Он родился не королем, а сыном странствующих актеров; выскользнул в этот мир голубовато-синим, как льдинка, глубокой зимой, когда ветер завывал за стенами маленького зеленого фургона. Повивальная бабка объявила, что младенец родился мертвым, ловко скрывая за сочувственным тоном злорадство: ей пришлось тащиться ночью бог знает куда, да еще в такую ужасную метель.
Но молодой отец, который пел на улицах ради жалких медяков и улыбок прохожих, выхватил мальчика у акушерки и опустил его в таз с теплой водой, напевая какую-то странную, сердито звучавшую песню на неведомом и ему самому языке.
В воде ребенок постепенно порозовел; казалось, эта песня и теплая вода вернули ему способность дышать. Потом он закашлялся, выплюнул комок розоватой слизи и заплакал, точнее запел — в тон изумленному отцу, только в миноре и на квинту выше.
Тогда отец, не желая тратить время на то, чтобы спеленать малыша, положил его, мокрого и брыкающегося, в постель к матери, и та поднесла ребенка к груди. Она ласково улыбнулась мужу и сыну, словно обнимая их обоих своим взглядом, но на повивальную бабку роженица глянула холодно.
Старуха пробормотала что-то — то ли ругательство, то ли проклятие — и громко сказала:
— Не будет толку от младенца, который родился мертвым да холодным! Расти он станет только зимой, а летом — чахнуть, да и сам этот мир будет ему ни к чему. Слыхала я о таких. Их еще называют «дети зимы».
Молодая мать осторожно села в постели, стараясь не потревожить спящего мальчика, и сказала:
— Ну что ж, значит, он станет настоящим Снежным королем! И будет самым лучшим из всех детей зимы. А ты, старая, не беспокойся: тебе ведь одинаково платят и за живого новорожденного, и за мертвого.
И она кивнула мужу, который тут же выдал повитухе из своего тощего кошелька целых шесть медяков — в два раза больше обычного.
Повитуха опасливо скрестила пальцы, отгоняя зло, но деньги из рук не выпустила, а лишь поплотнее закуталась в плащ, обмотала голову платком и шагнула за порог. Но не успела она отойти от фургона и на двадцать шагов, как ветер сорвал с нее плащ и чуть не удушил платком, а потом с высокого дерева рухнула заледенелая ветка и ударила ее прямо в висок. Утром повитуху нашли уже окоченевшей. А денег, которые она сжимала в кулаке, и след простыл.
Актера того повесили, обвинив в убийстве, хотя жена его только что родила и еще кормила грудью ребенка. Она оплакала мужа, а потом довольно быстро снова вышла замуж: нужда заставила, ведь ей с малышом необходимо было обрести кров и хлеб насущный. Однако ее новый муж приемного сынишку полюбить так и не смог.
— Холодный он какой-то, — все повторял он. — И голоса таинственные на ветру слышит.
Хотя, если честно, это отчим был холоден к мальчику, а уж когда напивался, то нещадно колотил и жену, и приемного сына, честя его на все корки. И при этом утверждал, что так поступать ему якобы велят какие-то безымянные боги. Но жена его никогда никому не жаловалась: боялась за сына. А самому ребенку, как ни странно, все это было как будто безразлично. Он куда больше прислушивался к вою ветра, чем к ругани отчима, и вторил лишь тем голосам, которые способен был услышать лишь он один. Но вторил им всегда в миноре и на терцию выше.
Как и предсказывала повитуха, зимой он был веселым смешливым ребенком с ясными блестящими глазками, но стоило наступить весне, и румянец у него на щечках увядал — именно в ту пору, когда начинали набухать почки на деревьях и расцветать первые цветы. И в течение всего лета, вплоть до поздней осени, оживлялся он, только слушая сказки, которые рассказывала ему мать: о светловолосых детях зимы, сидевших верхом на белых как снег конях. И хотя это были всего лишь сказки, да еще и приукрашенные ею, как это умеют только актеры да сказители, мальчик твердо знал: все в них правда.
Когда Снежному мальчику, как его все называли, исполнилось десять лет, его мать умерла, не выдержав жестоких побоев, а он выбежал из дома прямо навстречу воющей пурге без плаща и без шапки, которые могли бы хоть как-то защитить его от холода. Отчим, с которым он прожил все эти годы, был пьян и не заметил, что мальчик выбежал за порог. Впрочем, судьба пасынка была ему совершенно безразлична.
А мальчик ушел из дома не потому, что боялся колотушек отчима; он отправился искать детей зимы, зовущие голоса которых слышал в вое ветра. Босой, без шапки, он брел по заснеженным долинам, стараясь настигнуть тех всадников, что ясно виделись ему сквозь пелену пурги. Они были закутаны в огромные белые плащи с капюшонами, отороченными горностаем. А когда они оборачивались и смотрели на него, он видел, что глаза у них серо-голубые, как зимнее небо, а лица тонкие и прекрасные.
Долго, ох как долго тащился он по снегу, пытаясь нагнать их, и слезы у него на щеках превращались в лед. Но оплакивал он не умершую мать — ведь это она привязала его к ненавистному миру людей, — а самого себя, понимая, что слишком мал и ему не поспеть за умчавшимися в снежную даль детьми зимы.
Ночью его случайно нашел один дровосек. Он притащил замерзшего мальчика домой и целиком погрузил в чан с теплой водой, что-то все время приговаривая и сам своим словам удивляясь, ибо то были слова такого странного языка, какого никогда прежде не слышал, хоть и немало поскитался по свету.
В воде мальчик порозовел; видно, благодаря теплу и этой странной молитве жизнь снова вернулась к нему. Однако, очнувшись, он даже не поблагодарил старика. Вместо этого он отвернулся и заплакал. Но плакал он как самый обыкновенный ребенок, и теплые слезы ручьем текли у него по щекам.
— Почему ты плачешь? — спросил старый дровосек.
— Я оплакиваю свою мать и свой ветер, — сказал мальчик. — И еще то, чего никогда не буду иметь.
Снежный мальчик прожил у старика пять лет и каждый день ходил вместе с ним в лес, принося домой хворост и щепки для растопки. Ходили они обычно в южную часть леса; там росли жалкие хилые деревца — вторичная поросль на бывшей вырубке. А вот в северную часть обширных тамошних лесов они не ходили никогда.
— В той части леса королевский заказник, — пояснял старый дровосек. — Все тамошние леса принадлежат самому королю.
— Королю? — переспрашивал мальчик, вспоминая материны сказки. — И я тоже ему принадлежу?
— Как и все мы, простые смертные, — говорил старик, ласково улыбаясь. — Но здесь, в лесу, я просто дровосек, а ты мальчишка-найденыш. И эти южные леса принадлежат нам.
Весной, летом и в начале осени мальчик довольно внимательно слушал то, что говорил ему старик, и охотно помогал ему, но стоило прийти зиме, как он забывал обо всем и слушал лишь голоса, приносимые ветром. Частенько дровосек, обнаружив, что мальчишка стоит голышом на крыльце, силой втаскивал его в дом и усаживал у огня. Согревшись, Снежный мальчик становился сонным и все время молчал.
Старик пытался как-то его развеселить, рассказывал ему всякие истории — о Матушке Крикунье и ее знаменитой перине, о Крестном отце по имени Смерть, о Поющей Косточке, о Молоте Небесном и о том священнике, посох которого зацвел, потому что у водяного духа Никса есть душа. Но мальчик его словно не слышал; он способен был слышать лишь те голоса, которые приносил ветер. Вот только что за истории рассказывали ему эти голоса, он не говорил.
Старик умер в самом конце зимы на пятый год их совместной жизни, и в тот же день мальчик ушел из дома, даже не сложив покойному руки на груди. Он направился в южную часть леса, ибо путь туда ноги его знали сами, но никаких детей зимы там не обнаружил.
Здесь ветер дул не так сильно, да и близившаяся весна уже наполнила соками замерзшие коричневые ветви, и они приобрели чуть розоватый оттенок. В воздухе висела золотистая дымка, а влажная земля под ногами пахла сыростью, молодой травой и новой жизнью.
Мальчик поскользнулся на мокрой земле, упал и заплакал — но не из-за того, что умер старый добрый дровосек, и не из-за того, что и матери тоже больше нет на свете. Нет, он плакал потому, что в очередной раз разминулся с детьми зимы, и знал, что теперь зима наступит очень нескоро.
И вдруг издалека до него донеслись звуки какой-то дикой музыки, похожей на крик. Налетел холодный ветер, и лед так щелкнул у него под ногами, словно выскочила пробка из флакона с нюхательной солью. Широко раскрыв глаза, мальчик вскочил и, не раздумывая, бросился на этот зов.
Он слышал его столь же ясно, как стук башмаков по булыжной мостовой в ночной тиши; зов доносился со стороны королевского заказника в северной части леса, где под густыми ветвями в чаще еще сохранились довольно глубокие сугробы. Снежный мальчик пересек заросший молодым дроком луг и оказался на опушке старого леса; в чаще царил полумрак. Петляя меж высокими черными стволами, мальчик то оказывался в густой тени, то попадал в полосу солнечного света, но шел все время строго на север, словно ориентируясь по стрелке компаса.
Сперва перед ним возникла стена белого тумана, словно копыта лошадей взбили в воздух мельчайшую ледяную пыль, но потом, приглядевшись, он понял, что прекрасные всадники мчатся к нему, а не от него. Все они были на конях цвета облака или снега, и мальчик сразу догадался, что это вовсе не туман, а дыхание, вырывавшееся из ноздрей гигантских белых жеребцов.
— Мой народ! — вскричал Снежный мальчик. — Я ваш! Все вы — мои братья!
И он, скинув башмаки, сбросив штаны и рубаху, нагим и совершенно свободным от всего, связанного с миром людей, бесстрашно побежал навстречу детям зимы.
Впереди всех ехала женщина поистине неземной красоты. Ее длинные волосы были заплетены в сотню белых кос, а на голове красовалась корона, усыпанная бриллиантами и лунными камнями. Ее светлые прозрачные глаза были как лед, а от ее дыхания все вокруг покрывалось инеем. Она неторопливо спешилась, велела жеребцу стоять спокойно, взяла в руки перекинутый через седло плащ, подбитый мехом горностая, и распахнула его навстречу Снежному мальчику.
— О, мой король, — сказала она, и голос ее прозвучал сладкой музыкой, — о, моя единственная настоящая любовь!
И она укутала его своим белым, как облако, плащом.
Когда маленького нарушителя настигли королевские лесники, стрела с белым оперением глубоко сидела у него в груди, однако, что удивительно, крови не было совсем. Он лежал, раскинув руки, на снегу, точно сбитый влет ангел.
— Да это же тот самый мальчишка-дикарь, что у старого дровосека жил, — сказал один из лесников. — Тот недоумок, что вечно хворост и щепки домой таскал.
— Чего ж он тогда в королевский-то лес забрел? — удивился второй лесник. — Неужто не знал, куда идёт?
— Смотри-ка, он ведь совсем голый! И лежит, как новорожденный, в пеленках, — заметил первый. — Ой, да тут и деньги!
В левой руке мальчик сжимал три медяка, а в правой — еще три.
— Ровно в два раза больше, чем платят повитухе за принятые роды, — сказал лесник.
— И вполне хватит, — подхватил его спутник, — на гроб и гробовщика, который ему могилу выроет.
И они понесли Снежного мальчика в деревню, не слыша ни странной музыки, ни голосов, певших ему диковатую осанну.