Три пакетика чая в жизни Натана Маркусовича

Я на свободе уже десять дней, и со мной все в порядке: сижу в каком-то деревенском доме и пью чай. В дом я прихожу почти каждый день, а сплю в лесу, примерно в миле от дома. В лесу хорошо и очень тихо; так что если кто-то попробует подкрасться ко мне, я услышу первым. Правда, поблизости совсем нет людей. Конечно, хорошо жить не в клетке, но в ней мне лучше спалось. Здесь же мне постоянно снятся кошмары. Правда, не настолько страшные, чтобы вскакивать в поту… снится одно и то же: я все бегу и бегу по переулку позади здания Совета.

Люди, которым принадлежит этот дом, не живут в нем постоянно, скорее всего, приезжают только на лето. Поэтому я спокойно вошел внутрь, недолго пошуровав в замке куском проволоки. Я почти каждый день принимаю душ, а иногда поднимаюсь наверх и ложусь на одну из кроватей, как та девочка из сказки про медведей. Постели в доме очень мягкие, но я никогда не засыпаю. До того, как я нашел это место, у меня были проблемы с едой. А тут, даже забавно, есть и геркулес.

Еще в шкафах я нашел макароны, хлопья и овес. Молока, как я уже говорил, у меня не было, поэтому варил кашу просто на воде. Каша у меня получается хорошая, без комков; но тут оказалось, что я очень быстро съел весь мед, джем и изюм, так что уминаю все, что осталось.

Я стараюсь есть не чаще одного раза в день; все равно в какое время — главное, чтобы хотелось. Ем немного, да здесь особо и не разбежишься. Мое любимое блюдо — подсоленный рис. Правда, в первый день был даже консервированный тунец, но он закончился к вечеру, а консервированная фасоль — на следующий день. Я опускаю в карман полпачки «Витабикса» и сосу их вечером в лесу, пока засыпаю.

В дом за это время приезжали люди и пробыли два дня. Наверное, на уик-энд. Мама, папа, двое детишек и собака — просто идеальная семья. Кажется, они даже не заметили, что к ним кто-то наведывается, чтобы подхарчиться. Я ведь всегда прибираюсь, когда ухожу. После их визита прибавилось макарон, зато овес закончился. Я надеялся на еще одну банку тунца, но… не повезло.

Мне кажется, что временами я слышу снаружи какие-то звуки. Не обращай внимания, Натан, нет там никого.

Но я опять начал грызть ногти. Я грыз их, когда был маленьким, а потом перестал. Теперь вот снова начал. Анна-Лиза. Я стараюсь не думать о ней слишком часто.

Идет дождь. Мелкий. Опять какой-то звук.

Нет. Лучше все-таки выйти и проверить.

Я возвращаюсь в лес. Кажется, за мной следят. Такое у меня иногда возникает чувство. Даже мурашки по спине.

Слишком уж легко мне удалось сбежать. Трудно поверить, чтобы Совет, который из кожи вон лез, контролируя каждый мой шаг с самого рождения, устраивал для меня Освидетельствования и выпускал Уведомления, запер меня в клетке у Селии, сделал мне все эти татуировки, вдруг взял и так легко дал мне сбежать. Нет, наверняка это какой-то новый план.

Шпионили же они за мной раньше, когда я жил у бабушки и ездил в Уэльс. Тогда я этого не знал, а теперь знаю.

Та семья, которая приезжала в дом, они были похожи на фейнов, но как знать. Может, Охотники могут притворяться фейнами. И тот первый мужик, который согласился меня подвезти, он так на меня косился, да еще задавал разные вопросы. Правда, оказался вроде нормальным, раз уж отпустил меня, но я так наорал на него, что он изрядно перепугался.

Мои татуировки — это какое-то устройство для слежки. Вот единственное объяснение. Наверное, они смотрят в какой-то экран и видят на нем мигающую точку. Это я. Я такое в фильме видел. Блип… блип… блип. Вот сейчас они сидят в своем фургоне, смотрят в экран и видят, что я бегу краем поля назад, к лесу.

Укрытие у меня нормальное. В него не проникает дождь, и земля в нем всегда сухая. И найти его не так легко, оно под корнями большого дерева, у ручья.

Я часто сижу здесь.

И иногда, сидя здесь, я думаю, что никто за мной не следит и что я сбежал по-настоящему, и я говорю себе: «Я сбежал. Я свободен. Я сбежал. Я свободен».

Но свободным я себя не чувствую.

Иногда я плачу. Сам не знаю почему, но это время от времени происходит. Скажем, сижу я и смотрю на ручей, который течет по темно-коричневой грязи, а сам остается чистым, прозрачным и беззвучным, и вдруг ощущаю вкус слез. Их так много, что они уже затекли мне в рот.

Я вздремнул, и теперь, даже несмотря на одеяло и пачку газет, которые я принес из дома, меня бьет дрожь. С чего бы это? Сейчас апрель, снаружи не холодно. Я прожил почти два года в клетке, в самом сыром и промозглом закоулке Шотландии — наверняка самой холодной и промозглой страны в мире, — где видел и снег, и морозы, и метели, и вот я попадаю в это славное теплое местечко и трясусь не переставая. Да, пара бараньих шкур тут не помешала бы.

Я довольно часто вспоминаю Шотландию, думаю о своей клетке, о том, как бегал большой круг и чистил плиту на кухне, как варил кашу и копал картошку, резал и ощипывал кур. А еще я думаю о Селии и о той книге, которую она читала со мной.

Главный герой этой книги Иван Денисович, заключенный. Он отбывает в тюрьме десятилетний срок, но, даже когда срок кончится, домой его все равно не отпустят, потому что таких, как он, отправляют в ссылку. Я думал, ссылка означает, что человек должен просто покинуть свою страну, а там пусть едет куда угодно, — туда, где тепло, к примеру, на какой-нибудь остров в океане или в Америку. Но ссылка означает совсем другое: человека отправляют в какое-то другое место, и оно, разумеется, совсем не в тепле, не на солнышке и даже не в Америке. Нет, это далекое, угрюмое и холодное место, например Сибирь, где человек никого не знает и едва может выжить. То есть та же тюрьма.

А я теперь свободен. И в ссылку не хочу.

И еще мне так хочется увидеть Аррана.

Очень хочется.

Я знаю, что если я поеду к нему, то меня схватят и, может быть, причинят вред Аррану. Но я хочу его увидеть и все время думаю, что если я подкрадусь тихонько к бабушкиному дому ночью или оставлю ему где-нибудь записку, в которой назначу ему встречу, то это, может, сработает. Хотя сам знаю, что не сработает. Я знаю, что меня снова поймают и во второй раз будет даже хуже, чем в первый, и я не должен даже пытаться увидеться с Арраном — никогда, и тут же чувствую себя трусом.

Полное имя Ивана Денисовича — Иван Денисович Шухов, потрясно, хотя Денисович означает всего лишь «сын Дениса», и это все немного портит, зато показывает, что он обычный парень, такой, как все.

В России, если вы хотите поговорить с человеком, то не должны называть его только по имени, и все. Надо обращаться по имени и отчеству, например, так: «Передайте, пожалуйста, соль, Иван Денисович». А он тебе в ответ: «Многовато соли в рис кладете, Натан Маркусович».

А еще я часто думаю о Маркусе Акселевиче. Наверное, он тоже кладет в рис много соли. А еще сегодня я понял одну удивительную вещь. Мне нравится думать об отце, и я знаю, что, если бы у меня был сын, то мне нравилось бы о нем думать. Я часто думал бы о нем. Так что я знаю, что Маркус обо мне тоже думает.

В лесу хорошо и тихо, никаких собачников, да и людей-то нет вообще. Так здорово просто сидеть на месте и слушать, что происходит вокруг. Из леса доносится птичий щебет, но есть места, напоминающие глубокие «пещеры» пустоты и молчания, и мне нравится сидеть в этих пещерах.

Голова у меня здесь чистая и ясная. Никакого шума, как в клетке у Селии. Никакого шипения мобильных телефонов. Никакого треска электроприборов.

И, сидя в этих пещерах, я начинаю верить… Что я сбежал.

Сегодня я опять начал бегать. Селия была бы довольна, хотя бегаю я медленно, так что все-таки нет, довольна она не была бы. А еще я отжимаюсь. Но не дотягиваю даже до семидесяти. Понять не могу, как это я всего за несколько недель так потерял форму. Интересно, может быть, это из-за татуировок, может, это они так на меня влияют, хотя нет, скорее всего, дело просто в отсутствии еды. У меня буквально торчат ребра.

Темнеет. Еще один день подходит к концу.

Когда я был у Селии, дни летели, а годы ползли. Там я вставал с рассветом, делал физзарядку, потом работал по дому — дел всегда была масса, — потом отвечал на ее дурацкие вопросы, снова бегал, потом дрался, готовил еду, мыл посуду, запоминал имена ведьм, их Дары, даты и места, и не успевал я оглянуться, как пора было опять возвращаться в клетку. Теперь все наоборот. Часы еле тянутся, зато время, отделяющее меня от моего семнадцатилетия, убегает, как песок сквозь пальцы, а я сижу и смотрю, как оно уходит.

Как-то незаметно снова занимается рассвет. Раньше мне нравились утренние зори, но теперь каждая предвещает всего лишь еще один тягучий, зябкий день. Я только что вспомнил, что Иван начинал каждый свой день, дрожа от холода. Жаль, что у меня нет той книжки с собой. Знаю, что я все равно не смог бы сам ее прочитать, зато ее можно было бы держать в руках или засовывать под рубашку, поближе к груди.

Но одна книга у меня все-таки есть. Это алфавитный справочник, который я стащил, когда удирал из Лондона.

Отличная книга! Книга, которую даже я могу прочесть. Я смотрю на карты и все в них понимаю.

Я украл справочник, потому что знал — мне надо будет найти Боба, о котором рассказывала мне Мэри. Человека, который поможет мне найти Меркури.

И снова дождливо и пасмурно. Я смотрю телек и пью чай. То есть не то чтобы смотрю, просто он включен, а я пытаюсь анализировать звуки у себя в голове. Под черепом что-то шипит, точнее сказать я не могу. Звук не в ушах, он именно в голове, чуть впереди и справа.

Такое же шипение, только более громкое, вызывают в этом месте мобильные телефоны. Когда я жил у Селии, подобного шипения я не слышал. У нее не было мобильника. Но, когда появились Охотники, я услышал, как они шипят.

Здесь, в лесу, никто не шипит.

Только что принял душ. В ванной полно шампуня, мыла и всякой всячины. А еще там есть электробритва: настоящий кошмар, она просто отгрызает куски от моего подбородка, но я быстро заживляюсь, так что все равно ею пользуюсь.

Проверяю татуировку на шее. Никуда не делась.

Каждый день я осматриваю все свои татуировки, но они не меняются. Я содрал кожу на лодыжке и убедился, что мистер Уолленд был прав: татуировка появилась снова. Она даже просвечивала фосфоресцирующим синим сквозь корочку на ранке.

Я смотрю в зеркало и в свои глаза, и в глаза отца. Интересно, когда он смотрится в зеркало, догадывается ли он, что это и мои глаза? Я очень хочу увидеть отца — ненадолго, хоть когда-нибудь, всего-то один раз, поговорить с ним по-настоящему. Но, может быть, нам обоим будет лучше, если мы никогда не встретимся. Если он верит в то видение, значит, он не захочет встречаться со мной. Жаль, что я его не видел. Что в нем: я закалываю его Фэйрборном? Пронзаю ему сердце? Я хочу сказать моему отцу, что никогда бы этого не сделал. Не смог бы.

Мои глаза становятся совсем черными, треугольники пустоты в них почти неподвижны.

Я снова на кухне, сижу наедине с последним пакетиком чая.

Надо уходить. Надо найти Меркури и получить у нее три подарка. Времени осталось совсем мало. До моего дня рождения чуть больше двух месяцев.

А это значит, что мне придется пойти к Бобу, в то место, которое есть на карте. То есть вернуться к своей проблеме. К проблеме переулка.

Шагнув из двери здания Совета во двор, а потом очутившись в переулке, я побежал и мчался, не сбавляя темна, с приличной скоростью. Три-четыре минуты спустя я еще бежал, но все еще не в конце переулка. Ощущение было такое, как будто я бегу по конвейерной ленте, которая движется в обратную сторону и все время затягивает меня в здание Совета. Я был в панике, едва не визжал от страха, но бежать продолжал и все же добрался до того места, где переулок поворачивает. Я вцепился в угол дома так, что какая-то женщина, шедшая мимо, посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Тогда я вышел из-за угла, но продолжал держаться за стену — угол дома я выпустил из рук с невероятным трудом. Потому что знал, что мне предстояло сделать.

Так вот теперь я должен снова вернуться туда, повернуть за угол и войти в переулок. Боб, человек, которого мне надо увидеть, живет в Кобальтовом переулке. В том самом переулке.

 

Никита

Здание Совета находится слева от меня, через дорогу. Сначала я не был уверен в том, что это оно. Я ожидал увидеть готические шпили и частые переплеты на окнах, как внутри, но оно оказалось совсем другим. Снаружи это обычное офисное здание семидесятых годов: большое, прямоугольное, сложенное из темно-серых бетонных блоков, местами покрытых пятнами. Но переулок рядом с ним показывает, что это все же тот дом. А еще я обошел здание кругом и обнаружил тот самый вход, которым пользовались мы с бабушкой. Он с другой стороны, и к нему надо идти через небольшую сторожку, она все еще там. Это единственная старая часть здания, видимая снаружи.

Я долго стою в дверях и смотрю на здание. Сегодня солнечно, но эта сторона улицы в тени, тени добираются до середины фасадов зданий напротив. Все здание Совета — сплошные окна: большие и квадратные. Они расположены друг над другом рядами и отражают солнечный свет, отчего кажутся лоснящимися и черно-синими; а в нижних этажах, там, где тень, потрепанные вертикальные жалюзи раздвинуты, и на подоконниках видны чахлые растения в горшках. И ни малейшего движения внутри. Вид у здания нежилой и нелюдимый, типично офисный. При мне в него зашли лишь две женщины. Возможно, ведьмы, хотя их глаз я отсюда не разглядел.

По переулку не ходят люди, не ездят машины, не бегают собаки или кошки. Я говорил себе, что понаблюдаю за ним час-другой и все, но теперь ощущение у меня такое, будто дом следит за мной своими оконными глазами.

Меня всего трясет. С этим пора кончать, иначе можно сойти с ума.

Нет, не могу. Подошел совсем близко, но повернуть за угол не смог.

Но я это сделаю. Я должен это сделать.

Только не сейчас.

Ничего пока не происходит. Я надеялся, что тот парень, Боб, сам выйдет когда-нибудь в переулок, но он не появлялся.

Но ведь он должен же когда-нибудь выйти. Спрятаться и следить — это лучшее, что я могу сделать.

Может, у него выходной или он вообще в отпуске? Да кто его знает?

Ничего, прошел только один день. Всего одним днем меньше.

День второй.

Ладно. Вчера не вышло. Из переулка никто не выходил и никто туда не входил (включая меня). В здание Совета вошли и вышли из него несколько человек.

Но сегодня я с раннего утра на месте. Ночевал в другой подворотне в полумиле отсюда.

И вот уже успех. Несколько человек вошли в здание Совета, но, что важнее всего, по переулку проехал фургон. Фургон подъехал к воротам, они открылись, фургон въехал внутрь, ворота закрылись. С виду все совершенно нормально.

Но пешком по переулку никто не проходил. Я жду, когда покажется тот, кто мне нужен.

Все жду.

И жду.

Но люди все идут и идут мимо переулка, никто даже головы в его сторону не повернет, как будто его не существует вовсе. У поворота висит знак, означающий «тупик», в другом конце видна глухая кирпичная стена, так что вряд ли туда кто пойдет. И все равно, кажется, что для пешеходов он просто невидим.

А что если он никогда не появится? Мэри говорила мне о нем несколько лет назад. Может, он здесь больше не живет. Может, Совет уже поймал его.

И, конечно, стоит мне отвлечься, как кто-то подходит к переулку с улицы и сворачивает прямо в него. Мужчина. Боб?

Я вижу только его спину.

Он седой, тонкий, в бежевых брюках и темно-синем пиджаке, в руке у него вещевой мешок. Он идет быстро, не глядя ни на дверь слева, откуда сбежал я, ни на ворота, в которые въехал фургон, а все прямо и прямо, до конца переулка, где открывает своим ключом дверь справа. Поворачивая ручку двери и входя внутрь, он смотрит на меня. Потом исчезает.

Итак, если это Боб, то мне теперь ждать, когда он снова выйдет? А он, может быть, просидит там еще несколько дней. Мне надо его увидеть. Пора перестать быть жалким трусом. Я перехожу улицу.

Это еще что?

Какая-то девчонка идет впереди меня по переулку; она шагает быстро, вот она уже в конце проулка, стучит в дверь, входит внутрь.

Итак?

Мне сделать то же, что девчонка? Или продолжать тупо ждать?

Автомобильный сигнал. Я стою посреди дороги. Запрыгнув на тротуар, я прячусь в своей подворотне.

Неужели та девчонка тоже следила? Ей что, тоже нужна помощь или, наоборот, она его помощница, дочка… подруга?

Вот она, уже выходит. Совсем девчонка, моложе меня.

Она идет быстро, шныряет в проем между машинами на дороге, поворачивает голову вправо и смотрит на меня.

Делает мне знак подойти.

Я смотрю на переулок.

Ладно, никуда он не денется.

Обернувшись к ней, я вижу, как девчонка сворачивает за угол, и рысцой припускаю за ней.

Она ныряет в один проулок, в другой, и вот мы уже на большой улице, где полно людей и магазинов. Люди мчатся по своим делам, переговариваются, кричат, и я теряю девчонку из виду. Наверное, зашла в какой-нибудь магазин. Одежда. Телефоны. Музыка. Книги.

Я оборачиваюсь и вижу ее прямо у себя за спиной.

— Привет, — говорит она и хватает меня за руку. — Кажется, тебе давно пора что-нибудь выпить.

Она выбирает столик в глубине кофейни. Мы садимся друг против друга. Она купила два горячих шоколада и заказала добавочную порцию миниатюрных зефирок, потом отдала мне поднос и вот теперь сидит, пьет свой шоколад и смотрит на меня поверх чашки с розово-белой горкой. У нее глаза фейна: зеленые, красивые, но без искорок. Абсолютно обычные глаза. И все же в них есть что-то странное: текучесть какая-то. В них есть второй оттенок, бирюзовый; он то прячется, то появляется снова. Глаза меняют цвет, как море в тропиках.

— Ты хочешь увидеть Боба? — Она забрасывает свои длинные русые волосы за спину.

Я киваю и пытаюсь сделать глоток, но кучка зефирок мешает мне добраться до напитка. Тогда я съедаю все зефирки, просто чтобы избавиться от них.

— Я могу помочь. — Она выбирает из своей кучки розовую зефирку и, покачивая ею в воздухе, говорит:

— Как тебя зовут?

— Иван.

— Необычное имя. — Она берет вторую зефирку и добавляет: — Только, наверное, не в России.

Потом запивает горячим шоколадом.

— А я Никита.

Вряд ли.

— Ты работаешь на Боба? — спрашиваю я.

На вид ей лет четырнадцать, ну, максимум пятнадцать. В школу ходить еще должна.

— Да так, делаю для него всякую всячину. Немного того, немного этого. Поручения выполняю. Ну ты знаешь.

Вообще-то нет.

Она допивает свой шоколад, выскребает стакан ложкой. Закончив, она ставит его на стол и спрашивает:

— Хочешь печенюшку? — И уходит раньше, чем я успеваю ответить.

Возвращается она с двумя здоровыми шоколадными печеньями и протягивает одно мне. Мне приходится контролировать себя, чтобы не засунуть его в рот целиком.

— Зря ты у здания Совета ошиваешься, — говорит она.

— Я был осторожен.

— Я же тебя заметила.

Я действительно был осторожен.

— Тебе нужны солнечные очки глаза прятать. И еще не знаю, что это у тебя такое, — она показывает на мои татуированные пальцы, — но я бы на твоем месте носила перчатки.

Шею я закрыл шарфом, который взял в том доме в деревне, а вот перчаток не нашел.

Она наклоняется ко мне.

— Кобальтовый переулок защищен.

— Да, а как?

Она всплескивает руками:

— Магией, разумеется. Фейны его вообще не видят. Его видят только ведьмы.

Значит, она все же ведьма. Но глаза у нее другие.

— Если окажешься в переулке, то никогда оттуда не выйдешь, пока не начнешь смотреть на то место, куда идешь, и думать о нем. То есть по-настоящему смотреть, не отрываясь, и думать тоже по-настоящему, все время. Как войдешь, сразу смотри на дверь Боба и думай только об этой двери, тогда доберешься до нее. Когда будешь выходить, смотри на дома на улице. Вниз не смотри. Никогда не смотри вниз. Если глянешь хотя бы раз на ворота здания Совета, если подумаешь о них хотя бы раз, там и окажешься.

— Ясно… спасибо.

— Кстати, твой прикид бездомного хорошо работает. — И она улыбается, так что я не могу понять, шутит она или нет. Я еще не успеваю ответить, а она уже встает и выходит из кофейни.

В животе у меня урчит, во рту становится противно, и я вскакиваю и бегу в туалет. Там меня тошнит в раковину, я вижу мешанину из жидкости кофейного цвета и коричневой слизи, в ней плавают маленькие зефирки.

Я жду, ничего больше не происходит, и я нагибаюсь, чтобы попить воды из-под крана. Из зеркала на меня таращится бледное лицо с красными глазами и темными мешками под ними. Я изо всех сил стараюсь придать себе приличный вид, но тут могут помочь только приличная еда и вода. Я разглядываю свои старые джинсы, протертые на заду и на коленях почти до прозрачности. У рубашки дырки на рукавах и вокруг пуговиц. Футболка под ней посерела и обмахорилась у ворота.

Я выхожу из кофейни, когда меня догоняет женщина, которая работает за стойкой.

— Твоя подружка тебе оставила, — говорит она и дает мне большой бумажный пакет.

В пакете оказываются два свертка с сандвичами — один с ветчиной, другой с сыром, третий с беконом, — бутылка воды, бутылка свежего апельсинового сока и салфетка с надписью. Пять минут я трачу на то, чтобы ее разобрать.

Ивану от Никиты

 

Кобальтовый переулок

Я съел сандвич с беконом, выпил всю воду и теперь смотрю на Кобальтовый переулок. Вряд ли это так трудно. Или все-таки трудно? Все равно я должен справиться. Боб и Никита шли по узкому тротуару с правой стороны. Вдоль него тянется неухоженное одноэтажное строение с покатой черепичной крышей, единственная дверь и единственное окно которого выходят в переулок в самом конце, у противоположной стены.

Я шагаю быстро, но уверенно и ровно, как бы не спеша, и держу голову слегка повернутой в сторону от здания Совета. Мой взгляд устремлен на вход дома напротив. В голове одна мысль: «Дом Боба, дом Боба».

Я знаю, что вид у меня напряженный, и заставляю себя замедлить шаг, на всякий случай, вдруг из здания Совета кто-нибудь посмотрит? В тот же миг я чувствую, как меня словно магнитом начинает тянуть туда. Вот черт! «Дом Боба, дом Боба». Я опять не свожу глаз с его двери.

Я добрался. Слава богу.

«Дом Боба».

Стучу.

«Дом Боба. Дом Боба».

Я смотрю на дверь. Теперь я уже шепчу:

— Пожалуйста, скорее. Дом Боба. Дом Боба. — Тишина.

«Дом Боба. Дом Боба».

Я стучу опять. Громче.

— Быстрее! Ну, быстрее! Дом Боба. Дом Боба.

Что если из здания Совета сейчас выйдут охранники? Мне конец. Может, вся эта затея и есть ловушка, подстроенная Советом? И опять я чувствую, как меня начинает тащить к зданию Совета.

«ДОМ БОБА! ДОМ БОБА! Я не могу ждать так долго. Дом Боба. Дом Боба».

Дверь щелкает и приоткрывается. Больше ничего не происходит.

Я вхожу в комнату и всем телом наваливаюсь на дверь с той стороны.

— Черт возьми! Дом Боба.

— Мне придется убить тебя, если ты хотя бы глянешь на полотно. — Но в голосе совсем нет угрозы, скорее он молит о внимании.

Я оборачиваюсь и вижу неряшливую комнату. Даже воздух в ней кажется неопрятным. У дальней стены, которая совсем недалеко, настолько комната узкая, стоит деревянный стол, на нем ваза с фруктами. Рядом с ней несколько груш и яблок. Справа от меня деревянный стул, мольберт и открытая дверь, откуда раздается тот самый голос. Судя по расположению мольберта, на холсте должен быть натюрморт из яблок и груш. Я иду в ту комнату, но по дороге останавливаюсь взглянуть на неоконченную работу Хорошая картина, подробная, в лучших традициях. Холст, масло.

В соседней комнате я вижу сгорбленную спину мужчины. Он что-то помешивает в маленькой, видавшей виды кастрюльке. Пахнет томатным супом.

Я жду у порога. В комнате сыро и зябко, как в пещере. Она кажется даже меньше, чем предыдущая, но это все из-за холстов, составленных вдоль двух из четырех стен обратными сторонами наружу. Свет поступает в комнату сквозь маленькое окошко в потолке. Помещение занимают небольшой диван из черного кожзаменителя, низкий кофейный столик с пластиковым верхом на трех ножках, деревянный стул вроде того, который я уже видел в передней, ряд кухонных шкафов, покрытых пятнистой столешницей, на которой между пятен помещаются еще чайник и электроплитка с одной конфоркой. В сушке над раковиной стоят большое количество кружек и открытая банка супа.

— Я готовлю обед.

Я не отвечаю, и он поворачивается ко мне, разгибая спину и улыбаясь. Деревянную ложку он держит в воздухе, как кисточку, и с нее падает на линолеум оранжевая клякса.

— Мне бы хотелось тебя нарисовать.

Вряд ли ему удастся передать мои глаза.

Мужчина наклоняет голову.

— Может, и не удастся. Задача, конечно, не из простых.

Я молчу. Я что, сказал про глаза вслух?

— Вид у тебя такой, как будто чашка супа тебе не повредит. — Он снимает с плиты кастрюльку и вопросительно поднимает брови.

— Спасибо.

Мужчина берет с сушки две чашки, разливает по ним суп, кастрюлю отправляет в раковину. Потом протягивает мне чашку с супом и говорит:

— Крутонов, правда, нет.

И садится на диван, совсем маленький и узкий.

— Понятия не имею, что за крутоны такие.

— Куда катится мир?

Я сажусь на стул, а чашку держу в руках — грею пальцы. В комнате изрядно холодно, а суп едва теплый.

Мужчина сидит, положив ногу на ногу, и демонстрирует невероятно тощую лодыжку в просвет между мешковатой штаниной и красным носком. Он крутит ступней и пьет свой суп.

Одним глотком я почти приканчиваю свою порцию.

Ступня перестает крутиться.

— Сырость — вот главная проблема этого дома. Сюда даже в солнечный день не проникает солнце, а сырость просачивается снизу Наверное, все дело в реке. — Он прихлебывает суп, после каждого глотка поджимая губы, а потом ставит чашку на стол и говорит:

— А конфорка при последнем издыхании, от нее много не нагреешь.

Я смакую последние капли супа. Конечно, сандвич с беконом был лучше, но и это тоже хорошо. И тут я осознаю, что совсем расслабился. И понимаю, что все дело в нем. Он точно не Охотник.

— Нет, я серьезно, я бы хотел тебя нарисовать. Прямо сейчас. — Он машет рукой в мою сторону. — Как ты сидишь на простом деревянном стуле, такой молодой и голодный. Совсем, совсем молодой. И с такими глазами… — Он перестает махать рукой и подается вперед, чтобы заглянуть мне в глаза. — С такими глазами! — Он снова откидывается назад. — Может быть, когда-нибудь ты попозируешь мне. Но не сегодня, конечно. Сегодня у нас дело совсем другого рода.

Я открываю рот, чтобы ответить, но он тут же прикладывает к губам палец.

— Нет надобности.

Я улыбаюсь. Этот парень мне нравится. Я почти уверен, что его Дар — умение читать мысли — невероятно редкий и…

— Да, у меня есть кое-какие навыки, но они, как и моя живопись, в большой степени приобретенные, результат длительной практики, — скорее ремесло, чем… — Он умолкает и смотрит на меня. — Я не Сезанн. К примеру, мне приходится здорово напрягаться, чтобы выудить из каши у тебя в голове главные мысли. Тем не менее, мне ясно, зачем ты пришел. — И он постукивает себя по носу.

Я старательно формулирую мысль: «Мне надо найти Меркури».

— Вот теперь мне действительно все ясно.

«Вы можете мне помочь?»

— Я могу свести тебя со следующим в цепочке. Не более того.

Значит, прямо отсюда к Меркури не попасть. Но «у меня совсем мало времени. Всего два месяца».

— Этого хватит. Но ты должен понять, хотя, я уверен, ты и так знаешь это лучше многих. Главное для всех заинтересованных лиц — осторожность.

«Неужели он знает, кто я? Почему именно я должен знать лучше многих?»

— До меня дошли слухи, что из здания Совета сбежал пленник. Важная персона. Сын Маркуса.

— О!

— Его повсюду ищут Охотники. А они хорошо знают свое дело.

Он смотрит на меня в упор.

Я соображаю, что мысль как воробей: вылетит — не поймаешь.

— Можно посмотреть?

Я протягиваю ему руку, но он встает и выходит в соседнюю комнату. Я слышу, как там щелкает выключатель, и у меня над головой, дребезжа, оживает электрическая лампочка. Боб возвращается и садится напротив. Берет мою руку в свои. Ладони у него тонкие и прохладные; он натягивают мою кожу костлявыми пальцами так, что татуировка перекашивается.

— Вот ведь гадость, а?

Не знаю, что он имеет в виду: татуировки или Белых Ведьм.

— И тех, и других, милый, и тех, и других.

Он выпускает мою руку.

— А остальные можно посмотреть?

Я показываю.

— Так, так, так… — Боб возвращается на свой диван и снова начинает вертеть ногой. — Надо посмотреть, уж не прав ли ты и не следят ли за тобой через них. Если да, то моя песенка спета.

Он поднимает руку вверх и покачивает ладонью:

— Нет, нет. Никаких извинений… Наоборот, это я должен просить у тебя прощения, ведь нам придется кое-кого пригласить, чтобы он тоже взглянул на них. Подозреваю, что процедура будет не из приятных и не самая короткая. Человек, о котором я думаю, непосвященный.

Боб встает и относит чашки в мойку.

— Не буду, пожалуй, мыть посуду. Время дорого, надо двигать отсюда. Знаешь, мне всегда хотелось рисовать во Франции, отправиться на поиски сезанновского духа в тамошних холмах. Я ведь могу и лучше.

Да.

— Картины с собой взять?

Я пожимаю плечами.

— Ты прав, начинать лучше с чистого листа. Знаешь, мне сразу стало легче.

Он исчезает в дальней комнате и появляется снова с листком бумаги и карандашом в руках. Кладет листок на рабочий стол, наклоняется над ним и рисует. Приятно наблюдать, как он работает. Набросок выходит у него лучше, чем картина маслом.

— Спасибо. Я решил, что картинка скажет тебе больше, чем любые слова.

На картинке я стою на цыпочках и тянусь к верху какого-то шкафа вроде тех, что бывают в камерах хранения на вокзале. Там есть какая-то надпись, но я решаю не читать ее сразу. Потом разберу.

Он передает мне рисунок со словами:

— Ты ведь знаешь о том, что ты очень красивый, правда? Не дай им себя поймать.

Я смотрю на него и невольно улыбаюсь. Он напоминает мне Аррана, его мягкие серые глаза наполнены тем же серебристым светом, только лицо у Боба пепельно-серое и все в морщинах.

— Не будем вдаваться в подробности моей внешности. Да, вот еще что. Тебе же понадобятся деньги.

Тут я понимаю, что ничего не подарил Бобу.

— Ты подарил мне надежду на новую жизнь и капельку вдохновения. Ты — моя муза, но, увы, мне придется довольствоваться лишь этим беглым взглядом на тебя. Однако других куда меньше интересует эстетическая сторона жизни, больше — грубая пожива.

«Сколько это будет стоить?»

Но Боб только разводит руками и оглядывает комнату:

— Ты же видишь, я и сам в денежных делах не большой эксперт. Понятия не имею, правда.

Тут я вспоминаю про Никиту.

«Та девочка, которая помогла мне, — она ведьма?»

— Мой дорогой мальчик, надеюсь, ты понимаешь, что, если минут через двадцать после твоего ухода в мою дверь постучит какой-нибудь человек и начнет задавать вопросы о тебе, с моей стороны будет ужасно невоспитанно отвечать на них. Меньше всего мне хочется шептаться о тебе за твоей спиной, и также недопустимо проявлять подобное отсутствие такта по отношению к другому. И не важно, постучат в эту дверь через двадцать минут или через двадцать лет, мой принцип остается неизменным.

Я киваю.

«Спасибо, что послали ее мне на помощь. И за сандвичи спасибо».

— Я не просил ее кормить тебя. — Он улыбается. — Она крепкий орешек, но у нее доброе сердце.

Я улыбаюсь ему и поворачиваюсь, чтобы уйти.

Когда за мной закрывается дверь, я слышу его голос:

— Адьё, мон шер.

Я быстро шагаю по переулку, держась левой стороны и не сводя глаз с домов напротив, а про себя твержу: «Конец переулка. Конец переулка».

 

Деньги

Предупреждение Боба насчет Охотников я принимаю всерьез. Я и так знал, что меня ищут, но теперь, стоит мне увидеть человека в черном, как у меня зашкаливает адреналин. Какой-то собачник помогает мне прочитать надпись на рисунке, это оказывается «Эрлс Корт». А еще на рисунке есть человек, он сидит на лавочке и читает «Санди таймс». Собачник говорит мне, что сегодня среда, значит, у меня есть еще четыре дня, чтобы собрать как можно больше денег.

Я понятия не имею, с чего начать, но знаю, что поиски работы мне не помогут. Тут я вспоминаю Лайама, с которым когда-то был на общественных работах, и его совет насчет кражи: «Найди кого-нибудь побогаче и потупее — а таких полно — и грабь себе на здоровье».

Я у собора Святого Павла. Кругом все тихо. Те немногие люди, которых я видел, выходили из бара и шли прямиком к такси. А я караулю чуть дальше по улице.

Уже поздно, когда появляется одинокий джент — он идет осторожно и ругает отсутствующие такси. Одежда на нем нарядная, ботинки целые, и, судя по размеру его брюк на животе, о недоедании он понятия не имеет. Я плохо себе представляю, как именно это делается, но все же иду через дорогу к нему. Он делает вид, будто не замечает меня, и ускоряет шаг. Тогда я преграждаю ему дорогу, и он останавливается. Весу в нем, должно быть, раза в два больше, чем во мне, да и роста он не маленького, но он слабак, и сам это знает.

— Слушай, приятель, — говорю я ему, — мне правда не хочется причинять тебе боль, но мне нужна вся твоя наличка.

Он озирается, и я вижу, что он хочет поднять крик.

Тогда я подхожу к нему вплотную и толкаю его к стене. Он тяжелый, но, когда он ударяется спиной о кирпичи, из него как будто выходит весь воздух, как из проколотого шара.

— Я не хочу делать тебе больно, просто отдай мне все твои деньги. — Рукой ниже локтя я давлю ему на шею, прижимая его голову к стене. Он продолжает пялиться на меня.

Но вот он вытаскивает из кармана пиджака длинный узкий бумажник из черной кожи. Рука у него дрожит.

— Спасибо, — говорю я.

Я вытаскиваю из кошелька банкноты, кошелек закрываю и возвращаю владельцу и тут же сматываюсь.

Позже, свернувшись калачиком в дверях какого-то магазина, я вспоминаю того человека. Скорее всего, он лежит сейчас дома, в теплой мягкой постели, и за ним наверняка не гонятся Охотники, хотя, возможно, он и загремел на больничную койку с сердечным приступом. Я не хочу убивать людей. Мне просто нужны их деньги.

На следующий день я выясняю, где находится вокзал Эрлс Корт. Я не сразу нахожу нужную мне платформу и то место на ней, которое нарисовал Боб, но в конце концов и скамья, и камера хранения, и вывеска оказываются там, где надо. Через три дня надо будет просто прийти и забрать со шкафчика в камере хранения то, что на нем будет лежать. Я подхожу и провожу по нему ладонью, но там ничего нет, одна сажа.

А теперь пора ограбить какого-нибудь богатенького, здоровенького молодца.

Лайаму определенно надо в Лондон. Ему тут понравится. Город просто кишит глупыми богачами. Мало кто из них оказывает сопротивление, лишь один пробует меня ударить, но его попытка заканчивается, не успев начаться.

Я купил костюм и подстригся, как все фейны, чтобы не выделяться. Но на Канареечной Пристани по субботам мертвый сезон, и я этому рад, ведь красть у этих парней — все равно что отнимать игрушки у ребятишек, до того они безнадежны. Я и так уже насобирал больше трех тысяч, и совесть у меня относительно чиста, хотя я обнаружил, что делать что-то исключительно ради денег — не такая уж приятная штука.

В воскресенье я спускаюсь в метро, приезжаю на станцию «Эрлс Корт» и первым делом обхожу вокзал в поисках Охотников. Никто на меня даже не смотрит: все либо глядят в пространство перед собой, либо уставились в свои телефоны. Я дохожу до конца платформы, потом сворачиваю к камере хранения и ощупываю верх шкафчика.

Там лежит бумажный листок. Кончиками пальцев я подтягиваю его к себе, незаметно опускаю в карман и, не сбавляя шага, ухожу.

В кафе я знакомлюсь с одной женщиной. Она читает мне инструкции. Они похожи на те, которые давала мне Мэри, только не такие подробные. Речь в них идет про четверг.

 

Джим и Трев

Часть первая

Инструкции я выполняю неукоснительно. Они приводят меня на окраину Лондона, к безобразному новому дому в длинном ряду других таких же безобразных домов. И вот я уже стою в чьей-то передней. Там темно. На ступеньках сидит Джим. Если Боб показался мне художником, едва сводящим концы с концами, то Джим, Белый Колдун самых слабых способностей, похож на едва сводящего концы с концами преступника. Зато он точно не Охотник.

Дом принадлежит фейнам, которые, как заверил меня Джим, «ни во что ваще не врубаются». Дверь из передней ведет прямо в гостиную, дальше — кухня. В одном углу комнаты лестница, на стене висит плоский телевизор, но почему-то нет ни одного стула. Джим задернул шторы, и сразу стало нечем дышать. Пахнет чесноком и луком, кажется, от Джима.

Джим не сказал мне о том, как попасть к Меркури, зато он долго талдычил, как важно иметь хороший паспорт, и о том, что паспортов нужно два, и что все его паспорта качественные, потому что они натуральные, и так далее, и тому подобное…

Он вытирает нос тыльной стороной ладони и тут же глотает изрядное количество соплей.

— Чтобы сделать такой паспорт, времени, умения, да и вообще всего надо больше, чем на пошив заказного костюма. Зато с таким паспортом ты через любой контроль пройдешь спокойно. Такой паспорт может спасти тебе жизнь.

Никакой паспорт мне не нужен. Все, что мне нужно, — это указания, как попасть к Меркури. Но я решаю, что ссориться с ним не стоит.

— Что ж, наверное, ты прав, Джим.

— Ты еще увидишь, как я прав, Иван. Увидишь.

— Значит, две тысячи за паспорт и за указание дороги к Меркури.

— Нет, Иван, извини, если я был неточен. Все вместе будет стоить три тысячи фунтов. — И он опять вытирает нос, на этот раз ладонью.

— Слушай, ты же сказал, тысяча за паспорт.

— Ох, Иван, ты, я вижу, в этом деле новичок? Дай я тебе все объясню. С иностранцами всегда проблема. Британский паспорт я тебе за тысячу сделаю, но всегда лучше иметь еще один, какой-нибудь заграничный. Можно штатовский, но я отдаю предпочтение новозеландским. У многих сейчас зуб на янки, у одних из-за того, у других из-за этого, а вот на киви никто зла не держит. Ну разве что овцы… — И он шмыгает носом и глотает. — Но импортные, конечно, дороже.

Я не знаю, что сказать. Понятия не имею: тысяча фунтов за паспорт — хорошая цена или нет. По мне так это много. А уж две тысячи — просто сумасшествие.

— Меркури наверняка захочет, чтобы ты соблюдал осторожность. Она любит, когда люди делают для этого все, что могут.

А еще я понятия не имею о том, знает ли он вообще что-нибудь о Меркури, но…

— Ладно. Когда?

— Отлично, Иван. Приятно иметь с тобой дело. Очень приятно.

— Когда?

— Ладно, сынок. Знаю, тебе не терпится. Двух недель должно хватить, однако набавим еще одну, на всякий случай.

— Тогда пусть будут две недели, один паспорт и тысяча фунтов.

— Две недели, два паспорта, три тысячи.

Я киваю и отодвигаюсь от него подальше.

— Блеск… Половину вперед, разумеется.

Мне надоедает с ним спорить, поэтому я достаю три скатки из пяти купюр по сотне фунтов. Я видел такое в кино, и теперь рад, что сам так сделал. Вся эта история с Джимом вообще сильно смахивает на дешевый гангстерский фильм.

— Через две недели там же заберешь другие инструкции, сделаешь все, как в них будет сказано. Встретимся в другом месте. Никогда не пользуйся одним местом дважды. Ты принесешь деньги, и т. д. и т. п.

— Инструкции — часть заклинания, Джим?

— Какого еще заклинания?

— Инструкции о том, как добраться до места встречи. Они защищены заклинанием от Охотников?

Джим улыбается.

— Не-а. Но я всегда наблюдаю за клиентами, когда те ждут автобуса или поезда и, если замечаю Охотника, сразу делаю ноги.

— А.

— Инструкции — это просто указания, как проехать и пройти. Чтобы клиент не заблудился. Ты не поверишь, сколько вокруг тупых людей.

Джим подходит к двери и щелкает выключателем.

— А, чтоб тебе! — Мы оба щуримся и прикрываем глаза от яркого света. — Надо тебя сфоткать.

Пока он занимается этим, я гадаю, какой у него Дар. Вообще-то спрашивать об этом неприлично, но это же Джим, и я задаю вопрос.

Он отвечает:

— Обычный. Зельеварение. Терпеть эту дрянь не могу.

И продолжает:

— А еще я думал… все думали, что у меня будет сильный Дар. С самого детства у меня был один редкий талант, и моя мать, да благословит Господь ее душу, всегда говорила: «Мой сын, у него будет сильный Дар». Понимаешь, я уже лет с трех отличал ведьм от фейнов. Никогда не ошибался, а это редкость.

— Да. Редкость, верно. А как ты это делаешь, Джим?

— Ты вряд ли поверишь, но все дело в глазах… я вижу маленькие серебристые искорки в глазах у Белых Ведьм.

От удивления я, наверное, раскрыл рот.

— Ну вот, ты мне не веришь, так?

— Да нет, Джим, я просто… удивлен. А какие они, эти искорки?

— Ну, такие, совсем особенные, ни на что непохожие. Как тоненькие серебряные пластинки, и все время двигаются то вверх, то вниз, знаешь, как искусственный снег в таких шариках. Вот так.

— А в своих глазах, когда смотришь в зеркало, ты их видишь?

— Да. А как же.

— Потрясающе.

— Ага. И очень красиво. У ведьм красивые глаза.

— А что ты видишь в моих глазах, Джим?

— Ну, в твоих… у тебя интересные глаза, конечно.

— Ты видишь в них серебристые искры?

— Иван, ну, если честно, то они не столько серебристые…

Я сажусь на пол и прислоняюсь к стене.

— У всех Белых Ведьм в глазах серебристые искры?

— У тех, которых я видел, у всех.

— А Черных Ведьм ты когда-нибудь встречал?

— Редко. У них глаза другие. — Он встревожен. — Не серебристые.

— Такие, как у меня?

— Нет. У тебя уникальные глаза, Иван.

«И у моего отца такие же».

Джим громко шмыгает носом и садится со мной рядом.

— А еще я различаю по глазам полукровок.

— Да? — Я никогда в жизни не видел полукровок, наполовину ведьм, наполовину фейнов. Ведьмы таких презирают.

— У них глаза тоже очень красивые. Странные такие… как будто вода течет.

Тут раздается стук в дверь, я вскакиваю и встаю так, чтобы оказаться за ней, когда она откроется, и гляжу на Джима. Тот улыбается.

— Все в порядке, Иван, все нормально. Это просто Трев. — Джим смотрит на часы. — Опаздывает. Он всегда опаздывает, Трев-то.

— Кто такой Трев? — шепотом спрашиваю я.

Джим встает, потягивается и идет к двери.

— Трев — это мозг. У него золотые руки, у Трева… — тут Джим опускает голос до шепота, — магии нет, а руки золотые. Он посмотрит твои татуировки.

Трев выглядит как эксперт, только непонятно в чем. Он очень высокий, с лысой макушкой и жидкими седыми волосами, которые начинаются вровень с верхними кончиками его ушей и спускаются до плеч. На нем потрепанный, затертый до блеска коричневый костюм, толстая бежевая рубашка и вязаный жилет цвета ржавчины. Трев невыразителен во всех смыслах. Когда он идет, кажется, будто он не шевелит ни руками, ни ногами, а его тело само парит над землей. Когда он говорит «Привет, Джим», его голос ровен и лишен интонации. Ко мне он вообще не проявляет никакого интереса, даже в лицо мне почти не глядит, и это хорошо. Зато первый же взгляд на мои татуировки возвращает его к жизни.

— Придется мне взять образцы, — говорит он, разглядывая меня, оттягивая мне кожу сначала на шее, потом на руке, потом наклоняется к ноге. — И кожи, и кости.

— Кости?

— С лодыжки возьму.

— Как?

Трев не отвечает, но опускается на пол и, стоя на коленях, открывает свой видавший виды черный кожаный портфель. Он похож на те, с какими раньше ходили врачи.

Я замечаю, как ухмыляется Джим.

— Вы врач, Трев? — спрашиваю я.

Но Трев не отвечает, может быть, не слышит. Джим, давясь от смеха, смачно шмыгает носом.

Трев достает из портфеля пластиковый пакет, с треском его раскрывает и стелет на пол синюю хирургическую клеенку. Затем оттуда появляется скальпель, он тоже в запаянном пластиковом пакете, который поспешно вскрывается и отбрасывается в угол. Скоро на скатерти оказывается целый арсенал сверкающих хирургических инструментов, среди которых меня особенно тревожит небольшая пила.

Тут Джим начинает подскакивать от восторга.

Трев подкладывает другую клеенку под мою ногу и, протирая мне лодыжку тампоном, говорит:

— Лучше, если я не буду пользоваться анестезией.

— Что?

— Она хороша в тех случаях, когда пациент слишком дергается. Ты-то, надеюсь, можешь посидеть тихо?

— Может быть, и нет. — Мой голос становится писклявым.

— Стыд какой. — Он снова ныряет в свой портфель и достает оттуда шприц и какую-то прозрачную жидкость. — Мне надо взять для анализа образцы кожи, мышечной ткани и кости. Присутствие в них анестетика может повлиять на результаты.

Я, конечно, не знаю, но, может, он просто все придумывает для того, чтобы повеселить Джима.

Джим напряженно ждет.

— Ладно. Я потерплю. — А сам думаю, интересно, до каких пор.

— Джим может помочь…

— Нет, не надо. — Не хочу, чтобы он касался меня своими сопливыми пальцами. Лучше уж пила.

— Не заживляй рану, пока я не скажу «готово». Я скоро.

Надо отдать Треву должное, он и правда не копается.

Я терплю. Сижу неподвижно и слежу за тем, что происходит. И еще я не издаю ни звука, ни вздоха, ни стона, хотя у меня свело челюсти и заломило зубы, так сильно я их стиснул. В итоге пот с меня льет ручьем.

Джим наблюдает за тем, как я заживляюсь, и восклицает:

— Черт побери! Как быстро!

Потом Трев спрашивает меня о том, как наносились татуировки, и, пока я рассказываю, он ловко защелкивает крышки на четырех крошечных круглых контейнерах с образцами кожи, крови, мышечной ткани и кости. Потом он ставит контейнеры один на другой и обтягивает их эластичной резиновой лентой, чтобы не рассыпались. Аккуратно помещает их в угол портфеля. Потом он берет запачканную кровью клеенку с инструментами, сворачивает ее в один большой ком, велит Джиму подержать крышку мусорного ведра и запихивает их в него, после чего сворачивает клеенку, которая была у меня под ногой, и отправляет туда же.

Потом он глядит на мою лодыжку и кивает.

— Я вырезал ноль, но он уже начинает проявляться на корочке поверх ранки. Очень умно. Тот, кто это сделал, очень умен. Я поснимаю немного. — Он достает телефон и начинает щелкать.

— Интересные шрамы, — говорит он, глядя на мою руку. — Кислота?

— Вы же татуировками занимаетесь, — говорю я ему.

— Профессиональный интерес.

— Когда будут готовы результаты?

Трев смотрит на меня абсолютно безразличным взглядом.

— Надо будет проанализировать химикаты в составе татуировки. Само по себе это просто, но тут в дело замешана магия, она все в тысячу раз усложняет.

— Когда вы узнаете, следят за мной или нет?

Трев не отвечает. Он щелкает замком портфеля и встает, чтобы идти. Джиму он говорит:

— Маловероятно, чтобы эти татуировки вообще использовались для слежения. — С этими словами Трев берет свой портфель и выходит из комнаты.

Джим закрывает за ним дверь.

— Никакого понятия о приличиях. Слишком умен для них. Но все равно, мог бы хоть вид сделать. — Он шмыгает носом, глотает и продолжает. — А еще он никогда не торопится. Никогда. Я расскажу тебе, что он нарыл, когда увидимся через две недели.

— Он ничего не сказал про деньги.

— Главный недостаток старины Трева. Думает, что он выше всего этого. А есть-то ему надо? Как всем.

— Судя по всему, его услуги стоят недешево.

— Он эксперт в своем деле, Иван. Эксперты дешевыми не бывают. Эксперты по паспортам, эксперты по татуировкам, эксперты хоть в чем стоят денег. У него почасовая оплата. Я тебе скажу, где он будет, когда мы в следующий раз встретимся.

 

Джим и Трев

Часть вторая

Рано утром недели через две после той встречи мы с Джимом сидим в раздевалке теннисного клуба в какой-то деревне. Не знаю, откуда там такой запах — от Джима или раздевалка воняет сама по себе, — но сомневаюсь, чтобы члены клуба стали его терпеть.

— Ты выглядишь куда лучше, Иван. Округлился в щеках. В прошлый раз ты был сущий доходяга. — Говоря со мной, он то и дело поглядывает на дверь за моей спиной.

— Какая-то проблема, Джим?

— Не должно быть. Не должно. Ты ведь следовал инструкциям?

— Конечно.

— Мурашки у меня по спине от этого места. Давай сделаем все по-быстрому, а?

Я беру паспорта и просматриваю их. Кажется, они в полном порядке. Имена и даты рождения в каждом паспорте разные, но и там, и там мне восемнадцать лет, что вполне похоже на правду.

— Ну, значит, все, — говорит Джим, заканчивая пересчитывать деньги. Он кладет их в карман куртки, а я хватаю его за руку.

— Как добраться до Меркури, пожалуйста, Джим.

Джим грустно качает головой, но профессиональная улыбка не сходит у него с лица.

— Иван, дорогой ты мой, мне очень жаль, но я не могу тебе ничего сказать, пока мы не получим результаты от Трева. Если бы не это, я бы тебе помог с огромным удовольствием.

— А как дела у Трева?

— О, у Трева отлично, просто отлично. Я заходил к нему на днях, так он просто кайф ловит. Головоломка, говорит. Большая жирная головоломка.

— И как скоро ключ к большой жирной головоломке будет у него в руках?

— Он пока не знает. Он вообще со мной почти не говорил. Молчун он, наш Трев. Правда, сказал, что как-нибудь во вторник, часиков в десять утра, оставит инструкции в обычном месте. Так что приходи туда каждый вторник и проверяй.

— Ну, судя по размерам головоломки, это случится еще не в этот вторник.

— Как знать, Иван, как знать. Наш Трев, он же гений. Может быть, он уже сейчас кричит «Эврика!». Ты просто захаживай туда по вторникам и как-нибудь найдешь то, что тебе нужно.

— А деньги?

Лицо Джима становится таким кислым, что даже уголки его рта опускаются вниз и мешают ему говорить, но уже через несколько секунд он встряхивается и продолжает:

— Он сказал, что будет говорить об этом с тобой и только с тобой. — Пальцами Джим сморкает нос и тут же вытирает их прямо об штаны.

* * *

В первую неделю я ничего не ожидаю найти на шкафчике в камере хранения. Денег у меня накопилось прилично, так что воровать я больше не хочу. Я покупаю себе новую одежду и обувь. Продолжаю тренировки. Сотню отжиманий делаю легко. Но мне нужно уезжать из этого города. Охотников я пока не видел, подворотни меняю каждую ночь, но все равно я всегда на нервах. Я решаю, что если в ближайший вторник опять ничего не найду, то поеду на неделю в Шотландию или в Уэльс — в общем, куда-нибудь подальше, а вернусь в понедельник.

Но в следующий вторник я нахожу на вокзале конверт. Назад я иду медленно, озираясь. Какой-то малыш лет пяти держит за руку мать и смотрит на меня во все глаза. Я застываю на месте, оглядываюсь — он все еще смотрит. Смотрит и смотрит. Не знаю почему, но мне становится страшно, и я бросаюсь бежать.

Слишком уж я расслабился в последнее время. Но если даже за мной не следят — а я уже начал думать, что это так, — то искать-то меня наверняка ищут. Вдруг им повезет, и они просто увидят меня на улице. Они меня недооценили, и я сбежал, но я не должен допускать такую же ошибку. Как сказала Мэри: «В названии вся суть».

В конверте оказывается билет на поезд и записка. С небольшой посторонней помощью я узнаю, что билет на завтра, на шесть утра, и два с небольшим часа спустя поезд доставит меня в Ливерпуль. У меня будет полно времени, чтобы найти место встречи, указанное в записке:

11 часов 42, Милл Хилл-Лейн.

Ливерпуль — это город, где ведьм почти нет, а все из-за местных банд, которые терпеть их не могут и гонят отовсюду. Бабушка говорила мне, что Белые Ведьмы стараются туда не попадать, потому что у них со скаузами-фейнами есть негласная договоренность: скаузы не трогают ведьм, а те не показываются в Ливерпуле.

Я говорю себе, что это хороший план. Джим заботится обо мне, он посылает меня туда, где нет ни Охотников, ни ведьм, но ближе к вечеру у меня начинается мандраж, и я не могу усидеть на месте. Мне кажется, что произошел какой-то сбой. Джим ничего о билетах не говорил. Речь шла только об инструкциях.

Я возвращаюсь в Кобальтовый переулок. Наверное, Боб уже несколько недель как уехал — по крайней мере, я надеюсь на это, — но все же зачем-то иду проверить. Если билет возник из-за того, что Охотники взяли след Боба — или хуже, если его уже схватили, — то я хочу об этом знать.

Еще не дойдя до своего прежнего наблюдательного пункта напротив здания Совета, я замечаю в переулке какую-то возню и медленно прохожу мимо по другой стороне улицы. У двери Боба стоит большой белый фургон, а за ним другой автомобиль — фургон почти заслоняет его, так что я плохо его вижу, но мне кажется, что это тот самый джип четыре на четыре, который приезжал за мной в Шотландию. Я бросаю в переулок последний взгляд и вижу человека, который выходит из дома Боба. Этот человек Клей.

В ту ночь я не сплю. На вокзал я прихожу за минуту до отправления поезда и нахожу свое место.

Поезд отправляется рано, поэтому вагон на большую половину пуст. Каждому, кто проходит мимо, я стараюсь заглянуть в глаза. Охотников не видно.

Я устал как собака и в дороге дремлю. Вдруг поезд дергается, и я слышу объявление: мы прибываем в Ливерпуль.

Время одиннадцать пятнадцать, и Милл Хилл-Лейн с каждой минутой выглядит все более и более неприветливой. Народу на улице нет совсем. Сорок второй номер представляет собой заброшенное строение в ряду таких же заброшенных домов. Разбитые стекла и граффити на стенах в этом районе, похоже, норма жизни, но в номере сорок втором все относительно цело: пол голый, но стекло разбито лишь в одном окне — в том, через которое в дом пробрался я.

Свой рюкзак я спрятал на задворках в полумиле отсюда. Паспорта и деньги лежат у меня в боковом кармане куртки, под молнией. Я в арафатке и черных очках, хотя на улице пасмурно. Перчатки без пальцев удобнее обычных, зато они прячут только татуировку на руке и шрам на запястье, другая татуировка, на пальце, остается на виду, и я заклеиваю ее пластырем.

Я твержу себе, что при первых же признаках чего-нибудь странного я развернусь и уйду. Но я себя обманываю; все и так очень странно, а мне надо повидать Трева.

Я стою у окна на втором этаже дома и смотрю на улицу, когда вдалеке из-за угла выходит Трев и деловито идет по направлению к дому, в руке у него обычный магазинный пакет. Я слегка отхожу от окна, останавливаюсь и начинаю ждать. В другом конце улицы появляется подросток на велике, он останавливается и тоже следит за Тревом.

Я спускаюсь на первый этаж и, как только Трев подходит к двери, буквально втягиваю его внутрь и говорю, что он выбрал не лучшее место для встречи.

— Обычно этим занимается Джим. Это у него хорошо получается. — Трев подходит к окну, смотрит сначала на улицу, потом снова на меня. — Джима нет.

— Нет? Как нет?

— Уехал, кажется, за границу… надеюсь. Не думаю, чтобы Совет его поймал, но на нас он насел крепко. Вот почему я переехал сюда. Джим говорил мне, что даже Охотники не любят здесь бывать.

Я не говорю ему о том, что видел Клея у Боба, но спрашиваю:

— А вы тоже уедете за границу, Трев?

Он пробует улыбнуться, но, когда он похлопывает себя по карману, его лицо перекашивается в болезненной ухмылке.

— Билеты уже взял, вечером улетаю.

— Отлично. А как же я?

— Ах да, хорошо, что ты спросил. Татуировка на твоем мизинце — ключ. Я еще когда их увидел, сразу понял, что они задумали. Понимаешь, три крохотные татуировки отражают другие три татуировки на твоем теле. Та, которая возле ногтя, отражает татуировку на шее, средняя — ту, что на руке, а нижняя — на лодыжке. Они планировали создать что-то вроде колдовской бутылки.

Я гляжу на свой мизинец.

— Колдовские бутылки очень трудно контролировать. По-моему, они работают над какой-то усложненной версией. Чрезвычайно усложненной. Они не собирались брать у тебя кровь, кожу или волосы, они хотели отрезать мизинец и использовать его. Наверное, они планировали разрезать его на части и разложить по трем бутылкам. Татуировки на твоем мизинце отражают остальные, те, что они нанесли на твое тело в других местах. Сделав что-нибудь с одной частью твоего мизинца, они влияли бы на тебя, заставляя чувствовать боль в шее, ноге или руке.

— Чтобы заставить меня сделать то, что они хотят?

— Вот это-то и не давало мне покоя. Я не был уверен в том, как это должно работать. Причинить тебе такую боль, чтобы ты согласился на что угодно?

— Согласился или умер.

— Согласился или стал страдать. Страдание ведь их специальность.

— Но они могли бы воспользоваться этим, чтобы убить меня?

— Ну, в принципе, да.

Я срываю с мизинца пластырь и разглядываю свои татуировки. Они сквозные, все проникают в кость. Я беру нож и тыкаю им в татуировку у ногтя, чтобы посмотреть, почувствую ли я что-нибудь в шее.

— Ну что? — спрашивает Трев.

Я трясу головой.

— Нет, тут нужны бутылка и правильное заклинание.

— Когда они могли бы его отрезать?

— Думаю, сначала они убедились бы, что татуировки проникли вглубь и хорошо зажили. На это ушло бы несколько дней, но не больше недели. Потом они устроили бы проверку. И если бы что-то не сработало, так ведь у тебя есть еще девять пальцев.

— Они и сейчас могут это сделать? Ну, отрубить мне палец, если поймают?

— О да. Татуировки же вечные. И вечно будут проблемой. Их нельзя удалить.

— Я думал, это клеймо или устройство для слежки.

— Нет, слежка тут ни при чем, — говорит Трев. — А вот клеймо — да, похоже. По-моему, татуировка выдаст тебя, когда ты кем-то станешь… ну, если у тебя будет Дар трансформации, то татуировки все равно будут на тебе.

— И убрать их нельзя никак?

— Можно, конечно, отрезать палец, руку или даже ногу, но вот с шеей ничего не поделаешь.

На улице кричат. Фейны.

Трев бросает взгляд в окно, вытаскивает из кармана полоску бумаги и сует ее мне.

— Здесь написано, как добраться до Меркури.

Я запихиваю бумажку поглубже в карман и говорю:

— Спасибо вам, Трев. За все спасибо.

Трев протягивает мне свой пакет и говорит:

— Здесь образцы твоей кости и кожи. Их надо уничтожить. Сжечь. Если Совет доберется до них, то могут воспользоваться ими для изготовления колдовской бутылки. Приблизительной, конечно… но все же.

Я заглядываю в пакет. В нем пластмассовые баночки с капельками крови внутри.

Он добавляет:

— Чтобы уж наверняка. Чтобы не волноваться. Чтобы никто… что у меня ничего твоего нет.

Я решил, что он волнуется из-за моего отца.

На втором этаже со звоном вылетает стекло.

Мы падаем на пол и застываем.

Снова звон стекла… но теперь дальше, в другом доме. Крики.

Я выглядываю в окно.

— Черт! — Я пригибаюсь и говорю Треву: — Охотники.

Потом снова выглядываю наружу. По улице идет Охотница, за ней — трое фейнов, они швыряют в нее камнями. Но ей, похоже, все равно. Обычно они работают парами, так что вторая должна быть где-то неподалеку, может быть, за домом.

Я снова пригибаюсь и говорю:

— Пора сматываться.

Мы бежим в заднюю часть дома. Дверь черного хода закрыта и заперта на засов. Он не подается. Локтем я выдавливаю еще одно стекло, ударами ноги выбиваю из рамы осколки, и мы выбираемся наружу. Добежав до забора, я подсаживаю Трева через калитку, которая тоже забита гвоздями, а потом перелезаю через нее сам, сначала чуть-чуть высовывая голову и оглядываясь по сторонам.

Никого. Все чисто.

Мы бежим.

Через несколько улиц мы переходим на шаг, но я продолжаю оглядываться.

Трева, кажется, вот-вот стошнит. Он так напуган, что не может даже сообразить, сколько я ему должен, поэтому я просто запихиваю большую часть своих денег ему в карман и говорю:

— Спасибо, Трев. Если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится… то есть… ну, вы поняли…

Мы пожимаем друг другу руки, и он уходит в одну сторону, а я поворачиваю в другую.

Я сую руку в карман и проверяю клочок бумаги. Он там.

Тут я понимаю, что потерял пластиковый пакет.

Поверить не могу, что я свалял такого дурака, но это так. Хотя вряд ли я его просто уронил. Скорее всего, поставил на землю, когда подсаживал Трева через калитку.

 

Охотницы

Можно, конечно, уйти и без пакета, понадеяться, что его примут за мусор, но… Врага нельзя недооценивать. Если Белые Ведьмы заполучат этот пакет и то, что в нем — фрагменты меня, то им не нужен будет мой палец; они сделают колдовскую бутылку из моей кожи, крови и кости.

Я поворачиваю назад, к дому. Пакета нет ни в переулке, ни во дворе, ни в самом доме. Но и Охотниц тоже нет, ни следа. Вот черт!

Из окна гостиной мне хорошо видна вся улица. Она пуста. Я сажусь на пол и начинаю обдумывать следующий ход.

Охотники вышли сначала на Боба, потом на Джима с Тревом, но за мной по-прежнему не следят. Знай они, что я здесь, Охотниц было бы не две, а двадцать две. О том, что в пакете, они, возможно, не догадываются, но, вполне вероятно, видели его в руках у Трева.

Снаружи кто-то кричит. Я подползаю к окну, высовываюсь посмотреть и тут же пригибаюсь снова, чтобы успокоить дыхание и надеть на голову платок. Охотница вернулась, а с ней и эскорт из фейнов, кидающих в нее камнями. В руках у Охотницы пластиковый пакет. Наверное, все еще ищет Трева.

Я быстро поднимаюсь на второй этаж, чтобы рассмотреть Охотницу оттуда. Она высокая, стройная и теперь наклонилась, чтобы подобрать с земли камни.

— Подружка твоя?

Я оборачиваюсь.

У задней стены стоит девчонка-подросток в куртке с капюшоном.

— Не моя, но подружка у нее есть. Она не одна. С ней должен быть…

— Она там, сзади. Ее я уже видела. — Девчонка складывает руки на груди и рассматривает меня с головы до ног. — Я думала, ты с ними, но ты какой-то не такой. Ты кто?

— Другой.

— Они мне не нравятся и ты тоже.

Крики прекратились, и я возвращаюсь к окну. На земле лежит фейн, то ли без сознания, то ли мертвый. Девчонка в капюшоне стоит рядом со мной и тоже смотрит в окно.

— Она здесь из-за тебя?

Я смотрю на Охотницу. Она стоит спиной к стене дома напротив и свистит — условный знак партнеру.

— Нет. — Технически так оно и есть, и я все еще надеюсь, что они ищут Трева. — Слушай, я сейчас уйду… скоро. Мне только надо забрать вон тот пакет.

— Так они здесь все же из-за тебя? Может, выдать тебя им?

Я слежу за Охотницей и ухмыляюсь, но на девчонку не смотрю.

— Попробуй.

Появляется другая Охотница, в воздух взлетают еще камни.

Я качаю головой.

— Нет, камнями их не прогонишь.

— Мой брат уже идет сюда. У него пистолет.

— У них тоже.

Парнишка-фейн лежит на асфальте и не двигается.

— Как думаешь, может, твоему другу «скорую» вызвать?

— Если бы я считала, что она появится, давно бы уже вызвала.

Появляются еще двое фейнов, но близко к Охотницам подходить боятся, держатся на расстоянии. Охотницы стоят рядом с парнем, который лежит на земле. Вид у них встревоженный. Повышенное внимание фейнов им совсем некстати. Если кто-нибудь достанет сейчас телефон и попробует их заснять, они сбегут. А я не могу допустить, чтобы они удрали с моими частями.

Туго обмотав платком голову, я спускаюсь вниз и через несколько секунд уже выхожу из дома. Направляясь к Охотницам, я подбираю с земли два здоровых осколка кирпича. Охотницы стоят возле поверженного фейна. Надеюсь, я сойду за его взбешенного друга.

— Что вы сделали с моим корешем? — И я добавляю пару бранных слов.

Охотницы стоят неподвижно и смотрят на меня так, словно не верят, что я что-нибудь им сделаю. Но я все приближаюсь. Та, что подальше, вытаскивает пистолет и кричит:

— Стой! — А я набираю скорость.

Нашла чем меня остановить.

Я ударяю первую кирпичом в лицо, а потом прикрываюсь ею, как щитом, и бросаюсь на вторую.

Выстрел, другой, но тут я ногой выбиваю из ее руки пистолет, и он отлетает на середину дороги. Первая Охотница, вырубленная моим кирпичом, тоже лежит на земле. Я встаю в стойку. Вторая Охотница тоже, в ее руке сверкает нож.

Только теперь я впервые оцениваю Селию по заслугам. Эта Охотница напротив — отличный боец, но мне она кажется медлительной и неуклюжей, и я легко угадываю каждый ее следующий шаг. Уже на втором она остается без ножа.

Я не закалываю ее, просто ломаю ей обе руки, как меня учила Селия. Она лежит на земле, мое колено упирается ей в шею, и я легко могу сломать и ее. Я хватаю ее за волосы и поворачиваю к себе лицом. Ненавижу Охотников. Я часто дышу, но ее волосы в моей руке такие шелковистые, и я никого не хочу убивать.

— Хорошо двигаешься! — Девчонка в капюшоне стоит с пакетом в одной руке и с пистолетом в другой. Пистолет направлен на меня.

Я встаю и поднимаю руки, как будто сдаюсь. Вокруг одни фейны, и вид у них недружелюбный.

— Они ваши. — Я толкаю лежащую у моих ног Охотницу носком ботинка в ребра, потом смотрю на первую: она еще без сознания.

Двое фейнов нагнулись над парнишкой, тот сидит на дороге, на лбу у него порез. Вокруг меня еще семь фейнов разного возраста: от тощего подростка до двух совершеннолетних татуированных громил. Еще один спешит к ним с двумя белыми бультерьерами — псы так и рвутся с поводка. Наверное, брат той девчонки тоже не заставит себя ждать.

— Это мое. — Я киваю на пластиковый мешок.

Помешкав, она протягивает его мне.

— Тебе незачем быть здесь и незачем возвращаться.

Я беру пакет со словами:

— Теперь незачем.

Интересно, что будет с Охотницами? Но это уж фейнам решать. Я проталкиваюсь мимо членов банды, которые окружили меня плотным кольцом. И ухожу в другую сторону от паренька с собаками, сначала шагом, а потом рысцой.

Я снова перехожу на шаг, только когда оказываюсь на вокзале Ливерпуля. Там я оставил Никиту.

 

Арран

Никита следила за домом Боба, пока там был Клей. Она заметила меня и пошла за мной. Я не видел ее до тех пор, пока она не подошла и не встала прямо передо мной. Тогда я угостил ее горячим шоколадом.

По-настоящему Никиту зовут Эллен. Глаза у нее удивительные, они как море, прозрачное бирюзовое море, в глубине которого видны синие и зеленые течения. Эллен полукровка. Ее мать была Белой Ведьмой, а ее отец — фейн. С тех пор как ее мать умерла, Эллен изгнали из общины ведьм и, можно сказать, подвергли остракизму. Ее ближайшая родственница по материнской линии — бабушка — притворяется, будто Эллен вообще не существует. Эллен живет со своим отцом в Лондоне и, по ее словам, «половину времени ходит в школу». Еще она говорит, что ей уже шестнадцать, но это вряд ли, выглядит она куда моложе.

Она рассказала мне, что Джим уже уехал во Францию и она хотела поехать с ним, но он не взял ее. Я немного рассказываю ей о себе. И еще об Арране, о Деборе, о бабушке и Анне-Лизе. Она соглашается передать от меня сообщение Аррану.

Эллен ждет меня, как мы и договорились. Пока я ходил на встречу с Тревом, она порылась в Интернете в поисках информации об Арране. Нашлось немного, на сайте его старой школы сохранилась небольшая заметка о том, что он выиграл премию и поступил в Кембридж изучать медицину. Мы садимся в первый поезд, который идет туда из Ливерпуля. Когда мы приезжаем в Кембридж, уже поздно, и я говорю Эллен, чтобы она устроилась на ночь в каком-нибудь Би энд Би. Она выглядит расстроенной, когда понимает, что я буду спать на улице, но у Эллен есть одна замечательная черта: она быстро понимает, что есть споры, которых ей никогда не выиграть.

Утром мы встречаемся в девять. Хозяйка Би энд Би, где Эллен провела ночь, дала ей буклет с информацией о Кембридже и небольшую карту. Эллен собирается обойти колледж кругом и посмотреть, сколько там шляется Охотников. Она уверена, что за Арраном следят. Мы договариваемся, что встретимся опять вечером.

— Я видела Охотницу. Она менялась с напарницей, так что, похоже, за Арраном следят круглые сутки, семь дней в неделю, сменами по двенадцать часов. Если бы они считали, что ты попытаешься с ним увидеться, то наверняка удвоили и утроили бы слежку.

Я киваю. Я не буду пытаться его увидеть. Не хочу, чтобы у него были из-за меня новые неприятности.

Эллен считает, что удобнее всего будет поговорить с Арраном утром, в столовой, где завтракают все студенты. Она думает, что ей удастся пройти внутрь и сесть с Арраном за один стол, как будто она его гостья. Охотники ходят вокруг здания по улице, так что большую часть времени Арран у них не на виду.

Я даю ей нарисованную мной картинку.

— Он поймет, что это от меня.

— Ладно. Но я все равно хочу тебя сфоткать.

Ох.

— Покажу ему тебя на моем телефоне. Чтобы он тебя увидел. Какой ты теперь стал. Можно сделать видео.

Я трясу головой.

— Фото.

— Ты можешь сам поговорить с ним по телефону.

Я снова качаю головой. Не могу.

Я жду в парке, где мы договорились встретиться. Меня тошнит.

Эллен умница. Она не напортачит.

Но меня все равно тошнит.

Уже полдень, когда она, наконец, появляется. Идет ко мне и улыбается. Во весь рот.

— Все прошло отлично. Сначала он немного смущался, но потом я показала ему твою картинку, и он так обрадовался! Все гладил и гладил ее ладонью. Он хотел, чтобы я переслала ему на телефон твое фото, но я сказала, что это опасно. Но все время, что мы с ним говорили, он только на тебя и смотрел.

— Учеба ему нравится. Он нашел свой Дар — целительство, но он не очень сильный. Скучает по дому и по Деборе. Дебора живет в доме бабушки. У нее есть парень, его зовут Дэвид. Они собираются пожениться.

— Пожениться!

— Она хочет детей. Арран говорит, что Дэвид отличный парень. К Совету или к Охотникам отношения не имеет. Он Белый Колдун, из Уэльса. Работает плотником. Арран говорит, тебе бы он понравился. Дебора работает в городе, в каком-то офисе. Арран говорит, ей там нравится. Да, и еще он просил сказать тебе, что у нее обнаружился изумительный Дар.

— Какой?

— Знаешь, я не очень поняла, но это как-то связано с работой с бумагами. Не знаю, может, это шутка такая.

Вряд ли это шутка, хотя в бумажных делах я тоже ничего не смыслю.

— Арран сказал, что твоя бабушка умерла три месяца назад, как раз когда он приезжал домой на каникулы. Она пожаловалась на усталость и легла спать. В ту же ночь она умерла.

— Ты спросила его? Это было самоубийство?

— Спросила. Он сказал, что не знает. Сказал, что Дебора думает, что бабушка могла принять одно из своих снадобий.

Я знаю, что Дебора права.

— Арран сказал, что, когда тебя забрали, Совет часто вызывал бабушку в Лондон для собеседований. Но она отказывалась отвечать на их вопросы.

— А самого Аррана не допрашивали?

— Говорит, что нет, только врать он не умеет.

— А Дебору?

Эллен кивает.

— Он сказал, что Охотники обыскали дом несколько месяцев назад. Дебора слышала, как они что-то ворчали насчет «недотеп из Совета». Ей показалось, что ты сбежал.

— Он спрашивал, что с тобой делали и где тебя держали. Я сказала, что ничего не знаю. И что с тобой все в порядке.

— Спасибо. А про татуировки ты не говорила?

— Нет. Ты же сказал не говорить. — Она переводит дыхание и пробует улыбнуться. — А еще я спросила об Анне-Лизе. — Интонация Эллен становится многообещающей. — Он ни разу не говорил с ней с тех пор, как тебя увезли. Даже на свадьбах и вечеринках их с Деборой к ней близко не подпускают. Он слышал, что ее церемония Дарения была скромной.

Семнадцать ей исполнилось в сентябре.

— Она еще ходит в школу, да?

— Об этом я не спрашивала. Мне показалось, ему неприятно говорить о ней.

— Наверное. Он нас не одобряет.

— Почему?

— Считает, что я напрашиваюсь на неприятности. Семья у нее совсем Белая, до того Белая, что глаза режет. Белее просто некуда. Члены Совета… Охотники.

— По-моему, она тебе не подходит.

— Она не такая, как они.

И она мне подходит, очень, очень подходит.

— Ты ведь не думаешь повидаться с ней?

Только об этом я и думаю, но знаю, что это было бы глупо.

Эллен говорит:

— Я дала Аррану свой лондонский адрес. Он говорит, что нам неплохо было бы встретиться. Я подумала, что, может, смогу передавать ему весточки от тебя. Буду чем-то вроде посредника.

Я не знаю. Быть может, мне лучше совсем уйти из их жизни. С другой стороны, если кто и сможет это сделать, то только Эллен.

Я говорю:

— Эллен, я не хочу, чтобы у тебя были неприятности с Советом.

— Ха! Поздно вспомнил!

Она вытаскивает свой мобильный телефон.

— Я сфотографировала Аррана. И сделала небольшое видео.

Я говорю себе, что не заплачу, что нельзя плакать при Эллен, и поначалу я держусь. Арран стал немного старше, только волосы ничуть не изменились. Он бледен, но выглядит хорошо. Пробует улыбнуться, у него плохо получается. Он немного рассказывает о себе, о своих занятиях в университете, о Деборе с Дэвидом, а потом добавляет, что скучает по мне и хочет меня увидеть, но знает, что это невозможно. А еще он надеется, что я в порядке, не только телом, но и душой, и говорит, что по-прежнему верит в меня и знает, что я хороший человек, и что хорошо бы мне удалось скрыться; а еще он предупреждает меня, чтобы я не доверял всем подряд и чтобы уехал и забыл о них, а у них с Деборой все будет в порядке, и они будут счастливы, думая, что я свободен и у меня все хорошо, вот так они и будут думать обо мне всегда — что я свободен и счастлив.

Когда видео заканчивается, я встаю и отхожу ненадолго в сторону. Мне так хочется увидеть Аррана по-настоящему, побыть рядом с ним, но я знаю, что это невозможно. И не будет возможно никогда.

Позже я благодарю Эллен за помощь. Как это лучше сделать, я не знаю. Я предлагаю ей денег, но она говорит, что деньги ей не нужны, и тогда мы покупаем чипсы с рыбой, садимся в парке и едим. Я говорю ей, что она должна вернуться домой, к отцу, а она в ответ жалуется, но недолго.

Потом берет из пакета чипсину и спрашивает меня, что я буду делать дальше.

— Получу три подарка.

— Значит, ты будешь искать Меркури.

Тут мне становится интересно, что будет делать сама Эллен.

— Эллен, а как бывает у полукровок? У вас тоже есть церемонии Дарения? Вы получаете три подарка?

— Нет, если только Совет не разрешит, а это бывает редко и почти всегда означает, что надо потом работать на них. Но я не буду работать на Совет — они нас презирают. Все ведьмы нас презирают. Но я слышала, что в прошлом кое-кто из полукровок получал свои подарки от родителя-ведьмы и находил свой Дар. Иногда я думаю, что моя бабушка могла бы мне помочь, но она до смерти боится Совета.

— Ну и? Что ты будешь делать? Если не получишь свои три подарка от бабушки или от Совета?

— Не знаю пока. Можно пойти к Меркури. Но только в самом крайнем случае.

— А что ты о ней знаешь?

— Та еще поганка. Не вздумай ей доверять. Болтают, она превращает маленьких девочек в рабынь. — Эллен выбирает аппетитный золотистый ломтик.

— Я не маленькая девочка.

— А маленьких мальчиков она ест. — И Эллен забрасывает ломтик себе в рот.

— Ты серьезно?

Эллен кивает и глотает.

— Так я слышала. — Выбирает другой ломтик и, глядя на меня, говорит: — Не живьем. Сначала жарит.