочен, и из него свисают красные и фиолетовые сопли. Интересно, что за зверь может сотворить такое с человеком.

 

ВАН ДАЛЬ

Мы идем быстро. Несбиту, наверное, лет тридцать с небольшим. Он в хорошей форме и явно неплохой боец, но мне приходится сбавлять шаг, чтобы он не отстал, останавливаться, когда он хочет отдохнуть. Я-то могу бежать весь день, всю ночь и еще весь следующий день, даже если я мало спал накануне. И вообще я могу спать хоть на бегу.

Несбит не говорит, куда мы идем, но, когда горы и лес остаются позади, мы оказываемся на тропе между полями — она ведет в направлении города, который лежит чуть ниже. Я вижу железную дорогу и спрашиваю, как мы поедем — на поезде? Он отвечает:

— Общественный транспорт? Для нас? Нет, брат, нам надо найти машину.

— Любую машину или твою машину?

Он не отвечает, но даже слегка подпрыгивает от восторга, замечая сверкающий серый седан. И говорит мне:

— Нравятся мне новые «Ауди». Да и ключи у них… — он вытаскивает пипку электронного ключа и трясет им у меня перед носом, продолжая идти спиной вперед, — … эти, сенсорные, куда проще старых.

Он подходит к водительской дверце и прижимает ключ к замку. Дверца открывается. Мы садимся, Несбит потирает руки.

— Кожаные сиденья, кондер, автоматический контроль курса. Роскошь.

— Но она же не твоя.

Несбит хохочет.

— Собственность — вот истинная кража. Разве не так говорят фейны?

— Что-то я не слышал. — Я беру ключ в руки. Я мало что знаю о машинах, но вижу, что этот от «БМВ», а не от «Ауди».

— Ван наложила на него свои чары, и он теперь открывает любую машину, которая окажется с тобой рядом. — Несбит выруливает с парковки и с жутким скрежетом срывается с места. Я пристегиваюсь. — Через пару часов будем дома. Местечко что надо.

— Дом Ван Даль?

— Не совсем. Кругом полно пустых домов, грех не воспользоваться. Мы максимизируем уровень использования ресурсов, вот как с этими машинами, которые стоят повсюду, никому не нужные.

— Вряд ли вы спрашиваете владельцев, согласны они на такую максимизацию или нет.

Несбит ухмыляется.

— Точно, парень. Хотя, когда Ван Даль просит, люди обычно соглашаются. У нее есть для этого специальное снадобье. У нее найдется снадобье на любой случай.

Несбит прав. Дом что надо — современный, большой, под стать какому-нибудь наркобарону. Его окружает трехметровая кирпичная стена с железными воротами — судя по их виду, они вполне могут выдержать ракетный удар; открываются они при помощи электроники, которой управляет, наверное, тот, кто следит за изображениями с видеокамер, установленных над въездом. Но Ван Даль, судя по всему, нашла способ обмануть систему безопасности. Вряд ли это можно сделать при помощи снадобий; скорее, тут в ходу заклятия вроде тех, что помогают открывать чужие машины без ключа.

Мы бросаем «Ауди» и проходим последние мили две пешком.

— Ее найдут. Целую и невредимую, разве что бензина чуть меньше станет, — говорит Несбит.

— А тебя это разве беспокоит? — спрашиваю я.

— На некоторых машинах установлены системы спутникового оповещения. Так что поматросить и бросить — вот мой совет.

У ворот мы встаем под камерами и ждем. Несбит уже нажал кнопку звонка и теперь говорит в переговорное устройство.

— Эй! Это я. А это Натан. Помнишь, я думал, что он умер? Так вот, — Несбит пожимает плечами, — оказывается, нет.

Я бросаю на него злобный взгляд.

— Он хороший мальчик. — Несбит поднимает голову и, глядя прямо в камеру, громким и членораздельным сценическим шепотом сообщает: — Письма у него.

Все тихо, даже система входа не издает никаких звуков.

Солнце жарит во всю, асфальт у нас под ногами раскалился, как духовка. Железные ворота, похоже, вибрируют от жары, но оказывается, они просто начали тихо отъезжать в сторону, и вскоре мы уже идем к дому по длинной и прямой подъездной дорожке. Я оборачиваюсь, ворота закрываются. На земле по внутреннему периметру стены и под воротами положена толстая колючая проволока. Этот дом не только крепость, но и тюрьма. Впереди из-за высоких сосен виднеется строение из стекла и камня.

Из него выходит какой-то мужчина и стоит, следя за нашим приближением. На нем безукоризненный бледно-голубой костюм. Такой бледный, что кажется почти белым. Брюки широкие, под пиджаком жилет, того же бледно-голубого цвета. Подойдя ближе, я вижу, что сорочка на нем белая, галстук светло-розовый, а из нагрудного кармана пиджака высовывается уголок носового платка в тон галстуку. Мужчина поворачивается к нам спиной и входит в дом. Он высок, выше, чем я, и строен. Его волосы напоминают мне Сола О’Брайена — того же льняного оттенка, так же гладко зализаны и ровно подстрижены над шеей. Только тут мне приходит в голову, что до сих пор я считал, будто в доме будут только Габриэль и Ван Даль, а тут, оказывается, есть кто-то еще.

— Кто это? Кто здесь еще есть? — спрашиваю я у Несбита.

Глянув на меня, он вдруг начинает кружиться и, похлопывая себя по бокам руками, приговаривать:

— Никого здесь нет, только мы, цыплятки, никого, только мы, ребятки… — И так, смеясь, напевая, хлопая руками и кудахча, он входит в дом.

Через просторный прохладный холл мы попадаем в гостиную, целую стену которой занимает панорамное окно, а за ним спускается прямо к Женевскому озеру огромный гладкий газон. Комната просторная, в самый раз для хорошей вечеринки или даже бала, но сейчас она разделена на три части диванами, сгруппированными вокруг низких столов.

У одного из них спиной ко мне стоит тот самый мужчина. Он берет со стола серебряную зажигалку и закуривает сигарету, повернувшись ко мне в профиль. У него чистая бледная кожа, которая прямо сияет здоровьем, а когда он затягивается и выпускает струйку дыма, я понимаю, что это не он, а она. Это и есть Ван Даль.

Она поворачивается, глядит на нас обоих, и меня поражает ее красота. Она похожа на мальчика и в то же время на девушку лет примерно двадцати.

— Итак? — Она обращается к Несбиту. Ее голос совершенно не соответствует ее наружности, зато соответствует привычке курить. Судя по тому, как он звучит, за день она выкуривает сигарет шестьдесят, не меньше.

— Итак. Здравствуй, Ван. Рад тебя видеть, рад возвращению. Это Натан.

Ван глубоко затягивается сигаретой и медленно выпускает тонкую струйку дыма. Подходит ко мне ближе и говорит:

— Счастлива познакомиться. Просто счастлива. — Глаза у нее светло-голубые, такие же, как ее костюм. До сих пор я видел глаза только двух Черных: Меркури и моего отца. У обоих они были разные, но при этом совершенно не похожие на глаза Белых Ведьм, — у тех в глазах, по крайней мере, на мой взгляд, то и дело словно мелкие серебристые кристаллы взвихряются и опадают. Но у Ван в глазах сапфиры — они вращаются, уменьшаясь, а при столкновении рассыпаются снопами искр, из которых возникают новые сапфиры. Красивее глаз я еще не видел.

— Письма Габриэля у тебя? — спрашивает она меня. Я обращаю внимание на то, что дым, выходящий из ее рта, не серый, а нежно-розовый, как ее галстук. Словно живой, он оборачивается вокруг шеи Ван, а потом поднимается, смешиваясь с воздухом, отчего ее глаза становятся еще темнее.

Я смутно понимаю, что отвечаю на ее вопрос, но не знаю, что именно.

По-прежнему глядя своими сапфирами прямо мне в глаза, Ван говорит:

— Несбит, я же приказала тебе забрать их. — И смотрит на него.

Я делаю шаг назад, но это трудно. Мне приходится заставлять себя отвести взгляд от Ван.

Несбит отвечает:

— Я должен был доставить их сюда, я это сделал. Конечно, я мог бы изъять их у Натана, при необходимости, но пришлось бы применить силу, а этого лучше было избежать. Он прилично дерется, этот малыш, хотя и нетрадиционным способом — будит в себе зверя. Но он сам здесь, письма при нем, и он ждет не дождется увидеть своего дружка Габби.

— Значит… — говорит она. И подходит ко мне совсем близко, еще ближе, чем раньше, так близко, что я чувствую ее дыхание на своем лице. Оно пахнет не дымом, а земляникой.

— Значит… — повторяю я.

Земляничный запах едва ощутим, и я вдыхаю глубже, чтобы насладиться им. Удивительная женщина, второй такой я не видел. Я делаю еще один вдох и говорю:

— Мой друг Габриэль… Несбит говорит, что ты спасла ему жизнь. Спасибо. Я хочу его увидеть.

— Конечно, хочешь, — отвечает Ван. — Как и он хочет увидеть тебя. А мы хотим увидеть письма.

Письма лежат в той же коробке, где хранил их Габриэль; я открывал ее только раз — в тот день, когда нашел их в женевской квартире Меркури. А теперь меня так и подмывает вынуть коробку из рюкзака. Но когда я нагибаюсь к нему, то вдыхаю другого воздуха, который не пахнет земляникой. И снова выпрямляюсь, держа в руках рюкзак, но не письма.

Ван улыбается мне, и я чувствую, как у меня слегка подгибаются колени. Анна-Лиза красавица, но в Ван Даль есть что-то гипнотическое. Она по-настоящему оглушает. Надо держать ее на расстоянии.

— Мне надо на воздух, — говорю я, подхожу к окну и открываю скользящую стеклянную дверь. — Давай поговорим на улице.

Воздух там чистый. Без земляники. Хотя очень жарко.

Ван идет за мной и жестом приглашает меня в патио, где можно посидеть в тени. Я подхожу к низкому дивану, но не сажусь, а жду, пока усядется она, и встаю напротив.

Она зовет Несбита.

— Попроси прийти Габриэля и принеси лимонада и чаю на четверых. — Она жестом показывает мне сесть: — Садись, пожалуйста. Габриэль сейчас выйдет.

— Несбит говорил мне, что в Габриэля стреляли, но он поправился. Это правда?

— В него попали дважды, а пули Охотников — опасная вещь. Но да, Габриэль прошел через это. — Она стряхивает пепел со своей сигареты, снова глубоко затягивается и добавляет: — Он еще не совсем поправился. Он очень любит тебя, Натан, и я боюсь, что Несбит, мой идиот-помощник…

— Деловой партнер, — поправляет тот, появляясь в патио с кувшином лимонада в руках, который он ставит на стол между нами.

Ван продолжает:

— Несбит, мой идиот-помощник, сказал нам, что ты мертв. Как я уже говорила, Габриэль очень любит тебя. Он…

Справа от меня какое-то движение. Я оборачиваюсь и вижу Габриэля, который, пристально глядя на меня, медленно входит в патио. Я вижу, что он не верит своим глазам. Он сильно исхудал и говорит что-то очень тихим голосом.

Я встаю, не зная, что сказать. Слова тут неуместны. Мне хочется сказать, что я обязан ему жизнью, но он и так это знает.

Я делаю к нему шаг, он бросается ко мне и обнимает меня, а я его. Он опять говорит что-то очень тихо, по-моему, то же, что и в первый раз, только это по-французски, и я не понимаю.

Он отводит голову назад и заглядывает мне в глаза. Он не улыбается, лицо у него худое и серое. Глаза все те же, фейнские, карие, белки подернуты красной сосудистой сеткой.

Я по-прежнему не знаю, что сказать, и выпаливаю первое, что приходит в голову.

— Я ждал в пещере. Благодаря тебе я смог выбраться из Женевы. Я так надеялся, что ты жив. Я бы умер, если бы не ты.

Раньше он ответил бы на это каким-нибудь едким комментарием, но сейчас он только прислоняется ко мне и снова говорит что-то по-французски.

Так мы и стоим. Я обнимаю его, чувствуя, как он исхудал, как у него торчат ребра. Я не отпускаю его, пока он сам не разжимает объятия.

Он говорит:

— Я думал, что ты умер. — И я соображаю, что именно это он и говорил по-французски. — Несбит сказал, что видел твое тело.

— Несбит дурак, — чирикает Ван за нашими спинами.

Несбит входит с подносом, заставленным чайными принадлежностями, и говорит:

— Это оскорбительно. Если бы вы сами его видели… — Он опускает поднос на стол и снимает с него фарфоровый чайник, молочник, чашки, блюдца и сахарницу, не переставая бормотать про то, какой я был весь серый и холодный, и про мои закаченные глаза.

Закончив, Несбит садится и берется за чайник.

— Значит, я буду мамочкой, ладно?

Следующие полчаса мы рассказываем друг другу о том, что с нами приключилось. Начинает Ван, она говорит мне:

— Натан, ну, расскажи нам о том, что было после того, как вы расстались с Габриэлем.

Я пожимаю плечами. Я не знаю, что стоит говорить, а о чем лучше помолчать, не знаю, что ей уже известно.

— Давай я тебе подскажу. Вы, точнее, Роза, похитили некий нож из одного дома в Женеве. И не просто какой-нибудь старый ножик, а Фэйрборн. И не из какого-нибудь дома, а с базы Охотников, и не у какого-то Охотника, а у самого Клея, их вожака. Роза была по-настоящему талантливой ведьмой. Однако план был не продуман, и Роза заплатила за это жизнью. А тебя ранили. — Ван затягивается сигаретой и выдыхает длинную струю дыма в направлении меня. Я ощущаю легкий аромат земляники. — Расскажи нам, что было потом, Натан.

Я смотрю на Габриэля, он кивает.

— В меня стреляли и ранили, я не мог бежать. Габриэль спас меня, он отвлек Охотников. — Я пытаюсь свернуть разговор опять на нее и спрашиваю: — А вы спасли Габриэля, только что вы делали в Женеве той ночью? Я думал, что все Черные Ведьмы сбежали. В городе было полно Охотников.

— Давай сначала дослушаем твою историю до конца, — говорит она, с каждым словом выпуская изо рта клуб дыма. — Ты был ранен, но у тебя был Фэйрборн. Ты бежал из Женевы через лес…

Габриэль перебивает.

— Но как ты оказался в лесу? Почему не вернулся в коттедж Меркури через квартиру?

— От яда, который был в пуле, мне стало плохо. Я заблудился. Пока вышел на квартиру, там было уже полно Охотников. Тогда я пошел пешком, — решил, что до моего дня рождения еще много времени и я успею добраться до Меркури вовремя. По дороге я украл еду, одежду и деньги. Сначала от еды мне становилось лучше, но я все слабел и слабел, пока не упал. Тогда я вырезал из себя яд и отключился. Не умер, конечно, но был очень близко к тому. Тогда-то Несбит меня и увидел. Потом я очнулся и опять пошел к Меркури.

Ван глубоко затягивается.

— И разумеется, у всех у нас на уме один вопрос: ты успел?

— Успел. Но церемонию Дарения провела не Меркури.

— А. Потому что у тебя не было Фэйрборна?

— Нет, потому, что она была занята — отбивалась от Охотников.

Все ждут, что я скажу дальше.

Я говорю:

— Три подарка дал мне мой отец.

Ван моргает.

— Наверняка это была необычная церемония.

— Да.

Я замечаю взгляд Ван, брошенный на мое кольцо и мою руку. Я спрашивающее:

— Вы его знаете? Маркуса?

— Мы пару раз встречались, года два назад, очень коротко. Он больше не приходит на собрания Черных Ведьм. Давно не приходил.

— Вы знаете, где он живет?

Она качает головой.

— Этого не знает никто.

Секунду-другую мы все молчим, потом Ван произносит:

— И твой Дар, насколько я могу судить по оговорке Несбита, такой же, как у твоего отца. Очень редкий Дар.

Она смотрит на меня, я пытаюсь сохранить выражение безразличия. Не хочется думать о звере. С тех пор как я убил Киерана сегодня утром, он не подавал признаков жизни.

— А что было потом? — спросил Габриэль.

— Отец ушел. Долина кишела Охотниками. Меркури была в ярости. Она сказала мне, что Анна-Лиза у нее и что она освободит ее только в обмен на сердце или голову моего отца. Тут нас нашли Охотники, и я побежал. Примерно через неделю мне удалось от них оторваться. Тогда я вернулся назад, в пещеру, и стал ждать тебя.

— Ты долго ждал.

Я трясу головой, но я не могу сказать ему, что чуть не сдался.

Ван добавляет:

— Да, нам всем повезло, что Натан такой терпеливый.

Рот Габриэля слегка подрагивает.

— Я всегда так о нем и думал: Натан — терпеливый человек.

— И все это вместе чудесным образом приводит нас к настоящему, — продолжает Ван. — Несбит нашел тебя в пещере, когда пошел забирать письма. А! Кстати, о письмах: не будешь ли ты так любезен отдать их сейчас мне?

Я спрашиваю Габриэля:

— Как ты хочешь, чтобы я с ними поступил?

— Я обещал, что отдам их Ван.

— И ты хочешь сдержать свое обещание?

— Она спасла мне жизнь.

Я смотрю на Ван. На ее лице торжество безмятежности.

И я торжественным тоном говорю:

— Конечно, Габриэль, они ведь твои, и я возвращаю их тебе, так же как Ван должна вернуть мне Фэйрборн, потому что он мой.

Ван улыбается, так же безмятежно.

— Твой? Ты украл его у Клея. Точнее, его украла Роза.

— А Охотники украли его у Массимо, моего прадеда. Он принадлежит моей семье.

Она пьет чай и говорит Несбиту:

— Как, по-твоему, вернуть ему Фэйрборн? Тебе решать, ведь это ты его достал.

Несбит скалится, точно злая собака, и встряхивает головой один раз.

— Я вынуждена согласиться с Несбитом. Ты небрежно обращался с ножом в первый раз. Если уж Несбит смог забрать его у тебя… то смог бы и ребенок. А его нужно хранить в надежном месте. Это опасный и могущественный предмет. Так что, думаю, пока я пригляжу за ним сама.

— Он мой!

— Вообще-то, мой дорогой мальчик… — Ван смотрит на меня, и в ее глазах горит драматический синий огонь, — я с тобой согласна. Однако — говорю это, питая к тебе одни лишь добрые чувства, — не надо, чтобы он был у тебя. Пока. Это неприятная вещь, полная злого волшебства. Уверяю тебя, у меня он будет в безопасности. — Она тянется к чайнику. — Еще чаю?

Все молчат. Разливая чай, она говорит:

— Натан, письма принадлежат Габриэлю. Пожалуйста, верни их ему.

Я смотрю на Габриэля, он кивает.

 

АМУЛЕТ

Габриэль открывает жестянку, просматривает все письма и выбирает одно, из середины пачки. На конверте черный отпечаток моих пальцев, еще с тех пор, когда я нашел их в дымовой трубе в женевской квартире.

Габриэль кладет это письмо на стол между собой, и Ван и говорит:

— Амулет. Он твой. Спасибо. Если бы не ты, я бы умер. — Он разворачивает сложенное в несколько раз письмо, и мы все наклоняемся над ним, чтобы посмотреть.

Ван говорит:

— Спасибо, Габриэль. Он и впрямь прекрасен.

Я подвигаюсь еще ближе. Не уверен, что прекрасный — именно то слово, которым я воспользовался бы сам. Передо мной кусок пергамента, пожелтевший от старости, со следами выцветших чернил — что-то было написано на нем, только совсем не так, как я видел раньше. Строчки здесь идут кругами. Точнее, полукругами, потому что пергамент разорван надвое.

— Что тебе говорила о нем мать? — спрашивает Ван.

— Не много. Она считала, что он может оказаться ценным, из-за возраста. Рассказывала, что ее бабка нашла его в одном старом доме в Берлине. В смысле, украла. Но больше она не знала ничего.

— И где вторая половина, тоже не знала?

— Нет, это все, чем мы владели.

— А Меркури его видела? Ты объяснил ей, о чем идет речь?

Габриэль пожимает плечами.

— Я не говорил, что у меня только половина. Боялся, что она не заинтересуется, если узнает. Сказал только, что у меня есть амулет, который оставила мне мать, что он старый и очень ценный. Она даже не спросила у меня, какой именно амулет, наверное, потому, что их совсем немного.

— Да, амулетов на свете по пальцам перечесть, это верно, да и те по большей части никуда не годятся. Мне очень повезло, что ты не описал его ей. Да и тебе, по чести сказать, тоже. Меркури немедленно догадалась бы, о чем идет речь, и, не задумываясь, убила бы тебя за одну только половину. — Ван очень осторожно завернула амулет в письмо и спрятала его в карман пиджака.

— Но почему? — спросил Габриэль. — И ты знаешь, у кого вторая половина?

Ван повернулась к Несбиту.

— Думаю, нам стоит выпить шампанского, как ты считаешь? Наверняка в здешних погребах великолепная коллекция. — Она улыбнулась Габриэлю. — А может быть, юноши предпочтут обойтись чаем?

…Позже мы с Габриэлем вдвоем сидим в его спальне. Шампанское пили мы оба. Правда, я не понимал, ни зачем я пью, ни что я праздную, и мне это совсем не нравилось. Раньше я никогда не пробовал шампанского, да и вообще алкоголя. Зато Габриэль и Ван говорили о нем так, словно обсуждали хорошую книгу.

Когда мы шли в комнату Габриэля, коридор как будто накренился. Я сказал об этом Габриэлю, он назвал меня «легковесом» и пошел вперед. Потом обернулся и стал смотреть, как я приближаюсь. Приятно было видеть его улыбку; как будто он совсем стал самим собой. И вот мы с ним одни, сидим на его кровати, и я, наконец, могу попросить его рассказать мне свою историю.

— Оставив тебя, я побежал. Просто бежал, и все, ничего особенного. Я бежал, Охотники за мной. Я кричал, торопил тебя, как будто ты все еще был со мной. Подействовало — они решили, что мы вместе. Повезло. Лучшей защитой мне служили люди — в смысле, фейны. Я все время держался таких мест, где было много народу, шума, толчеи, всего, что так не любят Охотники: фейнов, их полиции, крика, паники и стрельбы. Я наделся, что они и меня примут за фейна, но, с другой стороны, мне надо было, чтобы они продолжали бежать за мной. Они стреляли в меня, два раза, пока я бежал. Раны были пустяковые, но яд от пуль делал свое дело, а я не могу залечиваться и потому знал, что долго не протяну. Но я думал только об одном: продолжать бежать. Помню, ко мне подъехала машина, наверное, это была Ван. Потом полный провал до тех пор, пока я не очнулся здесь, в этой комнате, много дней спустя. Я был болен, но потом, уже когда я выздоровел, Ван дала мне какое-то снадобье, и я все ей рассказал. О себе, о своей семье, о письмах, об амулете… и о тебе. Прости меня, Натан. Знаю, что я не должен был. Я…

— Все в порядке. Рассказал, так рассказал. Главное, что ты жив. Я так этому рад. Ведь я думал, что ты умер. Не хотел верить, но как иначе: будь ты жив, ты был бы уже в пещере.

— Я бы умер, если бы не Ван.

— Но как она оказалась в Женеве? Зачем рисковать жизнью ради какого-то амулета — точнее, половинки?

— Не знаю. Она говорила мне, что как раз незадолго до всего этого узнала, что половинка может быть у меня. О том, что я в Женеве, ищу Меркури, узнать было не сложно. Сначала она боялась, что амулет попадет в руки Меркури, но потом, когда Несбит сказал ей, что ты умер, она стала бояться, как бы его не захватили Охотники.

— Зачем он им? Что он делает?

— Половинка амулета не делает ничего. Но вообще амулеты, когда они целые, исцеляют и защищают. Она потратила немало усилий на поиск одной половинки и, я думаю, полна решимости во что бы то ни стало найти вторую; когда у нее в руках окажется целый амулет, то он, может быть, восстановит свою силу.

— И ты правда совсем ничего про него не знаешь?

— Правда. Для меня это просто вещь, которой владела когда-то моя мать. Письмами я дорожу больше. — Мы оба сидим на краю кровати, но тут он отодвигается назад и опирается спиной о стену. — Пусть Ван берет его себе. Меня такие вещи не интересуют.

— Какие — такие?

— Всякие. Не простые. Амулеты, ножи и прочее.

— Так я и думал.

Упираясь в стену затылком, он не сводит с меня глаз.

— До чего же хорошо снова видеть тебя, Натан. Я так рад, что ты жив. Очень рад. — Вид у него усталый: кожа бледная, почти серая, под глазами темные круги. Он продолжает:

— Кто бы мог подумать, что мы с тобой окажемся здесь, в этом красивом доме? И будем сидеть бок о бок, живые. И пьяные от шампанского.

Но его слова насчет «непростых вещей» не дают мне покоя: может быть, это неправильно, что я так хочу Фэйрборн обратно? Я думал, что если он будет у меня, то я докажу своему отцу, что не убью его. Хотя, может быть, для этого не нужен Фэйрборн.

— О чем ты думаешь?

— Да так, о разном. О Фэйрборне. О моем отце.

— Какой он?

— Мой отец? Сам не знаю. Я вообще его не знаю. Он куда симпатичнее, чем я его себе представлял, в смысле, чище. Носит костюм. Глядя на него, и не подумаешь, что он убил сотни людей.

— Я спрашиваю, какой он человек, а не во что он был одет.

— И что ты хочешь от меня услышать? Что он могучий? Потрясающий? Да, он такой. И даже сильнее, чем я считал возможным. Он сделал такую штуку, вроде как остановил время — снежинки висели вокруг нас и ждали, когда им разрешат упасть, а мы сидели и разговаривали, как будто в порядке вещей. Во мне еще сидела охотничья пуля. Он ее вырезал. Потом дал мне три подарка: кольцо, пулю из моего тела и мою жизнь. — Я снимаю с пальца кольцо и протягиваю его Габриэлю. — Потом он порезал себе ладонь, и я выпил его кровь. Я думаю, что он уже давно, всю мою жизнь, думал о том, как даст мне три подарка. Он ждал, когда я вернусь к Меркури; он знал, что я пойду туда. И он столько сделал: остановил для меня время, спас мне жизнь своими тремя подарками, а потом… ушел! Бросил меня снова! Оставил меня в долине один на один с Меркури и целой стаей Охотников.

Габриэль молчит.

— Я всегда думал, что, когда мы встретимся, я объясню, я докажу ему, что я никогда его не убью. И я пытался сказать ему это, но он как будто не слушал. Он мог меня убить, а вместо этого спас мне жизнь. И все было так удивительно, так замечательно, а потом… все пропало.

— Он твой отец, но он верит видениям — о том, что ты его убьешь.

— Он сказал: «Я не слишком верю видениям. Но я осторожный человек», или как-то в этом роде. То есть, по большому счету, он мне не доверяет. Не верит, что я потерял Фэйрборн. Так что «непростые вещи» кое-что значат, Габриэль, ведь, будь у меня нож и отдай я его отцу, он бы не бросил меня снова. Глупость в том, что я ненавижу его за то, что он ушел. Не за то, что он убивал людей, не за то, что ел их сердца, а за то, что он бросил меня в детстве, а теперь бросил опять.

— Это не ненависть. Это просто злость. — Габриэль усмехнулся. — А значит, ты не питаешь к нему никаких особых чувств, ведь ты почти всегда на кого-нибудь да злишься.

Я отвечаю ему матом, а потом добавляю:

— Я рад, что ты жив, Габриэль. С тобой мне всегда есть на кого злиться. — В голове у меня все плывет, и я утыкаюсь лицом в кровать. — Мне надо поспать. И тебе тоже.

Конечно, я не сплю, потому что мы в доме, но я сижу рядом с ним так долго, как только могу, то есть не очень долго, ведь я не могу спать под крышей ночью. Мне надо на воздух.

Я выхожу и осматриваю территорию вокруг дома. Участок — большой, заросший лесом, со всех сторон огороженный стеной и колючей проволокой — плавно спускается к воде. Но озеро не огородишь, и участок кончается узким каменистым пляжем с небольшим деревянным причалом без лодки. Красиво. Напротив черными силуэтами встают горы. Теплый ветерок разгоняет облака, выглядывает луна. Самое время окунуться.

Вода прохладная. Тихая. В ней словно растворилось отражение луны. Я заплываю далеко от берега, ложусь на спину и долго смотрю в небо.

Вдруг что-то щекочет мне ногу, и я чувствую, как звериный адреналин тут же начинает наполнять клетки моего тела. Но медленно, постепенно, потому что я говорю себе успокоиться, глубоко дышу, объясняю себе, что это всего лишь рыба или еще что-нибудь плавает в воде. И так я дышу и уговариваю себя до тех пор, пока адреналин не улетучивается, не рассасывается в крови, как будто и не было никогда.

Луна по-прежнему смотрится в воду, когда я спрашиваю себя, смогу ли я заставить адреналин вернуться. Я выдумываю всякие опасности, таящиеся в воде, чудовищ, дремлющих в глубинах, рыскающих во тьме, крадущихся ко мне снизу — например, огромного угря, который поднимается на поверхность, чтобы проглотить меня целиком. Я погружаюсь с головой, открываю глаза, оглядываюсь под водой, чувствую, как подо мной темно и холодно, представляю, как угорь подплывает ко мне…

Ничего не происходит. Угри, даже если они здесь есть, спят, и мой адреналин тоже. Я выныриваю и озираюсь, почти надеясь, что какое-нибудь чудовище все же появится, но все спокойно, и через пару минут я уже выбираюсь на берег.

На траве у самой воды сидит Габриэль и ждет меня. Я одеваюсь и сажусь рядом.

Он говорит:

— Я посплю здесь, с тобой.

Я собираю хворост и развожу костер, мы садимся возле него и скармливаем огню одну веточку за другой, а когда они кончаются, я встаю и набираю еще. Мне интересно, спросит Габриэль, почему я не сплю, или нет, но он молчит. Перед рассветом он засыпает. Тогда и я решаюсь, наконец, закрыть глаза. Днем я еще никогда не превращался в зверя, только если меня преследовали Охотники, но не думаю, чтобы это случилось сейчас. А вот ночью… кто знает?

Мы просыпаемся несколько часов спустя, и Габриэль уже выглядит лучше: краски частично вернулись к его лицу, он улыбается, увидев меня.

Мне надо поговорить с ним об Анне-Лизе, но я откладываю этот разговор на потом.

— Ты поспал? — спрашивает он.

— Так же, как и ты. Довольно.

— Хорошо. — Он встает и потягивается. — Нам надо позавтракать. Кофе, круассаны, булочки и яйца… Особенно яйца.

Мы едим весь день. Мы оба порядком отощали: по крайней мере, утром дело обстоит именно так. В обед мы купаемся и лежим на солнышке, чтобы просохнуть. Второй день над нами безоблачное небо и палящее солнце.

Габриэль говорит:

— Мы все говорим да говорим, а о том, в чем мы с тобой расходимся, ни слова.

— А я не хочу с тобой расходиться, мы и так долго не виделись. — Но я знаю, что от разговора об Анне-Лизе никуда не денешься. Я должен ее спасти: как бы смешно, напыщенно и даже глупо это ни звучало, но это мой долг. Не могу же я бросить ее в плену у Меркури. И я говорю:

— Я должен помочь ей.

— Ничего ты не должен.

— Должен, Габриэль. Это из-за меня Анна-Лиза в беде. Эта кома, или что там еще с ней случилось, из-за меня.

— Это не кома, и ты ничего ей не должен.

— Я хочу помочь ей, Габриэль. Мне нужно ее освободить. Анна-Лиза — мой друг. Я очень… мне она очень нравится. Я понимаю, ты ей не доверяешь, но она никогда не предаст меня и никогда не предавала.

Теперь он смотрит на меня.

— Как Охотники узнали о квартире Меркури в Женеве?

— Что?

— Не притворяйся, ты слышал. Как они туда попали? Ты сказал, что они были в той квартире, подстерегали тебя на подступах к ней. Я их туда не приводил. Я там и близко не был в тот день. Так как они узнали?

— Маркус сказал мне, что Охотники научились распознавать проходы в пространстве. Наверное, так они и вычислили квартиру.

Габриэль садится.

— Нет, Натан. Думаю, все было совсем не так. Вряд ли они могут распознавать прорехи с большого расстояния. Умей они это, проход к настоящему дому Меркури уже давно был бы ими найден.

— Может быть, он и найден, откуда нам знать. А может, Меркури успела его уничтожить, и теперь его никто никогда не найдет.

— Ты выдумываешь причины и подбираешь объяснения, тогда как настоящая причина у тебя под носом, просто ты не хочешь ее видеть: Анна-Лиза выдала квартиру Охотникам.

— Ты сам говорил мне, чтобы я не выходил из квартиры, а я вышел. Кто-нибудь, не знаю кто, какой-нибудь информатор, стукач, полукровка, увидел, как я шел за тобой. Он и сообщил Охотникам, вот они и ждали меня там, когда я пришел.

Габриэль молча ложится.

Я говорю:

— Согласись, такое тоже возможно.

Он не смотрит на меня, и я считаю это признанием своей правоты.

Я говорю:

— Габриэль, я ей верю. Она пыталась нам помочь. Она сказала мне о том, как Охотники охраняют свою базу, какими заклинаниями пользуются.

— Просто ей надо было укрепить твое доверие, Натан, доказать тебе свою преданность. Шпионам ведь не пишут на лбу: «Я шпион». Наоборот, они обычно ведут себя так, как будто они на твоей стороне, в этом все дело.

Я вспоминаю Анну-Лизу, как она сидела рядом со мной на крыше коттеджа Меркури и тряслась от страха, и знаю, что она меня не выдавала.

— Я должен хотя бы попытаться помочь ей, Габриэль. Ты сделал это для меня, а я должен сделать то же самое для нее.

Он молчит.

— Она очень нравится мне, Габриэль. Ты же знаешь.

Габриэль закрывает лицо рукой, согнутой в локте. Он молчит, но его грудь часто поднимается и опускается.

— Я хочу обратиться к тебе с серьезной просьбой.

Я жду.

Молчание.

— Ты поможешь мне найти Меркури? — Мы оба знаем, где бы ни была сейчас Меркури, Анна-Лиза с ней. — Мне нужна твоя помощь, Габриэль.

Он не отвечает. И не открывает лица.

Больше сделать ничего нельзя, и я спускаюсь к озеру.

Немного погодя он подходит ко мне, садится рядом, и мы вместе смотрим на тихую воду, горы за ней и чистое голубое небо надо всем этим.

Габриэль говорит:

— Ван говорила мне, что ты умер. Несбит описывал твое тело, рану в боку. Он принес Фэйрборн, а я знал, что ты не отдал бы ему нож, если бы был жив. Поэтому я поверил, что ты умер. У меня не было ни тени сомнения. — Он скользит по мне взглядом, но тут же снова поворачивается к озеру. — Я плакал. Долго плакал, Натан. И придумал, что, когда смогу, пойду, найду твое тело, прижму его к груди и не отпущу больше никогда. Так и останусь с тобой, умру с голоду, но, по крайней мере, с тобой рядом. Я думал, это все, что мне осталось.

— Габриэль… — Но я не знаю, что еще сказать. Я не хочу, чтобы он голодал и умер. — Ты мой друг, Габриэль. Мой лучший, мой единственный друг. Но…

Он поворачивается ко мне лицом.

— Я всегда буду с тобой; куда бы ты ни пошел, я за тобой, всегда. Потому что я не хочу быть нигде больше. Если ты пойдешь к Меркури, значит, и я пойду к ней. Если захочешь, чтобы я помог тебе освободить Анну-Лизу, я помогу.

Я смотрю ему в глаза и вижу, как он сердится.

— Спасибо. — Кажется, я в первый раз благодарю Габриэля, но я знаю, что ему не нужна моя благодарность; ничего такого ему не нужно.

 

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

— У меня есть одно предложение. — С этого замечания Ван началась наша замысловатая вечерняя трапеза; еда уже почти подошла к концу, а мы так ничего больше и не услышали.

Ван сидит во главе стола, я — слева от нее, а Габриэль — напротив меня. Мы провели вместе весь день: ели, купались, загорали и время от времени ссорились. Габриэль говорит, что мы сейчас в отпуске, как фейны, и что фейны проводят свои отпуска именно так. Ссорились мы не из-за Анны-Лизы, о ней мы больше не говорили. Мы спорили о том, кто из нас бегает быстрее (я, причем на целую милю, но Габриэль доказывал, что это он выигрывал каждый наш забег, применяя к себе какую-то сложную систему вычисления гандикапа, подходящую для тел фейнов), кто дальше проплывет под водой (снова я, на пятьдесят метров, однако гандикап в очередной раз выявил мое отставание), кто быстрее лазает (здесь в саду есть стена для лазания — куда же уважающему себя наркобарону без нее — и уж тут Габриэль выигрывает у меня вчистую, а пересчет наших результатов по системе гандикапа и вовсе низводит меня до скорости улитки). Мы много едим и много говорим о еде: например, во что лучше макать круассан — в кофе или в горячий шоколад, что вкуснее — хлеб с арахисовым маслом или шоколадным спредом, чипсы с майонезом или кетчупом, и так далее в том же духе. Я понимаю, как сильно я по нему скучал. Он отличная компания для отпуска, но, похоже, наш отдых подошел к концу.

Ужин торжественный, с хрусталем, с множеством ножей и вилок, со свечами, хотя я одет по-прежнему. Ван великолепна в безукоризненном костюме сливочного цвета, а Габриэль принарядился в то, что нашел в доме. Они с Ван здорово смотрятся рядом. А вот Несбит далеко не так хорош собой и одет в свою обычную черную одежду. Он повар и официант в одном лице и, должен признать, очень хорош в обоих качествах. Вообще, если подумать, он прямо на все руки мастер: и готовить, и чай подавать, и следы заметать, и Охотников душить. Да, помощник у Ван из самых лучших.

На первое был суп, на второе — ягненок, но десерта не подали.

— Мы и сами сладкие, зачем нам еще сладкое, — прокомментировала эту недостачу Ван. Теперь она отправляет Несбита за кофе.

Он забирает мою тарелку, и я не могу побороть искушение сказать:

— Я грозился отрезать Несбиту язык, если он не назовет мне имя своего босса.

Ван даже не поворачивается в мою сторону, так и продолжает смотреть вслед Несбиту, который удаляется со стопкой тарелок.

— Несбит все сделал правильно. И я рада, что ты тоже так поступил. — Слегка замявшись, она оглядывается на дверь, за которой скрылся Несбит. — Мы с Несбитом старые друзья, и хотя моя жизнь несомненно стала бы куда более спокойной, лишись он в один прекрасный день языка, однако с языком он все же, полезнее.

Я так и не могу понять, что их связывает. Ван говорит, что они с Несбитом старые друзья, а сама выглядит моей ровесницей, хотя ведет себя так, словно живет уже целую вечность. И вообще они с Несбитом напоминают слугу и хозяйку, которые вместе уже не один десяток лет.

Я говорю:

— Несбит сказал, что вы эксперт по части снадобий.

— Очень мило с его стороны. Да, я действительно предпочитаю снадобья. И уж точно никогда не стала бы прибегать к такому грубому орудию, как нож, для удаления языка. Снадобья действуют точнее и разнообразнее, чем любой клинок. К примеру, стоит мне поместить, скажем, на твой язык одну каплю некоего снадобья, и ты с удовольствием съешь его — я имею в виду язык.

— Никогда о таком не слышал. А моя бабушка тоже знала толк в снадобьях.

— Полагаю, ты говоришь сейчас о бабушке по Белой линии своего родства? — Ван не ждет от меня подтверждения и продолжает: — Большинство Белых Ведьм не имеют и понятия об истинной силе снадобий Черных Ведьм. Способы применения снадобий бесконечны, а их могущество безгранично. По моему скромному мнению, они есть самое мощное из средств воздействия.

— И как, вы уже к нему прибегали? Заставляли кого-нибудь съесть свой язык?

Ван едва заметно пожимает плечами.

— У меня осталось мало врагов; я почти со всеми разобралась.

Несбит вернулся, он собирает оставшиеся блюда и тарелки и, громоздя их одно на другое, говорит:

— Расскажите им о снадобье для тех, кто не платит долги. — И ухмыляется мне и Габриэлю. — Ребята, я отрабатываю свою кормежку. Пора и вам подумать о том же.

— Не думаю, что это подходящая тема для послеобеденного разговора, — отвечает Ван. — Хотя средство действительно очень эффективное.

— Мне кажется, Габриэль уже отблагодарил вас за помощь, — говорю я.

— Да. В целом я склонна думать, что мы все чисты друг перед другом. Габриэль жив и здоров, а я получила обещанную половинку амулета. Габриэль проявил терпение и такт: идеальный гость и такой же пациент. Да и у тебя, Натан, есть свой шарм.

— Да ну? — Не могу поверить, чтобы Ван видела во мне что-то похожее. Я смотрю на Габриэля, тот ухмыляется — без сомнения, замечанию насчет моего шарма, — и говорю Ван: — Мы уходим завтра.

— Ну, это вам решать.

— Вот именно.

— Могу ли я поинтересоваться вашими дальнейшими планами?

— Можете интересоваться всем, чем захотите.

— Полагаю, вы намерены разыскать Меркури и устроить побег твоей подруге Анне-Лизе. Достойное применение силам юноши, ослепленного любовью. — Она улыбается мне и, не стирая с лица улыбки, поворачивается к Габриэлю.

— Я не ослеплен любовью.

— Нет. Конечно же, нет, — говорит Ван. — Но миссия все равно достойная.

Несбит вносит кофейник и ставит его прямо на середину стола, между всеми нами. Ван продолжает.

— Несправедливо, что я знаю ваши планы, а вы не знаете моих. А я превыше всего ценю справедливость. — Она подает Несбиту знак наливать кофе. — У меня тоже есть миссия, своего рода.

— Найти вторую половину амулета? — спрашиваю я.

Ван покачивает головой:

— Да, надеюсь, что со временем мне удастся сделать и это, однако в данный момент у меня совсем иная задача первостепенной важности.

— И какая же?

— С тех пор как ты, Натан, покинул мир Белых Ведьм, там многое изменилось. Прежнего Предводителя Совета, Глорию Гудейл, подсидели и выжили с должности. Сол О’Брайен воспользовался твоим побегом из здания Совета для того, чтобы ускорить ее падение. Ни один пленник никогда еще оттуда не убегал, а ты не просто пленник, ты сын Маркуса. Твой побег был событием столь же беспрецедентным, сколь и непростительным.

— Но ведь я был пленником самого Сола. — По крайней мере, я всегда так считал.

— Не важно, кто именно привез тебя туда и почему. Нанятые Советом сторожа не смогли тебя устеречь, а магия, охраняющая входы и выходы в здание, не смогла тебя в нем удержать. А ведь все это — здание, стража, заклинания — сфера ответственности Главы Совета. И Глория взяла на себя всю вину, а уж Сол расстарался, чтобы мало ей не показалось.

— То-то у меня всегда было такое чувство, что мой побег дался мне как-то уж очень легко. По крайней мере, никто меня не удерживал.

— Мои источники утверждают, что Сол сам дал тебе уйти. Хотя не все получилось так, как он планировал. Он хотел, чтобы тебе сначала отрезали палец и закупорили его в ведовскую бутылку. В их намерения входило заставить тебя убить своего отца, а потом разделаться и с тобой тоже. Но, как я вижу, все пальцы у тебя пока на месте. — Она поводит рукой с сигаретой в сторону моей руки, лежащей на скатерти. — Тем не менее твой побег все же сослужил Солу хорошую службу. Он помог ему свалить Глорию и самому встать во главе Совета.

— Так, значит, теперь Советом управляет один мужчина, а Охотниками — другой? Наверное, впервые за всю историю. Вряд ли Белым Ведьмам это понравится.

— Ты прав. Женщины, как правило, обладают куда более сильным даром, чем мужчины. Вы с Габриэлем в этом смысле счастливые исключения. — Тут Несбит пытается напомнить о себе громким кхеканьем, но Ван на него даже не смотрит. — В общем, обычно мужчины не занимают оба эти ключевых поста одновременно. Кстати, Клею от тебя тоже не поздоровилось. Сколько Белых Ведьм расстались с жизнью, охраняя Фэйрборн, а нож украли у него, да еще в его дежурство, причем сам он не получил и царапины. Многие стали требовать, чтобы он ушел, и ему пришлось… подчиниться.

— И кто же теперь стоит во главе Охотников? — спросил я, предчувствуя ответ.

— В ту ночь, когда ты похитил Фэйрборн, одна из Охотниц получила от тебя нечто большее, чем синяк. Она, пожалуй, слишком молода и недостаточно опытна для такого поста, зато очень умна и бесспорно талантлива. И, как говорят, жутко обезображена. Твоя сестра, Джессика.

Я вспоминаю Фэйрборн в своей руке, его мощь, его желание резать и то, как он скользнул вниз по ее лицу. И говорю:

— Она была любовницей Клея. Теперь это наверняка в прошлом. Работа для нее наверняка на первом месте.

— Джессика заодно с Солом, она уже раскидывает охотничью сеть по всей Европе. А Сол спит и видит, как бы подчинить своему влиянию европейский Совет Белых Ведьм. Хочет превратить их в своих подпевал. Чтобы они отчитывались перед ним в каждом своем шаге и первым делом выгнали из Европы всех Черных Ведьм, как их когда-то выгнали из Британии. — Ван качает головой. — Я — Черная Ведьма, и Белых не люблю, но здесь, в Европе, мы давно привыкли жить по правилу «живи сам и давай жить другому». У нас Белые живут в своих традиционных местах, Черные — в своих. Между нами гармония.

Ван вытаскивает из кармана пиджака тонкий серебряный портсигар и вынимает из него сигарету со словами:

— А Сола гармония не интересует. Ему нужна лишь власть, как можно больше власти. — Она закуривает сигарету, делает глубокую затяжку и выпускает плюмаж зеленоватого дыма высоко над нашими головами. — Он планирует убить всех Черных Ведьм в Европе. Но не остановится и перед пролитием белой крови, если его сородичи вдруг встанут у него на пути. Он не настоящий колдун.

— И твоя миссия в том, чтобы остановить его?

— Да. Чтобы вернуть гармонию и равновесие, нам надо не позволить Солу подмять под себя европейский Совет Белых Ведьм и остановить Охотников, которые работают на него.

— Кому это «нам»?

— Я собираю альянс ведьм, равного которому не было в истории.

— Любых ведьм? И Черных, и Белых?

— Да, всех ведьм, готовых отстаивать традиционные ценности.

— Традиционные ценности ненависти друг к другу?

— Нет, умения держать дистанцию в отношениях друг с другом, уважения и терпимости друг к другу. Мы все уважаем друг друга, кто бы мы ни были, Белые или Черные. И сейчас нам нужны добровольцы.

— Я? Но я же не Черный и не Белый.

— В тебе есть оба начала. — Она смотрит на Несбита. — Полукровки тоже с нами.

— Так, дайте-ка я соображу: вы скорешились с кучкой Белых Ведьм и собираетесь с ними воевать против Охотников, которые накладывают свои лапы на Европу. И вы хотите, чтобы я с вами воевал на стороне Белых?

— Да.

— Ха! Вы тут про равновесие говорили? Ну, так вот: Белые ненавидят меня, а я ненавижу Белых. Вот равновесие, к которому я привык.

— Вряд ли ты ненавидишь всех Белых Ведьм. Твой брат Арран и твоя сестра Дебора…

— Тоже участвуют?

— По-моему, да.

Я не понимаю, что я чувствую, когда слышу это, но в то, что это правда, я верю. Да, они из тех, кто способен принять это дело близко к сердцу.

Я говорю:

— Вряд ли от кого-то из них будет большой прок в драке.

— В армии нужны не только солдаты. — Ван затягивается сигаретой. — У каждого свои способности, и все могут внести свой вклад в общее дело. Из тебя, вне всякого сомнения, выйдет отличный солдат. Другие, как Арран, будут лечить раненых. А кто-то, как Дебора, собирать информацию.

Я пристально смотрю на нее.

— И сколько у вас уже добровольцев?

— Немало. Белые Ведьмы спасаются из Англии бегством. Не все, только те, кто считает подход Сола экстремистским и имел несчастье произнести это вслух. Они потеряли все и хотят бороться. Кое-кто из Черных Ведьм тоже готов сражаться: те, которые считают, что будущее не сулит нам ничего хорошего, если мы не вмешаемся. Так что наши ряды растут.

— Значит, я вам не нужен.

— Немногие из наших добровольцев умеют сражаться.

— А.

— А тебе, Натан, нужны мы. Допустим, тебе удастся разбудить Анну-Лизу и скрыться с ней от Меркури; думаешь, твои беды на этом и кончатся? Да они будут гнать тебя весь остаток твоей жизни, пока не загонят на край света. И если ты сам можешь бежать, то твоя драгоценная Анна-Лиза не выдержит и минуты.

— Мы спрячемся.

— Охотники найдут.

И я знаю, что она права, конечно. Этому не будет конца.

Я смотрю на Габриэля. Он говорит:

— Я пойду с тобой, что бы ты ни решил.

Я качаю головой.

— Это не моя война.

Ван улыбается.

— Именно твоя.

Я встаю и обхожу стол кругом. Не нравится мне все это. Нет у меня желания воевать с Охотниками и рисковать жизнью ради какого-то общего дела. А уж тем более бок о бок с Белыми Ведьмами, даже с одной. Все, что я хочу, это найти Анну-Лизу, а потом жить тихой жизнью на берегу реки в мире и покое до конца моих дней.

Я выхожу из столовой, бреду в гостиную, сажусь там на диван и гляжу на озеро и горы за ним.

 

НОЧНОЙ ДЫМ

Похоже, что и здесь меня не оставят в покое. Проходит всего минута, и Ван появляется в гостиной, Габриэль подходит и опускается в кресло рядом со мной, а Несбит занимает позицию у входа, подпирая дверной косяк.

Ван продолжает:

— Сол опасен для всех. Цель альянса…

Я перебиваю ее:

— Мне не интересны ваши цели. Я только хочу вернуть Анну-Лизу.

— И как же ты планируешь это сделать? Меркури — грозная ведьма; у нее исключительный Дар. — Ван принимается выхаживать передо мной, меряя шагами комнату. — Позволь, я угадаю. Анна-Лиза находится в смертельном сне, разбудить от которого ее может только Меркури. Ты надеешься, что если Гэбриэль использует свой Дар и превратится в Меркури, то он сможет снять заклятие.

Я признаюсь, правда, только самому себе, что это и есть мой план и что звучит он, конечно, не очень.

— У твоего плана много слабых мест.

— Я не говорил, что это мой план.

— У тебя есть лучше?

Но даже будь у меня другой план, получше, я бы все равно промолчал.

Ван продолжает ходить и говорить:

— Проблема первая: Габриэль пока не может пользоваться своим Даром. Проблема вторая: ты не знаешь, где находится Анна-Лиза. Проблема третья: даже если ты найдешь Анну-Лизу, а Габриэль сможет превратиться в Меркури, вам еще надо будет понять, как снять заклятие. Проблема четвертая: даже если вам удастся справиться со всеми проблемами с первой по третью включительно, Меркури вряд ли будет стоять в сторонке и ждать, чем кончится дело; она наверняка попытается вас убить, и, по-моему, у нее есть для этого все шансы.

— Да, кое-какие проблемы есть.

— Вот видишь. — Ван присаживается на уголок кофейного столика передо мной. — А я могла бы помочь тебе справиться с некоторыми из них.

— Если я вступлю в альянс?

— Да.

— Как?

— Как я могу тебе помочь? Что ж, начнем с первой проблемы: Габриэль. — Она улыбается Габриэлю. — Не обижайся, милый.

Он пожимает плечами.

Ван продолжает:

— Я могу помочь Габриэлю вернуть его Дар.

— Есть и другие, кто сможет мне помочь, — говорит Габриэль.

— Да, есть, конечно, Меркури, да и кое-кто еще тоже мог бы помочь, но они много попросят взамен.

Габриэль говорит:

— А ты нет?

Ван улыбается:

— Думаю, вы еще убедитесь, что иметь дело со мной куда проще, чем со многими другими. К тому же я здесь и могу начать, не теряя времени. Я понимаю, что ты, Габриэль, не торопишься спасать Анну-Лизу, но подумай, ты ведь уже год как в теле фейна. Ты лишен доступа к своему Дару почти так же долго, как пользовался им до того. Тебе пора возвращаться к своему настоящему «я».

Он смотрит на меня.

— Это еще не самое ужасное на свете — лишиться Дара. Есть вещи и похуже.

— Я помогу Габриэлю вернуть свой Дар, он превратится в Меркури, но даже так у него может не получиться освободить Анну-Лизу. Все зависит от того, какими заклятиями воспользовалась Меркури. Однако на случай, если ваш способ не сработает, у меня есть другое предложение.

— И какое же?

— Я заставлю Меркури снять заклятие.

— Ха! И как же?

— Очень просто, не сложнее, чем заставить ее проглотить собственный язык. На такой случай тоже есть снадобье. И оно заставит Меркури захотеть разбудить Анну-Лизу.

— Но как заставить ее выпить это ваше снадобье? Вы что, подойдете к ней и скажете: «Эй, Меркури, глотни-ка вот этого!»

— Не всякое снадобье глотают.

Наверное, она имеет в виду свой волшебный дым или еще что-нибудь такое. Но о чем бы ни шла речь, я вынужден признать, что ее план звучит куда убедительнее моего.

— А другое снадобье поможет Габриэлю обрести свой Дар?

— Да. — Ван смотрит на меня, присев на стол и опираясь на него руками, и говорит: — Да и тебе, Натан, я могла бы помочь, если бы ты захотел. Контролировать свой Дар не всегда просто. И чем он сильнее, тем меньше поддается контролю.

— Я учусь.

— Молодец. Ты должен полностью овладеть им, чтобы сражаться с Охотниками на стороне альянса.

— Я еще не дал согласия.

— Ничего, ты еще согласишься, когда поймешь, что без моей помощи Анну-Лизу тебе не выручить. Даже со мной это будет нелегко. К Меркури просто так не войдешь, а если войдешь, то не выйдешь. Но для тех, кто тщательно планирует каждый свой шаг, нет ничего невозможного.

— Если я вступлю в ваш альянс, я потребую Фэйрборн.

— Согласна.

Я ждал, что она будет упираться, но теперь мне совершенно не из-за чего торговаться, остается только тянуть время. Я встаю. Темнеет, мне очень хочется на воздух. Я говорю:

— Мне надо подумать.

— Да, темнеет. В сумерках под крышей неуютно. Но у меня есть простое средство. Несбит, — говорит она, — принеси ночной дым.

Несбит направляется куда-то в дальний конец комнаты и приносит емкость с жидкостью, похожей на молоко. Он чиркает над ней спичкой, и дымное зеленоватое пламя пробегает по кремовой поверхности, скользя и извиваясь, как живое.

— Если вдыхать этот дым, можно оставаться в помещении всю ночь. К тому же он замечательно прочищает мозги.

Она наклоняется над емкостью и делает глубокий вдох.

Я подхожу ближе. Пахнет молоком, травой и лесом. У меня сразу перестает болеть голова. Но я говорю:

— Я предпочитаю спать на улице.

— Понимаю. Я ведь тоже Черная Ведьма, Натан. Помни об этом. Я, как и ты, страдаю в помещении ночью, и Несбит тоже, хотя и в меньшей степени. Но мы научились пользоваться ночным дымом, и я советую тебе поступить так же.

Мы с Габриэлем идем за Несбитом в спальню. Там я открываю окно и сажусь с ним рядом, но Несбит говорит:

— Никакого обмана, парни, это для вашего же развития. — Ставит емкость с дымом на подоконник и закрывает окно. — Просто дышите им, и все, как будто это свежий воздух.

Когда он уходит, я осторожно принюхиваюсь к зеленому дыму.

— Натан, — говорит Габриэль, — ты не рассказал мне о своем Даре.

Я вдыхаю еще немного дыма. Я знаю, что Габриэль единственный человек, кроме, пожалуй, моего отца, кто мог бы меня понять, но я не хочу сейчас даже вспоминать о Даре. Мне и так есть о чем подумать.

— Судя по твоему красноречивому молчанию, ты не хочешь об этом говорить?

Я ложусь на живот на кровать, головой к миске с дымом, и, кивнув на нее, спрашиваю:

— А ты им когда-нибудь пользовался?

— Нет. Когда у меня было тело Черного Колдуна, я предпочитал спать на улице или дремать в доме днем, ночь проводить где-нибудь еще. — Он наклоняется над миской и делает глубокий вдох. — Теперь, когда я в этом теле, он никак на меня не влияет. Я почти ничего не чувствую.

— А что ты думаешь о том, что сказала Ван? Как, по-твоему, этот альянс будет работать? Смогут они справиться с Советом и с Охотниками?

— Даже не знаю. Многие Черные Ведьмы обладают очень сильным Даром, зато неспособность объединяться их самое слабое место. Стоит им собраться встретиться, как начинаются свары и потасовки. Ван необычайно толерантна, и она, возможно, сможет работать с Белыми, но вот о других Черных этого не скажешь.

Я погружаю ладонь в зеленый дым и начинаю гнать его на себя. Он пахнет чистотой. Точнее, не просто пахнет: он прочищает горло и нос, от него становится легче дышать, проясняется в голове. Но все равно он не внушает мне доверия — ведь это же снадобье, наркотик, в конце концов.

Я открываю окно и сажусь на подоконник.

— Посплю снаружи.

Габриэль накрывает миску полотенцем. Пламя, тихо вздохнув, угасает. Он говорит:

— Вряд ли нам стоит сейчас волноваться из-за альянса. Меркури куда опаснее. Она ведь не дура, Натан. И она смертельно опасна.

— Если мы придумаем хороший план, у нас будет шанс. А если план окажется слишком рискованным, мы не будем этого делать.

— Даже с самым красивым планом все может пойти наперекосяк. Почитай любую книгу по истории, увидишь.

— Ты же знаешь, что я не умею читать.

Говорить больше не о чем, и я вылезаю в окно и иду к озеру. Мне надо поплавать, попытаться вызвать свой Дар и, если получится, поспать. О предложении Ван я почти не думаю. Знаю, что другого пути у меня нет. Это мой единственный шанс помочь Габриэлю заново обрести себя и спасти Анну-Лизу. Нельзя его упускать.

 

ДОЖДЬ

Той же ночью, позже. Я плыву. Кругом все серо. Небо закрыто облаками, душно. Луны нет. Далекие горы темными силуэтами стоят во мраке ночи. Вода в озере черная. Как чернила.

Я лежу на спине и смотрю в небо. Наверное, скоро пойдет дождь. Вдруг поднимается легкий ветерок, и в ту же минуту случается еще кое-что. Я вплываю в полосу холодного течения; где-то надо мной резко каркает ворона, волна сбоку шлепает меня по лицу, заливая мне глаза и нос. Я зажмуриваюсь. Но вижу не темноту, а лес над пещерой, и понимаю, что рядом Киеран — я не вижу его, он невидимка, но я чувствую его запах, ощущаю его присутствие и привкус его крови во рту. Мою ляжку жжет, как огнем — из мяса торчит кинжал. Я вцепляюсь в Киерана зубами, и он появляется из темноты, а мои глаза заливает черная чернильная жидкость; кровь из его горла льется мне в нос. Киеран каркает в последний раз, хрипло и отрывисто, как ворона, и затихает. Видение длится лишь секунды, но мне все ясно. Это не сон — это память.

Позже я сижу у огня, который развел на берегу озера, и никак не могу согреться. Начинается дождь, но я все не ухожу, пытаюсь вспомнить еще что-нибудь о том, как я был зверем. Я вижу его глазами, болею его болью, чую запах и вкус крови, слышу крик Киерана… я как будто воспринимаю мир через тело зверя, чувствую то же, что и он, но мыслю отдельно от него. Я не принимаю решения. Я в нем как пассажир в машине.

Дождик стал ливнем, я промок до нитки и весь трясусь. Мой костер погас, и я направляюсь к дому, спрятаться под карнизом. Я уже почти поравнялся с ним, когда из дома выскакивает человек и бежит в патио. Там он расставляет на столе пять больших широких мисок и бежит назад, огибая угол и прижимаясь к стене. Я не знаю, что затеял Несбит, но следую за ним, по пути заглядывая в миски. Они пустые, но не обыкновенные, а выдолбленные из какого-то камня: стенки толстые, неровные.

Повернув за угол, я понимаю, что Несбит скрылся в кухне. Там, на окне, миска, из нее идет зеленый дым. Тихо открыв дверь черного хода, я вхожу в крошечную переднюю. Оттуда в кухню ведет другая дверь. Она приоткрыта, но Несбит не узнает, что я здесь, если я буду вести себя аккуратно. Я слышу голоса и понимаю, что Ван тоже там.

— Я выставил миски.

— Хорошо. Сегодняшнего дождя хватит надолго. За завтраком встретимся.

— Я тут подумал, — говорит Несбит.

— Это еще зачем?

— Про парня.

— М-м-м-м?

— По-моему, ему надо сказать.

— Что сказать?

— С кем ты работаешь…

— С кем мы работаем, — поправляет его Ван.

— Он все равно узнает, и… по-моему, ему вряд ли понравится.

— Не все должно ему нравиться. Я и не жду, что ему понравится. Мне все равно, понравится ему или нет. Главное, что он это сделает. Он будет с нами, потому что другого выхода у него нет. Так что нечего мутить воду.

— Да, но…

— Что «но»? — Ван раздражена. — Ты стал ворчливым, как старуха, Несбит.

— Он помесь, Ван. И… ты не знаешь, что это значит — состоять из двух разных половин, а я знаю. По крайней мере, знаю, что такое быть полукровкой. Ты не знаешь, с кем ты, как он теперь не знает, с кем он — с Белыми или с Черными, точнее, ни с теми, ни с другими. В альянсе он мог бы найти свое место. Но для этого он должен доверять альянсу — тебе доверять, — а с этим у него будут проблемы.

— Конечно, ты прав, Несбит. Как это удивительно прозорливо с твоей стороны. Могу ли я поинтересоваться, что делаешь ты, чтобы выковать узы дружбы и доверия между собой и Натаном?

Несбит фыркает:

— Он этого еще не знает, но он мой друг.

Ван начинает хохотать, чего я никогда раньше не слышал: смех у нее искренний, веселый, задорный. Смягчившимся голосом она говорит:

— Несбит, уверяю тебя, я знаю о существовании этой проблемы, и я займусь ею сразу, как только у меня появится возможность, а пока передо мной стоит много других задач, которые тоже ждут своего решения. Прежде всего, нам нужно спасти девушку, а я еще не вполне представляю, как за это приняться.

Несбит коротко и резко взлаивает — смеется.

— Н-да, вот она и правда выплыла.

Ван открывает дверь и выходит, на пороге оборачивается и что-то говорит, но я не слышу.

Кем же может оказаться участник альянса, против которого я буду возражать? Да в общем-то любой Белой Ведьмой.

Дождь ослабевает и скоро перестает совсем. Я смотрю на пол и вижу, что вокруг моих ног собралась лужа. Несбит догадается, что я был здесь, но тут уж ничего не поделаешь. Я снова спускаюсь к озеру, шагая между деревьями вдоль края газона. Скоро я нахожу огромный развесистый кипарис, под могучей кроной которого земля не промокла от дождя. Там я останавливаюсь и забираюсь под шатер из веток, поближе к стволу.

На озере появились две лодки. Обе с небольшими фонарями на корме, обе движутся медленно. В ближней лодке сидят четверо, в той, что подальше, двое, и все глядят на берег, на меня; у них бинокли.

Охотники!

А еще я узнаю одну Охотницу, ту, что в дальней лодке — узнаю по осанке, по манере держать голову. По ее длинной и прямой спине.

Джессика.

Я опрометью бегу к дому и влетаю в кухню. Миска с очным дымом в окне как маяк. Я хватаю тряпку и набрасываю на нее. Несбит пытается возражать, но я кричу ему:

— Охотники! На озере. Шестеро, по крайней мере.

Несбит уже выбегает из кухни.

— Буди Габби и бегите к Ван в спальню. Надо собрать вещи. Через пять минут выезжаем.

— Если они видели дым, пяти минут у нас нет! — на бегу кричу я ему в ответ.

— Тогда молись, чтобы они его не видели.

Меньше чем через пять минут мы с Габриэлем уже у Ван в комнате. Она укладывает последние сосуды в и без того полный ковровый саквояж. И говорит:

— Несбит ездил вчера в Женеву за провизией. Должно быть, за ним проследили.

Она выдвигает ящик из столика у кровати, вынимает оттуда Фэйрборн. Кладет его в большую кожаную сумку, которую тут же перекидывает через плечо. Выходя из спальни, она указывает на пять огромных книг в кожаных переплетах и ковровый саквояж:

— Несите.

Быстрым шагом мы направляемся в гараж, встречая по пути Несбита. Он несет каменные чаши, через плечо у него перекинута еще одна большая сумка.

Минуту спустя Несбит, Ван и я уже расположились на заднем сиденье огромного черного лимузина. Габриэль надевает шоферскую фуражку и садится за руль. Мы выезжаем из подземного гаража навстречу первому утреннему свету, проносимся по подъездной аллее и вылетаем из электрических ворот на улицу. С тех пор как я увидел на озере Охотников, прошло, наверное, минут пять, но мне кажется, что все двадцать.

Шоссе за оградой выглядит так же, как всегда, хотя вряд ли Охотники стали бы разъезжать по нему на танках.

Миновав ворота, Габриэль сворачивает направо, в другую сторону от Женевы. Через полминуты нам встречается фургон, он едет к дому. Габриэль говорит:

— Охотники. Трое впереди, и неизвестно сколько сзади.

Мы молчим, напряженно вглядываясь в каждый автомобиль, который попадается нам на дороге. Полчаса спустя мы покидаем прибрежное шоссе и сворачиваем на север и больше Охотников не видим.

— Кстати, а куда мы едем? — спрашивает Габриэль.

Ван говорит:

— Пока на север, но скоро надо будет повернуть на восток. Я знаю отличное местечко. Это старый замок, он совсем уединенный, хотя и в прекрасном состоянии. В это время года он наверняка пустует.

 

СЛОВАКИЯ

Мы прибываем на место, когда уже темнеет. Ехали весь день, останавливались только раз, чтобы сменить лимузин на менее заметную машину. Замок похож на большой деревенский дом с башенками. Он стоит в густом лесу в самом конце длинного подъездного пути — место явно уединенное.

Ван и Несбит идут внутрь. Несбит обещает собрать что-нибудь поесть через десять минут. Я голоден, но, просидев целый день в машине, не хочу оставаться под крышей, где мне придется нюхать ночной дым. Я говорю Габриэлю, что посплю в лесу. Он хочет пойти со мной, но я качаю головой.

— Нет. Мне лучше побыть одному, Габриэль. А ты оставайся в замке.

— Но…

— Пожалуйста, Габриэль. Я слишком устал, чтобы спорить. Мне надо побыть одному.

Я иду в лес и нахожу укромное местечко. В последний раз я занимался зарядкой тогда же, когда спал нормально, и от усталости валюсь с ног, но в этом лесу хорошо. Деревья старые, тишина, и я знаю, что Габриэль не придет, потому что я его попросил. Я закрываю глаза и погружаюсь в сон.

Я просыпаюсь от легкого шума. Шаги. Не человеческие — робкие, тихие. Олень.

Мой животный адреналин тут же взмывает до небес, но я дышу медленно — вдох, выдох, медленно, очень медленно, — потом задерживаю дыхание и держу его, держу, держу, сколько могу, а сам повторяю себе: «Спокойно, спокойно». Я не хочу совсем подавить в себе зверя; я отмечаю повышение адреналина, он нарастает, и я впускаю его в кровь понемногу. Задерживаю дыхание, а потом выдыхаю. Чем медленнее будет происходить мое превращение, тем лучше, так мне кажется. Я не хочу пугать свое тело. Я хочу привыкнуть к нему, но больше всего я хочу запомнить, что происходит со мной, когда я превращаюсь. Я медленно вдыхаю и говорю себе, что надо не спать. Задерживаю дыхание, потом выпускаю его медленной ровной струей и впускаю порцию адреналина. Я вижу оленя, зверь, в котором я, крадется за ним. Он хороший охотник, абсолютно бесшумный, прячется, следит и двигается только тогда, когда уверен, что его не видят, олень останавливается, дергает ушами, поднимает голову и оглядывается. Я не хочу убивать оленя, он красивый, я не хочу убивать оленя, но зверь, в котором я, уже присел на задние лапы и ждет подходящего для прыжка момента, я говорю ему: «нет, не убивать», я спокоен, говорю с ним тихо, пытаюсь его приручить, олень напрягается, он что-то почуял, вот он подается вперед, готовый ускакать, но зверь уже толкается задними лапами и летит на оленя, а я кричу ему «нет, нет»…

Я просыпаюсь. Еще темно. По вкусу во рту я понимаю, что олень пошел мне на ужин. Мои руки и лицо в крови, и, поднимая голову, я вижу рядом с собой его останки. Кое-что я помню. Помню, как услышал оленя, еще когда был человеком, помню, как проникал в меня звериный адреналин; наверное, тогда я и превратился, но этого я не помню. Нет, совсем не помню. Помню только, как я пытался остановить зверя, чтобы он не нападал. Я кричал ему изнутри его тела, но я-зверь меня не слушал. В общем, он его убил.

Я щупаю оленье тело: оно еще теплое.

Я нахожу в реке тихую теплую заводь и моюсь, а потом ложусь рядом с оленем. Но теперь я не могу заснуть. Усталости нет, но я смущен. Зверь не обратил на меня никакого внимания. Он я, и в то же время не я. Он убил оленя, хоть я этого не хотел. Он делает то, что хочет.

Когда светает, я иду в замок, искать Ван. Надо узнать, когда она будет готова помочь Габриэлю вернуть его Дар. Я прохожу через кухню в столовую, музыкальную комнату, бальную залу, кладовую, оружейную, спальни и ванные и никого не нахожу. Возвращаюсь в кухню и по дороге встречаю Несбита, который говорит:

— Ван в кабинете. Хочет с тобой переговорить.

Я иду туда, куда мне указал Несбит, ищу кабинет. Толкаю уже третью по счету тяжелую деревянную дверь, она вдруг подается, и я слышу голос:

— У тебя такой вид, как будто тебе не помешала бы сигарета. — И Ван протягивает мне свою, но я качаю головой.

В кабинете деревянные панели. Большой письменный стол из хрома и черного стекла сплошь заставлен какими-то тарелочками. Я подхожу ближе, чтобы посмотреть. На каждой тарелочке лежит кучка какого-то материала, все разного цвета. В основном это зерна или травы, но некоторые крупнее остальных и напоминают большие семена.

Я протягиваю руку, чтобы потрогать одну кучку, но Ван меня останавливает:

— Пожалуйста, не надо. — Я отдергиваю руку. Она сидит у стены на стуле, на ней мужской костюм в тонкую полоску.

— Это будет снадобье для Габриэля: я как раз определяю точное соотношение ингредиентов.

— Сколько это займет?

— Недолго, ведь главное у меня уже есть.

Я смотрю на нее.

— Дождь, который прошел, когда мы были в Женеве, — это раз. Несбит собрал достаточно: дождь, прошедший в ночь полнолуния.

— Это так важно?

Она глядит на меня как на помешанного.

— Нет ничего неважного, Натан.

Я вспоминаю, как бабушка говорила, что свойства растений меняются с фазами луны, и думаю, что и с водой может быть то же. Может, луна влияет вообще на все. Например, мое тело в разные фазы луны исцеляется с разной скоростью.

— А какой второй ингредиент? — спрашиваю я.

— О, я думала, ты уже знаешь, — говорит Ван и тушит окурок сигареты.

По тому, как она смотрит на меня, как говорит со мной, я понимаю, что нужный ингредиент — это какая-то часть меня.

— Моя кровь? — догадываюсь я.

Ван улыбается:

— О нет, мой милый мальчик, все куда мрачнее. Нам понадобится твоя душа.

 

МАГИЧЕСКАЯ

МУМБА-ЮМБА

Я сижу за столом в кабинете Ван и наблюдаю за тем, как она курит одну из своих вечных сигарет.

— Габриэль не может найти обратный путь к себе потому, что у него сильный Дар, необычайно сильный. Он превратился в такого натурального фейна, что теперь сам не может отыскать ту часть себя, которая делает его Черным Колдуном.

— Звучит убедительно, — отвечаю я.

— Ну спасибо, Натан. — Она подходит ближе и опирается на стол рядом со мной. — Но эта часть все еще внутри него. Ему надо ее найти, а для этого ему нужна помощь сильного колдуна.

— Но почему я? Ведь я же не Черный; я полукод.

— Белый, Черный, одна половина, другая — не имеет значения. Ему нужен тот, кому он доверяет. А тебе он доверяет безоговорочно. И считает тебя великим колдуном.

Я трясу головой:

— Нет, не считает.

— Да ты хотя бы представляешь, что он на самом деле думает о тебе? — Она затягивается сигаретой. — Ты для него — совершенство.

— Чего?

— Объединение Черного и Белого начал в одной личности. Как это было в древние времена, когда ведьмы еще не делились на Черных и Белых.

— О! Но… — Но я не знаю, что тут можно сказать.

Тут раздается стук в дверь и входит Несбит с подносом.

— Извольте жрать! — говорит он. — Ван, я принес вам чаю с тостами.

— Спасибо, Несбит. Попроси, пожалуйста, Габриэля прийти к нам сюда.

— Сейчас?

— Вот именно, — говорит Ван.

И Несбит исчезает, ворча:

— Вообще-то я вам не слуга, знаете ли. Я здесь партнер, причем полноправный, и, думаю, всякий сразу видит, кто из нас вносит наибольший вклад… — Так он и уходит по коридору, не переставая ворчать.

— Без него я как без рук.

Я не уверен, что правильно было бы говорить сейчас об их абсолютной несовместимости, и потому отвечаю:

— Он очень умелый.

— Да. Я сама его всему обучила. А он, надо отдать ему должное, оказался способным учеником. Мы уже двадцать пять лет вместе.

— Двадцать пять? — Ван самой не больше двадцати с виду, но ведет она себя как зрелая, опытная женщина. — Сколько же тебе лет, Ван?

— Вообще-то спрашивать даму о возрасте — дурной тон. Но снадобья и тут мне помогают: с ними я выгляжу моложе.

В комнату входит Габриэль и захлопывает дверь прямо перед носом у Несбита. Жалобы последнего слышны даже сквозь закрытую дверь.

— Габриэль, спасибо, что не заставил себя ждать. Мы тут как раз с Натаном говорили, что до возвращения тебя к самому себе остался всего один шаг.

— О’кей, — осторожно отвечает Габриэль, садясь напротив меня.

— Так что нам надо делать? — спрашиваю я.

— Вы оба выпьете снадобье, которое я составлю. Вы будете соединены вместе и вместе войдете в транс, и вместе отыщете ту сущность, которая составляла прежнего Габриэля. Думайте о ней как о веревке, которая вас соединяет. Найдя ее, вы вернетесь с ней в «здесь и сейчас».

Я гляжу на Габриэля и еле заметно качаю головой. Он ловит мой взгляд и, словно читая мои мысли, говорит:

— Это магия. В ней все бессмысленно — и все же все имеет смысл.

Я закатываю глаза и смотрю на Ван.

— А что, если мы не найдем сущность или пойдем за ней не туда?

— Тогда вы останетесь в трансе.

— Что? Навсегда?

— Пока не умрете с голоду.

— Не самый приятный способ, — говорю я.

— Раньше я считал, что когда человек бежит, а в него стреляют, то это увлекательно, — Габриэль улыбается мне. — Потом сам попробовал и убедился, что ничего интересного в этом нет.

— И сколько на это понадобится времени? — спрашиваю я.

Ван закуривает следующую сигарету и выдувает клуб дыма.

— Столько, сколько понадобится.

— То есть ты не знаешь.

Она не отвечает.

— А какова вероятность того, что мы ничего не найдем? — спрашиваю я.

— Понятия не имею. Все зависит только от вас двоих.

— Мне это не нравится.

— Твой энтузиазм восхитителен, Натан. Он всегда кстати. — И Ван треплет меня ладонью по колену. — К счастью, этот замок удачно расположен. Здешние деревья, река и древние холмы — это ты, твоя природа. — Она смотрит на меня в упор, и синева ее глаза превращаются в искрящуюся под солнцем реку. — К несчастью, у нас есть еще одна маленькая проблемка.

— Какая? — спрашиваю я.

— Для проведения этого ритуала не годится никакая луна, только молодой месяц.

— Что? Но это же через две недели. — Я уже стою.

— Да. — Ван выпускает в воздух над собой столб дыма.

— Но Анна-Лиза… Она может умереть. Охотники могут отыскать Меркури и убить их обеих или захватить в плен.

— Вряд ли у нас есть основания сомневаться в способности Меркури укрыться от Охотников. В конце концов, она с успехом делала это десятки лет.

— Но Анна-Лиза слабеет. Мы не можем просто сидеть здесь и ждать две недели.

— Можем и будем, Натан. Ты прав — Анна-Лиза становится все слабее, но время у нас еще есть. Она может оставаться в этом состоянии не один месяц.

— Легко вам говорить, вы-то живая, здоровая и свободная.

Я бросаюсь к столу. Мне хочется смести все ее травки на пол. Но Габриэль уже понял, куда я направляюсь, и заступает мне путь. Я матерюсь на него и выскакиваю вон из комнаты, громко хлопая дверью. Я знаю, что веду себя по-детски, но тут я вижу Несбита, который стоит в коридоре и ухмыляется. Не знаю, подслушивал он или нет, но я отталкиваю его и несусь вон из дома, пиная и отшвыривая все, что попадается мне на пути.

 

РАЗГОВОР С ГАБРИЭЛЕМ

Я нахожу способ убить две недели. Я знаю, что я не в лучшей форме, делать все равно нечего, и я начинаю тренироваться. Моя выносливость прибывает день ото дня, и не только из-за тренировок, но и благодаря моему Дару. С тех пор как я его получил, у меня словно прибавилось и сил, и жизни. Днями я тренируюсь с Несбитом и Габриэлем, ночами — один. Спать совсем не хочется, особенно если днем удается вздремнуть разок-другой.

Ранним утром я первым делом отправляюсь на пробежку с Несбитом и Габриэлем, но через пару миль уже бегу один. На заре мы встречаемся снова, они стонут, жалуются на погоду, на то, как у них ломит мышцы, и мы начинаем упражнения на растяжку. Каждый день я надеюсь, что сегодня у них все будет в порядке, и каждый день повторяется одно и то же, а Несбит меня еще и заводит. Он докапывается до меня по любому поводу — то я слишком нетерпелив, то молчалив, то у меня плохое настроение, то ему не дают покоя мои ботинки, или мои волосы, мое лицо или глаза. Особенно глаза — в редком случае он оставляет их без комментария. Иногда я прямо не могу отделаться от ощущения, что он хочет, чтобы я его прибил.

Сначала я надеюсь, что ему скоро надоест меня дразнить и он заткнется, но скоро я начинаю сходить с ума, бросаю их и бегу один, — так лучше. Даже не знаю, чего я вообще вожусь с ними, и все-таки каждый день надеюсь, что вместе нам будет лучше. Не тут-то было.

После пробежки я завтракаю. Варю себе овсянку. Несбит стряпает что-нибудь замысловатое для Ван и Габриэля — например, вчера были яйца по-флорентийски. Потом он прислуживает Ван за столом, а я ем в кухне. Габриэль остается со мной. Иногда и Несбит ест с нами овсянку — это когда он вроде как в духе. Тогда он почти не болтает, а я просто ем.

После завтрака я сплю где-нибудь на солнышке, когда оно есть. Потом снова тренируюсь, потом иду на прогулку, обычно один, иногда с Габриэлем. Потом наступает обед, после обеда второй сон. В конце дня, к вечеру я тренируюсь с Несбитом в борьбе. Он неплохой боец, но я всегда его побеждаю. И всегда говорю ему, какой он старый, медлительный и толстый, а он только улыбается, смеется и делает вид, будто все это ему ужасно нравится. Габриэль иногда наблюдает за нами, но никогда не вступает ни в борьбу, ни в перепалку. Он тренируется в стрельбе; он хорошо владеет пистолетом, а также луком и самострелом. У него, как и у Ван, есть одно свойство: что бы он ни делал, со стороны все кажется легко и непринужденно. Я тоже пробую стрелять, но я ненавижу пистолеты.

Вечером я принимаю в замке душ, и мы ужинаем, с Несбитом в роли шеф-повара и официанта. Когда темнеет, я ухожу в лес. Значит, день кончился и до нашей встречи с Анной-Лизой осталось еще днем меньше.

Я давно уже сплю в лесу. Мне здесь нравится. Лес вообще хорошее место; когда я в нем один, я чувствую себя свободно. Превращался я всего раз, когда мы приехали. И теперь каждую ночь жду, не случится ли это снова. Я хочу научиться превращаться по своей воле, научиться контролировать то, что со мной происходит, и, на мой взгляд, уединенный старый замок вроде этого лучшее место для подобных экспериментов.

Я даже не ел однажды целый день, надеясь, что, может, от голода зверь проснется, но ничего не случилось. Наверное, потому, что мне не попалось ни одно животное. Сегодня я попробую по-другому. Я не ел весь день, и я собираюсь поохотиться, только никого не убивать. Я хочу превратиться и охотиться, но не убивать, а убедить зверя пойти туда, куда я велю. Для этого я приношу с кухни мясо и теперь раскладываю его на земле.

Как только становится темно, я углубляюсь в лес. Я знаю, что здесь недалеко живут лисицы, и иду искать их нору. Медленно и бесшумно я пробираюсь через чащу, пока сквозь путаницу ветвей не начинает мелькать лаз в их убежище. Тогда я присаживаюсь на корточки и жду.

Ждать мне приходится почти всю ночь, но стоит только маленькой лисичке высунуть из норы нос, как мой звериный адреналин срабатывает. Я заставляю себя дышать ровно и медленно и продолжаю ждать. Я хочу контролировать процесс или хотя бы задержать превращение до тех пор, когда я буду готов. Я не хочу убивать лисичку. Я хочу превратиться и найти способ заставить моего зверя не убивать ее, а хотя бы вернуться к тому мясу, которое я приготовил для него заранее. Мне надо научиться контролировать зверя, которым я становлюсь. Научить его не убивать.

Я медленно дышу и наблюдаю; чувствую адреналин, но он не захлестывает меня. Я говорю себе:

— Мы просто пойдем за ней. И все. Просто пойдем и отпустим.

Лиса не почуяла меня и теперь трусит прочь от логова. Я отпускаю дыхание и сосредотачиваюсь на ее запахе. я в теле зверя, превратился за секунду, лиса недалеко от норы, запах сильный, особенно теперь, когда я зверь, лиса трусит прочь, он, зверь, в котором я, крадется за ней. я говорю ему: «нет, оставь ее», но он идет за лисой, я говорю: «не надо, прекрати», и снова: «нет!» я пытаюсь повернуть его назад, но он упорно следует за лисой. я не могу его контролировать, он догоняет лису, «нет!» — кричу я со злобой, «нет!» но он догоняет лису, его скачки огромны по сравнению с шажками лисы, она останавливается, озирается, а я кричу: «нет! не убивай ее. здесь есть другое мясо, получше, нет!», и пытаюсь удержать могучее тело зверя, сделать так, чтобы его мускулы перестали сокращаться, но других мускулов у меня нет, и ничего не выходит, он подбегает к лисе, бросается на нее, я кричу «нет! стой!», но чувствую вкус крови…

Я просыпаюсь. Вкус крови не исчезает. Тельце лисы лежит совсем рядом с моей головой. Месиво из шкуры, кишок и костей. Мне хочется взять его и зашвырнуть куда-нибудь подальше. Я ненавижу зверя, который живет во мне. Ненавижу его. Он не может быть мной. Я не хотел убивать лису. Я велел ему не убивать ее. Не нужно было ее убивать. Я смотрю на остывающее тело и кричу и матерюсь от боли, но я кричу на себя, на зверя во мне. Надеюсь, он меня слышит. Надеюсь, он знает, как я ненавижу его. Мне не нужен такой Дар. Я его ненавижу.

К утру я успокаиваюсь. Что мне делать с моим Даром, я не знаю. Если я не научусь контролировать его, то кого-нибудь убью. Не знаю, стоит ли говорить об этом с Ван. Она много знает о разных аспектах колдовства, может, она и могла бы мне помочь, но я не хочу полагаться на нее. Хочу разобраться сам. И ведь я еще ничего не сказал Габриэлю.

На заре я наскоро умываюсь в ручье и спешу на встречу с Габриэлем и Несбитом для нашей совместной утренней пробежки. Они уже на месте, стоят, разговаривают, Габриэль улыбается, завидев меня.

Он говорит:

— Ты сегодня такой всклокоченный, как никогда, — и протягивает руку к моим волосам, спрашивая: — А это что такое?

Я пячусь от него, вцепляюсь в волосы, выдергиваю из них какие-то куски — запекшуюся кровь и еще разное, какие-то кусочки… совсем крохотные. При этом я слышу, как Несбит хихикает и говорит:

— Объедки со вчерашнего? — Я оборачиваюсь к нему, и не успеваю я еще ничего сообразить, как мой нож уже оказывается у меня в руке, и я иду с ним на Несбита, а он вытаскивает свой.

Габриэль встает между нами:

— Натан. Остынь.

Я упираюсь ладонью в грудь Габриэля, но не могу говорить. Я знаю, что нельзя так, но, честное слово, если Несбит еще хотя бы вякнет, я выпущу его жирные кишки.

Габриэль стоит передо мной, загораживая Несбита, а тот ухмыляется мне через его плечо.

— Несбит, возвращайся в замок. Нам с Натаном надо поговорить.

И Несбит, не переставая ухмыляться, шутовски отдает Габриэлю честь, поворачивается и, пританцовывая, уходит.

Габриэль берет меня за руку:

— Натан. Он тебя просто заводит.

— И поэтому я не должен его убивать?

Сначала он не отвечает. Потом качает головой.

— Пожалуйста, не надо. Где в этой глуши мы найдем другого такого отличного повара? И мне вовсе не улыбается самому мыть посуду. Ты с лихвой отплатишь ему за все обиды, если скажешь, что у него суп пересоленный. Такие слова ранят его больнее любого кинжала.

— Он меня бесит своими дурацкими комментариями. — Я перевожу дух и добавляю:

— Я слышал, как он говорил однажды с Ван, в Женеве. Он тогда сказал, что я еще этого не знаю, но мы с ним уже друзья. — Я качаю головой: — Не понимаю я его.

— По-моему, Несбит просто пытается показать, что ты ему нравишься. Он ведь наполовину Черный, Натан. Не воспринимай его как простого фейна.

— А я и не воспринимаю!

— Но ты его нисколько не уважаешь.

Я всматриваюсь в силуэт Несбита, который отошел уже довольно далеко. Он больше не пританцовывает, а медленно бредет к замку.

— Не уверен, что в нем есть что уважать.

— По-моему, ты не прав. Он хороший боец. Отличный следопыт. Только с юмором у него не очень.

С ножом в руках я чувствую себя как дурак и прячу его в ножны.

Габриэль протягивает руку, ощупывает мои волосы, тянет застрявшие в них кусочки.

— Расскажи мне, что это такое.

Я пытаюсь, но не знаю, как сказать. Лес позади меня тих. Над кронами деревьев гуляет ветер, и кажется, будто они перешептываются верхушками. Я ищу слова, чтобы начать, и не могу найти.

— Это имеет отношение к твоему Дару? — спрашивает он. — Ты можешь мне рассказать?

Я мямлю:

— Я нашел свой Дар. — Но нет, это совсем не то, что я думаю, и поэтому я говорю: — Нет, не так. Я ничего даже не искал. Он сам меня нашел.

Габриэль ждет.

— Он такой же, как у моего отца, превращение в животных. Я пытаюсь научиться контролировать его, но пока… не могу.

— Ты поэтому хочешь быть по ночам один?

— Да. Я опасен. Тебе нельзя быть со мной рядом. Никому нельзя.

Я смотрю Габриэлю в глаза, но не фокусируюсь на них, и мне удается произнести:

— Прошлой ночью я поймал лису. Я думал, что смогу его остановить, но не смог.

— Его?

— Зверя, который во мне. Я пытался приказать ему не убивать лису, но он меня не слушает. Он хотел убить ее. И съесть. И он съел. Я участвовал во всем этом: видел, слышал, чувствовал запах. Вкус. Но контролировать не мог.

Я говорю:

— Его первая добыча, — моя первая добыча, — была не лиса. — Я смотрю в глаза Габриэлю и отвожу взгляд.

— Кто же?

Я тихо говорю:

— Охотница. — Я смотрю сначала на землю, потом снова оглядываюсь на деревья. Не знаю, удастся ли мне рассказать. С тех пор как это случилось, я вспомнил многое, и теперь не могу раз-вспомнить.

Я говорю:

— Я проснулся, ее кровь была у меня на руках… во рту. Все мое лицо было в ее крови. Капли крови стекали с кончиков моих пальцев. Сначала я этого не помнил, потом вспомнил. Я когтями разорвал ей живот, ее кишки наполовину выпали оттуда и висели на каких-то нитках, а я сунул туда свою пасть. Я хорошо это помню — вокруг все красное, этот вкус, а я сую мою голову ей в живот, чтобы искусать ее, разорвать на части.

— Помнишь, я убил Охотницу в Женеве? Сломал ей шею. Мне и тогда было тошно. А тут такое — вся моя голова, лицо, все было внутри нее.

— Это был зверь. Твое второе «я».

— Вот именно, что этот зверь — тоже я. Моя другая часть.

— Она еще кричала, Габриэль. Моя голова была внутри нее, а она визжала.

Я смотрю сначала в сторону, потом снова на Габриэля.

— Я думал, что иметь Дар здорово, и в каком-то смысле так оно и есть. Физически я чувствую себя сильнее, но внутри, в самой глубине, там, где ты теряешься в самом себе, у меня там… как будто что-то есть, точнее кто-то, кто-то живет у меня внутри. Он выходит и берет надо мной верх. Но я всегда чувствую его, всегда знаю, что он есть, мое другое, совершенно дикое, жестокое я.

— А еще я убил Киерана.

— Киерана? Брата Анны-Лизы?

Я киваю.

— Я совсем не хотел его убивать. Точнее, я видел его в тот день и, конечно, подумал о том, что было бы хорошо его убить, то есть напасть и заколоть ножом, но я этого не сделал. Я ушел. А он и его партнер выследили меня. Несбит убил партнера, а я убил Киерана.

Тут я вспомнил еще кое-что.

— Киеран тоже кричал. Но недолго. Я вырвал ему горло. До сих пор помню его вкус, и как скользко было от него у меня во рту. Я лакал его кровь.

Слезы наворачиваются мне на глаза, и я чувствую себя сразу и дураком, и ханжой, ведь я плачу из-за Киерана, хотя сам хотел его смерти. Из-за этих слез я становлюсь противен сам себе. Я отворачиваюсь от Габриэля и пытаюсь вытереть слезы рукавом, выпрямить спину. Когда я поворачиваюсь к нему снова, Габриэль все еще смотрит на меня.

— Наверное, это выглядело ужасно. Несбита стошнило, когда он это увидел. Раз уж Несбита стошнило…

— То это не означает, что ты плохой, Натан.

— Но ведь не хороший же!

— Ты убил его так, как это сделал бы зверь. Знаю, вряд ли тебе станет легче от этого сейчас, но ведь зверь следует своим инстинктам. В звере нет злого начала, он не хороший и не плохой.

Он говорит:

— Можно тебя кое о чем спросить? — Он мешкает, потом все же решается: — Ты съел сердце той Охотницы? Или Киерана? Ты взял их Дары?

Я качаю головой.

— Их убивает зверь. Он разрывает их на части. Но его не интересуют Дары, просто он хочет убивать, и все.

— Думаю, он просто хочет выжить. Он не зло, Натан. — Габриэль стоит совсем близко, он протягивает руку и кончиками пальцев смахивает мои слезы. Я не шевелюсь. У него нежные пальцы. Приятно их ощущать. Но я чувствую, что слезы начинают течь снова. А Габриэль наклоняется ко мне все ближе и ближе, пока его губы не находят мои, и он медленно и нежно, так нежно, что я едва ощущаю его прикосновение, целует меня. Я слегка отодвигаюсь, но он продолжает стоять вплотную ко мне. — Себя нельзя ненавидеть. Надо любить все, что в себе есть.

Габриэль обнимает меня и прижимает к себе, и я через волосы чувствую его теплое дыхание.

Я не знаю, что теперь делать. Не знаю, что думать о его объятиях и поцелуях. Он сделал это, чтобы показать мне, как я ему дорог. Но я не могу ответить ему тем же, он это знает. И я не могу этого изменить. Хотя я тоже люблю его, по-своему. Он мой друг, мой лучший в мире друг, и я люблю его очень сильно. И я продолжаю плакать, а он продолжает меня обнимать.

Мы долго так стоим. Деревья тоже стоят вокруг нас, как прежде, и я смотрю на них, только на них. Когда я, наконец, перестаю плакать, он отпускает меня. Мы садимся на траву, я ложусь и прячу лицо в сгиб руки.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

— Я сын Маркуса, самого ужасного из Черных Колдунов. Я — зверь, пожирающий Охотников. И в то же время я плакса. Конечно, я в порядке.

— Прими свой Дар, Натан. Не борись с ним.

— Я и не борюсь. Я не могу с ним бороться. Он все равно победит.

— Тогда прими его и учись у него. Не осуждай его. Бедный зверь совсем уже, наверное, запутался. Ты его любишь, потому что он такой же, как у твоего отца. И по той же самой причине ты его отвергаешь. Ты любишь силу. И ты ненавидишь ее. Сочувствую бедному зверьку, который у тебя внутри.

— Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь его живьем.

— Ты все время говоришь мне только о плохом, о том, что ты ненавидишь. Расскажи хоть раз о том, что тебе нравится.

— Ничего мне не нравится.

— Неправда! Я ведь колдун, Натан. И я знаю, что значит иметь Дар.

Я закрываю глаза и начинаю вспоминать. Я знаю, что от Габриэля ложью не отделаешься, и говорю:

— Приятное ощущение. Приятно, когда эта штука, этот звериный адреналин, или как там его еще, втекает в меня. Я боюсь его, и в то же время радуюсь ему, и чувствую себя сильным. И… мое зрение, мой слух, все-все становится суперострым. И я как бы наблюдаю за ним, своим вторым «я», а он… занят собой. Да, именно это и означает быть им: полностью погрузиться в его жизнь, не думать ни о чем, жить только телом.

Я смотрю на Габриэля.

— Думаешь, это и означает быть зверем?

— Не знаю. Этот Дар потому и достался именно тебе, Натан. Не потому, что ты животное или у тебя нет морали, но потому, что тебе необходимо ощущать. Таков ты, таков твой идеальный способ бытия — через физическое ощущение мира.

— О.

— Ты настоящий колдун, Натан. Не борись со зверем. Живи с ним. Для того он тебе и дан.

После небольшой паузы он говорит:

— А можно тебя спросить — в какого зверя ты превращаешься?

Но я не знаю даже этого. Я вспоминаю лисьи глаза, ужас, с которым они смотрели прошлой ночью в мои, и говорю:

— В голодного.

 

ТРУД МОЕЙ ДУШИ

Сегодня новолуние. Ван говорит, что когда мы с Габриэлем будем готовы, то выпьем ее снадобье, а потом она порежет нам ладони, которые предварительно свяжет вместе. И так мы останемся до тех пор, пока вместе не найдем выход из лабиринта Габриэлева мозга. Но, как и следовало ожидать, это еще не все.

— Вам обоим надлежит подготовить свои тела. Ты, Габриэль, должен поменьше двигаться и побольше есть. А тебе, Натан, придется провести ночь перед ритуалом в доме.

— Что? — говорю я. — Зачем?

— Это обострит твои чувства и сделает транс, в который ты войдешь, более жизнеподобным. Для того мы и ждали новолуния, чтобы ты мог провести в доме целую ночь.

— Не понимаю, чем плоха ночь покороче с луной пополнее? — говорю я.

— Полная луна доведет тебя до безумия, а ты нужен Габриэлю в сознании и относительно здравом уме. Тебе и с новой луной будет плохо, очень плохо, но ты выживешь, а в итоге даже станешь сильнее. — Она открывает свой портсигар и вытаскивает сигарету. — Конечно, я могу ошибаться, в конце концов, все когда-то бывает в первый раз. Но, по-моему, это пойдет тебе на пользу. Так подсказывает мне мой инстинкт. А это и есть мой Дар, Натан, и я привыкла ему доверять.

Эта новость мне совсем не по вкусу, но выбора у меня нет. В последний раз я ночевал в доме, когда мне было шестнадцать. Тогда у меня еще не было Дара, и мне было плохо. С тех пор я редко вспоминал об этом, а когда вспоминал, то никак не мог понять, что именно я тогда чувствовал. Как будто, пока часть моего мозга твердила мне: «Это же глупо, просто ты в доме, ничего страшного», все мое тело корчилось в агонии, и скоро я оставался один на один с какими-то странными звуками, страхом и начинал, забыв обо всем, кричать и умолять, чтобы меня выпустили.

День я провожу в лесу, один, отдыхаю. Зверь внутри меня, кажется, тоже. После нашего с Габриэлем разговора он ни разу даже не шелохнулся у меня внутри. Я лежу на земле и смотрю в небо — бледно-голубое поутру, оно синеет днем и наливается пурпуром к вечеру, а потом начинает сереть. Я голоден и хочу пить; в животе у меня бурчит — даже смешно, учитывая, через что мне предстоит пройти. Я уверен, что у меня все получится. Я хочу, чтобы все получилось, ради Габриэля, хочу показать ему, что он приносит жертву ради меня, но и я делаю все, что могу, ради него. Ведь это всего одна ночь.

Я засыпаю и просыпаюсь, когда небо уже темнеет. Я кладу руку себе за голову и понимаю, что нащупываю прутья клетки. Ох уж эти старые привычки.

Темнеет, когда я подхожу к замку. Дверь тут же распахивается, на пороге стоит сама Ван. Наверное, видела, как я шел через лужайку. Я жду, что она скажет, но она молчит; поворачивается и ведет меня через холл, по длинному коридору с поющими под нашими ногами деревянными половицами, к двери в самом конце. Следом за ней я вхожу и встаю как вкопанный.

За дверью лестница, она ведет вниз.

— Погреб, — говорит Ван.

Я вспоминаю зверя, который живет во мне, но он спит. Ван ведет меня вниз, в крохотную комнату с каменным полом, кирпичными стенами и тусклой лампочкой под потолком. Не погреб, а могила.

— У лестницы будет дежурить Несбит. Дверь будет заперта, но, если тебе станет совсем плохо, он тебя вытащит. Он будет проверять тебя каждый час.

Я молчу. Комната уже давит на меня. Я сажусь на холодный пол и смотрю, как Ван поднимается по лестнице. Дверь захлопывается, и я слышу, как ключ поворачивается в замке.

Я знаю, что зверь не появится. Слишком мрачно здесь. Он прячется. Я провел тут минуту, максимум две, а меня уже тошнит и кружится голова, но все-таки не слишком сильно, и я говорю себе, что это ради Габриэля. И Анны-Лизы. Я встаю и иду к дальней стене комнаты, возвращаюсь к лестнице, еще раз прохожу туда и сюда, но чувствую, что так не годится. Комната словно накренилась, я сажусь на пол, и стены начинают падать на меня. Я знаю, что никуда они не падают. Не падают! Это просто стены, и они стоят на месте, прямо. Со мной все в порядке. Меня тошнит. И жутко болит голова. Неприятно, но жить можно. Я сижу смирно и стараюсь думать о дыхании и о том, как бы меня не вывернуло наизнанку.

Вдруг надо мной открывается дверь. Один час прошел.

— Ты в порядке? — кричит мне Несбит.

— Да. Нормально! — кричу я в ответ, стараясь придать голосу силы, которых я совсем не чувствую.

Дверь захлопывается.

Еще минуту-другую я сижу спокойно и твержу себе, что со мной все нормально, все хорошо, и тут меня рвет, на полу лужа, мой желудок завязывается узлом, все мускулы моего тела сводит. Я прямо чувствую, как надвигаются на меня стены, хотя я знаю, абсолютно точно, что ничего такого не происходит. Стены вообще так себя не ведут. Никогда. Мне жарко, пот льется с меня ручьями, рвота сотрясает меня снова и снова, опустошенный желудок болит, но продолжает упрямо выворачиваться наизнанку, и тогда я ложусь на пол, обхватываю руками колени и прижимаю их к животу.

Вдруг надо мной возникает Несбит. Значит, прошел еще час. Я снова ищу его глазами, но его уже нет.

Теперь я весь дрожу, мне холодно. Я снова блюю. В моем желудке давно уже ничего нет, но он, похоже, задался целью вывернуться сегодня наизнанку. Я лежу, по-прежнему свернувшись, у последней ступеньки лестницы. И буду лежать так дальше. Двигаться нет сил. Я не могу встать. Не могу даже ползти. Но все равно я справлюсь. Выдержу.

И тут кто-то начинает скрестись. Звук сначала негромкий, но он постепенно нарастает, заполняя всю мою голову, потом вдруг обрывается. Тишина. Но я прислушиваюсь, жду: я знаю, что скоро шорох повторится. Пока его нет, я говорю себе, что звук ненастоящий: я в погребе, и здесь нечему и некому шебуршать. На самом деле звук не существует. Но тут мою голову снова наполняет скрежет гвоздя по грифельной доске, и я начинаю биться головой об ступеньку и орать. Это помогает. Крик и проклятия приносят облегчение. Если постараться как следует, можно даже заглушить скрежет. Но вот снова наступает тишина. Можно перевести дух и ждать нового скрипа, который скоро наступает…

Несбит. Он хлопает меня по плечу, я смотрю на него, и он исчезает; я даже не знаю, был он или нет. Скрежет прекратился, кругом пусто и тихо, я вижу только пол. Я смотрю на него и понимаю, что камень из темно-серого стал красным. Темнокрасным. Красный цвет везде, куда ни погляди. Красное окружает меня, я чувствую, что вот-вот задохнусь. Я визжу от красного, кашляю, задыхаюсь, царапаю себе ногтями горло, чтобы вдохнуть.

Вдруг я чувствую чьи-то руки. Они прижимают к полу мои запястья. И голос Габриэля тихо шепчет мне в ухо:

— Все кончилось. Почти кончилось.

Мышцы уже не сводит судорогой, шум и скрежет прошли. Мой желудок конвульсивно сокращается в последний раз, и с глаз точно спадает красная пелена: я вижу каменный пол и плечо Габриэля. Мне хочется плакать от облегчения, от радости свободы, от того, что я снова вижу. Я говорю:

— Рассвет.

Габриэль отпускает меня и помогает сесть.

— Если это называется постепенным, не столь экстремальным методом… — Мне хочется пошутить, но я не могу, потому что и впрямь чувствую себя по-другому. Новизна ощущений поражает. Каждое движение моего тела, сырость воздуха в подвале, пол, кусочки грязи, прилипшие к кончикам моих пальцев — все воспринимается абсолютно иначе. И цвета, даже в полумраке подвала, становятся вдруг очень яркими — я различаю множество оттенков серого в комнате и коричневого и черного в волосах Габриэля. Я смотрю ему в глаза и вижу, что они такие же, как были — обычные глаза фейна, — но, приглядевшись, я замечаю в них что-то еще.

— Я кое-что вижу в твоих глазах. Я раньше не замечал. Это трудно заметить. Золотые искорки в самой глубине зрачков, очень далеко. Как у всех ведьм.

Габриэль улыбается.

— Пошли отсюда.

Он помогает мне встать на ноги, и, едва я выхожу из подвала, мое тело залечивает себя, причем с такой интенсивностью, которой я никогда не знал раньше. Воздух за дверью оказывается невероятно вкусным и таким приятным на ощупь, что я чуть не пьянею от дыхания. Снаружи я сажусь на траву, и зверь внутри меня просыпается и наполняет меня адреналином, но за этим ничего не следует, никакой угрозы, просто он радуется тому, что жив и опять на свободе.

Приближаются Ван и Несбит. Ван ставит на землю между мной и Габриэлем поднос. На нем лежит длинный широкий ремень из мягкой кожи; чаша со снадобьем; две маленькие каменные чашечки; и еще одна вещь — деревянный колышек, сантиметров тридцать длиной, заостренный по концам, толщиной примерно с карандаш в середке.

Я не знаю, для чего он. Ван ничего о нем не говорила. Я думал, мы просто порежем себе ладони и сложим их вместе, но никакого ножа поблизости нет, и меня посещает зловещее предчувствие, что этот колышек будет вместо него.

Ван берет чашу со снадобьем и нацеживает его в каменные чашки. Протягивает их нам:

— Пейте.

Глядя друг на друга, мы вместе поднимаем чашки и вместе пьем. Вкус противный, на зубах скрипит, как будто пьешь жидкую грязь.

Я хочу поставить чашку на место, но поднос вдруг уплыл куда-то вдаль и кажется до странности маленьким. Чашку берет у меня Несбит.

У Ван в руке деревянный колышек. Она держит его между нами.

— Натан, поднеси к пике ладонь правой руки. Габриэль, а ты — левой. Оба смотрите на нее. — Я делаю, как она велит, и это помогает: по крайней мере, пика — единственный предмет, который не расплывается и не норовит ускользнуть из моего поля зрения. Потом Ван говорит:

— Соедините ладони.

Я улыбаюсь, мысль вдруг кажется мне необычайно симпатичной, и я с силой толкаю правую ладонь вперед и вижу, как пика проходит сквозь нее. Я жду боли, но чувствую только тепло, от вида крови, каплющей с кончика пики, у меня поднимается настроение. В центре ладони становится горячо, и тут ладонь Габриэля прижимается к моей, наши пальцы переплетаются, кровь стекает с запястий.

Ван соединяет наши руки широким кожаным ремнем. Она говорит:

— Заживляться не нужно. Я буду вынимать и вставлять пику на закате и на рассвете, пока Габриэль не вернется к нам.

У меня такое чувство, словно моя душа освобождается от тела. Глядя на Габриэля, я опускаю руку так, чтобы наши пронзенные пикой ладони лежали между нами на земле. Подноса уже нет.

Мне хочется потрогать пику, и я протягиваю к ней левую руку. Кончики моих пальцев касаются острия пики со стороны Габриэля. Я обхватываю ее пальцами, и тут же мое тело как будто начинает тонуть; мне становится страшно. Грязь поднимается с земли, закипает вокруг меня, и вот уже никакой земли нет, осталась только грязь да ощущение ладони Габриэля в моей правой руке и пики — в левой.

 

ПЕРВАЯ ПИКА

Я просыпаюсь с тяжелой головой, точно обкуренный, все тело болит. Моргая, разлепляю глаза. Уже день, ясный и солнечный, небо надо мной ярко-синее. Я озираюсь и узнаю террасу на крыше женевского дома. Габриэль со мной, он держит меня за руку, как тогда, когда мы должны были шагнуть в проход, ведущий к коттеджу Меркури. Он сидит на корточках и смотрит в сторону, волосы свешиваются ему на лицо, глаза закрывают темные очки. Его левая ладонь сжимает мою правую.

Я почему-то знаю, что должен найти проход, что это — выход. Путь к истинному «я» Габриэля. Скорчившись, я сижу в самом углу террасы, спиной к черепичной крыше. Проход где-то над водосточной трубой. Я видел, как его находит Габриэль, был с ним, когда он нашаривал его рукой. Теперь я должен найти его сам и не отпускать руку Габриэля до тех пор, пока проход не приведет нас куда-то.

Я уверен, что смогу. Я знаю, где проход. Поднимаю левую руку и опускаю ее в пустоту над водостоком.

Ничего не происходит.

Может быть, я промахнулся. Чуть выше, наверное. Опять ничего. Значит, немного левее. Нет! Тогда правее. Снова нет. Тогда ниже. Может, я слишком поспешно шарю, мне не хватает терпения.

Я говорю Габриэлю:

— Где проход?

Он не отвечает, и я в раздражении поворачиваюсь к нему. Он же знает, где проход, почему он мне не поможет?

Но, повернувшись, я понимаю, куда он смотрит. Кто-то стоит на самом коньке крыши. Какая-то женщина. Высокая, стройная, вся в черном. Охотница. Пока я смотрю на нее, появляются все новые и новые Охотники и тоже смотрят на нас. Левой рукой я продолжаю судорожно нащупывать проход. А сам все спрашиваю у Габриэля:

— Где же он? Где?

Я чувствую, как его рука стискивает мою руку, но он молчит, а я все кричу ему про проход. И все ищу и ищу его, словно в лихорадке, а Охотники приближаются к нам.

Их уже около двадцати; новые лезут через окно на террасу. А я все шарю и кричу Габриэлю:

— Ну где же он? Где?

А он все не отвечает. Охотники уже окружили нас со всех сторон. Стоят прямо над нами. У каждого в руке дубинка, вроде той, которой меня бил Клей, когда увидел в первый раз. Он меня тогда чуть не убил. Одна Охотница замахивается своей дубинкой и опускает ее на плечо Габриэля, удар передается мне через наши сомкнутые руки. Другая Охотница поднимает дубинку и резко, наотмашь бьет Габриэля по лицу. Брызжет кровь, летят выбитые зубы, и снова я чувствую удар. Новая Охотница выходит вперед, я пытаюсь заслонить собой Габриэля, но не могу, обнаружив вдруг, что прилип, и тогда они обступают его плотным кольцом, и то одна Охотница, то другая делают шаг вперед, чтобы нанести Габриэлю очередной удар. Меня никто не бьет. Мне не больно. И я знаю, что должен найти проход; если я это сделаю, мы еще сможем спастись. Но моя левая рука отказывается даже двигаться — я парализован.

И тут из окна на террасу вылезает Сол. Он улыбается мне. И говорит:

— Ты всегда мне нравился, Натан. Спасибо, что привел ко мне этого Черного Колдуна.

Он делает шаг в сторону, и я вижу, что он не один, а с мистером Уоллендом. У него в руках сверкают огромные садовые ножницы. Он говорит:

— Это совсем не больно.

Он щелкает ножницами, а я смеюсь, потому что это и вправду совсем не больно. Мой отрезанный мизинец лежит у него в ладони. Он опускает его в бутылку, закрывает ее большой пробкой, показывает мне и улыбается. Бутылка наполняется зеленым дымом. И меня тоже как будто окружает зеленый туман.

Я закашливаюсь. Мне нечем дышать, я хватаю ртом воздух и слышу, как мистер Уолленд приказывает мне:

— Застрели Черного Колдуна. Застрели его, и снова сможешь дышать.

Я чувствую, что в левой руке у меня пистолет, я задыхаюсь, вокруг туман и смутный контур сидящего на корточках Габриэля рядом, и я знаю, что умру. Я не могу дышать. А дышать необходимо. Я знаю, что у меня есть всего несколько секунд.

Уолленд командует:

— Стреляй в него. Стреляй.

— Нет!

Тогда Уолленд выхватывает у меня пистолет, целится Габриэлю в голову и нажимает курок, и тут же меня проглатывает зеленый туман.

Я открываю глаза и вижу Габриэля; он смотрит на меня, и я понимаю, что мы видели одно и то же. Я качаю головой:

— Это не правда.

Но Габриэль не успевает ответить — боль в моей правой ладони становится невыносимой. Это Ван вынимает пику. Прежде моя ладонь была теплой и бесчувственной, теперь она стала горячей, и я ощущаю дергающую боль. Я понимаю, что уже вечер. Прошел целый день, а кажется, что всего несколько минут.

Ван говорит:

— Выпейте еще. Потом я верну пику на место.

Она протягивает нам еще по чашке своего состава. Габриэль неотрывно смотрит на меня. Мне хочется сказать ему, что я сделаю все, чтобы мы выжили. Я не позволю нам умереть. А сейчас я хочу нить. Я хочу, чтобы у меня закружилась голова, и я моментально оказался в другом мире, поэтому я глотаю снадобье залпом, и чашка падает у меня из рук. Габриэль выпивает свою.

— В следующий раз я найду проход, — говорю я ему.

Он кивает.

Ван говорит:

— Теперь я вытащу эту пику и воткну новую.

И я с удивлением ощущаю, что это совсем не больно, наоборот, мне даже становится легче. Хотя ладонь горячая и дергает. Ван подносит к ней новую пику и проталкивает в рану острый конец. Мучительная боль пронзает меня, я вскрикиваю и…

 

ВТОРАЯ ПИКА

Мы карабкаемся вверх по крутому голому каменному склону Габриэль впереди, он уже забрался на узкий карниз и теперь помогает влезть мне, протягивает мне руку, я хватаюсь за нее, и вот мы уже бок о бок стоим рядом. Я оглядываюсь. Мы в горах: в Швейцарии, судя по яркой зелени лугов внизу и снежным шапкам дальних вершин.

Они идут. — Габриэль показывает вниз, в долину, кишащую многочисленными черными муравьями, которые ползут отовсюду, и все в одну сторону — к нам.

— Надо идти, — говорю я и поворачиваюсь лицом к горе.

— Далеко еще? — спрашивает Габриэль.

— За этой вершиной, — говорю я. — Близко. — И я почему-то знаю, что это правда. Если мы перевалим через вершину, то будем спасены. Путь назад будет найден.

Я начинаю подниматься и, в кои-то веки, обгоняю Габриэля. Он отстает. Но это легкий склон, и я знаю, что он скоро меня догонит. Я уже почти на вершине, когда туман вдруг развеивается и я вижу, что вершина над нами — местами снег, местами трава, а местами голый красный камень, — вся покрыта тропинками: узкие, сантиметров по тридцать шириной, одинаковые, словно горошины, они словно паутина, накинутая на горный склон. Я выбираю одну, и она приводит меня на край утеса, иду по другой и оказываюсь на другом краю. Тогда я бегу назад, но уже не помню, откуда я пришел, и не могу разобраться, какой путь ведет наверх, а какой вниз.

— Габриэль! — кричу я. — Габриэль!

— Здесь! — отвечает голос, но я знаю, что это не он.

В панике я бегу и вижу силуэт в зеленом тумане, останавливаюсь и поворачиваю назад. Я знаю, что это Охотник. Бегу в другую сторону и снова зову Габриэля, и опять мне откликается чей-то голос, но я знаю, что это не он.

Я останавливаюсь. Перевожу дыхание. Пытаюсь разобраться. Потом иду по первой попавшейся тропе, она приводит меня к большому голому валуну, я прыгаю с него вниз и оказываюсь возле двух больших стоячих камней. Я протискиваюсь меж ними, туман ненадолго исчезает, и я вижу долину далеко внизу. Это не та долина, из которой мы пришли, она зеленая, без единого Охотника. Вниз ведет крутая, но пригодная для спуска тропа. Я зову Габриэля.

Он не отвечает.

— Я нашел путь! — кричу я. — Нашел!

Я жду и жду.

— Габриэль?

Ничего не происходит. Туман опускается снова, такой же густой и серый, как раньше.

Я знаю, что должен вернуться за ним. Я говорю себе, что не забуду эту тропу: через валун и мимо стоячих камней. И ползу назад, стараясь не шуметь, надеясь, что, если Охотники еще здесь, мне как-нибудь удастся пробраться мимо них незамеченным. Вдруг появляются и исчезают какие-то черные силуэты, я прячусь за камень. Выбираю другую тропу, иду по ней и вдруг слышу стон: я знаю, что это Габриэль. Значит, они схватили его и мучают. Я иду вперед, слышу новый стон, справа, бегу туда. Еще дальше вправо я вижу в тумане черный силуэт, он стоит над кем-то лежащим. Я понимаю, что это Киеран. В руке у него пистолет, он поднимает голову, когда я подхожу к нему. Я говорю себе, что Киеран мертв, что он не может повредить ни мне, ни Габриэлю.

Габриэль лежит на земле у его ног.

Киеран пинает его, Габриэль стонет и перекатывается на живот. Его глаза открываются, он видит меня и хрипит:

— Натан.

Киеран прижимает дуло своего пистолета к основанию его черепа.

Я ничего не могу сделать, остается только умолять.

— Не надо, пожалуйста. Прошу тебя, не надо. — А про себя твержу, что Киеран умер, все это неправда, Киеран мертв.

Киеран говорит:

— Но это же ты убил меня. Вот я и отомщу тебе. — Он нажимает на курок и…

 

ТРЕТЬЯ ПИКА

Ван вынимает старую пику. Габриэль сидит рядом, его голова опущена. Он весь в поту. Я тоже.

Я говорю:

— Я нашел путь, но нам надо оставаться вместе.

Он бормочет:

— Да, вместе.

Ван дает нам обоим еще по порции зелья. Помогает Габриэлю держать чашку, пока тот пьет. Светает, но я не знаю, какой сегодня день и как долго мы уже вместе.

Ван вводит новую пику в рану, оставленную предыдущей, но мне теперь так больно, ладонь горит, что я не выдерживаю и свободной рукой хватаюсь за пику со стороны Габриэля.

— Теперь мы будем вместе, — говорю я, но чувствую, как мой голос слабеет и я падаю куда-то вперед.

Я посыпаюсь на земле, в лесу. Деревья вокруг не старые, но высокие и тонкие. Серебристые березы.

— Франция, — говорит Габриэль. — Вердон. — Судя по голосу, он счастлив.

— Твое любимое место, — говорю я.

Мы не двигаемся. Мне нравится просто лежать в этом необычном месте и любоваться на деревья.

— Покажи мне Уэльс, — просит он. — Твое любимое место.

Я готов сказать, что это слишком опасно, как вдруг понимаю, что могу это сделать. Я хочу показать ему место, которое люблю. Я хочу вернуться туда. Я встаю, Габриэль вместе со мной, я крепко держу его за руку. Перед нами склон холма, и я спрашиваю:

— Куда идти?

— В ущелье, — говорит Габриэль.

Я не знаю дороги в Уэльс и озираюсь, думая про себя, не засели ли где-нибудь поблизости Охотники.

— Ты видишь Охотников? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он.

— Ты знаешь дорогу в Уэльс?

— Нет. Покажи мне ее.

Но я не знаю, куда идти: склон так крут, что по нему не спуститься, а вокруг все заросло деревьями и кустарником.

Я стою и смотрю вперед. Уэльс на севере, но до него сотни миль. Конечно, можно пойти пешком. Охотников поблизости нет, остальное нам не помеха. Надо только выбрать направление и идти. Но я все стою и стою. У меня странное чувство. Я даже не знал, что могу испытать такое. Мне вдруг ужасно хочется в клетку, туда, где не надо было принимать никаких решений. Но я убежал из клетки. И едва я об этом вспоминаю, едва я понимаю, что свободен и могу идти, куда захочу, во мне взыгрывает звериный адреналин, и сразу понимаю, что надо делать.

Бежать.

Я крепко держу Габриэля за руку и бегу быстро, через лес и вниз по склону холма. Мы разгоняемся все сильнее, впереди маячит только край ущелья. Я набираю скорость, все сильнее отталкиваясь ногами от земли, все крепче сжимая руку Габриэля, и вдруг вижу, какое ущелье широкое и глубокое. И вдруг я слышу его, свое другое «я», оно рычит у меня в голове, но не от страха или ужаса, а как будто хочет сказать мне «Да!». И я бегу все быстрее и быстрее, отталкиваюсь от края пропасти, прыгаю и лечу вперед. Каким-то чудом я нахожу в воздухе проход и попадаю точно в него, меня засасывает внутрь, и я лечу, не отпуская руки Габриэля и чувствуя, как рычит мой зверь. Так мы все вместе летим по темному извилистому тоннелю, и он выбрасывает нас навстречу свету, который ударяет больно, как поднявшаяся на дыбы земля.

Мы лежим на склоне горы, и все вокруг — запах, воздух, влажность и свет — говорит мне, что я в Уэльсе, что я вернулся. Склон порос травой, из нее кое-где торчат камни, а справа от нас ручеек, звеня, протачивает себе путь вниз. Габриэль по-прежнему держит меня за руку, и, опустив глаза, я вижу, что наши запястья соединены широким кожаным ремнем, и пика тоже здесь.

Мы подходим к ручью и пьем. Вода холодная, прозрачная и чистая. Я дома. Зверь во мне тоже это знает. И я, кажется, знаю, что делать.

Я берусь за пику и втыкаю ее в землю рядом с собой. Ничего не происходит. Зверь внутри меня жалобно воет, и я знаю, что он прав. Насчет земли я не ошибся, но сделал все не так. Тогда я крепко сжимаю руку Габриэля, смотрю ему в глаза и притягиваю к себе. Нас разделяют наши соединенные ладони, пика торчащая из них, упирается нам в грудь, прямо над сердцем каждого из нас. И я говорю ему:

— Это путь назад. — Затем я отталкиваю Габриэля, а сам падаю вперед так, что пика втыкается мне в грудь, пронзает сердце — мое и звериное — входя другим концом в землю. Земля, моя кровь и мой дух — все соединяется. Земля принимает меня, и в то же время пика возвращается мне в ладонь, и между мной и землей оказывается ладонь Габриэля, которую я продолжаю крепко сжимать в своей.

Я открываю глаза и вижу Габриэля, он смотрит на меня. У него глаза Черного Колдуна. Темно-карие, с золотыми и шоколадными крапинками, которые то опадают и гаснут, то вспыхивают вновь.

 

ПОКАЖИ ОБАМУ

Габриэль — новый Габриэль — сначала принимает душ. Мы уже вернулись в его комнату. Я заживил ладонь, но на обеих сторонах остались маленькие круглые шрамы — еще одно добавление к моей коллекции. На заживление ушло несколько секунд. Ладонь Габриэля тоже заживилась. Я смотрел. Ему, правда, понадобилось минут двадцать, но на теле фейна такая рана заживала бы несколько недель. Он все время улыбался. Наверное, от целительной щекотки и от радости, что снова стал наконец самим собой.

Он еще не совсем твердо держится на ногах, но говорит, что главное сначала помыться, поесть можно и потом. От голода и бессонницы я тоже сам не свой, но для меня сейчас важнее душа и важнее еды быть рядом с Габриэлем. Так он доволен, так уверен в себе. Такой настоящий Габриэлевый Габриэль.

В спальню входит Ван.

— Молодец, Натан. Ты будешь рад услышать, что мы покидаем эти места как можно скорее. На завтра в Барселоне назначена встреча альянса, я должна там быть. Так что после завтрака отправляемся.

Дверь в соседнюю комнату приотворяется, за ней стоит Габриэль, его частично видно в щель — голая грудь, полотенце вокруг бедер, влажные волосы, широкая улыбка и глаза цвета обжаренных кофейных зерен с золотыми искорками, которые лениво плавают в зрачках.

— У меня такое чувство, что вы двое обсуждаете тут не меню предстоящего завтрака, — говорит он.

— Натан тебе расскажет, — отвечает Ван. — Мы скоро уезжаем, но сначала поедим и немного отпразднуем — такое снадобье срабатывает не каждый день. — И она выходит из комнаты.

— Ну и шутки у нее, — говорю я, поворачиваясь к Габриэлю.

— Ага, — соглашается он и распахивает дверь. — Ну, и каково твое мнение?

— О новом тебе?

Он кивает.

— Оригинальная версия. — Он раскидывает руки в стороны и медленно делает полный оборот вокруг своей оси, давая мне разглядеть его хорошенько.

— Знаешь, ты удивительно похож… на себя-фейна. Только ухмыляешься так широко, что того гляди морда треснет.

Но он улыбается еще шире.

— А вот глаза у тебя изменились, и сильно. И еще… Повернись-ка. — Я пристально смотрю на него, пытаясь понять, в чем дело, но не могу. — Наверное, просто теперь ты двигаешься как Черный Колдун, больше я ничего сказать не могу. — Сейчас он вообще не движется, но изменилось что-то в его манере держать себя. — В своей коже тебе удобнее, вот ты и чувствуешь себя свободно. — Я пожимаю плечами. — Хотя, может быть, и нет. На тебя поглядеть, так тебе везде удобно.

Сдерживая улыбку, он поворачивается ко мне.

— Спасибо. Услышать от тебя такое — настоящий комплимент.

— Я тебе не комплименты говорю. Просто пытаюсь описать, какой ты.

— А я пытаюсь тебе сказать… — замешкавшись, он внезапно краснеет, — что тебе очень удобно в своем теле.

— Мне? — Тут Габриэль явно попал пальцем в небо, хотя обычно он всегда прав.

— Я и раньше считал, что хорошо тебя понимаю, но только теперь я увидел, какой ты на самом деле сильный колдун, — говорит он. — Твой истинный Дар состоит в тесной связи с физическим миром, и когда мы были в Уэльсе…

— Не были мы ни в каком Уэльсе. Это был просто транс.

— Мы были в Уэльсе. Ты со своим зверем и я, мы были там втроем. Не знаю, как тебе это описать, но ты тогда стал частью земли, а земля стала частью тебя.

Я быстро трясу головой и уже хочу сказать: «Не были мы ни в каком Уэльсе», но передумываю. Я не знаю, что с нами случилось тогда. Не знаю, где мы были, а где нет. Но знаю наверняка — это было важно, и мой зверь пришел мне на помощь.

— Ну как? — говорит Несбит, укладывая ломтик бекона меж двух поджаренных тостов и с аппетитом вгрызаясь в сандвич. — Обаму показать можешь?

Габриэль театрально вздыхает.

— Вечная проблема с моим Даром. Все считают меня чем-то вроде дрессированной обезьяны. «Покажи Обаму». «Покажи Мерилин Монро». «Как бы мне хотелось увидеть принцессу Диану», «Гитлера», «Кейни Уэст», — если бы я еще знал, кто это. — Жалуясь, он не перестает широко улыбаться.

Мы сидим за обеденным столом. Он до того длинный, что даже смешно. Несбит наготовил еды человек на двадцать. Яичница, бекон, сосиски, грибы, помидоры, какая-то рыба, овсянка, вареные яйца, рогалики, мед, а ветчины и сыра столько, что их можно считать метражом. Ван ест тост и запивает его кофе.

Тут меня осеняет.

— Но ведь они все фейны. Ты показывал их, но ни в кого из них не превратился, так?

— Ага.

— И ни в ком не застрял?

— Нет. Я застрял только в себе, когда сам превратился в фейна.

Ван объясняет:

— Становясь Обамой, Габриэль принимал лишь его внешний облик. Внутри он был по-прежнему Габриэлем. Он только примерял на себя личину фейна. Но стоило ему принять более радикальное решение — стать фейном изнутри — и он застрял. Слишком хорошо у него это получилось.

— Мой талант меня погубит.

— Да, Габриэль, твои способности достойны удивления; однако, прошу тебя, в данный момент воздержись от любых трансформаций. Мы еще не насладились твоим истинным обществом.

Несбит начинает убирать посуду. Нас разделяет стол, когда он вдруг говорит:

— А я все жду не дождусь, когда же превратится Натан. Хочу все-таки посмотреть, кем он станет: волком или дикой собакой.

— Может, хочешь провести со мной ночь, тогда и увидишь?

— Нет уж, спасибо, паренек, — отвечает он. — Предпочитаю готовить завтрак, а не быть им.

— Знаешь, Несбит, по-моему, я не стал бы тебя есть. Вряд ли ты вкусный. Жирноват.

— За меня не беспокойся, парень. Как только ты начнешь превращаться, я возьму пистолет и пристрелю тебя.

Я смотрю на него, но не успеваю придумать, что сказать в ответ, когда он продолжает:

— Да не волнуйся, не до смерти. Так, попугать чуток да дух из тебя вышибить ненадолго. Ты же быстро заживляешься, так какой тебе вред?

Судя по его голосу, он не шутит. Я шепчу Габриэлю:

— Видишь? Когда люди интересуются твоим Даром, они просят тебя показать Обаму; а в меня просто стреляют, а потом говорят: «Какой тебе вред?»

Ради Габриэля я пытаюсь обратить все в шутку. Надо не обращать внимания на Несбита, вот и все. Я знаю, что он просто заводит меня, но, протянув руку за хлебом, я вдруг вижу все шрамы и татуировку на ней, и мне хочется крикнуть Несбиту, что это больно, что каждыц шрам — а на моем теле их много — хотя и заживился быстро, но прежде причинил мне боль, и ни об одном из них я не могу сказать, что он прошел для меня без вреда.

Я встаю, отталкиваю стул и выхожу из комнаты со словами:

— Мы, кажется, собирались уезжать.

 

БАРСЕЛОНА

Мы сидим в машине, которая несется по подъездной дорожке к воротам с такой скоростью, что только гравий из-под колес летит. За рулем Несбит. Мы с Габриэлем на заднем сиденье.

Я говорю Ван:

— Вы собираетесь на встречу альянса, но сначала нам надо найти Анну-Лизу. Это важнее.

— Мы займемся обоими делами сразу. Нам надо найти дом Меркури. А Меркури доверила информацию о его местонахождении лишь очень немногим людям. Пайлот одна из них.

— Значит, мы едем к Пайлот? — спрашиваю я.

— Да, но ее тоже надо еще найти, — отвечает Ван. — В настоящее время она скрывается, причем делает это не хуже Меркури. Она сбежала из Женевы, как только там появились Охотники и Клей, и, по всей видимости, направилась в Испанию, но куда именно, я не знаю, а ведь это большая страна.

— Так что же делать?

— Поедем сначала к Иск, моей поставщице. Она сможет нам помочь.

— Поставщице чего?

— Всего, что только пожелает черная ведьминская душа. Ингредиентов для снадобий, информации, помощи. Пайлот тоже любит все самое лучшее, а все лучшее в Барселоне.

— А эта ваша встреча альянса, она тоже в Барселоне?

Ван затягивается сигаретой.

— Представь себе, такая вот удача.

Но, судя по ее серьезному и даже осунувшемуся липу, большой удачи в этом нет.

Мы едем до Барселоны, не останавливаясь — только раз меняем машину в пути да зажигаем ночной дым, чтобы не было так тошно после наступления темноты. Наутро мы уже паркуемся на стоянке большого и шумного торгового центра в Барселоне. Небритый Несбит выглядит хуже некуда, и я с удовольствием сообщаю ему об этом. Но он только бросает в ответ:

— Ты тоже хорош. — Мы все помятые и уставшие, кроме Ван, разумеется, которая свежа, как роза, — как, впрочем, и всегда. Габриэль тоже всегда красивый, даже когда помятый.

Несбит выныривает из машины, чтобы принести нам с Габриэлем по пицце. Нам двоим велено сидеть внутри и не высовывать носа, пока взрослые люди будут обсуждать свои дела.

Когда Несбит возвращается, Ван с отвращением смотрит на коробки с пиццей.

— К счастью, Иск очень гостеприимна. Уверена, что у нее о нас позаботятся. Она много путешествует, но летом обязательно выкраивает несколько недель на Барселону.

Уже август, и остается только надеяться, что эта Иск знает, где искать Пайлот, потому что времени на помощь Анне-Лизе у нас все меньше и меньше, я это знаю. С моего дня рождения прошло уже два месяца, два месяца назад Меркури погрузила Анну-Лизу в сон. Даже не знаю, не напрасно ли мы все это затеяли, вдруг Анна-Лиза уже умерла. Но, как всегда, об этом лучше лишний раз не задумываться.

— Проследи, чтобы он не высовывался, Габриэль, — говорит Ван.

— Я здесь. Можно говорить прямо со мной.

— Разумеется. — Ван устремляет на меня взгляд. — Пожалуйста, не выходи из машины. И вообще, не предпринимай ничего, пока мы не вернемся.

Несбит добавляет:

— Не хватало еще тебе наткнуться на какую-нибудь случайную Охотницу.

— Это ты у нас эксперт по привлечению Охотников, — реагирую я.

— Вас долго не будет? — спрашивает Габриэль. — Когда нам начинать волноваться?

Ван улыбается.

— Волноваться за нас не нужно. Мы будем отсутствовать долго, часа два. Спешка тут ни к чему; дела делами, а хорошие манеры прежде всего.

Уже середина утра, машина раскалилась на августовском солнце. С ногами развалившись на сиденьях, я открываю коробку и начинаю есть пиццу. Но Габриэль говорит:

— Я хочу проследить за ними. Сиди здесь. — С этими словами он вылезает из машины и уходит.

Я догоняю его через несколько секунд и говорю:

— Я с тобой.

— Ладно, только приотстань чуть-чуть. Я буду идти за ними, а ты за мной.

Я притормаживаю, когда Габриэль ныряет в какой-то проулок, но не теряю его из вида. Из одного проулка он сворачивает в другой, темный и тихий. Так, сохраняя дистанцию, мы проходим несколько переулков — Габриэль впереди, я за ним, — а потом он поворачивает направо, и когда я дохожу до того угла, то его там нет.

Черт!

Этот переулок еще уже. Все дома в нем четырехэтажные. Я медленно иду вперед. Двери всех подъездов заперты, сквозь пыльные окна ничего не видно. В конце переулка я упираюсь в стену и разворачиваюсь, чтобы идти назад, как вдруг из какой-то двери слева выныривает Габриэль. Он манит меня к себе.

— Они здесь. Какая-то встреча. По-моему, это дом Иск, но я слышал, как они говорили про встречу. Хочешь послушать?

Я киваю.

Он снова поворачивается к двери, которая тем временем уже захлопнулась.

Тогда он вытаскивает из кармана своей куртки шпильку. Я уже видел такую раньше, у нее необычная черная головка в виде черепа. Это шпилька-отмычка.

— Ты что, украл ее у Меркури? — спрашиваю я.

Он качает головой:

— Нет, снял с тела Розы.

Он вставляет шпильку в замок, и дверь медленно отворяется. Я иду за ним внутрь. Судя по всему, квартира большая. Из комнаты наверху доносятся запахи готовящейся еды. Следом за Габриэлем я поднимаюсь по широким каменным ступеням, попадаю на площадку, оттуда прохожу в дверь и оказываюсь в столовой. Стеклянная дверь в дальнем конце комнаты распахнута, за ней балкон, длинный и узкий, он тянется вдоль всей квартиры. На него выходят такие же двери из других помещений квартиры, в том числе из соседней комнаты. Сейчас они открыты. Я выхожу на балкон и, спиной к стене, чтобы меня не увидели, подкрадываюсь к ним как можно ближе.

Внутри разговаривают люди. Я слышу голос Ван. Она рассказывает о какой-то Черной Ведьме. Похоже, оценивает возможность ее вступления в альянс. Несбит высказывает свое мнение, не слишком позитивное. Раздается женский голос. Ван отвечает. Называет женщину Иск.

А потом я слышу еще один голос, который узнаю немедленно. Я узнал бы его где и когда угодно, но сейчас у меня перехватывает дыхание. Сначала мне хочется бежать. Я гляжу на Габриэля, тот сразу понимает — что-то не так, и успевает схватить меня за руку и прижать спиной к стене, когда я уже делаю шаг к дверям. И я все-таки сдерживаюсь. Успокаиваю себя, глубоко и размеренно дыша.

Габриэль одними губами спрашивает:

— Что случилось?

Я шепчу:

— Ничего. Все в порядке.

Но он смотрит на меня, в его взгляде вопрос.

— Я в порядке, — настаиваю я, отвечая на его взгляд. И даже сам в это верю.

— Я знаю, кто там внутри. И почему они не хотели, чтобы я тут был.

Он смотрит на меня все так же настороженно.

— Кто?

Странно, но я не могу произнести ее имя. Я трясу головой, и мне кажется, что на мне снова ошейник и мне нечем дышать. Я будто опять погружаюсь в то время, когда она била меня, давала мне пощечины, заковывала в цепи, глушила своим Даром. Оттолкнув Габриэля, я делаю шаг в комнату, на ходу вытаскивая нож, и говорю:

— Моя наставница и опекунша.

 

МОЯ НАСТАВНИЦА

И ОПЕКУНША

Селия встает. Она одета по-прежнему, как солдат: черные ботинки, зеленые холщовые штаны, зеленая рубашка. И прическа та же: короткий ежик, такой редкий, что сквозь него просвечивает череп. И лицо такое же бледное и страшное, как всегда.

— Натан. Рада тебя видеть. — Можно подумать, что я — друг семьи, с которым она не видалась пару недель.

Я качаю головой.

— Нет. Не рада.

Я делаю шаг вперед, мой нож у меня в руке. Тут встает Несбит, и я вижу у него в руке пистолет, направленный на меня. Появляется Габриэль, у него тоже пистолет, он направлен на Несбита.

— В чем дело? — спрашиваю я. — Зачем она здесь?

Ван встает и делает Селии знак сесть.

— Селия сотрудничает с альянсом. Она одна из тех Белых Ведьм, которые взбунтовались против Сола, Белого Совета и Охотников и помогают нам.

Я качаю головой.

— Нет.

Ван говорит:

— Несбит, пожалуйста, убери свой пистолет. Уверена, что Натан никому не причинит вреда.

Несбит крутит пистолет на пальце.

— Я бы все равно стрелял не наповал, парень, ты же знаешь. — И он кладет пистолет в карман пиджака.

— Габриэль, и ты, пожалуйста? тоже, — говорит Ван.

Но Габриэль продолжает держать Несбита на мушке.

— Не уберу, пока Натан не попросит.

— Целься в Белую Охотницу, Габриэль, — говорю я, и его рука тут же разворачивается в сторону Селии.

Ван вздыхает.

— Натан, вот почему я не хотела, чтобы ты был здесь, по крайней мере, до тех пор, пока я не поговорю с Селией и не объясню тебе, как устроен альянс и кто в нем участвует.

— И вы еще хотите, чтобы я присоединился! К ней!

— Да, Натан, хочу. — Ван садится и достает портсигар. — А кого, по-твоему, нам следовало пригласить? Кого, Натан? Только хороших Белых Ведьм? Нам нужны бойцы, люди, которые знают, как действуют Охотники, и, могу тебя заверить, лучше Селии в этом деле нет никого. — Ван закуривает сигарету, делает глубокую затяжку и выпускает в мою сторону большой плюмаж красного дыма. Кажется, не для того, чтобы успокоить меня, а чтобы дать выход раздражению.

— Я хотела сказать тебе о Селии потом, когда мы выручим Анну-Лизу, но, возможно, так даже лучше. Если ты не можешь работать с Селией, тогда иди, спрячься под какой-нибудь камень и сиди под ним всю жизнь, никто о тебе и не вспомнит. Но если ты хочешь, чтобы я помогла тебе освободить твою девушку, то тебе придется сотрудничать с повстанцами, а значит, и с Селией тоже.

Она знает, что выбора у меня на самом деле нет. Но она должна понимать и то, что я могу уйти и потом, когда она выполнит свою часть сделки. Наверное, она уверена, что я буду считать себя связанным с повстанцами долгом чести. Ну, это мы еще посмотрим.

Продолжая курить, Ван говорит:

— Пожалуйста, попроси Габриэля опустить пистолет.

Я мешкаю, потом демонстративно убираю нож. И говорю:

— Габриэль, дай мне твой пистолет… пожалуйста.

Он без колебаний протягивает его мне, я беру его, делаю шаг к Селии и прижимаю дуло к ее лбу. Я хочу знать, каково это — поступать так, иметь над ней достаточно власти.

Селия поднимает глаза и встречает мой взгляд. У нее светло-голубые глаза, в них плавают несколько серебряных пылинок. Я имитирую звук выстрела, но она даже не вздрагивает. Я держу пистолет у ее лба, наслаждаюсь ощущением.

Я говорю ей:

— Что же ты не пользуешься своим Даром? — В другое время я бы уже давно стоял на коленях.

— Я не буду использовать его против тебя, Натан. Мы же теперь на одной стороне.

— Неужели? — Не отводя взгляда от глаз Селии, я спрашиваю у Ван: — Откуда ты знаешь, что она не шпионка?

— Я знаю, что она шпионка, Натан. Она шпионит для нас. Селия передала нам много полезной информации о Соле, Совете и Охотниках.

— Я сейчас в Испании потому, что меня послал сюда с официальным заданием Совет, Натан, — говорит Селия. — Они вернули меня на активную работу. Мне поручено выследить самых опасных Черных Ведьм и Колдунов, по списку. Возможно, тебе будет приятно узнать, что возглавляешь его ты и твой отец.

— Я же половинный.

— С тех пор как ты бежал из здания Совета, тебя объявили Черным. Не знаю, что именно рассказала тебе Ван, но твой побег имел важные последствия. Сол теперь возглавляет Совет, а его дружок Уолленд творит все, что пожелает. Поэтому я и помогаю альянсу. Я не люблю кое-кого из Черных, Натан, ты это знаешь, но еще меньше я люблю преступников и злодеев, а Сол и Уолленд как раз они и есть.

— Что-то раньше ты не особо возражала против них обоих. Когда держала меня в клетке по приказу Сола.

— Как я уже сказала, после твоего побега многое изменилось.

— Да. Теперь я держу пистолет у твоего лба.

Она смотрит на меня, все та же спокойная, уравновешенная Селия.

— Я понимаю, что ты сердит на меня, Натан. Но я тебе не враг. И никогда им не была.

Я посылаю ее по известному адресу. Добавляю еще пару ласковых.

— Сол твой враг. Он враг всех истинных ведьм, он и Уолленд. Они зло. Они не настоящие ведьмы. Сол, пока он у власти, опасен для всех ведьм, Черных и Белых. Я всю свою жизнь защищала Белых Ведьм от Черных, но сейчас даже они не представляют такой опасности для белой общины, как Сол. — Она моргает. — Я искренне верю в это, Натан.

— Я держу пистолет у твоего лба. Опасность для тебя представляю я.

— Что верно, то верно. Но если ты не спустишь курок сейчас, то я буду работать с альянсом ради устранения от власти Сола и его прихвостней. Сделать это силами одних Белых не удастся. Большинство из них либо слишком слабы, либо куплены Солом. Всех, кто жалуется на него, наказывают.

Я думаю об Арране и Деборе, но спрашивать о них не стану. Я не хочу слышать их имена из уст Селии.

Ван говорит:

— Пожалуйста, положи пистолет, Натан.

— Нет.

— Я покажу тебе свидетельства жестокостей Сола, их привезла Селия. — Ван протягивает мне какие-то бумаги. — Фотографии Белых Ведьм, осужденных и замученных до смерти за критику Сола и его режима, каждая с описанием. Все подробно, кто, когда и где. Смертные приговоры подписаны самим Солом. — Она пролистывает еще какие-то бумаги. — А вот убийства Черных во Франции. Списки имен.

— Мне не интересно.

— А зря. — Это говорит другая женщина. Наверное, Иск. У нее в руках тоже бумаги. — Многие Черные считают меня бесчувственной и жестокой, но это… — и она протягивает мне листок, — переходит все границы.

Я беру листок. Это фотография, на ней изображены трое: мать, отец, дочь. Отец висит в петле, перекинутой через потолочную балку. Наверное, у себя дома. Мать и дочь на коленях. Мать плачет, ее били по лицу, судя по синякам. У дочери лицо странное. Из одной пустой глазницы течет кровь. В другую втыкают нож.

— Твоя сестра, Дебора, многим рисковала, чтобы добыть это для нас. Она работает с нами. И верит, как мы…

— Заткнись. — Мне надо подумать, но я не могу думать, когда говорят о Деборе. Хотя я вполне могу представить среди повстанцев Дебору; ей всегда претила несправедливость. Но теперь я думаю только о Селии. И говорю:

— В Британии годами убивали Черных Ведьм, и Селия участвовала в этом. Преследовали Белых Ведьм, которые помогали Черным. И она тоже.

— Большинство Черных покинули Британию, Натан, — говорит Ван, — хотя верно и то, что многих убили. Но тогда все было по-другому. Сол убивает без разбора — и их, и нас. Он уже поставил убийства на поток, дальше будет только хуже.

Селия говорит:

— И Сол опасен не только для Черных Ведьм, Натан. Твой отец убил мою сестру, но Сол сотворил кое-что похуже. Он убил мою прежнюю партнершу, Охотницу на пенсии, и моя племянница тоже в списке осужденных. Их единственное преступление в том, что им не нравится режим Сола. Он должен защищать Белых Ведьм. А он предает нас.

Что ни говори, а Селия никогда не лжет. В этом на нее можно положиться. Когда я был ее пленником, она часто не говорила мне всей правды, но никогда не лгала. Я опускаю руку, поворачиваюсь к ней спиной и выхожу на балкон, где можно отдышаться.

 

ИСК

Габриэль со мной, он сидит на полу балкона. Я молчу, говорить не хочется. Пистолет по-прежнему у меня в руках, но я уже наигрался в эти штуки и отдаю его Габриэлю.

Через пару минут я говорю:

— Наверное, она знает что-нибудь и об Арране. За ним вечно присматривали Охотники. Ты не можешь пойти и спросить ее о нем, а заодно и еще что-нибудь о Деборе?

— Могу, если ты хочешь. А ты сам не можешь?

Я мотаю головой. Слезы наворачиваются мне на глаза, столько всего вдруг вспомнилось обо мне и Селии. Я говорю Габриэлю:

— Я был еще совсем мальчишкой. Она держала меня на цепи в клетке, била меня… — И я думаю о том, сколько пощечин и оплеух я от нее вытерпел и сколько раз она испытывала на мне свой Дар. — Из-за нее я пытался убить себя, Габриэль. Я был тогда мальчишкой.

Час спустя Селия уходит, и я сижу в комнате с другими. Селия рассказала Габриэлю, что Арран по-прежнему в Лондоне, учится на врача. Он хочет присоединиться к повстанцам — он очень сочувствует их делу, — но он в опасности, за ним непрерывно следят. Всем известно, что он ненавидит Совет. Дебора работает в архивах Совета. Должность незначительная, зато дает доступ ко всем старым документам, а она сама ухитряется раздобыть и новые. По всей видимости, в этом ее необычный Дар. Изо дня в день она рискует жизнью, переправляя информацию Селии. Селия сказала, что заговорила о Деборе только потому, что хочет, чтобы я присоединился к альянсу, а еще потому, что Деборе, как она надеется, скоро придется бежать к нам, ведь она всегда под подозрением.

Я чувствую, как у меня разбегаются мысли. Раньше, когда я составлял список тех, кого я ненавижу, Селии в нем никогда не было, да я и сейчас не испытываю к ней ненависти, но я зол. Похоже, Габриэль прав: редко бывает так, чтобы я ни на кого не злился, а сейчас я даже злее, чем тогда, когда был пленником — ведь теперь я оглядываюсь на свое прошлое и вижу в нем жестокость и несправедливость, но ничего поделать не могу.

А еще меня потрясла не только Селия, но и Габриэль. Он доверился мне. Он вытащил пистолет, чтобы защитить меня, а потом отдал его мне по первому требованию, хотя сам наверняка опасался, не зайду ли я слишком далеко. Вряд ли он знал, что я собираюсь с ним делать, ведь я и сам этого не знал.

Я смотрю на Габриэля. Он сидит на полу, как и я, по-восточному скрестив ноги. Его волосы убраны за уши. Он красивый и смелый, добрый и умный, а еще веселый: лучшего друга и пожелать нельзя. У меня вообще было не так много друзей: Анна-Лиза, Эллен и Габриэль. И я знаю, что именно он знает меня лучше всех остальных, именно он верит в меня без всяких оговорок. Даже Арран не доверял мне настолько, насколько доверяет Габриэль. И когда он поцеловал меня, то сделал это так, что мне не стало потом противно. Он хотел доказать мне, что я не монстр. Наверняка он знал, что рискует: ведь я мог его оттолкнуть. И насколько проще все было бы, не люби я Анну-Лизу. Испытывай я к Габриэлю те же чувства, какие испытываю к ней. Он говорит, что не может без меня, и я тоже: я не могу без Анны-Лизы. Не могу представить себе счастливой жизни без нее. Есть лишь одно место, где я хочу быть: рядом с ней.

Габриэль поворачивается ко мне, ловит мой взгляд, и выражение его лица тут же меняется.

— Что? — спрашивает он.

Я качаю головой и одними губами шепчу: «Ничего». И заставляю себя перестать думать о нем и сосредоточиться на происходящем.

Мы сидим на больших подушках, разложенных в комнате по кругу. Пол покрыт ковром, персидским наверное. Точнее, не одним ковром, а несколькими: они лежат друг на друге, два или три сразу, и мягко пружинят под нами. Комната полутемная, но богатая — вокруг все сплошь красное и золотое.

Напротив меня сидит Иск — крупная женщина в тюрбане, шелковых шлепанцах и многоцветном одеянии в несколько слоев — фиолетовом, золотом, красном. Ее пухлые руки так и порхают вокруг нее во время разговора. У нее длинные, крашенные золотым лаком ногти, а ее пальцев почти не видно из-под брони колец и перстней. Нас представили, и она приказала принести чай. И вот в комнату входят две девочки с огромными круглыми деревянными подносами в руках. Чай разливают в маленькие чашки. На тарелочках лежит что-то похожее на рахат-лукум, орехи и крупный черный виноград.

Иск провожает девочек взглядом и, когда дверь за ними закрывается, спрашивает у Ван:

— Ну, как они тебе?

— Кто, девочки? Не знаю. Трудно сказать, выйдет из подмастерья толк или нет, пока с ним не поработаешь.

— Наверное, мне лучше спросить твоего мнения, Несбит.

Он одним глотком выпивает свой чай и говорит:

— Уверен, ты получишь за них хорошую цену.

— Увы, я так не думаю. В тяжелые времена в дефиците все, кроме людей. Цены на травы и цветы для защитных снадобий взлетели сейчас до небес, а вот на подмастерьев они как раз падают.

До сих пор я сидел тихо, но тут не удержался и спросил:

— А вы что, торгуете девочками?

Иск поворачивается ко мне. Глаза у нее карие, как у Габриэля, но меньше, затерялись в складках пухлой бежевой плоти. Носик тоже маленький, зато губы полные и ярко накрашены красной помадой. Она говорит:

— И не только, мальчиками тоже. Правда, они редко кому нужны.

— Вы продаете их как рабов?

— Вовсе нет. Они не рабы, а дорогостоящие подмастерья. И цены на них сравнимы с сумами трансферов в футболе. Так что они скорее профессиональные футболисты, чем рабы.

— Они и получают так же? Как футболисты?

Иск смеется:

— Они бесплатно получают самое качественное образование. А тех, кто проявит себя особенно хорошо, ждет честь учиться у игроков высшей лиги. Так училась я сама. И Ван.

— А что ждет тех, кто проявит себя не слишком хорошо?

— Иные владельцы мирятся и с не самым лучшим результатом; другие нет, отсюда и постоянный оборот товара на рынке учеников.

— Я слышал, Меркури ела маленьких мальчиков — может, это были ее неудачные ученики?

— Вряд ли она их ест, скорее, приберегает для последующего использования, — в качестве бутылированных ингредиентов в основном.

— А мой отец? У него есть ученики?

Иск отвечает не сразу.

— У меня он никогда никого не покупал. Но, может быть, ты планируешь сам скоро подыскивать учеников? Обращайся прямо ко мне, я тебе подберу самых лучших.

— Нет, — говорю я, — рабы мне не нужны.

Она берет чашку, подносит к губам, делает глоток:

— Ну, смотри, может, еще передумаешь.

— А ты не собираешься предложить кого-нибудь из них Меркури? — спрашивает Ван.

— В настоящий момент Меркури не работает со мной напрямую. Я слышала, Охотники плотно сели ей на хвост в Швейцарии, и с тех пор она оборвала контакты со всеми, кроме Пайлот. Соблюдает осторожность. Я уже послала к Пайлот одну девчушку для Меркури. Злючка еще та, но умница и способная ученица. Меркури понадобятся лучшие из лучших, чтобы заменить умершую Розу.

— Роза не умерла. Ее убили. Застрелил Охотники, — говорю я.

— Увы, — отвечает Иск, растянув ярко-красные губы в широченной улыбке. — Катастрофы, как всегда, создают новые возможности для бизнеса.

— Что ж, надеюсь, вы получите хорошую прибыль, — говорю я.

— А ты не знаешь, где сейчас Пайлот? — спрашивает Ван. — Мы тоже хотим провернуть одно дело с Меркури.

Иск долго смотрит на Ван, потом отвечает:

— В Пиренеях, в маленькой деревушке за Эткзаларом. Последний дом в верхней части улицы.

— Спасибо. — Ван берет кусочек рахат-лукума, бледно-розовый, как ее костюм.

Десять минут спустя мы уже сидим в машине.

Ван пристегивается ремнем безопасности и командует:

— Поехали.

Одной рукой набирая что-то в навигаторе, Несбит другой выворачивает руль, и машина, визжа по асфальту шинами, отъезжает от тротуара.

— Вы доверяете Иск? — спрашиваю я. — Она не пошлет нас в ловушку? Вряд ли ее интересует что-нибудь, кроме денег.

— Она прекрасная Черная Ведьма. И никому нас не продаст.

— Продает же она девочек в рабство.

— Они вольны сами выбирать, идти им к новому хозяину или нет.

— Если им некуда идти и у них нет никого, кто приглядел бы за ними, позаботился бы о них, то они не вольны.

— Может, вернемся, ты их купишь и будешь сам заботиться о них?

Я не отвечаю.

Ван оборачивается и вопросительно смотрит на меня.

— Вряд ли я то, о чем они мечтают.

Ван улыбается.

— Верно.

 

ПАЙЛОТ

Уже сильно за полночь, когда мы прибываем в крохотную горную деревушку. Дорога заняла почти шесть часов, мы ехали без остановки. В каком-то городе, понятия не имею, как он назывался, Несбит сменил прежнюю машину на полноприводную, и теперь она — с Ван внутри — стоит у подножия холма, потому что в этих местах любой автомобиль привлекает слишком много внимания. Здесь вообще мало машин, а те, которые есть, старые и разбитые. Сейчас мы — Габриэль, Несбит и я — идем по деревенской улице вверх, поднимаясь на самую вершину холма. Дом Пайлот там, на самом краю деревни, и нам видна крохотная желтая звездочка света — где-то в нижнем этаже горит огонь.

Ван считает, что ее присутствие вызовет ненужные проблемы. У них с Пайлот случались разногласия в прошлом, хотя до сих пор она об этом не упоминала. Но это все равно, ведь переговоры будет вести Габриэль, которого Пайлот знает и которому доверяет.

Я то и дело забегаю вперед и возвращаюсь к своим спутникам, которые идут очень медленно.

— Ты как щенок, спущенный с поводка, — говорит Несбит. Темно, но он наверняка увидит палец, который я ему показал. — Идти надо медленно, смотреть во все глаза. В наши дни осторожности много не бывает, — ворчит он.

Мы подходим к маленькому домишку, Несбит тихонько стучит в дверь, мы ждем.

И ждем.

И ждем.

Свет в нижнем этаже моргнул — кто-то прошел между лампой и окном. Тишина.

— Que quieres? — Тихий голос раздается не со стороны двери, а позади нас.

Мы, как один, оборачиваемся и видим на дорожке позади нас женщину — невероятно высокую, с невероятно длинными волосами: черная грива окутывает ее почти до колен, точно плащ.

Габриэль выходит вперед. Раскинув руки, он приветствует ее:

— Пайлот, как я рад тебя видеть.

Не улыбнувшись, она наклоняется к нему, и они обмениваются перекрестным поцелуем в обе щеки — начало многообещающее. Габриэль переходит на французский — кажется, представляет нас. И тут я понимаю, что мы с Несбитом поцелуев от нее не дождемся, никогда в жизни. Глядя на меня, она едва не скалит зубы, как собака, а на Несбита ей, кажется, хочется плюнуть.

Рывком повернувшись к нам спиной — такие порывистые движения ей с ее ростом как-то не к лицу, — она шагает к дому. Мы медленно плетемся за ней, Габриэль впереди, мы с Несбитом сзади, и я говорю:

— У нее такой вид, как будто мы ее сильно раздражаем.

— Не бери на свой счет. Просто она сноб. Они почти все такие. Ван — та необычайно либеральна в своих взглядах, да и молодой Габриэль тоже. Для Иск важен только бизнес. Вообще среди Черных Ведьм есть удивительно свободомыслящие люди, но есть и снобы, как… как Пайлот. Она терпеть не может шавок.

— Шавок?

— Не породистых. Полукровок. Она признает только беспримесно-Черную кровь.

— Спорю, половина Белой крови в ее глазах куда хуже, чем половина фейнской.

Несбит подталкивает меня в плечо.

— Не трусь, парень, ты все равно мне нравишься. — И он кладет руку мне на плечи. — Нам, шавкам, лучше держаться вместе. Один за всех, все за одного.

Я отталкиваю Несбита, он смеется.

Позади дома открывается патио с навесом из виноградной лозы, под ним в яме горит костер. Похоже, что Пайлот не спала. А может, она спит здесь. Мы рассаживаемся на больших пыльных подушках вокруг костра, — точнее, рассаживаются Габриэль с Пайлот; нам с Несбитом отведены места во внешнем круге, на протертом до дыр ковре.

Пайлот зовет кого-то, появляется девочка. Она худая, мышастые волосы спутаны и, кажется, живут собственной жизнью, столько в них вшей. При виде нас она хмурится и, едва выслушав инструкции Пайлот, уходит в дом.

Несбит наклоняется ко мне:

— Ей велели принести нам воды. Я бы не стал пить на твоем месте, парень: она наверняка туда плюнет.

Пару минут спустя девочка появляется с оливками и графином вина. Потом она еще несколько раз ходит туда-сюда, принося хлеб, оливковое масло, помидоры, перцы, и все это для Габриэля и Пайлот. Несбит прав: мы действительно получаем только по стакану воды, причем стаканы грязные.

Габриэль говорит с Пайлот. По-моему, он объясняет ей, что произошло. Раз или два мне кажется, что я слышу свое имя, но разговор идет на французском, так что я могу ошибаться.

Они все говорят и говорят.

Дом старый и страшный. Низкая оштукатуренная стена вокруг патио, раньше белая, теперь совсем посерела. Поверху стена надставлена деревянной решеткой, по которой вьется лоза, поднимаясь над стеной, накрывая собой патио и соединяя изгородь с домом.

Габриэль и Пайлот сидят по-восточному. Пайлот подбрасывает полено в костер, Габриэль внимательно следит за ней, продолжая разговор.

Несбит развалился на ковре и дремлет. Он говорит мне:

— Похоже, это долгая песня. — Я тоже ложусь, — уже и не помню, когда я нормально спал в последний раз.

Я открываю глаза. Через просветы между виноградными листьями в лицо мне бьет солнце.

Несбит лежит на спине, прикрыв лицо согнутой в локте рукой, но я вижу, что он не спит и, кажется, слушает разговор, который все еще продолжается между Габриэлем и Пайлот. Несбит зевает.

Я сажусь. На потертый ковер рядом со мной шлепается кузнечик. Он начинает стрекотать, но, когда я протягиваю к нему руку, прыгает куда-то дальше. Тут я понимаю, что кузнечиков кругом полно, их треск то нарастает, то ослабевает, точно пульсируя на жаре. Похоже на треск мобильных телефонов, только кузнечиков я слышу в ушах, а не в голове.

Я встаю, потягиваюсь, зеваю и подхожу к краю патио взглянуть сквозь живой навес на окружающие нас сухие холмы.

Габриэль и Пайлот умолкают.

Я слышу кузнечиков. Целое море кузнечиков. А еще, стоит им немного притихнуть, в голове начинается знакомое шшшшшшшш. Звук такой тихий, что я даже сомневаюсь, не кажется ли мне. Я отхожу в угол послушать, а не посмотреть.

Несбит уже около меня.

— Что?

— Не знаю. Ты что-нибудь видишь?

Несбит взглядывает сквозь листья. Качает головой.

— Ночью я вижу лучше.

И тут я снова засекаю этот звук — он такой короткий, что почти тонет в стрекотании кузнечиков, но он все же был, и слышал я его именно в голове, в этом я уверен.

— Там кто-то с мобильным телефоном, — говорю я. — Может быть, фейн.

— Один? — спрашивает Несбит.

— Не знаю, — говорю я.

— Пошли, посмотрим.

Я поворачиваюсь к Габриэлю.

— Подождешь здесь? Мы пойдем, проверим.

Он кивает. У Пайлот не слищком встревоженный вид.

Мы с Несбитом расходимся: я забираю от дома влево, он — вправо. Я иду, из травы передо мной выскакивают кузнечики, оглушая меня своим треском. Когда дом Пайлот превращается в маленький прямоугольник вдалеке, я поворачиваю к холму и медленно поднимаюсь, оставляя дом все время справа. Подъем кажется нескончаемым. Я забираю еще чуть дальше влево и оказываюсь на краю узкой сухой лощинки, метра три глубиной, с крутыми склонами. Из-под моей ноги вниз соскальзывает камень. Я чертыхаюсь про себя и замираю. И тут же с удивлением обнаруживаю, что моя неуклюжесть не осталась без награды, потому что я опять слышу шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Не могу точно сказать, в какой стороне от меня мобильник, похоже, что выше по холму, и, наверное, я слышу его, когда его владелец — или владелица — двигается, как вот сейчас, когда я уронил камень. Я догадываюсь, что если владелица телефона — Охотница, то она наверняка лежит на краю долины и наблюдает за домом Пайлот. Она хорошо спряталась, ее укрытие блокирует шум телефона, так что я слышу его, только когда она приподнимается, чтобы посмотреть.

Теперь я быстро спускаюсь по холму вниз, снова останавливаюсь. Прислушиваюсь.

Ничего, только кузнечики.

Медленно и осторожно я схожу в лощину, выбирая места, куда поставить ногу, чтобы не свернуть ни одного камня, а на дне останавливаюсь и опять слушаю.

Кузнечики.

Теперь по противоположному склону вверх, так же медленно и осторожно. Потом, пригнувшись, быстро перебегаю к группе олив, за ними оглядываюсь направо. Все тихо, ничего не шевелится. Останавливаюсь, смотрю налево — ничего — оглядываюсь вокруг. Далеко у подножия холма видны дома на краю деревни, но дома Пайлот отсюда не видно.

Я поворачиваюсь к холму лицом, закрываю глаза и слушаю. шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш

Теперь я, кажется, знаю, где прячется Охотница, а в том, что это именно она, я не сомневаюсь. Ни у кого другого просто не может быть причин, чтобы сидеть на этом холме, да еще прятаться. На секунду я задумываюсь, не выпустить ли зверя, но потом решаю, что человеком у меня будет больше шансов. Селия подготовила меня к подобным схваткам, и теперь самое время опробовать ее науку.

Со всей возможной быстротой я возвращаюсь назад, вправо, к сухой ложбине. И вижу ее. Фигура в черном распласталась на земле, отсюда видна как на ладони, скрыта только от дома Пайлот. Смотрит в бинокль. Похоже, она еще не в курсе, что мы с Несбитом вышли на разведку.

А где же ее напарница? И вообще, сколько их тут, двое или больше? Очень возможно, что больше.

И как они нашли Пайлот? Кто нас выдал: Иск или Селия? А может, кто-то в Барселоне увидел нас и проследил до дома Пайлот? Или за ним следят уже давно? А Ван — может, ее уже схватили?

Трудно будет подобраться к этой Охотнице неслышно. Она хорошо выбрала место для наблюдения, напасть на нее сзади почти невозможно, а ведь мне именно это и нужно. Я знаю, что в бою ей против меня не выстоять, но суть в том, чтобы перехватить ее раньше, чем она успеет поднять тревогу. К тому же мне совсем не хочется, чтобы она обернулась и выстрелила в меня.

Я начинаю подкрадываться, не спуская глаз с черной фигуры… как в детской игре. Мне некуда спрятаться, и если она обернется, то мне крышка, но она здесь затем, чтобы следить за домом, так что нечего ей по сторонам головой вертеть, да она не станет, если я все сделаю тихо. Итак, я медленно крадусь вдоль склона лощины, еле дыша, не отрывая глаз от земли, выбираю место для каждого следующего шага, и тут — она как раз ерзает, лежа на животе, поправляет бинокль, — под моей левой ногой осыпается сухая песчаная почва, но тихо, ничего не случилось. Я делаю еще шаг ко дну лощины. Теперь я смотрю на Охотницу не отрываясь, а она всего в двух метрах надо мной. Мой нож уже у меня в левой руке.

В два длинных прыжка я достигаю ее, хватаю правой рукой за лодыжку и сдергиваю вниз. У нее отличная реакция — она вопит, извивается и брыкается так, что успевает хорошо пнуть меня еще до того, как мой нож оказывается в ее горле. Руку мне заливает кровь. Искры в ее глазах гаснут. Я удивлен тем, как быстро все закончилось.

Ребра болят. Наверное, перелом. Я заживляюсь. Вызывая целительный зуд, я все еще держу ее тело с моим ножом у нее в горле. У нее есть радио и наушник, но она не успела предупредить других. Я подношу наушник к уху, но не могу переносить треск, который поднимается от него у меня в голове. Зато теперь мне ясно, почему я почувствовал их с такого расстояния — у них не только мобильники, но и радио.

Я тщательно протираю нож об ее штаны. Кладу ее тело так, чтобы оно не сползло вниз и не наделало шуму. Потом беру ее бинокль и забираюсь туда, откуда она следила за домом.

Бинокль отличный. Я вижу дом Пайлот, патио и виноград; частично вижу Габриэля, но совсем не вижу Пайлот. Бинокль делает свое дело, но и виноград тоже. Охотницы не знают, что мы с Несбитом вышли пройтись, а может, и вообще не знают, что мы здесь.

Я оглядываю холм в поисках партнерши моей Охотницы и Несбига. Довольно далеко от того места, где я лежу, я замечаю один черный силуэт — Охотница, — немного погодя другой. Несбит? Нет! Еще Охотница. Смотрю дальше, вижу еще один. Снова Охотница. Черт! Их тут четверо, а я даже не знаю, где Несбит.

Но если бы его поймали, уже поднялся бы шум, а так…

И тут я вижу его. Он занят тем же, чем пару минут назад был занят и я: подкрадывается сзади к той Охотнице, которая напротив меня. Это хорошо, но у меня такое чувство, что Несбит не знает про других, и, по-моему, та, что справа, сможет его увидеть. Черт!

Я соскальзываю в лощину к телу убитой мной Охотницы. Хватаю ее пистолет. Вообще-то я предпочел бы обойтись без него, но сейчас выбора у меня нет, и я несусь по холму вверх, прячась в ложбине и стараясь не поднимать лишнего шума, хотя скорость сейчас важнее тишины.

Пробегаю метров триста; думаю, этого хватит. Поднимаюсь по склону лощины, падаю на живот, смотрю в бинокль. Несбит теперь ниже и наискосок от меня, нагнулся над Охотницей, вполне мертвой с виду. Но та Охотница, что дальше меня, подалась назад и вот-вот увидит Несбита. Другая, ближе ко мне, не двигается, но напряженно смотрит туда, где была моя Охотница. Теперь они знают, что мы здесь. Увидели Несбита и связались друг с другом по радио, а теперь дивятся, почему первая Охотница не отвечает.

Надо как можно скорее подобраться к той Охотнице, что ближе ко мне, и, надеюсь, что Несбит разберется пока со второй.

Моя цель в ста метрах правее и ниже меня. Я понимаю, что сейчас важна не тишина, а скорость, но все же стараюсь не шуметь, подбегая к ней как можно ближе. Поднимаю пистолет, хотя сам знаю, что стрелок я никакой и шансов у меня нет, если только я не подойду вплотную. Я почти рядом, когда она слышит меня и оборачивается. Я стреляю и попадаю ей в ногу. Она откатывается, стреляет и, к моему удивлению, промахивается. Я несусь к ней, на бегу расстреливая всю обойму, а когда подбегаю, нож уже у меня в руке, через секунду его клинок жалит ее сначала в живот, потом в шею. Я отпускаю ее тело и чувствую, как мне жжет голову. Она не промахнулась, ее пуля оцарапала мне череп. Течет кровь. Я заживляюсь, поднося бинокль к глазам.

Несбит стоит возле мертвой Охотницы и наблюдает за мной.

Я осматриваю холм и вижу четвертую Охотницу. Теперь он ее тоже увидел. Он берет пистолет мертвой Охотницы и ложится рядом с ее телом.

Последняя Охотница переводит взгляд с Несбита на меня, и я вижу, как она вытаскивает телефон. Набирает базу. Если она дозвонится, глазом не успеешь моргнуть, как вокруг будет полно Охотников.

Я бегу к ней. Кричу Несбиту:

— Стреляй!

Несбит стреляет. Много раз. Не думал, что он такой никудышний стрелок.

Охотница приседает и, говоря по телефону, стреляет в Несбита, а я уже почти поравнялся с ней. Поздно: она позвонила. Я бегу к ней сверху. Она оборачивается и стреляет в меня, но промахивается. Она напугана. Несбит снова стреляет в нее, но она уже сорвалась с места и мчится вниз, к дому Пайлот. Она бегает быстро, но я, кажется, успею ее перехватить. Я несусь по склону вниз, но склон помогает не только мне, но и Охотнице, и она вбегает в патио, паля направо и налево. Буквально. Как в каком-нибудь отвязном голливудском боевике.

Я догоняю ее, но она, вцепившись в виноградную лозу, спиной вперед валится мне навстречу. Я вижу ее черные блестящие волосы, собранные в конский хвост, который приближается ко мне, вижу, как ее рука тянет за собой лозу, и по тому, как движется ее тело, я уже знаю, что она мертва.

Она падает на землю. Ее лицо спокойно. Прямо посреди лба дырочка — маленькая, идеально круглая и глубокая — след пули.

За ней стоит Габриэль на одном колене и целится в меня. Его рука с пистолетом напряжена. Лицо ничего не выражает.

— Это я! — кричу я, на всякий случай вытягивая вперед руки.

Несбит тормозит рядом со мной и добавляет:

— И я. — А потом говорит: — Вот черт!

Пайлот лежит на земле, завалившись на бок. Девчонка стоит возле нее на коленях и держит ее за руку. По ее платью расплываются два красных пятна — одно на плече, другое на животе.

Габриэль склоняется над ней, щупает пульс.

— Еще жива.

Я говорю ему:

— Четверо Охотниц следили за домом. Одна позвонила на базу или куда они там звонят. Надо сматываться.

— Рядом с машиной их может оказаться еще больше. Они могли схватить Ван.

Несбит говорит:

— Я проверю. Если через две минуты не вернусь с машиной, значит, беда. — И он исчезает.

Габриэль наклоняется к девочке и тихо и медленно говорит что-то ей по-французски. Она не отвечает и все так же держит руку Пайлот. Габриэль просит ее о чем-то. Она кивает. Он берет руку Пайлот вместо нее, а девчонка скрывается в доме.

Я подхожу к стене дома и вскарабкиваюсь на невысокую ограду, откуда хорошо видна дорога, и в ту же минуту слышу рев двигателя внедорожника, а через секунду он сам вылетает из-за поворота и на бешеной скорости мчится к дому. Внутри Ван и Несбит.

Я возвращаюсь к Габриэлю.

— Несбит здесь. — Скрип тормозов по ту сторону дома подтверждает мои слова.

Габриэль поднимает на руки Пайлот, она вскрикивает.

Габриэль говорит:

— Я велел девчонке собрать все необходимое. Через минуту уезжаем.

И он несет Пайлот за дом.

Десять секунд спустя на пороге появляется девчонка — она в неуклюжих ботинках и с бледно-розовым рюкзачком, набитым так, что, того гляди, лопнет. Я подхожу к ней и хватаю ее за руку. Но она вырывается и со всех ног бежит за дом, к машине.

 

В ПУТИ

Мы внутри внедорожника, трясемся по горной тропе, возможно, достаточно быстро, чтобы скрыться, но никто пока не осмеливается сказать это вслух. Судя по тому, как Несбит ведет, нам суждено погибнуть скорее в автокатастрофе, чем от охотничьей пули. Мы с Габриэлем на заднем сиденье машины. Поперек нас лежит Пайлот, ее босые ноги прямо на моих коленях. Удивительно, но от них пахнет мятой. Однако сильнее всего сейчас в машине запах страха. Воздух загустел от него. Мы едем уже три часа и за все время не обменялись и парой слов: каждая прошедшая минута укрепляет в нас ощущение того, что мы спаслись. Я вижу профиль Ван и замечаю, что ее челюсти уже не так судорожно сжаты, как раньше, но даже ей было страшно. Ван дала Пайлот снадобье от боли, и, к счастью, та мирно спит все время. Но до тех пор я просто не мог слышать ее крики, да и остальные, думаю, тоже.

Я поворачиваюсь к Габриэлю. Он держит тряпку на животе Пайлот. Тряпка вся пропиталась кровью. У Пайлот такой вид, будто она не проживет и минуты, но у нее и полчаса назад был такой же вид. Обе охотничьи пули по-прежнему у нее внутри. Ван только поглядела на ее раны и сразу сказала, что пулю, которая в животе, она не вытащит, и по тому, как она это сказала, я понял, что это конец. Остается только ждать.

Девчонка скорчилась на полу у ног Габриэля, она убирает с лица Пайлот волосы, что-то шепчет ей.

Габриэль спрашивает меня:

— Ты в порядке?

Я не знаю. Говорю «да» и отворачиваюсь к окну.

— А я нет, — говорит Несбит. — До смерти хочу писать.

Машина, скользя, останавливается. Вокруг нас покатые холмы, поля. Что это за местность, неизвестно. Несбит выключает мотор и выходит из машины. Мы сидим молча, ждем, когда уляжется пыль.

Несбит стоит у машины и писает.

— Благодать какая.

Ван спрашивает у Габриэля:

— Как пульс?

— Слабый. Редкий.

— У Пайлот мощные способности к исцелению, но яд из пуль в конце концов подавит и их.

Несбит наклоняется назад, в машину, и спрашивает:

— Ну как, Габби, Пайлот что-нибудь сказала тебе до того, как ее подстрелили? Вы с ней достаточно долго болтали.

— Да, но я мало узнал. Сначала она говорила, что не знает, где дом Меркури, хотя я был уверен, что она врет. Я льстил ей, как мог, говорил, что она единственная в своем роде, ведь никто не знает Меркури лучше, чем она, и все же осторожно сомневался, что на свете есть хоть один человек, который был бы приглашен в ее дом. Она и тут смолчала. Тогда я сказал, странно, что Меркури больше всех доверяла Розе, урожденной Белой Ведьме, и только она знала доступ в ее настоящий дом. Тут Пайлот не выдержала. Она сказала, что ее тоже приглашали и что она была в доме у Меркури несколько раз. Она и познакомила Розу с Меркури много лет тому назад. Сама привела Розу туда.

— Но она сказала, что честь истинной Черной Ведьмы и дружба с Меркури обязывают ее к тому, чтобы молчать. Меркури не хотела, чтобы кто-нибудь знал, как попасть к ней в дом.

Ван перебивает его:

— Так ты хочешь сказать нам, что ничего не узнал о том, где находится ее дом?

— В общем, да.

— Столько трудов, и все напрасно! — Несбит пинает колесо машины.

Габриэль продолжает:

— Я сказал, что Меркури, возможно, бросила свой дом теперь, когда Охотники висят у нее на хвосте. А может, они его даже нашли. Пайлот рассмеялась и сказала, что его не найдет никто и никогда. Еще она сказала, что собирается отвезти туда эту девчонку, взамен Розы. — Габриэль бросил взгляд на девочку, сидевшую у его ног.

Ван говорит:

— Вряд ли она сказала ей, где именно живет Меркури?

— Пайлот твердо сказала, что только она знает, где это, но никогда никому не скажет. Еще она сказала, что ей самой в этой деревне ничего не грозит. Что рядом с ней отродясь не бывало Охотников. Так что, думаю, они приехали вместе с нами. Значит, либо Иск выдала нас, либо они шли по нашему следу от самой Барселоны.

— Нет, за нами они не шли, иначе меня бы тоже уже здесь не было, — говорит Ван. — Наш внедорожник нельзя было не заметить. Иск по своей воле ничего бы им не сказала, и быстро они тоже от нее ничего не добились бы. Может, кто-то из девчонок? — Она смотрит на Несбита. Тот кивает.

— Значит, Иск мертва или в плену. Если ее схватили, она скажет им о твоей встрече с Селией и о том, что я был там, — говорю я.

— Разумное предположение.

Несбит ругается и обходит машину кругом, попутно пиная ее еще раз.

Девчонка у ног Габриэля шевелится, он что-то говорит ей по-французски. Она отвечает ему так же.

— Перс? — Ван улыбается девочке. — Ее зовут Перс?

— Да, — отвечает Габриэль.

Беседа продолжается по-французски. Ван тоже участвует, и, в довершение всего, в переднюю дверь заглядывает Несбит и тоже вступает в разговор.

Девочка говорит и смотрит на меня, и мне кажется, что я тоже хотел бы сказать ей что-нибудь, но даже по-английски не знаю, как сказать, что мне жалко Пайлот, и я не знаю, что теперь будет с ней, и что жизнь вообще дерьмо, с какой стороны ни глянь. Конечно, Ван может приглядеть за тобой, но приемная мать из нее еще та, да и Несбит был бы своеобразным родителем. Хотя, с другой стороны, все лучше, чем ишачить на Меркури.

И тут по ее глазам я понимаю, что ничего такого она от меня не ждет. А она начинает кричать. Даже не зная французского, я догадываюсь, что она сыплет проклятиями. Ее лицо совсем близко к моему, я вжимаюсь спиной в дверцу машины, а ее слюна брызжет мне в лицо. Габриэль хватает ее обеими руками, оттаскивает от меня, шепчет ей что-то на ухо, но ничего не помогает, она лягает меня, и Габриэлю приходится обхватить ее ногой за ноги, чтобы утихомирить. Я открываю дверцу и вываливаюсь наружу. Встаю, вытирая рукавом оплеванное лицо, и смотрю на клубок из рук и ног на заднем сиденье машины.

— В чем дело?

— Просто она тоже не любит шавок, да еще считает, что это из-за тебя на нас напали Охотники.

Ван выходит из джипа и обходит его кругом, чтобы встать рядом с нами. Она вытаскивает сигарету, Несбит щелкает зажигалкой. Потом Ван протягивает портсигар Габриэлю. Перс что-то кричит и снова брыкается, и я понимаю, что Ван предлагала сигарету ей. Ван поворачивается к Несбиту и говорит:

— Какая строптивая. — И затягивается сигаретой, глотая дым. Потом говорит Габриэлю: — Выясни о ней все, что сможешь.

Габриэль заговаривает с Перс, и она отвечает ему чуть более вежливо. Ван слушает и переводит:

— Ее родители умерли, отец много лет назад, мать недавно, от рук Охотников; сама девчонка сбежала. Ей десять, так она говорит. Пайлот собиралась отвести ее к Меркури.

Ван добавляет:

— Не думаю, чтобы Меркури обрадовалась бы этой мелкой злючке. Но она может оказаться нам полезной. Раз Меркури ищет ученицу, Перс может стать нашим пригласительным билетом в ее дом.

— Остается только найти сам дом.

— Верно, и эта проблема начинает меня утомлять. — Ван снова глубоко затягивается сигаретой. — Габриэль, ты ведь спрашивал у Перс, знает ли она, где дом Меркури?

— Да. Она говорит, что не знает. Я ей верю.

Ван роняет сигарету на землю и смотрит на нее.

— Да, я тоже. А значит, единственный способ узнать это — спросить у самой Пайлот.

— Снадобье? — спрашиваю я.

— Да, но это не так просто. Лучше всего было бы, конечно, зелье правды, но оно долго готовится, требует адаптации к конкретному человеку, да и вообще хорошо работает, только когда человек крепок телом, но слаб духом. А у нас тут костлявая и упрямая умирающая ведьма. Куда сложнее.

— И что?

— Есть другой способ: снадобье, которое дает доступ к ее памяти об этом месте, о том, как она туда ходила, что там делала.

— Видение?

— Да. Я смогу приготовить его, если у меня будет что-нибудь от Пайлот у что-нибудь от Меркури. — Она без особой надежды смотрит на Габриэля. — У тебя, наверное, ничего такого нет?

— Есть булавка, которую я снял с Розы. Меркури делала их сама и давала ей. — Габриэль показывает ее Ван, но та качает головой. — Это магия. Если я воспользуюсь ею, она может исказить магию снадобья.

— Другого выхода нет. Придется пробовать зелье правды, — говорю я.

— У нас мало времени, — стоит на своем Ван.

Габриэль говорит:

— Может, мы просто спросим у нее, когда она придет в себя; вдруг она передумает.

— Вряд ли, но другого выхода у нас нет. Она проснется через пару часов. А до тех пор мы будем отдыхать. Мы все устали.

— Прямо здесь? — переспрашивает Несбит, озираясь на окружающее нас огромное пустое пространство.

— Да, — отвечает Ван. — В месте последнего упокоения Пайлот.

 

КАРТА

Темнеет, я ухожу в поле, ложусь на голую землю и закрываю глаза. В голове у меня каша.

Засыпая, я думаю об Анне-Лизе. Я иду с ней вдоль реки, по цветущему лугу, небо над нашими головами ярко-синее. Мы с ней ложимся на траву, вокруг перекликаются птицы. Ветерок треплет мою рубашку, солнце пригревает лицо. Я перекатываюсь на бок. Анна-Лиза смотрит в небо; ее кожа сияет, раскрасневшись на солнце, и она что-то говорит, шевелит губами, но я не слушаю, а просто думаю о том, как мне нравится смотреть на нее. Я тихонько дую ей в ухо, ожидая, что она улыбнется, но она не улыбается; она продолжает говорить. Я нагибаюсь, чтобы поцеловать ее, но она не отвечает на мой поцелуй, и тогда я ложусь так, чтобы глядеть на нее сверху, прямо ей в глаза. Глаза у нее такие же синие, как всегда, но они не видят меня; они вообще ничего не видят, серебряные блестки в них замерли. Застыли. И тут меня как будто подбрасывает над ней, и я не могу коснуться ее. Она лежит на земле, двигает губами, но не говорит; она хватает ртом воздух, испускает свой последний вздох. Меня уносит от нее все дальше, с высоты я вижу, что она лежит на траве у коттеджа, а Меркури стоит над ней, и штормовой ветер относит меня от нее, и я кричу на Меркури. Тут я просыпаюсь и сажусь.

Габриэль рядом.

— В чем дело? Ты кричал во сне.

— Я в порядке. В порядке. У меня есть кое-что от Меркури.

Ван широко улыбается.

— Отлично.

— Да?

— Да. — В руке у нее клочок бумаги, который дала мне Меркури. Тот самый, на котором она нарисовала карту, чтобы я мог найти дом, где была база Клея.

Сложенный во много раз, он сплющился, не один раз промок и высох, истерся так, что его края стали круглыми, а в центре образовалась дыра. Но это была вещь Меркури — когда-то она принадлежала ей. Лучше того, на нем был ее почерк, еще видимый, и, что важнее всего, если верить Ван, Меркури сама дала его мне — это не украденная вещь, а полученная по желанию дающего.

Идеальный предмет для зелья.

— Разумеется, это означает, что реципиентом видения Пайлот должен стать ты.

— О’кей.

— То есть ты сам приготовишь зелье и сам выпьешь его. Оно как река, текущая через страну ее сознания, несущая ее память к тебе.

— О’кей, — повторяю я, но уже не так беззаботно.

— Тебе придется сделать надрез, из которого она будет вытекать, и стать ее новым вместилищем.

— Какой надрез?

— Для зелья нам нужна ее кровь. Много крови. Тебе придется выжать ее досуха.

— Что?

— Она все равно умирает, Натан.

Раньше я думал, что никогда не буду убивать людей. Помню, в детстве, слушая рассказы о том, как Охотники загоняют Черных Ведьм до смерти, я думал, что ни за что не стану так делать. Никогда никого не убью. И вот, в солидном возрасте полных семнадцати лет, я уже укокошил пятерых. И собираюсь убить шестую. А ведь Пайлот даже не пытается отнять у меня жизнь. Она сама умирает, и это я должен отнять жизнь у нее. Еще одна смерть на моей совести.

И мне становится страшно оттого, что я так мало думаю об этих людях, которых убил. Раньше я считал, что воспоминания о жертвах днями и ночами преследуют их убийц, а сам почти забыл о своих. Вот и надо вспомнить о них сейчас, частью в знак уважения, частью чтобы убедиться, что у меня все же есть чувства. Первая была в Женеве, Охотница, которой я сломал шею. Ее я хорошо помню. Потом была еще Охотница в лесу, та, которая быстро бегала; я убил ее, когда был зверем. Потом был Киеран, которого я совсем не уважаю. Еще двое в Исиании. Первую я помню, она была в сухой лощине. Я убил ее ножом в шею. Вторая лежала под оливковым деревом. Под ним было столько оливок, что земли не видно. Их я хорошо помню: зеленые, крупные, зрелые, иные даже полопались и были похожи на большие зеленые кляксы. А вот Охотницу я помню хуже. Надо же, землю под ней помню, а ее саму нет!

Я убил пятерых людей.

Скоро их станет шестеро.

Если я справлюсь.

Пайлот лежит на земле. Под головой у нее подушка из свернутого в несколько слоев автомобильного коврика. Перс сидит рядом с ней, держит ее за руку. Ван уже несколько часов сидит в окружении пробирок и баночек из своего саквояжа. Она долго толкла и смешивала ингредиенты и вот теперь говорит, что готова. Обращается к Пайлот. Габриэль переводит:

— Она объясняет ей, что мы не будем делать с ней это, если она сама скажет нам, где дом. Она говорит, что сможет облегчить ей боль.

— А что говорит Пайлот? — Но я, кажется, и так догадываюсь.

— В общем, нет.

Тогда Ван заговаривает с Перс, наверное, объясняет, что сейчас будет. Я жду, что Перс плюнет в Ван, бросится на нее с кулаками, будет плакать и жаловаться, но она только держит руку Пайлот и что-то шепчет ей.

Ван говорит мне:

— Перс — злобная маленькая хитрюга. Не смотри, что внешне она такая славная, Натан.

Перс вовсе не кажется мне славной, ни внешне, ни внутренне. Я знаю, что она и так меня ненавидит, а после того, что я сделаю сейчас, возненавидит еще сильнее. Для новой ненависти всегда найдется место.

Ван объяснила мне, что делать. Надо разрезать руку Пайлот по всей длине, прямо через вену. Пайлот должна видеть и знать, что я делаю. Я соберу ее кровь и добавлю к зелью, которое приготовила Ван. Крови должно быть много. Пайлот умрет. Она и должна умереть. Лучше всего будет, если я выпью зелье, когда она умрет.

Ван говорит:

— В голове Пайлот много воспоминаний; но она должна понимать, что именно тебе нужно и до какой степени. Когда будешь резать ее, думай о Меркури, о крови Пайлот и о том, что тебе нужно забрать воспоминания Пайлот о доме Меркури.

На Пайлот платье с широкими рукавами до запястий, один из них Ван закатала, обнажив длинную худую руку. Под бледной кожей, в глубине руки, хорошо видна широкая синяя вена.

Я беру нож, подношу его к руке Пайлот и тут же отнимаю. Я не готов. Надо собраться. Настроиться.

— Это единственный способ найти Меркури, Натан, — говорит Ван. — Единственный способ спасти Анну-Лизу. Но ты должен быть уверен. Зелье не сработает, если ты не будешь уверен в том, что делаешь. Помни, через пару часов Пайлот все равно не станет. Мы ничем не можем ей помочь; она умирает.

Габриэль добавляет:

— Но тебе придется ее убить. Отнять у нее те последние несколько часов, что ей еще остались. Ты должен быть уверен.

Ван смотрит на него.

— Габриэль, а что бы ты сделал, если бы у Меркури в плену был Натан? Если бы тебе пришлось резать Пайлот, чтобы найти его и спасти?

Габриэль молчит. Он долго смотрит на Ван, потом отворачивается.

Она отвечает сама, медленно и тихо:

— Думаю, ты снял бы с нее кожу живьем.

Он поворачивается ко мне, и я вижу, как золотые искры взвихряются и опадают в его глазах, когда он говорит:

— Десять раз.

— Но, по-твоему, я не должен этого делать. Почему? Потому что я недостаточно беспокоюсь об Анне-Лизе?

Он качает головой.

— Нет, Натан, дело не в этом. Просто тебе не нужно никому ничего доказывать.

— Ничего я не доказываю. Я ищу способ помочь Анне-Лизе.

— Другого способа нет, — подхватывает Ван.

Я думаю о Меркури, о том, как найти ее дом, втыкаю кончик ножа в руку Пайлот и веду лезвие вниз. Пайлот даже не мигает, но она стонет и что-то ворчит, наверное, проклятие, а я, хотя и обещал себе, что не буду смотреть ей в лицо, все же смотрю. Глаза у нее черные; такие же, как у меня. Она говорит что-то еще, новые проклятия, наверное. Я чувствую зловоние, которое идет у нее изо рта, запах ее пота. Хорошо, что я сосредоточился на лице Пайлот. Я знаю, мне надо верить в то, что я делаю. Пайлот умолкает, ее веки дрожат, но не опускаются. Она смотрит на меня до самого конца, и даже потом, но серые вспышки в ее глазах, слабые еще до того, как я начал резать, гаснут совсем, кровь течет все медленнее, красный ручеек превращается в капли, наконец, и они иссякают…

— Скорее, — командует Ван. — Пока она еще дышит.

Я добавляю немного крови в каменную чашку: на дне лежит растолченная в порошок карта Меркури и другие ингредиенты.

— Еще лей, — говорит Ван. — Мешай.

Наверное, в ее крови осталось немало охотничьего яда, но Ван говорит, что я с ним справлюсь. Она говорит, что я справлюсь с чем угодно. Хотя мне кажется, что я не смогу заставить себя сделать и глотка этого пойла.

— Найди Меркури, Натан. Найди Меркури и спаси Анну-Лизу. Помни, это твоя задача.

Я пригубливаю зелье. У него вкус камня, до странности сухой, похожий на перец, внутри у меня становится жарко.

— Думай о Меркури, — напоминает мне Ван. И я глотаю все, что есть в чашке, вспоминая, как Меркури стояла над Анной-Лизой.

Перс смотрит на меня черными от ненависти глазами, и я вдруг страшно злюсь на нее: как она смеет осуждать меня за то, какой я есть, и за то, что мне приходится делать. Надо уйти, пока я ее не прибил, и я встаю, но мои ноги подгибаются, и я с удивлением обнаруживаю, что Несбит подхватывает меня и осторожно опускает на землю.

Мое тело слабо, но мозг пылает. Я хочу найти воспоминания Пайлот, но не знаю, с чего начать.

Я закрываю глаза.

Вижу Перс. Она стоит надо мной на коленях. Я лежу в испанской деревне, в патио. Меня только что подстрелили. Перс исчезает, а я иду через рощу оливковых деревьев и вдруг останавливаюсь и подбираю что-то с земли: камень, острый камень. И тут же оказываюсь на пляже, где собираю гальку, солнце жжет мне лицо. Потом я у реки, складываю камни в небольшую дамбу. Перегораживаю реку.

Это Пайлот закрывает мне путь в свою память. Ван говорила мне, что она может это сделать, заполнить свой мозг ложными воспоминаниями. Я сосредоточенно думаю о Меркури, вспоминаю ее волосы, ее серое платье, холодный ветер, который она умеет вызвать в считаные секунды. Вижу ее перед собой. И тут же оказываюсь на берегу большого голубого озера. Вода в нем холодная, серо-голубое небо смотрится в него сверху. Я поднимаю с земли камень, самый большой, какой только могу найти. Надо отнести его к краю озера и запрудить впадающую в него реку. Неся камень, я оглядываюсь по сторонам и вижу в озере остров: странная штука — он белый. Совсем белый остров. Вдруг я понимаю, что это не остров, а айсберг плавает в воде. Тяжелый камень все еще у меня в руках, а мне хочется смотреть на айсберг, чувствовать тянущий от него холодный ветерок, думать о Меркури с ее ледяным дыханием. Вместо этого я гляжу вниз, на гальку у меня под ногами, подхожу к реке и бросаю в нее камень.

В моем видении дом Меркури совсем рядом. Ван так считает. Но что толку. Я уже несколько раз проходил его от начала и до конца, но ничего нового не нашел. Все время одно и то же. Я в сознании Пайлот, поднимаю камни и складываю из них дамбу.

Я прошу совета, Ван отвечает:

— Она мертва. И это не настоящие воспоминания. Ищи настоящие.

— Спасибо за помощь, — отвечаю я.

И начинаю все сначала, с тем же результатом.

Уже поздно, темно. Я вышагиваю по саду. Мы перебрались сюда с того места, где умерла Пайлот, где я ее убил. У нас уже другая машина и другой дом. Думаю, мы сейчас во Франции, но наверняка не знаю. Остальные в доме. Несбит наконец-то стряпает для нас приличную еду, но ворчит, что мы слишком долго ищем Меркури. Психует из-за того, что Иск может наболтать Охотникам, если ее схватили. Селия тоже в опасности, ее могут разоблачить как шпионку, но Ван говорит, что все равно поделать ничего нельзя, остается только надеяться, что Селия сама сможет позаботиться о себе.

Мы здесь уже целый день. Ждем, когда я найду, куда нам ехать дальше. Кухонная дверь открывается, выходит Габриэль.

— Устал? — спрашивает он.

— Устал — да. Зол — да. Достало все — на девяносто девять процентов. Удовольствия — ноль.

Габриэль улыбается.

— Тут либо приятно, либо интересно — выбирай.

Мы садимся на одеяла, расстеленные под деревьями. Прошлой ночью мы спали здесь.

— Есть гениальные идеи? — спрашиваю я.

— Насчет того, как раздобыть воспоминания?

— Да.

— Продолжать просматривать их. Пока не найдешь настоящие.

Я прислоняюсь головой к дереву и говорю:

— Такая скука. Все время одно и то же.

— Скучно, но необходимо. — Он смотрит на меня. — Если хочешь найти Анну-Лизу, сделай это еще раз.

Я смотрю на него. Я понимаю, что он прав. Он ради меня просмотрел бы эти воспоминания и тысячу раз.

Опять все с начала: оливковая роща, пляж, озеро. По-моему, озеро настоящее. Оно появилось, когда я стал думать о Меркури. Я возвращаюсь к нему и оглядываюсь. Озеро, небо, отраженное в нем, и холодный ветер, который кажется мне реальным — в других воспоминаниях такого пронзительного ощущения не было. Я сосредоточиваюсь на ветре. Мне холодно, я дрожу и гляжу вправо. Я в сознании Пайлот. Я что-то слышу. Справа от меня холм, поросший деревьями, коричневый. На нем кое-где снег. Я смотрю на озеро. Вдоль берега тянется дорога, я иду по ней. В озере плавают два айсберга, отражаясь в тихой воде. Я поворачиваюсь лицом к холму и вижу, как оттуда мне машет Меркури, и я иду к ней, к ее дому.

 

ФОРМА СЛОВА

Всю ночь я прохожу это воспоминание снова и снова, снова и снова. Ищу подсказки. С каждым разом дом Меркури выступает все яснее. Это не замок, не деревенский дом, не коттедж и не хижина на обрыве — их было бы совсем просто найти. Это бункер. Он весь под землей, полностью скрыт от взгляда, внутри холма.

Утром я пытаюсь описать это место, озеро и холм рядом с ним. Габриэль спрашивает:

— Сможешь нарисовать?

Это я могу. Все наблюдают за тем, как я рисую озеро с двумя плавающими в нем айсбергами. Местность вокруг холмистая; нет ни деревьев, ни кустов, только жухлая трава да голая земля; местами в углублениях лежит снег. Пока я рисую, мне вспоминается, что у дороги, идущей вдоль озера, я видел указатель.

— Ты видишь название этого места? — спрашивает Ван.

Я не знаю, что написано на указателе. Я закрываю глаза и описываю то, что я вижу.

— Слово начинается с В, и оно не очень длинное.

— Это нам здорово поможет, — говорит Несбит. — Там холодно, и оно начинается с В? Значит, чертову тучу мест можно исключить сразу.

— Именно так, спасибо, Несбит, — перебивает его Ван. — Нам нужны карты. Ты умеешь читать карты, Натан?

— Да. И еще кое-что. Я знаю форму этого слова.

— Форму? — Несбит хохочет. — Так чего же ты молчал? Форма слова… в ней-то все и дело.

— Несбит, если ты не в состоянии предложить ничего полезного, сделай милость, помолчи, — Ван поворачивается ко мне. — Форму?

Я пожимаю плечами. И черчу в воздухе пальцем.

— Хорошо. А оно длинное, это слово? Сколько примерно в нем букв?

— И что это за буквы такие? — снова не выдерживает Несбит. — А что, вполне уместный вопрос.

— Знак был у воды, далеко от меня. — Но я сам знаю, что дело вовсе не в этом — в конце концов, знак был не так уж далеко — а в том, что я не могу его прочесть, и каждый раз, когда я пытаюсь сосредоточиться на нем, все плывет у меня перед глазами, превращаясь в какую-то черно-белую мешанину.

Габриэль протягивает мне книгу со словами:

— На какое слово больше похоже?

Несбит хлопает себя по бокам руками и трясет головой.

— Глазам своим не верю.

Я кладу книгу и смотрю на него в упор. Ван и Габриэль тоже.

— Что?!

— Принеси, пожалуйста, атлас, Несбит, — говорит Ван. — А потом приготовь ланч и сходи погуляй где-нибудь.

В его отсутствие я пролистываю атлас и пытаюсь найти слово, похожее на то, которое я видел, но ничего такого не нахожу.

Габриэль приносит ножницы и вырезает буквы. Потом начинает перекладывать их по-разному, пока я не велю ему остановиться.

— Что-то вроде этого. А что тут написано?

— Вольтеагн. Бессмысленное слово. И… — он пробегает глазами указатель названий — в атласе его нет.

— А что-нибудь похожее есть? — спрашивает Ван.

Габриэль изучает указатель.

Я встаю и иду в кухню. Несбит нарезает хлебным ножом хлеб. Он поднимает глаза, когда я вхожу.

— Привет, парень.

Наверное, вид у меня не веселый, потому что он говорит:

— Слушай, я ведь не имел в виду ничего такого.

— Я не умею читать, понял? — Я подхожу к нему. Его нож смотрит мне в грудь. Это нож для хлеба, но им тоже можно убить.

Я делаю еще шаг, и кончик ножа касается моей кожи.

Еще шаг. Кончик ножа начинает входить под кожу, но Несбит, опомнившись, убирает нож. На самом острие кровь.

— Ты понял? — настаиваю я.

— Да конечно, Натан, я ж так, для смеху дурака валял. — Голос у него все тот же, и дурацкая ухмылка тоже ничуть не изменилась, но я стою так близко к нему, что мне хорошо видно: зеленые и голубые прожилки в его глазах застыли. Ему страшно.

И это так удивляет меня, что я останавливаюсь. Раньше мне и в голову не приходило, что он может бояться меня.

— Натан, в чем дело? — спрашивает Габриэль, входя в кухню. Помолчав немного, он добавляет: — Кажется, мы его нашли. То место.

— Похоже, мне не обязательно уметь читать, — говорю я Несбиту. — И еще, — добавляю я, — у тебя суп пересоленный. — Я поворачиваюсь к нему спиной и иду к выходу.

— Мой суп? Пересоленный? Но я же… но как… — мямлит Несбит мне след.

Выходя из кухни, я замечаю Перс. Она сидит в углу на скамье. Наверное, сидела там все это время. Я сразу узнаю этот ее взгляд, а когда я прохожу мимо, она скалится и шипит.

Габриэль показывает мне название деревни в атласе.

— Она? Велтарлин. Это название ты видел?

— Не знаю. На вид похоже. Озеро вроде бы то самое, но лучше бы поглядеть карту покрупнее.

Несбит подходит к нам.

— Нашли?

Я говорю:

— Да. Наверняка место то самое: холодно, и начинается на В.

— Бинго. — Несбит ухмыляется мне.

— А что теперь? — спрашиваю я у Габриэля.

Ван встает, потягивается, выгибая спину, и начинает ходить по комнате. Вынимает портсигар, но не для того, чтобы покурить, а просто повертеть в руках.

— Мы поедем туда. По пути раздобудем более точные карты, но ним проверим, прав ты или нет. Если да, Несбит сыграет роль разведывательной партии.

— Партии из одного человека? — спрашивает он.

— Не притворяйся, что ты не польщен.

— А цель..?

— Аккуратненько все разведать. Следить. Наблюдать. Определить, где вход. Поглядеть, кто входит, кто выходит. Оценить, какие там могут быть защитные чары. И, самое главное, проделать все это так, чтобы тебя самого не заметили. После чего вернуться на базу.

— А где у нас будет база?

Ван подходит к атласу и ставит кончик указательного пальца, его безупречно наманикюренный ноготок, на точку в нескольких сантиметрах от холма Меркури и ее бункера.

 

И СНОВА ПОЗИТИВ

Мы на базе — это опять чей-то пустующий дом в нескольких милях от бункера Меркури. Место проверено по подробной карте, и я уверен, что не ошибся. Мы здесь уже семьдесят два часа, из которых Несбит отсутствует семьдесят один час и тридцать минут, а Ван все время занята приготовлением убедительного зелья, которое она планирует использовать на Меркури, чтобы заставить ее разбудить Анну-Лизу. Она смешивает и отмеривает, злобно зыркая на нас, стоит нам чуть пошевелиться. Перс по-прежнему полна ненависти и смотрит на меня волком, я плачу ей тем же. Мы с Габриэлем все время проводим вдвоем, то в его комнате, то в кухне.

Первые две ночи я спал снаружи. Здесь север, дальний север, и ночами очень холодно. В первую ночь я ждал, что превращусь в зверя, но этого не случилось. На второй вечер я сидел на земле, скрестив ноги, и наблюдал закат, вспоминая все, что я чувствовал, когда был зверем, когда он вселялся в меня, и думая о том, каково это — быть внутри своего другого «я», видеть все иными глазами. По-прежнему ничего. Тогда я вспомнил видение, которое мне было, когда я помогал Габриэлю. Вспомнил, как я был в Уэльсе, вспомнил пику, которая вошла мне в сердце, соединив меня с землей и с ним, с животным мной. Тут все и произошло; я ощутил, как меня наполняет звериный адреналин, я был этому рад и превратился.

Я помню, как был зверем в тот раз, не все, но в основном помню. Тогда я не охотился. Я просто был в его теле, хотя и не знаю, что это было за тело. Судя по отпечаткам лап, волк или большая собака. Впечатление было такое, как будто мое другое я решило меня покатать, помочь разобраться, что к чему, дать привыкнуть, но я все равно оставался пассажиром; за рулем был он. Но я все равно чувствую себя лучше, ведь я теперь могу сам вызывать превращение. Уверен, что, когда понадобится, смогу превратиться и обратно.

Так что сегодняшнюю ночь я решаю провести в доме, в своем теле, отчасти потому, что надеюсь на возвращение Несбита, отчасти потому, что не хочу так скоро превращаться опять. Я лежу на одной из двух кроватей в комнате Габриэля и думаю позитивно.

ПОЗИТИВНАЯ МЫСЛЬ НОМЕР 1

Я живой. У меня есть Дар, и он начинает мне подчиняться. Это большое дело. Я живой. У меня есть Дар, и он начинает мне подчиняться.

Суперпозитивно.

ПОЗИТИВНАЯ МЫСЛЬ НОМЕР 2

Мне нравится Анна-Лиза. Я много о ней думаю, и она мне нравится. Сильно. И я ей тоже нравлюсь. Кажется.

ПОЗИТИВНАЯ МЫСЛЬ НОМЕР 3

Анне-Лизе сейчас, наверное, не больно, она не страдает. Она спит, ее сон похож на смерть, — это опасно, но вряд ли она сама это чувствует.

ПОЗИТИВНАЯ МЫСЛЬ НОМЕР 4

Теперь мы знаем, где бункер Меркури. Если Анна-Лиза там, то я уверен, что мы ее вытащим. У нас есть шанс победить Меркури. Четверо против одного — это не так уж мало. Конечно, у нее есть преимущество игры на домашнем поле, зато элемент неожиданности на нашей стороне. Она очень сильна. Но и мы не слабы. У нас есть шанс. Хотя она, конечно, может заморозить нас всех одним дыханием, или сдуть — в буквальном смысле, — или я не знаю, что еще, перебить нас градом размером с булыжник, к примеру.

ПОЗИТИВНАЯ МЫСЛЬ НОМЕР 5

Нас четверо против Меркури, а это значит, что я до сих пор не убил Несбита. И вряд ли теперь убью. Он уже не достает меня так, как раньше.

ПОЗИТИВНАЯ МЫСЛЬ НОМЕР 6

Если мы выживем, я снова буду с Анной-Лизой. Конечно, проблемы на этом не кончатся, вся затея с альянсом еще впереди, так что до спокойной жизни еще далеко, но мы будем вместе. Мне так хочется поцеловать ее по-настоящему и сделать с ней все то, о чем я мечтал годами, но на что у меня никогда не было шанса, и…

— Ты в порядке?

Это Габриэль. Он здесь, рядом со мной, как всегда.

— Ага. Просто лежу, думаю разные мысли… Позитивные.

— Ясно. Значит, ты думаешь о ней. Об Анне-Лизе.

— Чуть-чуть. Знаешь, мне кажется, у нас есть шанс справиться с этой задачей. Спасти ее. И самим остаться в живых.

Он не отвечает.

— Что ты думаешь?

— Меркури наверняка постарается нас убить, очень постарается. У нее это хорошо получается.

Я пытаюсь удержаться в позитиве и говорю:

— И, по-моему, альянс тоже штука не безнадежная. В том смысле, что он может многое изменить. Всего через год весь ведовской мир может стать совсем другим.

Габриэль встает, и я поворачиваюсь взглянуть на него. Он стоит, прислонившись к стене, и смотрит в окно. Небо за окном темное, пасмурное. В комнате тускло светится зеленоватый ночной дым.

Вдруг он поворачивает ко мне голову, и тут же снова отворачивается к окну. Движение такое порывистое и напряженное, как будто он хотел что-то сказать, но не решился.

— Ты злишься? — спрашиваю я.

Он не сразу, но отвечает:

— Да, чуть-чуть. А может, и не чуть-чуть.

— На меня?

— На кого же еще.

— Почему?

— Я не хочу умирать, Натан. Не хочу отдавать жизнь за девушку, которую я презираю. Которой не доверяю. Которая, как мне кажется, уже предала тебя и предаст опять. А ты, — уж позволь мне немножечко побыть эгоистом, — тут он снова поворачивается ко мне, — меньше всего интересуешься тем, чего мне хочется, а чего нет, так ведь?

Я пытаюсь найти слова, чтобы сказать ему, как он мне нравится, как я ценю его самого и его помощь. Глупо, конечно, но все лучше, чем ничего. Я начинаю:

— Габриэль, ты мой друг. Ты особенный. Я бы не смог…

— Ах, ты даже знаешь, что я особенный? Разве тебе не наплевать? — перебивает он меня, на этот раз громко. — Ты ведь так погружен в собственные драмы, что ничего кругом не замечаешь.

— Габриэль.

— Моя первая жертва, — перебивает он меня. — Я застрелил ее в голову. В упор. Она валялась у меня в ногах; я связал ей руки, связал лодыжки. Она плакала. Умоляла. Просила не убивать ее. Я выстрелил ей в голову, стоя прямо над ней, ствол моего пистолета упирался ей в лоб. Она смотрела на меня снизу вверх. Я нагнулся, прижал пистолет к ее лбу и спустил курок. Чтобы добить ее, я выстрелил еще раз, когда ее тело уже лежало у моих ног. А потоми я перевернул ее на спину и выстрелил опять, прямо в сердце, чтобы уж точно наверняка.

— Ты хочешь меня шокировать. — Я встаю и подхожу к нему, но его вид переворачивает мне все нутро.

Вид у него такой же, как всегда. Непринужденный.

— Кто она была? — спрашиваю я.

Так, одна девушка. Она выдала Белым Ведьмам мою сестру. Ее звали Кэтлин. Полукровка, сестра ей доверяла, я сам ей доверял. Теперь ты, наверное, скажешь: «Ага, значит, и Габриэль делает ошибки — значит, и он не всегда правильно судит о людях». И знаешь, что я тебе отвечу? Я скажу: «Ты прав. Конечно, ты прав». Людей вообще трудно понимать, и знаешь почему? Они меняются, Натан. Они меняются. Моя сестра доверяла Кэтлин, и правильно делала, потому что та была хорошей, доброй, милой, она пыталась помочь. Она была за нас, сначала. И знаешь что? Ее все-таки заставили нас предать. Они это умеют, они меняют людей.

— Это еще не значит, что так было и с Анной-Лизой.

— Нет, не значит. И я могу ошибаться, Натан. Возможно, она тебя не предавала. Но когда я вижу Анну-Лизу, я всегда вспоминаю Кэтлин.

— Габриэль…

— Честно говоря, я понимаю, что у Кэтлин почти не было выбора, почти. Она была полукровкой, наполовину Белой, и, не согласись она на их условия, они превратили бы ее жизнь в ад. Но из-за нее поймали мою сестру. Ей нравился один Белый Колдун. Кэтлин помогала им обмениваться письмами. А потом моя сестра решила пойти к нему на свидание, на территорию Белых. Она всегда была порывистой, импульсивной, решительной. Ее поймали. Ей было семнадцать. Тому парню тоже. Его продержали в тюрьме месяц и отпустили. А мою сестру повесили. Не знаю, что они делали с ней до этого. Как, по-твоему, Натан?

Я молчу. Я знаю, что ему не нужен ответ.

— Я все еще ненавижу Кэтлин. Неделями после ее убийства я жалел, что не могу убить ее еще раз, только не так быстро, а чтобы она испытывала страх, мучения, страдания, как моя сестра.

Я подхожу к нему вплотную. Обнимаю его. В первый раз я делаю это сам.

Я думаю, он не выдержит, заплачет. Но он отталкивает меня от себя и смотрит мне в лицо.

— Я часто думаю о моей сестре, о том, как она страдала и что они с ней сделали. Я люблю тебя больше, чем сестру. Никогда не думал, что такое возможно, но это правда. Я уверен, что ты прав. Мы можем победить Меркури, и у альянса тоже есть шанс. Но еще больше я уверен в том, что тебя убьют, Натан, но убьют не сразу: твоя смерть будет страшной, мучительной и долгой. И я не в силах это предотвратить, потому что ты не понимаешь — Анна-Лиза тебе не пара. Ты отказываешься это понимать. Поэтому я твердо могу обещать тебе лишь одно — я буду стараться тебе помочь, но если у меня не получится и ты умрешь, то я найду тех, кто будет этом виновен, и причиню им куда больше боли, чем я причинил Кэтлин.

Он выходит из комнаты.

Вот это позитив.

 

НАШ ПЛАН

— Нет. Нет. Нет. — Несбит вернулся, и он далек от позитива. — Слушайте, я вам говорю. Там наверняка есть заклятие от входа. — Уже утро, мы сидим за кухонным столом и строим планы. Пытаемся придумать, как нам попасть в бункер Меркури без ее ведома.

— Может быть, подкоп? — предлагает Габриэль.

— Ну конечно. — Несбит хлопает себя ладонью по лбу. — Все, что нам нужно, это экскаватор, чуток взрывчатки, подъемные приспособления да пару подъемников. Через неделю-другую закончим.

Мы знаем, что он прав. А я знаю, что единственный путь внутрь — тот, о котором я думаю уже давно.

— Я подойду и постучу в дверь.

Все смотрят на меня — все, кроме Габриэля, — но, судя по тому, что он не поднимает головы, я понимаю, что я прав.

— Не убьет же она меня. По крайней мере, не сразу. Сначала поинтересуется, может, я принес ей голову или сердце Маркуса.

— И сколько ей, по-твоему, понадобится времени, чтобы узнать ответ? — говорит Несбит.

— Секунд десять, — отвечает Габриэль, глядя на меня.

— Да, — говорю я. — Но она захочет услышать, что я могу ей предложить. Когда я говорил с ней в последний раз, она узнала о смерти Розы, о том, что Маркус дал мне три подарка, да еще Охотники висели у нее на хвосте. Она была зла и напугана. На этот раз все будетиначе.

— Ты надеешься, — добавил Несбит.

— Значит, — продолжаю я, — я скажу ей, чтобы она отпустила Анну-Лизу. И спрошу, что еще, кроме смерти Маркуса, ее устроит.

— Может быть, твоя смерть, — замечает Габриэль.

— Такой риск существует, но я готов поспорить, что Меркури захочет меня сначала помучить. Она захочет показать мне Анну-Лизу, похвастаться своей победой. Я даже думаю, что она пригласит меня внутрь. По крайней мере, поговорить не откажется.

Все смотрят на меня.

— А что потом? — спрашивает Габриэль. — После того, как ты успешно попадешь внутрь?

— А потом… Потом вы, ребята, прошмыгнете за мной, скрутите Меркури, заставите ее выпить убедительное зелье, придумаете, как разбудить Анну-Лизу, и мы все вместе смоемся.

Несбит хохочет. Габриэль закатывает глаза.

Ван говорит:

— Может быть, и получится.

Мы все удивлены.

— Нам главное войти. Меркури знает, что Пайлот собиралась доставить ей новую ученицу, — говорит Ван, глядя на Перс, которая куксится в углу. — Может, получится ее как-нибудь использовать.

— Я могу отвести Перс к Меркури. Мне она доверяет, — говорит Габриэль. — Заодно посмотрю, какие заклятия защищают вход.

Тишина. Ван продолжает курить.

Я говорю:

— По-моему, Габриэлю не надо туда идти. — Если Меркури увидит нас вместе, она что-нибудь заподозрит. — Лучше… я сам поведу Перс. Я спас ее от тех, кто напал на Пайлот. Не знал, что с ней делать, решил, что у тебя, Меркури, ей будет лучше. А кстати, как тут Анна-Лиза? Меркури ведет меня к ней, а Перс тем временем изучает заклятие входа.

— Она француженка. Ни слова не понимает по-английски. И к тому же помогать тебе она не захочет, — говорит Габриэль.

— Скажи ей, что меня там убьют, а у нее будет возможность полюбоваться. Тогда она точно согласится.

— Нет, — говорит Ван. — Вы с Перс войдете, а изучить заклятие должен будет кто-то другой. Но все равно, идея неплоха, внести пару исправлений, и она сработает…

 

БУНКЕР МЕРКУРИ

Наутро мы все готовы. Еще рано. Бледно-голубое небо безоблачно. День будет ясный.

Несбит говорит:

— Я все кругом осмотрел. Другого входа нет. А вот проход в пространстве должен быть наверняка, иначе как ей доставляют покупки? Остается один вопрос… дома Меркури или нет?

— И один способ получить на него ответ, — говорю я.

Вход в бункер идет через узкий тоннель в толще холма. Какой он длины, сказать нельзя, потому что через два шага от его начала становится темно. Склон повернут к озеру, он весь порос лесом. Никаких тропинок, собачников или людей. Это вам не Англия; это Норвегия. Крайний Север.

Габриэль и я подходим к тоннелю: первый этап нашего вторжения на старте. Габриэль превратился в Перс, на нем ее платье. Он смотрит, как она, ходит, как она, говорит, как она, и даже хмурится, как она. Я уверен, что в свое время он плюнет в меня, как она, для убедительности.

По плану мы с Габриэлем входим в бункер первыми. Я говорю Меркури, что привел к ней Перс от Пайлот и что пока я у нее, мне надо повидать Анну-Лизу, убедиться, что она еще жива. Меркури ведет меня к Анне-Лизе, а Габриэль тем временем впускает остальных. Вдвоем Несбит и Габриэль скручивают Меркури, чтобы дать ей снотворное зелье, которое приготовила Ван. Мы надеемся, что им хватит на это сил, лишь бы они смогли подобраться к ней достаточно близко. Пока Меркури будет лежать без сознания, Ван даст ей убедительного зелья.

Есть множество причин, по которым наш план может не сработать, ведь если Меркури хоть что-нибудь заподозрит, нам конец. На такой случай мы договорились забыть об Анне-Лизе и спасаться самим. Как говорит Несбит, «своей смертью мы ей не поможем».

Мы входим в тоннель. Стоячий воздух здесь еще холоднее, чем снаружи. Я зажигаю фонарь, и мы медленно и осторожно двигаемся вперед. Вокруг нас повсюду дикий, необработанный камень, и нам с первых же шагов начинает казаться, будто мы замурованы: стены сходятся все ближе, и под конец мы уже не можем идти бок о бок.

Впереди дверь, точнее, две двери. Сначала решетка из металлических прутьев, а за ней мощная деревянная дверь с металлическими железными гвоздями.

Я тяну на себя решетку, но она на замке. Свет фонаря как-то потускнел, и стало необычно тихо.

Я просовываю руку сквозь прутья и стучу в деревянную дверь сначала ладонью, потом костяшками пальцев. Никакого звука. Тогда я колочу в дверь обратной стороной моего фонарика, на этот раз сильно. Но даже этот звук как будто поглощается каменной толщей вокруг нас, и я не уверен, слышала его Меркури или нет. Но, может, она чувствует, что мы здесь. Кто знает, что за магия охраняет ее дом?

Я снова стучу и кричу:

— Меркури! У тебя гости!

Мы ждем.

Я уже собираюсь постучать снова, когда мне чудится какой-то звук, и Габриэль подается вперед, как будто тоже что-то услышал. Это засов, он медленно ползет из петель. Скрип, стон, тишина. Второй засов, и снова скрип и… тишина. Деревянная дверь медленно отворяется, и мне в нос ударяет запах: пахнет пряностями. Я оборачиваюсь к Габриэлю, он торопливо кивает, подтверждая, что тоже почуял и что запах как-то связан с открыванием двери. Значит, чтобы войти, нужен не ключ и не пароль, нужно что-то остро пахнущее.

Дверь распахивается в темноту. Но я знаю, что Меркури там, потому что температура падает стремительно.

Я поднимаю фонарь и вижу перед собой ее. Она все такая же страшная, как я помню: высокая, серая, тощая, как гнутый металлический костыль, волосы собраны на затылке в пучок, похожий на воронье гнездо, в черных глазах сполохи молний.

Она посылает в моем направлении струю ледяного воздуха. Сосульки повисают у меня на волосах, свисают из ноздрей. Моя спина немеет от холода, чтобы удержаться на ветру и не упасть, я сгибаюсь пополам и хватаюсь обеими руками за стенки тоннеля, прикрывая Габриэля своим телом.

Вдруг, так же внезапно, как начался, ветер прекращается. Я выпрямляюсь и поворачиваюсь к ней лицом.

— Меркури! — говорю я вместо приветствия и жалею, что не придумал заранее, что еще сказать.

— Натан. Вот так сюрприз. Вижу, у тебя новая подружка.

— Это не подружка. Это Перс. Кажется, Пайлот собиралась предложить ее тебе в ученицы, но… Пайлот умерла.

Меркури молчит, но ее глаза ярко вспыхивают.

— Ее убили Охотники. Я был там. И сбежал с Перс.

— А зачем ты явился сюда? Чтобы опять привести Охотников к моему дому?

— Нет. Я ушел от них. Это было неделю назад.

— Неделя или год, какая разница? Они все равно будут вечно висеть у тебя на хвосте.

— Я их потерял.

Меркури кривит губы.

— А как ты нашел меня?

— Неважно. — Я знаю, она не поверит, если я скажу, что мне показала дорогу Пайлот. — Главное, что я здесь.

— И зачем ты здесь? Я, кажется, велела тебе не являться ко мне до тех пор, пока ты не убьешь Маркуса и не принесешь мне его сердце. Что-то я его нигде не вижу.

— Об этом я и пришел с тобой поговорить. В прошлый раз, под пулями Охотников, мы не успели обсудить твои условия.

— Они не обсуждаются.

— Ты ведь деловая женщина, Меркури, и знаешь, что обсуждается все.

— Это — нет.

— Сначала ты хотела, чтобы я убил Маркуса в обмен на три подарка, но, когда я уходил за Фэйрборном, мы договорились, что я отслужу у тебя год.

Меркури щерится.

— Так ты это пришел мне предложить?

— Нет. В обмен на Анну-Лизу я предлагаю тебе Перс.

Меркури смотрит на Габриэля и, наконец, говорит:

— Она и так должна была попасть ко мне. Я ее впущу. — Меркури вынимает из пучка шпильку, открывает ею замок, хватает Габриэля за плечо, втаскивает внутрь и снова захлопывает дверь. — А ты и твой отец — другое дело.

— Но… — я хватаюсь руками за решетку.

— Никаких разговоров. Возвращайся, когда у тебя будет сердце Маркуса или его голова.

Это худший из всех возможных, хотя и вполне ожидаемый ответ.

— Мне надо видеть Анну-Лизу, — говорю я, повисая на решетке.

— Обойдешься, — отвечает Меркури.

— Нет, не обойдусь. Откуда мне знать, что она вообще жива? И где она? Может быть, ты оставила ее Охотникам. Я сделаю то, о чем ты просишь, Меркури. Если смогу. Но я должен знать, что Анна-Лиза жива. Я должен ее увидеть.

Меркури колеблется. Она еще не закрыла замок. Думает. Это уже кое-что.

— Я рискую жизнью, придя сюда, Меркури. Ты ведь можешь меня убить. Все, о чем я прошу, это показать мне Анну-Лизу.

— В прошлый раз, когда у нас шла об этом речь, ты сказал, что ни за что не станешь убивать отца.

— Это было до того, как он бросил меня с Охотниками. Я чуть не умер — несколько раз они были совсем близко, — но я все же ушел от них, и все без его помощи. Я всю свою жизнь ждал, когда он придет ко мне. И заберет с собой. Я думал, что он будет меня учить, я буду жить с ним, но нет; он пришел и бросил меня снова, пусть меня лучше замучают Охотники.

— Он жестокий человек. Я рада, что ты это понимаешь, Натан.

Я наклоняю голову и, цепляясь за решетку, продолжаю:

— Меркури, ради Анны-Лизы я готов на что угодно. Готов рискнуть своей жизнью, чтобы спасти ее, но дай мне сначала поглядеть на нее. Пожалуйста…

Я не смею поднять на нее глаза. У меня одна надежда — что ненависть ослепит Меркури и заставит забыть ее о том, что я никогда не убью Маркуса, просто не сумею. Но я должен заставить ее поверить, что ради Анны-Лизы я готов попытаться.

Я падаю на колени.

— Пожалуйста, Меркури.

Решетчатая дверь бесшумно распахивается. Я робко поднимаю глаза.

— Я сварю тебя живьем, если ты попытаешься что-нибудь выкинуть, — говорит Меркури и отступает назад, в темноту.

Я поднимаюсь на ноги и вхожу за ней. Меркури запирает решетку, захлопывает массивную деревянную дверь и ставит на место тяжелые засовы. Затем берет из каменной чаши, врезанной в стену тоннеля, горстку каких-то зерен и посыпает ими засовы. Пряный запах опять наполняет воздух. Похоже, пряности запирают замки, не только открывают.

По эту сторону входа тянется такой же, как и прежде, тоннель, только с масляными лампами, расположенными на большом расстоянии друг от друга и льющими тускловатый желтый свет. Меркури, железной хваткой держа за плечо Габриэля, направляет его вдоль изгиба тоннеля, который постепенно сворачивает вправо, я иду за ними. Вот она проходит сквозь занавесь из толстой гобеленовой ткани, я за ней, и мы оказываемся в просторной комнате, точнее в зале, шершавые каменные стены которого сплошь скрыты под гобеленами. Дверей в нем нет, и я догадываюсь, что за каждой шпалерой скрыт новый коридор.

Меркури останавливается в центре и отпускает Габриэля. Она говорит ему:

— Стой тут, — на что Габриэль отвечает неподражаемо растерянным взглядом.

Я говорю Меркури:

— Перс не говорит по-английски. Только по-французски.

Меркури бормочет что-то Габриэлю, и тот хмурится, совсем как Перс. Она обходит его кругом, осматривая со всех сторон.

— Значит, Пайлот умерла? Большая потеря для всех нас. А Габриэль? Полагаю, он тоже умер?

— Мы договаривались встретиться в одном месте в лесу. Он не появился. Вместо него пришли Охотники. — Из этого рассказа должно следовать, что Габриэля поймали, пытали, и он выдал место встречи.

— Очень жаль, — говорит Меркури.

— Вот как? — Теперь уже хмурюсь я. — Трудно поверить.

— Габриэль был почтенным Черным Колдуном. — Она умолкает, проводит пальцем по волосам Габриэля, поднимает одну прядь и тут же роняет ее снова. Похоже, Габриэль скопировал Перс целиком, вместе со вшами.

Я понимаю, что медлить нельзя. И продолжаю:

— Так где же Анна-Лиза?

— Ты многим рискуешь ради нее, Натан. Думаешь, она того стоит?

— Да. Уверен.

Меркури подходит ближе и заглядывает мне в глаза.

— Истинная любовь. Большая сила.

— Если мне придется выбирать между Анной-Лизой и отцом, я сделаю свой выбор. Но для этого мне надо сначала увидеть ее. Покажи мне, что она жива, и я сделаю то, что ты хочешь.

Меркури наклоняется ко мне ближе и гладит мою щеку. Ее пальцы холодные и сухие, как кость. Она говорит:

— Ты всегда так хорошо пахнешь, Натан.

— Не могу ответить тебе тем же, — огрызаюсь я. — Покажи мне Анну-Лизу.

— Люблю, когда ты так ершишься. Просто прелесть. Пошли, пока я не передумала.

Она поворачивается и проходит мимо Габриэля, на ходу бросая ему что-то по-французски, и он хмурится и садится на пол. Я иду за Меркури через весь холл, где она отбрасывает гобелен с изображенной на нем сценой охоты — человек на коне, рядом с ним собака, впереди олень, нашпигованный стрелами. За ними открывается новый тоннель, точно такой же, как тот, что привел нас в зал. Меркури уже шагает по нему вперед.

Пока все идет по плану. Я следую за Меркури в этот тоннель, больше похожий на коридор, а Габриэль тем временем уже возвращается ко входу. В этом коридоре двери с обеих сторон, и Меркури уже дошла до самой дальней из них. Вот она открывает ее и входит внутрь, а я застываю на пороге. До сих пор я был так занят с Меркури, что совсем не подготовился к встрече с Анной-Лизой.

Я вхожу, ожидая увидеть тюремную камеру, а оказываюсь в спальне. Здесь есть стол, стул, высокий комод и гардероб из дорогого темного дерева. В центре комнаты с потолка свисает масляный светильник, источающий свет и аромат, а под ним стоит кровать, и на ней лежит Анна-Лиза.

Я чувствую, как мое сердце панически бьется: Анна-Лиза бледна; ее глаза закрыты. Она лежит на спине, и это делает ее похожей скорее на мертвую, чем на спящую.

Я касаюсь ее руки. Она холодная. Ее лицо исхудало. Я склоняюсь над ней и вслушиваюсь в ее дыхание, но ничего не слышу.

— Это не правильно, — говорю я. — Она не спит.

— Верно, Натан. Не спит. Она при смерти. Дыхания нет, пульса тоже практически нет; ее тело — как и ее мозг — отключено на самом глубоком уровне. Но жизнь в ней все же есть.

— И как долго она еще протянет?

Меркури не отвечает, но подходит к Анне-Лизе и расправляет ее волосы, разбросанные по подушке.

— Меркури! Сколько еще?

— Месяц. Потом, наверное, будет слишком поздно.

— Разбуди ее. Сейчас!

— Я не вижу сердца Маркуса.

— Разбуди ее, тогда получишь. Если она умрет, я никогда этого не сделаю.

Меркури снова гладит волосы Анны-Лизы.

— Пожалуйста, Меркури.

— Натан, тебе не идет просить.

Я матерю ее на чем свет стоит.

— Разбуди ее, сейчас же! Разбуди, или ничего не получишь.

Я убежден, что она рассмеется мне в лицо, но она говорит:

— Ты всегда нравился мне, Натан. — И она оборачивается к Анне-Лизе. — Надо признать, она и впрямь выглядит неважно. У Белых совсем нет силы. Черная Ведьма на ее месте протянула бы раза в три дольше.

— Меркури, от ее смерти ты не выиграешь ничего. Ты просто не даешь мне времени подобраться к Маркусу. За месяц это сделать невозможно.

Меркури подходит ко мне и заглядывает мне в глаза.

— Так, значит, ты все же убьешь его? Родного отца?

Я отвечаю на ее взгляд и говорю как можно серьезнее:

— Да. Я найду способ.

— Это будет трудно.

— Я придумаю как. Но только если ты разбудишь Анну-Лизу. Сейчас.

— Но она останется моей пленницей до тех пор, пока ты не выполнишь свою часть сделки.

— Да, да. Согласен.

— Она будет моей рабыней. Предупреждаю тебя, Натан, с рабами и пленниками у меня разговор короткий. Я не буду с ней церемониться. Чем раньше ты уничтожишь Маркуса, тем меньше Анна-Лиза будет страдать.

— Да, я понял.

— Вот и хорошо.

Она поворачивается и целует Анну-Лизу прямо в губы, отчего те приоткрываются, и горячее дыхание Меркури вместе с какими-то словами проникает ей в рот. Меркури выпрямляется, проводит ладонью по руке Анны-Лизы, гладит кончиками пальцев щеку и говорит:

— Я запустила процесс пробуждения. Искра жизни снова вспыхнула в ней, но пройдут часы, а может, и дни, прежде чем начнется следующая стадия и она проснется.

Я подхожу к Анне-Лизе и беру ее за руку.

— А какой следующий этап? — спрашиваю я у Меркури, поворачиваясь к ней, но она уже идет к выходу из спальни. Я понятия не имею, хватило ли Габриэлю времени, чтобы впустить других. Надо задержать Меркури, но я не знаю, как сделать это так, чтобы она ничего не заподозрила.

— Может, я должен что-нибудь сделать? Принести воды или…

Меркури отвечает мне вполоборота:

— Я же сказала…

Ее прерывает чей-то крик. Голос похож на Перс, но Габриэль не станет кричать. Слов я не понимаю, но у меня сразу возникает дурное предчувствие.

Меркури выходит из спальни; она скорее раздражена, чем разгневана. Я иду к двери, планируя выйти за ней следом. Меркури отбрасывает тяжелую портьеру и останавливается в холле, спиной ко мне. Сквозь щель в занавеси я вижу часть большого холла и снова слышу Перс. Теперь она бежит к Меркури. Это настоящая Перс, на ней другое платье, не такое, как на Габриэле. Тут она видит меня и начинает вопить еще сильнее и показывать пальцем. Я не понимаю, что именно она говорит, но догадываюсь.

Меркури, ни слова не говоря, оборачивается ко мне, и я едва успеваю нырнуть обратно в комнату, как мимо меня пролетает молния. Я рискую еще раз высунуть нос в коридор и вижу, как падает на место занавес. Меркури осталась в холле. Удар грома сотрясает бункер, стены коридора шатаются так, будто вот-вот рухнут.

Я бегу к занавесу и слышу пистолетный выстрел, потом грохот, еще и еще, пока эхо одного удара не сливается со всеми последующими и стены во всем бункере не начинают ходить ходуном. В коридоре теперь завывает ураган, и я буквально сражаюсь с занавесом, а когда мне все же удается выглянуть в холл, я вижу Ван лицом к лицу с Меркури.

Несбит в другом конце зала, его пистолет направлен на Перс, которая навзничь лежит на полу, разбросав руки, а на лбу у нее аккуратная круглая дырочка. На миг я застываю от ужаса, но понимаю, что это не Габриэль, а настоящая Перс — в другой одежде.

Несбит оборачивается и наставляет пистолет на Меркури, но ветер усиливается так, что он уже не может прицелиться. И сам с трудом держится на ногах.

Я замечаю Габриэля, он уже в своем истинном виде. Он стоит на коленях в углу комнаты, в руке у него пистолет, но он тоже не может прицелиться как следует. Он стреляет и промахивается.

Меркури поднимает руки и крутит ими над головой, и ветер становится таким яростным, что отдельные предметы — книги, занавеси, бумаги — подлетают и кружат по комнате, словно подхваченные торнадо. Даже тяжеленные деревянные стулья начинают скользить по полу, словно в странном круговом танце, а меня ветер заталкивает обратно в коридор.

Меркури стоит в центре торнадо, завывая от ярости. Из нее выскакивает молния, она удлиняется и крепчает. Ван взвизгивает, и только тогда молния исчезает. Несбит стреляет снова, но он не может причинить вреда Меркури. Она убьет нас всех.

Занавес, прикрывающий выход в холл, хлещет меня по лицу, и я отступаю. Я хочу, чтобы появился зверь. Я хочу быть им, пусть даже в последний раз. И я чувствую в крови звериный адреналин и радуюсь ему.

Я внутри него. Внутри зверя. Но теперь все по-другому: теперь у нас обоих одна цель.

 

МЫ

гобеленовый занавес хлещет нас по лицу, мы хватаем его зубами и тянем вниз, мы большие и сильные, и даже на четвереньках наша голова находится намного выше пола. воет ветер, он похож на голос женщины, но для нас в нем нет больше смысла, это просто шум, визгливый, полный злобы. женщина в сером стоит к нам спиной, подол ее платья разлетается, местами в нем видны прорехи. волосы стоят торчком, образуя свой собственный воздушный вихрь, вокруг нее гроза, вспышки молний, она разводит руки, и из ее ладоней через всю комнату ударяет молния, ветер немного стихает, другая женщина на полу, пытается уползти, рядом с ней мужчина постарше, он зол и он боится, за себя и за ту женщину на полу, но у него пистолет, он делает шаг вперед и стреляет, но пистолет только щелкает в его руке, он пуст, и тогда он кричит и бежит на женщину с молниями, но та резко отводит назад руку, и тут же порыв ветра подхватывает мужчину и бросает его об стену, женщина с молниями даже не оборачивается посмотреть, что с ним стало, ее интересует только другая женщина, которая уползает, и тут же в пол рядом с ней ударяет еще молния, сверкает ослепительная вспышка, и грохот прокатывается по комнате. мы замечаем справа от нас какое-то движение. молодой человек у входа в другой коридор, по его щеке течет кровь. мы снова смотрим на женщину с молниями, она — единственная угроза, она убьет нас, если мы не убьем ее. мы двигаемся вперед, теперь мы чувствуем, как она пахнет — металлическим запахом гнева. женщина на полу еще жива, она обессилена, но произносит какие-то слова, потом она затихает. ветер опадает, волосы женщины с молниями ложатся ей на шею. она снова что-то говорит, и тут же другая молния ударяет в пол. женщина на полу коротко пронзительно вскрикивает и обмякает. от ее одежды идет то ли дым, то ли пар, то ли и то, и другое, у нее горят волосы. мы подкрадываемся к женщине с молниями, ее тело цепенеет, она что-то почуяла, мы готовимся к прыжку, напрягаем задние лапы, женщина поворачивается, видит нас. она удивлена, но не отступает, она поднимает руку, чтобы наслать на нас ветер или молнию, но мы уже прыгнули, она на полу, под нами, мы прижимаем ее лапами, ее тонкое и хрупкое, но такое жесткое тело теряется под нами. молния вспыхивает вокруг нас, заливая ослепительным светом всю комнату, громко, еще громче, ярче, совсем близко, но все же не задевает нас. кругом гроза, она бесится, воет, холод пронизывает до костей, мы в самом ее центре, но мы не отпускаем, держим женщину, прижимаем ее к груди, у нее ломаются ребра, щелк, щелк, щелк, мы вонзаем наши клыки ей в бок, разрываем его, сплевываем кости, вгрызаемся снова, кровь горячая. вытекая, она остывает и парит, как лужи после дождя, мы рвем ее когтями, сквозь шершавую кожу, глубже, через ребра и внутренности прогрызаемся к тазовой кости, ветер стихает, наступает покой. страха нет. он исчез с последними вспышками молнии и раскатами грома, осталось лишь облегчение. маленький огонек лижет гобеленовый занавес сбоку, в воздухе висят дым и пар. женщина с молниями не двигается, мы выпускаем ее из наших зубов, и ее тело со стуком падает на пол. мы обнюхиваем ее от плеча до живота, разорванную и красную, ее кровь вкусная. мы берем ее в зубы, слегка приподнимая при каждом укусе, нам нравится то, какая она красная, и как она пахнет.

 

РОЗОВЫЙ

я в ванной,

меня трясет,

но я уже я. я набираю в ванну воды, смываю кровь с рук. я помню каждую секунду того, как я был зверем, я все помню. я ложусь в ванну, соскальзываю на дно, погружаюсь под воду, когда я снова поднимаюсь на поверхность, вода розовая. я думаю, что меня будет тошнить, вылезаю из ванной и подхожу к унитазу, но тошноты нет. меня больше не трясет.

 

ПОЦЕЛУЙ

— Можно с тобой поговорить?

В дверях ванной стоит Габриэль. Я стою к нему спиной, но вижу его в зеркало. Он делает несколько шагов внутрь. Он невероятно, безупречно красив, а еще он встревожен, и он настоящий человек, а я гляжу на себя, на свое отражение в зеркале. Я такой же как всегда, и все же я изменился.

Я говорю Габриэлю:

— Я все помню. — Помню даже, как я превратился обратно. Когда Меркури умерла, я был рядом с ней, чуял, как ее жизнь растворяется в молчании вокруг. Несбит, хромая, подошел к Ван, опустился возле нее на колени, взял ее руку и, щупая пульс, что-то шептал ей, уговаривал исцелиться. Она обгорела, почернела, от нее шел дым. Несбит говорил с ней очень тихо. От него пахло печалью. Из коридора пришел Габриэль. У него уже не было пистолета. Он шел прямо ко мне, протянув руки ладонями вперед. Не встречаясь со мной взглядом, то опуская глаза в пол, то, наоборот, поднимая их к потолку, он сел на мокрый ковер рядом со мной. Я лег около него, расслабился, и звериный адреналин начал покидать мое тело, а через секунду я уже был самим собой. Я вернулся в свое другое «я». В то, которое зовут Натан.

Габриэль сказал:

— Это хорошо, что ты помнишь.

— Да, может быть. Не знаю. — Я поворачиваюсь к нему лицом. — Когда я зверь, все по-другому. Я сам другой. — Я говорю это так тихо, что даже не знаю, слышит он меня или нет.

— Не бойся своего Дара, Натан.

— А я и не боюсь, больше не боюсь. Просто, когда я превращаюсь, когда я зверь, все меняется. Я наблюдаю за ним, и в то же время я сам — часть его, чувствую то же, что и он. И знаешь, Габриэль, это так приятно, — раствориться в нем, быть им, стать полностью, совершенно диким. Я не хочу становиться зверем, Габриэль, но, когда я — это он, ничего нет лучше. Это самое лучшее, самое дикое и самое прекрасное чувство на земле. Я всегда думал, что Дар отражает что-то главное в человеке, и теперь мне кажется, что мой Дар отражает мои желания, а я хочу только одного — быть полностью свободным и диким. Без всякого контроля.

— Тебе понравилось?

— Это плохо?

— Плохо или хорошо тут ни при чем, Натан.

Не знаю, можно ли так говорить, но мне хочется сказать это ему, и я говорю:

— Это здорово.

Он подходит ко мне ближе и говорит:

— Люблю, когда ты честен со мной. Я не встречал второго человека, так тесно связанного со своим внутренним, глубинным «я», как ты со своим.

И я знаю, что он опять хочет меня поцеловать, и упираюсь ладонью ему в грудь, чтобы его остановить.

Но тут я смотрю на него, ему в лицо, в глаза, вижу золото, переливающееся в них, и удивляюсь, почему я так сопротивляюсь этому. Мне вдруг становится любопытно. Просто коснуться его, и то уже что-то. Приятно. Здорово. Я сам не знаю, что я хочу сделать, знаю только, что перестану, если мне будет неприятно.

Моя ладонь скользит по его плечу, потом по шее. Я чуть-чуть наклоняю голову вбок и подаюсь к нему, он стоит не шелохнувшись. Так тихо стоит. Моя ладонь на его шее, запуталась в волосах. Я смотрю ему не в глаза, а на губы, и тихо, как только могу, шепчу:

— Габриэль.

Я так близко к нему, что почти касаюсь его рта своими губами, потом я наклоняюсь, и наши губы соприкасаются, а я снова шепчу его имя. Это почти как поцелуй, и все же не совсем поцелуй. И вдруг я отталкиваю его. Отталкиваю так сильно, что он отлетает к стене. И я, пятясь, отхожу от него и так, спиной вперед, выхожу из ванной.

Я должен быть рядом с Анной-Лизой. Я не понимаю, что со мной.

 

АННА-ЛИЗА ДЫШИТ

С тех пор как Меркури разбудила Анну-Лизу поцелуем, как будто прошла целая жизнь. Я сижу около нее уже часа три-четыре, и я рад, что она еще спит. Можно просто сидеть рядом с ней на стуле, и, откинув голову, смотреть через полуопущенные веки на нее, на ее чистую красоту, и, думая о ней, не думать ни о чем больше.

Стук в дверь, я не успеваю ответить, входит Ван. Я вижу, что она исцелилась хорошо и быстро, но шрам на одной стороне лица все же остался.

— Несбит сказал, ты здесь. Что нового? — спрашивает она.

— Ничего. Меркури говорила, что она только начала процесс; она сказала, пройдут часы, прежде чем начнется новая стадия. А какая, я понятия не имею. Не знаю даже, надо мне что-нибудь делать или нет.

Ван садится на стул по другую сторону кровати. На ней новый, чистый костюм, и она безупречна, как всегда. Даже волосы выглядят неплохо, хотя над ее правым ухом выжжен целый клок, и это заметно.

Она закуривает сигарету и говорит:

— Подождем — увидим. Полагаю, следующая стадия наступит, когда Анна-Лиза начнет просыпаться.

Я закрываю глаза и задремываю. Мои мысли о Габриэле. Мне хотелось поцеловать его, хотелось узнать, как это будет. Мне понравилось. Но целовать все же лучше Анну-Лизу. А Габриэль мой друг, хотя я все, наверное, испортил, но надеюсь, что нет, ведь он поймет меня, как никто другой. Хотя что тут понимать, я и сам не знаю.

Я открываю глаза и сажусь прямо. Без всякой задней мысли спрашиваю Ван:

— Как, по-твоему, я должен что-то сделать?

— Чтобы разбудить Анну-Лизу?

— Да.

Ван склоняет голову немного влево и выпрямляется на стуле.

— Например, что..?

— Не знаю. В старых сказках принц всегда будит принцессу поцелуем. Меркури поцеловала ее, может, и мне надо сделать то же.

— Просто не верю, что ты еще не пробовал, — отвечает Ван. — Хотя два поцелуя для Меркури, пожалуй, многовато. — Она смотрит на Анну-Лизу. — С другой стороны, приходится признать, что с ней ничего сейчас не происходит.

Я встаю, подхожу к Анне-Лизе, наклоняюсь к ней и целую ее в губы. Они холодные. Я пробую еще, крепче. Касаюсь ее щеки: холодная. Ищу пульс у нее на шее — его нет.

Я снова сажусь и продолжаю смотреть на Анну-Лизу.

— Значит, надо что-то другое.

Ван затягивается сигаретой и говорит:

— Ты ничего не замечаешь в этом шкафу с ящиками позади тебя?

Я оборачиваюсь посмотреть. Высокий дубовый шкаф с восемью ящиками. Вся мебель в комнате — платяной шкаф, кровать, сундук и стулья — из того же дерева.

— Я уже час на него смотрю, и он начинает меня потихоньку раздражать. Почему, к примеру, здесь везде ключи, и у каждого ящика этого шкафа тоже свой ключ, кроме верхнего?

Я опять оглядываюсь. Она права: все ящики с замками, и в каждом торчит крохотный ключ. Дверь в комнату тоже с замком и с ключом, как и все дверцы платяного шкафа. Я тяну верхний ящик на себя, но он не двигается. Все остальные открываются легко, но ни в одном из них ничего нет.

Ван гасит свою сигарету о ручку кресла и, вставая, говорит:

— Думаю, ты прав: тебе действительно придется кое-что сделать, чтобы разбудить Анну-Лизу, но поцелуи тут ни при чем; нужно что-то другое. На месте Меркури я положила бы это что-то в верхний ящик. — Ван пробует открыть его с помощью ключа от другого ящика. Не выходит. — Нужен правильный ключ.

— Меркури не пользовалась ключами, — говорю я и торопливо выхожу из комнаты. Я знаю, что у Габриэля наверняка есть одна из ее булавок, но сейчас мне совсем не хочется видеть Габриэля. Лучше уж труп.

Дым в большом зале еще не развеялся. Я ищу, куда я бросил тело Меркури. Его нигде нет, зато у стены лежат один подле другого два скатанных гобелена. В свертке подлиннее тело Меркури, в том, что покороче — Перс.

Я вытаскиваю несоразмерно длинный сверток на середину комнаты, где просторнее, и разворачиваю его там. Даже это неприятно. Меркури окоченела и рывками переваливается со спины на живот и обратно, пока я не снимаю последний покров и не оказываюсь лицом к лицу с ее обезображенным трупом, который смотрит на меня широко открытыми глазами. Они по-прежнему черные, как при жизни, но без звезд и молний внутри. Я тщательно ощупываю ее волосы и вынимаю из них все булавки. Целых семнадцать штук! Одни с красными черепами, другие с черными, белыми, зелеными и даже стеклянными. Я не помню, какие для чего, хотя Роза мне объясняла, что одни открывают замки, другие — двери, а третьи убивают.

Я складываю булавки в карман. Осталось завернуть Меркури обратно. Я накидываю на нее край гобелена и наклоняюсь, чтобы просунуть под нее руки, и тут из ее пропитанного кровью платья что-то выскальзывает. Это оказывается серебряная цепочка с медальоном и сложной застежкой — одна ее часть въезжает в другую и защелкивается там. Медальон сидит внутри хитроумного переплетения золотых и серебряных проволочек. Он не открывается. Тогда я беру булавку с красным черепком и сую ее в замок.

Не знаю, что я ожидал там найти — редкое снадобье или дорогой бриллиант — но там оказывается крохотный портрет молодой девушки, очень похожей на Меркури. Но это не Меркури. Не настолько она тщеславна, чтобы везде носить свой собственный портрет. Значит, это ее сестра-близнец, Мерси, моя прабабка. Ее убил Маркус, а я убил вторую сестру. Черные Ведьмы, как известно, частенько убивают своих родственников, и, похоже, в этом отношении я пошел в них.

Я защелкиваю медальон и снова прячу его в складках серого платья.

Потом быстро закатываю тело в гобелен и отволакиваю его в угол.

Вернувшись к Ван, я показываю ей булавки.

— Те, что с красными черепами, открывают замки. — Я вставляю острие одной из них в замок, и тут же раздается тихий, но убедительный «клик». Ящик бесшумно скользит на своих полозьях, внутри него оказывается крохотный пурпурный пузырек.

Ван берет его и вынимает старую пробку. Осторожно нюхает и тут же резко отстраняется: ее глаза слезятся. Она говорит:

— Этим составом надо будить Анну-Лизу. Думаю, одной капли будет вполне достаточно.

— На губы?

— Романтично, но неэффективно. Лучше прямо в рот.

Я беру у нее снадобье, Ван приоткрывает Анне-Лизе рот, я наклоняю над ним пузырек. Его горлышко взбухает клейкой синей каплей, и я уже начинаю волноваться, не слишком ли это много, но тут капля отделяется от стекла и падает Анне-Лизе в рот.

Моя ладонь лежит на ее шее, я жду толчка ее крови. Проходит минута, пульса нет. Я все не отпускаю, проходит еще минута, и тут я что-то чувствую — еле заметный удар.

— Она просыпается, — говорю я.

Ван тоже щупает Анне-Лизе горло.

— Да, но сердце у нее слабое. Пойду посмотрю, что тут можно сделать. — И она выходит из комнаты.

 

АННА-ЛИЗА НЕ ДЫШИТ

Это не хорошо. Совсем не хорошо. Сердце Анны-Лизы бьется слишком часто. Удары становятся все сильнее, но они неправильные, не регулярные. Моя ладонь по-прежнему на ее горле, я меряю ей пульс, который все учащается и учащается — и вдруг обрываются, и я ничего не чувствую, совсем. Сердце остановилось. Уже во второй раз. В прошлый раз на десятой секунде оно пошло само. Я начинаю считать:

Пять

И шесть

И семь

И восемь

Ну, давай же, давай

И десять

И одиннадцать

О, черт, о, черт!

И вдруг удар, слабый, как в самом начале, потом еще, и еще, с каждым разом все сильнее и сильнее. Это похоже на закономерность. Вот черт! Если такова закономерность, значит, это будет происходить снова и снова.

Моя ладонь все еще на ее шее. Ван не возвращалась, и я не знаю…

Ее веки, задрожав, поднимаются.

— Анна-Лиза? Ты меня слышишь?

Она смотрит на меня, но не видит.

А ее сердце бьется все быстрее и быстрее, сильнее, мощнее, слишком быстро.

И снова останавливается.

— Анна-Лиза. Анна-Лиза.

И четыре

И пять

И шесть

И семь

И восемь

И девять

Пожалуйста, дыши, пожалуйста

Пожалуйста

Пожалуйста…

Ее глаза закрываются.

О, нет, о, нет!

И тут я снова чувствую его — слабый, но ровный, ее пульс.

Пульс нарастает, но не стремительно. Или я просто успокаиваю себя? Глаза Анны-Лизы не открываются.

— Анна-Лиза. Это Натан. Я здесь. Ты просыпаешься. Я рядом. Не торопись. Дыши медленно. Медленно.

Пульс выравнивается, сердце бьется быстро, но уже не так устрашающе быстро, как раньше, и она потеплела. Я беру ее руку — она такая худая, такая костлявая, что я даже пугаюсь.

— Анна-Лиза. Я здесь. Ты просыпаешься. Я с тобой.

Ее веки снова вздрагивают и поднимаются. Она смотрит перед собой, но меня по-прежнему не видит. И глаза у нее какие-то не такие; они мертвые. В них нет танцующих серебряных искорок. И я тут же чувствую, как снова начинает ускоряться ритм ее сердца, как оно бьется быстрее, быстрее… и быстрее. О, нет. Ее глаза по-прежнему открыты, а сердце бьется так тяжело и быстро, что, кажется, вот-вот выскочит из груди, и тогда…

— Нет. Нет. Анна-Лиза. Нет.

Я проверяю ее сердце, хотя сам знаю, что оно опять стоит.

Я не могу больше считать. Не могу. О, черт! О, черт! Что же делать, массаж сердца, что ли? Тогда надо положить ее на твердое. Я просовываю под нее руки, поднимаю — она легкая, слишком легкая. Я осторожно опускаю ее на пол, но что делать дальше, не знаю.

Я кладу обе руки ей на грудь и давлю раз, другой, снова и снова. Есть какая-то песня, под которую это делают; смутно помню, Арран мне рассказывал. Она быстрая. Вот все, что я помню. Я давлю ей на грудь, массирую ей сердце, пытаюсь заставить его биться снова. Но как это делается по-настоящему, я не знаю. Не знаю даже, правильно я делаю или нет, но остановиться уже не могу. Я должен продолжать.

— Натан. Что происходит?

Это Ван. Она стоит рядом со мной на коленях.

— Сердце все время останавливается. Она открыла глаза, но они были мертвые, и сердце опять остановилось.

— Ты все делаешь правильно.

— Кажется, я поломал ей ребра. Не знаю, с какой силой надо давить.

— Ты все делаешь хорошо. Ребра срастутся.

Ван щупает Анне-Лизе пульс на шее, притрагивается ко лбу, к щеке.

Передает мне сигарету.

— Один вдох прямо в рот каждую минуту, пока сигарета не кончится. Это укрепит ее сердце, хотя может ослабить твое.

Я затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, чувствую головокружение. Снова затягиваюсь — ничего, все в порядке — но, когда выдыхаю, в голове у меня плывет так, словно я отдаю Анне-Лизе всю свою силу. Мои губы почти касаются ее губ. Я смотрю ей в глаза, но в них ничего не изменилось. Я снова затягиваюсь сигаретой и, когда выдыхаю дым Анне-Лизе в рот, касаюсь губами ее губ. Ее глаза не меняются. Снова затяжка, снова выдох, и, неуклюже скользя своими губами по ее губам, я взглядываю ей в глаза и вижу, что они ожили.

— Натан?

— Да, я здесь. — Я чувствую, как Ван касается моего плеча и шепчет: — Ну, я вас оставлю.

Анна-Лиза спрашивает:

— Это что, все по правде?

— Да. Мы оба здесь, по правде.

— Хорошо. — Больше похоже на выдох, чем на голос.

— Да, очень хорошо. Ты спала, заколдованная.

— Мне холодно.

— Сейчас я тебя согрею. Ты долго спала.

Ее глаза не отрываются от моих; они пронзительно-синие, серебряные блестки в них движутся медленно; она говорит:

— Я так устала. — Но ее рука шарит, ищет мою, и я накрываю ее своей ладонью. Стягиваю с кровати одеяло, накрываю ее, сам ложусь рядом, чтобы согреть ее своим теплом, и говорю, не переставая. Все время одно и то же: я здесь, с ней все будет хорошо, просто она долго спала, не надо торопиться.

Она проспала несколько месяцев, но сон лишь истощил ее. Она исхудала; кости выпирают из-под кожи, лицо осунулось — теперь, когда она не спит, это особенно заметно. Теперь она выглядит еще более хрупкой и слабой, чем во сне.

Мы лежим рядом, я прижимаю ее к себе, чтобы согреть.

Она спрашивает:

— Ты курил?

— Да. Мы вместе курили. Одну сигарету: не табак, что-то другое.

Она не отвечает. Я думаю, что она уснула, как вдруг слышу:

— Натан?

— Да?

— Спасибо.

И она засыпает.

 

АННА-ЛИЗА

НАБИРАЕТСЯ СИЛ

Анна-Лиза в моих объятиях, спит. Мы лежим так уже несколько часов, и это хорошо. Ради этого я боролся, этого я ждал. Но и сейчас не все так хорошо, как хотелось бы. Анна-Лиза до ужаса худа и слаба.

Стук в дверь. Я не хочу двигаться, чтобы не будить Анну-Лизу. Она лежит, уткнувшись лицом мне в грудь, лоб у нее теплый. Мне жарко, с меня течет пот.

Дверь распахивается, и я ощущаю ледяное дуновение. Это не Меркури.

— Как она? — Голос Габриэля звучит почти вежливо. Он стоит у входа в спальню. Вид у него взбешенный.

— Спит. Она слабая. Очень слабая. Думаю, ей надо есть. И пить, наверное, тоже. — Я пытаюсь говорить спокойно, как будто речь идет о какой-то медицинской проблеме, а не о девушке, которую я держу в своих объятиях.

Пауза. Долгая пауза.

Потом он уходит со словами:

— Скажу Несбиту.

Мне хочется сказать ему спасибо, но я знаю, что ему это не понравится, да и вообще, он уже ушел.

Анна-Лиза продолжает спать.

Скоро является Несбит с полной миской.

— Суп. С щепоткой укрепляющего от Ван. — Он ставит миску. — Габриэль почему-то в паршивом настроении. Понять не могу, с чего бы это; в конце концов, девушку-то мы спасли.

Я спрашиваю:

— Сколько времени?

— Не имею понятия. А что?

— Наверняка уже стемнело, но мне почему-то не хочется на улицу.

— А, ты вот о чем. Да, уже ночь. Ван говорит, это Меркури наложила на бункер специальное заклятие. Ну, чтобы в нем можно было жить. Впечатляющие способности. Ван так не умеет.

Теперь я вспомнил. Такое же заклятие было у Меркури в том коттедже, в Швейцарии.

Когда Несбит уходит, я как можно нежнее бужу Анну-Лизу. Она открывает глаза и говорит:

— Голова кружится. И вообще так странно.

— Ты несколько месяцев провела под действием заклятия. — Я не говорю ей о том, как оно на нее подействовало, это и так очевидно.

— Месяцев?

— Два месяца.

— Вау, вот это я выспалась. — Она с трудом садится и озирается. — Где мы?

— У Меркури дома, в Норвегии.

— А где сама Меркури?

— Умерла.

Анна-Лиза размышляет секунду, потом говорит:

— Значит, здесь нам ничего не грозит?

— Не больше, чем в любом другом месте. — Я беру миску с супом. — Тебе надо поесть.

— Как ты меня нашел? И почему умерла Меркури? Расскажи мне, все что случилось, пока я спала.

— Расскажу, если будешь есть.

— Буду. Я голодная.

Я кормлю ее супом. Она ест крохотными глотками, но под конец моего рассказа миска все же пустеет: я рассказал ей все, даже про свой Дар, и про то, как я убивал Охотниц, и про Пайлот. Она задает вопросы, но не часто. В основном молчит, слушает. Спрашивает про альянс, говорит, что это отличная идея. А еще она спрашивает меня про Дар, и я пытаюсь объяснить, но это трудно, и тогда я просто говорю ей, что превращаюсь. Она говорит, что убивать Охотниц, чтобы спасти себе жизнь, — это объяснимо, но про Пайлот она молчит, только замечает:

— Я бы умерла, если бы не ты.

Вот я и рассказал ей все. Хотя, конечно, не все.

Я не рассказал ей о том, что одним из убитых мной Охотников был ее брат и что я вырвал ему горло. Как не говорил и о том, что пил его кровь. Я вообще ничего не говорил ей о крови. И о том, что, превращаясь, я имею обыкновение поедать разную мелкую живность, вроде оленей, лисиц и крыс.

А еще я промолчал о том, что мне нравится быть зверем.

Просто я знаю, что сейчас не время. Анна-Лиза едва пришла в себя. Ей и теперь еще плохо, а мне так хочется насладиться тем, что я с ней рядом.

Анна-Лиза смотрит на меня и говорит:

— Что-то не так.

Я качаю головой:

— Ничего. Просто я тревожусь за тебя. Твое сердце все время останавливалось.

— Вообще-то мне уже лучше. Посмотрим, смогу ли я пройтись.

Первым встаю я, а потом Анна-Лиза спускает ноги с кровати, встает и стоит, качаясь.

— У-ух! Голова опять закружилась. — Я обнимаю ее, она прижимается ко мне. — Но когда ты рядом, то ничего.

Она стоит, прислонившись ко мне, я держу ее. Она хрупкая, точно стеклянная. Я стараюсь прижимать ее к себе не слишком крепко и вспоминаю про ребра.

— Как твои ребра, болят? — спрашиваю я.

Она качает головой.

— Почти нет. — Но все-таки морщится, когда я прикасаюсь к ее груди. — Зато я живая. Я проснулась. — Она улыбается мне. — И могу исцеляться. Я чувствую.

Она прижимает ладонь к моей щеке.

— Ты спас меня, Натан. Ты разыскал меня, ты рискнул для меня всем. Ты мой принц. Мой рыцарь.

— Я не принц.

Она поднимает ко мне лицо и целует меня в губы.

— Кто бы ты ни был, спасибо тебе. — Потом отстраняется и говорит: — У тебя усталый вид.

— Спасение людей от злых ведьм — утомительное занятие, как я выяснил.

— Тебе надо отдохнуть. — Она оборачивается. — О, гляди-ка! Кровать! Как кстати. — И она тянет меня к ней со словами: — Пойдем со мной в постельку.

Я не сопротивляюсь; она подводит меня к кровати и ложится сама, а я устраиваюсь с ней рядом. От нее так хорошо пахнет. Даже после долгого сна она пахнет чистотой, пахнет собой.

Она обнимает меня. Я чувствую, как она целует меня в лоб, и закрываю глаза. Так хорошо лежать с ней рядом — тепло, и пахнет приятно, и я обещаю себе, что утром расскажу ей о Киеране.

Она повторяет:

— Ты мой принц, мой герой. Никто во всем свете не сделал бы для меня того, что сделал ты. Никто, даже мои родные. Точнее говоря, особенно мои родные. А ты, тот, про кого мне все твердили, что ты — зло, взял и рискнул для меня своей жизнью.

Она целует меня в губы, целует нервно и немного неуклюже для Анны-Лизы. Я отвечаю на ее поцелуй, притягивая ее к себе, а потом она плачет. И я понимаю, что это слезы восторга, радости жить, и вытираю их. А она смотрит на меня искрящимися глазами. Ее щека такая мягкая под моими пальцами и губами, и я целую ее лицо, шею, горло. Она тоже целует меня, так же, в лицо. А потом мы лежим, прижавшись, моя голова у ее груди, и я слушаю ее сердце и думаю, что она жива из-за меня, и что ее сердце бьется из-за меня, и что это наверняка хорошо, должно быть хорошо.

 

МОГИЛЬЩИКИ

Я просыпаюсь рядом с Анной-Лизой — настолько рядом, что чувствую тепло ее тела. Я не привык спать с кем-то и чувствую себя странно, но приятно. Она пахнет собой, но запах уже не такой чистый, и мне хочется ее поцеловать. Я открываю глаза. Она улыбается мне. Ее бледность почти прошла.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Лучше. Гораздо лучше. А ты?

— Тебе надо еще поесть. Чтобы набраться сил.

— Как удачно, Несбит как раз только что принес нам поесть. По-моему, с его стороны это был только предлог — посмотреть, чем мы тут заняты, — но все равно кстати, потому что я ужасно хочу есть.

— Мне показалось, я что-то слышал. — Обычно от звуков любого голоса я просыпаюсь моментально, но тут спал как убитый.

Мы едим овсянку — ее столько, что хватило бы на десятерых, — а еще джем, мед и изюм. Анна-Лиза съедает целую большую миску и снова откидывается на подушку, говоря, что чувствует себя еще лучше. Мне тоже не так паршиво, как вечером. Просто удивительно, что делают с человеком еда и сон.

— Мне надо в душ, — объявляет Анна-Лиза. Она встает, выходит в коридор и направляется в ванную.

Больше всего мне хочется пойти за ней, но я сдерживаюсь. Остаюсь лежать и, пока жду ее возвращения, снова засыпаю.

Кода дверь открывается снова, я просыпаюсь. Теперь я чувствую себя более оживленным, и я рад, что проснулся от первого звука, но совсем не рад тому, что в комнату входит не Анна-Лиза, а Несбит.

— Ну как, отоспался, приятель? — Я знаю, что ответ ему не нужен. Он собирает посуду от завтрака, приговаривая: — А времечко-то не ждет, и тебе вставать пора.

— Я подожду Анну-Лизу.

— Она у Ван. Ты проспал несколько часов, парниша. Анна-Лиза и Ван проверяют бункер — тут же настоящая кроличья нора. А я пока прибирал в большом зале — та еще работенка была, я тебе скажу. А Габриэль, — тут он ухмыляется и продолжает, — Габриэль у нас работает могильщиком, и ты сейчас пойдешь ему помогать.

Габриэль и я роем в склоне холма две ямы. Дело продвигается медленно. Земля твердая, мерзлая, в ней полно корней и крупных камней. Приходится сначала рубить топором, долбить киркой, а уж потом браться за лопату. Мы делаем это молча, так как я выяснил, что ни на какие мои вопросы Габриэль отвечать не намерен — это стало ясно уже на пятой минуте совместного труда.

Заканчиваем мы под вечер, уже под мелким дождем. Небо темнеет, поднимается ледяной ветер. Дождь быстро переходит в град. Стоя на дне могилы поглубже, я выбрасываю наверх лопату и прошу Габриэля помочь мне вылезти. Сначала я не знаю, то ли он нарочно тянет время, то ли вообще ушел, но скоро понимаю, что я один на один со слякотью и дождем. Выкарабкиваюсь сам, оскользаясь в размокшей земле и перемазавшись с головы до ног. Габриэль укрылся от непогоды под деревом и смотрит на меня. Мне хочется сказать ему что-нибудь о нас с ним или обо мне и Анне-Лизе, но, как обычно, не знаю, с чего начать, и потому просто брякаю:

— Кажется, ты предпочел бы, чтобы я остался там навсегда. — И я киваю на могилу.

Не отвечая на это, он спрашивает:

— Ты будешь участвовать в альянсе?

— Я же сказал, что буду, и…

— Черные ведьмы не отличаются умением держать слово.

— Я не Черный, Габриэль. Я наполовину Белый. И я хочу поступать правильно. По-моему…

— А что, по-твоему, правильного в том, чтобы тебе вступить в этот альянс?

— Сол — зло. Его надо остановить… Я говорил об альянсе с Анной-Лизой, и она считает, что это хорошее дело. Она хочет вступить.

Габриэль морщится.

— Ну, еще бы ей не хотеть. Только бы ей еще понять, что остановить Сола без крови не удастся и что ее будет много, очень много. Конечно, хорошо быть белее белого, хорошо быть на стороне благородства и добра, уверен, что Анне-Лизе это понравится. Посмотрим, что она запоет, когда увидит, как дело выглядит вблизи, когда оно коснется ее лично.

— По-моему, ни у кого из нас нет никаких иллюзий…

Габриэль отворачивается от меня, и мы несколько минут молчим. В таком настроении я его еще не видел, но понимаю, что бесполезно сейчас что-нибудь объяснять. Я беру лопату и иду назад, в бункер.

Он встает и загораживает мне дорогу.

— Кстати, о личном… ты уже все рассказал ей о себе? Я имею в виду твой Дар?

— Да… в общих чертах.

— В общих чертах?

Я пожимаю плечами.

— И про Киерана тоже рассказал?

Я качаю головой.

— Но планируешь?

— Да. Только не сейчас.

— Я никогда не считал тебя трусом — что ж, это показывает, насколько я разбираюсь в людях.

— Я очень стараюсь быть с ней хорошим, Габриэль. Ну, не умею я говорить и хоть знаю, что сказать надо, но мне это трудно. И мы с ней разговариваем, мы о многом разговариваем. Ты хорошо знаешь меня, особенно мою Черную сторону, но Анна-Лиза видит меня другого. Признаюсь тебе честно: я боюсь, что она никогда не поймет и не примет меня так, как ты. Я страшно этого боюсь. Но все равно, это не значит, что она не знает другого меня, хорошего. Она всегда умела разглядеть это во мне. И я хочу быть с ней. Хочу быть хорошим.

Он смотрит на меня. Его лицо все в каплях дождя, но, наверное, среди них есть и слезы.

— Я люблю ее. Всегда любил. Ты это знаешь.

— А меня?

Я знаю, что он имеет в виду — то, что произошло между нами и что я чувствовал.

— Ты мой друг, Габриэль.

— Ты ко всем своим друзьям так относишься? — Он спрашивает это без жесткости, не так, как раньше. Ему и вправду надо знать.

— Только к тебе.

— Ты знаешь, что, если мы вступим в альянс, нам еще повезет, если у нас будет хотя бы вот это. — Он кивает на могилы. — Если нас поймают, то разорвут на мелкие кусочки, а что сделают с кусочками, я даже не знаю. — Он втыкает лопату в землю. — Я очень надеюсь, что могила у меня будет. Вот у моей сестры ее нет — в смысле, могилы.

Я киваю.

— Когда меня держали в клетке, я все время знал, что меня могут убить в любой момент, в особенности если поймают моего отца. И все время думал, что рядом с клеткой они меня и закопают. Но мысли о могиле, плакальщиках и о прочем в таком роде мне даже в голову не приходили. А теперь, если меня поймают и будут пытать, и… ну, в общем, если так будет, если мне суждена такая смерть, значит, такая. Конечно, я не хочу так умирать, и я постараюсь сделать все, что смогу, чтобы этого не случилось, но, надо смотреть правде в глаза — в моей жизни никогда не будет гармонии и покоя. Я могу убежать хоть на край света, Габриэль, но они все равно найдут меня. И не важно, буду я в альянсе или нет. Ты же знаешь.

— Я мечтаю вести тихую жизнь где-нибудь у реки, но я знаю, что этого не будет, по крайней мере, пока живы Сол и Уолленд и на свете есть Охотники. Я всегда буду оглядываться через плечо, и рано или поздно Охотники выследят меня и схватят. Так что мне остается только воевать за альянс и надеяться, что, когда все будет кончено, я смогу жить так, как я хочу. Жить свободным, без преследователей, без клетки. Вот бы прожить так хоть один день. Не думать, что кто-то идет за мной по следу. Охотится на меня. Всего один день, для себя. Но за это придется повоевать.

— Это будет жестокая война, Натан.

— Меркури однажды сказала мне, что я рожден, чтобы убивать. Уверен, она и думать не думала, что я убью и ее. Зато я начинаю думать, что она была права. Для этого я создан. Поэтому я здесь.

Габриэль качает головой:

— Никто не рождается для того, чтобы убивать. И ты тоже.

— А ты? Что ты будешь делать?

— Если ты будешь драться, то я тоже.

— Если ты не веришь в это, Габриэль, то лучше не надо.

— Я не могу быть без тебя, Натан. Я хотел бросить тебя в этой могиле и уйти, но не смог. Стоит мне отойти от тебя хотя бы на десять шагов, как мне становится больно. Я дорожу каждой секундой рядом с тобой. Каждой секундой. Ты даже не знаешь как. — Он опускает глаза, потом снова смотрит мне в лицо. — Я всегда буду твоим другом. Я буду помогать тебе до последнего вздоха, и я останусь с тобой. Я люблю тебя, Натан. Люблю с нашей первой встречи, и с каждым днем все больше и больше.

Я не знаю, что сказать.

— Но это не значит, что я считаю, что ты всегда прав. Альянс интересуется тобой только с одной точки зрения — сколько народу ты сможешь укокошить. Много, я уверен. А что до девушки, которую ты якобы любишь и которая не знает о тебе самого главного, потому что ты боишься сказать ей правду, — думаю, ты правильно боишься, потому что она не поймет тебя; просто не сможет. И чем больше ты будешь убивать, тем чаще она будет видеть твою другую сторону… — Он пожимает плечами. — Думаю, дело кончится тем, что она просто начнет тебя бояться.

Я думаю, что он уже кончил, когда он вдруг добавляет:

— А я буду любить тебя всегда. Даже когда буду лежать вон там, засыпанный толстым слоем земли. — Он кивает на могилу. — Я всегда буду любить тебя. Вечно.

Габриэль уходит в бункер, а я остаюсь под дождем, жду, когда он смоет с меня грязь.

 

ФЭЙРБОРН МОЙ

Мы все собрались в кухне, где тепло и сытно. Габриэль снова разговаривает со мной, и Анна-Лиза тоже рядом, хотя друг с другом они еще не говорили. Анна-Лиза впервые повстречала Габриэля в Женеве и еще тогда поняла, что не нравится ему. Я рассказал ей о его чувствах ко мне, и она удивилась, но сказала:

— Я думала, он ненавидит меня потому, что я Белая Ведьма. Но это, по крайней мере, что-то объясняет. — Я не стал говорить о том, что Габриэль ей не доверяет и считает, что она меня предаст.

В кухне есть плита, вроде той, что была у Селии в Шотландии, и я сижу к ней спиной, а мои ботинки стоят рядом, сушатся. От моей влажной одежды идет пар. Кухня нас удивляет. В ней нет ни холодильника, ни морозильной камеры, микроволновки, конечно, тоже нет, зато есть большой запас еды в кладовке. Всякие баночки, горшочки, консервы. Три свиных окорока, связки лука и чеснока, мешок картошки и целые головы сыра. Несбит нашел даже запас вина.

— Меркури и Перс похороним утром. Первым делом, — говорит Ван.

— А потом? Что ты собираешься делать? — спрашивает ее Габриэль.

Ван смотрит на меня и говорит:

— Через четыре дня в Базеле состоится встреча с предводителями Белых повстанцев. Я должна быть там. И хотела бы, чтобы ты сопровождал меня, Натан, если ты с нами.

— Я же сказал, что я с вами, значит, с вами. А ты еще говорила, что вернешь мне Фэйрборн.

— Вот как? Что же, я ждала, что ты захочешь получить его как можно скорее. — Она вынимает из кармана портсигар и говорит: — Несбит, пожалуйста, отдай Фэйрборн Натану.

Несбит наклоняется к кожаному мешку у ног Ван и вынимает из него нож. Держит его в руках, разглядывает. Я знаю, что так просто он его не отдаст; кто-кто, но только не Несбит. Он поднимает голову, смотрит на меня, улыбается, но обращается к Габриэлю.

— Хочешь его, Габби?

Габриэль качает головой.

— Ну же. Возьми. Вытащи нож из его ножен и заколи меня.

Габриэль улыбается.

— Заманчивое предложение. — Он уже готов протянуть руку, но вдруг останавливается и смотрит на меня, почти озабоченно. — Ты уже испытал его?

Я киваю.

— Дважды. — Один раз на Джессике, другой — на себе, и оба раза нож был словно живой. Словно у него была своя душа. И жажда — резать все, что попадется на пути.

Несбит, ухмыляясь, все еще протягивает нож.

Я говорю:

— Пожалуйста, заколи его, Габриэль. Окажешь нам всем большую услугу.

Габриэль тянется к Фэйрборну. Его левая рука уже лежит на ножнах, правая — на рукоятке. Он тянет. Выглядит смешно, даже комично: Габриэль тянет сначала слегка, потом изо всех сил. Нож как будто прирос к ножнам.

— Что, не выходит? — спрашивает Несбит.

Габриэль смотрит на меня.

— Нет.

Тогда Несбит берет нож у него из рук и, кривляясь, тоже тянет его из ножен за рукоятку.

Ван говорит:

— Он сделан для тебя одного, Натан. Для твоей семьи. Он знает своих хозяев и будет резать только в твоих руках, в руках твоего отца, его отца и так далее. Это необычайно мощный предмет. В нем заложена магия распознавания владельца, и она работает уже более сотни лет — исключительный случай.

Несбит кидает нож мне.

— Так что от него никому нет проку, кроме тебя.

Я ловлю Фэйрборн, встаю с места, обхожу кругом стол и с легкостью вынимаю нож из ножен. И кончиком приподнимаю подбородок Несбита.

— А он и вправду хочет зарезать тебя, Несбит, — говорю я. И это не просто слова: нож действительно хочет резать; он, как живой, лежит у меня в руке. В нем есть темное начало, он прирожденный убийца. Ему нужна кровь.

Фэйрборн слишком серьезная вещь, чтобы баловаться им с Несбитом. Я смотрю на нож. У него черная рукоятка, лезвие тоже черное, странное — металл почти шершавый, без блеска, но острый как бритва. Он тяжелый. Я опускаю его в ножны из потертой черной кожи — Фэйрборн скрывается в них с неохотой. Тогда я снова вынимаю его, и он едва не прыгает мне в руку, но прятать его приходится чуть ли не силой, и я это чувствую. В последний раз позволяю ему выйти наружу, а потом с силой заталкиваю назад.

 

ШРАМЫ

Я лежу рядом с Анной-Лизой, совсем как в моих старых фантазиях, только это лучше, теплее, и поту куда больше, чем я думал. Я не привык спать с кем-то; чувствую себя странно, тело местами затекло, потому что я боюсь разбудить ее, если пошевелюсь. Сейчас она лежит, свернувшись подле меня калачиком, но ночью мы с ней были переплетены руками и ногами, и это было здорово, и сейчас здорово тоже. Ничего плохого в этом нет.

Ночью, когда мы просыпались от жары, мы ласкали друг друга, и мне нравилось чувствовать, какая у нее гладкая и влажная от пота кожа. Мне кажется, ей тоже нравилось чувствовать меня таким, и тогда она увидела мои шрамы. Ощупала их. Спросила меня о них. Я рассказал ей о каждом. Их немало, и времени тоже ушло порядком. Вообще-то я не стесняюсь о них говорить. Еще я рассказал ей о моих татуировках и о том, что делал со мной Уолленд. Шрамы на моем запястье страшные, но это шрамы, и ничего больше. А вот татуировки постоянно напоминают мне о том, что такое Совет. Конечно, я и так это помню, но избавиться от татуировок не могу. Шрамы на спине тоже не такие, как на руке. На вид они самые страшные. Наверное, они и по сути страшнее остальных.

Она говорит:

— Тот день — самый худший в моей жизни. Он все изменил. Я и понятия не имела, что задумал Киеран. Но когда он велел мне бежать домой, я побежала. Я хотела рассказать обо всем маме с папой, думала, они его остановят: не ради тебя, а ради самого Киерана, чтобы у него не было неприятностей.

— Но папа даже слушать не стал. Он считал, что Киеран все делает правильно. А мама только поддакивала ему, как всегда. Папа сказал, что меня предупреждали — не встречаться с тобой, не говорить с тобой. Они сказали, что Киеран защищает меня, что он поступает так, как положено хорошему брату. А еще папа сказал, что и он должен поступить как хороший отец и раз и навсегда объяснить мне, что ты — зло. Он сказал, что ты такой же, как все Черные, а может, и хуже, ведь ты сын Маркуса. Он говорил, что тебе нельзя доверять и что я — невинная молодая ведьма, которая, уж конечно, должна была показаться тебе соблазнительной. Он много всего наговорил тогда. И что тебе нельзя верить, и что ты вырастешь Черным, потому что натура у тебя, вне всякого сомнения, Черная, и… — Она запнулась. — И что твоя мать тоже была злом, может быть, даже хуже Маркуса, ведь она наверняка знала, что она делает, когда встречалась с ним, и это из-за нее погиб ее муж и родился ты. Она опозорила честное имя своей семьи, и меньше всего на свете ему, моему отцу, хотелось, чтобы я кончила, как она. И еще, что он меня любит, и хочет мне только добра, и потому запирает меня в моей комнате, из любви ко мне.

— Мне кажется, больше всего я ненавижу его за глупость, — добавляет она.

Я спрашиваю:

— Думаешь, твой отец правда тебя любит? В смысле… Он ведет себя так, как будто не любит тебя, но…

— Нет. Все это были только слова, он даже не пытался меня понять. Делал то, что было удобно ему самому. Он сказал, что я буду сидеть под замком до тех пор, пока не пойму, как я ошибалась, обманывая свою семью, встречаясь с тобой. Мне не давали ни еды, ни воды. Приходила мама и говорила то же, что отец. — Глаза Анны-Лизы наполнились слезами.

— Только Коннор мне помогал. С ним я всегда могла говорить по-человечески. Он совсем не такой, как Киеран. Отец даже разрешил ему входить в мою комнату, надеясь, что Коннор меня уговорит. Ведь мы с Коннором всегда договаривались. Он бывает таким нежным, только Киеран и Лайам все время шпыняют его, и он во всем подражает им, хочет угодить папе.

Я вспоминаю, что Коннор был слабейшим из двух братьев и что я бил его в школе.

Анна-Лиза продолжает:

— Мы долго говорили с Коннором, и он предложил мне сделать вид, будто я раскаиваюсь. Сказал, что если я не соглашусь, то никогда больше не выйду из дома. Он сказал: «Скажи им, что просишь у них прощения, а сама беги. Жалко, мне смелости не хватает, а то бы я тоже сбежал. Ну, может быть, после Дарения». Я поняла, что он прав. Отец мог бы держать меня под замком хоть всю жизнь, если бы понадобилось, и я притворилась, будто раскаиваюсь. Сказала им, что они правы, а я вела себя глупо, позволила тебе обмануть меня. Обещала, что буду вести себя хорошо. Мне пришлось попросить прощения у отца, у матери и у всех моих братьев по очереди. Они сказали, что никогда больше не выпустят меня из дома одну, без провожатых. Так я, в конце концов, и сбежала, когда меня сторожил Коннор. Он дал мне уйти. Я говорила ему, чтобы он уходил со мной, но он побоялся.

Так что, похоже, мне есть за что благодарить Коннора, но я не чувствую к нему никакой благодарности. Я презираю всю их семейку.

Анна-Лиза нежно гладит мне спину и говорит:

— Я знаю, что они сделали с тобой, мне все рассказал Киеран. Он показал мне фото, которое сделал на свой мобильный. Ты был без сознания; спина вся в кровавых пузырях.

Мне хочется перебить ее и сказать, что Киеран мертв. Но почему-то мне кажется, что еще не время.

Анна-Лиза продолжает:

— Когда я увидела то фото, то поняла, что мне надо бежать. Это была последняя соломинка. Я знала, что не смогу жить с такими жестокими людьми. Я понимала, конечно, что убежать сразу у меня не получится, придется подождать. Мне было так плохо, я проживала каждый день, спасаясь только мыслями о тебе. Я знала, что ты выжил. Это помогало жить и мне.

Я обнимаю ее и прижимаю к себе.

— Я чуть не сдалась. Но я так ненавидела отца и Киерана. Хотя даже не думала, что ты и я когда-нибудь будем вместе, и вот так — на свободе.

Я чувствую, что мы с Анной-Лизой в чем-то схожи. Кажемся совсем разными, а на деле у нас есть кое-что общее. Она была пленницей в доме своих родителей. Она чувствовала то же, что чувствовал я, и сейчас чувствует также.

Я говорю:

— Когда я был в плену, мне помогали выжить совсем другие мысли. Мысли обо всех хороших людях в моей жизни: об Арране, о Деборе, о бабушке и о тебе. И еще у меня была мечта о будущем. В этой мечте я живу в очень красивом, замечательном лесу, у реки, и жизнь течет спокойно и мирно. Я охочусь, ловлю рыбу и никому не делаю зла. — Я замолкаю, но нахожу в себе силы продолжить. — Я до сих пор мечтаю об этом. Чтобы мирно жить где-нибудь в красивом лесу… с тобой.

— Звучит прекрасно. — Она целует меня еще раз. — Ты меняешься, когда говоришь о горах и реках. Становишься совсем другим. Наверное, это и есть твое настоящее «я». Именно таким я люблю представлять тебя: в гармонии с природой и собой. Счастливым и по-настоящему свободным.

Я целую ее, она целует меня, и мы опять вместе.

 

ПОХОРОНЫ

Мы стоим около могил. Габриэль, Несбит и я опустили в них тела, все так же завернутые в гобелены. Ван и Анна-Лиза с нами.

— Не хочешь поделиться воспоминаниями, Габриэль? — спрашивает Ван. — Я надеялась, ты скажешь что-нибудь о Меркури. Ты ведь знал ее лучше, чем мы все.

Габриэль выпрямляется и начинает говорить что-то на французском. По-моему, это стихи. Звучит очень красиво и долго. Потом он плюет на землю и говорит:

— Меркури была трусливая, жестокая, полусумасшедшая старуха, но она любила свою сестру, Мерси, и она любила Розу. Меркури была великой Черной Ведьмой. С ее смертью мир стал меньше. — С этими словами он поднимает с земли кусок грязи и швыряет его — именно швыряет, а не бросает — в могилу.

— Славно, Габби, ах как славно, — говорит Несбит и шаркает ногами. Тоже поднимает с земли кусок грязи и стоит, перекидывая его из ладони в ладонь, как будто собирается бросать кости.

— Меркури, ты была одна на миллион. Без тебя этот мир стал скучнее, зато намного безопаснее. — И он бросает грязь в ее могилу. Поворачивается к другой могиле, где лежит Перс. — А ты была мелкой, но вредной девкой. Жаль, я не пристрелил тебя сразу, как только увидел.

Ван тоже берет горсть земли.

— Возможно, в будущем такие ведьмы, как Меркури, смогут жить более мирно. Перс была молоденькой ведьмочкой, которая поступала так, как считала правильным. — Ван рассыпает землю на обе их могилы.

Я тоже беру землю и бросаю ее в могилу Меркури. Она была исключительной. Жестокой, но по-своему великолепной, а я убил ее, и мне нечего больше сказать. Но я вспоминаю, как она любила Розу, беру еще земли и бросаю ее в могилу, в память о Розе. Потом беру еще земли и бросаю в другую могилу, в память о Перс и Пайлот. И еще, в память всех. Черных, которые пали от рук друг друга или от рук Белых, в память всех тех, кого больше нет. Я выпускаю землю из пальцев и смотрю, как она сыплется вниз.

Я молчу. Я не могу найти слов, которые мне хотелось бы сейчас сказать: нет таких слов.

Несбит наблюдает за мной с ошеломленным видом. Анна-Лиза стоит со мной рядом. Очень тихо стоит, совсем незаметно. Ван уходит в бункер, Анна-Лиза трогает меня за плечо, чтобы сказать, что она тоже хочет уйти.

Габриэль берет лопаты, которые лежат у входа. Бросает мне одну, и мы начинаем засыпать могилы.

 

НАНЕСЕНИЕ НА КАРТУ

Похоронив Меркури и Перс, я нахожу Анну-Лизу. Она получила задание продолжать обыскивать бункер и, как она говорит, хочет составить его карту.

— А то я все время теряюсь. Все коридоры здесь такие одинаковые.

Я черчу карту: главные коридоры и количество дверей в каждом. Пытаюсь изобразить, где коридоры идут вверх, где вниз, рисую лестницы. Комнаты расположены на трех основных уровнях, с подуровнями, и все они связаны между собой поднимающимися и опускающимися коридорами и лестницами. Верхний уровень самый маленький, средний чуть больше, нижний самый большой; именно там расположен большой зал и входной тоннель в бункер. Вход единственный — тот, через который мы и попали внутрь.

Кухня и запасы продовольствия наверху. Спальни, зал, библиотека и музыкальная комната на нижнем этаже, самые любопытные комнаты в середине. Это кладовые. В них полно всякого барахла, которое Меркури накопила за годы жизни. Там же, как я надеюсь, может оказаться и оружие, — не пистолеты, а магические предметы, вроде Фэйрборна.

Мы находим комнату со множеством шкафов и ящиков: в них полно одежды и туфель. Анна-Лиза вытаскивает одно платье. Оно бледно-розовое, шелковое.

— Какое красивое, — говорит она. — Думаешь, она их когда-нибудь носила? На вид они совсем новые.

— Не знаю. По-моему, Меркури всегда ходила в сером. — Вся женская одежда, судя по размерам, принадлежала одной женщине. Такой размер могла носить сама Меркури. Или ее любимая сестра-близнец, Мерси.

Следующая комната точно такая же, только с мужской одеждой. Но ее меньше. Три костюма, несколько рубашек, три шляпы, две пары туфель и две пары ботинок. Наверное, они принадлежали мужу Мерси, моему прадеду. Я прикладываю к себе один из костюмов. Вижу, что он подойдет.

Анна-Лиза говорит:

— Как по-твоему, ничего, если я возьму себе кое-что из одежды? Что-нибудь переодеться и еще в чем спать? И пару туфель?

— Все равно их никто не носит.

Я жду снаружи, пока она меряет. Она выходит ко мне с нервной улыбкой, в мужском светло-сером костюме немного похожая на Ван.

— Так приятно надеть все чистое. Вещи совсем не заношенные и не пахнут старыми тряпками. Может, ты тоже что-нибудь примеришь? — Я знаю, что она шутит, но мне все равно не хочется надевать пиджаки моего прадеда.

— В чем дело? — спрашивает она.

Я трясу головой и понимаю, что чувствую себя не очень, но пытаюсь не обращать на это внимания и говорю:

— Я рад, что ты довольна. Ты так расцвела, прямо как будто нашла смысл жизни.

— Мерить одежду?

— Нет, ты знаешь, о чем я. Идея альянса, похоже, тебя вдохновляет.

— Да, верно, и тебя тоже. Ты показал мне, как много ты можешь сделать, сражаясь за него. Впервые за много лет у меня появилась надежда. Для тебя, для меня, для всех ведьм.

Анна-Лиза протискивается между мной и стенкой коридора, поворачивается ко мне лицом и поднимается на носочки, чтобы поцеловать меня. Я прижимаю ее к себе. У меня кружится голова. Бункер превратился в тюрьму. Я делаю вдох и представляю себя снаружи: склон холма, лес, ручей, небесный простор над головой. И все это так близко — прямо у нас над головами — только руку протяни. Меня начинает тошнить, я теряю равновесие, прислоняюсь к стене и глубоко дышу. Стены начинают наезжать на меня со всех сторон. Такое чувство бывает, когда я в доме ночью. Я говорю:

— Мне надо на воздух.

По пути мы встречаем в большом холле Несбита. Я говорю ему, что мне плохо, и спрашиваю, в чем дело.

— Все страдают, — говорит он. — Ван думает, что дело в смерти Меркури — чары, наложенные ей на помещение, слабеют. Придется вернуться к дыму. — Он протягивает мне бутылку.

Он уже налил состав в миску и теперь поджигает его. Мы оба склоняемся над ним и делаем вдох.

 

ИСКУШЕНИЕ

Анна-Лиза и я в спальне, зеленовато светится ночной дым. Я опускаю ладонь в холодное зеленое пламя и смотрю, как она движется над молочно-белой жидкостью. Анна-Лиза стоит за моей спиной, прижавшись ко мне животом; ее ладони скользят по моему телу под футболкой, и она шепчет:

— Пойдем в постель.

Я поворачиваюсь и целую ее, но удерживаю ее руки и сам немного отстраняюсь.

— Я давно об этом думаю.

— И я. — И ее руки опять проскальзывают под мою футболку.

— Я про то, что мы спим вместе, секс, — это хорошо, очень хорошо. Но мы не… предохраняемся.

— А. Ты об этом.

— Я не хочу…

Она кивает.

— Да, я знаю. Я, конечно, тоже… Но… но у меня такое чувство, как будто мне подарили жизнь во второй раз, и мне так повезло, что я нашла тебя, что я просто не хочу быть благоразумной, я хочу быть с тобой. Я не хочу спать одна. — Она целует меня в губы. — Я хочу, чтобы ты остался со мной.

— И я тоже хочу остаться, но…

— Мы будем осторожны.

Кажется, я знаю, что она имеет в виду.

— Или ты будешь бороться с искушением? — И она прижимается ко мне всем телом, с улыбкой.

— Вряд ли у меня получится, если ты будешь так делать.

— А я надену ночную рубашку.

— Вряд ли это поможет.

Она целует меня.

— А тебе никогда не приходило в голову, что я могу считать тебя неотразимым?

Не приходило.

— А?

— Хм. Нет.

— Так вот знай. — И она тут же складывает на груди руки, делает шаг назад и говорит: — Но я буду бороться с искушением.

— Ладно. Тогда я тоже.

— Так… чем бы нам заняться? Будем играть в карты?

Я смеюсь.

— У нас их нет.

— В шпиона?

— Вообще-то я не люблю игры.

— Я тоже. К тому же я только что поняла, что бороться с искушением совсем не интересно. — Она целует меня, и я чувствую ее пальцы на молнии своих джинсов.

Мы лежим в постели, тесно прижавшись, и составляем список моих дурных и хороших качеств. Я называю хорошие, она — дурные.

— Вдумчивый.

— Ха! Необщительный.

— Я нормально общаюсь, когда надо. — Я целую ее. — Видишь, вот так. Это значит… — и я уже собираюсь сказать «ты мне нравишься», но тут же понимаю, что это означает гораздо больше, но я не могу сказать это вслух и застреваю.

— Что же это значит, мистер Общительность?

— Это значит…

Она возвращает мне поцелуй и говорит:

— Думаю, это значит, что этот раунд выиграла я.

— Тогда продолжай.

— Одиночка.

— Что плохого в независимости?

— Молчун.

— Думаю, ты хотела сказать, вдумчивый, но я это уже говорил.

— Неряха.

— Так и знал, что до этого дойдет. Жесткий.

— Грубый.

— Правда? — Я стараюсь быть с ней нежным.

— Я хотела сказать, у тебя кожа на ладонях грубая.

— Жесткий, как я и говорил.

— Твоя очередь.

Я говорю:

— Как насчет… сексуальный?

Она смеется.

Очевидно, я не сексуальный. В общем-то я себя таким и не считал, просто пошутил, но не думал, что она засмеется.

Она говорит:

— Мне так нравится, когда ты краснеешь и смущаешься.

— Я не краснею.

— Можешь добавить к своему списку еще «врунишку».

— Значит, я не сексуальный?

— По-моему, это какое-то неподходящее слово. Оно напоминает мне фейнов, которые часами вертятся у зеркала, укладывая волосы. А уж это точно не про тебя. Но зато в тебе есть что-то такое, отчего мне хочется целовать тебя, обнимать и быть с тобой.

— Я милый. Помню, ты однажды говорила, что я милый.

— Что-то я не помню. Вовсе ты не милый.

— Уже легче!

— Зато ты нежный, и тебя так и хочется потискать. — И она обнимает меня.

— Я думал, ты называешь мои недостатки.

— Давай лучше мои, — отвечает Анна-Лиза.

— Ладно. Ты — хорошее, я — плохое.

Она говорит:

— Так, ну, я, конечно… очень умная.

— Маленькая задавака.

— Аккуратная и пунктуальная.

— До того, что не можешь выполнить простое условие и называть по одному качеству за раз.

— Аккуратная и пунктуальная — это одно и то же.

Вдруг меня посещает одна мысль, и я спрашиваю:

— А ты уже нашла свой Дар?

— Вау! Вот это разворот темы! Или это тоже недостаток?

— Нет, просто ты аккуратная, пунктуальная и умная, вот я и подумал, что это похоже на снадобья.

— А, понятно. Знаешь, я тоже думала, что у меня будет это, но у меня совсем ничего с ними не получается. Так что точно не они.

— Значит, у тебя должна быть какая-то скрытая сила, которую мы пока не нашли. — И я целую ее в нос. Потом я целую ее щеку, ухо, шею и перекатываюсь на нее.

— Хм, Натан, я думала, мы собирались…

— Я понял, в чем твой Дар. — И я целую ее в шею, все ниже, а потом в плечо.

— В чем же?

— В том, чтобы быть неотразимой.

 

ДРЕЗДЕН, ВОЛЬФГАНГ И МАРКУС

Наутро Ван зовет Анну-Лизу в библиотеку, где они сидят с Габриэлем. Нам с Несбитом велено продолжать искать все, что может как-то пригодиться альянсу. Мы направляемся в «коридор Меркури», как мы успели его окрестить.

Здесь две комнаты с «сокровищами»: в одной хранятся драгоценности, мебель и несколько картин, и мы приходим к выводу, что они либо очень дорогие, либо имеют какое-то отношение к волшебству.

— Но черт меня подери, если я знаю, что они делают или какой нам от них прок, — заявляет Несбит и выходит из комнаты.

Рядом «комната крови». В ней только полки, а на них флаконы с образцами крови: все, что Меркури похитила у Совета и меняла потом на зелья, либо проводила с ней церемонии Дарения для тех, чьи родители не могли или не хотели сделать это для своих детей. Здесь есть и кровь моей матери: именно ей воспользовалась бы Меркури, чтобы провести церемонию Дарения для меня. Каждый пузырек закрыт стеклянной пробкой и запечатан воском. Через воск пропущена ленточка, а на ней — ярлычок с фамилией и именем донора. Всего полок девять — но три на трех стенах, — на каждой по двадцати одному флакону. Правда, кое-где флаконов не хватает: незаполненные места зияют, как дырки от зубов. Наверное, их содержимое использовали или продали. Эта кровь может быть полезна для полукровок вроде Эллен, которая помогала мне в Лондоне после побега. Отец у нее фейн, мать умерла, а Совет разрешит ей пройти церемонию Дарения, только если она согласится работать на них. Возможно, здесь есть и кровь ее матери: мы могли бы провести для нее церемонию сами.

— Эти бутылочки куда ценнее всяких там безделушек и картин. Они приведут в альянс множество полукровок. — Несбит, ухмыляясь, взглядывает на меня. — Что, власть народу?

Мы заходим в последнюю комнату «коридора Меркури» — из-за баночек, пакетиков и мешочков в ней негде и шагу ступить.

Несбит говорит:

— Натуральный калифорнийский салат: весь напичкан питательными элементами. — Он подает мне какую-то склянку и говорит: — Хотя это угощение не для вегетарианцев. — Свет в комнате тусклый, банка сделана из матового стекла, но мне все же удается разглядеть два плавающие в прозрачной жидкости глазных яблока.

— А какой в них прок? — спрашиваю я.

— Для Меркури уж точно больше никакого. Да и для альянса тоже, как и во всем прочем здешнем барахле. — Несбит возвращает банку на полку.

Мы направляемся в библиотеку, к остальным. Я удивлен, увидев Габриэля и Анну-Лизу мирно беседующими за одним столом. Не успеваю я подсесть к ним, как меня перехватывает Ван со словами:

— Кажется, без тебя они лучше ладят. Пусть поговорят. — И она отводит меня в другой конец комнаты. — К тому же мне надо показать тебе кое-что.

«Кое-что» оказывается громадным книжным шкафом, заполненным несуразно большими книгами в кожаных переплетах: они высокие, почти метр каждая, а толщина некоторых из них приближается к длине моей ладони. В деревянной створке маленькая замочная скважина. Ван вынимает из кармана булавку Меркури и подносит острием к замку. Передняя часть шкафа раскрывается, и мы видим еще полки. Там тоже кожаные переплеты, но тоненькие и совсем небольшие, вроде школьных тетрадок.

Ван вытягивает наугад одну из них.

— Это дневники Меркури. Подробнейшие записи обо всех ее встречах и делах. Я начала просматривать их вчера, надеясь найти в них описание того, где и как она делала свои проходы в пространстве. Думаю, она путешествовала именно так, что куда быстрее и удобнее, чем на машине.

— Ну и как, что-нибудь нашлось?

— Нет, о прорехах ничего, зато я нашла много других интересных вещей. Меркури подробно описывает все, включая людей, с которыми встречалась. Она оценивает их, продумывает, кого и для чего можно использовать, как манипулировать ими, как держать их под контролем, кто опасен, а кому можно доверять — причем последних совсем немного.

— А обо мне она что-нибудь говорит? — спрашиваю я.

— Уверена, что там есть и о тебе, только я еще не дошла до этого места. Зато я нашла другие вещи, которые могли бы тебя заинтересовать. — Она берет тетрадь, лежащую отдельно от других, и я вижу, что в ней загнута страница.

Она говорит:

— Точнее, это нашел Габриэль: Меркури пишет о Маркусе. Давай, я тебе прочту. Они это уже слышали.

«В Прагу на три дня. Виделась с Дрезден. Она хотела показать мне ребенка, девочку, шести лет. Мерзкая маленькая гадина: тощая, угрюмая, умна не по годам. Дрезден не терпелось похвастаться ею, надеялась произвести на меня впечатление. Конечно, девчонка куда умнее самой Дрезден, но я бы не доверяла ей ни секунды. Дрезден зовет ее Даймонд, как будто это бог весть какая звезда, хотя той нужно куда больше, чем просто хорошая огранка. В общем, овчинка выделки не стоит. Я бы и за все бриллианты мира не стала ее учить. Лучше уж съесть свою печень.

Дрезден на удивление простодушна. Мне ее почти жалко. Она не красавица: маленькая, тощенькая, глазки карие, волосенки темные; из тех, на кого второй раз не взглянешь, но, стоит ей улыбнуться… ах… улыбка — такой простой Дар, но, когда она улыбается, в комнате становится светло, настроение меняется. Она завораживает. Когда ей хочется, она может поднять мне настроение и заставить улыбаться даже этому ужасному ребенку А смех Дрезден звучит музыкой даже для моего сердца. Радость — вот ее Дар, странный и ироничный, ведь настоящего счастья она не приносит.

Дрезден использовала свой Дар, чтобы занять высокое место в ведовских кругах, и, что особенно любопытно, с Маркусом. Она ознакомилась с ним в особенно тяжелое для него время и, по обыкновению, хотела принести ему радость. Но если поначалу он был очарован, то со временем ее власть над ним стала ослабевать, и он увидел, кто она есть на самом деле — девушка-простушка с заразительной улыбкой.

Я спросила у Дрезден, где она познакомилась с Маркусом. „Недалеко от Праги“, — ответила та уклончиво, и я поняла, что это могло быть где-нибудь в Нью-Йорке или в Касабланке. Когда? Тут она позволила себе небольшую откровенность: „Прошлым летом“».

Ван перестает читать и перелистывает страницу назад.

— Это написано тринадцать лет назад. Значит, Дрезден познакомилась с Маркусом, когда тебе было четыре. — И она продолжает чтение.

«Дрезден в обиде на Маркуса. Она пытается представить все так, как будто это она его бросила, но всем известно, что он совсем не интересуется ни ею, ни какой-нибудь другой женщиной, если на то пошло. Провести целый день с Дрезден — большое испытание, и я с трудом дождалась, когда можно будет уйти, едва поняла, что больше мне ничего из нее не выудить.

Как-то вечером к нам заглянула Пайлот. Вот уж кому ума не занимать, такой контраст с дурехой Дрезден. Она перебирается в Женеву. Рассказывала об одной уединенной долине, которая, по ее словам, пришлась бы мне по вкусу. Хотелось бы взглянуть, побывать там как-нибудь с ней вместе. Похоже, и впрямь подходящее местечко для приема посетителей.

Пайлот, кажется, понравилась девчонка. Пусть ее, не буду спорить. Наверное, она подпала под обаяние Дрезден — должно быть, та еще не все силы растеряла».

На этом Ван снова ставит книгу на полку.

Я ухожу в угол комнаты, сажусь на пол и прислоняюсь к стене. Я думаю о своем отце. Уверен, что он любил мою мать и она любила его. Но она была замужем за другим, за Белым, близким по крови, и, наверное, она старалась быть ему хорошей женой. Бабушка говорила, что она соглашалась видеть Маркуса не чаще раза в год, да и то лишь когда это было совершенно безопасно. Но нет такой вещи, как полная безопасность, и их последнее свидание закончилось катастрофой: погиб ее муж, и был зачат я. Из-за меня моей матери пришлось совершить самоубийство. А Маркус, что он получил? Ноль свиданий в год и сына, о котором ему было предсказано, что он убьет его самого.

Так что неудивительно, если он искал тепла, любви, утешения у другой женщины. Я его не виню. И мне жаль, что он их не нашел. Ведь ясно же, что не нашел — Дрезден не та кандидатура. Скорее это был жест отчаяния с его стороны.

Как ему, наверное, одиноко. Ведь он же совсем один.

Я смотрю через комнату на Габриэля и Анну-Лизу, и знаю, что они любят меня, и я люблю их, и, может быть, альянсу действительно удастся изменить мир и сделать его лучше для меня и для тех, кому я не безразличен.

Габриэль говорит что-то Анне-Лизе и подходит посидеть со мной.

Я говорю:

— Вы с ней разговариваете.

— Надо же знать своего врага, — отвечает он, но с улыбкой.

Я не знаю, шутит он или нет, и на всякий случай говорю:

— Она тебе не враг.

— Не волнуйся. Я соблюдаю приличия. Мы с ней оба очень вежливы друг с другом. — Он показывает мне другой дневник: — Это нашла Анна-Лиза; она считает, что я должен это тебе прочесть.

В Берлине, бывшем восточном. Дождь. Сырая квартира. Видела Вольфганга. Не встречались двадцать лет. Внешне он все такой же, только морщин прибавилось. Но внутренне изменился, устал, заметно постарел и, как ни странно, помудрел. Он был не рад нашей встрече и особо подчеркнул, что уедет теперь в Южную Америку.

На прошлой неделе он провел несколько дней с Маркусом. Они никогда не были близкими друзьями, да у Маркуса и нет друзей, хотя, по какой-то причине, именно Вольфганг раздражает его меньше других, именно с ним он находит общий язык. На этот раз все было наоборот — это Маркус раздражил Вольфганга, Маркус обидел его, как обижает рано или поздно всех, убивая тех, кого они любят. Друг Вольфганга, Торо, похоже, сильно раздражал Маркуса, и тот его убил. Вольфганг сказал, что это было в припадке гнева. Торо ревновал, Маркус сначала не обращал внимания, потом разозлился, а потом и вышел из себя. Торо, похоже, был не слишком умен, Вольфганг и сам признает это, но он говорит: «Маркус это знал. Он мог его отпустить, мог оставить ему жизнь, но он этого не сделал, ведь у него есть сила и совсем нет терпения. Нисколько. Я хочу сказать, не проходит и секунды, как он уже превращается в зверя. Он может им управлять, но предпочитает не вмешиваться. Он убил Торо. Разорвал на части. Так я их и нашел. Маркус был весь в крови. Весь в Торо».

Потом Вольфганг добавил: «Зря Маркус меня не убил. Я видел, он думал об этом. Он умывался, и с него падали куски Торо: один отвалился с плеча, другой прилип к локтю. Он вымылся в озере, оделся и подошел ко мне — уверен, в этот момент он как раз думал, не убить ли меня — нет, не съесть, просто убить, молнией или еще чем-нибудь из своего арсенала. Но он не стал. Наверное, это тоже связано с его чувством власти. Кого хочет, казнит, кого хочет, милует. Что захочет, то и делает».

Маркус сказал ему тогда: «Знаю, ты не поверишь мне, Вольфганг, но я отчасти сожалею о том, что случилось с Торо. Жалеет та моя часть, которая любит тебя. Знаю, что ты ненавидишь меня за то, что я сделал. Тебе лучше уйти. Уходи и не возвращайся».

Вольфганг так и сделал: «Так я и поступил. Просто ушел. Это было месяц назад».

Он умолк. По его щеке скатилась слеза. Я думала, это из-за Торо, но оказалось, из-за того, что он еще собирался сказать мне. Из-за того, что он собирался предать Маркуса.

Он рассказал мне, где Маркус живет. Он сказал: «Он уже наверняка переехал, но ты поймешь, какие он выбирает места. Всегда одни и те же. Только там он чувствует себя уютно. Только там строит себе дом».

Надо сказать, я очень удивилась. У Маркуса нет дома. Он живет как зверь. В логове. В логове из палок. В полуземлянке. На маленькой поляне у озера. Много времени проводит в обличье зверя. Охотится, как зверь, и ест, как зверь. Вольфганг добавил: «Иногда я даже сомневаюсь, что он еще думает, как человек».

Вольфганг спрашивал Маркуса о том знаменитом видении, в котором его убивает сын. Тот ответил: «Да, Вольфи, я в это верю. И избегаю Натана всю жизнь. Всегда ведь лучше отложить смерть на потом, не так ли? Чему быть, того не миновать. Или лучше покончить со всем сразу, как думаешь?»

Вольфганг сказал: «По-моему, он так одинок, и ему так грустно, что его человеческая часть давно уже не прочь покончить со всем этим, но, как ни странно, зверь в нем хочет жить. Он сам говорил мне: „Когда я орел, я ничего не знаю. Ничего не чувствую, только летаю и живу. Представь… как это прекрасно… навсегда“».

Вольфганг говорит, что он теперь очень редко встречается с другими, только чтобы быть в курсе новостей обеих ведовских общин да узнать что-нибудь о сыне. Это единственное, что еще интересует его в мире людей — его сын, Натан. Если бы не мальчик, он, может быть, со всем бы уже давно покончил. Вольфганг говорит, что Маркус моется и даже наряжается перед встречей с другими. В нем еще осталось немало тщеславия: он любит смотреть на себя в зеркало, это пробуждает в нем его человеческое «я». Но в лесу он дикий.

Вольфганг сказал: «Дикий — интересное слово. В нашем понятии дикий означает своевольный, неконтролируемый, но в природе как раз все по-другому; там все под жестким контролем, во всем строгий порядок, дисциплина своего рода. У стайных животных есть свои вожаки и те, кто им подчиняется; стычки, конечно, тоже бывают, но организация все же есть. Животные охотятся определенным образом, в определенное время и на определенную добычу — все как раз ужасно предсказуемо. Таков и Маркус — изучи его привычки, тогда найдешь его самого. А если заполучишь его сына, то он сам, рано или поздно, придет к тебе».

Габриэль возвращается на несколько страниц назад.

— Датировано прошлым годом. Меркури наверняка думала, что сорвала банк, когда ты пришел к ней сам.

 

ПРОХОД

День продолжается, а я все сижу на полу библиотеки и смотрю, как другие перелистывают дневники. Ван находит упоминание о визите Пайлот в бункер Меркури и о том, как она отправилась затем в Базель.

— Базель — историческое место встречи, — говорит она. — Похоже, что один из проходов оканчивается именно там.

— Я тут подумал насчет Пайлот, — говорю я. — Раз у меня есть доступ к ее памяти, то, может быть, и воспоминание о путешествии через проход там тоже есть. Только я ничего не могу найти. Даже память о том, как она строила плотины, и то тускнеет.

Ван смотрит на меня.

— Воспоминания всегда тускнеют, если ими не пользуются. Увы, мы не понимали, как важны эти проходы. И ты фокусировался лишь на том, что было снаружи, и на названии местности.

И тут Несбит орет:

— Бинго!

Он на другом конце библиотеки, перелистывает карты. Берег одну и идет к нам, на его лице улыбка от уха до уха.

— Ну конечно, — говорит Ван, едва взглянув на карту. — Меркури начертила карту своих проходов.

Я встаю, чтобы поглядеть. Карты я читать умею.

Эта похожа на карту бункера, вроде той, которую мы сделали с Анной-Лизой. Несбит показывает на тонкую голубую линию в одной из комнат.

— Каждая такая линия — проход, и каждый проход пронумерован. Всего одиннадцать. В ключе сказано, что этот ведет в Германию. — Он тычет пальцем в другой. — Этот в Испанию. В Нью-Йорк. В Алжир. А вот этот — в Швейцарию, и надпись «Закрыто».

Ван закуривает сигарету и говорит:

— Отлично. Нам нужна пара волонтеров, чтобы проверить.

Мы с Габриэлем смотрим друг на друга и улыбаемся.

Ван хочет, чтобы мы проверили сначала немецкий проход, так как первая встреча альянса планируется в Базеле. Начало тоннеля в комнате первого этажа, недалеко от большого зала. Мы идем туда. Комнатенка небольшая и совсем голая, не считая толстого ковра на иолу.

— Но где именно может быть проход? — спрашивает Анна-Лиза.

Габриэль встает на середину ковра и отвечает:

— Те два, через которые проходил я, тоже были сделаны Меркури, и оба находились примерно в метре над полом. — Он делает шаг к дальней стене комнаты и начинает шарить рукой в воздухе, ища проход. При каждой попытке он всего на пару сантиметров двигает пальцами сначала вверх, потом вниз и продолжает так до тех пор, пока не проходит мимо меня. Ничего не находит. — Думаю, она приземлялась на этот ковер, когда возвращалась оттуда, так что проход должен быть где-то здесь. — И он пробует еще, ниже, так же медленно двигая рукой. Весь процесс повторяется сначала, но под конец он вдруг отдергивает руку со словами:

— Здесь. Я его нашел.

Ван хлопает в ладоши:

— Великолепно!

Анна-Лиза говорит:

— Я тут подумала насчет гостей Меркури. Вряд ли ей понравилось бы, если бы они сваливались сюда без ее ведома и расхаживали по ее дому, где хотели. Может, у нее и здесь было какое-нибудь заклинание от входа, как на крыше коттеджа в Швейцарии? Может быть, она тоже должна была помочь прибывшему перебраться через какую-то границу?

— Она никогда не впускала сюда тех, кому не доверяла, — отреагировала Ван. — А это значит, что у нее было мало посетителей. Судя по ее дневникам, здесь бывали только Роза и Пайлот. Пока не появились мы, конечно. Она считала, что никто никогда не найдет ее проходы.

— Так, давайте уже проверять, — говорит Несбит, которому явно не терпится.

— Да, — соглашается Ван и смотрит на меня и Габриэля. — Все, что от вас требуется, это пройти внутрь. Разузнать, где именно в Германии тоннель выходит наружу: ближайшие дороги, города, транспорт. Ну и, конечно, нет ли там поблизости Охотников. Потом все доложите.

Вот такой приказ.

Габриэль берет меня за руку, мы сплетаем пальцы, он надевает солнечные очки и говорит:

— Мы вернемся. — Потом его левая рука проскальзывает в проход, и нас засасывает внутрь.

Вращаясь в кромешной тьме, я медленно выпускаю воздух из легких: Несбит подсказал. Подозреваю, что он надо мной подшутил и что мне будет еще хуже, чем всегда. Откуда-то спереди пробивается тусклый свет, потом вдруг вспыхивает ярко, и мы уже стоим на травянистой лужайке. Я удивлен тем, что у меня почти не кружится голова, да и тошноты нет — совсем не так, как в предыдущие путешествия через проход.

Мы в лесу, возле руин какого-то каменного строения. Воздух спокоен и тих. Деревья еще по-летнему зеленые. Жарко. Где-то поет птица, издалека доносится шум машин.

Я говорю Габриэлю:

— Машины. Нам туда, — и киваю головой влево.

Он уже нащупывает проход.

— Вот он, — говорит Габриэль и улыбается.

— Так, с этим справились, — говорю я. — Дальше куда?

— Пойдем к дороге, посмотрим, может, сообразим, где мы.

В тот вечер после нашего возвращения все собираются за столом. Все прошло нормально. Мы проверили два прохода. Тот, что в маленькой комнате с ковром, ведет в Германию, к местечку километрах в ста пятидесяти от Базеля, если верить дорожным знакам. Проход в спальне Меркури ведет к испанским горам. Мы были там, дошли до ближайшей деревушки и вернулись, а потом нашли ее на карте. Оттуда до дома Пайлот пара часов пути.

Встреча с Белыми повстанцами назначена на завтрашнее утро. Ван хочет, чтобы с ней пошли я и Несбит, но я не хочу идти без Габриэля, да и оставлять Анну-Лизу одну я тоже не хочу.

— Мы все в альянсе. Значит, все и пойдем, — говорю я.

 

DIE ROTE KÜRBISFLASCHE

Несбит, Габриэль и я в центре Базеля. Еще накануне вечером мы, вместе с Анной-Лизой и Ван, попали в его окрестности через проход. Несбит раздобыл машину и привез нас на городскую окраину. Теперь в ней едут Ван и Анна-Лиза. Мы разведчики, идем пешком, высматриваем Охотников.

Базель — молодежный город на границе Германии, Франции и Швейцарии, но кое-где слышна и английская речь. На улицах полно туристов, семей с детьми и просто людей, идущих, видимо, на работу. Несбит, Габриэль и я стараемся слиться с толпой, хотя мы мало похожи на туристов, еще меньше на семью, но можем, наверное, сойти за тех, кто идет на работу. Несбит знает дорогу к месту встречи, которое называется «Die Rote Kürbisflasche» — «Красная тыква» — и ведет нас туда обходным путем.

Несбит говорит, что «Красная тыква» — это бар в самой старой части города. Мы пересекаем широкую быструю реку и долго петляем по холму, на котором расположен старый центр. Охотников нигде не видно. Мы не торопимся, медленно поднимаясь по серпантину улиц, причем мостовая под нашими ногами становится уже и старее буквально с каждым шагом. Людей навстречу попадается все меньше, и так до самого проулка, где нет совсем никого: только кошка идет по тротуару да какая-то старуха моет окно. Но мы не сворачиваем в него, а уходим и возвращаемся через полчаса. Старуха исчезла, кошка тоже. Охотников не видно.

Посреди проулка деревянная дверь, а над ней, прямо над тротуаром, раскачивается не вывеска, а настоящая железная тыква, скорее рыжая от ржавчины, чем красная. Мы пришли.

Дубовая дверь почернела от старости. Несбит толкает ее и заходит внутрь. Габриэль следует за ним и поднимает руку, показывая, что надо идти медленно и ступать осторожно. Четыре широкие ступени уводят нас влево и вниз, к занавесу из тяжелой тускло-красной материи на черных металлических кольцах.

Мы проходим сквозь него и оказываемся в узкой комнате с низким потолком: вдоль одной стены тянется барная стойка, вдоль другой выстроились деревянные столы с красными свечами на них и стулья с красными мягкими сиденьями. За стойкой мужчина средних лет, загорелый, с ежиком белых волос и очень яркими синими глазами, в которых мелькают черные крапинки. Черный Колдун.

Несбит здоровается и представляет нас. Бармена зовут Гас. Он не пожимает мне руку, как Габриэлю, а говорит с сильным немецким акцентом:

— Половина на половину, значит?

Несбит смеется.

— Это ты правильно сказал: наполовину человек, наполовину зверь.

Габриэль говорит:

— И обе половины бешеные, — хотя понять не могу, с чего бы, особенно когда рядом Несбит.

— Кто-нибудь уже здесь? — спрашивает Несбит Гаса.

— Селия и полукровка пришли. Еще двое Белых будут с минуты на минуту.

Значит, Селию не поймали после того раза в Барселоне.

Я иду в конец комнаты проверить. Там есть небольшой отдельный кабинет, и он занят. Я жду, что увижу там Селию, но она отсутствует. Зато там сидит девушка. Увидев меня, она встает и улыбается.

— Рада тебя видеть, Иван, — говорит она. Ты все такой же грязнуля.

Я подхожу и обнимаю ее.

— Никита. — Это правда она, моя подружка из Лондона. Я долго не выпускаю ее. Она такая маленькая и хрупкая, я гляжу ей в лицо и вижу все те же изумительные сине-зеленые глаза полукровки.

— Как я рад видеть тебя, Эллен, — говорю я.

Имя Никита подходит ей лучше. Так она назвалась, когда мы повстречались впервые, и я сказал, что меня зовут Иван. Но, как бы она себя ни называла, я доверяю ей безгранично. И обнимаю ее опять.

Она улыбается.

— Ты испортишь свою репутацию. Ты ведь должен быть злым и угрюмым.

Несбит выглядывает из-за моего плеча и говорит:

— Не волнуйся, дитя мое, он может измениться меньше чем за минуту.

Но я не меняюсь. У меня действительно отличное настроение, и я страшно рад видеть Эллен.

Я представляю ее Несбиту и Габриэлю, и, пока она объясняет им, кто она такая, я вглядываюсь в ее лицо, пытаясь угадать, есть ли у нее какие-нибудь вести, плохие новости из мира Белых Ведьм.

Она говорит мне:

— Знаю, ты тревожишься об Арране, но у него все хорошо. Он оставил Лондон и едет во Францию. Я поеду его встречать прямо отсюда, когда все кончится.

— Он тоже с повстанцами?

— Да. Сейчас все меняется очень быстро. Все как с ума посходили. Неделю назад Охотники напали на собрание Черных Ведьм под Парижем. Двадцать погибли в схватке, остальных взяли в плен; точнее, в плен взяли взрослых, детей казнили на месте. Джессика приказала их повесить. Сол сделал заявление, в котором сказал, что это важная победа и большой шаг вперед для всех Белых Ведьм. Сказал, что дети не вынесли бы Воздаяния и им не за что так страдать, поэтому он проявил милосердие. Но взрослым, которые у него в плену, Воздаяние тоже не грозит. Их используют как материал для изучения способностей ведьм.

— Что это значит? — спрашиваю я.

— В общем, то, что Уолленд будет проводить на них свои опыты.

— Что? — Я трясу головой, но почему-то мне кажется, что удивляться тут нечему. — Он больной, — вот все, что я могу сказать.

— Совет утверждает, что это важное исследование на благо всех Белых Ведьм. Понятно, никто толком не знает, в чем тут польза, но Совет уже объявил, что всякий, кто выскажется против, будет объявлен врагом Белых Ведьм и сторонником Черных. Все должны объявить, на чьей они стороне. И большинство Белых говорят, что поддерживают Сола и Уолленда.

— А Дебора? — спрашиваю я. — Она тоже во Франции, с Арраном?

— Это спроси у Селии. Такая инфа выше моей зарплаты.

— А какая у тебя зарплата? И вообще, ты не слишком молода, чтобы сражаться на стороне повстанцев, Эллен?

— Я и не сражаюсь, я разведчица. Ой, Натан, ты даже представить себе не можешь, до чего большинство Белых бестолковые. Честное слово, они как фейны; даже сражаться не учились. Все предоставили Охотникам. Правда, некоторые из них хорошо составляют снадобья, — вот лучшее, что можно о них сказать. Самые полезные люди в альянсе — это бывшие Охотники и полукровки. Только бывших Охотников у нас всего двое, а полукровок девять, и это вместе со мной и Селией.

— А как же Черные? — говорю я.

— Некоторые с нами, но мало кто из них умеет драться, как ты, Натан. Вот почему мы особенно благодарны тебе за то, что ты здесь, — говорит Селия. И появляется из-за моей спины.

— Мне плевать на твою благодарность. — Я покрываю ее матом, моя рука сама ложится на рукоятку ножа. — Отойди от меня, Селия. Я серьезно. И не подкрадывайся ко мне.

— Я и не подкрадывалась, Натан.

— И не спорь со мной, черт тебя побери!

Я оставляю их вдвоем, ко мне подходит Габриэль. Я говорю ему, что я в порядке.

— Ты дрожишь.

— Я в порядке!

— Что ты будешь делать? — спрашивает он.

— Поубиваю их всех. — Это шутка, но лишь отчасти. — Уолленд ставит опыты на других ведьмах, как в тот раз на мне. Он привязал меня ремнями и делал мне татуировки. Это было хуже, чем у Селии. Это было вообще хуже всего. Селия хотя бы считала меня за человека, почти. А для Уолленда я был чем-то вроде лабораторной крысы. Никто не должен выносить такое.

— Никто, — соглашается Габриэль. И мне кажется, что даже он начинает верить в то, что дело альянса справедливо.

Я говорю ему:

— Мы будем на стороне альянса до тех пор, пока Сол и Уолленд не умрут.

Он кивает.

Входят Ван и Анна-Лиза, я облегченно выдыхаю и иду им навстречу.

Нас десять. Трое Черных: Ван, Габриэль и Гас, который, похоже, не просто бармен, а ключевая фигура среди Черных, со связями по всей Европе. Со стороны Белых присутствуют Селия, еще одна ведьма из Англии по имени Грейс, другая из Италии по имени Анжела, плюс Анна-Лиза. Полукровок двое, Несбит и Эллен. Ну и я.

Селия начинает:

— Полагаю, здесь нам ничего не угрожает, но все же лучше не засиживаться. Во-первых, раз ты еще не ушел, Натан, значит, ты с нами?

— Пока не передумаю.

Она глядит мне в глаза; ее глаза бледно-голубые, с острыми серебристыми осколками. И тут она делает то, чего я не ожидал. Протягивает мнеруку.

— Значит, мы на одной стороне, — говорит она. — Добро пожаловать в АСВ.

— Куда?

— Альянс Свободных Ведьм.

— Ха! Можно подумать, что это благодаря тебе я среди них.

— Но мы очень рады, что ты свободен и хочешь помочь остаться свободными другим.

Она все еще протягивает мне руку, но я игнорирую ее и говорю:

— Я хочу только одного — увидеть Сола и Уолленда мертвыми. А вместе с ними и еще кое-кого из Белых. Вот почему я здесь.

Она говорит:

— А я тоже в числе тех, кого ты хотел бы видеть в могиле, Натан?

— Если бы так, у тебя в голове давно сидела бы пуля.

— Если ты согласишься вступить в альянс, тебе придется выполнять мои приказы. Сможешь? — спрашивает она.

Я изображаю улыбку.

— Только не дурацкие.

— По-твоему, они могут быть и такими?

Я заставляю ее подождать ответа:

— Нет.

— Хорошо. Я тоже не думаю, что они будут глупыми, но, если такое все же случится, ты первый скажешь мне об этом.

Ее рука по-прежнему протянута ко мне. Она спрашивает:

— Так мы пожмем руки?

— В данный момент я борюсь с собой, чтобы не плюнуть в тебя.

Она смеется громким лающим смехом и убирает руку.

— Я скучала по тебе, Натан. Хотя ты по мне наверняка не скучал ни капли.

И, глядя на нее через стол, я понимаю, что она даже отдаленно не представляет себе, что я испытывал тогда, в ее тюрьме, что вообще испытывает всякий пленник, которого держат в цепях и регулярно бьют. Она умная женщина, но иногда она просто не прорубает. Хотя понять это может только тот, кто сам там был.

Ван просит Селию рассказать, что произошло с нашей последний встречи. Это было совсем недавно, всего две недели назад, однако с тех пор состоялась бойня в Париже, и Сол сместил всех старых членов Совета, заменив их своими людьми: Уолленд теперь тоже в Совете. Нескольких Белых Ведьм арестовали за пособничество бунтарям.

— В их числе Клей, — говорит Селия.

— Что? — изумляется Несбит.

— Обвинение притянуто за уши, но у Клея и впрямь были серьезные сомнения насчет Сола. Он давно потерял работу, положение, репутацию, все. У него не осталось ничего, кроме свободы, а теперь лишился и ее.

Селия продолжает:

— Я слышала, что дом Иск в Барселоне атаковали сразу после вашего ухода. Иск приняла яд и умерла; кое-кого из девочек взяли в плен и пытали. Я знаю, что мое имя скоро окажется в черных списках. Сол уже назвал тех, кого он собирается вызвать на допрос: в их числе Глория, бывший предводитель Совета, ее муж и сестра, Грейс; плюс я и еще одна Охотница, Греторекс. Сол не ошибся, включив нас в список — мы все члены АСВ.

— Теперь Охотников возглавляет Джессика. И, должна сказать, она неплохо справляется. Охотники — в основном женская организация, и они рады, что во главе их снова стоит женщина. Она набрала много рекрутов и организовала нападения на общины Черных Ведьм во Франции, Голландии и Германии. Самым крупным было то, в Париже, и, насколько мне известно, она убила шестьдесят Черных Ведьм, умудрившись не потерять никого из своих людей.

— Но и у Джессики есть свои проблемы, и чем дальше, тем они будут становиться серьезнее. Сколько бы у нее ни было рекрутов, если она хочет охватить своими людьми всю Европу, то ей придется очень экономно расходовать силы. Причем многие из ее новобранцев будут заметно уступать костяку армии Охотников в тренированности и опыте.

Та же проблема и у нас — численность. С другой стороны, благодаря тому, что нас мало, мы сможем сохранять мобильность и атаковать Охотников там, где нас не ждут. Сейчас нам необходимо переходить в нападение для того, чтобы замедлить процесс подготовки Охотников-новобранцев. Мы должны победить, используя тактику партизанской войны — а это как раз моя специализация.

— Однако, — закругляется Селия, — есть одна крупная проблема. Черные Ведьмы начинают понимать, что происходит, но они не доверяют мне, а нам необходимо привлечь на свою сторону именно их. Сейчас альянс состоит в основном из Белых Ведьм и британских полукровок. Влиятельных Черных мало. Только Ван и Гас.

Гас кивает.

— Мое влияние не столь уж велико, Селия. И, как я уже говорил, чтобы превратиться в настоящий альянс, нам нужно равное представительство всех ведьм: Черных, Белых и даже полукровок. Но те Черные, с кем мне довелось говорить, не заинтересовались. Они не верят в то, что им будет какой-то прок от войны бок о бок с Белыми. Хотя сражаться с Охотниками, если те нападут, они не отказываются. Я рассказывал им о том, сколько Черных уже убили, но… — Он пожимает плечами. — Черных Ведьм не интересуют ни армии, ни альянсы.

Селия возражает:

— Но ты и Ван, а теперь и Габриэль все же на нашей стороне. Значит, кое-кто из Черных Ведьм умеет слушать и слышать.

Гас поворачивается к Габриэлю и спрашивает:

— Почему ты здесь, Габриэль?

— Потому что я с Натаном.

— Значит, если Натана убьют, ты уйдешь?

— Если он уйдет, уйду и я. Если его убьют, — он смотрит на меня, — тогда не знаю…

Гас говорит:

— Нам нужен тот, кто привлечет к нам Черных Ведьм. Но я не знаю других Черных, которые придут к нам только потому, что здесь Натан. — Он смотрит мне в глаза. — Он не Черный Колдун. — Черные искры в его глазах вспыхивают мне навстречу, а я только гляжу на него в ответ.

Гас тоже сноб. В мире ведьм их оказалось полно.

— Так что ты предлагаешь, Гас? — спрашивает Селия.

— Чтобы привлечь Черных Ведьм, нам нужен тот, кого они уважают, тот, кто служит для всех воплощением Черного колдовства.

— И кто же это? — спрашивает Ван, пряча усмешку. — Похоже, что не я, — я разочарована.

И они с Гасом смеются.

— Извини, Ван, но тебя слишком привыкли видеть сотрудничающей с не-Черными, даже с фейнами.

— Значит, ты говоришь о ком-то из старых Черных? — Селия вздыхает и ерошит свой ежик. — Например, о Меркури, так?

— Да, она… — начинает Гас.

Ван перебивает.

— Меркури убили.

— Кто, Охотники?

— Нет… Мы. — И она делает рукой жест, охватывающий ее саму, Несбита, Габриэля и меня. — Спешу добавить, что нам пришлось сделать это в целях самозащиты, и вот какой подарочек она оставила мне на память. — И она поворачивает голову правой щекой вперед, показывая всем свой ожог. — Но даже будь Меркури сейчас жива, я не могу представить ее в альянсе с кем бы то ни было. Она не нашла бы в этом никакой выгоды для себя… и никакой чести. Это мне понятно. Есть другие Черные Ведьмы не слабее Меркури: Линден, Делл, Зуав… но и они придерживаются того же образа мыслей. Никто из сильнейших Черных Ведьм не готов пожертвовать всем ради того, чтобы воевать на нашей стороне, кроме одного человека. К счастью, он и есть самый сильный из всех. — И она поворачивается ко мне, а я почему-то сразу понимаю, что знал об этом заранее, что к этому все и шло.

— Маркус? — спрашиваю я.

— Если он будет с нами, появится шанс, что и другие тоже придут, — говорит Ван.

Гас фыркает.

— Если он придет, другие нам будут не нужны.

— Так я поэтому здесь, вы потому хотели, чтобы я вступил в альянс: чтобы как-нибудь привести сюда Маркуса?

— Нет. Ты нужен нам потому, что ты отличный боец, — говорит Селия. — А Маркус мне не нужен. У него будет слишком много проблем с Белыми.

— В том числе с тобой, Селия? — спрашивает Ван.

Она не отвечает, но задумывается.

— Натан смог забыть о прошлом и согласился сотрудничать с тобой. И мы все должны поступить так же, если хотим двигаться вперед, — говорит Ван.

Селия молчит.

Я говорю:

— Не могу представить, чтобы он согласился.

— Но ты не откажешься, если мы попросим тебя попробовать его уговорить? — спрашивает Ван.

— Ну… — Я не знаю.

— Нет. Мы так не договаривались. — Селия обводит взглядом сидящих за столом. — Маркус опасен. Он убил слишком много Белых Ведьм. Повстанцы этого не потерпят.

— Они не потерпят поражения, — говорит Ван. — Маркус один способен принести альянсу победу. Да, он убил много Белых, но и Черных он тоже убил достаточно. Но, что важнее всего, он убил много Охотников. И это знают все. Так что, хоть Белые повстанцы его и не любят, но он им необходим, потому что им необходима победа, ведь в случае поражения Сол их не пощадит. А Маркус способен победить.

Селия отвечает:

— Я могу организовать нашу армию и без него. Мы справимся. На это уйдет время, но…

— Ты же сама всего минуту назад говорила, что нам надо нападать уже сейчас. И я с тобой согласна: если мы не остановим Джессику сейчас, потом будет только труднее. Сколько у тебя людей, которые способны драться уже сейчас, Селия?

— В альянсе около сотни человек. Наиболее способных я тренирую…

— Сколько человек ты можешь послать против Охотников сегодня?

Селия выпячивает губу и смотрит на меня.

— Сегодня? Очень немного.

— Насколько немного?

— Включая меня, Натана и Габриэля… девять человек.

Гас качает головой:

— Обучение идет хорошо; просто они не могут драться прямо сейчас. Те, что помоложе и у кого есть определенные Дары, через месяц-другой станут отличными солдатами…

— У нас не будет ни месяца, ни другого, если армия Охотников продолжит расти, — говорит Ван. — И раз уж мы задались целью создать новый порядок, новое общество, то нам надо простить друг другу все прошлые грехи и вместе двигаться дальше.

— Но…

— Нет, Селия. Шанс надо дать всем, в том числе и Маркусу. Если он станет нарушать наши общие правила, это уже другое дело, но прошлые грехи должны быть прощены и забыты.

Грейс говорит:

— Это ни к чему не приведет. Надо голосовать. Здесь есть представители всех сторон — участниц альянса: Черные, Белые, полукровки и полукоды. Несбит голосует за получерных, Эллен за полубелых. Селия за Белых, Ван за Черных.

— Кто за? — спрашивает Ван.

Поднимаются руки. Все, кроме Селии и меня, голосуют за то, чтобы пригласить в альянс Маркуса.

— Итак, тремя голосами против двух предложение принято, — говорит Грейс. И смотрит на меня: — Натан, а почему ты проголосовал против?

Но я не знаю другого ответа, кроме того, что мой отец едва ли придется ко двору людям, которые голосуют. Я вспоминаю рассказ Вольфганга о том, как он убил его друга, и у меня возникает плохое предчувствие: слишком он дикий. Но вслух я этого не говорю, а отвечаю так:

— Пустая трата времени. Все равно мы не знаем, ни где его найти, ни как уговорить.

Гас говорит:

— Ошибаешься. Я знаю, как его найти, а уж уговорить его — твоя работа.

— И как же ты его найдешь? — спрашивает Несбит.

— Это закрытая информация. Никому, кроме Натана, знать не положено.

— Отлично, — говорит Селия. — И когда же? — Ей уже не терпится. Идея с Маркусом ей не нравится, но она привыкла работать на Охотников и делать, что ей приказано. Я знаю, она и с этим справится.

— Я устрою так, чтобы он встретился с Натаном в ближайшие дни. Раньше не обещаю.

Селия поворачивается ко мне.

— Прежде чем он скажет «да», объясни ему наши условия.

— Какие условия? — спрашиваю я.

— Он должен выполнять мои приказы, как и все бойцы.

— И все?

— В бою и в лагере тоже. Он должен вести себя… как солдат.

Я не могу даже представить себе Маркуса в такой роли.

Селия продолжает;

— Я должна встретиться с ним как можно скорее. Уверена, ты все ему обо мне расскажешь.

— Да, уж я позабочусь о том, чтобы он узнал, в каких условиях ты меня содержала. Как ты говорила тогда: «Не хочу, чтобы он думал, будто его сын живет тут в комфорте», так, кажется?

Селия выпрямляется, и я жду, что сейчас она скажет что-нибудь вроде «Я выполняла свой долг», или «Я делала, что мне было приказано», или еще какую-нибудь чушь в таком духе, но она молчит. Надо отдать ей должное, нести ответственность она умела всегда.

Собрание кончается. Я успеваю перехватить Селию, пока та не ушла, и спросить ее о Деборе.

— Она еще в Англии?

Селия колеблется, глядя на нас с Габриэлем.

— Она говорит, что ее работа слишком важна для альянса. В Совете все знают, что в прошлом она была на твоей стороне, но, как-никак, она кровная сестра Джессики, и она смогла убедить всех в том, что со временем ее симпатии изменились. Она по-прежнему работает в архиве. Это через нее мы узнаем обо всем, что Охотники делают сейчас и что они собираются делать в будущем. Эта информация крайне важна для нас, но я все равно велела ей уходить. Она предпочла остаться. Сейчас она пытается разузнать больше о Уолленде и его экспериментах над пленными Черными Ведьмами. Она невероятно храбрая.

Я не знаю, что сказать. Дебора всегда была храброй. Если она заберет себе в голову, что правильно, а что нет, тут уже ничего не поделаешь: она будет идти до конца.

Селия отворачивается, чтобы поговорить с Ван, а ко мне подходит Эллен, попрощаться.

Я говорю:

— Скажи Аррану, что я надеюсь скоро с ним увидеться. И что я часто думаю о нем.

Она кивает.

— Скажу. Он будет рад узнать, что ты тоже в альянсе, но еще больше он порадуется тому, что ты жив, здоров и получил три подарка. Кто провел твою церемонию дарения, Меркури? — По тому, как она спрашивает, я сразу понимаю: она знает, что это была не Меркури.

Я качаю головой.

— Маркус.

Эллен улыбается.

— Так вот почему они считают, что ты сможешь его уговорить. Знают, что он захочет помочь своему сыну.

Тут ее окликает Селия:

— Эллен, идем. Пора.

И тогда Эллен обнимает меня на прощание, а Селия видит это и смотрит на нас с удивлением. Для нее я до сих пор скорее Черный, чем Белый, больше агрессивный, чем нежный. Для Эллен я человек, а не Половинный Код. Но она и сама полукровка и знает, каково это, когда тебя судят по каким-то ярлыкам, а не по тому, какой ты на самом деле.

Минуту спустя Ван сообщает, что они с Анной-Лизой и Несбитом возвращаются в бункер, а Габриэль останется со мной, пока я буду наводить контакты с Маркусом. Через неделю мы все снова встречаемся в «Красной тыкве».

У меня совсем немного времени на прощание с Анной-Лизой. Я отвожу ее в сторонку, не для того чтобы поговорить, а просто обнять и попрощаться тихонько, не привлекая лишнего внимания. Но на нас все равно смотрят — все, кроме Габриэля, который стоит у барной стойки, повернувшись к нам спиной.

— Тебя беспокоит, что твой отец может войти в альянс? — спрашивает Анна-Лиза.

— Немного. Только я сомневаюсь, что он согласится. По-моему, ему все безразлично, и я, и повстанцы.

— Ты же его сын. Ты ему не безразличен. Иначе он не пришел бы на твое Дарение.

— Это совсем другое дело. Да он и Дарение постарался сделать как можно короче и жестче. Он мне не доверяет. И не будет драться бок о бок со мной. И потом, я не могу представить, чтобы он выполнял приказы Селии и вообще вел себя, «как солдат». Это просто не про него.

Анна-Лиза хмурится.

— Да, может, оно и к лучшему, если он не присоединится. Гас говорит, что он нам нужен, но, может быть, Селия права. С ним будет слишком много проблем.

Она целует меня и говорит:

— Кстати, о Селии: я так горжусь тобой тем, что ты согласился работать с ней и даже подчиняться ее приказам после всего того, что она сотворила с тобой в прошлом. — Она целует меня снова и склоняется к моему уху: — Ты мой герой. Мой принц. — Она целует меня в ухо и шепчет: — Я тебя люблю.

Я не уверен, что не ослышался, хотя нет, я все услышал правильно, только я не знаю, что сказать.

Она снова хочет поцеловать меня в губы, но перед этим заглядывает в глаза и, приблизив свои губы совсем близко к моему рту, шепчет:

— Я люблю тебя.

Я знаю, что должен сказать ей то же самое, но это так трудно, и все смотрят, и тут она говорит:

— Мне надо идти. Меня ждут.

И я целую ее.

Но я все еще не сказал ей это.

Она отодвигается от меня, но я снова притягиваю ее к себе, прижимаюсь губами к ее уху и шепчу ей эти слова, так тихо, как только могу. А она хихикает, и я тоже улыбаюсь, ничего не могу с собой поделать. И мы целуемся еще раз. И еще, и я уже не думаю о том, смотрит на нас кто-нибудь или нет.

Раздается громкий кашель — это Несбит многозначительно прочищает горло. Анна-Лиза хихикает, но я продолжаю целовать ее до тех пор, пока она не выскальзывает из моих объятий.

И они уходят.

Все кончилось так быстро, но я все же сказал ей это, и она тоже. А через неделю мы снова будем вместе. Всего одна неделя, и я ее увижу.

 

АРАХИС

Мы еще в пабе. Гас и я сидим за столом в кабинете. Габриэль стоит у барной стойки, пьет пиво и заедает его соленым арахисом из пакетика, подбрасывая то один, то другой орех в воздух и ловя их прямо ртом. Гас хвалится, раздувая свою роль в нашей «миссии», а я всеми силами стараюсь его принизить. Мы оба ведем себя как дети, и кто из нас хуже, даже не знаю.

Гас говорит:

— Маркус поддерживает некоторые контакты с общиной Черных Ведьм. С теми, кому можно доверять и на кого можно полагаться, кто никогда его не предаст.

— Неужели найдется такой дурак, который попытается? — спрашиваю я.

Гас не обращает внимания.

— Маркус любит быть в курсе всего, что происходит в мире. Но на сборищах он появляется редко. Предпочитает получать информацию от меня.

— От тебя одного? Ты же сказал, у него несколько контактов?

— Какая разница, кого еще он использует.

— Значит, ты не знаешь, кто они.

— Важно то, что он мне доверяет.

— Большая честь для тебя.

— А все потому, что я чрезвычайно скрытен и не менее осторожен.

Я зеваю.

— Я оставляю ему послания в тайнике, а он их оттуда забирает. Он знает, что в ближайшие двадцать четыре часа я оставлю ему новое сообщение.

Я потягиваюсь и бросаю взгляд на Габриэля. Он больше не ловит орешки, а позволяет им падать на пол, предварительно поддавая их носом или щекой.

Я говорю себе, что это серьезно; вообще-то это даже очень серьезно, если не сказать, смертельно опасно, но Габриэль, похоже, думает, что атмосферу следует разрядить, и всеми силами пытается заставить меня улыбнуться. Он подбрасывает целую горсть орехов вверх и оглядывается на меня с открытым ртом, а орехи сыплются вокруг него во все стороны, и я невольно фыркаю.

Гас не видит Габриэля со своего места, но, обернувшись, понимает, что происходит.

— А теперь возьми и прибери! — орет он, на что Габриэль отвечает шутовским салютом и подкидывает в воздух очередной орех, который тут же ловит зубами и смачно перекусывает пополам.

Гас говорит мне:

— Вы прямо как дети.

Я кричу Габриэлю:

— Гас думает, что мы недостаточно серьезны!

Габриэль отвечает:

— Просто он плохо нас знает.

— Вот и хорошо.

Гас оскаливает зубы.

— И мне тоже нехудо.

— Ладно. Значит, мы оставим Маркусу сообщение, чтобы он встретился со мной где-нибудь в другом месте, — говорю я.

— Нет, дерьмо. Ты сам будешь ждать его там, где я обычно оставляю сообщения. Ты и будешь сообщением.

Я, выругавшись на него, спрашиваю:

— Когда? — Я жду, что он скажет на заре, или в полночь, или еще в какое-нибудь такое время.

Но он вдруг отвечает:

— Сейчас. Чем скорее ты уберешься с моих глаз, тем лучше.

— Сначала нам надо поесть, мне и Габриэлю. Потом пойдем.

Гас ощеривается.

— Дело важнее ваших животов.

И я хочу сказать ему, что да, конечно. Но, с другой стороны, я уже черт знает сколько не ел, и не знаю, когда еще поем, раз теперь мне предстоит идти встречаться с отцом, а я голоден и того гляди лопну от злости.

Я встаю и выхожу из кабины со словами:

— Габриэль, пошли, поедим.

Гас реагирует:

— Ах ты, избалованный выродок! Да это дело важнее, чем ты сам, — или ты думаешь, раз твой отец Маркус, то ты можешь ввалиться сюда, когда захочешь, и все вокруг будут тебе тут прислуживать?

Габриэль уже рядом со мной, и я не поворачиваюсь к Гасу, потому что боюсь его случайно убить, если увижу его лицо. Продолжая идти к двери, я повторяю Габриэлю:

— Я голоден. Пошли.

— Тебе нельзя рисковать, тебя же могут увидеть, — шипит мне в спину Гас.

Габриэль смотрит на Гаса в упор.

— Так сделай так, чтобы он не уходил. Дай ему что-нибудь поесть. Дурак ты.

Гас, конечно, не дурак, но он Черный Колдун и не любитель всяких там половинных кодов, а потому сдаваться не собирается. И мы с Габриэлем выходим из «Красной тыквы» на улицу. Когда мы уже сворачиваем за угол, я вдруг вспоминаю о практической стороне дела.

— А у тебя деньги есть?

— Вообще-то есть — и надеюсь, что это произведет на тебя должное впечатление, не меньшее, чем на меня самого.

— Купишь мне ланч, ладно?

— Сколько хочешь.

Мы находим маленький итальянский ресторанчик и заказываем целую гору пасты, но я съедаю чуть-чуть.

— Невкусно? — спрашивает Габриэль.

— Нормально. Просто Гас аппетит испортил. — Я втыкаю вилку в кучку пасты. — Он презирает меня за то, что я недостаточно Черный, и видит во мне избалованного сынка самого черного из Черных Колдунов на свете.

— И так плохо, и эдак нехорошо.

— Как моя жизнь. Вот только альянсу это тоже вредит. Не похожи мы на одну большую дружную семью. Если все Черные такие, как Гас…

— Не хочу сообщать тебе плохую новость, Натан, но они в основном такие и есть. Никто не привык доверять другим ведьмам, не похожим на них. Даже здесь, в Европе, непохожих, в лучшем случае, не замечают. Вот и Гас с радостью не заметил бы тебя, да нельзя.

— Здорово.

— Остается только надеяться, что, едва он поймет, какой ты чудесный и добрый человек, он сразу тебя полюбит и запишется в клуб твоих самых горячих почитателей.

Мне становится смешно.

Габриэль, откинувшись на спинку стула, улыбается мне.

— Ну а пока этого не случилось, может быть, ты поведаешь мне, одному из твоих нынешних преданных обожателей, что происходит? Каков план?

Я киваю и пересказываю ему все, что услышал от Гаса.

— Гас очень расстроится, доведись ему узнать, как ты обошелся с его секретной информацией, — говорит Габриэль.

— Доведись? Надеюсь, что так оно и будет.

— Хочешь, чтобы я дал ему понять, что все знаю?

— Пусть помучается.

Габриэль улыбается.

— Вот и хорошо, будет хотя бы чем позабавиться в твое отсутствие.

Два часа спустя Гас выводит меня из Старого города, и мы попадаем в район, плотно застроенный красивыми домами. Они не то чтобы новые, но большие, и каждый стоит посреди своего сада, за забором. Мы среди них смотримся совсем неуместно: нам навстречу попадаются сплошь фейны, хорошо одетые, улыбающиеся, довольные своим положением в обществе. Мы сворачиваем в проулок. Здесь нет машин, зато есть высокие заборы с калитками — похоже, что это черные ходы в дома.

Гас останавливается у старой потрепанной калитки, достает большой ржавый ключ и отпирает им вход.

Внутри оказывается сад: небольшой, окруженный высокой изгородью. Он весь зарос кустами. Есть еще развесистое дерево и сарай, который вот-вот рухнет от старости.

— Сиди здесь и жди, когда он появится, — говорит Гас. Можно подумать, я или откажусь, или соглашусь ждать потому только, что он приказал.

Я обзываю его идиотом или еще чем-то в этом роде, добавив для яркости пару нецензурных слов.

И тут он как с цепи срывается, точно только этого и ждал — выхватывает нож, хватает меня за горло и рычит:

— Ах ты, мелкий заносчивый ублюдок. Делай, что тебе говорят. Да ты и дерьма не стоишь. Ты не настоящий Черный, но и не настоящий Белый. Так что делай то, зачем тебя сюда привели, и…

Я наваливаюсь на его нож так, что он начинает входить мне в горло, и Гас удивленно отнимает руку. Я выбиваю у него оружие, потом коротко и зло бью его в челюсть, а потом, развернувшись, от души въезжаю ему локтем в живот. Он здоровый и мускулистый, но все же ему должно быть хоть немного больно.

Мы стоим и глядим друг на друга, а потом я говорю ему:

— А теперь иди.

— А ты делай свое дело. — Он поворачивается к калитке, но у самого выхода говорит:

— С твоим отцом альянс наверняка победит. И когда это случится, я окажусь в таком мире, где Белые будут жить своей жизнью, а я — своей, как это было сотни лет. Я к ним и близко не подойду, а они будут держаться подальше от меня, и все будут поступать так же, поэтому таких, как ты, больше не будет в природе. — И он плюет на землю.

Через несколько минут после его ухода я успокаиваюсь настолько, что могу обдумать его слова. Если верить Гасу, то я не настоящий колдун, потому что я не совсем Черный, но и не совсем Белый. Если верить Габриэлю, то я идеальное воплощение колдовства, потому что во мне сошлись обе его природы. Для Белых ведьм я Черный. Для Ван — вполне обыкновенный. А для моего отца… но я не знаю, что он обо мне думает. Может, спросить у него, когда он появится? Но нет, никаких таких дурацких вопросов я задавать не буду.

 

МАРКУС

Я лежу на земле в саду за изгородью. Солнце уже спряталось за дома, и меня накрыло тенью. Ветерок нежно шелестит листвой дерева. Небо надо мной голубое, в перышках узких белых облачков. Оно еще яркое и светлое.

Я уже миновал стадию «придет-он-или-непридет?» и теперь просто лежу и жду, глядя на листву и на небо. Листья почти не движутся. Точнее, совсем не движутся… Я вглядываюсь в одну ветку и понимаю: точно, ни один листок не движется, даже не дрожит. И облака тоже: раньше они плыли слева направо, а теперь вон то облачко, сразу за веткой, застряло и висит на том же месте, что и минуту, нет, несколько минут назад.

Я сажусь, открывается калитка.

Маркус видит меня и замирает. В первую секунду мне кажется, что он сейчас развернется и уйдет, но нет, он входит и запирает за собой калитку.

Я стою, хотя, как я оказался на ногах, не помню.

Он смотрит на меня, но ближе не подходит.

— Полагаю, тебя привел сюда Гас? — спрашивает он. Обычное теплое приветствие в его духе.

— Да. Мне надо с тобой поговорить.

— У нас мало времени. Я прибегаю к магии, чтобы остановить время и разведать местность, нет ли ловушек.

— Я не ловушка.

— Я так и не думаю. — Он подходит ближе, встает напротив меня, и я понимаю, до чего мы с ним похожи — один рост, одно лицо, одни волосы, и совсем одинаковые глаза. — Но все равно, давай короче.

— Не волнуйся, я знаю, что ты не хочешь терять со мной время. Но мне надо рассказать тебе о том, что происходит в Совете Белых Ведьм, и о кучке повстанцев.

— А о себе?

— Если тебе интересно.

— Мне всегда интересно все, что происходит с тобой, Натан. Но в наших с тобой обстоятельствах чем меньше слов, тем лучше. — Он смотрит мне прямо в глаза. — Я не могу здесь больше оставаться, это рискованно. — И он подходит к калитке и отпирает ее.

Я не могу поверить, неужели это все? Здравствуй и прощай. Один взгляд на меня, и он уже спешит обратно.

— Ты не идешь? — спрашивает он.

— Что?

— Со мной не идешь?

— А, ну да. Конечно, иду.

И он выходит в калитку, а я, спотыкаясь от волнения, бегу за ним. Когда мы оба оказываемся на улице, он вынимает ключ — такой же, как у Гаса, — и тщательно запирает им калитку, а потом бросает мне через плечо:

— Постарайся, пожалуйста, не отстать.

Я бегу за Маркусом и удивляюсь, как он так быстро движется — я еще никогда не видел такого скоростного человека. На соседней улице мы подходим к машине, и та начинает ехать, а еще через несколько шагов время приходит в норму. Мы бежим. Дома кончаются, мы уже в рощице молодых деревьев и папоротников, бежим по холму вверх, переваливаем через вершину. За ней земля под нашими ногами начинает уходить так круто вниз, что мне приходится делать широченные шаги, чтобы сохранить равновесие, и я чувствую, что не могу, а главное, не хочу останавливаться: впереди показывается река, Маркус бежит прямо к ней, прыгает с крутого берега в воду и ныряет, сделав в воздухе пируэт.

Я изо всех сил стараюсь не отстать, и мне удается нырнуть. Вода ледяная, так что поначалу у меня захватывает дух, но уже через пару секунд я привыкаю. Отец не плывет, а просто лежит на воде, я тоже. Нас уносит течением, оно здесь быстрое. Берега заросли лесом, город остался далеко позади, а мы плывем, покачиваясь, прямо посередине темной реки; впереди у нас бело-синее небо, по левую руку солнце садится за холмы.

Потом Маркус начинает легко и быстро грести к левому берегу, я за ним. Я решаю, что он хочет выбраться на сушу, но он вдруг останавливается, берет мою руку, кладет ее на свой ремень и говорит:

— Держись за это. Набери побольше воздуха. Не отстань от меня в проходе.

Я ныряю и плыву за ним к берегу. Течение здесь не сильное, а вода такая чистая, что можно пересчитать все камни на дне, но которым, кажется, и ориентируется Маркус, хватаясь то за один, то за другой. Мы добираемся до большого плоского валуна, Маркус опускает за него руку и проскальзывает в невозможно маленькую щелочку, и меня тоже затягивает за ним следом — из светло-серой прозрачности воды я перехожу в гулкую черноту прохода, где, кажется, еще холоднее, чем в реке, и где меня закручивает, точно в безумном урагане, но я не забываю дышать, как советовал Несбит. Меня крутит и крутит, воздух в моих легких заканчивается, и я с нетерпением высматриваю впереди просвет, но его все нет, и тогда я мысленно сосредотачиваюсь на кожаном ремне моего отца, за который мне во что бы то ни стало нужно держаться.

Тут меня выбрасывает из прохода наружу, и я хватаю ртом воздух, раз, другой, третий.

Я стараюсь не показать, как тяжело далось мне это испытание, но сердце у меня бьется как бешеное. Я не могу выпрямиться, перегибаюсь пополам, хватаю ртом воздух. И смеюсь. Это было что-то.

Я стою в мелкой воде на коленях. Это уже совсем другая река, неглубокая, хотя тоже стремительная и мощная.

Маркус уже сидит на берегу Я встаю, меня слегка шатает, надеюсь, не слишком заметно. Я подхожу к отцу и сажусь с ним рядом.

— Ты все же пользуешься проходами, хотя их могут найти Охотники?

— А ты как думаешь? Найдут они этот?

— Не знаю. Но ты сам говорил мне, что Охотники нашли способ распознавать проходы и что Охотники умеют охотиться.

— Да, есть, по крайней мере, одна Охотница, которая умеет распознавать проходы. Это ее Дар. Хотя сейчас ее и нас наверняка разделяет некоторое расстояние. Только вот какое, а, как, по-твоему? Миля? Сотни метров? Или всего десяток? Я бы сказал, что не так много, но я не знаю. Поэтому я всегда готов к худшему и каждый месяц меняю проход. — Он поворачивается ко мне и говорит: — Всегда в движении, всегда в безопасности. — И опять поворачивается к реке. — В настоящий момент мой дом здесь: и вид приличный, и чистая вода под боком. Случалось мне жить в местах и похуже. Но застрянь я где-нибудь, и меня найдут, рано или поздно. Вот я и живу на одном месте месяца по три, иногда меньше. Но никогда больше.

Я смотрю на реку, на деревья. Здесь тоже закат.

— Но отсюда я еще несколько недель никуда не собираюсь, так что поговорить времени хватит.

— Это хорошо.

— Посмотрим.

И я думаю, сказать ему про альянс или нет, но мне почему-то кажется, что сейчас неподходящее время, да и вообще нет желания говорить о нем. Я так мало времени провел с отцом, так плохо его знаю, что мне хочется поговорить о нас, особенно о нем — но у меня такое чувство, что он этого совсем не хочет.

Я оглядываюсь. Позади стеной стоят деревья — похоже, что это опушка леса, покрывающего склон холма. Но до ближайшего дерева несколько метров, а берег зарос ежевикой и папоротниками. Ощущение чистоты, простора и безопасности. Я встаю на колени лицом к лесу. Даже его тени и запахи кажутся мне соблазнительными, а река за мной на удивление тихо несет свои стремительные воды.

Это очень похоже на мою мечту о своем доме, только ни луга, ни коттеджа здесь нет. Прямо передо мной переплетение ежевичных стеблей, густое, как в сказке про спящую красавицу; через них и пробраться-то можно, только рубя направо и налево мечом. Надежная граница; с той стороны на нас точно никто не нападет. Толстые стебли с шипами напоминают мне прутья моей клетки, но они не отталкивают, а соблазняют, и, приглядевшись, я вижу между ними проход, вернее, лаз, такой узкий, что в него едва может протиснуться взрослый человек. Я подползаю к нему и обнаруживаю, что не могу двинуться назад: одежда цепляется за колючки. Приходится лезть вперед. Лаз постепенно наклоняется, и я опускаюсь по нему все дальше и глубже.

Наконец колючки впереди расступаются, открывая вход в просторное логово с низким потолком. В нем темно, но тепло, через многочисленные крошечные отверстия в кровле снаружи проникают тонкие лучики света. Очень похоже на звериную нору, хотя все же видно, что здесь живет человек. Комната низкая, в основном пустая. Следы огня, почти посередине. Рядом небольшой запас топлива, дрова сухие. Вокруг — утоптанная голая земля, на которой, должно быть, и сидит мой отец, подбрасывая поленья в огонь, готовит и ест. Трудно представить, чтобы прославленный Черный Колдун, которого все боятся, варил себе суп или рагу, ел металлической ложкой из обычной чашки, однако именно так он, судя по всему, и поступает. Но я знаю, что он редко бывает здесь в человеческом облике. Чаще в зверином. Такова его жизнь. Пустая. Одинокая. Лишь изредка человеческая. Тут мне приходится сесть.

Он не хочет говорить о своей жизни. Он просто показывает мне ее, чтобы я понял, какой он. Ведь, если я пойму его, то пойму и себя. Но это не та жизнь, которую я представлял для него, да и для будущего себя тоже. Не знаю, чего я ожидал от жилища Маркуса. Может, надеялся увидеть что-то вроде бункера Меркури, такого своеобразного замка, величественного, впечатляющего, полного сокровищ, истории и власти, но теперь я понимаю, что моему отцу это не подходит, да и мне тоже.

И я начинаю плакать, сам не знаю почему: от грусти или от радости, о нем или о себе, или из-за того, что мы вместе, а может, из-за всего сразу. Я понимаю, что и сам могу кончить свои дни в таком же месте, как это, если я такой же, как он. Но мне этого совсем не хочется.

Его все еще нет, и я понимаю, что он дает мне время оглядеться, привыкнуть. А может быть, просто любуется закатом.

В одном углу куча шерстяных одеял, старых, ветхих, и бараньи шкуры, семь штук. Они скатаны в рулоны, чтобы не отсырели. Я вытаскиваю их на середину и расстилаю возле остывшего очага.

Он входит в логово, когда от дневного света снаружи не остается уже ничего. В считаные секунды разжигает костер, пламя весело бежит по тонким веточкам, принесенным им на растопку. Он подкладывает в огонь все новые и новые ветки, мы оба смотрим. Я сижу, потом ложусь и вдруг понимаю, что я опять плачу, и не могу остановиться, но, глядя на него, вижу, что на его щеках нет слез. Тогда я закрываю глаза и чувствую, что и альянс, и все другие люди, включая Габриэля и Анну-Лизу, остались где-то в другом мире. А здесь мир моего отца, и он совсем другой. Он дикий.

Я просыпаюсь. В логове светло, но я понимаю, что еще совсем рано. Я лежу там, где заснул; огонь давно погас, и я один.

Я выползаю из логова наружу. Маркус сидит у самого входа, на берегу реки. Я сажусь рядом. Из-за холма напротив встает солнце.

— Голодный? — спрашивает он.

— Да.

— Хочешь поохотиться со мной?

Я киваю.

— Был когда-нибудь орлом?

Мы сидим рядом, я и мой отец. Мы вместе охотились. Он превратился, я все повторял за ним. Я не знал наверняка, как выбрать того, кем хочешь стать, да я и не уверен, что выбирал. Но зверь внутри меня знал, что нужно делать, и у нас получилось. Мы скопировали моего отца-орла, и делали все, как он. Это был наш первый полет, и сначала мы были неуклюжими, но потом научились парить, поворачивать, падать камнем вниз и закладывать петли. Но охотиться все равно оказалось слишком трудно. Отец поймал ласку и лису. А нам не хватило точности и скорости. Не важно. Еды оказалось достаточно на всех.

Теперь Маркус говорит:

— Кто может судить, какое мое «я» лучше, человеческое или вот это?

Я знаю, что отец говорит о своей другой стороне, животной.

— Я все еще привыкаю к нему, к моему зверю. Думаю о нем как о чем-то отдельном от себя, но мы стараемся работать вместе.

— У меня ушло на это время. Я боролся с ним. — Он качает головой. — Я думал, он хочет присвоить себе мое тело. Это не так. Просто ты открываешь другую часть себя. Более естественную. Более древнюю. Ту, которая больше, чем что-либо другое, связывает тебя с землей. Он — то, что тебе нужно для выживания, а без него не стоит и выживать. Доверяй ему, и он будет доверять тебе. Будь к нему как можно ближе.

Мы сидим и смотрим на реку, пока не наступает жаркий полдень, и тогда мы снова идем на охоту. Мы взлетаем все выше, выше и парим в ожидании. Далеко внизу появляется кролик. Отец оставляет его нам. Не сводя с кролика глаз, мы спускаемся ниже. Мы оба хотим его поймать.

В ту ночь, снова став людьми, мы смотрим закат солнца. Я спрашиваю его о других Дарах, которые он получил, съев сердца убитых им ведьм.

— Ты можешь ими пользоваться?

— Да. Так же, как своим Даром. Они теперь тоже мои. Но все равно они слабее, чем Дар превращения. Некоторые совсем слабые. Многими я вообще не пользуюсь.

Мне до жути хочется спросить его, какими он пользуется, но я не смею. Иногда мне становится с ним неловко.

Он говорит:

— Очень полезная штука с растениями.

— Умение заставлять растения расти или умирать: Сара Адамс, член Совета.

— Что?

— Селия заставляла меня учить наизусть все Дары, которые ты отнял, и имена всех, кому они принадлежали.

Он некоторое время молчит, обдумывая мои слова. Потом говорит:

— Да, это полезный Дар. Особенно если живешь так, как живу я.

— Ты сам вырастил колючки для своего логова?

Он кивает.

— Еще удобно быть невидимкой, особенно когда идешь за кем-то по следу или скрываешься. И заклинание для остановки времени тоже кстати. А еще умение создавать проходы в пространстве. Мало кто знает, как это делается.

— А ты умеешь летать?

Он хмурится.

— Нет. А это еще от кого?

— От Малкольма, Черного Колдуна из Нью-Йорка. Но это всегда было под вопросом. Может, ты умеешь делать большие скачки?

— Не больше, чем ты. — Он снова умолкает, потом говорит: — Я летаю, когда я орел. Делаю большие скачки, когда я леопард. Это тебя достаточно впечатляет?

Думаю, он знает, что я и так впечатлен.

— А у тебя бывает шум в голове от мобильных телефонов и всяких других штук?

Он поворачивается ко мне.

— Да. А у тебя?

Я киваю.

Он входит в логово, я следую за ним. Он разжигает костер и говорит:

— Сейчас я живу в основном вот так. Бедно с виду, на самом деле нет.

Я ничего не говорю. Я понимаю удовольствие от жизни в природе, но одиночество меня убило бы.

Он говорит:

— Это не то, что ты себе представлял, наверное.

— Мы нашли бункер Меркури. Я думал, у тебя такой же.

— А саму Меркури вы тоже нашли?

И я рассказываю отцу о Меркури и обо всем, что случилось со мной с тех пор, как мы виделись в последний раз, о Ван, Несбите, Анне-Лизе и Меркури. О Селии, о Гасе и об альянсе. На небе уже занимается заря, когда я без обиняков говорю:

— Они хотят, чтобы ты тоже вступил.

— В альянс? — Маркус хохочет. — Ну, значит, у них там полная безнадега.

— Да, в общем, так оно и есть.

— А ты твердо решил быть с ними? Правда хочешь рискнуть своей жизнью ради общего дела?

— Это мое дело. Свести Черных и Белых ведьм вместе.

— Не думаю, чтобы дело было в этом. По-моему, суть в том, чтобы избавиться от сумасшедшего вожака Белых и от кучки ополоумевших от жажды власти Охотников. А вот когда это будет сделано, то, как говорится, выиграть мир будет куда труднее, чем войну.

— Об этом можешь не волноваться.

Маркус улыбается мне.

— Может быть, и так. А чуть-чуть поволноваться из-за войны, в которой меня могут убить, мне разрешается?

— Значит, ты решил участвовать? — Я удивлен. — Не думал, что ты согласишься.

— Меня не интересует единство Белых и Черных ведьм. Зато меня прямо-таки возбуждает возможность избавиться от Сола и его Охотников. Да, в этом определенно что-то есть. Мне еще рановато на пенсию. Но и вступать куда-то я тоже не хочу, не по мне это. Просто я помогу вам драться с Солом и его Охотниками. А еще я хочу встретиться с Селией. Как же не повидать женщину, которая два года подряд запирала моего сына на ночь в клетке. — И он качает головой. — Она предлагает амнистию мне, хотя как бы ей самой не запросить о ней.

Я смотрю на него и не знаю, шутит он или говорит всерьез.

— Мне не нужны ни амнистии, ни сделки, Натан, ни с ней, ни с кем-нибудь другим. Я их презираю. Надеюсь, что и ты тоже. Просто каждый из нас должен делать то, что должен. Может быть, даже Сол, хотя мне на него плевать, лишь бы увидеть его мертвым.

И судя по тому, как спокойно и холодно он это говорит, я понимаю, что моему отцу что кролика придушить, что человека прирезать — все едино, последнее, может, даже легче.

— Через четыре дня в Базеле, в «Красной тыкве», состоится встреча. Селия будет там.

— Мне уже невтерпеж.

— Я должен вернуться и сказать им.

— Нет. Останешься со мной. Мы или пойдем вместе, или я вообще не пойду.

Я смотрю на него, не понимая, почему он так говорит. Спрашиваю:

— Ты мне не доверяешь?

Он смотрит мне в глаза, и я вижу в них те же медленно вращающиеся черные треугольники, что и в своих. Он говорит:

— Просто я хочу, чтобы ты остался со мной. Неделя твоей жизни, отданная мне, — это очень много?

Я коротко трясу головой и чувствую, как слезы снова наполняют мои глаза.

Он отворачивается.

— Ладно.

И тут я, наконец, делаю то, что уже давно хотел сделать. Вытаскиваю из куртки Фэйрборн и отдаю ему.

Он берет у меня нож и медленно вытягивает его из ножен.

— Не слишком жизнерадостный предмет, правда?

— Он твой.

— Да, наверное. Когда-то им владел мой дед.

— Он узнает нас, нашу кровь. Для других он не выходит из ножен.

Он прячет нож в ножны и кладет его на землю рядом с собой.

Слишком быстро после всех усилий достать Фэйрборн и вернуть его владельцу.

— Я не убью тебя, — говорю я.

— Возможно. Увидим. — Он отворачивается и ложится. А я остаюсь сидеть и, подбрасывая дрова в огонь, смотрю на отца и понимаю, что я счастлив здесь, с ним рядом.

 

АЛЬЯНС

Неделя почти прошла. В чем-то она тянулась долго, как целый год, а в чем-то промелькнула быстро, как один день. Мы с отцом много охотились, ходили, бегали вдвоем, и просто были рядом, и теперь готовы вернуться в «Красную тыкву» к завтрашнему собранию.

— Ты уверен, что хочешь туда? — спрашивает меня Маркус.

— Да. Там же Анна-Лиза.

Я все рассказал ему о ней, о том, как она мне нравится, и он выслушал меня молча. Как почти всегда, просто слушал и не высказывал никакого мнения. Наверное, я тоже такой.

Но теперь он говорит:

— Анна-Лиза… у тебя с ней то же, что было у меня с твоей матерью, Натан. А это нехорошо. Нехорошо в перспективе. Поначалу мы тоже были сильно влюблены, жили только ради следующей встречи. Встречались еще и еще, но нам все было мало. Просто чудо, что нам удалось держать все в секрете так долго. Я хотел, чтобы она ушла со мной, но она не могла жить вот так, — он обводит рукой лес и реку, — и, к счастью, вовремя это поняла. И тогда она вышла замуж за того человека, но уже к несчастью. Их брак был катастрофой. — Он умолкает и смотрит куда-то вдаль. — Да, я тоже ей не помог, но… тогда меня волновало только одно — как бы побыть с ней хоть немного.

Он поворачивается ко мне:

— Ты должен учиться на нашем примере, Натан. Посмотри на себя. Ты такой же, как я. Я все ищу в тебе твою мать, но… — он качает головой — совсем ее не вижу. Я вижу себя. Черного.

И я знаю, что он прав. Я такой же, как он, особенно сейчас, когда я провел с ним столько времени, но когда я с Анной-Лизой, я чувствую себя иначе; тогда моя Белая сторона поворачивается к миру.

Я говорю:

— Я знаю, что ты хочешь сказать, но…

— Ты похож на меня, у тебя тот же Дар, ты любишь то же, что и я, хочешь того же, что и я, и, возможно, так же ограничен, как я.

— В смысле — ограничен?

— Я не могу жить в городе. Мне трудно с людьми. Внутри зданий тоже плохо.

— Да, с домами у меня тоже проблемы. Зато с людьми в основном ничего. Некоторые мне даже нравятся.

— Мне нравилась твоя мать. И посмотри, чем все закончилось. Ты Черный Колдун, Натан. Ты чернее большинства Черных, которых я знаю. Тебе не надо быть с теми, с Белыми. Лучше тебе оставить ту девушку.

Я качаю головой.

— Не могу. И не хочу.

Я поворачиваюсь к нему и задаю ему тот же вопрос, который он задавал мне.

— А ты уверен, что хочешь пойти со мной? Рискуя потерять эту прекрасную жизнь?

— Мне уже пора чем-нибудь рискнуть ради тебя. Я старею, Натан. Конечно, я еще не старик, но, прежде чем я им стану, мне бы хотелось провести какое-то время с моим сыном.

Мы возвращаемся в Базель через другой проход, посуху.

— Сколько их у тебя? — спрашиваю я.

— Много. Я подумал, раз уж они научились их находить, так пусть развлекаются. — Он смотрит на меня. — Я не даю Охотникам скучать! Он смеется. — Надо бы заполнить проходами весь мир.

В Базеле мы оказываемся за день до встречи. Маркус настаивает на том, чтобы сначала проверить город на наличие Охотников, а со мной этого не сделаешь, я слишком бросаюсь в глаза, — да, должен признать, Охотники знают, как я выгляжу Он возвращается в садик за изгородью, когда уже темно, и говорит:

— Двое. Одно из преимуществ невидимости в том, что я могу часами ходить за ними и слушать их разговоры, почти без риска для себя. Они разговаривают с информаторами, точнее, разговаривали бы, если бы нашли кого-нибудь. Но все полукровки как в воду канули. Наверное, сбежали, либо ушли в альянс, что кажется мне хорошим знаком, а вот Охотники в недоумении.

— Но они ничего не знают о завтрашней встрече?

Маркус качает головой.

— Эти двое определенно не знают.

Мы ложимся спать прямо на землю, и я смотрю на звезды и думаю о будущем. Войны определенно не избежать, и мне даже любопытно посмотреть, как будет сражаться мой отец.

Утром Маркус снова выходит проверить город и двух вчерашних Охотниц и возвращается со словами:

— Без изменений. Пошли.

Мы идем в «Красную Тыкву». В пути он снова становится невидимкой и очень быстро ведет меня, держась за мой локоть. К проулку, где находится бар, мы подходим с другой стороны, и я узнаю его в самый последний момент. Когда я, толкнув тяжеленную деревянную дверь, вхожу внутрь, он говорит мне:

— Я пока останусь так.

Я не киваю и никак иначе не показываю, что понял, а просто спускаюсь по ступеням вниз, отодвигаю тяжелый занавес, на мгновение вижу зал «Красной тыквы», но тут у меня темнеет в глазах, и я чувствую, как нас засасывает в проход. Он такой же темный, головокружительный и душный, как всегда, но рука Маркуса твердо лежит на моем плече, и, хотя я не знаю, почему нам понадобилось нырять в проход, я не волнуюсь. Рядом с отцом я чувствую себя неуязвимым.

И вот мы уже на воле. Другого такого широкого и короткого прохода я еще не видел. И я не падаю на землю, как обычно, то ли из-за того, что проход такой широкий, то ли из-за того, что отец крепко держит меня за плечо.

Я оглядываюсь в поисках Охотников, но их нигде не видно.

Мы в баре, но не в «Красной тыкве», но крайней мере, не в той «Красной тыкве», которую я помню. Это бар под открытым небом, на лесной поляне. Планировка тут такая же, как в «Красной тыкве» — столы расставлены вдоль стен, только без стен, хотя кабины в дальнем конце зала все еще кабины. Справа от меня барная стойка, но позади нее тоже нет стены, а над нами вместо потолочных балок «Красной тыквы» натянутый между стволами деревьев парусиновый тент.

Габриэль, Ван, Селия и еще одна Белая Ведьма, Грейс, сидят за дальним от входа столом, с ними Гас, он стоит ко мне спиной. Я делаю к ним шаг, но отец удерживает меня за руку.

Габриэль видит меня, и тогда Гас оборачивается и говорит:

— Помяни черта, рога проклюнутся.

Отец отпускает мою руку.

Я говорю:

— Привет.

Все выжидающе смотрят на меня, а я не знаю, что говорить и чего хочет от меня отец.

Селия спрашивает:

— Ты один?

— Отец… обдумывает твое предложение.

— Значит, ничего у тебя не вышло, — говорит Гас. — Ты должен был привести Маркуса.

И тут Гас взвизгивает и хватается за правую половину своего лица, а между пальцами у него хлещет кровь. Он надает на колени. Кровь бежит по его шее, по рукам, заливает пол. Он вопит, цепляясь за правую сторону лица, когда прямо над ним появляется Маркус. В левой руке у него Фэйрборн, а в правой зажато что-то окровавленное и маленькое. По-моему, это ухо Гаса.

Все сидят неподвижно и молча, только Гас продолжает выть.

Маркус говорит:

— Гас. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты работал со мной в последние годы, выступая в качестве… — Маркус смотрит на меня с делано-озадаченным выражением. — Как там он говорил, а, Натан? В качестве «очень осторожного и осмотрительного» посредника. Однако ты угрожал моему сыну ножом, а это, на мой взгляд, совсем не осторожно и ничуть не осмотрительно. Вот я и подумал, что должен отплатить тебе тем же. Можешь считать, что на этом наши с тобой деловые отношения окончены.

У Гаса такой вид, точно его вот-вот стошнит.

Маркус бросает ухо на пол и вытирает лезвие Фэйрборна о плечо Гаса.

— Ну что, Натан, представишь меня своим друзьям? Мне особенно хочется увидеть Охотницу, которая держала тебя в клетке.

Селия делает движение, чтобы встать, но Маркус говорит ей:

— Нет, сиди.

Говорит не из вежливости, а как будто приказывает. Я вижу, что Селия думает, подчиниться ей или нет, но остается сидеть, невозмутимая, как обычно. И говорит:

— Мне тоже всегда хотелось увидеть человека, убившего мою сестру.

Маркус улыбается.

— Вот как? Я и понятия не имел. — Он подходит к Селии и встает за ее спиной, но обращается к Ван. — Спасибо, что пригласила меня сюда сегодня, Ван. Как ты, наверное, догадываешься, я получаю не так много приглашений в последнее время.

Гас блюет на пол.

Маркус смотрит на него с отвращением и говорит Селии:

— Нам надо поговорить. Но Гас меня отвлекает. Боюсь, что, если мы останемся здесь, я отрежу ему не только ухо.

Селия встает.

— Что ж, тогда пройдемся.

И они вместе уходят в лес. А я не знаю, чего ждать от их прогулки: вернется ли Селия живая, с ушами или без?

 

РЕКИ КРОВИ

Два часа спустя Селия и Маркус возвращаются в лагерь. Уши у Селии на месте. Погруженные в беседу, они идут бок о бок, не глядя друг на друга, но все же достаточно близко, чтобы слышать друг друга, не напрягаясь.

Скоро мы снова оказываемся за столом, — все, кроме Гаса, который предусмотрительно скрылся, чтобы не раздражать Маркуса. Ван помогла ему прирастить ухо и заживиться. Но, по мне, выглядело оно все равно безобразно.

Ван объяснила мне, что мы в Черном лесу, на юге Германии. Селия планирует использовать его в качестве основной базы альянса.

Селия открывает собрание, объявляя главную цель альянса:

— Удалить Сола О’Брайена с поста главы Совета, — если понадобится, то и ценой его жизни, — и вернуть Британию к мирному сосуществованию всех Ведьм.

— Нашей ближайшей целью является изгнание из Европы всех Охотников. Они стремятся на юг, но пока сосредоточены в основном на севере Франции и Германии. Они наращивают свои ряды, вербуя новых рекрутов по мере продвижения. Чем дольше мы будем выжидать, тем сложнее нам будет справиться с ними впоследствии. Мы должны перейти в нападение, как для того, чтобы предотвратить появление новых добровольцев в их рядах, так и для того, чтобы уничтожить уже набранных, пока те не прошли полный курс обучения.

Однако у нас мало бойцов, и мы не можем позволить себе терять людей. Каждая атака должна приводить к успеху по трем направлениям: уничтожение врага, деморализация врага, конфискация его припасов — я имею в виду захват оружия, медикаментов и продовольствия…

— То есть оружия у вас нет, так я понимаю? — перебивает ее Маркус.

Мало, и оно не сравнится с пистолетами Охотников. Именно их нам и следует раздобыть как можно больше. Как только они поймут, что им предстоит умирать от своих же пуль долгой, мучительной смертью, мы одержим над ними моральную победу.

— Не понимаю, как наши набеги предотвратят набор новых рекрутов. Охотники что, будут трезвонить о них направо-налево?

— Слухи всегда ходят: к тому же Белые Ведьмы больше общаются между собой, чем Черные. Но и мы не будем замалчивать успехов нашего альянса. Нам тоже нужны рекруты. Ван оповестит Черных Ведьм о том, что Маркус с нами. Услышав эту новость и узнав, что мы делаем успехи, к нам придут другие.

— Но это будет непросто, — добавляет Селия. — Охотники не зря гордятся своим умением учиться на своих ошибках. Они анализируют каждый свой бой, чем бы он ни закончился, победой или поражением. И скоро распознают нашу тактику.

— А какая у нас тактика? — спрашиваю я.

— Мы располагаем элитной группой бойцов…

— Да ну.

— Да. Я сама, Греторекс, Несбит, Габриэль. А теперь еще ты и Маркус, плюс кое-кто из неплохих новичков.

— Не слишком нас много!

— Этого хватит. Мы наносим удар, грабим и скрываемся. Все на скорости. Выбираем небольшие группы молодых рекрутов. Их сейчас ищут наши разведчики. Как только они вернутся на базу, мы выберем первую цель.

— База здесь? — спрашиваю я.

— Да, все, кто присоединится к альянсу, будут приходить сюда. Скоро нас станет много. Через две недели здесь будет не меньше двух сотен людей. Их надо будет организовать. Каждый должен будет внести свой посильный вклад. Но лишь немногие из них будут бойцами.

Селия объясняет, что все новоприбывшие будут распределены по отрядам, каждый со своей задачей. Всего их будет четыре: разведчики и бойцы в первом; фуражиры и цейхгауз во втором; повара и лагерная обслуга в третьем; целители в четвертом. Мы с Габриэлем назначены в бойцы. Эллен, Греторекс и Несбит сейчас в разведке. Анна-Лиза определена в фуражиры, и сейчас с одной из групп занята доставкой провизии на базу.

Я гляжу на Маркуса. Ни в одном из отрядов его нет. Наши взгляды встречаются — похоже, что мы думаем об одном и том же. Он говорит:

— Когда я начну убивать Охотников?

— Разведка возвращается завтра. Ночью будет первый рейд.

После собрания я задерживаюсь, чтобы задать Селии вопрос о Деборе.

— Она уже ушла из Совета?

С видимым облегчением Селия отвечает:

— Да, она согласилась уйти. Все равно она больше не может добывать для нас информацию — если утечка произойдет, сразу станет ясно, что через нее. Так что она тоже скоро будет здесь. Я уже послала ей кое-кого навстречу.

В ту ночь я сплю плохо. Кошмары меня не мучают, но я просыпаюсь и не могу заснуть. Я думаю об Анне-Лизе, надеюсь, что с ней все будет в порядке. Я так хотел быть с ней сегодня ночью, но она вернется только завтра. Мне страшно даже думать о ней. Конечно, она уже набралась сил после заклятия Меркури. И она такая гибкая, хорошо бегает, но, честно говоря, если Охотники налетят на их группу, шансов у нее мало. В конце концов я встаю и иду погулять по лесу. Еще темно, меня догоняет Габриэль и пристраивается со мной рядом.

— Тоже не могу заснуть, — говорит он.

— Мне надо выжечь немного энергии, — говорю я. — Ты со мной?

Конечно. — И мы начинаем бежать, на хорошей скорости.

До чего же хорошо бежать и чувствовать себя свободным. Просто свободным. В воздухе повисает морось, больше похожая на туман. Ветер холодит мне щеки. Прекрасно. Я говорю Габриэлю, что наддам.

Я ускоряю шаг и со всей скоростью, на какую способен, взбегаю на холм и спускаюсь оттуда в долину. Там, у ручья, опушка. Уже светает, я останавливаюсь. Сажусь на землю, скрестив ноги, и сижу, слушаю. Так приятно сидеть на земле, ощущать ее запахи, смешанные с запахами деревьев, смотреть на бесшумно текущий ручей. Кругом такой покой и тишина, что сама мысль о предстоящей нам вскоре войне кажется абсурдной. И мне снова придется убивать. Лесная прогалина напоминает мне о месте, где я очнулся, когда убил мою первую Охотницу. Я был в шоке, Охотница лежала мертвая, а лес вокруг нас был такой же, как всегда, прекрасный и спокойный. И, может, это все, на что мы можем надеяться — что лес и дальше будет так же прекрасен. Я иду к ручью и пью из него чистую воду.

Немного погодя я слышу шаги Габриэля, которые вдруг стихают, и я улыбаюсь: значит, он заметил меня издалека и теперь крадется ко мне, чтобы застать врасплох. Я сижу, не двигаюсь, напрягаю слух, пытаясь уловить хотя бы малейший шорох. Но он либо стоит на месте, либо многому научился за последнее время. Но тут где-то за мной шуршит лист, я оборачиваюсь, а он уже мчится на меня и с громким криком нападает. Мы изображаем шутливую потасовку, потом откатываемся друг от друга.

— Будь я Охотником, ты был бы уже мертв, говорит он.

Я смеюсь; он сам знает, что это не правда. Я говорю:

— У тебя получилось. Я, правда, услышал тебя уже под самый конец.

— В слабой похвале спасение, — говорит он.

— В смысле? — спрашиваю я.

— В смысле, что ты бы меня убил, если бы не услышал.

— Ну да. Но, думаю, мало кто из Охотников смог бы тебя засечь. Среди них есть хорошие, а есть и не очень. — Я поворачиваю к нему голову. — Остается только надеяться, что тебе будет везти, и ты будешь попадать на тех, кто не очень.

— А я и не собираюсь выяснять, какие они, хорошие или нет, для верности я буду стрелять в них издалека.

— Отличный план.

Он садится рядом со мной, и мы оба смотрим на ручей, который течет чуть ниже по склону между деревьями.

Я говорю:

— У тебя будет много возможностей пострелять. Причем совсем скоро.

— Да, стрельбы будет немало, да и чего похуже тоже. Лишь битвы я вижу, грозные битвы и Тибр, что от пролитой пенится крови.

— Сегодня ночью мы атакуем, — сообщает Селия.

— Наша цель — новый тренировочный лагерь с десятью рекрутами и двумя Охотницами, — объясняет Несбит. Он вернулся сегодня утром, а сейчас мы все собрались на краткое совещание. — Я наблюдал за ними последние два дня. Новички в основном молодые: шесть немок и четыре француженки. Все понимают английский. Парней нет. Все неплохо стреляют, но в рукопашном бою шансов у них мало. Одна из немок может производить шум, как Селия, но он слабый и никого с ног не повалит. Одна француженка может становиться невидимкой. Опять же Дар у нее слабый, долго оставаться невидимой она не умеет, но на то, чтобы дезориентировать соперника, сбить его с толку или просто подкрасться к нему незамеченной, ее способностей хватит. Охотницы опытные: англичанки, обеим слегка за тридцать, отлично стреляют, замечательно дерутся.

Селия говорит:

— Новобранцы опасны, когда у них в руках пистолеты. А они, как правило, не расстаются с ними и во сне. Мы атакуем на рассвете: одни будут еще спать, другие едва проснутся.

— Что заставляет меня перейти к расположению лагеря, — продолжает Несбит. — Это старый аэродром; широкое открытое поле, обнесенное изгородью. Спят они в помещении одного из малых ангаров. Двое стоят на посту у ворот; караул сменяется каждые три часа, зато изгородь не охраняется — новобранцы не видят в этом необходимости.

— Далеко? — спрашивает Габриэль.

— Во Франции, в пяти часах езды отсюда, но Грейс сделала нам проход. Он выходит наружу в получасе ходьбы от летного поля.

Селия говорит:

— В шесть уже светает. Несбит и Натан в четыре выходят на разведку. Остальные следуют за ними в пять.

— Я же не разведчик, — возражаю я.

— Нет, ты не разведчик. Зато разведчик Несбит, причем лучший из всех. Так что ты будешь его охранять, и, если понадобится, ценой своей жизни.

Несбит ухмыляется мне.

— Так и вижу, парень, как ты бросаешься вперед, чтобы закрыть меня своим телом от летящей пули.

— Я лучше брошу тебя назад, в коровье дерьмо.

Несбит пожимает плечами.

— Да без разницы, лишь бы сработало.

— Команду поведу я, — говорит Селия. — Пойдем все. И все будем учиться. Работать будем в парах. В будущем состав пар может меняться; сегодняшний подбор только для этого рейда. Все, кому нужно какое-то оружие, возьмите с нашего склада сами.

Отряд сам собой распался на две половины, с Селией между ними. Я, Габриэль, Несбит и молодая женщина-полукровка встали вместе, глядя на трех оставшихся Белых. Среди них я сразу вычислил Греторекс. Она бывшая Охотница, дезертирка. Высокая, с очень светлой, веснушчатой кожей, ореховыми глазами и переломанным носом. Лет ей, наверное, за двадцать, но выглядит она моложе. На ней та же униформа, что и на Селии. Другие две Белые совсем молоденькие. Все время, пока длился инструктаж, они были озабочены тем, чтобы казаться как можно круче.

Несбит улыбается им.

— Сожалею, дамы, но сегодня вы не попадаете в пару со мной. Что ж, возможно, в следующий раз удача вам улыбнется.

Но они как будто не слышат.

Он бормочет себе под нос, но достаточно громко, чтобы я мог услышать:

— Черт, можно подумать, это мы их враги.

Постепенно они расслабляются, и у них даже развязываются языки, но тут Несбит говорит:

— Не затягивайте с парами, последняя идет с Маркусом.

Девчонки озираются и нервно хихикают.

Селия говорит:

— Маркус работает один, без партнера. Я сама расскажу ему обо всем, что будет. Греторекс, ты идешь с Клаудией. Оливия со мной, Габриэль с Самин. А Натан с Несбитом.

Я тихо ворчу Габриэлю:

— Хорошо бы только сегодня.

Габриэль отвечает:

— Самый разумный выбор поставить Самин в пару со мной. Ты ее напугаешь до смерти, а Несбит запутает.

Самин полукровка: наполовину Черная, наполовину фейн. Ее глаза странного каре-бирюзового цвета.

Я говорю:

— Да, это умно, ясное дело. Однако видно, что мы не очень-то смешиваемся — Черные с Белыми.

— Думаю, что для первого задания это нормально. Мы ведь не успели даже потренироваться вместе. А нам надо доверять своим партнерам.

— Легко тебе говорить. Ты-то не с Несбитом.

 

ФУРАЖИРКА

Днем в лагерь с группой Белых Ведьм, несущих тяжелую поклажу, входит Анна-Лиза. Вид у нее усталый. Им надо еще поставить палатки, и, когда я прошу ее повременить с этим, она отказывается, тогда я начинаю ей помогать. Одна из ее товарок, девушка по имени Луиза, до того боится меня, что чуть не подпрыгивает всякий раз, стоит мне только поглядеть в ее сторону. Другая, Сара, без конца пристает ко мне с вопросами:

— А у тебя такой же Дар, как у твоего отца?

— А кто другие Черные? — и даже:

— А правда, что Маркус тоже в лагере?

Я прямо радуюсь, когда Селия, увидев меня, кричит:

— Натан, все тренируются! И ты тоже не отлынивай!

Я отыскиваю место, где идет тренировка, и какое-то время наблюдаю за бойцами. Греторекс объясняет правила простейшей самообороны. Она хорошая наставница, да и ее подопечные явно не полные новички в этом деле. Но я не знаю, что мне делать, и потому просто сажусь на землю и жду. Самин тренируется в паре с Габриэлем, Оливия с Несбитом, а Клаудия с Греторекс.

Они делают перерыв, и Габриэль с Самин подходят ко мне. Она говорит:

— Привет! — и улыбается, то и дело поглядывая на Габриэля. Похоже, она в него уже втюрилась.

Несбит болтает с Клаудией и Оливией, но они тоже то и дело отвлекаются, бросая взгляды на Габриэля. Похоже, у него больше шансов завоевать расположение Белых Ведьм, чем у кого-либо из нас: стоит ему только улыбнуться, как у них уже слабеют коленки.

Хорошо, хоть Греторекс устояла перед его чарами и ведет себя по-деловому. Минуты через две она говорит:

— Так, хорошо, разбились опять на пары. Поменялись партнерами. Натан, ты можешь встать с Клаудией.

— Нет, — говорит Селия, подходя к нам быстрым шагом. — С Натаном встану я.

Я говорю ей:

— Уверена? Что-то ты постарела и погрузнела за последнее время.

— Я хочу посмотреть, не все ли ты забыл.

Я улыбаюсь в ответ. Я все помню.

Позже, когда уже темнеет, Анна-Лиза находит меня в моем личном маленьком лагере, который я разбил на опушке леса, чуть в стороне от общего. Палатка мне не нужна, только костерок да сухое место под деревом. Мы с Анной-Лизой сидим бок о бок, закутавшись в одно одеяло.

Она спрашивает меня о том, что было на тренировке. Я отвечаю:

— Я тренировался.

— Я слышала, что ты избил Селию. Тебя от нее оттащили.

Я вспоминаю, что Сара с кучкой Белых стояла у края площадки, когда мы кончили. Они все видели. Наверняка она и насплетничала.

Я говорю Анне-Лизе:

— Это неправда.

И это действительно неправда, хотя Несбит и изгалялся на тему о том, кто заменит Селию, когда я ее убью. Но я не обращал внимания. Просто сосредоточился на ударах. И пропустил один хороший от Селии. Зато потом отплатил ей с процентами, не меньше двадцати раз, хотя я не считал.

— И вообще, Анна-Лиза, это наша работа. Селия потом прекрасно залечится. Она отделывала меня и похуже, и не один раз. Мы с ней каждый день практиковались в рукопашном бое, и она каждый день била меня. — За два года должно было набежать семьсот дней как минимум, так что я задолжал ей еще шестьсот девяносто девять раз.

— Хорошо, что я этого не видела.

Анна-Лиза никогда не видела меня в бою, и это, наверное, к лучшему. Я беру ее руку и целую так нежно, как только умею. Мне не хочется говорить о драках, пока я с ней. Я спрашиваю:

— А ты как провела день?

— Нормально. — Она пробует улыбнуться мне, потом говорит: — Я знаю, что Сара и Лаура тебя бесят, но дай им время, они привыкнут. Сейчас всем трудно, каждому по-своему. Девочки потеряли родных. У Сары убили родителей, у Лауры — сестру…

И опять я думаю, не пора ли мне рассказать Анне-Лизе про Киерана. Но она уже говорит о своих делах, о боеприпасах, о нехватке продуктов.

Я спрашиваю:

— А тебе нравится делать то, что ты делаешь? Может быть, ты предпочла бы отряд целителей?

— Ха! Я не могу приготовить даже простейшее снадобье. Нет, Селия правильно сделала, что определила меня к фуражирам. Я сильный организатор, чего не скажешь о большинстве собравшихся здесь ведьм, а ведь нам надо научиться пользоваться всем, что только попадет под руку, и, значит, все должно быть на строгом счету. А если сюда придут еще повстанцы, то нам понадобится больше еды, больше медикаментов и больше палаток. Все это скучно, но необходимо. И я вижу одно — чем дальше будет заходить конфликт, тем больше людей прибегут к нам. И, значит, тем больше ртов нам придется кормить. Среди них будут дети и женщины с младенцами. Возможно, придется открыть школу. Все это сложно.

Мне приходит в голову, что драться куда проще.

Мы недолго молчим, потом Анна-Лиза спрашивает:

— Я еще не видела Маркуса, но все говорят, что он здесь.

— Похоже, что весь лагерь только и делает, что сплетничает.

— Извини меня, я стала совсем как Сара, да?

Я целую ее и говорю:

— Определенно нет.

Маркус следил за тем, как я дрался, а потом сразу ушел. Я говорю:

— Он не очень-то общителен. Любит быть один.

Я вглядываюсь в гущу деревьев, где встретил его пару часов тому назад, когда подыскивал место для своего костерка. Он сказал, что будет жить один, подальше от остальных.

— Не люблю, когда столько глаз на меня пялятся.

Теперь я говорю:

— По-моему, оно даже к лучшему, что он сторонится людей.

— Ты еще не рассказал мне, что было, когда ты пошел к нему на встречу. Я и не думала, что тебя не будет так долго. Считала, что вы поговорите пару минут, и все.

— Я тоже.

— Так что же ты делал там целую неделю?

— Вот теперь ты точно говоришь, как Сара, — поддразнил я ее. — Он ведь мой отец, Анна-Лиза. И я просто провел с ним время. По-моему, это было полезно для нас обоих. Он оказался не таким, как я думал.

— Ты слышал, что он напал на Гаса? Каролина, одна из целительниц, сказала мне, что он отрезал ему ухо.

— Да, я знаю.

Анна-Лиза поворачивает мою голову к себе так, чтобы видеть мои глаза.

— И что ты об этом думаешь?

— Маркус бывает агрессивным. Агрессивным и непредсказуемым. Это знают все, а тот, кто лезет его раздражать, просто дурак. Но это еще не значит, что на свете нет глупых людей. Поэтому я и говорю, что ему не место рядом с людьми.

— Люди интересуются им, но не по-хорошему. Просто каждому хочется похвастаться, что он видел Маркуса. Так что лучше ему держаться от лагеря подальше.

Маркус не меняется. Но зато он на нашей стороне.

— Скажи это Гасу.

Но я думаю, что мне лучше пока не попадаться Гасу на глаза. Я не говорю Анне-Лизе, что Маркус напал на Гаса потому, что Гас напал на меня.

— Ладно, для одного вечера мы посплетничали достаточно.

Анна-Лиза говорит:

— Нет, есть еще одна сплетня, о которой я хочу тебе рассказать. — И она расплывается в широкой улыбке. — Не догадываешься какая?

Я пожимаю плечами.

— Все девочки втюрились в Габриэля.

— Ой, не-е-ет! — Я натягиваю одеяло нам на головы и крепко прижимаю ее к себе в темноте со словами: — Пожалуйста, хватит.

Она смеется, но продолжает:

— А все из-за его волос. Они могут говорить о них часами; как он заправляет их за уши, как они падают вперед, как завиваются. Еще им нравятся его глаза, его губы, его нос, его плечи и его ноги. Но волосы — больше всего.

— Они знают, что зря тратят время?

— Потому, что его интересуют только мальчики? Или один конкретный мальчик? — И она тычет мне пальцем в грудь.

Я вспоминаю, как целовал его, как гладил его волосы. Но говорю только:

— Он мой друг, Анна-Лиза.

— Я знаю, — отвечает она и нежно целует меня в губы.

И я целую ее.

Позже она засыпает в моих объятиях, но я не сплю, а просто лежу с ней рядом, наслаждаясь ее теплом.

Я знаю, что мне скоро вставать. Через несколько часов я буду драться, буду убивать, и это будет плохо, а пока я лежу и обнимаю Анну-Лизу, и это так хорошо. Все вместе кажется мне нереальным.

Она просыпается и спрашивает:

— Что-то не так?

— Нет. Все в порядке.

— Просто ты так меня стиснул, я еле дышу.

Я разжимаю объятия.

— Я не хотел тебя будить, но мне скоро уходить. Об этом нельзя болтать, так что я… расскажу позже, когда вернусь.

Теперь она стискивает меня изо всех сил, обвивая своими ногами мои ноги. Немного погодя она говорит:

— Когда мы были в Базеле, в «Красной тыкве», ты кое-что сказал…

Я шепотом отвечаю:

— А я помню, ты тоже кое-что сказала. — И я опять натягиваю одеяло нам на головы, так что мы оказываемся в полной темноте. Я хочу набраться храбрости и произнести это раньше нее. Мои губы почти касаются ее уха, когда я шепчу: — Анна-Лиза, я люб…

— Время вставать, напарник! — Несбит сдергивает с нас одеяло. — Упс, прошу прощения, парень. Думал, ты еще спишь.

 

ПЕРВОЕ НАПАДЕНИЕ

Темно и тихо. Несбит ведет меня к проходу, он недалеко, между деревьями, в двух минутах ходьбы от места, где все еще сидит на земле Анна-Лиза. Мы с ней попрощались быстро. Похоже, она волновалась за меня, и это было и приятно, и не очень. Я сказал ей, что со мной все будет в порядке, хотя сам и понятия не имею, что произойдет. Знаю только, что Маркус на нашей стороне, и это скорее хорошо, чем плохо.

Я подумал о том, чтобы превратиться и провести этот бой в теле зверя, но потом решил, что лучше не надо. Мой Дар для других боев. Здесь лучше подойдет тактика, человеческие навыки, все, чему научила меня Селия. Я посоветовался на этот счет с Маркусом, и он со мной согласился. Проведя с ним неделю, я научился контролировать эту часть меня, мой Дар, и могу теперь превращаться так же быстро, как Маркус, но этот Дар не для войны.

У самого прохода Несбит говорит:

— Похоже, твой папка за тобой приглядывает. — И он кивает в сторону дальней группы деревьев. Маркус там, он стоит наполовину в тени, но, увидев, что его заметили, поднимает руку, как будто говоря: «Удачи», или «До скорого», или еще что-нибудь в этом роде. Я тоже поднимаю руку.

Потом я хватаю Несбита за запястье, он кладет ладонь другой руки в проход, и мы отправляемся в путь. Когда нас выбрасывает на другой стороне, я умудряюсь устоять на ногах, — хоть и перегнувшись вполовину, но все же стою. Несбит вскакивает через секунду и тут же быстрым шагом устремляется вперед. Хотя это для него он быстрый.

Я держусь на пару шагов позади него. Хотя я и не так хорошо вижу в темноте, как он, но я чую тропу, да и идти за Несбитом нетрудно. Только я начинаю разогреваться, как мы уже подходим к летному полю. Еще темно, и я вижу только три светлых силуэта ангаров, стоящих один подле другого в нескольких сотнях метров впереди нас. Мы идем вдоль изгороди влево до тех пор, пока ангары не оказываются с нами на одной линии. Тогда Несбит останавливается, вытаскивает из кармана пиджака кусачки и начинает трудиться над изгородью. Моя задача поддерживать ее так, чтобы она не звенела и не тряслась. Прорезав дырку достаточно большую для того, чтобы через нее можно было пролезть внутрь, он знаком велит мне ждать, пока он разведает, что там. Я киваю.

Минут через десять Несбит появляется из-за дальнего ангара и бежит к среднему, потом также перебегает к ближнему, а потом возвращается ко мне. Я смотрю на часовых у ворот, но они стоят так неподвижно, будто спят.

Несбит остается по свою сторону изгороди, распластавшись на земле, как и я.

— Ну? — шепчу я.

— Не могу заглянуть внутрь. Они занавесили все щелки в стенах, ничего не видно. Но света внутри нет. В одном ангаре разговаривают, а вчера там было пусто.

— Значит, там может оказаться полно Охотников, которых не было вчера?

— Или это новые рекруты, а может, старых перевели из другого ангара. Я не знаю.

— Черт!

— Что ты думаешь?

— Думаю, что тебе надо вернуться и рассмотреть все как следует.

Несбит матерится.

— Я и так посмотрел.

Я качаю головой.

— Сам будешь отвечать перед Селией.

Нам приходится подождать еще полчаса, прежде чем Несбит имеет удовольствие беседовать с ней. Селия подбегает к нам, согнувшись: несмотря на свой рост, она умудряется двигаться бесшумно и практически незаметно; всегда была на удивление проворной. За ней следуют Клаудия, Габриэль, Самин, Греторекс и Оливия. Маркус идет замыкающим.

Габриэль падает на землю слева от меня, Селия — справа.

— Ну? — спрашивает она.

— Кое-что изменилось. Несбит расскажет.

Она переговаривается с Несбитом через изгородь. Они шепчут так тихо, что я не могу разобрать ни слова.

Я вижу, как Селия поднимает голову, оглядываясь, а Несбит снова бежит к ангарам.

Я шепчу Габриэлю:

— Тут кое-что изменилось. Не знаю, к добру или к худу.

— Нервничаешь?

Я трясу головой. Однако внутри мне все же немного не по себе. Даже присутствие Маркуса от всего не гарантирует: всегда можно нарваться на случайную пулю, хорошего стрелка или Охотницу с особым Даром.

Несбит опять появляется из-за дальнего ангара. В ближнем зажигается свет, он пробивается из щели под дверью с нашей стороны. Горизонт тоже светлеет. Охотницы начинают просыпаться. Нам уже пора нападать, но мы еще не готовы, а Несбита, если дело так пойдет, того гляди, поймают. Вот тебе и несложная первая миссия.

Я не отрываю глаз от ангара, из-за которого должен появиться Небит, но его все нет. Селия поворачивается ко мне и говорит:

— Вы с Габриэлем идете в первый ангар. Маркус снимает часовых у ворот и идет в дальний, где уже буду я. Греторекс берет средний.

Маркус первым проходит через дыру в изгороди и тут же становится невидимым. Остальные просачиваются незаметно, как могут, и я, пригибаясь, бегу с Габриэлем и Самин к первому ангару.

Я добегаю до двери и сшибаю ее с петель ударом ноги такой силы, что дверь чуть не ударяет мне по лбу. Но то, что я вижу за дверью, заставляет меня застыть на месте. Я ожидал, что ангар будет пуст, но передо мной три ряда коек, они тянутся во всю длину помещения. Человек на сто. Пока они, кажется, пусты, но надо проверить. Я падаю на пол и смотрю под ними. Койки такие новые, что и под ними совсем ничего нет. Но я не вижу дальнего конца помещения и жалею, что Несбита нет под рукой.

Габриэль говорит:

— Самин, оставайся здесь. Стереги дверь. Я пойду по правому ряду. Натан, ты по левому. — И он проносится мимо меня вдоль правой стороны ангара, выкрикивая на ходу: — Пусто. Пусто. Пусто. Пусто.

Я поднимаюсь с пола и немного медленнее двигаюсь по левому ряду. Но и я никого не вижу; углов, чтобы спрятаться, здесь нет. В дальнем конце ангара мы встречаемся с Габриэлем и бегом возвращаемся к двери, еще раз проверяя на ходу койки. Подбежав к Самин, мы слышим в соседнем ангаре стрельбу.

Я выглядываю наружу и вижу пятерых Охотниц, они бегут из среднего ангара. Все с оружием. Я бросаюсь вдогонку за самой быстрой, она бежит от меня к воротам. Безнадежно. Я догоняю ее с ножом в руке и одним движением перерезаю ей горло. Она была из новеньких; ни разу даже не дралась. Другая девушка пробегает мимо меня, я перехватываю ее и вырубаю одним ударом. Она падает. Я оглядываюсь и вижу, что Габриэль тоже подстрелил одну, а может, и двоих, потому что на ногах теперь стоит только одна. Самин перехватила ее, но не смогла справиться.

Охотница снова бросается бежать, но тут на ее пути встаю я, хватаю ее, разворачиваю назад, всаживаю нож ей в живот и вспарываю его одним рывком. Я выпускаю ее тело из рук, и оно падает на землю, и тут я как раз вижу Маркуса, он идет к нам от ворот. Проходит мимо лежащей без сознания Охотницы. Той, которую я снял второй. Она стонет.

Маркус подходит и ломает ей шею.

Из ангаров слышны еще выстрелы. Маркус поворачивает к дальнему. Мы с Габриэлем и Самин бежим к среднему.

У входа нас встречает Оливия. Вид у нее напуганный. Она говорит:

— Они подстрелили Греторекс. Она не может выбраться.

Греторекс в ангаре, на полу, среди мертвых тел начинающих Охотниц. Она жива: ее защищает тело, лежащее на ней. Стреляют из дальнего конца ангара.

Я говорю Габриэлю и Самин:

— Я подползу и схвачу Греторекс. Вы двое будете нас тащить.

Габриэль начинает стрелять в дальний конец ангара, а я падаю на пол и ползу к Греторекс, тоже прикрываясь по дороге валяющимися вокруг нее телами. Хватаю ее за запястья. Они тонкие и не такие мощные, как я ожидал. Она вообще легкая.

— Тяни! — ору я. Габриэль и Самин выволакивают нас за мои ноги. Тело Охотницы тащится за нами. Мы ползком выскальзываем наружу, в траву, и откатываемся в сторону от входа.

Греторекс ранена в ногу. Оливия обрезает ей штанину, чтобы взглянуть на рану.

— Сколько их там? — спрашиваю я.

— Четверо, кажется, — отвечает Греторекс. Вид у нее такой, как будто она вот-вот отключится.

— Что ты хочешь делать? — спрашивает Габриэль.

— Точно не кончать жизнь самоубийством, отвечаю я. — Подождем Маркуса. — Стрельба в соседнем ангаре стихла, и ждать приходится недолго.

Селия, Клаудия и Маркус подходят к нам.

— Здесь со всеми разобрались? — спрашивает Селия.

Нет, — отвечает Габриэль. — Четверо засели в ангаре, в дальнем конце. У них полно оружия.

Маркус говорит:

— Не входите пока никто. — И становится невидимкой, а мы ждем.

Сверкает молния, дальний конец ангара начинает гореть, и тут же раздается пистолетный выстрел, еще и еще.

Наконец все стихает. Мы приоткрываем дверь и заглядываем внутрь. Ничего не видно, только танцуют языки пламени и кружат огненные вихри.

Позади меня появляется Маркус.

— Их было пятеро, — говорит он.

Селия смотрит на Габриэля и говорит:

— Посчитай тела. И смотри, чтобы на этот раз без ошибки. Если найдутся живые, не убивать. Я хочу поговорить с ними.

Габриэль и Самин исчезают, а Селия идет проверить, как Греторекс.

Несбит, прихрамывая, подходит к нам и падает рядом со мной на землю.

— Где был, партнер? — спрашиваю я.

— Одна Охотница вышла и засекла меня, пока я делал разведку. Оказалась экспертом по карате или чему-то в этом роде. Долго пришлось с ней разбираться. Я что-то пропустил?

«Ничего, кроме того, что народу полегло куча», — хочется сказать мне, но я вдруг чувствую себя ужасно усталым.

— Греторекс ранили в ногу. Счастье, что никого из наших не убили, — отвечаю я.

Габриэль и Самин возвращаются бегом, пригибаясь к земле за нами. Габриэль говорит:

— Двадцать две. Четверо постарше, наверное, тренеры, и восемнадцать молоденьких. Все мертвые.

— Чуток побольше десяти рекрутов и двух Охотниц, — говорю я. Но Несбита я не виню. Гораздо больше я злюсь на Селию за то, что она рискнула. Не будь с нами Маркуса, нам наверняка пришлось бы труднее. А может, и недосчитались бы уже кого-нибудь.

Селия говорит:

— Надо отнести Греторекс на базу. Берите все, что можно прихватить с собой. Уходим через десять минут.

 

БЛОНДИН

Следующий рейд происходит шестью днями позже, снова во Францию, на этот раз мы против четырнадцати Охотниц. Все проходит гладко: никто из нас не ранен. Греторекс быстро идет на поправку, но тот рейд пропускает, и следующий за ним, который оказывается еще проще, тоже. Но есть одна большая разница, которая меня совсем не радует: в третий рейд с нами идут Анна-Лиза, Сара и еще двое из отряда фуражиров, помочь тащить все, что мы захватим после нападения. Они ждут далеко и не видят боя, одна из новеньких приводит их уже после того, как все кончилось. Но мне неловко от того, что меня увидит Анна-Лиза. Все наши пользуются пистолетами, я один дерусь ножом и в конце боя выгляжу как злодей из фильма ужасов. Мне надо найти, где помыться, но сначала я хочу прикрыть тела, еще до прихода фуражиров. Обычно мы ни о чем таком не заботимся.

Убитых всего десять, и я начинаю накрывать их одеялами, принесенными из палатки. Укладывая одеяло на самую дальнюю из лежащих, я замечаю, что глаза у нее закрыты, но никаких ран на теле не видно. Тут мне приходит в голову, что она только притворяется мертвой. Не знаю, может, в кармане у нее пистолет, но я все же накрываю ее одеялом. Я оглядываюсь на наших, но они даже не смотрят в мою сторону, каждый занят своим делом.

Я вытаскиваю нож, отбрасываю одеяло и говорю:

— Открой глаза.

Не знаю, говорит она по-английски или нет, но ведь хоть что-то должна понимать, и я повторяю:

— Открой глаза немедленно, или я сейчас вырежу тебе левый. Ну!

Она открывает глаза. Они карие с серебристыми искрами — такие бывают только у Белых Ведьм.

Я зову остальных. До сих пор не знаю, есть у нее какое-нибудь оружие или нет. Через несколько секунд появляется Маркус, сразу за ним подходит Габриэль.

Оказывается, что пистолета у нее нет, только два ножа. Она француженка. Ее зовут Блондин, на остальные вопросы отвечать она отказывается. Тут подходит Селия, и я уже хочу бросить девчонку на нее и пойти по своим делам, как вдруг она говорит:

— Натан, она твоя пленница. Останешься с ней, пока мы не будем готовы уйти из лагеря.

Я ищу глазами Несбита — он все еще мой партнер, — чтобы он посторожил ее, пока я схожу и помоюсь. Но Несбита, как обычно, нет рядом, его никогда не сыщешь, особенно когда он нужен.

Мне еще ни разу не случалось брать кого-то в плен. Правда, в плен брали меня, и не один раз, но это не значит, что я теперь знаю, как с ней поступать. Остальные расходятся по своим делам, и я вижу, как на меня смотрит Анна-Лиза.

Маркус единственный, у кого после боя нет никаких дел. Он остается со мной. Смотрит на Блондин, и не по-доброму. Я встаю между ними, загораживая ее.

Он говорит:

— Лучше убей ее сейчас. Она заслужила смерть. Как все они.

Блондин начинает скулить. Я говорю:

— Нет, она моя пленница. — И хватаю ее за руку, так как у меня плохое предчувствие, что она может кинуться наутек. Я чувствую, как она дрожит. И говорю ей:

— Стой со мной рядом.

Блондин будет целее, если мы вернемся прямо в центр охотничьего лагеря. Я говорю ей:

— Сейчас мы пойдем к остальным. Держись ближе ко мне. И молчи.

Она прижимается ко мне так близко, что чуть не спотыкается о мои ноги на ходу, и все время плачет и тихонько постанывает.

Маркус тоже идет с нами, не спуская с нее глаз. Нам надо пройти всего сотню метров, а кажется, будто сотню миль. И на каждом шагу мне кажется, что он вот-вот кинется на нее и пырнет ее ножом.

Я иду туда, где собрались все. Похоже, что еще пара минут, и мы отправимся обратно, на базу. Я останавливаюсь. Блондин тоже. Ее рука касается моей. Маркус подходит к ней очень близко. Похоже, что, если я не отвлеку его как-нибудь, он ее зарежет.

Несбит с трудом натягивает на плечи рюкзак, полный награбленного барахла. Я говорю ему:

— Побудь с ней. Она наша пленница. — Потом показываю на Несбита Блондин и говорю: — Делай, что он скажет.

Затем я поворачиваюсь к Маркусу, но не успеваю я раскрыть рта, как он говорит:

— Охотники поймали моего отца, твоего деда, и замучили его до смерти. Моего отца. И его отца. И его. И его. А если бы они нас поймали, что бы они сделали?

— Это не значит, что и мы будем делать то же самое.

Я прохожу мимо него, надеясь, что он пойдет за мной. Его надо увести от нее подальше. Я поворачиваю голову и говорю ему через плечо:

— Не трогай ее. Пожалуйста. Больше я у тебя ничего не прошу.

И я продолжаю идти, а он спрашивает мне в спину:

— Почему? — Но, кажется, он тоже идет за мной. Я не сбавляю шаг. Точно, он здесь. Снова спрашивает: — Почему?

Лагерь Охотников расположился на пахотной земле, и я перемахиваю через изгородь и ухожу в соседнее ноле. Дохожу до его дальнего края и останавливаюсь.

Он смотрит на меня.

— Мне нетрудно вернуться и убить ее.

— Знаю. — Я пожимаю плечами. — Но не думаю, что ты это сделаешь, теперь, когда ты ее не видишь.

— С глаз долой, из сердца вон?

— Что-то в этом роде.

Маркус садится на траву.

— А почему ты сам ее не убьешь?

— Я не хочу быть тем, кто убивает пленников.

— Когда я гляжу на нее, я вижу не пленницу. Я вижу Охотницу. Я вижу врага. — И добавляет: — Мы по-разному смотрим на вещи. Сегодня я впервые увидел твою другую сторону.

— Мою Белую сторону?

— Ту сторону, которой ты похож на свою мать. Не думай о ней как о Белой. Я никогда о ней так не думаю. Я думаю о ней, как о добром человеке, чего о многих Белых не скажешь. Да и вообще о людях.

Я смотрю на него и тоже вижу его иначе. Не как великого Черного Колдуна, а просто как человека. Человека, чьего отца замучили до смерти; чью мать, Сабу, затравили и убили Охотники. Человека, которому не дали жить с женщиной, которую он любил, и чьего сына посадили в клетку.

— Как ты думаешь, а ты мог бы стать добрым? Ну, при других обстоятельствах, конечно.

Он смеется и отвечает:

— Вся суть доброты в том, чтобы быть добрым, когда это трудно, а не когда легко. Твоя мать это могла.

Все вместе мы возвращаемся в базовый лагерь, таща на себе все, что можно. На Блондин надели капюшон, руки связали за спиной. Ее стережет Несбит. Я остаюсь с Маркусом. У лагеря Селия забирает Блондин, и я невольно задаюсь вопросом, готова ли уже для нее клетка. Хотя, по правде говоря, мне все равно, что с ней будет, я только рад, что Маркус ее не убил.

Мы все до жути голодные и сразу идем в столовку. Время уже обеденное, и там собралось много желающих перекусить. Получая свою порцию, я слышу жалобы. Рагу жидкое. Хлеба нет. Фруктов тоже нет. Того нет. Другого нет.

За мной пристраивается Несбит. Он говорит:

— А они что думали, тут летний лагерь, что ли?

Габриэль шутит:

— Если они узнают, что последний кусок хлеба взяла Блондин, без кровопролития точно не обойдется.

Несбит отвечает:

— Если это правда, то я убью ее своими руками.

Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что мы, разведчики и бойцы, по-прежнему единственная здесь смешанная группа. Остальные даже за столами сидят со своими: Белые с Белыми, Черные с Черными, а полукровки с полукровками. Слышу, как кучка Белых рядом с нами обсуждает пленницу: одни за то, чтобы пытать ее и потом казнить, другие за то, чтобы просто казнить.

— Эта девчонка уже проблема, — говорит Несбит. — И с каждым новым пленником проблем будет становиться все больше. Их ведь надо кормить, охранять. — Он приканчивает свое рагу и добавляет: — Проще уж убивать.

— Думаю, что Селия расспросит Блондин и отошлет ее обратно, — говорит Габриэль.

Что? — вытаращиваемся на него мы с Несбитом.

— Это же логично. Как ты сам сказал, с пленниками большая морока. Если мы будем их отпускать, то наш альянс будет производить хорошее впечатление, и, когда все это закончится, люди об этом не забудут. Так что прощать важно.

— Сохранять здравый смысл тоже. Этой Блондин просто сунут новый пистолет в зубы и опять пошлют убивать нас, — говорю я.

Габриэль отвечает:

— Думаешь? А я не уверен, да и Селия лучше нас знает, как у Охотников работают мозги. Они убивают дезертиров. Они терпеть не могут всего, что хотя бы отдаленно смахивает на предательство, а попасть в плен для них почти то же самое, что сдаться: любой Охотник должен предпочесть отдать жизнь в бою за своих товарищей. Так что героиней ее не назовут, это точно. Могут даже казнить. Предполагаю, что, будь у Блондин выбор, она предпочла бы остаться пленницей у нас, чем у своих.

Его объяснения кажутся мне вполне логичными, но не думаю, что такими же они покажутся и Маркусу.

Той ночью мне впервые удается увидеть Анну-Лизу наедине. Она приходит ко мне под дерево, когда заканчивает свои дела, и мы проводим ночь вместе.

Но на этот раз я хочу поговорить. Мне надо рассказать ей о Киеране; я уже слишком долго ждал, и Анна-Лиза должна узнать о смерти брата. Но, как всегда, первые слова даются мне с трудом. Она спрашивает:

— А почему ты меня не поцеловал?

— Я думаю.

— О чем?

— О том, как сказать тебе одну вещь. Серьезную.

Она перестает целовать меня и отодвигается.

— Я должен был сказать тебе это еще давно. Но не сказал. Все откладывал, ждал подходящего времени, в таком духе. Но время всегда неподходящее, а значит, надо сказать тебе сейчас.

Она смотрит мне прямо в лицо, а я смотрю ей в глаза и говорю:

— Это насчет Киерана.

Она ждет. Думаю, она уже догадывается, к чему я клоню.

— Что насчет Киерана?

— Ты помнишь, я говорил тебе, что, пока я ждал в Швейцарии Габриэля, я убил Охотника. В коттедже Меркури их было двое. Они нашли мой след. Пошли по нему. И напали на нас с Несбитом. Несбит убил партнера Киерана.

Анна-Лиза ждет.

— Я убил Киерана.

Анна-Лиза глядит на меня. Ее глаза полны слез.

— Я давно должен был тебе об этом сказать. Мне жаль, что я не сделал этого раньше.

— А Киерана тебе жаль?

Лгать я не могу.

Анна-Лиза встает, я тоже. Кажется, она сейчас уйдет. Я говорю:

— У меня был шанс убить его еще раньше, но тогда я этого не сделал. Только когда он сам напал на меня.

Она говорит:

— Ты должен был сказать мне раньше. — И снова садится на землю. — Он был жестокий человек и Охотник. Но он был мой брат. — Она вытирает глаза и говорит: — Как бы я хотела, чтобы мир был устроен по-другому. Чтобы все в нем было по-другому. — И она опять начинает плакать.

Я обнимаю ее, прижимаю к себе и баюкаю, а она плачет, но постепенно слезы останавливаются, дыхание делается ровным. Я ложусь с ней рядом, гляжу на нее, целую ее щеку так нежно, как только умею, шепчу, что я люблю ее и никогда ее не обижу. Так я и засыпаю, обнимая ее.

Я посыпаюсь. Стало холодно. Анна-Лиза сидит рядом. Я беру ее за руку, но ее ладонь выскальзывает из моей, когда она говорит:

— Киеран был отличный боец. Лучший, так все говорили. Отец говорил, что его никто не сможет убить, из-за Дара. Так как же ты его убил?

Я рассказывал Анне-Лизе про свой Дар, но без подробностей. Каждый раз, когда она начинает расспрашивать меня о нем, я меняю тему. Я никогда не описывал ей, что я чувствую, когда убиваю кого-то или когда бываю зверем.

— Ответь мне, Натан.

— Это трудно объяснить.

— Постарайся.

— Я превратился в зверя. Я слышал Киерана. Чуял его звериным чутьем, хотя он и был невидимкой. Мы стали драться. Он ударил меня ножом в бедро.

— А что ты с ним сделал?

— Анна-Лиза, не спрашивай меня об этом, пожалуйста.

Она опять плачет.

— Отец говорил мне однажды, что Маркус превращается, когда хочет убить. Украсть чей-то Дар. Точной такой же Дар, способность становиться невидимым, он похитил у какого-то Белого Колдуна. Это очень удобный Дар.

— Я не брал Дар Киерана, Анна-Лиза.

Она смотрит мне в глаза, и я вижу, что она сомневается.

— А ты бы сказал мне, если бы взял его?

— Да! Я не стал бы тебе лгать.

— Ты неделями скрывал от меня правду.

— Я же сказал, мне жаль, что я так поступил, Анна-Лиза. И снова говорю, мне жаль, прости меня. Я должен был сказать тебе про Киерана раньше.

— Да, должен. А еще ты должен был рассказать мне все о своем Даре, ведь это самое важное в жизни любой ведьмы; мы с тобой всегда думали, что Дар отражает истинную природу человека, но ты никогда не говоришь о своем. Вот и теперь ты мне почти ничего не сказал. С каждым днем ты становишься все больше похожим на своего отца. — Она встает и говорит: — Мне надо побыть одной. Подумать. — И уходит.

Я тоже сажусь, ворошу костер, чтобы он разгорелся снова, а потом сижу, смотрю в огонь и жду Анну-Лизу, но она так и не приходит.

 

ПРОГУЛКА

На следующий день Габриэля и Селии нет на утренней тренировке. Когда мы делаем перерыв на обед, появляется Селия, подходит ко мне и просит меня пройтись с ней и Габриэлем. Я сразу думаю, что это имеет отношение к Анне-Лизе.

Мы заходим в лес, подальше от остальных, и она говорит:

— Я попросила Габриэля пойти с нами, потому что подумала, пусть лучше он тебе скажет.

Я перевожу на него взгляд. Он держится сзади, и по его виду я сразу понимаю, в чем дело. Не в Анне-Лизе. Что-то с Деборой или Арраном.

Меня начинает тошнить.

Габриэль подходит ко мне ближе; наконец-то он скажет, в чем дело.

— Дебора.

И я понимаю, что ее больше нет.

— Ее казнили два дня тому назад. Расстреляли за шпионаж. Ее мужа тоже убили, за то, что помогал ей.

Так не должно быть. Просто не должно. Она была такой умной и доброй, такой замечательной Белой Ведьмой. И ведь я знаю, что ее наверняка мучили, пытали. Не давали пощады. Я так зол, что готов разнести все кругом в щепки, но Габриэль удерживает меня. Я не знаю, что делать, что я вообще могу сделать в этом проклятом несправедливом мире. Как бы я ни поступил, Деборе уже ничем не помочь, а я так хочу ее увидеть, и никогда больше не смогу, не смогу даже думать о ней как о живой и счастливой, и я ненавижу тех, кто виноват в этом. Я их ненавижу.

 

С АРРАНОМ

Я не видел брата больше двух лет, но узнаю его сразу Он высокий, красивый, в общем, настоящий Белый Колдун. Он приезжает в лагерь с группой Белых и полукровок. Они все устали, но рады, что прибыли, наконец, на место. Похоже, что Арран единственный, кто не чувствует облегчения. Я сам только пару дней назад узнал о Деборе. Мне сказали, что Арран знает.

Я стою между деревьями и наблюдаю, потом делаю шаг влево, чтобы он скорей заметил меня. Мне так хотелось увидеть его снова, побыть рядом с ним, но я никогда не думал, что наша встреча будет такой. Наверняка он сильнее меня переживает потерю Деборы.

Проходит еще целая минута, прежде чем он оборачивается в мою сторону и застывает. Я вижу, как его губы произносят мое имя и как он улыбается мне, и сам я, кажется, тоже улыбаюсь в ответ, когда он идет ко мне навстречу. Мы обнимаемся. Он оказывается тоньше, чем я ожидал, и не таким высоким, но все-таки он по-прежнему выше меня.

Он столько всего говорит мне о том, как он скучал, и я, наверное, тоже что-то говорю, не помню. Еще он говорит, что Дебора делала то, что считала правильным, и плачет, и я плачу вместе с ним. И вспоминаю времена, когда мы еще были вместе, все трое, толкались у раковины в ванной, чтобы почистить зубы, и как Дебора расчесывала свои волосы на площадке лестницы и слушала наши с Арраном разговоры, и как мы потом завтракали внизу с бабушкой. Прошло всего три года. И я вдруг чувствую себя таким старым, хотя Дебора умерла совсем молодой, и это так нечестно, и так бессмысленно.

Следующие несколько дней проходят совсем иначе. Арран работает у Ван в отряде целителей, но все свободное время проводит со мной. Прошло больше двух лет с тех пор, как меня забрали тогда из дома, и он хочет знать все, что случилось со мной за это время. Но я рассказываю ему не все, жалею его. Пропускаю самое тяжелое. Эллен уже рассказала ему все, что могла, но ему этого мало, он хочет знать больше. Я вижу, как он смотрит на татуировки на моих руках и шее, как тянет руку пощупать шрам у меня на запястье. И я говорю ему, что подробнее расскажет Габриэль.

Тогда он спрашивает меня про Габриэля, и я отвечаю то же самое:

— Спроси Габриэля, он знает все подробности.

— Спрошу, — говорит он.

— Только обещай, что скажешь потом мне, что он скажет. — Я улыбаюсь. Мне и правда интересно, как это прозвучит в его исполнении.

Арран говорит:

— Приятно видеть твою улыбку.

— Твою тоже.

Тут я вспоминаю, что хотел ему сказать.

— Помнишь, как-то раз мы с тобой залезли на дерево, и я все уходил и уходил от тебя, пока не забрался на совсем тонкую ветцу, а ты просил меня вернуться? Я вернулся, и мы сели на толстый сук и стали болтать ногами, и сидели так долго-долго, ты — спиной к стволу, а я спиной к тебе, помнишь?

Он кивает.

— Я часто об этом думаю. Особенно когда хочу вспомнить что-то хорошее.

И тогда глаза Аррана наполняются слезами, и он обнимает меня, а я обнимаю его.

 

СМЕХ

У нас с Селией состоялся новый разговор.

— Перед арестом Дебора переправила нам последний важный фрагмент информации. Наверное, из-за него ее и поймали, но она считала, что это так важно, что не побоялась рискнуть ради этого жизнью.

— И что же это?

— Уолленд ставит опыты на Черных Ведьмах, тех, которых взяли в плен под Парижем пару недель назад. Он разрабатывает татуировку нового типа. Она наносится прямо на сердце. Экспериментирует на Черных Ведьмах, но мы знаем, что вообще-то татуировка предназначена для Охотников.

— Зачем? — спрашиваю я. — Что она делает?

— Этого Дебора узнать не смогла. А тебе не попадались Охотники со странными татуировками на груди?

— Я не смотрел.

— Теперь смотри. — Она мешкает, но глаз с меня не спускает. — Если ты, конечно, готов для нового задания.

— Почему я могу быть не готов?

— Просто хочу убедиться, что у тебя все под контролем. Не так-то просто потерять сестру. Уж я-то знаю.

— Я ее не терял. Меня забрали из дома давным-давно, а теперь ее казнили.

Селия выпячивает толстую нижнюю губу.

Я вздыхаю и говорю:

— Ладно. В этот раз меня с собой не бери. Только тогда и Маркуса тоже оставь в лагере. Он-то скорее слетит с катушек на задании, чем я.

Селия кивает.

— Я тебя еще не поблагодарила. А ведь ты отлично справился в тот день с Блондин и Маркусом.

— А что стало с Блондин?

— Я отправила ее обратно. Ее имя было в последнем списке казненных, который мы получили от Деборы. Основание — дезертирство, так было там написано.

— Ты знала, что так будет.

— Уверена не была. Зато она была дезертиркой. Ей полагалось драться, а не прятаться среди мертвых тел.

— Если бы Маркус зарезал ее здесь, все называли бы его животным. Но ты отослала ее назад, и никто и глазом не моргнул.

Селия не отвечает.

Я говорю:

— Блондин страдала бы меньше, если бы я дал Маркусу ее убить.

Следующий рейд совсем небольшой. Среди прочего материала, присланного Деборой, есть список охотничьих баз во Франции, с точными местами дислокации каждой и количеством Охотников. Без этого списка ни один наш рейд не состоялся бы, а если бы и состоялся, то без толку. Мы все стольким ей обязаны. Селия занята встречами с новоприбывшими. Она вообще больше озабочена сейчас административными делами, на тренировках не была уже несколько дней подряд.

Вот и это нападение поручено возглавить Греторекс, и хорошо — она хороший вожак. Она такой же серьезный профессионал, как Селия, как все Охотники, но в ней больше человеческого, и каждый боец для нее личность, с каждым она разговаривает немного иначе. Со мной она много шутит, даже подсмеивается надо мной. С Несбитом она строга, но никогда его не критикует. С Габриэлем деловита. Самин подбадривает и хвалит. Я ее уважаю, остальные тоже.

Несбит непрерывно воюет с ней из-за того, как ее зовут. Греторекс — это фамилия; ее настоящего имени никто не знает. Наверное, она его стесняется. Никому его не говорит, а уж Несбиту тем более. Я спрашиваю его:

— Несбит, а тебя самого-то как зовут? Или ты тоже стесняешься? — Он посылает меня. Тогда я начинаю примерять на него разные имена: — Джеральд? Артур? А может быть… Габриэлла? — После этого он уже не так часто пристает к Греторекс из-за имени.

Греторекс прорабатывает с нами план атаки. Охотников будет восемь. Мы начинаем на рассвете. Идем в парах, все, кроме Маркуса, который, пользуясь своей невидимостью, обычно делает всю самую опасную работу с самого начала. Я быстро бегаю, поэтому меня ставят на отлов бегунов. Если кто-то из Охотников решит сделать из лагеря ноги, моя задача догнать и перехватить. Несбит отличный следопыт, так что он выступает моим дублером — на всякий случай, хотя пока еще никто от меня не уходил. Я спец по беглецам.

Похоже, что нападение будет вполне рутинным.

Вот только вся беда в том, что на войне рутины не бывает. Убивать людей раз от разу становится все хуже, неприятнее, противнее. Я ненавижу Охотников. И не жалею их. Не знаю, как сказать, что я чувствую к Блондин, но это определенно не жалость. Наверное, злость. Как сказал Габриэль, я злюсь на всех и всегда. Злюсь на бестолковость Блондин, которая подалась в Охотницы. На Уолленда за его эксперименты над людьми. На Сола за то, что он убил мою сестру. На весь мир, потому что он дерьмо. Да, и еще на Анну-Лизу за то, что она ничего этого не понимает и вообще почти не говорит со мной. Хотя мы и спали еще раз вместе уже после того, как я сказал ей про Киерана, но это было не то, и я почему-то чувствовал, что она пришла ко мне в тот раз из-за Деборы, и просто невероятно, что я снова сказал ей, что я ее люблю. Сказал снова. Только она не ответила.

Рейд проходит по плану. Охотниц восемь. Маркус идет первым и убивает их одну за другой. Одна пробует убежать. Девчонка, к тому же неповоротливая. Я бегу за ней. Догоняю. Перерезаю горло. Как всегда, убеждаюсь, что убил. Хватит с меня пленных. Возвращаюсь в лагерь Охотников, кровь капает у меня с пальцев.

Когда я подхожу к остальным, они столпились вокруг Габриэля, который стоит на коленях рядом с какой-то Охотницей. Она ранена, пуля вошла в живот. Она умирает, ей уже никто ничем не может помочь. Пленницы из нее не получится, но пройдет еще не меньше часа, прежде чем она окончательно истечет кровью.

Руки у меня мокрые от крови, и я вытираю их и мой нож об одежду Охотницы, чье тело лежит прямо рядом со мной.

Габриэль разговаривает с умирающей Охотницей, спрашивает, есть ли у нее татуировка. Я стою рядом с Несбитом и смотрю. Охотница посылает Габриэля куда подальше. Габриэль говорит, что он сейчас проверит. И я с удивлением вижу, как он, взяв нож, разрезает на ней куртку и футболку, но никакой татуировки не находит.

Я смотрю на тело у моих ног и разрезаю на нем куртку. Потом футболку. Открываю грудь. На ней ничего нет. Мне даже не верится, что я это делаю.

Габриэль опять спрашивает:

— Для чего эти татуировки? Они помогают быстрее заживляться? Придают силы? Или сообщают новый Дар?

Несбит говорит:

— Ага, такой, чтобы пули отскакивали. Или чтобы, как перднешь, так пахло розами.

Я понимаю, что забыл проверить убитую мной девчонку, бегунью. Поворачиваюсь назад. И тут же натыкаюсь на Анну-Лизу. Она наблюдала за нами, слушала, что мы говорим. Не знаю, сколько она успела услышать, но, похоже, больше, чем надо. Лицо у нее бледное.

Она говорит:

— Может быть, позовем целителя, чтобы ей помогли? — Это она не мне, и никому конкретно, просто думает вслух.

Я отвечаю:

— Пуля попала в живот. С этим никто ничего не сделает.

Она смотрит на меня и говорит:

— Остается только смеяться.

Я даже не помню, смеялся я над шуткой Несбита или нет, хотя, может быть, и смеялся. Вся эта история вообще похожа на одну плохую шутку.

Тут подходит Греторекс и велит всем приниматься за дело.

— Включая тебя, Габриэль. Оставь ее.

Охотница поливает Габриэля бранью и кричит, что все мы скоро умрем, что мы заслуживаем смерти, потому что мы шваль. Голос у нее на удивление громкий. Маркус подходит к ней, опускается на колени и проводит лезвием Фэйрборна ей по горлу. Кровь, булькая, вытекает наружу, она вздрагивает раз, другой и умирает. Маркус вытирает нож об ее одежду и бормочет, отходя в сторону:

— Это следовало сделать еще минут десять назад.

Я оглядываюсь и снова вижу Анну-Лизу. Она большими глазами смотрит на Охотницу. Рядом с ней Сара. Я понимаю, что я лишний.

В лагерь я возвращаюсь с Маркусом и моюсь в ручье, который бежит через лес. И остаюсь там с Маркусом до конца дня.

Утром я вижу Анну-Лизу за завтраком. Она с Сарой, как почти всегда в последнее время. Я спрашиваю, можно ли мне сесть с ними. Анна-Лиза кивает. Я сажусь, но не рядом, а напротив.

— По-твоему, я виноват в том, что случилось с той Охотницей вчера? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает она. Но тут же поднимает на меня глаза и говорит: — Только ты смеялся, Натан. Она умирала, а вы с Несбитом стояли рядом и ржали.

— Знаешь, сколько людей я уже убил, Анна-Лиза? Вчера был двадцать третий. И как, по-твоему, это здорово?

— Не очень.

Вот именно. Точнее говоря, дерьмово. Все это сплошное дерьмо. Большинство Охотников, с которыми мы воюем, такие же, как вчера. Новички. Дети. От них и толку-то никакого нет. И все равно любой из них может нас убить. А потому мы убиваем их первыми. Но, может быть, завтра им повезет. Я не знаю. В следующий раз один из нас может не вернуться. Так что не спеши судить меня или еще кого-то. Мы справляемся с этим, как можем. Вот что мы делаем.

Я встаю и ухожу. Отходя от их стола, я все еще надеюсь, что она побежит за мной и мы помиримся, но понимаю, что поздно. А когда возле самых деревьев я останавливаюсь и оглядываюсь назад, то вижу Анну-Лизу с Сарой, они идут к одной из многочисленных теперь палаток на поляне, и рука Сары лежит у Анны-Лизы на плечах.

На следующий день я опять разыскиваю Анну-Лизу. Мы с ней никогда еще не ссорились, вчера впервые. Я решил, что буду говорить спокойно, без злости, и, хотя я не знаю, что сказать, но мне надо видеть ее, надо говорить с ней. Захожу в палатку-склад, где она бывает обычно, но там никого нет. Входит Сара. Я жду, что вот-вот войдет и Анна-Лиза, ведь они двое прямо как сиамские близнецы в последнее время.

— Ее здесь нет, — говорит Сара.

Я поворачиваю к выходу, Сара поспешно убирается у меня с дороги. Когда я прохожу мимо, она говорит:

— Она не хочет тебя видеть.

Я останавливаюсь.

Знаю, что злиться нельзя. Делаю вдох, выдох и говорю:

— А я хотел повидать ее, чтобы…

— Незачем тебе ее видеть. Ты ей не нужен.

— А кто ей нужен? Ты?

— Ей нужны добрые люди.

— В смысле, хорошие Белые Ведьмы, да?

— Ты сам сказал, не я.

— Значит, так, твое мнение меня не интересует. К тому же ты ошибаешься. — Я подхожу к Саре ближе и почти выплевываю ей в лицо: — Слушай, что я тебе скажу. Добрые Белые Ведьмы держали Анну-Лизу взаперти в ее собственной комнате и были бы непрочь, чтобы она отдала концы в плену у Меркури. Никто из добрых Белых Ведьм не пожелал рискнуть ради нее жизнью. Так что пришлось заниматься этим не совсем Белым и не таким добрым.

— Она рассказала мне обо всем, что ты для нее сделал. Ты, конечно, очень храбрый и все такое. Но давай смотреть правде в лицо — тебе же это нравится.

— Что?

— Уж меня-то ты не обманешь, притворяясь, будто убивать противно. Да и никого другого ты тоже не обманешь; все знают, что ты любишь убивать.

— Откуда всем знать, что я люблю?

— Все знают, что во время рейдов ты не пользуешься огнестрельным оружием, а только ножом, перерезаешь Охотникам глотки, вспарываешь животы. И все говорят, что пройдет совсем немного времени и ты начнешь их есть.

В изумлении я трясу головой.

— Так раньше делал Маркус. Превращался в зверя и ел людей. И ты тоже так будешь делать, если уже не делал.

Я наклоняюсь к ней:

— Я бы на тебя плюнул, да ты и плевка не стоишь.

Она отступает, вид у нее перепуганный, но все же говорит:

— Я ведь права, да?

Я поворачиваюсь к ней спиной и ухожу.

Она кричит мне вслед:

— Тебе не надо быть рядом с ней. Если любишь ее, оставь ее в покое.

 

СОБРАНИЕ

Четыре дня спустя нас зовут на собрание в палатку Селии, что само по себе неудивительно, ведь там мы обычно разбираем предстоящие рейды и отчитываемся о прошедших. По пути туда я вижу Сару и Анну-Лизу. После той стычки с Сарой у меня так и не получилось поговорить с Анной-Лизой наедине, хотя я и пытался. Дважды я видел Анну-Лизу в столовой, но, стоило мне только повернуться в ее сторону, как она сразу вставала и уходила.

Так что теперь я слегка замедляю шаг, надеясь, что они пойдут к себе, но они тоже направляются к Селии, в ее палатку. Я, замешкавшись, думаю, что я, наверное, что-то не так понял. Тут как раз подходит еще парочка работников столовой и тоже ныряет в палатку Селии. За ними идет Габриэль, он видит меня, подходит. Я спрашиваю:

— Ты не знаешь, что происходит?

Он качает головой и отвечает:

— Давай выясним.

Вся палатка заставлена рядами стульев, Селия и Ван сидят в дальнем конце, лицом ко входу. Ван я не видел уже несколько дней; Арран говорил мне, что она в отъезде, пытается привлечь на сторону повстанцев еще Черных Ведьм. Несбит стоит в первом ряду и чуть не скачет от возбуждения. Он тоже только что вернулся из разведки. Мы с Габриэлем остаемся стоять у входа. Палатка потихоньку заполняется разведчиками и бойцами, но из других групп народу больше: целители, повара, лагерная обслуга и кое-кто из фуражиров, включая Анну-Лизу.

Последним появляется Маркус и сразу подходит ко мне. Буквально все, кто есть в палатке, оборачиваются на него посмотреть. Я тихо говорю Габриэлю:

— Большинство из них предпочитают делать вид, будто не замечают Маркуса, даже когда видят его в лагере, а тут, смотри-ка, выставились, как на чудо какое-то.

Габриэль поворачивается ко мне, и даже в его глазах я вижу любопытство. Он говорит:

— Дело не только в этом, Натан. Просто, когда ты стоишь рядом с отцом, становится особенно заметно, до чего вы с ним похожи. — Тут я замечаю, что Анна-Лиза тоже смотрит на нас, но, едва наши взгляды встречаются, как она отворачивается.

Маркус говорит мне:

— Тебе никогда не хочется, чтобы их всех смыло куда-нибудь огромной приливной волной?

И я, обводя глазами комнату, говорю ему, что да, о некоторых я не жалел бы ни секунды, но есть и такие, кого мне не хотелось бы видеть погребенными под гигантской волной. Например, Анну-Лизу. Наоборот, я хочу, чтобы она вернулась ко мне и осталась со мной.

Собрание открывает не Селия, а Ван. Она говорит, что у нас сейчас большие проблемы. В лагере собралось двести человек, мало кто из них может драться, зато есть надо всем. Короче говоря, народу много, а всего остального мало. Следовательно, еда и вода — наша главная проблема, а также санитария, это все знают. Не хватает палаток и одеял. Фонарей и даже кружек, и тех не хватает.

Селия объясняет:

— В ближайшие дни фуражиры отправятся на приобретение всего, что нам не хватает, по списку. Купят все, что нужно, в магазинах у фейнов, как раньше, но на днях в лагерь прибудут еще двадцать человек, и нам надо соблюдать осторожность всякий раз, когда мы покидаем лагерь.

Похоже, эта новость всех радует, но тут кто-то бросает, что, мол, хорошо, а то фруктов не хватает, и тут пошло-поехало: никакого разнообразия, мяса нет, овощей мало, и так далее, и так далее. Звучат и другие жалобы. Почему ничего не происходит? Почему Сол до сих пор у власти? Почему все так долго? Почему мы не выручаем Белых Ведьм, которых Сол взял в плен? И тут я понимаю: главная проблема в том, что этим людям совершенно нечего делать весь день, вот они и ноют, и жалуются, и передают друг другу разные слухи.

Ван не реагирует на нытье. Она говорит:

— Мы здесь не для этого собрались.

Она передает слово Греторекс, и та объясняет, что бойцам не хватает амуниции, особенно охотничьих пуль. Она заканчивает так:

— Но мы справляемся. — Спасибо, что она не поглядела при этих словах на Маркуса. Потому что она имеет в виду вот что: если бы не он, ни один наш рейд не удался бы, по крайней мере, без потерь бы точно не обошлось.

Теперь слово берет Селия. Она сообщает, что нам удалось выведать расположение большого охотничьего склада с припасами, вооружением и едой. Напав на него, мы сможем существенно улучшить наше положение и нанести противнику ощутимый удар.

— Всего шестнадцать Охотников охраняют этот склад. Шестеро производят впечатление опытных, остальные новички. Греторекс поведет бойцов на рассвете. Фуражиры и все, кто может идти и нести, подойдут позже и заберут все, что можно, после боя. Все, кто есть в лагере, должны помочь.

Анна-Лиза будет с фуражирами, и если раньше я надеялся, что она никогда не увидит боя, хотя и его последствия тоже не сахар, то теперь у меня в голове мелькает мысль: «Пусть, пусть она посмотрит, что это за кошмар такой, потому что иначе, как кошмаром, это не назовешь». И пусть Селия сколько угодно распинается о моральном превосходстве повстанцев, никакой духовности в войне нет. Есть только кровь и дерьмо.

 

КОННОР

Греторекс ведет нас в проход. Какое счастье быть снова в лесу, подальше от всей этой скулящей и ноющей толпы. Не проходит секунды, а мы уже бежим с другой стороны между деревьями. До лагеря Охотников недалеко, всего два часа бегом. Фуражиры и все остальные следуют за нами, но шагом, а потому наверняка прибудут, когда все уже кончится.

Мы сбрасываем скорость у лагеря. Он вытянулся вдоль грунтовой дороги, идущей через лес. На обочинах припаркованы два грузовика и много маленьких палаток, в которых, судя по всему, спят Охотники. Есть еще большая серая палатка, похожая на ангар. У входа в нее стоят друг на друге какие-то деревянные ящики.

Едва начало светать. Двое Охотников стоят на карауле, но вот из палатки появляется еще один.

Быстро сориентировавшись, Греторекс отдает приказания. Охотников шестнадцать, нас тоже. У нас хороший, боеспособный отряд. В него приняли новичков, но они серьезные ребята и дерутся не в первый раз. Самин, Клаудия и Оливия вообще выше всяких похвал. Мы рассыпаемся веером: каждый знает, что делать. Мой партнер по-прежнему Несбит. Но мы хорошо изучили повадки друг друга. Вместе у нас получается.

Маркус становится невидимкой и нападает первым.

Я отслеживаю бегунов. Их двое. Я настигаю сначала того, который проворнее, а когда возвращаюсь за вторым, бой уже окончен. Я проверяю обоих бегунов на татуировки и уже собираюсь возвращаться к своим, как вдруг чувствую в голове шипение, как от мобильного телефона. Обычно, когда я дерусь, я даже не задумываюсь об этом звуке, потому что у каждого Охотника и Охотницы всегда есть при себе мобильный телефон. Но на этот раз звук такой сильный, как будто шипят много мобильников за раз.

Я иду назад, к лагерю Охотников, ожидая, что шипение еще усилится. Наверняка источник должен быть там. Может, в одном из ящиков телефоны.

Но я уже на месте, а шипение почему-то не изменилось. Ничего не понимаю. Здесь, конечно, есть телефоны, но их должно быть шестнадцать, по числу Охотников, а шум в моей голове куда сильнее. Я хочу спросить Маркуса, но его нигде не видно. Тогда я спрашиваю у Несбита, где он.

— Не знаю, парень. Ты только погляди, какая добыча. — Он чуть не танцует вокруг двух вскрытых ящиков, доверху набитых пистолетами. — А здесь наверняка есть еще, — говорит он, заходя в большую серую палатку.

Греторекс кричит Софи, новенькой:

— Иди за фуражирами и остальными! Пусть поторопятся.

Маркуса по-прежнему нигде не видно. Я пытаюсь сконцентрироваться на шуме, но тут повсюду тела мертвых Охотников, и на каждом есть мобильный. Я стою среди них, пытаясь понять, в чем дело, когда из палатки выходит Несбит с новой проблемой. Он ведет перед собой пленника.

— Глянь-ка, кто у нас тут прячется.

Охотник идет, опустив голову, прямые светлые волосы закрывают ему лицо.

Несбит тычком бросает его на колени, и тогда он поднимает голову.

Он повзрослел. В последний раз я видел его, когда мне самому было тринадцать лет, но его я узнал бы где угодно.

Он тоже меня узнал.

— Натан.

Моя первая мысль не о нем, а об Анне-Лизе. Я знаю, что Коннора она любит больше других своих братьев. Знаю, что это он помог ей бежать. И я пытаюсь думать о нем хорошо.

Но тут он говорит:

— Натан. Они меня заставили. Мой дядя заставил меня пойти в Охотники. Мне ничего этого не нужно.

И я прихожу в бешенство. Я стою перед ним по колено в трупах, а ему, значит, ничего этого не нужно, его, видите ли, заставили. Он все такой же жалкий трус, каким я его помню.

— В чем дело? — спрашивает Габриэль.

— О, Габриэль. Позволь мне представить тебе моего старинного приятеля. Этот кусок дерьма именуется Коннором. Коннор О’Брайен. Младший брат Анны-Лизы. Когда-то мы ходили с ним в одну школу. Теперь он Охотник, но ты не бойся его, Габриэль, потому что он не хочет быть Охотником. Он не хочет никого обижать. По крайней мере, пока его не заставят. А потом, когда его заставят и он все-таки обидит кого-нибудь, то будет долго-долго извиняться. Так что все в порядке. — Я отворачиваюсь и пытаюсь взять себя в руки, но у меня не получается, и тогда я снова оборачиваюсь к нему, с силой пинаю его ногой в живот и ору: — Правда, Коннор?

Он перегибается пополам и падает на колени, со стоном уткнувшись в землю лицом.

— О! Прости меня, Коннор, я не хотел тебя обидеть. Просто у меня работа такая. Вообще-то я совсем не хочу это делать.

Габриэль встает между мной и Коннором, хотя никакой необходимости в этом нет. Я не собираюсь пинать Коннора снова, хотя у меня все еще кружится голова от бешенства. Я говорю Габриэлю:

— Я в порядке. Так, сорвался на секунду. — Но потом наклоняюсь к Коннору и говорю: — Это Коннор сыпал мне на спину порошок, который выжег на ней мои шрамы. Но не все, только «Б».

— Тогда я сейчас напишу на его спине мое имя, — говорит Маркус. Он широкими шагами подходит к нам. За волосы поднимает с земли Коннора, приставляет Фэйрборн к его горлу. Коннор смотрит на меня большими от ужаса глазами.

— А может, просто отрезать ему голову? — спрашивает меня Маркус. — Да или нет?

— Коннор!

Это Анна-Лиза. Она идет во главе целой процессии, которая вливается в лагерь между деревьями, и последние несколько шагов бежит бегом. Она кричит:

— Отпустите его! — Потом поднимает с земли охотничий пистолет, оброненный в бою, и наставляет его на Маркуса.

Я, раскинув руки в стороны, встаю между ними.

— Анна-Лиза. Положи пистолет.

— Отойди от меня, Натан. Скажи Маркусу, чтобы он отпустил Коннора.

Я встаю перед ней. Все так же, с раскинутыми руками. Говорю, стараясь не повышать голоса и казаться спокойным.

— Анна-Лиза. Коннору мы ничего не сделаем. Пожалуйста, положи пистолет. Он только все затрудняет. Положи его. Пожалуйста.

Я вижу, что она дрожит, но она отвечает:

— Нет, пока вы не отпустите моего брата.

Я поворачиваюсь к Маркусу и как можно более волевым голосом говорю:

— Он наш пленник. Сдадим его Селии, пусть сама с ним разбирается. Она наверняка захочет его допросить. Пусть он будет ее проблемой.

Потом поворачиваюсь к Анне-Лизе:

— Пожалуйста, Анна-Лиза, положи пистолет.

— Обещай мне, — говорит она. — Обещай, что вы не причините ему вреда.

— Да. Я обещаю. Он наш пленник.

Она опускает пистолет.

Я поворачиваюсь к отцу и говорю:

— Сдадим его Селии.

Маркус отвечает:

— Потом, когда она с ним закончит, я все-таки вырежу на его спине свое имя. — Но отпускает волосы Коннора, и тот падает вперед.

И тут где-то слева от меня раздается выстрел, и один из фуражиров падает. Новый выстрел, вопль, еще один упавший фуражир.

— Охотники! Охотники! — кричит кто-то, остальные подхватывают. Фуражиры уже бегут прочь, туда, откуда пришли, но я вижу, как за ними маячат черные фигуры Охотников. Так вот откуда шипение. Все это время они прятались между деревьями. Невидимки. Но мы уже окружены, и прятаться им больше ни к чему. Это ловушка.

Габриэль стреляет в Охотников, но тех становится все больше и больше.

Греторекс кричит:

— Всем залечь! Не высовываться! — Но мы едва слышим ее голос, такая вокруг стоит пальба и треск.

Анна-Лиза стоит, ее прикрывает дерево справа. Я лежу. Пули взрывают вокруг меня землю. Я кричу:

— Анна-Лиза, ложись. — Она то ли не слышит меня, то ли не слушает, но остается стоять. Я хочу крикнуть снова, когда она вдруг поднимает свой пистолет, и я оборачиваюсь, ожидая увидеть бегущую к ней Охотницу, но все оказывается куда хуже.

Коннор ползет к ящику с пистолетами. Я кричу ему:

— Нет, Коннор. Нет! — Но поздно. Маркус разозлился. Он снова хватает Коннора за волосы, разворачивает ко мне лицом и убивает ударом ножа в горло.

Анна-Лиза спускает курок, гремит выстрел, еще один.

Маркус покачивается.

Вторая пуля входит в нескольких сантиметрах над первой. Обе в груди. Маленькие красные пятна расплываются по его рубашке, он падает на колени. И я застываю на месте, глядя на него.

Мой отец, его застрелили.

Я поворачиваюсь к Анне-Лизе, она держит пистолет прямо перед собой, целясь в Маркуса.

Я делаю шаг вперед, чтобы закрыть его. Встаю во весь рост. Она визжит мне в лицо:

— Ты же обещал! Ты обещал!

Вокруг нас снова начинают греметь выстрелы, и Габриэль бросается на меня и падает со мной на землю, прикрывая меня от пуль своим телом. Когда я поднимаю голову, Анны-Лизы уже нет.

 

ЗАМЕДЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Прижимаясь к земле, я ползу назад к Маркусу. Надо оттащить его за ящики. Раны у него серьезные, но не смертельные. И потом, это же Маркус: у него огромная сила исцеления. Он выживет.

— Не дай себе умереть, пока мы не доберемся до Ван, — говорю я ему.

Маркус кашляет.

— Не уверен, что ты до нее доберешься. И вообще куда-нибудь.

Он прав: большинству членов альянса удалось бежать, но если кто-нибудь из них доберется до прохода, и Охотники последуют туда за ним, то всему конец. Четверо или пятеро мертвых повстанцев остались лежать на поле боя, еще один прямо у меня на глазах падает вдали. И тут до меня доходит, что все это было спланировано заранее. Охотники наверняка подсмотрели, где проход; и, может быть, даже захватили наш лагерь.

К нам подползает Несбит.

Он говорит:

— Большая часть Охотников ушла за фуражирами, но мы все равно окружены.

Габриэль помогает Несбиту таскать тяжелые деревянные ящики, из которых они сооружают по одну сторону от нас импровизированный барьер. Ящики с пистолетами у нас в ногах. Габриэль берет из него пистолеты один за другим и пробует из них стрелять. Ни один не действует. Все сломаны.

Мы в ловушке.

Греторекс, Клавдия и Самин неподалеку, тоже прячутся за ящиками. Рядом с ними я вижу тело Оливии. Остальным удалось бежать.

Несбит протягивает Маркусу свою фляжку.

— Это просто вода, — говорит он.

Маркус берет ее, рука у него дрожит.

— У кого-нибудь есть гениальная идея? — спрашивает Несбит.

Габриэль говорит:

— Надо скорее убираться отсюда. Вокруг нас не меньше шестнадцати Охотниц. И скоро вернутся остальные.

— Больше того, — говорю я. — По-моему, это и есть те, с татуировками Уолленда. Наверное, они помогают становиться невидимыми.

— Черт! — говорит Несбит.

— Да, — соглашается Маркус. — Черт.

— Маркус, ты сможешь бежать? — спрашивает Габриэль.

— Вряд ли… — Пузырьки крови выступают у него в уголке рта, и он закашливается. Я вижу, что он лечится. Это помогает, но ненадолго. — Пока я не могу даже встать. Вот скотские пули, да?

— Может, мы их вырежем? Как ты тогда вырезал мою?

— Одна у меня в легком; если ты вырежешь ее, я все равно умру. — Он смотрит на себя; его рубашка вся красная. Он потерял много крови.

Снова раздаются выстрелы, и я знаю, что от Охотников Маркусу точно не убежать. Я оглядываюсь: не уверен, что я и сам от них убегу.

Несбит и Габриэль отползли чуть дальше и отстреливаются от группы из четырех Охотниц, которые наседают на них с той стороны.

Маркус говорит:

— Сил у меня осталось мало, но, думаю, я еще помогу вам выбраться. Я замедлю время. Думаю, что на минуту меня хватит. А вам должно хватить этого времени, чтобы проскользнуть мимо Охотниц и бежать.

— А как же ты?

— Я остаюсь здесь.

Я трясу головой.

— Я понесу тебя. Мы тебя вытащим.

Нет. Все будет не так. Я не смогу идти. Вы уходите.

— Нет.

— Я не могу залечить эти раны. Я умираю, Натан. Ты должен исполнить пророчество. Ты ведь знаешь его, да? Я видел его в видении.

Я трясу головой:

— Нет. Я не могу.

— Можешь. Тебе поможет Фэйрборн. Он с радостью будет резать мое мясо. Ты вскроешь мне ребра. И съешь мое сердце. В человеческом облике. Так, как это было в моем видении. Возьми все мои Дары. Возьми и используй их.

— Я не могу так поступить.

— Другого пути нет, Натан.

К нам подползает Габриэль.

Маркус говорит ему:

— Габриэль, слушай наш план. Я хочу, чтобы ты проследил за Натаном и убедился, что он исполнит все в точности и выберется отсюда. Думаю, мне еще хватит сил остановить время секунд на тридцать, может, немного больше. Этого хватит, чтобы бойцы могли скрыться. Убейте столько Охотников, сколько сможете, а потом встречайтесь там, подальше. — И он кивает в сторону, противоположную проходу. — Натан останется со мной. Когда он будет готов, ты его прикроешь. Если еще останутся Охотники, уводи их подальше от Натана.

Я трясу головой, но Габриэль уже говорит:

— Да. Я прослежу, чтобы с ним ничего не случилось. Сейчас скажу другим. — И он ползет туда, где залегли Греторекс и Несбит.

Маркус тянется ко мне, кладет мне на плечо свою ладонь.

— Натан, я рад, что успел узнать тебя, хотя бы немного. Может, слишком поздно и слишком мало, но я думаю, что нет. — Его рука падает, и он достает из пиджака Фэйрборн. — Я сейчас умру, Натан. Но я не хочу умирать понапрасну. Пусть все мои Дары достанутся тебе. С ними ты сможешь убить Сола и остальных. Всех.

Я трясу головой.

— Ты сильный. Ты сможешь. Убей меня, и ты убьешь их.

Он вкладывает Фэйрборн мне в руку.

— Ты сделаешь это для меня, Натан?

Я сжимаю Фэйрборн, чувствую его жажду и говорю отцу:

— Я убью их всех.

— Никогда не забывай, что я хотел, чтобы ты это сделал. Я горжусь тобой. — Он снова кашляет. — Это утомительное заклинание. Как только время снова пойдет своим чередом, силы покинут меня, и я не смогу больше лечиться. Вот тогда ты и пустишь в дело Фэйрборн.

Он трет ладонь об ладонь, делая ими круговые движения, все быстрее и мельче. Останавливается. Переводит дыхание и начинает снова. Опять останавливается и опять начинает. На этот раз время замирает, и он поднимает руки ладонями к голове. Смотрит на меня, и я понимаю, что заклинание работает, но ему очень трудно, хотя он и старается изо всех сил. Силы покидают его. Руки дрожат. Он говорит:

— Скажи им, пусть уходят.

Я оглядываюсь на Габриэля. По наступившей вдруг тишине я понимаю, что время остановилось. Я кричу ему:

— Беги! — хотя сам уже ничего не соображаю.

Габриэль, Несбит и все остальные срываются с места. Раздаются выстрелы. Я вижу, как падает Охотница. Другая. И тут же мир вокруг как будто набирает скорость.

То, что надо сделать сейчас, самое сложное.

Если бы не пророчество, если бы не его приказ, не его глаза, которые неотрывно смотрят на меня все время, я никогда бы этого не сделал. Он говорит:

— Я люблю тебя, Натан. Всегда любил. — Медленные пустые треугольники вращаются в глубине его черных глаз.

Я выполняю приказ отца, глядя ему в глаза. Фэйрборн чутко входит внутрь его тела, рассекая ткани. Он помогает мне. Я раздвигаю грудную клетку отца и ем его сердце, глядя на постепенно тающие треугольники в его глазах, которые угасают, когда я чувствую его вкус.

 

Я ВИЖУ ДЖЕССИКУ

Я не помню, что именно происходило после того, как я убил отца. Охотники все еще были вокруг, но теперь на них нападала Греторекс с остальными нашими. Такая перемена ошеломила их настолько, что я смог уйти. Тело отца я оставил. Это было трудно, но с того момента, как я встал, а оно осталось лежать на земле, ноги просто несли меня, и все.

Я вижу впереди Габриэля и бегу к нему. Хотя по-настоящему я вижу только глаза отца, которые смотрят на меня, и гаснущие в них черные треугольники. Его вкус все еще у меня во рту. Я думаю, что меня может стошнить, но я не хочу этого, я хочу удержать все внутри.

— Натан, посмотри на меня, — говорит Габриэль. Я чувствую, как он трясет меня за руку. Посмотри на меня!

Я делаю, как он сказал. Но я не уверен в том, что вижу. Не могу сосредоточиться.

Он что-то говорит мне. Я не понимаю. Вспоминаю слова моего отца о том, что он любил меня. А я так мало его знал. И вот теперь убил. Было столько крови. Так много крови. У меня подгибаются колени, но Габриэль не дает мне упасть и кричит:

— Натан!

Несбит бежит к нам, видит меня, останавливается как вкопанный, и говорит:

— Черт! — И я понимаю: он не знал, что мне пришлось совершить.

Греторекс и остальные тоже подходят и смотрят на меня. Я знаю, что я весь в крови: лицо, руки, грудь.

Греторекс говорит:

— Натан, оставайся с Габриэлем. Нам надо бежать. Еще Охотники на подходе.

Габриэль тянет меня за собой. Тянет за руку.

Греторекс и Самин бегут впереди меня, Клаудиа справа, Габриэль слева, очень близко.

От бега становится легче. Я начинаю понемногу приходить в себя. Но мы бежим недостаточно быстро. Охотники гонятся за нами, время от времени раздаются выстрелы. Мы прибавляем шагу, и, чем быстрее я бегу, тем лучше себя чувствую, тем больше у меня становится сил. Мы наддаем, я теперь впереди. Раздается новый выстрел и крик, я оглядываюсь и вижу, как падает Самин. Не мертвая. Габриэль замедляет шаг, останавливается, я возвращаюсь к нему. Самин в двадцати шагах за нами.

Я говорю ему:

— Продолжай бежать. Оставайся с Несбитом, я догоню.

Он качает головой:

— Нет, она мой партнер. Я обещал твоему отцу…

— Нет! Я быстрее тебя. Я успею. Беги. Если я не догоню вас через пару минут, встретимся, где договорились. Чем дольше ты будешь тут стоять, тем больше для меня опасность.

Он смотрит на меня; он знает, что я должен остаться один.

— Встречаемся там, где договорились.

— Да. Беги.

Он убегает.

Я подхожу к Самин. Фэйрборн еще у меня в руке.

Я встаю рядом с ней на колени. Пуля вошла ей в спину, но кровь течет у нее из носа и изо рта. Я говорю:

— Прости меня, Самин.

Она молчит, только смотрит на меня. Я перерезаю ей горло.

Снова кровь. Все кругом в крови. Руки у меня красные.

Я встаю. Оглядываюсь на Охотниц, убеждаюсь, что они меня видят. Среди них есть одна, она бежит в первых рядах. Я видел ее лишь однажды, мельком. Но сразу узнал. Это она, моя сестра, Джессика. Это она устроила засаду.

Я знаю, что могу их обогнать. Мой дух потрясен, но мое тело сильно, как никогда, сильнее, чем обычно. Мне не надо думать, когда я бегу. Я и не хочу думать. Просто бегу, и все. Резко сворачиваю влево и прибавляю шаг. Увожу погоню за собой, прочь от Несбита, Габриэля и Греторекс.

 

КРАСНЫЙ

Не позволяй себе зацикливаться на цифрах: сколько народу уже умерло. Много. Всех и не вспомнишь. И вообще, есть много такого, о чем тебе сейчас лучше не думать. Просто иди себе вперед и иди. Потому что каждый раз, стоит тебе решить, что все, мертвецов больше не будет, как ты спотыкаешься об очередное мертвое тело. Мужчина, женщина, все — участники альянса, и все убиты выстрелом в спину.

Наконец ты спускаешься в неглубокую лощинку, куда наверняка спускались до тебя и другие повстанцы. Здесь мертвецы лежат группами, друг на друге, как будто они сдавались, но их все равно убивали на месте, многих выстрелом в голову — казнили. Ты пересчитываешь их. Единственное, что ты можешь сейчас для них сделать. Их девять.

Если бы Маркус был жив, если бы его не застрелила Анна-Лиза, многие из этих людей тоже могли быть живы сейчас. Маркус один смог бы задержать Охотников. Перебить половину, пока другие отходили бы. Так что все эти смерти тоже на совести Анны-Лизы.

Но тебе надо выбираться из этой лощины иначе ты сам станешь покойником. Охотники еще вернутся сюда, убедиться, что они никого не пропустили.

Дождь начинает накрапывать, когда ты покидаешь эту долину и перебираешься через холм в следующую, где склоны покруче и деревья постарше. Между ними разбросаны круглые замшелые валуны, всюду растут папоротники: это прекрасное, полное зеленой жизни место. Ты садишься на землю, идти нет больше сил. Резные арки папоротников смыкаются у тебя над головой, с них надают капли дождя. Ты с силой трешь лицо ладонями. Внутри у тебя все горит. Сердце Маркуса уже отдало тебе свои Дары, но оно измотало тебя, а теперь делает с тобой еще что-то.

Ты наклоняешь голову, и с нее на землю стекает дождь, красными струйками вливаясь в грязь.

Тебе хочется спать, но, едва закрыв глаза, ты видишь все снова: Анна-Лиза целится в Маркуса, Фэйрборн входит в его плоть, вспарывает кожу, ты раздвигаешь его ребра, а потом кровь, и ты делаешь то, что тебе пришлось сделать.

Тебе не пришлось бы убивать Маркуса, не пришлось бы совершать такое, если бы не Анна-Лиза.

Ты лежишь под дождем. Вспоминаешь все снова и снова. Сегодня ты ни на что больше не способен. Но завтра все будет по-другому. Завтра ты встанешь и пойдешь за ней.