Перелом. От Брежнева к Горбачеву

Гриневский Олег Алексеевич

ГЛАВА 6

 

 

ПРОИГРЫШ  ПО  КРУПНОМУ

Видимо, мы просчитались, не угадав настроений в Кремле. Всего на два месяца, оторвались от Москвы и вот на тебе: просмотрели очередной зигзаг в советской политике, понадеявшись на директивы, которые никто не отменял.

Как раз на весну пришлась очередная вспышка враждебности по отношению к Вашингтону. Советский Союз демонстративно отказался участвовать в Олимпийских играх в Лос—Анджелесе. В прессе усилилась антиамериканская риторика... Достаточно упомянуть интервью маршала Огаркова 9 мая в День победы, где он сказал, что «фашистские недобитки и реакционные империалистические силы открыто ведут дело к реальной подготовке новой мировой войны».[80] Красная Звезда, 10 мая 1984 года.
И как бы в унисон этим словам Советский Союз объявил 17 мая о дополнительном размещении оперативно — тактических ракет СС — 23 на территории ГДР и других стран Варшавского Договора. Потом — увеличил число подлодок с ядерным оружием у берегов США.

Пожалуй, это были последние судороги силовой политики времён Андропова и происходили они скорее всего от отчаяния. До кремлевской верхушки стало, наконец, доходить, что Советский Союз безнадежно проиграл размещение американских ракет в Европе, что уход из Женевы нанес больший ущерб Москве, чем Вашингтону, что антивоенные движение, лелеемое Старой площадью, пошло на убыль... А на горизонте маячила новая беда — программа «Звёздных войн» Рейгана. В Кремле боялись, что она перечеркнёт все советские усилия последних десятилетий выйти на стратегический паритет с США. Кроме того, по фасаду единства социалистического лагеря пошли глубокие трещины — Польша, Румыния, Венгрия.

А что делать? Признать поражение? Нет. Этого кремлевские старцы никогда и ни при каких условиях сделать не могли. Поэтому первой и скорее инстинктивной реакцией было «Мы им покажем!» Шла она в основном от Устинова и Громыко. Черненко не противился, хотя подзуживали его к этому беспокойные помощники Александров и Самотейкин.

А тут еще информация по «соседской линии» подоспела: твердость Москвы и отсутствие переговоров оказывают серьезное воздействие на союзников США — у них начинают сдавать нервы. В начале мая итальянский премьер Беттино Кракси даже разослал письмо всем членам НАТО с предложением остановить развертывание средних ракет, если Советский Союз вернется за стол переговоров в Женеве. И хотя реакция союзников была негативной, в Москве вновь затеплилась надежда: напряжение внутри НАТО нарастает.

Об этом вроде бы свидетельствовал и назревавший политический кризис в Голландии. Большинство парламента собиралось высказаться против размещения Першингов на голландской земле, если вопрос этот будет поставлен на голосование. Но кризис не состоялся. Госсекретарю Шульцу и министру иностранных дел ван дер Бруку удалось решить спор полюбовно: ракеты до 1988 года завозиться не будут.

Поэтому Москва надувала щеки. 20 мая 1984 года в советскую столицу прибыл министр иностранных дел ФРГ Геншер. Встречали его подчеркнуто холодно. Оба — Черненко и Громыко выговаривали ему:

— Вашингтон пытается сломать военно— стратегическое равновесие и как бы забраться на вышку в военном отношении, чтобы диктовать Советскому Союзу и другим государствам, как они должны себя вести, что делать и чего не делать... Свою долю ответственности за возрастание военной опасности несет и правительство ФРГ, вставшее на путь безграничной поддержки политики американской администрации. Не успеют в Вашингтоне огласить очередные планы в области гонки вооружений, как из Бонна летят слова одобрения. Следуя в фарватере Вашингтона, правительство ФРГ пошло на превращение территории страны в стартовую площадку для американских ракет первого удара, нацеленных на Советский Союз и другие социалистические страны. [81] Запись беседы К.У. Черненко и А.А. Громыко с Министром иностранных дел ФРГ Д. Геншером 20 — 22 мая 1984 года.

Но улетел Геншер, улеглась пыль от резких пропагандистских заявлений Кремля, а проблемы с зашедшей в тупик советской политикой оставались всё те же. С каждым днём становилось яснее: за стол переговоров надо возвращаться. Это в первую очередь в наших же интересах. Но как это сделать без потери лица? Тогда и стал умный и хитрый Корниенко продвигать план демилитаризации космоса как выход из этого тупика.

Еще в марте 1984 года идея переговоров по космическим вооружениям была запущена в оборот по каналу Добрынин — Шульц. Но в Москве тогда эта идея особого энтузиазма не вызвала. Там считали, что с американцами надо не дипломатические переговоры вести, а разоблачать публично их империалистические происки. Тем более, что и Вашингтон тогда не проявил интереса к этому предложению. Он лишь изъявил желание выслушать советскую сторону, если у нее есть что сказать по контролю за вооружениями в космосе. Громыко обиделся:

— Это не метод общения с нами, — говорил он. — К тому же контроль это только часть проблемы. Мы ставим вопрос шире — о демилитаризации космоса вообще.

Теперь в июне за идеи Корниенко ухватились — они уже выглядели в ином свете. Тем более, что американцам предлагалось публично объявить о начале переговоров по демилитаризации космоса уже в сентябре и не в опостылевшей Женеве, а в Вене.

Пожалуй, всем в Москве, кроме пребывавшей в маразме верхушке, было ясно, что это предложение потянет за собой всю цепочку переговоров по стратегическим и средним ракетам. Собственно, в этом и состоял замысел. Поэтому в МИДе оживленно потирали руки, ожидая, что практическим результатом этой инициативы станет возобновление переговоров по всему комплексу стратегических вооружений, которые мы столь грозно покинули. Понимал ли это Громыко? У меня нет сомнений в этом, хотя он никогда и нигде ни словом не обмолвился на сей счет. Во всяком случае, я об этом не слышал.

Его беспокоило другое. Из разных источников в Москву стала поступать информация, что в контактах с Добрыниным по космической тематике Шульц действует по собственной инициативе без согласования с Пентагоном. В рядах московских специалистов сразу же возникло смятение — как это понимать? Намерение госсекретаря прощупать путь к договоренности так, чтобы ему не мешали военные? Или очередной трюк коварных империалистов: побудить Советский Союз выложить карты на стол, а потом дезавуировать Шульца — мол, действовал он на собственный страх и риск без согласования с президентом[82] Эта информация оказалась достоверной, хотя Шульц отнюдь не действовал на свой страх и риск. Свою линию он обговаривал с Макфарлейном и президент был полностью в курсе дела. Но вот министра обороны Уайнбергера от этих переговоров действительно отсекли. (См. John Newhous «The Diplomatic Round: Talks About Talks», New Yorker, Vol. 60 (December 31, 1984) p. 42— 44; Garthoff, Ibid. p. 177).
.

Громыко без особых колебаний склонялся к последнему и потому считал, что надо кончать с закулисными махинациями и действовать в открытую. Тем более, что пропагандистская выгода от новой мирной инициативы должна явно пойти на пользу Советскому Союзу.

* * *

29 июня в 9 часов утра в кабинет госсекретаря США вошел посол Добрынин. Он сообщил, что в ближайшее время Советское правительство публично выступит с инициативой начала переговоров о демилитаризации космоса. И действительно — на следующий день такое предложение было опубликовано в газете Правда.

Однако Вашингтон не дал Москве снять пропагандистские сливки. Энергичному помощнику Рейгана по вопросам национальной безопасности Макфарлейну удалось в рекордно короткий срок пробить «позитивный» ответ через вашингтонскую бюрократию. В тот же день, 30 июня он был опубликован в печати: США согласны возобновить переговоры по ОСВ и РСД, причем с добавкой — рассмотреть также подходы, которые «могли бы повести к проверяемому и эффективному ограничению противоспутникового оружия».[83] Presidential Documents, Vol. 20, July 2, 1984; George Shultz, Tragedy and Triumph Ibid. p.177; Reymond Garthoff, The Great Transition Ibid. p.158 — 159.

Разумеется, такой ответ не мог удовлетворить Москву. На первый план в нем выводились стратегические и средние ракеты, а из космических вооружений называлось только противоспутниковое оружие. Вся программа «звездных войн» Рейгана таким образом из пакета исключалась. Предстояла долгая, дипломатическая тяжба.

Неудивительно, что на этом фоне Москва смотрела на все наши потуги с неприменением силы и рабочими группами в Стокгольме как на ненужные помехи. Прогресс на стокгольмских переговорах мог лишь отвлечь внимание и силы от нового основного направления советской политики — демилитаризации космоса.

* * *

Весь июль продолжалась дуэль Корниенко — Макфарлейн в виде заявлений Советского правительства и Белого дома по стратегическим вооружениям и демилитаризации космоса. 1 августа 1984 года Советский Союз в третий раз решительно сказал нет. Но тут в дипломатических лабиринтах замаячила новая перспектива. В середине августа в Москву поступил сигнал из Вашингтона: если Громыко захочет приехать в Вашингтон для обмена мнениями, его примет президент Рейган. Время для этого казалось самым неподходящим. 11 августа президент США, проверяя микрофоны перед тем, как дать интервью в своем ранчо в Калифорнии, изволил пошутить:

— «Мои сограждане американцы! Рад сообщить вам, что только что подписал закон навсегда объявляющий Россию вне закона. Через пять минут мы начинаем бомбардировку». [84] Washington Post, August 13, 1884.

Рейган полагал, что микрофоны отключены, но они работали, и его слова прозвучали на весь мир. Это был черный юмор. Однако президент не оправдывался, а продолжал шутить, как бы показывая, что в его словах нет ничего особенного. Через несколько дней, принимая группу визитеров в Белом доме, он сказал, что ему срочно надо идти на заседание правительства, но пусть никто не волнуется: он «не собирается бомбить Россию в течение ближайших пяти минут».[85] NYT, August 17, 1984.

Москва была не на шутку разгневана: 16 августа последовало резкое заявление ТАСС. В печати появились бранные публикации в адрес болтливого президента, явно играющего с огнем и не понимающего, с чем и над чем он шутит. В американских газетах сообщалось, что некоторые советские воинские части на Дальнем Востоке приведены в боевую готовность.[86] NYT, October 13, 1984.

На этом мрачном фоне казалось, что встреча Громыко с Рейганом не состоится — министр с возмущением отвергнет сделанное ему приглашение. Но к нашему вящему изумлению он изобразил дело так, в том числе на Политбюро, что американцы не прямо, а косвенно приносят извинения за безрассудное поведение своего президента. В Москве после этого горько иронизировали: у нас, де, выжившее из ума старое больное руководство и в Америке тоже.

А Громыко выглядел даже довольным — или хотел так выглядеть: ни он пошел к американцам на поклон, а его позвали в Вашингтон впервые после советского вторжения в Афганистан. А раз зовут, значит имеют что— то за душой. Тем более надо быть жестким и твердым, чтобы выдавить это «что— то». Впрочем, специалистам в МИД было ясно, что этим «что— то» может быть, судя по всему, возобновление переговоров по всему комплексу ядерных и космических вооружений. Но директивы для бесед министра в Вашингтоне заготовили непримиримо жесткие, как он сам того хотел.

 

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В НЬЮ— ЙОРКЕ

Что— то странное происходило с Громыко в последние годы. Он как бы окаменел и стал непроницаемым.

Впервые я вошел в его кабинет совсем молодым в начале 1959 года. С тех пор был постоянно «зван», писал для него речи и если не входил в его команду, то во всяком случае был отличаем от других. Он называл меня не просто по фамилии, как всех, а «молодой человек». Порой казалось, что нечто «отеческое» проскальзывало в этом сухом и замкнутом человеке. Мне даже иногда дозволялось шутить, что было совершенно не принято в общении с ним: он всегда держал прохладную дистанцию в отношениях с подчиненными.

Как— то распекая меня за какие— то грехи в ближневосточных делах, Громыко все время укоризненно говорил «молодой человек». Я решил уйти от неприятного разговора и отшутился.

— Андрей Андреевич, ну какой же я молодой человек. У меня уже дети малые бегают.

Громыко, который во время этой экзекуции расхаживал по кабинету, остановился и внимательно посмотрел на меня.

— Сколько Вам лет, Гриневский?

— 44, Андрей Андреевич.

— Так вот запомните, молодой человек. Мужчина начинает жить как мужчина только после 20 лет. Итак, 44 минус 20 получается 24 года. Совсем еще мальчишка.

Но на этом экзекуция закончилась.

В общем, я близко видел его в разных ситуациях — во время кубинского и берлинского кризисов, при вводе войск в Чехословакию, и в перипетиях ближневосточных конфликтов, при решении острых вопросов разоружения. И всегда он занимал осторожно — сдержанную позицию. Его никак нельзя было отнести к ястребам в советском руководстве, хотя он никогда не спорил с агрессивно — воинственным большинством. Но его нельзя было представить и в роли трибуна, с пламенным взором и страстной речью отстаивающего свою линию. Наоборот, его стиль были серость и незаметность. Он послушно и неукоснительно выполнял все решения Политбюро, если даже в душе не был согласен с ними. Но при этом стремился не захлопывать до конца дверь, оставляя хоть маленькую щелочку и терпеливо, иногда годами, ждал своего часа. Он называл это по— своему — «не дать огоньку погаснуть». И мы на переговорах всегда чувствовали это, какие бы грозные речи он не произносил.

Так было, например, с Договором о запрещении ядерных испытаний. Перед парижским саммитом Хрущеву приготовили все развязки для прорыва к его заключению. Но Никита Сергеевич со скандалом сорвал совещание в верхах в Париже. Советско— американские отношения обострились до предела. Берлин разделила стена. Советский Союз сорвал трехлетний мораторий и начал испытания ядерного оружия. Мир неуклонно катился к пропасти кубинского кризиса.

Но и в этой обстановке Громыко не рвал тоненькую ниточку переговоров по ядерным испытаниям, хотя даже в МИДе предлагали хлопнуть дверью в Женеве. Глава советской делегации на женевских переговорах С.К. Царапкин бурчал, что надо ударить кулаком по столу и прекратить эту никчемную говорильню. Но Громыко цыкнул на него и приказал сидеть в Женеве даже в отсутствие американской делегации.

Зато, когда Хрущев и Кеннеди осознали, что оказались на краю грани, за которой ядерная война, и в ужасе отступили, поняв, что им надо срочно наводить мосты, это был Громыко, который убедил советского Генсека в необходимости и возможности начать с заключения договора о запрещении ядерных испытаний. В Москву срочно были приглашены специальные представители президента США и премьер— министра Великобритании Аверелл Гарриман и лорд Хейелшем. Громыко лично руководил тогда переговорами. Мы докладывали ему о работе экспертов дважды в день. И он, нещадно торгуясь, предлагал развязки. Тогда в июле 1963 года за 10 дней удалось сделать то, что не смогли за пять лет переговоров в Женеве, — Договор был подписан в Кремле 5 августа.

Терпеливое упорство Громыко — а он ко всему прочему был еще очень упрям — стояло за Договорами о нераспространении ядерного оружия, ОСВ, ПРО, ХЗА и многими другими документами, которые и по сей день лежат в основе системы безопасности современного мира. Но теперь, в 1984 году все наши попытки засветить тот «огонек», который еще чуть — чуть теплился в Стокгольме, встречали его брезгливо — недоверчивое отчуждение. Он не верил Рейгану, называя его «шутом», питал неприязнь к Шульцу, с которым у него явно не сложились отношения.

Думаю, он понимал, что советская политика зашла в глухой тупик, но не видел из него достойного выхода. Прежде всего потому, что сам завёл её туда. Если раньше он был бессловесным исполнителем воли Генсека и Политбюро, то с конца 70-х вместе с Андроповым и Устиновым сам определял внешнеполитический курс Советского государства. Признать собственные ошибки эта команда не могла, а исправить положение дел была не в силах...

7 сентября 1984 года я пришел к министру за напутствием перед отъездом в Стокгольм на очередную сессию. Он позвал ещё двух своих замов — Корниенко и Ковалева. Но все его помыслы были прикованы к предстоящей поездке в Вашингтон и встрече с Рейганом. Поэтому его наказ был предельно кратким: занимать жесткую позицию и «беречь патроны» — иными словами, запасных позиций или даже деталей не раскрывать. Время для серьезных переговоров еще не созрело, так как американцы продолжают силовую политику в отношении Советского Союза и им нужна видимость нормализации отношений, чтобы успокоить общественность.

Корниенко сказал, что по соседским каналам и из нашего посольства в Вашингтоне получены интересные сообщения об очередной «скандальной утечке» информации в американской столице. Заместитель директора ЦРУ Герберт Мейер будто бы представил в Белый дом секретный меморандум, в котором утверждается, что «советская империя вступила в свою конечную фазу», за которой развал. Поэтому предстоящие годы «будут самыми опасными, которые когда— либо знала Америка».[87] См. WP, September 7, 1984.

— Скорее всего, это направленная утечка, — говорил Кориенко. — Она призвана подкрепить жесткий курс перед Вашим приездом в Вашингтон и посеять упадочнические настроения в социалистическом лагере. Американцы — мастера на такие «случайные утечки».

— Вот, вот, — отозвался Громыко, — я и говорю, что все их слова о диалоге — это камуфляж. А на самом деле Рейган и его команда взяли курс на развал социалистического лагеря, мечтают растоптать социалистические завоевания в Советском Союзе. Нет, тут нужно давать решительный отпор.

Кто— то вспомнил, что видел по телевизору, как проходил съезд Республиканской партии, на котором была принята предвыборная программа[88] Программа Республиканской партии была принята 1 августа 1984 года и отчет о ней опубликован в газете «Нью— Йорк Таймс» 22 августа.
. Вопреки всем заявлениям Рейгана, что США не стремятся к военному превосходству над Советским Союзом, в ней четко указывается, что Америка должна быть сильнее, а советское руководство вновь поносится самыми бранными выражениями. Программа не обсуждалась, но при этих словах зал выл, улюлюкал, кричал...

Громыко сказал:

— Это фашизм. В Америке наступает фашизм.

Вот с такими настроениями министр уезжал в Вашингтон на встречу с президентом США.

* * *

Громыко прилетел в Нью— Йорк и, как всегда, придирчиво проверил, как его встречают. Нет, не американцы — такого в практике ООН не было — а свои из советского представительства.

Дело в том, что  еще в начале 60х министр как— то прилетел в Нью— Йорк, а в аэропорту никого. Трудно установить теперь, что произошло: то ли самолет раньше времени прилетел, то ли кортеж встречающих машин в пробке застрял. В общем, не встретили. Разъяренный ходил министр по залу ожиданий. Вся его свита рассыпалась по углам, зная, что в такие минуты ему лучше на глаза не попадаться. И вдруг появляется «соседский» советник из миссии, случайно оказавшийся в аэропорту по каким— то своим соседским делам, увидел Громыко и прямиком к нему:

— Здравствуйте, Андрей Андреевич!

— Здравствуйте! — протяжно и холодно ответил он — Ну, а остальные тюфяки где?

К этому времени подоспели другие «тюфяки» и расправа над ними была суровой.

С тех пор встречать министра в аэропорт приезжали загодя, а сам он, несмотря на то, что прошло добрых два десятка лет, ревниво следил, как встречают. На этот раз обошлось без проколов.

Сама по себе сессия Генеральной Ассамблеи ООН его не интересовала. В ней много рутины, а резолюции её мало кого волнуют — их забывают уже на следующий день. Но на открытие очередной сессии каждый год в сентябре съезжаются президенты, премьер— министры и министры иностранных дел, и в течение нескольких недель она является местом важных встреч. Поэтому кулуары высотного здания на Ист Ривер буквально кипят контактами, а между миссиями в Нью— Йорке снуют кортежи черных лимузинов.

24 сентября на Генеральной Ассамблее выступил президент Рейган. Речь его сразу же стала сенсацией. Если раньше он называл Советский Союз «империей зла» и объявил против неё крестовый поход, то на этот раз не произнес в её адрес ни одного критического слова. Он просто призывал спасти мир. Правда политики усмотрели в его речи одну ключевую фразу, которая могла объяснить столь разительную перемену:

«Америка восстановила свою силу, мы готовы к конструктивным переговорам с Советским Союзом… Разумной альтернативы диалогу нет»[89] Presidential Documents, Vol.20, October 1, 1984 p. 1559.
.

Громыко слушал эту речь с угрюмым, отрешенным видом, ни один мускул на лице не дрогнул. А когда вернулся домой в советское представительство и советники на перебой бросились предлагать внести коррективы в его в предстоящее выступление, смягчить тон и убрать резкости, министр сказал:

— Ничего менять не надо. Пусть остаётся всё как есть. Если посмотреть внимательно американские программы вооружений, то никаких серьезных изменений в балансе сил не произошло. Так что, скорее всего это лишь политический жест для объяснений перемены курса. Под их дудку мы плясать не будем. Пусть они к нашей музыке приноравливаются.

Его речь на Генеральной Ассамблеи ООН прозвучала явным диссонансом. Она была выдержана в жёстких тонах. По сути дела не было ни одного греха, в котором бы советский министр не обвинил США. И одна главная мысль пронизывала всё выступление: не слова, а конкретные дела должны вести к нормализации советско— американских отношений.

 

В БЕЛОМ ДОМЕ У РЕЙГАНА

На следующий день Громыко прибыл в Вашингтон. В Овальный кабинет президента Соединенных Штатов Андрей Андреевич, казалось, входил с неким ностальгическим чувством. Еще бы, в первый раз он попал сюда 45 лет назад. И с тех пор минимум раз в год бывал там. Вот только после вторжения в Афганистан наступил перерыв... 9 президентов, 14 госсекретарей вели с ним здесь переговоры, начиная с 1939 года. Да и какие переговоры — мир на волоске держался!

Поэтому он смотрел не на хозяина, громко и оживленно изрекавшего банальности, которые говорят при встрече, а по сторонам. Нет, ничего не менялось в этом кабинете, несмотря на смену хозяев — разве что картины на стенах. Все тот же огромный и пустой, без бумаг, стол, о котором Джон Эйзенхауэр как— то сказал, что его отец мог бы один играть на нём в футбол. Полосатый американский флаг. Книжные полки с тем же набором книг, которые никто не читает, и которые никак не могут свидетельствовать о личных вкусах и пристрастиях хозяина. Кресла у камина, облицованного белым мрамором. На нем неизменная ваза с пышно разросшимся шведским плющом. Громыко даже удивился — он хорошо помнил, что впервые эта экибана появилась здесь при президенте Кеннеди — и вот, надо же, столько лет прошло, а она все стоит.

Тем временем гостеприимный хозяин радушным жестом пригласил садиться у камина, в котором уютно потрескивали дрова. Громыко любил тепло — он сел поближе к огню, а рядом с ним Корниенко, Добрынин и неизменный переводчик Виктор Суходрев — «Суходреу», как его величал министр на белорусский манер.

Странной была их беседа с Рейганом. Президент, которому исполнилось 78 лет, начал с глубоких философских обобщений, что со времен Ленина и до Черненко Советский Союз повсюду поддерживает революционные движения — отсюда идет угроза миру и свободе.

Громыко этот вызов принял. Он был мастер ведения таких разговоров и, не меняя угрюмого выражения лица, стал разъяснять президенту азы марксизма— ленинизма. Как 25 лет тому назад Хрущев, даже теми же словами, Андрей Андреевич убеждал теперь Рональда Рейгана, что Советский Союз не собирается «хоронить» Соединенные Штаты — его, Рейгана, просто неправильно информировали. Конечно, на смену капитализму неминуемо придет социализм. «Мы верим в это, как люди верят в то, что завтра утром взойдет солнце. Но это произойдет в силу объективного хода исторического развития».

Так продолжалось два часа. За высокопарными рассуждениями о судьбах человечества как— то незамеченным и ненужным оказался проброс, сделанный президентом, что следует найти такую формулу переговоров, которая позволила бы обсуждать как ядерное оружие, так и оборону в космосе. И ответ Громыко: такая формула отодвинула бы на обочину запрещение космического оружия.

Правда, американцы надеялись, что президент поговорит об этом особо. И, может быть, ему даже удастся договориться с Громыко, когда они останутся побеседовать с глазу на глаз без переводчиков. И действительно, когда все поднялись, чтобы идти на ланч, Рейган жестом остановил советского министра — давайте, мол, поговорим. Оставались они вдвоем минут 10— 15 и вышли довольные и улыбающиеся.

Позднее Громыко вспомнит, что снова убеждал Рейгана в отсутствии у Советского Союза каких— либо коварных замыслов в отношении Соединенных Штатов. Рейган же будет утверждать, что говорили они о необходимости сокращения гор накопленных ядерных вооружений. «Моей мечтой, — сказал президент, — является мир, в котором не было бы ядерного оружия.»

Впрочем, был один свидетель этой сцены — охранник Белого дома, который сквозь щелочку следил за тем, что происходит в Овальном кабинете. По его словам, президент и министр почти не разговаривали друг с другом. Громыко спросил, где здесь туалет. Рейган показал. И советский министр туда надолго удалился. После него там уединился Рейган. Потом оба они вышли к ланчу, довольные и улыбающиеся.

Там их уже ждали высокие гости — первая леди страны изящная Нэнси Рейган, вице— президент Буш, сотрудники Национального совета безопасности и Белого дома. Громыко, который уже и тогда практически не употреблял спиртного, взял стакан клюквенного сока, а жена президента — содовой воды. Она ему явно понравилась, и впервые за весь день Андрей Андреевич улыбнулся и пошутил:

— Ваш муж за мир или войну?

— За мир, — ответила Нэнси Рейган.

Громыко наклонился к ней и тихо сказал:

— Вы по ночам на ушко напоминайте об этом президенту.

Нэнси Рейган была явно настроена игриво:

— О, конечно. Но я будут так же шепотом говорить об этом и Вам.

На это у советского министра не нашлось что сказать. Зато он улыбался.[90] Громыко А.А. Памятное. Книга II. М. Политиздат, 1988 стр. 256, 260, 346 — 347; George Shultz, Tragedy and Triumph Ibid. p.484; Nancy Reagan with William Novak My Turn Random House, 1984 p.p. 63 — 64, 336 — 337;Don Oberdorfer, Ibid. p.p. 91 — 92.
Но конкретно ни о чём тогда в Вашингтоне не договорились — так просто побеседовали. А на Политбюро 4 октября Громыко докладывал о своих победах в Америке:

«Выход Рейгана в зал заседаний (Генассамблеи ООН — ОГ) был ими «обставлен», но... жидкие аплодисменты. Встали? Нет! А когда слово дали представителю СССР А.А. Громыко, то и аплодисменты, и все встали! Да! Это был сюрприз.

Общее впечатление от сессии. В политике нет подвижки ни по одной проблеме. Представители социалистических стран активно разоблачали словоблудие западников. Ассамблея проявила политическую зрелость, понимание нашей позиции. И неудовлетворение выступлением Р. Рейгана и позицией США. Наше выступление было принципиальное, твёрдое, насыщенное конструктивными предложениями. Стали сопоставлять оба выступления: одно — слова, слова и ничего в политике, другое — конкретная, деловая программа.

Впечатление от беседы с Р. Рейганом. Человек общительный, льстивый, мастер на анекдоты. Но в политике ортодокс. Последовательно ведёт линию свою, сдвига никакого. Всё читал по бумаге. Доводы собеседника — мимо ушей. Смешал в кучу все проблемы. Невпопад цитировал Ленина, Мануильского. Вывод. Пребывание на сессии ГА ООН и встречи были полезны» [91] В.И. Воротников, там же, стр. 49.

Политбюро одобрило эту информацию. 

 

ПРО ТАРЕЛКУ С ДЕРЬМОМ

6 ноября Рейган одержал сокрушительную победу на выборах. За него проголосовали 49 штатов из 50. А на следующий день американский посол Хартман передал Громыко послание президента для Генсека Черненко. Переписка между ними возобновилась с новой силой, и дело теперь явно шло к установлению диалога. За кулисами этим движением уверенно дирижировали госсекретарь Шульц и советник президента по национальной безопасности Макфарлейн, хотя оба они старались не появляться на авансцене. Джим Гудби, по— видимому, примыкал к этому крылу.

Но против соглашения с Советским Союзом буквально восстали министр обороны Уайнбергер и директор ЦРУ Кейси. Как пишет в своих мемуарах Дж. Шульц, «они не хотели иметь никаких дел с Советами и сопротивлялись любым изменениям в наших переговорных позициях после того, как они были раз изложены».[92] Shultz, Tragedy and Triumph, Ibid. p. 490.
Их активно поддерживали влиятельные политические силы в Вашингтоне — замминистра обороны Ричард Перл, директор Агентства по контролю за вооружениями Кеннет Адельман, представитель США при ООН Джин Киркпатрик.

Обе стороны апеллировали к президенту, но тот быстро погасил страсти, решив спор в пользу госдепартамента.

А вот в Москве борьбы не было: там просто уже никому и не с кем было бороться. Андропов умер, Черненко умирал, Устинов болел. Неожиданно в сентябре от руководства Генштабом был отстранён маршал Огарков и послан подальше от Москвы командовать войсками вновь созданного «Западного направления»[93] Начальником Генштаба был назначен маршал С.Ф. Ахромеев.
. Наступало междуцарствие и Горбачев пока не высовывался. Громыко оставался у руля внешней политики один и медленно уступал не кому— нибудь, а обстоятельствам, которые под напором Вашингтона складывались все хуже и хуже.

И главной темой закулисных дебатов той осенью было возвращение за стол переговоров в Женеве по ядерным вооружениям. В том, что возвращаться придётся, сомнений ни в МИДе, ни в министерстве обороны практически не было. Спорили лишь о том, как это лучше сделать без потери лица, и нет ли возможности заставить американцев заплатить за это хоть какую— то цену.

На совещании в Генштабе 27 октября 1984 года было решено предложить американцам рассматривать стратегические, космические и евростратегические вооружения в комплексе. Но при этом строго обусловить сокращение стратегических вооружений и ракет средней дальности отказом США от создания и развёртывания вооружений в космосе[94] Участниками этого совещания в Генштабе были: С.Ф. Ахромеев, Г.М. Корниенко, В.И. Варенников, Н.Ф. Червов, В.Г. Комплектов, В.П. Карпов и Ю.М. Квицинский.
. Это была та самая цена, которую должны были заплатить американцы за возвращение советской делегации в Женеву.

Правда были и скептики, в том числе в МИДе, а среди них ведущие переговорщики по ядерному разоружению –Карпов и Квицинский. Их анализ показывал, что урвать что— либо нам вряд ли удастся. В таких переговорах больше заинтересован Советский Союз, и если уж кому— то придётся платить, то это будет Москва.

Прежде всего потому, что в её интересах остановить или хотя бы задержать развёртывание американских Першингов в Европе. А отсутствие переговоров по стратегическим вооружениям  может нанести серьёзный ущерб интересам СССР. Американцы не ратифицировали Договор ОСВ— 2, и паритет по стратегическим вооружениям, которого так долго добивалась Москва, может быть нарушен ими в любой момент. Тогда нам придётся браться за создание новых программ вооружений, а это грозит серьёзными последствиями для советской экономики. Тем более что рейгановская программа СОИ ставит под вопрос дальнейшее существование Договора по ПРО.

Отказ от переговоров был невыгоден нам и с политической точки зрения. Общественное мнение на Западе всё больше осуждало Советский Союз, и движение против размещения американских ракет пошло на убыль.

Но голос скептиков услышан не был. В середине ноября Политбюро утвердило эту расплывчатую формулировку, но одновременно поручило Громыко на встрече с Шульцем добиться более приемлемой формулы предмета переговоров, особенно в отношении космоса. И уже 17 ноября посол Добрынин передал послание Черненко Рейгану с согласием приступить к новым переговорам, как по ядерным, так и по космическим вооружениям.

После краткого обмена мнениями между Москвой и Вашингтоном было опубликовано сообщение, что для выработки совместного понимания целей и предмета этих переговоров Шульц и Громыко встретятся в начале следующего года в Женеве. В общем, предстоял большой торг.

Таким путём Советский Союз возвращался за стол женевских переговоров.

* * *

Время шло и растянувшееся угасание Черненко превратилось в агонию режима. 20 декабря умер Устинов[95] На следующий день министром обороны был назначен маршал С.Л. Соколов, бывший ранее заместителем министра.
. Но Москва уже настолько привыкла к похоронам советских руководителей, что на его смерть и внимания особого не обратили. А вот Андрей Андреевич сильно переживал. Устинов, пожалуй, был единственным человеком, к которому он питал нечто вроде дружбы — больше даже чем к Андропову. Хотя надо сказать, что сталинская школа напрочь вытравила у Громыко такие обычные человеческие чувства, как дружба, товарищество и любовь. Однако все последнее десятилетие они держались друг за друга. Вместе определяли жесткий советский курс в международных делах, вместе задумали и осуществили вторжение в Афганистан, размещение средних ракет в Европе, уход с женевских переговоров, хотя Громыко все это не особенно нравилось. Но он соглашался с ними, потому что всю жизнь старался быть на стороне сильных. И вот теперь его друзья — приятели предали его: один за другим ушли в небытие — сначала Андропов, а потом Устинов, оставив его одного с их воинствующей политикой на руках. И что же теперь — ему одному отдуваться за всех?

Но это не было в характере Андрея Андреевича. По своей натуре он не был борцом. Да и надежной опоры в Политбюро у него теперь не было. Так, один только имидж старейшего члена советского руководства, патриарха советской внешней политики. Но там все были старейшие и патриархи, а провалы в международных делах становились все более очевидными даже для кремлевских руководителей.

В общем, в воздухе запахло переменами. В МИДе первым показателем этого стало поведение заместителя министра Ковалева — активный, энергичный, постоянно стремящийся быть в первых рядах — он неожиданно затих, забился в угол своего кабинета на 7 этаже и перестал решать какие— либо дела — даже касающиеся любимой Европы.

Для всего МИДа это был сигнал — Ковалев всегда служил своего рода барометром на Смоленской площади — положение Громыко зашаталось и «верный» Ковалев умывает руки. Анатолий Громыко, сын министра, с которым мы вместе учились в институте, сказал мне в те дни в сердцах:

— Отец столько сил вложил в Ковалева, чтобы поднять его, а он не оправдал надежд.

* * *

Новый 1985 год мидовская верхушка по традиции собралась встречать в загородном особняке МИД — «Мещерино», бывшей даче Калинина и Димитрова. Туда допускался только узкий круг избранных — заместители министра, некоторые члены Коллегии, помощники министра. Сначала мужчины шли париться в сауну, а потом вместе с женами и детьми встречались за огромным столом, уставленном обильными русскими закусками. Первый тост, еще прощаясь со старым годом, полагалось произносить самому старшему из присутствующих заместителей министра. По традиции он должен был предложить выпить за здоровье ныне здравствующего Генсекретаря ЦК КПСС, а потом за нашего любимого Андрея Андреевича. Но на этот раз почему— то никто выступать не захотел. Воцарилась неловкая тишина, которая, правда, воспринималась с ухмылками — дипломаты понимали в чем дело. И тогда кто— то предложил:

— А пусть самый маленький за этим столом предложит тост.

Поднялся мой сын Алёша -худенький мальчик восьми лет, явно смущенный столь высоко оказанной ему честью, и тоненьким голоском произнес: За счастье!

Все с облегчением выпили, и только академик С.Л. Тихвинский громко сказал:

— Боже, до чего же мы докатились — уже детей маленьких подставлять начали.

* * *

В первых числах января 1985 года мы, три переговорщика —  Карпов, Квицинский и я — сидели у себя в 727 комнате на 7 этаже высотного здания МИД и готовили материалы к встрече Громыко с Шульцем. Было ясно, что в Женеве Громыко пойдет на уступки, что прерванные переговоры там скоро возобновятся и на них снова будут обсуждаться и стратегические вооружения, и ракеты средней дальности.

Карпов был в расстроенных чувствах:

— Ну, что я скажу другу Рауни, [96] Рональд Рауни —  был руководителем делегации США на прошлых раундах переговоров по стратегическим вооружениям в Женеве.
— рассуждал он, — ведь прямо как в том анекдоте: Сидят два гусара в русском провинциальном городке — делать нечего, пойти некуда, всё, что можно, уже выпито. В общем, скука. И тут один из них, совсем одуревший от выпитого, предлагает: Давай на спор, я тарелку дерьма съем.

Другой говорит: Не съешь! Поспорим на 100 рублей.

Денщик приносит тарелку дерьма. Первый гусар берет ложку... и съедает дерьмо. Делать нечего. Второй гусар достает из кармана 100 рублей и отдает их первому. Но денег жалко, и он говорит: Подумаешь, за 100 рублей и я бы съел.

Другой хорохорится: Не съешь!

Опять поспорили на 100 рублей. Денщик приносит новую тарелку дерьма. Теперь второй гусар берет ложку и съедает. Первый гусар достает из кармана ту же 100 — рублевку и возвращает ее. Потом оба смотрят друг на друга и изумлением и говорят: Послушай, а за что же мы с тобой дерьмо ели?»

Так и мы с Рауни, — грустно заключил Карпов.

— Нет, Виктор Павлович, — язвительный, с блеском в глазах закричал Квицинский. — Рауни скажет тебе — гляди, моя тарелка чистая. Это ты спьяну обе тарелки сожрал, да еще за бесплатно. Вот они — денежки, у меня в кармане лежат!

Посмеялись — над собой посмеялись — и стали готовиться к встрече министров в Женеве.

* * *

Однако на стокгольмском фронте все оставалось без перемен. 29 декабря состоялась Коллегия МИД, которая заслушала отчет делегации. В нем не было ничего нового. Но, говоря о перспективах, я сказал, что Конференция «вступает в фазу более углубленных практических переговоров».

«Разумеется, та острая политическая борьба, которая с первого же дня началась на Конференции по проблемам европейской безопасности, будет продолжаться и в будущем, хотя, очевидно, примет несколько иной вид и формы. Об этом говорит и поступающая информация о том, что США и их союзники прорабатывают возможность выдвижения на следующей сессии документа или документов, содержащих конкретные предложения по отдельным вопросам, которые направили бы дискуссию в русло, отвечающее их интересам.

Делегация к такой борьбе в целом вооружена достаточно. Патроны мы берегли. Цифры, параметры и многие технические детали, предусмотренные директивами, нами еще не назывались. Да и нужды в этом не было, так как натовцы хотя и надеялись повернуть Конференцию в сторону военно— технических мер, сами, как показала дискуссия в группах, к конкретным переговорам еще не готовы. Однако и в нашу позицию можно было бы внести некоторые уточнения, развернуть некоторые внесенные нами предложения как политического, так и военного характера. Это позволило бы социалистическим странам и дальше удерживать инициативу на Конференции».

До сих пор Андрей Андреевич сидел с отсутствующим видом, глядя в сторону поверх картины Щербакова, изображающей среднерусский пейзаж. Позади него в противоположенную сторону — куда— то в окно — так же равнодушно взирал из своего деревянного барельефа Ленин. Однако, услышав про перспективы, Громыко повернулся и кратко бросил:

— Дела в Стокгольме идут плохо — у Вашингтона нет желания договариваться. Он явно не хочет, чтобы эта Конференция стала ступенькой к возвращению разрядки. Да и о каком желании можно говорить, когда США ставят перед собой задачу милитаризации космоса и раскручивают маховик гонки вооружений. Вдумайтесь только в их образ мыслей: о неприменении силы пробормотать нечто невразумительное и вовсю развернуть собственные предложения о военных мерах. Нас такой подход не устраивает. Должен быть полновесный документ о неприменении силы, а договор это будет или какой иной документ —  это уже другое дело.

В общем, просвета в Стокгольме нет. А взять и просто отступить от нашей принципиальной линии мы не можем. Лучше не иметь никакого соглашения, чем раскрывать хотя бы часть своей территории или иметь документ, наносящий ущерб безопасности страны.

Однако несколько дней спустя Громыко смилостивился и разрешил выйти в ЦК с запиской, которая позволяла бы делегации «развернуть некоторые внесенные нами предложения как политического, так и военного характера». Но он тут же предупредил:

— Только не спешите, Гриневский, сразу выкладывать все новые предложения на стол переговоров. Есть такая болезнь у наших переговорщиков: чуть что получат — сразу американцам несут, а потом снова в Москву с протянутой рукой едут — дайте еще хоть что—нибудь для развития динамики переговорного процесса. А Вы наоборот действуйте — выдавайте в час по чайной ложке — и ждите. Наберитесь терпения. Пусть они вам на встречу идут. Это и будет настоящей динамикой переговоров.

Я заверил министра, что на предстоящей сессии делегация внесет лишь договор о неприменении силы и в качестве приманки, чтобы показать нашу готовность обсуждать также военные меры доверия, представит еще и документ об ограничении военной деятельности государств, который для стран НАТО неприемлем. Но вот «нейтралам» это может понравиться. Громыко согласился.