ЛАНЧ — ЭТО ТОЖЕ РАБОТА

Стокгольм был далек от политических бурь, потрясавших Москву и Вашингтон, хотя и до него докатывались их волны. Он жил своей тихой провинциальной жизнью, и для стороннего наблюдателя переговоры в шведской столице, очевидно, представляли курьезную картину.

Каждый день утром 35 делегаций собирались в стеклянном здании Культурхюсета и, сопровождаемые мелодией в стиле раннего Моцарта, как дисциплинированные зрители, рассаживались в партере. Председатель объявлял заседание открытым, и все терпеливо слушали четыре пять выступлений, содержание которых было хорошо известно, так как раз заявленные позиции не менялись много месяцев. Потом те же послы, но в разных комбинациях,  отправлялись ланчевать по стокгольмским ресторанам, где обменивались последними слухами.

Во второй половине дня делегации  собирались на совещания своих групп — НАТО, ОВД и Н+Н, где рассказывали обо всем услышанном, намечали тактическую линию и, главное, распределяли между собой, кто о чем будет говорить на следующем заседании. После этого расходились по посольствам и писали отчеты в столицы о проделанной работе. А вечером снова встречались на непременном обеде, коктейле или приеме, продолжавшемся до поздней ночи.

Вот взгляд со стороны немецкой журналистки из «Штуттгартер цайтунг» 17 сентября 1984 года:

«Овальный стол в доме бригадного генерала Вернера Шмидбауэра[97] Генерал В. Шмидбауэр — военный советник делегации ФРГ.
празднично украшен. Столовое серебро холодно поблескивает при свете расставленных повсюду свечей. Салфетки сочетаются по тону со скатертью — все выдержано в цвете зеленых оливков. Вначале конечно же подадут семгу, белое французское вино и креветки, а на десерт — клубничный мусс. Сегодня в этом доме собрались дипломаты. Все они ведут себя очень непринужденно, хотя и не выходят за рамки принятых обычаев. Здесь присутствуют представители Востока и Запада, они общаются между собой, называя зачастую друг друга просто по имени. Это обычный вечер, организованный без какого— либо особого повода, очень похожий на другие вечера, которые проводятся как бы в неофициальных рамках конференции».

Кто эти люди? Что они здесь делают? —  спрашивает немецкая журналистка Сибилла Краузе — Бургер из Штутгарта.

«Господин из Люксембурга, например, краснощекий, жизнерадостный мужчина с круглым черепом кельтского типа. Настроен он по— боевому и даже хорохорится. Запад, говорит он, действует слишком мягко, тогда как русские являются более хорошими тактиками и ведут себя необычайно жёстко и беспощадно. Именно такой стиль ему хотелось бы видеть и в действиях своей стороны.

Или посол д— р Клаус Цитрон, глава западногерманской делегации. Человек с обнажённым лицом. Когда он говорит, то большей частью произносит сквозь зубы. Обладает острым интеллектом агрессивного склада. Его агрессивность не сглаживают даже и те условности, которые присущи профессиональным дипломатам, хотя его причисляют к интеллигенции форума.

И русский — Олег Гриневский. Когда он появляется на пленарном заседании со своей делегацией, которая, словно свита, следует за ним, среди лобби воцаряется тишина. Но здесь, на вечере Гриневский просто один из приглашенных. Вежливый дипломат, коммуникабельный, хотя ничего не говорит конкретно. Скорее ниже среднего роста, седеющий шатен с голубыми глазами и живым, внимательным взглядом, Гриневский воплощает собой саму подвижную осторожность. Он больше склонен к различного рода описаниям, нежели просто к обозначению. Впрочем, почти и все остальные здесь тяготеют к этому стилю...

Этот мужской союз варится в собственном соку, рассматривает себя как некую самоцель, услаждаясь своей ролью в глобальной политике и рассыпаясь во взаимных заверениях важности. Ах, как они хвалили друг друга, представляя того или иного коллегу журналистке из ФРГ! И уж, естественно, все западное сообщество невероятно счастливо от присутствия американца Джима Гудби.

Ему, Гудби, за пятьдесят. Точнее, около пятидесяти пяти. Спокойный, один из тех, у кого выносливое дыхание. «Надо быть спокойным, — говорит он, — мы многому можем научиться у Советов. Мы спешим, пытаясь им что— то дать, просим их участвовать вместе с нами. А они — они сядут за стол тогда, когда будут готовы вести переговоры».

Журналистка в ужасе: в Стокгольме еще ничего не достигнуто. И так может продолжаться многие годы. На что же идут деньги честных налогоплательщиков? Впрочем, с горькой иронией замечает она, «лучше стоять так друг подле друга с бокалом вина, чем разойтись в разные стороны, да и, не приведи бог, начать еще стрелять».

* * *

Что ж, наверное, так оно и выглядело со стороны. Одного не заметила проницательная журналистка за блеском столового серебра — эти люди делали свое дело профессионально и грамотно. Для каждого дипломата — переговорщика, помимо ясного понимания, что хочет пославшее его правительство, необходимо узнать пределы возможного и невозможного для другой стороны. Этого не прочитаешь ни в книгах, ни в газетах. Не услышишь на заседаниях конференции, хоть сиди на них целый день. Это можно вычислить только в повседневном общении со своими коллегами.

И прежде всего надо представлять с кем имеешь дело. Как собаки при знакомстве, кружась, обнюхивают друг друга, так и дипломаты с бокалами в руках пытаются выяснить, кто есть кто: кто умный, а кто дурак; кто знает дело, а кто нет; кто болтун и обманщик, а кто, хотя и осторожный, но надежный партнер. Да и знакомство с другими чертами характера не помешают.

Ха! — скажет недоверчивый читатель, — в таком круговороте обмануть ничего не стоит и дезинформацию запустить нетрудно. Все верно. И обманывают, и «дезу» запускают. Но можно обмануть раз или два, а на третий с тобой разговаривать не станут. И очень скоро вычислят тех, кто «дезу» запускает. С такими потом просто не общаются — им веры нет. Дипломатическое поведение имеет свои суровые законы: ходить— то приходится по минному полю.

Только после такого прощупывания устанавливаются деловые контакты, нередко переходящие в дружеские связи. Начинаются встречи с глазу на глаз в ресторанах, дружба семьями, прогулки в лесу и по набережной. В них всегда присутствуют осторожное выяснение позиций. И в этом нет ничего особенного — такова природа жизни дипломата.

Известный французский политик и дипломат Феликс Фор говорил, что в переговорной дипломатии как на восточном базаре — цены непомерно взвинчены, и все нещадно торгуются. Поэтому первая задача переговорщика выяснить, где и в чем эта цена завышена и какова может быть реальная плата. Иными словами, узнать, где противная сторона уступит, а где будет стоять на смерть, и что на что можно разменять.

Разумеется, прямо этого никто не скажет. Карты приоткрываются неохотно и только по принципу: ты мне — я тебе. Причем никакой самодеятельности тут, как правило, не бывает: все проговоры «в неофициальном порядке» делаются обычно с прямого или косвенного благословения столиц.

Но есть немало других признаков, по которым опытные дипломаты могут делать кое— какие выводы. Например, одни предложения, выдвинутые странами Варшавского Договора, критиковались натовскими делегациями с пеной у рта, а другие как— то вяло и без особого энтузиазма. Такой двойной стандарт ярко проступал с одной стороны в отношении советского предложения о неприменении ядерного оружия первыми, а с другой — в отношении неприменения военной силы вообще. Из этого советская делегация делала правильный вывод — во втором случае можно ожидать уступки.

Он подтверждался и нашими беседами в кулуарах. Ещё в начале сентября 1984 года мы почувствовали, что в единой позиции натовских делегаций на конференции появились трещины. Перед началом очередного, третьего раунда они собрались в Брюсселе, чтобы обсудить и наметить общую линию поведения. И тут оказалось, что ортодоксальной проамериканской позиции придерживаются только делегации Англии и Голландии. Глава делегации ФРГ Клаус Цитрон призывал к поиску компромисса и говорил, что Западу нужна поддержка общественности. А итальянский посол Антонио Чеарапикко прямо заявил, что мандат переговоров предусматривает обсуждение проблемы неприменения силы и НАТО надо выработать подходы к её решению.

В этом не было ничего удивительного: позиции НАТО и Варшавского Договора только внешне выглядят, как монолит. А при детальном рассмотрении в них явственно проступали национальные интересы и амбиции. И это естественно — условия безопасности на Севере Европы, в Центре и на Юге неодинаковы. Можно было отчетливо различать нюансы в политике Франции, ФРГ, Англии, Италии, Турции, Греции. Прислушиваясь к ним, играя на них, можно было узнать многое.

Нередко, например, когда на конференции возникал какой— либо неприятный для Советского Союза вопрос, мы наступали на больную мозоль НАТО — проблему Мерсина, где по территории Турции проходит линия разграничения применения мер доверия в Европе. Сразу же начиналась перепалка между представителями Турции и Кипра. В нее втягивалась и греческая делегация. Люди там были горячие, и страсти могли кипеть несколько дней к ряду. Естественно, больная для нас тема сразу же уходила на задний план.

Разумеется, были зазоры и в позициях восточноевропейских стран. В те годы они еще послушно следовали в фарватере советской политики, хотя некоторые из них уже начинали поворачивать руль в сторону Запада. Но еще с хрущёвских времен существовало твердое правило: друзьям и братьям из социалистического лагеря полностью раскрывать советскую позицию нельзя — она тут же станет известна Западу. Особенно грешили этим польские и венгерские делегации. Конечно, можно было через них запускать на Запад дезинформацию. Но в польском и венгерском МИДах работали обычно толковые дипломаты, и на такой мякине их провести было нельзя.

Наконец, внутри каждой страны существовали и будут существовать различия в подходах трех основных ведомств — дипломатического, военного и разведки в силу хотя бы различия функций, которые они выполняют.

В этом нет никакого секрета. Осенью 1984 года, например, Вашингтон был полон слухов о серьезных расхождениях, которые существуют между госсекретарем Шульцем и министром обороны Уайнбергером. Впервые о них стало известно после взрыва американской казармы в Бейруте, когда погибло 239 солдат США. Шульц настаивал тогда, чтобы американские войска продолжали свою миссию, а Уайнбергер добился их ухода из Ливана. Потом, как оказалось, их взгляды расходились по многим вопросам: от разоружения до нанесения ударов с воздуха. После ноябрьских выборов 1984 года госсекретарь даже сказал Рейгану, что кто— то из них двоих должен уйти — он, Шульц, готов сделать это. Но президент предпочитал оставить все как есть — ему нужны были и Шульц и Уайнбергер с их расхождениями. Может быть в этом и был секрет управления ими. Оба они были амбициозными и властолюбивыми личностями.

Информация об этих расхождениях двух американских ведомств по разным каналам поступала в Москву. О них можно было прочитать и в открытой печати — например, в декабрьском номере журнала Нью— Йоркер за 1984 год. Но нам в Стокгольме эти различия весьма рельефно были видны прежде всего в работе американской делегации, как одной из самых многочисленных на Конференции, где достаточно полно были представлены все эти три ведомства.

Так, например, глава делегации Гудби явно выступал за поиск компромисса. Это проявлялось прежде всего в отношении решения проблемы с неприменением силы. А вот второй человек в делегации Линн Хансен и представитель Агентства по контролю за вооружениями Гордон Бере занимали жёсткие позиции. Бере, например, почти открыто выражал озабоченность тем, как Гудби ведёт переговоры в Стокгольме. 

Думаю, в этом отношении советская делегация в 1984 году была в более выгодном положении. Политику в Москве сообща творили Андропов, Устинов и Громыко. Поэтому расхождений между дипломатами и военными тогда не было, даже на ведомственном уровне. Обсуждение существа военно— технических мер еще не началось, а к так называемым «политическим мерам» военные ведомства проявляли полное равнодушие. Расхождения начнутся, и в весьма острой форме, в следующем году — после прихода Горбачева и Шеварднадзе.

Но если говорить о Стокгольме, то нужно начать с того, что для нас никогда не было секретом, кто к какому ведомству принадлежал в американской, да и в других делегациях. Уверен, что в равной мере для Запада не было тайной, кто был кто в советской делегации. Да и встречались сотрудники американской и советской делегаций сугубо по ведомственной принадлежности. Наши дипломаты, например, как огня сторонились американских разведчиков и встречались только с госдеповцами или разоруженцами из Агентства по контролю за вооружениями. Военные тоже придерживались друг друга — так они чувствовали себя увереннее. Ну а разведчики контактировали с црушниками. Были, конечно, исключения, но очень редкие.

Поэтому я всегда проверял, из какого источника получена информация. Если, например, все три американских ведомства негативно отзывались о какой— либо советской инициативе, то на ней можно было ставить крест. Если одно из  ведомств было против, а другие начинали юлить, значит, есть шансы на то, чтобы пробить здесь дорогу к соглашению.

Вот из такой разрозненной мозаики, пусть очень медленно и порою не совсем четко, складывалась общая картина, что возможно, а что невозможно на конференции. На это ушло почти два года. Конечно, при других обстоятельствах этот срок можно было бы легко сократить до нескольких месяцев, но ни Запад, ни Восток, ни Москва, ни Вашингтон рвения не проявляли. Только после прихода Горбачева к власти началось шевеление. А пока конференция варилась в своем собственном соку, как красочно описала это немецкая журналиста Краузе — Бургер.

 

ПРО А и Б…

На пленарных заседаниях советская делегация продолжала тактику «обработки собственного поля». В течение III, IV, и V раундов (сентябрь 1984 г. — март 1985 г.) она говорила только о неприменении силы и других своих политических предложениях, как будто военных мер доверия не существует и в помине. Любые высказывания нейтральных или натовских представителей в отношении политических мер, пусть даже негативного свойства, тут же подробно комментировались и потом изображались как активное обсуждение советских предложений. Впрочем, страны НАТО придерживались примерно той же практики и предпочитали говорить в основном о военных мерах доверия, активно предлагая другим делегациям высказываться по предложениям НАТО.

Поэтому очень скоро такая дискуссия стала напоминать диалог глухих. Но чем дальше продолжался этот абсурд, тем явственнее становилась необходимость создания такой рабочей структуры конференции, которая позволила бы начать деловое рассмотрение всех предложений, внесенных на конференции. Эта тема постоянно фигурировала в наших неофициальных контактах с Джимом Гудби, Клаусом Цитроном и Жаком Леконтом, но решение пока не прогладывало. После неудачи в сентябре Курт Лидгардт отстранился от дальнейшего участия в поисках компромисса. Однако Матти Кахилуотто продолжал проталкивать шведско— финское предложение о двух группах.

 Во время октябрьского перерыва мне удалось уговорить Громыко в необходимости создания рабочей структуры конференции на основе шведско— финской инициативы. Иначе мы окажемся в изоляции и не сможем добиваться даже обсуждения советских предложений, убеждал я его. Если сейчас мы не примем предложения финнов, то потеряем поддержку нейтральных и неприсоединившихся государств, и тогда нам будут противостоять 29 государств НАТО и Н+Н. Без особого энтузиазма Громыко разрешил тогда «попробовать».

Компромисс, разработанный Кахилуотто, был до изумления прост. Конференция принимает резолюцию о создании двух рабочих групп А и Б. В группе Б будут обсуждаться все «старые меры», которые предусматривались ещё в Хельсинском заключительном акте (уведомления и наблюдение за военной деятельностью). А в группе А — все новые меры. К этой резолюции прилагалось расписание работы и конкретный перечень предложений государств, которые будут обсуждаться в каждой группе. При этом была сделана оговорка: «согласие на обсуждение того или иного предложения не означает его принятия и не ущемляет права каждой делегации оценивать соответствие этого предложения мадридскому мандату». Вот и все.

Однако на выработку даже такого компромисса ушло практически три месяца. И это несмотря на то, что вместе с финнами над ним активно работали делегации СССР, США, Франции, ФРГ и Польши. Мы с Гудби разговаривали на эту тему минимум раз в неделю. Но... нужно было убедить столицы, союзников, чтобы абсурд бесполезных дискуссий не пленарных заседаниях дошел, наконец, до всех.

И здесь были свои правила игры. Не знаю, как было принято в США, но в Москву советская делегация должна была сообщить о достигнутом компромиссе, не как о договоренности ряда делегаций Востока и Запада под эгидой финского посла, а как о результате жестокой борьбы, в которой американцы потерпели поражение. Что мы и сделали, направив в Москву депешу о намерении дать согласие на  создание рабочих групп А и Б, если не получим иных указаний.

Теперь нужно было набраться терпения и ждать. Москва промолчала, и 3 декабря финское предложение было принято. Это было единственное достижение Стокгольмской конференции за год работы. Правда, мы не разругались и не разошлись. По тем временам это уже было хорошо.

 

ХОТЬБА ПО КРУГУ

Хотя создание рабочих групп вызвало на Конференции ликование, существенных изменений в устоявшийся порядок работы на первых порах оно не внесло: НАТО и ОВД продолжали «обрабатывать собственное поле». Но в кулуарах мы с Гудби продолжали тянуть дуэт про сплав из неприменения силы и военных мер доверия — монотонный и пока безрезультатный.

На открывшемся очередном пятом раунде 29 января 1985 года советская делегация внесла «Основные положения Договора о взаимном неприменении военной силы и поддержании отношений мира». В них не было ничего нового, если не считать того, что ключевое положение не применять первыми ни ядерных, ни обычных вооружений было сформулировано теперь в договорной форме. «Предложение вряд ли продвинет работу конференции, — комментировал его Джим Гудби. — Я скорее удивлен, что оно так мало учитывает нашу позицию».

Однако натовцы ответили тем же. Они разрезали свой первоначальный документ из шести пунктов, внесенный еще на первой сессии, на шесть отдельных документов — обмен информацией, уведомление о и т.д., и методично раз в неделю стали вносить их на Конференции. В них тоже не было ничего нового, если не считать уточнений некоторых технических деталей. 27 февраля эти шесть документов были снова сведены в единый документ и внесены на Конференцию. Советская делегация тут же назвала эту процедуру «невеселым фарсом с внесением одного и того же предложения то по отдельности, то вместе. На это ушло два месяца, в то время как опасная и напряженная обстановка в Европе... настоятельно требует принятия безотлагательных действий».

Чтобы продемонстрировать готовность соцстран вести переговоры не только по политическим, но и военным мерам доверия, делегации Болгарии, ГДР и СССР внесли 7 февраля документ об ограничении масштабов военных учений потолком 40 тысяч человек. А перед закрытием сессии делегация Чехословакии от имени Польши и СССР предложила установить потолок уведомления о крупных учениях сухопутных войск в зоне применения мер доверия с 20 тысяч человек. С военной точки зрения такой потолок уведомлений мало что значил: со стороны Варшавского Договора подлежали бы уведомлению всего 2 — 3 учения, а со стороны НАТО 5— 8 учений в год. Но в Стокгольме это стало событием — впервые за год работы соцстраны начали называть цифровые параметры. По нашему замыслу это был сигнал — к конкретным переговорам мы готовы.

Тогда же была сделана попытка прервать бессмысленные словопрения и начать выработку формулировок будущего соглашения. В беседе с Гудби 21 февраля я сделал такой зондажный проброс:

— Работа могла бы вестись как бы на нескольких этажах. На первом этаже начнут разговаривать эксперты. Они попытаются облечь в конкретные формулировки те меры доверия, как политического, так и военного характера, которые все три группы государств готовы на данный момент включить в соглашение. Разумеется, такая работа будет считаться сугубо предварительной. Она не будет предрешать ни рамок будущей договоренность, ни отказа от других внесённых предложений. Сейчас это неприменение силы, уведомление и наблюдатели. С них нужно начать. На втором этаже пусть поработают главы делегаций, которые будут расширять эти рамки и передавать вниз те новые меры, по которым им удалось достичь принципиального согласия. Но будет и третий этаж — наши министры, а может быть, и руководители государств. Им мы будем передавать наиболее сложные проблемы, которые почему— либо окажутся нам не по зубам.

Для вящей убедительности я напомнил Гудби, что примерно по такой схеме шла выработка Договора ОСВ— 1 и ПРО в 1972 году. Тогда тоже никто не верил в возможность договоренности. На заседаниях шла ругань. Но, тем не менее, мудрые руководители делегации Джерри Смит и Владимир Семенов решили создать рабочую группу для выработки соглашений. Обычно такую работу начинают с главных узловых проблем — второстепенные мелочи, мол, всегда сумеем отрегулировать, если решены главные проблемы. Но мы с Лари Уайлером, который с американской стороны входил в эту группу, задумали все сделать наоборот — начать с мелких вопросов.

Например, каждый договор имеет название. В данном случае «Договор об ограничении системы ПРО». Есть возражения? Нет. О'кей — пошли дальше. Каждый договор имеет заключительную фразу «за правительство США... за правительство СССР...». Есть возражения? Нет. О'кей — пошли дальше. Каждый договор имеет преамбулу, а в ней фразу о том, что Советский Союз и Соединенные Штаты, преисполненные решимости и т.д. В конце договора содержится положение, что оба текста, составленные на русском и английском языках, считаются равно аутентичными. Есть возражения? Нет. О'кей — пошли дальше.

Мы называли это «ходить по кругу». Над нами смеялись. Никто не верил, что из этого что— то получится. Но примерно через год мы представили договоры по ОСВ и  ПРО со всеми статьями. И хотя многие положения находились в скобках, было хорошо видно — вот оно соглашение: нужно решить лишь с десяток крупных принципиальных проблем. Это сразу же понял умный, «как змий», Генри Киссинджер, который установил прямой канал связи с Москвой и добился их решения.

Джим Гудби отнесся к этой идее позитивно, но с большой осторожностью.

— Американцы — сказал он— не возражали бы, если такая работа началась бы уже сейчас, а не в сентябре, как считают многие делегации. Однако тут возникает много вопросов. Допустим, удастся выработать формулу только по неприменению силы, уведомлениям и наблюдателям. Что произойдет после этого? Достаточно ли это для общей договоренности? Сочтут ли правительства такую договоренность достаточной, чтобы считать завершенным первый этап Конференции?

За всем этим, однако, стоял один, не высказанный тогда вслух вопрос: не нанесет ли такая работа ущерб западной позиции, которая пока ещё строилась на том, что все шесть натовских предложений составляют неделимый пакет, из которого нельзя выбросить ни одной меры. Но вскоре ситуация прояснилась. 13 марта Гудби сообщил об инструкциях из Вашингтона: было бы преждевременным начинать разработку формулировок возможной договоренности, поскольку ещё нет достаточного представления о советской позиции по ряду вопросов.

На этой ноте, собственно говоря, и закончилась пятая сессия. В отчете в Москву делегация сообщила:

«В целом, как показала дискуссия, страны НАТО не готовы еще к практическим переговорам. Здесь, разумеется, сказываются и расхождения, которые существуют между США и некоторыми европейскими их союзниками, прежде всего по вопросу о неприменении силы. Но главное — это очевидное стремление американцев попридержать развитие переговоров в Стокгольме, поставить их в зависимость от обсуждения вопроса о правах человека в Оттаве.

Вместе с тем нейтралы проявляют все большее беспокойство медленным развитием переговоров в Стокгольме. Они вынашивают сейчас идею о том, чтобы не предрешая рамки будущей договоренности и не отбрасывая ни одного из внесенных предложений, сконцентрировать переговоры, включая выработку предварительных формулировок, по таким направлениям, как неприменение силы, ограничение и уведомление о военной деятельности государств, приглашение наблюдателей. Предложение об этом шведы и финны рассчитывают внести в ходе следующей сессии с тем, чтобы начать переговоры в сентябре».

 

ОПЯТЬ НА ПОХОРОНЫ В МОСКВУ

А в Москве в эти дни начались перемены. Вечером 10 марта 1985 года умер Черненко. К власти пришёл Горбачёв. Весь мир замер — что ждать от нового советского лидера? Немецкий журнал Штерн вышел под кричащим заголовком «Красный Кеннеди?» А далее следовал волнующий весь Запад вопрос: «Обладает ли он волей Петра Великого, который открыл Россию Западу в ХYIII веке, чтобы сделать её более сильной?» 

В 4 утра 11 марта Рейгана разбудил верный помощник Макфарлейн и сообщил важную новость: в Москве перемены –умер Черненко. Поначалу президент хотел сам ехать на похороны, чтобы разузнать обстановку в стане противника. Но потом решил –пусть едет вице президент Буш, который стал как бы постоянным представителем США на панихидах по умирающим один за другим советским лидерам.

А на похоронах обстановка была напряжённой. Горбачёв был, что называется, на выданье и потому в разговорах с иностранными руководителями вёл себя осторожно, заняв по сути дела круговую оборону. Это особо отметил Буш, который так охарактеризовал нового советского лидера в своей телеграмме Рейгану из Москвы:

«Горбачёв будет проводить советскую линию в отношении Запада более эффективно, чем любой (я подчёркиваю — любой) из его предшественников. У него обезоруживающая улыбка, тёплые глаза и умение делать хорошую мину при произнесении плохих вещей, а потом отыгрывать назад и устанавливать настоящие отношения с собеседником.

Он может быть очень жёстким. Пример: Когда я поднял на конкретных примерах вопрос о правах человека, он прервал меня, чтобы вернуться к тем же риторическим преувеличениям, которые мы уже слышали раньше. Цитирую: «В США вы не уважаете прав человека». Или (говоря об афро— американцах), «вы жестоко подавляете их права». Но в то же самое время: «Мы будем готовы обдумать это» и «давайте назначим представителей и обсудим это». Суть сводится к следующему: «Не читайте нам лекции о правах человека, не нападайте на социализм, но давайте обсудим наши и ваши позиции».[98] George Bush and Brent Scowcroft A World Transformation, Alfred A. Knopf NY 1998, p. 5.

Но оценка Шульца была более определённой и категоричной.

 — Когда следует ждать перемены в Москве? –спросил его премьер министр Канады Малруни на приёме в Кремле.

— Сегодня! –ответил госсекретарь

Мировая печать тоже писала о грядущих переменах, с восторгом отмечая, что новый советский лидер может улыбаться и говорить без бумажки. А мы в Стокгольме гадали, что творится за кремлёвскими стенами? Внешне, по крайне мере глядя из столицы Швеции, всё выглядело чинно и благопристойно. Но по миру упорно катились слухи о какой— то борьбе между «стариками» и «молодыми» в советском руководстве. Назывались и участники этой подковёрной схватки: Горбачёв, Гришин, Романов…

Поэтому, воспользовавшись кратким весенним перерывом, я бросился в Москву выяснять через своих хороших знакомых, что происходит. А среди них оказались люди весьма знающие — Евгений Примаков, Анатолий Громыко, Александр Дзасохов...[99] В то время Е.М. Примаков был директором Института востоковедения, А.А. Громыко — директором Института стран Африки, А.С. Дзасохов — первым зам предом Советского комитета солидарности стран Азии и Африки. 

Итог моего расследования был таков: открытой борьбы на самом Политбюро не было. Уже через полчаса после известия о смерти Генсека в Кремле началось заседание. Нужно было решить главное –кого назначить председателем похоронной комиссии. И тут наступила гнетущая тишина — такое решение не было пустой формальностью. По традиции председатель этой комиссии становился Генеральным секретарём ЦК КПСС –руководителем Советского Союза. Именно таким путём пришли к власти Брежнев, Андропов, Черненко. Но… пауза была недолгой, и решили назначить Горбачёва.

Зато на следующий день обошлось без проблем. На заседании Политбюро сразу же взял слово Громыко и предложил избрать Генсеком Горбачёва. Гришин и Тихонов его тут же поддержали. А дальше началось соревнование в произнесении комплиментов в адрес нового вождя, где бесспорно победил Э.А. Шеварднадзе. Вот и всё.

Правда, уже тогда шептались, что это заседание было заранее срежиссировано закулисной комбинацией, которую ловко провернули Анатолий Громыко, Евгений Примаков, Александр Яковлев и Владимир Крючков. Суть её, если говорить коротко, составляла своего рода сделка: Громыко выдвигает Горбачёва, а тот после избрания предложит ему пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР — формально высший государственный пост в стране. Его, как правило, занимали Генеральные секретари, и для Громыко, который 28 лет провёл за рулём внешней политики, это был бы почётный уход из МИДа. 

Но так дело выглядело на авансцене, хотя и не для широкой публики. А за сценой шла настоящая борьба, причём весьма жёсткая. И она вовсе не сводилась к схватке молодых со старыми. И решалась эта борьба отнюдь не сделкой о судьбе Громыко, хотя на позицию самого Андрея Андреевича она конечно же повлияла.

Всё было куда сложнее, ибо речь шла о главном: каким курсом идти дальше? Существовало три взгляда на этот счёт, а значит и на будущее страны:

— Ничего не менять, а идти курсом Черненко, то есть свернуть в топкое болото застоя, как это было в течении 13 месяцев его правления.

— Продолжать политику силовых перемен, начатых Андроповым –навести порядок, поднять дисциплину и… всё будет хорошо.

— Начать постепенное реформирование общества, прежде всего по пути к демократизации –ликвидировать остатки сталинского тоталитаризма, политических репрессий, ввести ограниченную свободу печати.

И тут единства в руководстве Советского Союза не было. В большинстве своём Политбюро предпочитало черненковский путь — так было бы удобнее и спокойнее жить. Но на путь Андропова упорно хотели свернуть страну новые кадры, приведенные к руководству Андроповым — Романов, Лигачёв, Воротников, Рыжков... В самой партии у них была уже надёжная опора: начиная с 1983 года, произошла замена 90% секретарей обкомов и членов ЦК союзных республик. И Горбачёв для них был символом андроповских перемен, его выдвиженцем.

Кроме того, и это, пожалуй, одно из главных: за продолжение курса Андропова однозначно выступали силовые ведомства — КГБ и министерство обороны. А на их стороне была реальная сила. В ходе заседания Политбюро весьма многозначительно прозвучало заявление председателя КГБ В.М. Чебрикова: он посоветовался с товарищами по работе, и чекисты полностью поддержали выдвижение Горбачёва на пост Генерального секретаря.

А Горбачёв занял гибкую и осторожную позицию, сумев понравиться приверженцам всех трёх течений в стране и партии, хотя на деле колебался между вторым и третьим, выступая на словах, особенно поначалу, за продолжение курса Андропова. В результате у партийной элиты альтернативы Горбачёву не было. Романов пьёт, Гришина не любили и обоих боялись. А Горбачев своим поведением, раскованностью и энергией демонстрировал людям нечто новое и обещающее. И в то же время партийной элите давалось понять, что он, хотя и представитель нового поколения, но свой –старой партийной школы.

И ещё. Горбачёв был избран потому, что за него была воля не признаваемого официально, но реально существующего общественного мнения. Людям просто надоело лицезреть полу парализованных вождей с трясущимися от старости головами и руками.

В этих условиях позиция Громыко оказалась решающей. На Политбюро все согласились. Но неопределённость, — куда и как вести дело, ещё долго сохранялась.

 

ПОСЛЕДНИЙ НАКАЗ ГРОМЫКО

Вот в такую обстановку неопределённости окунулась в Москве советская делегация, прилетевшая из Стокгольма. Всем было не до нас и не до каких — то мер доверия. Только 4 апреля 1985 года мне удалось пробиться к министру. В кабинете уже сидели, как безмолвные свидетели, его замы: Корниенко и Ковалев.

— Ну, как, жива еще Стокгольмская конференция? — такими словами встретил меня Громыко. Можно ли еще прощупать ее пульс?

Я ответил, что конференция жива — здорова и набирает темп. В дискуссиях даже стали прорисовываться контуры возможной договоренности. Громыко недовольно скривил рот и сказал:

— Ну а выгодно ли нам то, что стоит за этими контурами? Взять хотя бы неприменение силы. Я уже не говорю о том, что Запад не хочет заключения договора. А просто ссылки на Устав ООН и ХЗА — это детская игра. Допустим даже, что будет достигнута хорошая договоренность о неприменении силы, пусть без ратификации. Но где гарантия, что она  будет соблюдаться? Ведь вся политика США направлена на использование силы и раскручивание гонки вооружений. Они наверняка попытаются сделать оговорку, что эта договоренность будет действовать до тех пор, пока кто— либо не применит обычные вооруженные силы или не случится каких— либо иных инцидентов. И вот вся эта договоренность потянет за собой военные меры доверия с информацией о расположении наших частей, инспекций и т.д. Зачем нам все это?

Это было последнее напутствие, которое дал мне Андрей Андреевич. Больше мы с ним в его качестве министра не встречались. В заключение беседы он сказал, что у делегации есть директивы (утвержденные еще в конце 1983 года) — ими и надо руководствоваться. Никаких новых указаний не требуется. Правда, нам с Корниенко (Ковалев молчал) удалось убедить его разрешить делегации начать изложение цифровых параметров и других деталей советской позиции по военным мерам доверия, которые содержатся в этих директивах.

— Хорошо, — сказал он, — только посоветуйтесь с военными.

Тем самым он снял, наконец, табу с обсуждения военных мер, наложенное им в январе 1984 года, когда сказал перед отлетом из Стокгольма: «Забудьте, что у нас есть вторая часть директив — военные меры доверия».

Но теперь надо было «посоветоваться», а попросту говоря, согласовать этот шаг с военными. Поэтому я поехал в министерство обороны к новому начальнику Генерального штаба маршалу С.Ф. Ахромееву.

Это был худой — скорее даже усохший человек, с резкими, энергичными манерами, с горящим взором исподлобья и острыми мефистофелевскими чертами лица. Он всегда был в движении и в работе: что— то читал, подчеркивал, писал, давал указания — и все это в одно и то же время. Даже в предбаннике Политбюро маршал умудрялся руководить. Садился куда— нибудь в уголок у небольшого столика с огромной папкой документов и начинал их читать, накладывая резолюции размашистым почерком, нисколько не обращая внимание на происходящее вокруг. Время от времени к нему подходил ординарец, забирал отработанную порцию бумаг и передавал новую. По сути дела, он был единственный, кто работал в предбаннике. Все остальные просто болтали, обменивались мнениями, рассказывали анекдоты, пили чай.

Как он мне потом сам рассказывал, вставал Ахромеев в 5 часов утра, делал зарядку на дворе (жил он постоянно на даче) и ехал на работу, где находился часов до девяти или даже одиннадцати. Его всегда можно было застать в кабинете. Ложился спать в двенадцать. И так каждый день.

Разговаривать с Ахромеевым было нелегко. Он внимательно и скорее недоверчиво сверлил собеседника своим огненным взглядом. Не успел я изложить ему наш замысел начать детальное обсуждение военных мер доверия, как маршал бросил всего лишь один, резкий, как выстрел, вопрос:

— Зачем?

Пытаясь подстроиться под военный образ мышления — скорее всего очень примитивно, — я стал объяснять, что на фронте борьбы за политические меры доверия мы одержали победу. Если раньше страны НАТО вообще не хотели  слышать об обсуждении таких мер, то теперь они согласны пойти на договоренность о неприменении силы, хотя и не в виде договора. Тут маршал прервал меня и задал очень примечательный вопрос:

— А какая разница между договором и соглашением? Вы что действительно думаете, что договор способен удержать американцев от нападения, если сочтут это необходимым?

Мне пришлось ответить ему, что я так не думаю. Военные меры доверия, убеждал я его, — это поле, на котором до последнего времени играли американцы и страны НАТО. Мы своих предложений еще не вносили, кроме ограничений, и в дискуссии не участвовали. Если и дальше дело будет продолжаться таким образом, то натовцы могут установить своего рода смычку с нейтралами, и тогда мы окажемся в изоляции. В общем, и на этом поле надо переходить в наступление.

Ахромеев согласился и дал указание своему заместителю — генералу армии Варенникову — подготовить документы об уведомлениях о крупных учениях сухопутных войск, ВВС и ВМС, а также о передвижениях и перебросках войск. Дверь к обсуждению военных мер доверия была приоткрыта.

 

ОБОЗНАЧИЛИСЬ КОНТУРЫ

Свою тактическую линию на 6 сессии страны ОВД построили теперь в новом ключе. На пленарном заседании 20 мая 1985 года делегации Чехословакии, ГДР и Советского Союза один за другим выстрелили сразу три документа об уведомлениях, касающихся крупных учений сухопутных войск, ВВС и ВМС.

Порог уведомлений:

— для сухопутных войск — 20 тысяч человек;

— для ВВС, а также морской авиации и авиации ПВО — 200 военных самолетов, которые одновременно находились бы в воздухе в районе учения.

— для ВМС — 30 кораблей и 100 военных самолетов.

Зона применения — вся Европа, а также прилегающие к ней морские (океанские) районы и воздушное пространство на ними.

Срок уведомлений — 30 дней.

Суть советской позиции, которую поддерживали тогда и другие страны ОВД, сводилась к следующему:

Крупномасштабные учения не только сухопутных войск, но и ВВС с участием многих сотен боевых самолетов, оснащенных ядерным оружием, могут представлять угрозу безопасности, создавая ситуации, в которых возрастает опасность просчёта или неправильного понимания намерений. В качестве примера нами приводились июньские учения НАТО Сентрал энтерпрайз— 84 по проведению воздушных операций начала войны в Европе. В них было задействовано 1000 самолетов. Три месяца спустя состоялись новые учения ВВС НАТО — Колд файер— 84, в которых опять участвовала 1000 самолетов.

Но особую обеспокоенность советская делегация выражала в связи с учениями ВМС, которые «все более приближаются к Европе». Постоянная модернизация флота, оснащение его ядерным оружием, крылатыми ракетами большой дальности, наконец, наличие авианосцев, способных наносить удары как на море, так и на суше, непосредственно затрагивают безопасность европейских государств. Пример тому — учения военно— морских сил НАТО в Атлантике Тим уорк— 84, где было задействовано 120 кораблей и 250 боевых самолетов.

Внесение этих документов произвело должный эффект. И хотя содержащиеся в них положения были полностью неприемлемы для стран НАТО, сам факт их появления на столе переговоров после полуторагодичного молчания был встречен со вздохом облегчения: страны ОВД стали, наконец, излагать свою позицию по военным мерам доверия.

Однако в качестве балансира мы сразу же обозначили в рабочих группах все наши «политические» меры, чтобы было ясно: они тоже на столе переговоров. Но особый упор был сделан на Договоре о неприменении силы. В заявлении 31 мая мы обрушились с критикой на делегацию США за то, что она не выполняет обещание, данное в заявлении президента Рейгана в Страсбурге: «обсуждать советские предложения о неприменении силы в контексте согласия Советского Союза на конкретные меры укрепления доверия». Страны ОВД внесли конкретные меры — почему же делегация США уклоняется от обсуждения неприменения силы?

Но главное здесь была не полемика, а работа в кулуарах. Очень скоро нам удалось выяснить, что делегации Италии, Испании, Греции и даже ФРГ, не говоря уже о неприсоединившихся странах, осторожно высказываются в пользу развития принципа неприменения силы, хотя и не в форме договора.

Вдохновляющей была беседа с новым французским послом П. Гашиньяром 26 июня. Он сообщил, что министр внешних сношений Дюма дал указание делегации вести дело к ускорению работы Конференции, чтобы уже на первом этапе достичь конкретных результатов. Поэтому на следующей сессии делегация Франции начнет работу по выработке формулировок относительно «придания действенности принципу неприменения силы параллельно с согласованием взаимоприемлемых мер доверия в военной области».

Но раз французы говорят это от собственного имени, значит, США и другие страны НАТО, в конце концов, примут нечто близкое. В общем, это было уже кое — что, о чем следовало особо доложить в Москву. Что мы и сделали.

* * *

В июне 1985 года минуло полтора года с начала работы Стокгольмской конференции. Пора было подводить первые итоги.

Прежде всего, в её актив можно отнести создание рабочих групп. Начавшиеся в них дискуссии и неофициальные контакты позволили провести глубокий зондаж позиций сторон. Теперь мы больше знали о позициях друг друга. Виднее стали и пути к достижению договоренности, и трудности на этом пути. В общем, если в начале года французская газета Монд справедливо назвала переговоры в Стокгольме «диалогом глухих», то теперь стало видно, что у переговорщиков прорезался слух.

Более того, и это главное:   к середине 1985 года в Стокгольме стали вырисовываться контуры возможной договоренности: неприменение силы, уведомления, наблюдения, а также, возможно, ограничения и какие— то формы проверки. Однако шесть основных узловых противоречий выявились в ходе этого прощупывания позиций:

— противостояние политических и военных мер доверия;

— обмен статической информацией;

— уведомления: о чем уведомлять;

— ограничения военной деятельности;

— наблюдатели;

— проверка и инспекции.

Эти узлы теперь и предстояло распутать на переговорах.

 

СУТЬ РАЗНОГЛАСИЙ

(Любознательный читатель может пропустить эту главку)

1. Противостояние политических и военных мер доверия.

Внешне оно по — прежнему выглядело как главное расхождение между НАТО и ОВД. Но на самом деле выход из тупика уже был виден. Обозначился классический компромисс, который можно описывать в учебниках: НАТО выразило готовность искать договоренность по вопросу о неприменении силы, а Советский Союз — по военным мерам. Теперь важно было зафиксировать этот компромисс определенными организационными рамками. Предложение посла Гашиньяра как раз и давало такую возможность. Разумеется, рамки компромисса еще долго будут оставаться размытыми. Прежде всего, это относилось к форме договоренности о неприменении силы. Что это будет — договор, декларация или составная часть общего заключительного документа?

Нейтральные и неприсоединившиеся страны поддерживали предложение Кипра о принятии декларации, запрещающей применение силы в любом виде. Франция, Италия, Греция, Дания и некоторые другие западные страны осторожно высказывались за то, чтобы придать действенность принципу неприменения силы. А США выражали готовность подтвердить то, что уже записано на этот счёт в Уставе ООН.  

В общем, советское предложение о неприменении силы прочно вошло в ткань стокгольмских переговоров. А в какой форме оно будет выражено, в конце концов, не так уж важно. Тут маршал Ахромеев был прав: с практической точки зрения принципиальной разницы между договором и соглашением нет.

Кроме того, Советский Союз продолжал настаивать на включении в стокгольмскую договоренность и других политических мер: неприменение первыми ядерного оружия, неувеличение и сокращение военных бюджетов, освобождение Европы от химического оружия и создание там безъядерных зон. Для НАТО, как показал наш зондаж, они были совершенно неприемлемы. Нейтралы колебались. Некоторые из них, особенно вне стен Конференции, активно ставили эти вопросы, но в Стокгольме особого рвения не проявляли.

Однако эти политические меры едва ли могли стать камнем преткновения. Громыко включил их в советский пакет предложений как своего рода рычаги давления на Запад и сам же давал неоднократно понять, в том числе министру иностранных дел Италии, что готов удовлетвориться одной лишь договоренностью о неприменении силы. А совсем недавно сказал даже, что формат такой договоренности не столь уж важен: главное — добиваться развития и укрепления принципа неприменения силы.

В общем, для советской делегации было ясно, что все эти вопросы пока должны находиться на столе переговоров. За них нужно биться, но не насмерть. А в будущем, при определенных условиях, они могут стать предметом дипломатического торга и размена.

2. Обмен статической информацией

Здесь положение было глухо. Стороны прочно уперлись лбами. Запад рассматривал такой обмен как один из краеугольных камней своей позиции по обеспечению прозрачности (транспарентности) военной деятельности. А Советский Союз — как откровенный и неприкрытый шпионаж.

Были две основные причины, по которым Советский Союз и думать не смел, чтобы пойти тогда на это предложение.

Первая — и главная — состоит в том, что, по оценке советского Генерального штаба, это предложение позволяло НАТО:

«— получать информацию о структуре вооруженных сил Варшавского Договора, о дислокации штабов, частей и соединений, их нумерации;

— наносить на оперативные карты новейшие данные о всех гарнизонах и группировках войск Варшавского Договора со всеми подробностями;

— поставить под контроль все военные объекты и деятельность войск Варшавского Договора».

Вторая причина крылась в том, что главные силы США, находящиеся за океаном, их многочисленные военные базы, окружавшие Советский Союз, этим предложением не охватывались и «просвечиванию» не подлежали. Прежде всего это относилось к группировке войск и авиации двойного базирования, предназначенных для действий в Европе, но находящихся на территории США.

По сути это был один из самых острых и больных вопросов, вокруг которого нередко вспыхивали жаркие дискуссии с взаимными обвинениями, выпадами и колкостями. На одном из пленарных заседаний после нескольких часов изнурительной полемики заместитель главы французской делегации Пудад спросил с невинным видом — как советская делегация относится к «транспарентной» музыке Шостаковича. В стане НАТО сразу же веселое оживление. Но немедленно последовал ответ:

— Музыку эту мы любим. А как уважаемый представитель Франции относится к «Маршу шпионов» английского поэта Киплинга?

Теперь ликование было в стане ОВД.

3. Уведомления: о чём уведомлять

Предложения об уведомлениях содержались в документах всех трех групп государств. Поэтому казалось, что эта мера самая подходящая для решения. В общем, так оно и было. Но существовали два камня преткновения, которые порой выглядели непреодолимым препятствием на пути к договоренности. И оба они относились к вопросу, о чем уведомлять.

В предложениях Варшавского Договора речь шла об уведомлениях 4-х видов военной деятельности — крупных учениях сухопутных войск, ВВС и ВМС, а также о передвижениях и перебросках войск.

Страны НАТО предлагали уведомлять о 3-х видах военной деятельности:

— всей внегарнизонной деятельности сухопутных войск, охватывающих одну и более дивизий, или эквивалентных формирований численностью 6000 человек и более;

— мобилизационной активности, включая призыв 3-х и более дивизий, или с 25000 человек;

— амфибийной деятельности, начиная с 3-х батальонов или 3000 человек, когда они осуществляют высадку в зоне действий МДБ.

Из этого одного перечня хорошо видна разница в подходах. Но вернемся к главным камням преткновения.

Итак, первый камень преткновения — уведомлять о крупных учениях свыше уровня 20.000 человек (ОВД) или о всей внегарнизонной деятельности, начиная с одной дивизии или эквивалентных формирований численностью 6.000 человек и более (НАТО). В чем здесь дело?

Позиция НАТО была составлена искусно. Если обмен статической информацией должен был дать ясную картину— сетку структуры и дислокации советских вооруженных сил, начиная с дивизии, то уведомления о внегарнизонной деятельности давали бы сведения о любом выходе советских войск за пределы гарнизона. Причем с уровня дивизии неполного состава. Численный параметр — 6.000 человек соответствовал большинству советских дивизий, разбросанных по военным городкам на бескрайней территории Советского Союза.[100] Советская дивизия полного состава — 11 тысяч человек. В отличие от Советского Союза дивизии НАТО обычно были полностью укомплектованы. Их численность у разных стран была разной: 16 тысяч — США, 18 тысяч — ФРГ и т.д.

Но советские военные были категорически против раскрытия повседневной, рутинной деятельности войск — практически ежедневных выходов на учебные поля, стрельбища, полигоны, танкодромы. Еще более тревожила их перспектива оповещать о каждом выходе «на картошку», строительные работы, участие в парадах, спасательно— восстановительных работах при стихийных бедствиях или подавлении внутренних беспорядков, как было в Новочеркасске. «Выход из пунктов постоянной дислокации в этих случаях, — говорили они, — не может угрожать ничьей безопасности или подрывать доверие». И тут министерство обороны было готово стоять насмерть. Я лично убедился в этом в разговорах с маршалами Огарковым и Ахромеевым.

Другой камень преткновения, который тоже казался несдвигаемым, — это уведомления о самостоятельных учениях ВВС и ВМС. Расхождения тут были схематично просты. Советский Союз — «за», США и под их воздействием НАТО — «против».

Казалось бы, нормальная логика на стороне Советского Союза. Действительно, авиация и флот могут представлять не меньшую угрозу для безопасности, чем сухопутные войска. Пример тому — нападение японского флота и авиации на Перл Харбор, в результате которого США оказались вовлеченными во вторую мировую войну.

Но посол Джим Гудби упорно утверждал, что флот и авиация только тогда представляют опасность, когда действуют совместно с сухопутными войсками. Они настолько мобильны, что их деятельность трудно проследить, а тем более проконтролировать. А в заключение шли ссылки на «свободу судоходства в открытом море», ХЗА и Мадридский мандат.

Вокруг двусмысленных положений этого Мандата развернулась долгая и бесплодная дискуссия, по существу ничем не отличавшаяся от того, что происходило в Мадриде в 1982— 1983 годах. Суть спора сводилась к одному — какой должна быть зона применения МДБ? В Мадридском мандате на этот счет есть три положения.

1. МДБ будут охватывать всю Европу. Тут все было ясно, и споры больше не велись: на суше она будет простираться от Атлантики до Урала.

2. МДБ будут охватывать также «прилегающий морской (в сноске — океанский) район и воздушное пространство». Однако что такое «прилегающий» нигде не уточнялось. В зависимости от национальных интересов эту фразу можно толковать так, что здесь имеется в виду лишь кромка территориальных вод, как это  делала НАТО. Но ничто не мешало и нам утверждать, что она подразумевает обширный район в морях и океанах чуть ли не до берегов Америки.

Поначалу в Москве даже было большое желание поручить делегации провести четкую границу в Атлантике, за которой начиналась бы эта зона. Но потом там пришли к выводу, что лучше оставить всё, как записано в Мандате. Это давало возможность требовать уведомления о действиях ВМС США в Атлантике практически в любом месте и тогда, когда это будет выгодно Советскому Союзу.

3. В Мандате говорилось, что МДБ в прилегающем морском (океанском) районе будут применяться всякий раз, когда военная деятельность «затрагивает безопасность в Европе, как и составляет часть такой деятельности, проходящей в пределах всей Европы». Тут крылась загадка почище предыдущей.

Первая часть фразы, отражающая «подход с точки зрения безопасности», служила прочной основой советской аргументации. Опираясь на неё, можно было объявлять любое передвижение флотов в океане, как затрагивающее безопасность в Европе. И с этим было трудно спорить. Однако вторая часть фразы, отражающая так называемый «функциональный подход», служила столь же надежной основой для позиции НАТО, что МДБ должны применяться только к той части военно— морской деятельности, которая охватывается формулой «корабль — берег». Иными словами, МДБ применяются тогда, когда идет высадка десанта, и с моря оказывается огневая поддержка войскам на суше.

В общем, это был заколдованный круг. Дискуссия с такими заданными параметрами могла идти бесконечно, и ход ее определялся уже не здравым смыслом, а фантазией, изобретательностью и ораторским искусством делегаций. Разорвать этот круг могло только политическое решение на высоком уровне.

4. Ограничения

Ограничения принято относить к мерам безопасности, которые идут дальше уведомлений и могут предусматривать установление пределов (лимитов) для некоторых видов военной деятельности — ее масштабов и размеров, продолжительности, частоты, времени и места проведения. Предложения по ограничениям содержались во всех внесенных предложениях на Конференции кроме НАТО.

Советский Союз предлагал ограничить потолком в 40 тысяч человек военные учения сухопутных войск, проводимые самостоятельно или совместно с другими видами вооруженных сил, в том числе с военно— воздушными, военно— морскими, амфибийными и воздушно— десантными войсками. Для того, чтобы понять, почему Советский Союз упорно продвигал эту меру, а НАТО также упорно сопротивлялось, достаточно привести следующую статистику. В 1976 — 1983 годах военные учения, проводимые ОВД, превышали этот уровень 4 раза из 21 объявленных учений. А страны НАТО — 17 раз из 45 объявленных учений. Нейтралы, естественно, ни разу не заходили за этот уровень.

Иными словами, в практике подготовки войск НАТО преобладали крупномасштабные военные учения с привлечением большого числа войск, самолетов и кораблей, в то время как в Варшавском Договоре проводились в основном учения силами одной— двух дивизий. Поэтому предложения Советского Союза могли существенно ограничить военные учения НАТО и практически не затрагивали учения, проводимые на своей территории.

Группа Н+Н также предлагала договориться об «ограничении уровня сил, задействованных в крупных военных учениях». А Румыния и некоторые неприсоединившиеся страны предлагали ещё создать и зоны с ограничением военной деятельности вдоль границ НАТО и ОВД.

НАТО и здесь была против. Однако и Советский Союз относился к этому предложению с прохладцей, хотя публично не высказывал, полагая, что американцы и так задушит эту инициативу на корню.

Несмотря на столь явное расхождение позиций, положение здесь было не такое уж бесперспективное, как могло показаться на первый взгляд. Прежде всего, потому что идея ограничений военных учений была не чужда некоторым странам НАТО. Например, еще в 1978 году Франция предлагала установить потолок для военных учений. Разумеется, американцам приходилось считаться с этим. Они выступали против ограничений не прямо, а называли их «преждевременной мерой».

Так, например, посол Гудби 6 июня 1984 года говорил, что к ограничениям надо продвигаться постепенно, по мере установления доверия. Мне он прямо сказал, что эта мера для второго этапа переговоров. А пока в качестве ограничительных мер можно рассматривать обмен ежегодными планами военной деятельности.

В общем, в позиции США чувствовалась известная слабина, и мы не без оснований полагали, что есть шансы выдавить кое— что уже на этой стадии переговоров.

5. Наблюдатели

Коренные расхождения здесь сводились к тому, что НАТО и Н+Н страны выступали за обязательное приглашение наблюдателей на военные учения и другую уведомляемую деятельность, а Советский Союза и страны ОВД — за их добровольное приглашение по усмотрению государства, которое такую деятельность проводит. Эта советская позиция противоречила Мандату Конференции и была весьма уязвимой с пропагандистской точки зрения.

Поэтому в своих предложениях из Стокгольма по итогам 6 сессии советская делегация предлагала пойти навстречу позиции нейтралов и «дать согласие на обязательное приглашение наблюдателей на переброски войск, крупные военно— морские и военно— воздушные учения, исходя из названных нами параметров уведомления о таких мерах. Одновременно можно было бы пойти на то, чтобы обязательное приглашение наблюдателей на крупные учения сухопутных войск осуществлялось, начиная с уровня 35 — 40 тысяч человек. Поскольку Советский Союз практически не проводит учений и перебросок такого масштаба, эти положения не затрагивали бы наших интересов».

6. Проверка и инспекции

Ситуация здесь была весьма похожа на ту, что существовала в отношении наблюдателей. НАТО и Н + Н страны настаивали на проведении ограниченного числа обязательных инспекций для проверки уведомляемой деятельности. А Советский Союз в жесткой форме отвергал инспекции, приравнивая их к шпионажу и пытаясь доказать, что можно обойтись национально— техническими средствами контроля. В дополнение к ним предлагалось использовать и некоторые другие методы.

1. Если у одного государства возникнет сомнение в выполнении согласованных мер доверия другим государством, оно может послать ему соответствующий запрос. Такой запрос должен содержать все возможные доказательства, подтверждающие его обоснованность. Государство, получившее запрос должно дать на него ответ с надлежащими разъяснениями.

2. Другая форма проверки — двусторонние и многосторонние консультации. Они проводятся, когда есть основания считать, что какое— либо государство не выполняет согласованных мер доверия.

3. При необходимости может быть созвана на временной основе консультативная комиссия в составе представителей всех государств— участников. В ее задачу входило бы рассмотрение вопросов, касающихся выполнения согласованных мер доверия, а также связанных с этим ситуаций, которые могут считаться неясными.

Вот такие существенные разногласия оставались по итогам полутора лет переговоров в Стокгольме.