Первое издание этой необычной книги (1971 год) вызвало много откликов. Рецензии на нее публиковали и в Москве, и в газетах других городов. Читатели удивлялись художественным достоинствам книги, написанной пятнадцатилетним юношей, критики называли ей «лучшей детской книгой года», журнал «Советская литература» на иностранных языках поместил отрывок из повести среди самых известных произведений советской детской литературы. Безыскусный рассказ мальчика трогает читателей всех возрастов мягким юмором, любовью к людям, богатством чувств и наблюдений.

Подготовил к печати С. Соловейчик

 

О Мише Гринине, авторе этой повести

К весёлой книжке нужно и весёлое предисловие. Но не всегда получается то, чего ждёшь. Предисловие будет грустным. В жизни немало грустного, куда от него денешься?

Повесть «Пароход идёт в Ростов» написал восьмиклассник из Волгограда Миша Гринин. Он и не думал, что повесть будет напечатана, да ещё отдельной книжкой, да ещё в Москве, в главном нашем детском издательстве. Он просто описал забавные летние приключения, потому что любил писать и мечтал стать писателем. А кто мечтает стать писателем, вот, конечно, много пишет, старается быть наблюдательным, принимает близко к сердцу чужие радости и страдания.

В «тайном», только для учительницы предназначенном сочинении Миша открылся: «Я не знаю почему, но на бумаге я могу рассказать то, что никогда бы не сказал даже самому близкому другу. Может быть, потому, что для меня раздумья о будущем — это запретный мир, которого никто не может касаться… Я хочу стать писателем… Я не помню, когда именно мне захотелось писать, — я ещё не ходил в школу, а уже мечтал об этом».

Миша был невысокого мнения о своих литературных произведениях. Почта все его стихи (он писал и стихи, много стихов) перечёркнуты крест-накрест его же рукой, и на полях определён приговор: «Плохо!», «Слабо!», «Слащаво!» Так он сердился на самого себя, огорчался, что не умеет передать в стихах своё чувство, что стихи выходят слабыми. Но через год после Мишиной гибели стихи стали известны, их переписывали из тетради в тетрадь, потом печатали в газетах, потом в книжке.

А что было в судьбе Миши? Что может быть в судьбе обыкновенного мальчика, юноши, который просто ходит в школу, бродит с товарищами по улице, читает книги? Ведь Мише, когда он погиб, было только восемнадцать лет и он вроде бы ничего в жизни не совершил. Ни одного героического поступка! Он не предотвратил крушение поезда, не спас утопающего ребёнка, не бросался в огонь… Ничего такого.

Почему же он стал известен? Почему о нём писали в газетах, делали передачи по радио и телевидению, почему в школьных театрах ставили спектакли о Мише Гринине? Один молодой человек, ровесник Миши, прислал в редакцию «Комсомольской правды» страстное письмо, которое кончалось словами: «Мне кажется, я нашёл и тут же потерял брата». Другой мальчик писал: «Я запомню стихи Миши на всю жизнь».

Почему это?

Да, Миша никого не спас, не жертвовал жизнью, не бросался в огонь. Но он был готов спасти, предотвратить несчастье, совершить подвиг. Нет, я неточно написал. Правильнее будет так: он готовил себя к тому, что, если будет нужно, он кинется в огонь и в воду. Он сознательно делал из себя человека.

«Юность — это старт, и если взять его плохо, то можно за жизнь не наверстать того, что не успел в юности, — писал Миша в школьном сочинении. — Хочется быть таким, как Овод, Рахметов, Сирано де Бержерак. Хочется быть настоящим мужчиной: умным, твёрдым, решительным». Он и старался стать таким. Однажды он принес домой гантели и книжку о том, как стать сильным. Домашние считали это увлечение временным. Но проходили месяцы, гантели становились всё тяжелее, и вот уже отец купил ему две пудовые гири. То есть отец только заплатил за них, а пришёл за покупкой в магазин Миша. Связал гири верёвочкой, перекинул через плечо и понёс. Прошло ещё время, и Миша подбрасывал эти гири, ловил их, как мячики. Он мог посадить на ладони и поднять к потолку двух своих братьев-школьников, а сестру (она в то время училась в восьмом классе) носил на руках, как в невесомости. Он всегда хотел быть защитником слабых, он хотел быть как мушкетёр:

Миша не истязал себя, не придумывал себе никаких испытаний, не считал себя исключительным человеком. Когда я расспрашивал его школьных товарищей, никто не мог о нём толком рассказать: он ничем не отличался от других, был незаметным, скромным мальчишкой, и никто и не подозревал, что он пишет стихи, тренирует свою волю, мучится, не даёт себе спуску ни в чём. Во время выпускных экзаменов он набросал в записной книжке такие строчки:

Видите — для него даже письменный стол был как баррикада, как окоп: «Ни шагу назад!», «Я от стола ни шагу не шагну!» Он всё время воевал с самим собой, заставлял себя быть лучше.

Эти экзамены были последними в жизни Миши. В третьем часу одной из июньских ночей 1966 года большая группа ребят шла с выпускного вечера в школе рабочей молодёжи. Миша нёс цветок маме, только что полученный аттестат и настольную авторучку, которую ему подарили в школе. И вдруг мчавшийся мимо самосвал съехал на обочину шоссе, где шли гуськом выпускники… Погибли Боря Сорокин, Слава Насонов, Витя Шуваев и Миша Гринин.

Миша рос в большой и шумной семье: у него три младших брата и сестра. Мама и папа его очень много работают, целыми днями не бывают дома. И хозяйство помогают вести дети.

Но дома много смеются, любят подшучивать друг над другом и всё делают весело. Впрочем, вы увидите это по Мишиной повести. Её нашли среди черновиков и старых школьных тетрадей Миши.

Даже при первом чтении видны её литературные достоинства: мгновенно схваченные характеры, точность описаний и диалогов, непринуждённость стиля, тонкая смена настроений, изящно выстроенный сюжет. Но попробуйте, ребята, перечитать повесть несколько раз — и вы увидите, что с каждым разом она будет всё интереснее. Верный признак настоящей литературы! А ведь в повести поправили лишь несколько слов и, разумеется, ни одного слова никто не дописывал. Она публикуется такой, какою написал её восьмиклассник.

Мишину повесть читал Лев Абрамович Кассиль, наш замечательный детский писатель. Повесть восхитила его, он сказал, что её надо непременно издать.

Одно из Мишиных стихотворений Лев Кассиль много раз читал близким, в нём есть такая строчка: «Мне шестнадцать, я мир обнимаю любя».

Эта любовь к миру, к людям переполняет и маленькую повесть «Пароход идёт в Ростов». Миша не просто писал повесть, он хотел поделиться с миром своей любовью. Незадолго до гибели, словно предчувствуя её, он набросал несколько строк — что-то вроде «Памятника»:

Что ж, ребята, много хороших людей уходит из жизни до времени, до срока, но они не умирают. Остались книги Льва Кассиля — и он с нами. Остаётся эта маленькая книжечка Миши Гринина — и он с нами. Миша мечтал быть писателем — и, как видите, он стал писателем, хотя прожил на свете очень мало, обидно мало, и очень мало написал. И всё-таки оказывается» что, как бы мало времени ни прожил человек, он может успеть сказать хорошее людям. Когда вы будете читать Мишину повесть, вы обязательно улыбнётесь, и у вас станет тепло и хорошо на сердце. Вот это и сделал Миша Гринин, когда в пятнадцать лет написал свою повесть «Пароход идёт в Ростов»: он каждому из нас подарил добрую улыбку и заставил наши сердца чуть-чуть потеплеть…

С. Соловейчик

 

1. Мы отправляемся в плавание

Всё началось с того, что поздно вечером принесли телеграмму. Папа прочёл и сказал сердито:

— Ну вот, дождались!

Мы уже лежали в постелях, но с интересом прислушивались к разговору. Мы — это я, моя сестра Натка, мои младшие братья-погодки Саня и Женя и трёхлетний малыш Лёня.

— Сколько раз говорил: езжайте, езжайте, — недовольно продолжал папа, — так нет, всё тянули, а теперь — пожалуйста!

Мама вздохнула и прочла телеграмму вслух:

АБРИКОСЫ ОСЫПАЮТСЯ ВЫЕЗЖАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО ЦЕЛУЮ БАБУШКА

Я не знаю ни одного человека добрее нашей бабушки Веры. Но её телеграмма была краткой и строгой, как приказ. И я понял, что поездка не откладывается, а ускоряется. Улыбка сама собой расплылась на моём лице. Натка тоже сообразила и, подпрыгнув от радости на кровати, закричала: «Ура!» А братцы подняли такую беготню и кутерьму, что папе пришлось вмешаться.

Мама у нас долго обдумывает, но в критические моменты решает быстро, и распоряжения её в нашей семье обязательны для всех.

— Едем завтра же, — сказала мама и тут же распределила обязанности.

Папа должен был перед работой купить билеты на шестичасовой вечерний пароход и постараться пораньше заехать за нами на такси. Мне было поручено сходить в магазины за продуктами на дорогу и вымыть братцев. Натка с мамой должны были подготовить бельё и одежду, постирать, подшить — словом, обеспечить всех нас на месяц самым необходимым.

— А сейчас спать, спать, спать, — сказала мама. — Завтра у всех много дела.

Малыши помчались в спальню, устроили из своих кроватей пароходы и заснули довольно быстро. Не знаю, снились ли им пароходы или абрикосы, но мне приснился несуразный и неприятный сон, не имевший никакого отношения к поездке. Наш физик раздавал контрольные работы, потом подошёл ко мне и с язвительной улыбочкой указал мне на глупейшую арифметическую ошибку, которая испортила мне решение задачи и, конечна, оценку. «Нельзя, мой милый, быть таким рассеянным», — сказал он, и от этих его слов «мой милый», которые он употреблял, когда хотел кого-нибудь из семиклассников поддеть, и от всего этого сна у меня утром остался дурной привкус. Откуда было мне знать, что сон окажется вещим.

Побудка — дело папы. Он встаёт раньше всех и возглашает:

— Хлопцы, подъём!

Зимой утро у нас — самое хлопотливое время, потому что все семеро спешат по своим делам: папа и мама — на работу, я и Натка — в школу, а братцы — в детский садик. В каникулы такой спешки нет. Но в это утро хлопот оказалось много.

Проводив папу, мама с Наткой собрали такую кучу белья и одежды, что я ахнул:

— Да куда же столько? На полюс, что ли, едем?

В другое время мне, возможно, влетело бы за моё остроумие, но теперь мама пропустила мимо ушей моё замечание и, вручив мне список и деньги, отправила в магазин. Я добросовестно выполнил поручение: купил хлеба, колбасы, плавленых сырков и, поскольку у меня остались деньги, без раздумий подошёл к кондитерскому отделу. Я очень люблю пряники, а на витрине они были трёх сортов.

— Свежие? — на всякий случай спросил я.

— Съедобные, — равнодушно сказала продавщица и взвесила два килограмма.

В обеих руках я нёс сумки и потому лишь у дома, присев на лавку, смог вынуть самый большой пряник. Я сунул его в рот и чуть не вскрикнул. Зубы не оставили даже вмятины на блестящей глазированной поверхности пряника. Это был настоящий камень.

Первой моей мыслью было сейчас же вернуться в магазин. Но когда я глянул на солнце, стоявшее в зените, и представил длинную дорогу в магазин и обратно, то решил просто помалкивать о свежести пряников.

— Всё купил? — спросила мама.

— Конечно, — бодро сказал я, ставя покупки на кухонный стол.

Размышлять было некогда, предстояло ещё купание братцев. Я привёл обоих сорванцов со двора и с рвением принялся за дело. Загнал братцев в ванную и запер. Затем приготовил таз, мыло, мочалку, полотенце. И быстренько намылил им головы. Мыть их поодиночке показалось мне слишком долгим, и, смывая мыло с тёмной Санькиной головы, я сказал Жене:

— Ты подожди пока…

Однако он ждать не желал, у него защипало глаза, и он заныл тонко и противно. Я заторопился, мыльная пена потекла по Санькиной физиономии, он сморщился и отчаянно замотал головой. Ещё минута — и с ним было бы кончено, но Женькино нытьё вдруг перешло в крик. Я кинулся к нему и подставил его голову под кран. Но тут не выдержал Саня.

— Ой! Мыло в глаза лезет! — закричал он.

— И мне лезет! — завопил Женька.

Я кидался то к одному, то к другому, ласково уговаривая:

— Женя! Не плачь, сейчас смоем, всё пройдёт…

— О-о-о, щипет!

— Ну и что! Подумаешь, щиплет. Пощиплет и перестанет…

Мама отворила дверь и сказала:

— Парню четырнадцать лет, а он братьев вымыть не умеет…

В новых костюмчиках они стали неузнаваемыми. Вместо чумазого сорванца Саньки и неряшливого увальня Женьки стояли чистенькие и благовоспитанные ребята. Я любовался своей работой.

— Во, братцы, — сказал я довольно, — то были какие-то босяки, а теперь совсем другой вид. Мне спасибо скажите.

Но братцы почему-то смотрели на меня без особой признательности.

Между тем Натка с мамой делали своё дело быстро и умело. Всё необходимое было уложено в чемоданы, мама взялась за продукты. При виде пряников мама вопросительно глянула на меня.

— Это я на сладкое купил, — пробормотал я, страстно желая, чтобы мама не вздумала их пробовать или дать по пряничку ребятам. — Пригодятся в дороге. Знаешь, какой бывает аппетит…

— Да, это верно, — согласилась мама. — Пряники будут кстати. Вот если ещё папа привезёт помидоры — он обещал, — то нам вполне хватит на два дня.

Она вынула из холодильника две жареные утки и присоединила к остальным продуктам, ещё раз повторив:

— Пожалуй, хватит.

Увы! Это была роковая ошибка. Ни мама, ни я не представляли, что происходит с аппетитом на пароходе.

Папа приехал не на такси, а на электричке.

Ему не удалось достать билеты на вечерний пароход.

— Поедете утром, в пять часов подойдёт такси. Так много народу едет на юг, — папа развёл руками, — ну просто невозможно. Я и на этот пароход с трудом достал билеты. Каюта третьего класса, и места не обозначены.

— А как же будет? — забеспокоилась мама.

— Не волнуйся, устроим, — заверил папа. — Я же сам вас посажу на пароход, уладим…

Вечер накануне отъезда прошёл у нас поразительно тихо. Даже обычной потасовки между Санькой и Женькой не было. Боясь испачкать новые костюмчики, братцы уныло сидели на диване, пока их не отправили спать. Когда стенные часы пробили девять, в нашей квартире было уже тихо…

 

2. „Детская“ комната

Вставать в четыре часа утра мы не привыкли. Папа и мама долго расталкивали нас. Но, сонные, мы были такие бестолковые, что сборы и завтрак затянулись сверх всякой меры. Шофёр такси раз пять нетерпеливо сигналил, пока наконец наше шумное семейство не водворилось в машину.

И, конечно, мы явились к шапочному разбору. Пароход ещё не ушёл, но мест в каютах уже не было. Мы стояли на грузовой палубе у трапа, жались к стеночке в ожидании папы. Он вернулся смущённый и, пожимая плечами, сказал:

— Понять не могу, куда столько народу едет!

— Ах, господи! — нервно перебила мама. — Ты лучше скажи, где мы детей разместим? Ведь двое суток ехать!

Папа подхватил чемоданы и ринулся вперёд:

— За мной, штурман велел в детской комнате располагаться!

Меня это покоробило. «Детской» комнатой милиции в школе пугают, когда кто-то хулиганит. Но оказаться сейчас, в каникулы, в подобной комнате в обществе милиционера было неинтересно. Однако моего мнения не спрашивали. Мама с сонным Лёнькой на руках шла за папой, братцы и Натка с авоськами пробирались за ней сквозь людскую сутолоку, а мне пришлось с рюкзаками на плечах замыкать шествие.

К счастью, пароходная «детская» совсем не имела того мрачного оттенка, которым отличается милицейская. Это была очень просторная и светлая каюта с полками в один ярус, а не в два, как в других каютах. Стены её были довольно пёстро украшены картинками. На двух столиках лежали шахматы, шашки и домино. Вообще было как-то удобно, аккуратно, уютно.

На одной из полок полулежала худая женщина с заострённым лицом и гладкими, зачёсанными назад седыми волосами. На носу её красовались большие роговые очки, губы были строго сжаты. Вместо приветствия она сказала:

— Нельзя ли потише?

— Мы к бабушке едем, а то абрикосы осыпаются! — бойко сказал Санька и с грохотом высыпал шахматы на столик, торопясь захватить очередь на игру со мной.

— Неужели это все ваши? — неодобрительно качая головой, спросила строгая женщина у мамы, которая усаживала Ленчика.

— Та нехай, все вырастут! — добродушно сказала вторая женщина, в синей вязаной кофте и пёстром платке.

Она сидела у окна и завтракала. Её круглое лицо светилось улыбкой. Она придвинула к себе Ленчика и хотела что-то сказать, но оглушительный рёв гудка заставил всех нас замереть. Мама испугалась, что папа не успеет сойти на берег.

В общем, прощание скомкалось. Но сойти папа успел. Радио заиграло торжественный марш, где-то внизу парохода застучала машина. Наверно, мы уже отчаливали. Мне страшно хотелось посмотреть, как отходит пароход, но мама, конечно, не пустила. Я сердито отвернулся.

— Начинаются капризы, — укоризненно сказала мама. — А я ведь на тебя и на Натку надеялась. Ты пойдёшь, и они все разбегутся. Где я тогда буду вас искать?

Может, мне бы и удалось отстоять своё право на независимость, но тут подал голос Ленчик. Он долго глядел на колбасу, помидоры и пирожки, разложенные на столике, потом сказал:

— Мама, я кусать хочу!

— И я хочу! — воскликнул Санька, мгновенно отворачиваясь от шахмат и устремляясь к столику.

— И я! И я! — захныкал Женька.

Сначала я возмутился: ведь час назад мы позавтракали дома. Но вдруг почувствовал прилив аппетита и подумал, что хорошо бы поесть жареную утку с помидорчиками. Случись такое дело дома, мама обязательно рассердилась бы. Мыслимо ли сразу после завтрака сажать снова за стол! Но сейчас мама даже обрадовалась, что еда заслонила от нас прогулку по пароходу.

И с этой минуты до самого вечера мы ели почти беспрерывно. На нас напал какой-то чудовищный аппетит. Даже Санька, который дома вечно мямлил над тарелкой, то и дело присаживался к столику и ел, ел без всякого понукания. Мама радовалась нашему аппетиту, не подозревая, как плачевно это кончится. А я совсем забыл о каменных пряниках и тоже ничего плохого не предвидел…

Женщину в синей кофте звали Дарьей Филипповной. Она угостила Ленчика пирожками и всё говорила и расспрашивала нас. Она ехала в Нижне-Чирскую к дочери, понянчить внучку. Зачем ей понадобилось везти в деревню из города два мешка картошки, я не знаю, но мешки в каюту внести не разрешили, и она постоянно бегала проверять целость своего багажа.

Строгую женщину звали очень сложно: Степанида Поликарповна. Она молчала, пока Санька с Женькой не принялись лазить по полу. Степанида Поликарповна наблюдала за ними поверх очков, потом сочла своим долгом предупредить их об опасности.

— Мальчики, разве можно ползать на коленях по полу? Ведь это негигиенично! — Она приподнялась на локте и сдвинула очки. — Вы поднимаете пыль, в пыли бактерии, они проникнут в ваши организмы и вызовут инфекционные заболевания…

Женька на коленях обалдело мигал глазами. А Санька объяснил причину такого недостойного поведения:

— Да мы гайку ищем, тётя. Вы не видели, куда она закатилась? Женька её брякнул…

— Нет, я не видела вашей гайки, — сухо ответила Степанида Поликарповна. — Зачем вы возитесь с грязными предметами? И пыль поднимаете. Это некультурно, об этом даже в книгах пишут. Разве вы не читали?

— Не, не читали, — упавшим голосом ответил Санька и поспешил заверить её: — Вот я осенью пойду в первый класс и прочитаю…

Я оттащил Саньку в угол и запретил лазить по полу.

— Ладно, — буркнул Санька и враждебно посмотрел на учёную соседку. — Только где мы другую гайку возьмём?

— А я виноват, что вы её проворонили?

— И я не виноват. Женька её потерял, теперь грузила не будет на удочку… — Эта мысль выдавила из Санькиных чёрных глаз слёзы.

Я испугался, что сейчас начнётся рёв, и пообещал добыть ему другую гайку.

— Да, ты дашь! — недоверчиво сказал Санька. — Кто пистолет обещал сделать?

— Так я же сделал!

— А дырку провертел в дуле? Ножик тоже собирался отдать…

— Ты когда-нибудь забудешь этот дурацкий ножик? — рассердился я, но на всякий случай пошарил в карманах, обнаружил там цепочку от бачка в туалете и решил откупиться от братца. — На вот и веди себя как следует, а то словишь…

Санька придирчиво осмотрел цепочку.

— А что она такая маленькая? — недовольно произнёс он.

— Не нравится — давай сюда.

Однако он цепочку не отдал и снисходительно сказал:

— Только ты, когда приедем, гайку найди мне.

Через минуту они с Женькой уже сидели в уголке и гвоздём раскрывали звенья цепочки. Пропала вещь, но я лишь махнул рукой. А Дарья Филипповна удивлялась, узнав, что братцы не близнецы, а погодки.

— Гляди-ка, — качала она головой, — а вроде бы одинаковые. Меньшой вроде и побольше и потолще. Озорники, должно быть, оба…

Потом соседка снова обратила внимание на малыша. Лёнька наш — человек немногословный. Он молча ел, а насытившись, и слова не сказал, свернулся калачиком на лавке и уснул. Во сне разбрыкался, сладко причмокивал губами. И при взгляде на его живописную позу соседка умильно сказала:

— Ох, и забавненький у вас малышонок!

Разговор о малыше занял не более пяти минут, но, когда мама случайно глянула в угол, где только что играли братцы, лицо её побледнело.

— Миша, где мальчики?

Я тоже глянул в угол: никого. Нагнулся, проверил под полками — никого. Мама и Дарья Филипповна встревоженно встали. А Степанида Поликарповна, напротив, демонстративно улеглась поудобнее.

— Миша, Наташа, сейчас же разыщите их, — сказала мама, — они же могут свалиться в воду!..

Я давно приметил, что у нашей мамы очень развито воображение. Стоит кому-нибудь из нас шагнуть в сторону, как мамино воображение начинает рисовать всевозможные ужасы. Ну разве обязательно Саньке с Женькой сваливаться в воду, даже если они и бегают где-то по пароходу? Конечно, привести их надо, иначе они напрокудят, и тогда кто-нибудь их приведёт с жалобой. Поэтому я молча направился к двери. Но Натка запротестовала.

— Ну их! — фыркнула она. — И дома от них покоя нет, и тут гоняйся за ними!

— Наташа! — сказала мама внушительно. — Кому я говорю?

— Пусть Миша один пойдёт, а я лучше приберусь…

— Наташа, ты так начинаешь поездку?

— Ладно, мама, я один приведу, — сказал я, рассчитывая прогуляться по пароходу, когда приведу малышей.

 

3. Братцы

Едва я ступил в коридор, как мимо меня промчались Санька и Женька, а из двери крайней каюты выскочил толстый мужчина в майке и раздражённо закричал:

— Вот я вас!..

«Уже напрокудили!» — с тревогой подумал я и на всякий случай спросил у мужчины, что они натворили.

— Ходят тут, заглядывают в каюты… — буркнул толстяк. — Поймаю — уши надеру, тогда узнают! — И он нырнул в каюту, хлопнув дверью.

Теперь у меня были все основания надрать братцам уши, и я отправился на розыски. Судя по направлению их бега, они должны были быть на корме. Но я ошибся. Обойдя кормовую часть парохода, я не на шутку рассердился. По узенькой дорожке между мешками и бочками я выбрался на нос и увидел примостившегося на борту матросика с ведром в одной руке и шваброй — в другой. Задрав голову, он болтал с девушками, стоявшими на верхней палубе.

— Вы меня не соблазняйте, — подмигивал он девчатам, — я человек женатый, семейный, — и тут же сам захохотал.

За якорной лебёдкой что-то грохнуло. Матросик опустил голову и гаркнул:

— А ну брысь!

Из-за лебёдки брызнули во все стороны какие-то ребятишки, и среди них — Санька с Женькой. Все убежали, а мои братцы остались, смело ожидая продолжения. Я решил понаблюдать.

— Ну, бегите, хлопцы, — уже миролюбиво сказал матросик, — на носу стоять нельзя.

— А чего ж ты стоишь? — полюбопытствовал Санька.

— Как чего я стою? — возмутился матросик. — Посторонним, учти, нельзя, а я-то не посторонний!

— А какой же ты?

— Я в команде… Ну, хватит травить, отчаливайте! Я добрый-добрый, а в случае чего — знаешь!..

Братцы не двигались. Санька с интересом разглядывал члена команды.

— А ты давно на корабле? — спросил он почтительно.

— Не на корабле, а на судне, — сказал матросик важно. — На судне не так чтобы очень давно, но и не так чтобы очень недавно. — Он заметно подобрел и говорил с малышами солидно и немного свысока.

— А китов ты ловил? — ещё почтительнее спросил Санька.

— И акул? — вставил Женька.

— Вот дураки! — удивился матросик. — Какие же в Волге киты?! Здесь речное судоходство.

— А в море ты не плавал?

Наверное, матросик в море не плавал, потому что этот вопрос вдруг ужасно рассердил его.

— Марш отсюда! Сейчас шваброй съезжу!

— Сань, чего он так разозлющился? — удивился Женька, тараща глаза.

В ту же секунду верёвочная швабра просвистела в воздухе. Санька увернулся, а увальню Женьке всё-таки попало краешком по мягкому месту. Братцы отбежали, и Санька обиженно сказал:

— Дурак!

— И злючка! — просопел Женька. — Все штаны мне измочил.

— Злючка-колючка! — крикнул Санька.

Но едва матросик двинулся к ним, как их словно ветром сдуло. Я побоялся, что они опять исчезнут, и кинулся за ними, но обозлённый матросик преградил мне дорогу:

— Куда? Сказано — нельзя на нос!

Я не решился назваться старшим братом назойливых малышей. Пришлось вернуться старой тропой мимо бочек и мешков на грузовую палубу. Братцев тут не было. Мама, конечно, тревожилась всё сильнее, и я взялся за поиски ещё энергичнее.

Я нашёл их в салоне. Как им удалось проскользнуть на верхнюю палубу мимо бдительной проводницы, не знаю. Меня, например, проводница никак не хотела пускать и уступила, лишь когда я объяснил, что ищу беглецов.

Пока я обегал палубу, во мне всё кипело, я поклялся, что им несдобровать. Случайно я заглянул в окна салона и увидел их там. Я заскочил в салон, но так как треснуть по шее в таком приличном месте было невозможно, то я взял Саньку за руку и сладеньким голосом сказал:

— Пойдёмте, ребята, в каюту. Санька умоляюще посмотрел на меня:

— Ну минутку, вот только дядя ход сделает…

— Никаких «минуток», — отрезал я, но тут сам заинтересовался предстоящим ходом чёрных.

Играли двое мужчин: один — степенный, с одутловатыми щеками, в распахнутой полотняной куртке, другой — тощий, с большим кадыком, который то и дело катался под морщинистой кожей шеи. Прежде чем сделать ход, тощий нерешительно брался то за одну, то за другую фигуру, то за свой нос, потом сказал кисло:

— Эх, помирать, так с музыкой! — и сделал малопонятный ход.

Толстый насупился и зажал уши руками. Во рту у него торчала потухшая обмусоленная сигарета. Он, вероятно, немного выпил. Ход тощего был ему на руку, но он всё ещё колебался.

Женька зашептал что-то брату, тыча пальцем в шахматную доску. Санька кивнул и решил помочь толстому:

— Дядя, вон ферзь стоит, бейте его…

— Не мешай! — поморщился толстый.

— Ничего, ничего, пусть учатся, — поощрительно заметил тощий и снова взял себя за нос.

Всего лишь с минуту я раздумывал над чужой партией, но, оглянувшись, вдруг обнаружил, что Женька, только что шептавшийся с братцем около меня, исчез. Я выскочил из салона, готовый мчаться вниз, на грузовую палубу, но, к счастью, обнаружил беглеца у бака с водой. А когда я вернулся в салон, Санька стоял около пианино и опасливо поглядывал на толстого шахматиста, грозившего ему коротким мохнатым пальцем.

— Ты что опять натворил? — спросил я, выводя обоих сразу.

— Ничего, — невинно сказал Санька. — Говорю ему: «Бейте ферзя!», а он не бьёт, отмахивается от меня. Тогда говорю: «Ну, бейте слона!» А он кричит: «Не умеешь играть, не суйся с советами!» Тогда я говорю: «Сами не умеете играть, а ещё шахматист называется!» Тут он как вскочит…

Ну что после этого мог сказать я? Ничего. Но, спускаясь по лестнице, где нас никто не видел, дал хорошенько обоим братцам. Зато маме об их похождениях я не докладывал, а сказал, что мальчики чинно смотрели в салоне, как, дяди играют в шахматы.

 

4. Натка

Самым примечательным событием в начале нашего путешествия были, конечно, шлюзы Волго-Донского канала. Это зрелище собрало на палубе чуть ли не всех пассажиров. Было прохладно, лёгкий ветерок трепал волосы, ласкал лицо. Вода мелко рябилась. Чайки о чём-то жалобно перекрикивались. Белые ворота канала, как огромная триумфальная арка, гостеприимно пропустили наш пароход. Потом камера шлюза закрылась и стала заполняться водой. И огромный пароход, как лёгонькая пробка-поплавок, поднимался вместе с уровнем воды, пока палуба не сравнялась с береговыми тумбами.

Мама крепко держала братцев за руки, но Санька вывернулся и вознамерился перелезть через борт на берег канала. Разумеется, эта авантюра была пресечена в зародыше. А так как оба братца захныкали, то мама поторопилась увести всех в нашу «детскую» каюту, едва пароход вышел из шлюза на прямую зеленоватую ленту канала.

Я только успел заметить, что вода в канале сильно отличается от волжской. А позже, когда мы миновали седьмой шлюз, мне сказали, что вода в канале не волжская, а донская, зеленоватая, более прозрачная, чем в Волге.

Вернулись мы вовремя, Ленчик уже раскрыл глазёнки и, не видя никого в каюте, собрался кричать. Мама подхватила его на руки и понесла умывать.

И тут на Натку напало уборочное настроение. А если ей захотелось убирать, чистить, подметать, лучше с ней не спорить.

— Уже насвинничали! — сказала она, делая изумлённо-испуганное лицо. — Всего ничего едем, а уже набезобразничали! Сейчас же убирайте! Будете мне помогать. Женя с Мишей, снимите постели, Саня, снеси рюкзаки и чемоданы в угол…

— Ишь ты! Чего глядишь ты! — ехидно сказал Санька с полки, посверкивая чёрными глазищами.

Хитрый Санька забыл, что мама вышла, и, когда Натка двинулась на него, заорал благим матом. Мама появилась на пороге с сияющим розовым Ленчиком.

— Опять ссора! — нахмурилась мама.

— Никакой ссоры. Я ему ещё ничего не сделала, а он уже пищит, — внесла ясность Натка. — Такая пискля…

Мы уныло взялись за уборку. И тут вошла проводница с веником и совком. Натка вежливо сказала:

— Дайте мне веник и совок, тётя, мы сами уберёмся…

— Что ты, деточка! — отмахнулась проводница.

— Зачем же вам трудиться, когда мы можем сделать, — повторила Натка и стала ловко выметать из-под лавок.

Проводница развела руками и, уходя, сказала маме:

— Что за девочка у вас такая! Золото! Сознательная, трудолюбивая…

Натка выпрямилась и торжествующе поглядела на нас, словно говоря: «Слыхали? А вы не цените сестру!» Мы переглянулись и грустно покачали головами.

Убрались мы быстро, но на этом наши бедствия не кончились. У Натки такая привычка: если она произвела уборку, то никто на убранное и ногой не должен ступить, хоть по воздуху летай. И потому сразу начались раздоры. Выпускать нас из каюты мама не хотела, а Натка губы дула, что сейчас всё опять затопчут.

К счастью, вернулись наши соседки, а при чужих Натка преображается. Именно поэтому взрослые так часто хвалят её: «Какая девочка хорошая! Золотко!» Знаем мы это золотко!

Вскоре малыши опять запросили есть, мы тоже присоединились к столу. Помидоры исчезали с такой быстротой, что я забеспокоился: пожалуй, скоро дойдёт очередь до пряников.

Потом Натка отпросилась погулять на палубе с Ленчиком. Надо же и малышу подышать воздухом. Вслед за ней вышел и я. Братцы, сидевшие за шахматами, просили меня поиграть с ними, но мне хотелось побыть одному. Странное дело, я пока что не чувствовал каникул: всё время на мне лежали разные обязанности.

Я побродил по пароходу, потолкался среди людей, долго смотрел в окошечко машинного отделения, потом пробрался на нос. И вдруг, к ужасу своему, увидел Ленчика, стоявшего у самых перил и смотревшего в бурлящую у борта воду. Натки возле него не было. Я представил себе, что малыш мог свободно упасть в воду, и по спине моей пробежали мурашки.

Схватив братишку на руки, я выяснил, что Натка оставила его на минутку и пропала. Я отыскал её на корме. Она стояла с какой-то девчонкой и весело щебетала. Я гневно прошипел:

— Как же ты Лёньку одного оставила? Совсем соображения нет! А если б он упал?

Девочка с любопытством поглядела на меня и иронически поджала губы. Я сунул малыша Натке и, злой до невозможности, отправился в каюту. Братцы снова усердно соблазняли меня шахматами, но я взял книгу. Однако чтение не отвлекло меня от мысли, почему Натка не возвращается. Боится, наверно, стыдно. Наконец я не выдержал и пошёл за ней.

Натка прохаживалась по коридору с Ленчиком на руках и мурлыкала ему песенку. Она явно устала от тяжёлого малыша. Тут я догадался, как проучить её. Строгим голосом я спросил:

— Что же будем делать, Наташенька?

Таким голосом разговаривает наш физик с провинившимися. Натка исподлобья глянула и угрюмо спросила:

— Маме сказал?

— Нет, — ответил я, гордясь своим великодушием, — Я сам объясню тебе, какой проступок ты совершила…

Но моя исправительная беседа не состоялась, Наткино лицо внезапно засияло, она презрительно фыркнула в мою сторону и величественно проследовала в каюту.

Я оторопело глянул ей вслед и тут услышал, как проводница сказала какой-то женщине:

— Вот девочка! Золото! Семья у них большая, мальчишки — озорники, пассажиры жалуются на них, а девчонка — матери первая помощница. И малыша нянчила, ходила тут!

Я вздохнул. Есть ли на свете справедливость после этого?

 

5. Неприятности

В каюте меня поразила перемена в Степаниде Поликарповне. Сердитая и неразговорчивая утром, она сидела сейчас у столика и, оживлённо жестикулируя, что-то рассказывала маме, то и дело повторяя горделиво: «У нас в больнице», «В нашей больнице», «Коллектив нашей больницы», и всё в том же роде.

Я всегда относился к врачам с большим уважением. Хотя сам я не собираюсь стать медиком, но люди медицины, «люди в белых халатах», как о них часто пишут в газетах, всегда казались мне людьми особенными. И, узнав, что Степанида Поликарповна относится к их числу, я проникся к ней почтением.

Может быть, я и ошибаюсь, но из всех врачей хирург — наиболее почётная профессия. Я тут же решил выяснить: а вдруг Степанида Поликарповна и есть хирург? Пока она говорила, я внимательно вглядывался в её руки. Кисти у неё были широкие, но пальцы длинные, тонкие, и мне показалось, что именно такими, как я читал об этом в книгах, должны быть пальцы хирурга. Дождавшись первой же паузы в её бурной речи, я спросил:

— Вы, наверно, Степанида Поликарповна, хирург, да?

Она вдруг побледнела, вскинула голову и сказала совершенно другим тоном, как-то даже высокомерно:

— А какое это имеет значение?

И тут же стряхнула, потом сдула пылинки со своей постели, величественно легла, подложив руки под голову и устремив взгляд в потолок. Мама укоризненно посмотрела на меня. Я пожал плечами. Иди знай, что с самым невинным вопросом попадёшь впросак. А Дарья Филипповна успокоительно сказала маме:

— Ну что вы на хлопца дывытесь? Це вже наша Степанида Поликарповна дуже обидчивая. Нянечкой в больнице работает, а як кто спытае, так серчае…

Степанида Поликарповна не удостоила ответом это замечание, и на некоторое время в каюте установилась тишина, прерываемая лишь сопением и вознёй Женьки и Саньки в углу. Но на братцев тишина действовала не успокаивающе, а наоборот. Санька вскоре поднял голову и оглядел всех.

— Ма-ам, поесть бы! — жалобно протянул он, подходя к столику.

— И мне! — как обычно, мгновенно повторил за ним Женька.

Мама вопросительно глянула на Натку, та кивнула головой, что не возражает. Я тоже сделал вид: как все, так и я. Мама вздохнула и потянулась за провизией. На столик опять постелили газету, на которой появились остатки жареных уток, яйца, помидоры и хлеб. Видя, как мы уминаем всю эту снедь, мама сказала:

— Кажется, я немного не рассчитала. Придётся завтра переходить на питание в ресторане… — Она помолчала, ещё раз обследовала сумку с продуктами и добавила: — Остались одни пряники…

— Давай, мама, их на завтра оставим, — пробормотал я, боясь, что кто-нибудь из братцев сейчас заноет: «Пряничка!»

— Я так и думаю, — ответила мама и, видя, что аппетит в основном удовлетворён, сказала: — Ну, а теперь я закушу…

Наша мама жить не может без острой пищи. Поэтому селёдка, лук, солёная капуста — словом, что-то острое обязательно присутствует в её обеде. Обычно мы довольно равнодушно на это смотрим, но на этот раз вынутая из пергаментной бумаги селёдка произвела неожиданное впечатление. Все взоры приковались к ней. А селёдка оказалась, как на грех, очень аппетитной… И не успела мама надкусить первый кусок, как Ленчик сказал:

— Я тоже хочу кусать селёдку…

Мама отрезала ему узенький кусочек я глянула на братцев. Они не запросили, но смотрели так умильно, что мама молча отрезала и им по кусочку, потом глянула на нас с Наткой и отрезала ещё два куска.

Селёдка была отменно вкусной: малосольной, нежной, жирной, прямо-таки тающей во рту. Все были довольны. Но мама ещё не успела доесть, как Санька потребовал пить. Мама велела Натке достать из рюкзака эмалированную кружку. Однако ни в этом, ни во втором рюкзаке кружки не оказалось.

И тут мама наконец рассердилась и долго выговаривала Натке, которой было поручено это дело. Натка понуро молчала. А братцы, почуяв неладное, сейчас же воспользовались случаем.

— Тут в коридоре бачок с водой и кружка, — сказал Санька, — я пойду напьюсь, мама?

— И я, — вторил ему тоненький голосок Женьки.

— Ну вас! — гневно воскликнула мама. — Никогда не дадут поесть спокойно! Идите куда хотите, оставьте меня в покое.

Санька с Женькой выскользнули, как угри, в коридор. Опять в каюте стало тихо. Мама ела, то и дело поглядывая на дверь. Но братцы не спешили. Мама собрала всё и поднялась за ними. Но в этот момент в коридоре раздался шум, крик, и не успели мы выскочить, как дверь каюты распахнулась, и давешний толстый пассажир из третьей каюты ввалился к нам, держа братцев за шиворот.

— Уймите своих сорванцов! — сердито забасил он. — Вздумали обливаться, целую лужу там нахлестали!

Он подпихнул мальчишек и вышел. Мама плотно сжала губы и поставила Саньку лицом к одной стенке, между полками, а Женьку — к другой стенке. Потом велела Натке пойти вытереть лужу. Натка хмуро вышла, а я сделал вид, что поглощён книжкой. С этими братцами действительно ни минуты покоя…

Не более пяти минут простоял Санька молча, потом повернул плутоватое лицо с чёрными большущими глазами и тихонько так сказал:

— Ма-ам, в туалет хочу!

— Стой без разговоров! — сказала мама, не отрываясь от газеты.

Санька сморщился, будто ему уже невмоготу. — В туалет хочу! Ой, в туалет хочу!

— И я! И я! — пискнул Женька.

Стараясь быть спокойной, мама сказала:

— Миша, проводи их, ты ж видишь, одних их отпускать нельзя…

Натка вернулась и сказала, что проводница тоже рассердилась и не позволила ей вытирать, но предупредила, что в другой раз пожалуется штурману. Мама снова погрозила братцам. А я отложил книжку и повёл их в туалет. Я ждал их в коридоре. Они не задержались, и мы скоро вернулись в каюту. Но буквально вслед за ними влетела проводница и свирепо воскликнула:

— Опять весь коридор заследили! Окромя ваших, никто не сделает! — Она подскочила к Саньке и схватила его за ногу. — Показывай сандаль! Ну, так и есть, всю грязь притащили! — и так же стремительно выбежала из каюты, чертыхаясь и кляня всё на свете.

Я думал, что мама немедленно всыплет обоим, но её долготерпение оказалось неистощимым. Она подошла к братцам и сказала спокойно и властно:

— Раздевайтесь и ложитесь! Больше до самого приезда не выпущу вас из каюты!

Мальчики сникли, но повиновались беспрекословно, понимая, что можно заработать ещё более строгое наказание. И когда они улеглись, в каюте опять стало слышно журчание воды за бортом и мерное дрожание палубы от неустанной работы судовых машин.

Я держал раскрытую книгу, в руках, но мысли мои были далеко от Оливера Твиста. Смутные думы о будущем бродили в моей голове. Я очень люблю историю, мне кажется, что нет на свете ничего более интересного, чем открывать во всех подробностях прошлое человечества. И, мечтая о такой работе, я перебирал в памяти любимые исторические романы и думал о том, как много героических страниц прошлого ещё ждёт своего открывателя.

А в это время Дарья Филипповна вполголоса выражала своё сочувствие маме.

Ведь это же адский труд — растить пятерых детей. Мама отвечала немногословно, говоря, что детям на пароходе негде развернуться и оттого они балуются. Вдруг раздался требовательный голос Лёнчика:

— Пить хочу!

Я повернул голову. Мама спросила разрешения у Степаниды Поликарповны, взяла её стакан и велела Натке принести воды. Малыш привстал, обхватил обеими ручонками круглый стакан и жадно приник к нему губами. Но не успел я опустить глаза на страницу Диккенса, как раздался стук и звон. Осколки стакана запрыгали по полу. А у Ленчика задрожали губёнки, он всхлипнул и заплакал, вытирая ручонкой глаза:

— Стакашечка! Хочу снова стакашечку!

И вся его поза, и слёзы, и жалобный голосок выражали такое неподдельное горе, что неприятность с разбитым стаканом сразу померкла. Степанида Поликарповна неодобрительно поглядывала то на нас, то на Лёньку, то на разбитый стакан. И я подумал, что, будь она нашей мамой, не миновать бы лупцовки и Лёньке и нам.

Мама собрала осколки, послала Натку за веником и велела мне сходить в буфет, чтобы отдать Степаниде Поликарповне.

Буфетчика я видел ещё в момент посадки. Его невозможно было не заметить. Это был самый настоящий морской волк. Он был в полной капитанской форме (сначала я принял его за капитана), в зубах у него торчала огромная прокуренная трубка, седые усы запорожца свисали у него до подбородка. Какой-то матрос с мешком на плече, спеша, споткнулся о канат и чуть не упал. Буфетчик засмеялся, и его отвислый круглый живот весело заколыхался. Ну прямо как Тарас Бульба.

Он внимательно выслушал меня. Потом живот его заколыхался, он густо и зычно захохотал:

— Эхе-хе! О це штука! Ну и ну! — А отсмеявшись, сказал: — Отчего ж не помочь, хлопчик, я всегда людям помогаю… — и ушёл.

Подошла Натка, и мы стали дожидаться буфетчика. Наконец он вынес стакан и, протягивая мне, сказал:

— Полтинничек всего. Недорого, государственная цена.

— Как полтинник? — ахнула Натка. — Да он всего шесть копеек стоит, стакан!

— Ну, деточка, это же особый стакан, буфетный. Ты ж знаешь, буфетное всегда дороже.

Мне было всё понятно, но возвратить стакан Степаниде Поликарповне тоже необходимо, и потому я вынул полтинник.

— Вы, детки, если что, приходите, — ласково напутствовал нас буфетчик. — Я людям завсегда помогу…

Возвращаясь, я предупредил Натку, чтоб не говорила маме, сколько мы заплатили. Когда приедем, я отчитаюсь в деньгах, которые мне дала мама, а сейчас, при Степаниде Поликарповне, не стоит.

Мама успела уже успокоить Ленчика, он сидел на столике и, сонно качая головкой, таращил глазёнки в окно. Я демонстративно поставил стакан не на столик, а на полку Степаниды Поликарповны, чтобы показать, что мы ничего не должны ей.

Завечерело. Я лёг на полку, а Натка подсела к братцам, нетерпеливо ёрзавшим на своих полках.

— Давайте сказки рассказывать по картинкам, — сказала она. — Женя, ты первый! Начинай!

Женька окинул взглядом развешанные по стенам картинки и смущённо хихикнул:

— Да ну его! Я не знаю…

— Как это «не знаю»? — настаивала Натка. — Ты ж видишь, что нарисовано, вот и рассказывай! Давай постарайся. Потом Саня расскажет, потом я, потом Миша…

«Нет уж, только не я, — подумал я, со страхом вспоминая, как всю зиму братцы преследовали меня, требуя рассказывать им сказки. — В каникулы я не обязан сочинять».

Женя привстал, опёрся на локоть и, глядя на картинку, на которой были нарисованы два хоровода, начал тянуть:

— Вот это… э-э-э… Вот, значит… э-э-э-э… жили-были девочки… э-э-э… Захотели они играться… э-э-э… Встали в кружок и стали плясать… э-э-э… Вот и всё…

Продолжать дальше было свыше его сил. Однако Натка похвалила его и за это. Женька засиял от похвалы и уставился на братца. Санькин рассказ был более связным и длинным:

— Жили-были дети… в общем, мальчики. Ну, значит, пошли они в лес. Ну, стали там в кружок и давай плясать. А тут вон тот мальчишка вон тому как смазнёт… А тот этого в ухо… А большой их разнял…

— А это на картинке не нарисовано! — возразил возмущённый такой хитростью братца Женька. — Чего ж ты выдумываешь?

— А как это нарисуешь? — резонно возразил Санька. — Художник думал, да только нарисовать не сумел…

Натке драка не понравилась, и она стала рассказывать сама. В её замысловатой сказке действовали и чудовища, и волшебная дудочка, и всё прочее, что непременно бывает во всех сказках. Слушая её, я тоже рассматривал картинки. Вон медвежонок хочет съехать с ледяной горки. Мордочка у него забавная, испуганная. А вот дети зимой идут в лес. Темно, холодно, деревья чёрные, голые…

Постепенно всё сливалось в какую-то причудливую сказку. Я размышлял, почему именно эти картинки повесили тут. И не заметил, как уснул. Последнее, что я помню, был хруст яблока на полке Степаниды Поликарповны и тихий лепет Ленчика: «И мне яблочка». Мама баюкала малыша и говорила, что придёт утро, она сходит на пристань и купит ему яблочко…

 

6. Нежданная беда

А утром случилась беда.

Я проснулся, когда заработали машины и каюта наполнилась уже привычным слабым гудением. Наверно, пароход отошёл от какой-то пристани. Было тихо. Братцы и сестра ещё спали, на маминой койке разбрыкался во сне Лёнчик. Мамы не было. Я решил, что она куда-то вышла. Места соседок тоже были свободны.

«Так, — подумал я, — значит, Поликарповна сошла. Отлично. Будет и у нас теперь свобода».

Вдруг я заметил на её полке оставленный стакан. Это меня удивило. Видимо, не так уж плоха Степанида Поликарповна, только напускала на себя. С этой приятной мыслью я снова заснул и проснулся лишь тогда, когда меня затормошила Натка.

— Вставай, Миша! Ну вставай же! — нетерпеливо и взволнованно теребила она меня. — Где мама? Ты не знаешь?

— Как где? — недоумевал я. — Здесь где-нибудь…

— Да нет мамы! Понимаешь, нигде нет. — В голосе Натки слышались слёзы. — Я уже с полчаса как встала, и в каюте мамы не было, и везде я прошла, искала, не нашла…

До моего сознания не сразу дошёл весь ужас нашего положения, если мы останемся без мамы. Я соскочил с полки и мгновенно натянул спортивные шаровары. Первым побуждением было бежать на поиски. Но я сообразил, что мама нигде не стала бы так долго задерживаться. Неужели она отстала от парохода? От этой мысли мне стало совсем нехорошо. Но у кого же можно узнать?

Не говоря ни слова, я выскочил в коридор и наткнулся на проводницу.

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, наша мама не выходила на какой-нибудь пристани? — выпалил я одним духом.

Но проводница, видимо, была на нас сердита ещё со вчерашнего и потому ответила неприязненно:

— Стану я ещё следить, кто куда выходит! — и пошла по коридору, то и дело вытирая тряпкой то там, то тут.

Я ошалело поглядел ей вслед, почесал в раздумье затылок и побежал к проходу, где обычно ставили сходни на берег. Вахтенный матрос, присев на корточки, курил сигарету. Я попытался узнать что-нибудь у него.

— Э, милай, — сказал он протяжно, — тут народу столько сходит да заходит, всех не упомнишь…

Понурив голову, я вернулся в каюту. Натка по моему виду поняла всё. Санька и Женька уже сидели за столиком и хныкали: «Есть хотим!» И только малыш безмятежно спал, не подозревая, что исчезла мама.

— А ну тихо! — маминым тоном сказала Натка. — Не разбудите Ленчика! Сейчас будем завтракать!

Вот тут я в полной мере оценил, что значит иметь такую сестру. Она не стала горевать или бегать кому-то жаловаться, а просто взяла на себя мамины обязанности. И странное дело: если при маме братцы вечно спорили с ней да и я разговаривал с ней тоном старшего, то сейчас все мы безропотно, наоборот — даже с радостью подчинились ей.

Натка заставила братцев убрать постели, расстелила газету и извлекла остатки нашей провизии. Всего у нас оказалось меньше полсайки хлеба, четыре помидора, два яйца и ещё не тронутые два килограмма пряников. Один из них упал на пол со стуком падающего камня. Санька быстро поднял и хотел раскусить, но не тут-то было.

— Да его и есть нельзя, — обиженно сказал он, кидая пряник на столик, — он как железный…

Натка метнула на меня странный взгляд и тоже попыталась надкусить.

— Ну, удружил, братик, — сказала она тихо, и мне захотелось провалиться сквозь пол. — А я-то на них рассчитывала…

— Надо попробовать размочить их, — пробормотал я. — Не каменные же они в самом деле. Размокнут, и можно будет грызть.

При маме Натка вдоволь бы поиздевалась надо мной за такую покупку. Но сейчас она словно выросла на наших глазах. Не сказав ни слова, она достала кастрюльку из-под жаркого и отправилась её мыть. Вернулась она с водой из бачка и сразу же приступила к кормёжке. Одно яичко и помидор вместе с кусочком хлеба она отложила для малыша, второе яйцо облупила и разделила братцам. Им же достались остальные помидоры и хлеб.

— Мы с тобой и на пряничках проживём, — сказала она и храбро обмакнула один из них в воду. — Давай ешь! Кстати, денег у тебя сколько осталось? Всего тридцать копеек! Ой-ё-ёй! А ты не знаешь, когда мы приедем? Утром?.. Что же делать? Ведь до утра они три раза поесть захотят…

Я не ответил. Почему-то я уверовал, что с Наткой мы не пропадём. Гораздо больше я волновался за маму. Как она сумеет догнать нас? Я представлял себе, как она переживает беду. Её воображение может нарисовать всяческие ужасы, которые могут случиться с нами. И я дал себе слово до приезда не спускать ни на минуту глаз с братцев.

Пряники размокали плохо, но есть их с трудом всё-таки было можно. Правда, вкус становился какой-то противный. Расправившись с помидорами, братцы тоже стали размачивать пряники и, конечно, сразу налили на столик, за что словили от Натки по рукам. Но даже не пискнули. Знают, что не у кого искать защиты.

Мы ещё не успели позавтракать, когда в каюту вошла проводница.

— Ну что, не нашлась ещё ваша мама? — сказала она неожиданно ласково. — Не горюйте, ребятки, не пропадёт мамка, на худой конец, следующим пароходом доедет.

Она расспросила, будет ли кто встречать нас, потом сообразила, что пряники — наша единственная еда, всплеснула руками:

— Ой, ребятушки, ведь у меня картошка в мундире сваренная, рассыпчатая, вкусная! А ну погодьте с пряниками!

Натка из вежливости стала отнекиваться, но проводница, не слушая её, проворно принесла солдатский котелок с дымящейся картошкой, здоровенную луковицу, полкаравая круглого чёрного хлеба, соли и брусочек розового сала.

— Ну, хлопчики-ребятушки, давай раздевай картошку! — воскликнула она и положила перед братцами по большой картофелине.

Мальчики не заставили себя упрашивать и, обжигаясь и дуя на пальцы, стали лупить картошку. А проводница, должно быть не хотевшая нас смущать, ушла, попросив вернуть ей потом котелок.

 

7. Как много у нас друзей!

Не кому иному, как проводнице, мы обязаны и тем, что чуть ли не весь пароход узнал о нашей беде. Мы только-только прикончили картошку с салом, как в «детскую» каюту началось паломничество. Первой явилась худенькая маленькая женщина в белом платочке, которую я видел у дверей соседней каюты. Она ничего не сказала, погладила братцев по головке и положила перед ними по яблоку. Потом так же молча ушла.

Мы с Наткой переглянулись, но обменяться мнениями не успели. Целая группа женщин зашла в каюту и засыпала нас вопросами. Они перебивали друг друга, обещали помочь сойти с парохода, надавали нам целую кучу советов, а когда проснулся малыш, прямо-таки зацеловали его. Если б мама была здесь, он вряд ли позволил бы такое вольное обращение с собой. А сейчас спокойно переходил из рук в руки и даже не хныкнул.

После ухода женщин наш столик стал похож на витрину продовольственного магазина: здесь было всего понемногу — от колбасы до халвы, из-за которой братцы немедленно подрались и были наказаны справедливой, но суровой рукой старшей сестры.

Больше всего меня поразил сосед-толстяк из третьей каюты. Вчера он самолично готов был надрать уши братцам, а сегодня явился к нам улыбающийся, подсел к Саньке с Женькой, потрепал их ласково по щекам, выложил на столик десяток помятых крутых яиц, большой кусок домашнего пирога и сказал братцам:

— Ешьте, ребятки, на здоровье, растите такими же толстыми, как я, — и гулко расхохотался.

Мы с Наткой уже не пытались протестовать против этих приношений. Какое-то незнакомое ещё мне чувство тёплой волной захлестнуло меня от этих слов и от смеха толстяка, и я подумал, что и маме кто-нибудь поможет догнать нас, потому что хорошие люди есть везде.

Покормив Ленчика, Натка привела наш продовольственный склад в порядок, взяла малыша на руки и сказала, что пойдёт с ним погулять, а мне велела побыть с братцами. Раздобрившись, я решил поиграть с ними в шахматы. Это вызвало бурю ликований. Первым сел со мной Санька. Я дошёл в своей доброте до того, что решил непременно проиграть ему и доставить максимум удовольствия. К несчастью, он играл совсем ещё плохо и, как я ни старался, выигрыш был за мной. А когда мы начали играть с Женькой, в каюту вошла проводница и пропустила вперёд нового пассажира с чемоданчиком в руке.

«Ну вот, — уныло подумал я, — кончилась наша свобода».

 

8. Дядя Серёжа

Новому пассажиру на вид было лет сорок, он был невысок, худощав, с тонким смуглым лицом и угольно-чёрными волосами. Вдоль правой щеки тянулся узкий белый шрам, резко выделяясь на смуглом лице. Он оглядел каюту, пестроту картинок на стенах и вроде бы смущённо сказал:

— Гм, детская… Удобно ли будет? Я как будто не дитя!

— Не фокусничать! — строго сказала проводница. — Вам дали, и будьте добры быть довольны. — Она показала ему полку Дарьи Степановны и добавила вполголоса: — Видите, семейство — пятеро ребят, а мать отстала! В другой раз я бы вас сюда и не привела, а ныне глаз тут нужен да глаз…

Мужчина усмехнулся и, слегка прихрамывая, поставил чемоданчик на свою полку, но больше ничего не успел, атакованный первым вопросом Саньки:

— Дяденька, это у вас от войны шрам?

— Санька, не приставай к человеку! — одёрнул я брата.

— Опять «не приставай»! Ничего спросить нельзя! — обиделся он.

Мужчина улыбнулся:

— Нет, не с войны. Это я уже после войны заработал. А тебя, хлопчик, как зовут?

— Санька, а его вот Женькой…

— Ну, а меня зовут дядя Серёжа. Будем знакомы. — И он протянул мальчику крепкую ладонь, испещрённую чёрно-синими точками.

Через пять минут дядя Серёжа звал и что Санька будет лётчиком, а Женька — капитаном, и что малыш разбил стакан, и что буфетчик втридорога содрал с нас за новый стакан, и множество других наших новостей. Он слушал внимательно, задавал вопросы. По-видимому, ему было интересно.

И братцев словно прорвало. Впервые нашёлся благодарный слушатель. Санька болтал без умолку, даже Женька разошёлся. Пришла Натка с малышом я тоже приняла участие в разговоре. Только и слышалось: «Дядя Серёжа, дядя Серёжа…»

И всё шло бы хорошо, если бы не противная манера братцев. Когда к нам кто-то приходит, они тотчас начинают показывать свою удаль, и в конце концов дело доходит до драки. Неизвестно почему Санька вдруг оказался на полу на Женьке и стукнул младшего по лбу. Женька всегда подчиняется своему любимому братцу-заводиле, хотя силёнок у него теперь, пожалуй, побольше. Но при дяде Серёже он не проявил обычной почтительности к Саньке, поднатужился, вывернулся и сел на него. Тот ужом вертелся внизу, но сладить не мог.

— А ну, хватит! — сказал дядя Серёжа.

Он растащил братцев, потом снова сел.

— Всё равно я бы его победил, — мрачно сказал Санька, взъерошенный и злой: гордость его была ущемлена.

Но на его похвальбу никто не ответил. Дядя Серёжа приблизил его к себе и сказал:

— Конечно, победил бы, коли б за дело дрались. А то свой же брат… — Он вынул папиросу и нерешительно посмотрел на Лёню. — А пожалуй, хлопчики, пойду-ка я покурю… Кто желает, может со мной проветриться — могу сказку рассказать.

Он вышел, братцы и я последовали за ним. Мы долго стояли у борта, глядя на журчащую воду, потом Санька напомнил:

— А как же сказка, дядя Серёжа?

— Про Зелёную Кольчугу не слыхал? — не оборачиваясь, спросил дядя Серёжа. — Нет? Ну, тогда слушайте. Жил в одном старинном немецком городке бедный рыцарь Ганс. До того он был беден, что под доспехами у него одно только бельё и было, так что после турниров он и латы снять не мог, а другие щеголяли в роскошных одеждах…

История о бедном, но благородном рыцаре, который вступил в борьбу с хитрым и жестоким рыцарем Зелёная Кольчуга, была удивительной. Малыши раскрыли рты. Я старался вспомнить, из какой это книги. Я испытывал что-то вроде ревности. До сих пор братцы слушали только меня, а тут я вроде отодвинулся.

Однако постепенно я сам увлёкся рассказом, и меня не на шутку стала тревожить судьба Ганса. Смелого и отважного рыцаря могла погубить доверчивость, с которой он шёл в сети хитрой Зелёной Кольчуги. Братцы боялись проронить хоть слово и очень волновались за Ганса. Я тревожился меньше, так как знал, что во всех сказках добро побеждает зло и, следовательно, Гансу нечего опасаться. Но и мне было интересно.

Когда сказка окончилась и Ганс остался победителем, мы вернулись в каюту, и я спросил у дяди Серёжи, где это он вычитал.

— Да когда-то в детстве читал, запомнилось вот.

— Дядя Серёжа, а вы кем были? — спросил Санька.

— В шахте работал…

Потом он заговорил с Наткой о том, как лучше вышивать, гладью или крестиком, и показал вышивку своей старшей дочери. Мне всё хотелось спросить, где он сейчас работает, но как-то не удавалось. У меня было странное ощущение, что ему неприятен этот разговор, и я так и не спросил.

Лёня проснулся и запросил пить. Я велел Саньке принести воды. Но он заныл и потребовал, чтобы я пошёл с ним.

— Сказано, значит, иди! — сердито буркнул я, прислушиваясь к разговору дяди Серёжи с Наткой.

Санька надулся, отошёл, тогда дядя Серёжа взял его за руку и направился с ним к двери. За ними сейчас же увязался Женька. И мне захотелось пройтись с ними. Шахтёр с весёлым любопытством глянул на меня, но ничего не сказал. Когда мы проходили мимо машинного отделения, Санька спросил:

— Миш, а как эта машина работает?

— Паром, — не задумываясь, сказал я. — Пароход движется паром, понимаешь? Там внутри есть такой… ну, как бы тебе объяснить, котёл, ну, и пароход движется.

— Я сам знаю, что пароход паром работает, — недовольно протянул Санька. — А как он движется?

Я припомнил всё, что мы учили по физике о паровых машинах. Система, в общем, несложная, но как растолковать её Саньке!

— Да ты всё равно ничего не поймёшь, — успокоил я его. — И нечего тебе раньше времени соваться в это дело.

— Да-а, — обиделся Санька, — всегда ты так…

— Постой, Санёк, не горячись, — сказал дядя Серёжа. — Давай-ка подойдём поближе. Видишь вон ту штуку? Это поршень. Гляди, как он ходит взад-вперёд. А вот ту штуку примечаешь?

— Угу…

— Ну, это коленчатый вал…

— А то колесо зачем? — вдруг подал голос Женька.

Дядя Серёжа объяснил и про колесо. Неожиданно в Женьке вспыхнул интерес к пароходной машине, и он стал задавать вопрос за вопросом. Дядя Серёжа с увлечением объяснял. Я слушал и удивлялся его способности заинтересовать своим рассказом. Братцам всё было понятно. Но тут я вспомнил про воду и поторопил всех. В каюте дядя Серёжа достал из чемодана какую-то цветную книжку.

— Вот тут всё понятно, — сказал он, — хотя это не про пароход, а про паровоз.

Братцы тотчас уткнулись в эту книжку, то и дело расспрашивая дядю Серёжу. И так было весь день. С той самой минуты, когда дядя Серёжа появился в нашей каюте, и до позднего вечера у нас царило спокойно-оживлённое настроение. Раза три мы все усаживались к столу. Дядя Серёжа брал Ленчика к себе на руки, кормил его, посмеивался над нашими разнокалиберными припасами, нанесёнными сердобольными пассажирами, угощал вкуснейшими домашними пирожками с капустой.

А под вечер дядя Серёжа взял Ленчика на руки и предложил нам прогуляться на сон грядущий. Мы с радостью отправились на вечернюю прогулку. С дядей Серёжей проводница беспрепятственно пропустила нас на верхнюю палубу.

Пароход выходил из просторов Цимлянского моря в Дон. Река поразила меня своим великолепием. Был тот час, когда на небе вспыхивает и загорается вечерняя зорька. И зеркальная вода Дона отражала всё: и прибрежную зелень густых кустарников, и белоснежные пушистые облака, и яркий, густо расплывшийся огонь заката. Лишь кое-где рябилась вода, всё там дрожало, переливалось причудливыми бликами.

Вот кончились кустарники, открылась степь. На пригорке — рыбачья избушка, дымок у костра, сети на шестах. Где-то вдали чернеет лес. И всё необыкновенно мягко, спокойно. Пароход деликатно шумит винтом. Пенистая вода, вырываясь из-под винта, как бы извиняется за то, что нарушает эту величавую тишину.

А вот изгиб, река круто поворачивает. Вдали деревушка. Мигают огоньки. Небо начинает темнеть, а с запада медленно разливается последним всплеском огненная краска заката. В густо-розовой пене плавают розовые облака.

Натка подошла, прижалась ко мне, почему-то шепнула:

— Помнишь Никитина «Утро»? «По зеркальной воде, по кустам лозняка от зари алый свет разливается…» Как сейчас, хотя и вечер…

В таком лирическом настроении я свою боевую сестру видел впервые, но было это почему-то приятно. Река снова делала поворот. И Натка сказала:

— Наверное, вот на этих поворотах разбойники сидели в засадах. Удобно. А может, Степан Разин здесь был…

Мы ещё долго стояли, опираясь на поручни, и смотрели на реку. Да, это был странный день, тревожный, но хороший. И только всё время где-то в глубине души покалывала тревога: где же мама, что с ней?

 

9. Спасибо вам, люди!

Я вернулся в каюту позже всех. Мальчики в Натка уже спали. Дядя Серёжа сидел у столика и задумчиво барабанил пальцами. Я сел рядом.

— Слыхал про такой городок Шахты? — неожиданно спросил он.

Я пожал плечами. Слыхать слыхал, но не больше.

— Это в Донбассе. Я когда-то там работал…

— А сейчас разве не работаете?

— Сейчас?! — Дядя Серёжа тяжело вздохнул. — Сейчас я, брат, не работаю… — И он горько усмехнулся и снова забарабанил пальцами. Но, видимо, он не мог не продолжать. — Обвал в шахте случился. Засыпало нас, не так чтобы уж очень, но всё-таки… Главная беда — глаза углем запорошило. По инструкции строго-настрого запрещено в таких случаях глаза тереть. Вот я да дружок мой стерпели всю боль, не тронули глаза, а остальные тёрли. Вызволили нас быстро, так что никто не погиб. Да только большинство глаза порезали и ослепли начисто. А мы с дружком с глазами, хоть и без прежнего зрения. Тогда и по виску мне садануло, всю щёку чуть ли не насквозь. — Он потрогал шрам и неожиданно усмехнулся: — Как твой братишка всё пытал: не на войне ли шрам получил? А оно и без войны шрамы бывают…

В книгах я не раз читал, что бывают у людей такие минуты, когда человек готов поделиться с первым встречным своим горем или радостью. Но в жизни впервые передо мной раскрыл душу взрослый человек. И я, сочувствуя ему всем сердцем, в то же время невольно гордился его доверием, которое подняло меня до уровня взрослого.

Мне что-то надо было сказать ему, если не в утешение, то хоть в качестве совета. Но что я, семиклассник, мог посоветовать ему, человеку, прошедшему суровую школу жизни! И вместо этого я что-то ещё спросил и почувствовал, что отвечает он более сухо, пока наконец не сказал, что пора спать, и лёг сам.

Спал он или лежал, не знаю, но я, засыпая, думал о дяде Серёже, и мысли об этом мужественном и сердечном человеке вытеснили на время мою тревогу о маме, о том, как сложится завтрашнее утро, сумеем ли мы с Наткой благополучно добраться с братьями до дедушки с бабушкой…

Однако моё пробуждение состоялось задолго до утра. Яркий свет заставил меня зажмуриться, прикрыть глаза рукой и быстро сесть на полке. И в ту же секунду я услышал мамин шёпот: — Ну, слава богу, все на месте!

Я открыл глаза и увидел маму в дверях. Она пальцем считала нас по головам. Ой, сколько ужасов ей, наверно, привиделось!

Я сорвался с места, подбежал к маме и, как когда-то в детстве, как давно уже не делал, крепко обхватил её за шею и поцеловал в обе щеки, потом прижался головой к маминой груди. Мамина рука ласково гладила мои волосы. И вдруг я вспомнил, что дядя Серёжа, наверно, тоже проснулся и смотрит на нас, и оттого я застеснялся, как-то неловко отпрянул от мамы и, заливаясь краской, сказал, что лучше потушить свет, чтобы не разбудить ребят.

Но мы не успели этого сделать. Сначала проснулась Натка и, увидев маму, к моему удивлению, не кинулась к ней, а растормошила братцев со словами: «Мама пришла! Мама пришла!» И тут поднялся такой гвалт, что описать его я просто не в состоянии.

Дядя Серёжа, поднявшись среди этого шума, кивнул маме в знак приветствия и, взяв папиросу, деликатно вышел в коридор, чтобы не мешать всем изливать свои чувства.

Когда далеко за полночь улеглись восторги и бурные восклицания, когда мама воочию убедилась, что мы целы, здоровы и невредимы, что мы сыты, что никто ни с кем не подрался, что нам помогали чуть ли не все пассажиры парохода, только тогда, успокоившись, она рассказала о своих приключениях.

Всему виной было то злосчастное яблоко, которое достала перед сном Степанида Поликарповна и которое возбудило у Ленчика непреоборимое желание тоже попробовать яблочка. И мама решила утром пораньше, до нашего подъёма, на первой же пристани купить яблок и овощей. И оттого, что она никого не спросила, на какой пристани лучше это сделать, а сошла на берег на первой же остановке, от этого и приключилась беда.

Базарчик был довольно далеко от пристани, к тому же базарчик многолюдный. Но яблок, хороших, мягких, пригодных для малыша, таких яблок было мало, мама пересмотрела яблоки у десятка торговцев и торговок. И в погоне за этими яблоками, а потом за помидорами мама не услыхала ни первого, ни второго гудка. А когда до её сознания дошёл третий гудок, она поспешила рассчитаться и кинулась к пристани. Но было уже поздно.

Мама настолько растерялась, что даже не сообразила закричать. Пароход отходил всё дальше, а мама, оглушённая мыслью, что мы остались на пароходе одни, стояла безмолвно, лихорадочно придумывая выход из этого ужасного положения.

Однако выхода не было. Тогда она пошла к начальнику пристани. По словам мамы, этот начальник долго и методически ругал её за рассеянность, за несознательность, за привычку перебирать всё на базаре, за то, что теперь и ему, ни в чём не повинному человеку, нужно думать, искать выход, и т. д. и т. п.

— Я была уверена, — сказала мама и улыбнулась лукаво, — что эта нотация будет длиться бесконечно. И знаете, ребятки, я стояла и, не оправдываясь, слушала его выговор, этот длинный разнос, а сама вспоминала, как однажды так же долго и нудно выговаривала своему пятикласснику, потерявшему деньги и пришедшему ко мне за советом. В конце концов я помогла мальчику: мы собрали среди учителей сумму, которую он потерял, он сумел купить билеты для культпохода своего класса. И этот начальник в конце концов тоже помог мне. Он откуда-то вызвал грузовик и велел шофёру отвезти меня, только не на следующую пристань, а через одну, чтобы наверняка догнать пароход. И на прощание сказал мне, что делает это не для меня, а ради детей, чтобы они не остались без помощи на пароходе. Я поблагодарила его, но про себя решила, что когда надо помочь, то не стоит долго выговаривать…

— Но почему же ты так долго не возвращалась? — спросила Натка. — Мы уже, наверно, штук десять пристаней проехали!

— Я бы раньше вас догнала, да с машиной что-то случилось. Шофёр два часа возился с мотором, а когда исправил, пора было пообедать ему. И тогда он сказал, что хоть ночью, а всё равно доставит меня к детям. Ну, вот и доставил…

В эту ночь мы спали совсем мало. Над рекой ещё плавали длинные белёсые космы предутреннего тумана, когда проводница вошла в нашу каюту и сказала громко и весело:

— Доброе утро, беспокойное семейство!

Обычно меня трудно разбудить: папа говорит, надо из пушки над ухом стрелять. Но почему-то голос проводницы заставил меня мгновенно открыть глаза. Она, улыбаясь, переводила взгляд с меня на малышей, на маму, на Натку.

— Ну, старшой, вставай, помогай матери готовиться, ваша пристань через двадцать минут…

Утро в самом деле было доброе. Мы стояли на палубе и смотрели, как быстро плывёт к нам небольшая голубая пристань. Пароход протяжно и заунывно засвистел, как бы извещая о предстоящей разлуке. С шумом, пенясь, пошла волна от замедлявшего свои обороты винта.

— Дедушка! Во-он стоит! Дедушка! — вдруг пронзительно закричал самый дальнозоркий из нас — Санька.

На пристани, держась одной рукой за перила, махал фуражкой наш дедушка. Рядом, приставив ладонь козырьком к глазам, всматривалась в надвигающийся пароход наша милая бабушка.

Путешествие подошло к концу. Хорошее, доброе путешествие!