Зигмунд Фрейд (1856 — 1939) явился открывателем психоанализа, так сказать, вопреки своим собственным стремлениям. Его исследовательские интересы были сосредоточены на области физиологии, — конкретно, на мозге и нервной системе. И только материальные трудности заставили его обратиться к изучению заболеваний центральной нервной системы человека и заняться терапией.

В поисках путей познания и лечения нервных расстройств Фрейд покинул почву физиологии и пришел к выводу об их чисто психической природе. Некоторое время он изучал гипноз, но отказался от него, убедившись, что терапия, основанная на гипнозе, дает лишь временное облегчение. Вместе с Брейером, занимавшимся лечебной практикой психических заболеваний, он наблюдал случаи, когда пациентку удавалось излечить от истерического паралича в процессе воспоминания и рассказа о важных эпизодах ее жизни, которые она считала забытыми.

Но если Брейер пользовался гипнозом для того, чтобы оказать помощь в припоминании забытых переживаний, то Фрейд отказался от этой техники и,перешел к новому, революционному методу, который он назвал психоанализом. Он просил своих пациентов улечься на кушетку, а сам занимал место за нею так, чтобы его нельзя было видеть. Сначала он просил пациентов сосредоточиться на припоминании ситуаций, связанных с первым проявлением симптомов, на которые они жаловались; несколько позднее он просил их рассказать историю их жизни или просто что-нибудь, что им приходило в голову, независимо от того, насколько это могло показаться тривиальным или предосудительным. В основном практикующие классический психоанализ до сих пор следуют этому фундаментальному правилу.

Случай с «Девушкой, которая не могла дышать» едва ли может считаться полностью проведенным анализом. Сам Фрейд сказал, что не стал бы возражать, если бы кто-нибудь расценил историю поиска решения в данном случае скорее как отгадку, чем как анализ. Однако поскольку Фрейд дал в данном случае почти дословный отчет обо всем, что он услышал и что сказал сам, это описание может служить хорошей иллюстрацией первых попыток психотерапии.

Это первый опубликованный Фрейдом случай [1]Из кн.: Исследования по истерии.
, в котором он отказался от гипноза. Поскольку не был также использован метод свободных ассоциаций, этот случай показывает применение Фрейдом различных техник беседы, которые с того времени стали распространенными инструментами психологов. Многие студенты тратят годы на то, чтобы научиться делать то, что Фрейд в данном случае делает интуитивно.

 

Девушка, которая не могла дышать (1895)

Во время отпуска в 189... г. я предпринял путешествие в Хай Тауэрн (Восточные Альпы) для того, чтобы на некоторое время забыть о медицине и в особенности о неврозах. Я почти преуспел в этом, когда однажды отклонился от главной улицы, намереваясь взобраться на удаленную гору, которая славилась чудесным видом, с нее открывавшимся, и небольшой, но уютной гостиницей. После утомительного путешествия я достиг вершины и, перекусив и передохнув, погрузился в созерцание очаровательного пейзажа. Я настолько забылся, что сначала не догадался отнести к себе вопрос: «Господин — врач?» С вопросом обратилась ко мне девушка приблизительно восемнадцати лет, которая с угрюмым выражением лица прислуживала за столом и которую хозяйка называла Катариной. Судя по ее платью и тому, как она держалась, она не могла быть служанкой. Вероятно, она приходилась хозяйке дочерью или дальней родственницей.

Вернувшись из некоторого забытья, я сказал:

— Да, я — врач. А откуда вы знаете?

— Вы зарегистрировались в книге для гостей, и я подумала, что если у господина доктора есть немного времени... Видите ли, я — нервная. Я уже консультировалась у врача из Л. ... и он тоже что-то мне прописал, но это не помогло.

Итак, я снова вернулся в мир неврозов, ибо что же еще могло быть у этой крупной и крепкой девушки с угрюмостью на лице. Мне показалось интересным то, что неврозы могут успешно развиваться на высоте более двух тысяч метров, и поэтому я продолжил опрос.

Разговор, который затем состоялся между нами, я попытаюсь воспроизвести здесь так, как он сохранился в моей памяти, и приведу конкретные высказывания этой девушки.

— На что вы жалуетесь?

— Мне очень трудно дышать. Это не всегда так, но иногда оно так сильно хватает, что я чувствую себя так, будто я задыхаюсь.

Сначала это не было похоже на нервозность, но я подумал, что это могло бы быть замещающим обозначением приступа тревоги. Из всего комплекса ощущений она выделила один из факторов, принизив значение остальных, — затрудненность дыхания.

— Садитесь и опишите мне это состояние, когда вам трудно дышать.

— Оно приходит неожиданно.. Сначала появляется давление в глазах. Голова становится такой тяжелой и так гудит, что это едва можно вытерпеть, а после этого так сильно кружится голова, что мне кажется, будто я падаю, и потом начинает давить на грудь так, что я едва могу дышать.

— А что вы чувствуете в горле?

— Горло сдавливает так, будто меня душат.

— Нет ли еще каких-нибудь ощущений в голове?

— В ней так колотится, что, кажется, она сейчас расколется.

— Ага, а вы не чувствуете при этом страха?

— У меня всегда такое чувство, будто я должна умереть, но от этого я, наоборот, даже становлюсь храброй. Я повсюду хожу одна, в подвал, в горы, но в тот день, когда у меня приступ, я боюсь идти куда-нибудь, потому что не доверяю себе. Мне всегда кажется, что кто-то стоит у меня за спиной и вот-вот схватит меня.

Это действительно был приступ тревоги, вызванный, без сомнения, признаками истерического состояния, или, если выразиться точнее, это был приступ истерии, содержание которого составляла тревога. Но не мог ли он иметь дополнительного содержания?

— Когда у вас приступ, вы всегда думаете об одном и том же или, может быть, вы видите что-нибудь перед собой?

Может быть, именно здесь мы нашли путь, чтобы быстро продвинуться к сути ситуации.

— А может быть, вы узнаете лицо? Я имею в виду, что это — лицо, которое вы однажды видели?

— Нет.

— Вы знаете, отчего у вас появились такие приступы?

— Нет.

— А когда они начались?

— В первый раз это случилось два года назад, когда мы с тетей еще жили на другой горе. У нее там раньше была гостиница. А теперь мы уже полтора года живем здесь, но это повторяется снова и снова.

Не следует ли начать анализ здесь? Разумеется, я бы не решился заниматься гипнозом на этой высоте, но, может быть, и простой разговор принесет успех. Должно быть, я оказался прав в своих догадках. Мне часто приходилось встречать приступы тревоги у молодых девушек, возникающие в результате страха, который поражал девичье сознание, когда перед ними впервые открывался мир сексуальности.

Поэтому я сказал:

— Если вы не знаете, то я скажу вам, что, как мне кажется, является причиной ваших приступов. Тогда, два года назад, вы увидели или услышали что-то, что вас очень обеспокоило и смутило, что-то, чего бы вы не хотели видеть.

После этих слов она воскликнула:

— Господи! Да, я застала моего дядю с моей кузиной Франциской!

— Что это за история с этой девушкой? Вы можете мне рассказать?

— Доктору ведь все можно рассказывать, поэтому я вам расскажу.

В то время мой дядя, муж моей тети, которую вы видели, держал с моей тетей гостиницу на горе. Теперь они развелись, и все из-за меня, потому что из-за меня стало известно, что у него что-то было с Франциской.

— Хорошо. А как вы узнали об этом?

— Это было так. Однажды два года назад в гостиницу пришли два господина и заказали обед. Моей тети в это время не было дома, а Франциску, которая обычно занималась приготовлением еды, нигде нельзя было найти. Мы также не могли найти моего дядю. Мы везде искали, пока мальчик, мой кузен Алуа, не сказал: «В конце концов мы найдем Франциску вместе с отцом». Тогда мы посмеялись, но не думали ничего плохого об этом. Мы пошли в комнату, где жил мой дядя, но она была закрыта. Нам это показалось странным. Тогда Алуа сказал: «Если мы выйдем, то с тропинки сможем заглянуть в комнату через окно».

Но когда мы вышли на тропинку, Алуа сказал, что он боится заглядывать в окно. Тогда я сказала: «Ты просто глупый. А я пойду, потому что я ничего не боюсь». Я не думала ни о чем плохом. Когда я заглянула в комнату, там было очень темно, но потом я увидела Франциску и моего дядю, который лежал на ней.

— Так.

— Я быстро отскочила от окна и прижалась к стене, и вот тогда мне стало трудно дышать. С тех пор это стало повторяться. Я лишилась чувств. Глаза закрылись, а в голове колотилось и гудело.

— И вы рассказали об этом своей тете в этот же день?

— Нет, я ей ничего не сказала.

— Но чего же вы испугались, когда нашли их вместе? Вы что-нибудь поняли из этого?

— Нет. Тогда я ничего не поняла. Мне было только шестнадцать лет. Не знаю, что меня так испугало.

— Фройляйн Катарина, если бы вы сейчас смогли припомнить, что у вас промелькнуло в голове в тот момент, когда с вами приключился первый приступ, и что вы подумали об этом, это вам поможет.

— Да, если бы я могла. Но я была так напугана, что все забыла.

(В переводе на язык нашего «предварительного общения» это означает: аффект создал гипноидное состояние, продукты которого остались в сознании «Я», лишенными каких-либо ассоциативных связей.)

— Скажите мне, Катарина, та голова, которая вам является тогда, когда вам трудно дышать, — голова Франциски, как вы увидели ее в тот момент?

— Нет, нет, ее голова не выглядела так страшно. Это голова мужчины.

— Тогда, может быть, это голова вашего дяди?

— Но я ведь даже не рассмотрела тогда его лица. В комнате было слишком темно, да и почему у него должно было быть такое страшное лицо?

— Вы правы. (Похоже, ниточка оборвалась. Но, может быть, продолжение рассказа поможет вновь обрести ее.) И что же случилось потом?

— Наверное, они услышали шум. Через некоторое время они вышли. Я все время чувствовала себя очень плохо. Я просто не могла не думать об этом. Через два дня было воскресенье, у меня было много дел, и я целый день работала, а в понедельник с утра у меня снова начала кружиться голова, меня тошнило, и я осталась в постели. Целых три дня у меня не проходила рвота.

Мы часто сравнивали симптоматологию истерии с истолкованием картины, которую мы начинаем понимать только тогда, когда находим некоторые моменты, относящиеся к двум языкам. В соответствии с такой азбукой рвота означает отравление. Поэтому я спросил ее:

— Мне кажется, что вы почувствовали отвращение, когда заглянули в окно, раз через три дня у вас началась рвота.

— Да, конечно, я чувствовала отвращение, — сказала она задумчиво. — Но к чему?

Может быть, вы видели какие-то обнаженные части тела. Как выглядели эти два человека в комнате?

— Было слишком темно, чтобы что-то увидеть, да и оба были одеты. Да, если бы я знала, что вызвало у меня отвращение...

Не знал этого и я, но просил ее продолжать сообщать мне все, что приходило ей в голову, в надежде, что она, наконец, упомянет о чем-то необходимом мне для объяснения этого случая.

Затем она сообщила мне, что, в конце концов, рассказала тете о своем открытии, потому что ей показалось, что за этим кроется какая-то тайна; потом последовали скандальные сцены между дядей и тетей, и детям довелось услышать такое, что открыло им глаза на некоторые вещи, о которых им лучше было бы не знать. Наконец, тетя решила уйти от дяди и Франциски, которая к тому времени уже была беременна, и, забрав с собой детей и племянницу, она уехала, чтобы принять на себя управление другой гостиницей. Но потом, к моему удивлению, Катарина вдруг отклонилась от этого хода событий и начала рассказывать о других, более старых происшествиях, которые произошли за два или три года до травматического события. Первый ряд происшествий содержал случаи попыток сексуального заигрывания с ней того же дяди, когда ей было четырнадцать лет. Она рассказала мне, как однажды зимой поехала с ним в деревню, где они остались на ночь в гостинице. Он находился в столовой, пил и играл в карты, а она, почувствовав себя уставшей, рано ушла в свою комнату, которую они занимали вместе. Сквозь сон она услышала, как он вошел, но затем уснула и проснулась вдруг от того, что «почувствовала его тело» в кровати рядом с собой. Она вскочила со словами: «Что вы делаете, дядя? Почему вы не в своей кровати?» Он попытался пошутить по этому поводу, сказав: «Успокойся, глупышка. Ты даже не знаешь, как это хорошо». «Мне от вас не нужно ничего такого хорошего. Вы не даете мне спать». Она стояла все это время у двери готовая к тому, чтобы убежать, пока он не перестал ее уговаривать и не уснул. Затем она вернулась в кровать и проспала до утра. Из ее поведения кажется, что она не усмотрела в этих действиях их сексуальной подкладки. Когда я спросил ее, знала ли она, чего хотел ее дядя, она ответила: «В то время нет». Она поняла это только позже. Она просто рассердилась, потому что ей помешали спать и потому что она никогда раньше не слышала о таких вещах.

Я должен был подробно рассказать об этом событии, так как это имело большое значение для всего, что должно было еще произойти. Потом она сообщила о других, более поздних переживаниях, как ей приходилось защищаться от приставаний дяди в гостинице, когда он бывал пьян и т.п. Но на мой вопрос, не приходилось ли ей испытывать подобную затрудненность дыхания в этих случаях, она уверенно ответила, что каждый раз появлялось давление в глазах и в груди, но не такое сильное, как во время ее открытия.

Сразу же вслед за этим она начала рассказывать о другом ряде событий, касающемся тех случаев, в которых ее внимание привлекло нечто, что происходило между дядей и Франциской. Она сообщила, как однажды вся семья провела целую ночь на стоге сена в одежде. Ее разбудил какой-то шум, и она видела, как дядя, который лежал между ней и Франциской, отодвинулся от нее, а Франциска тоже как-то изменила свое положение. Еще она рассказала, как в другой раз провела ночь в деревне N. Она и ее дядя в одной комнате, а Франциска — в другой. Ночью она проснулась и увидела длинную белую фигуру, державшуюся за дверную ручку:

— Господи, дядя, это вы? Что вы делаете у двери?

— Тише. Я просто ищу одну вещь.

— Но вы могли бы выйти через другую дверь.

— Я просто ошибся, — и т.д.

Я спросил, не было ли у нее каких-либо подозрений в то время.

— Нет, ни о чем таком я не думала. Просто мне это показалось странным, но я ничего не поняла. — Может быть, этот случай вызвал у нее тревогу? — Кажется, да. Но сейчас она не была в этом уверена.

После того как она закончила эти два рассказа, она остановилась. Казалось, ее вид переменился. Угрюмые, полные страдания черты стали более живыми, она выглядела жизнерадостной и явно была в более светлом и приподнятом настроении. Между тем на меня сошло понимание того, что с ней произошло; рассказанное ею в последнюю очередь и, по-видимому, без всякого плана прекрасно объясняет ее поведение в сцене, которая нанесла ей травму. В то время в ней жили как бы две группы переживаний, которые она не могла понять и относительно которых не могла прийти ни к какому выводу. При виде пары, выполняющей акт коитуса, она немедленно связала новое впечатление с этими двумя группами воспоминаний, придя, наконец, к пониманию их и в то же время их отвергая. За этим последовал короткий период переработки, «инкубации», после чего появились преобразованные симптомы — рвота как замена морального и физического отвращения. Тем самым загадка была разрешена. Не зрелище двоих вызвало у нее отвращение, но те воспоминания, которые оно пробудило в ней и все ей объяснило. Это могла быть только память о ночных приставаниях, когда она почувствовала тело своего дяди.

После этого признания я сказал ей:

—Теперь вы знаете, что вы подумали в тот момент, когда заглянули в комнату. Вы думали: «Теперь он делает с ней то, что он хотел сделать со мной в ту ночь и еще в другое время». Это вызвало у вас отвращение, потому что напомнило вам то чувство, которое вы испытали ночью по пробуждении, когда почувствовали его тело.

Она ответила:

— Да, скорее всего, что именно это и вызвало у меня отвращение и что об этом я подумала в тот момент.

— Ну, а теперь, когда вы уже взрослая девушка и все знаете...

— Теперь, конечно, я думаю так.

— Попробуйте теперь точно припомнить и сказать мне, что вы чувствовали в ту ночь при прикосновении его тела.

Но она не смогла дать никакого определенного ответа. Она только смущенно улыбалась, как если бы была убеждена в том, что мы уже добрались до конца истории и к этому уже нечего добавить. Я могу представить себе то тактильное ощущение, которое она позднее научилась описывать. И мне казалось, что ее черты выражали согласие с моим предположением. Но я не мог ни на шаг проникнуть глубже в ее переживания. Во всяком случае я был благодарен ей за то, что говорить с ней было намного легче, чем с пуритански настроенными дамами, с которыми мне доводилось сталкиваться во время моей практики в городе и для которых всякое naturalia непременно означало turpia.

Можно было бы считать случай объясненным, но откуда взялась галлюцинация головы, которая повторялась при каждом приступе и которая вызывала страх? Я спросил ее об этом. Она тут же ответила так, словно бы наш разговор расширил ее способность понимания:

— Да, теперь я знаю откуда. Это голова моего дяди. Теперь я узнаю ее. Позже, когда начались все эти ссоры, дядя страшно сердился на меня, хотя в этом не было никакого смысла. Он часто говорил, что это все случилось из-за меня. Если бы я не болтала, дело бы не дошло до развода. Он всегда угрожал, что что-нибудь сделает со мной, и когда он видел меня издалека, его лицо искажалось от гнева и он подбегал ко мне с поднятой рукой. Я всегда убегала от него и всегда мучалась тревогой, боясь, что он может схватить меня, когда я не буду его видеть. Так что лицо, которое я всегда видела, было его лицом, искаженным яростью.

Эта информация напомнила мне о том, что первый симптом истерии — рвота — исчез, но приступ тревоги остался и наполнился новым содержанием. Это значило, что мы имели дело с истерией, которая была большей частью отреагирована. Поскольку вскоре она сообщила тете о том, что узнала.

— Рассказывали ли вы тете и другие истории так, как вы их понимали?

— Да, но не сразу, а немного позже, когда речь уже шла о разводе. Моя тетя тогда сказала: «Пусть это останется между нами. А если он станет чинить какие-то препятствия при разводе, тогда мы припомним ему все это».

Как я понимаю, с того времени один скандал в доме громоздился на другой, и недомогание Катарины перестало привлекать интерес ее тети, которая была теперь полностью поглощена своими ссорами — именно с того времени накопления и сохранения и закрепился в памяти этот символ.

Надеюсь, что наш разговор принес пользу этой девушке, сексуальная чувствительность которой была столь преждевременно травмирована. Больше мне не приходилось ее видеть.

Эпикризис

Я не буду возражать, если кто-нибудь усмотрит в разрешении этого случая истерии, как он здесь описан, скорее разгадывание, чем анализ. Разумеется, пациентка принимала как вероятные все те вставки, которые я сделал в ее рассказ, но, тем не менее, ей не удалось идентифицировать их со своими прошлыми переживаниями. Случай Катарины типичен в этом отношении, так как во всякой истерии, вызванной сексуальными травмами, можно обнаружить те переживания предсексуального периода, которые на ребенка не оказали никакого воздействия, но позднее, когда к девушке или молодой женщине пришло понимание ее сексуальной жизни, приобрели травмирующую силу в качестве воспоминаний. Таким образом, отщепление групп психических переживаний представляет собой нормальный процесс в развитии подростка, и вполне понятно, что их последующее соприкосновение с «Я» создает благоприятные условия для психологических нарушений. Более того, мне кажется уместным выразить в данном случае определенное сомнение: действительно ли расщепление сознания вследствие незнания отличается от того, которое вызвано сознательным неприятием, и не обладают ли подростки более обширными познаниями в сексуальной сфере, чем им приписывают или чем они сами в себе предполагают.

Дальнейшее отклонение в развитии психического механизма в данном случае определяет тот факт, что сцена открытия, которую мы обозначили как «вспомогательную», заслуживает также названия «травматической». Ее воздействие определяется не только пробуждением предшествующего травматического опыта, но и собственным содержанием; поэтому ей можно приписывать характер и «вспомогательного», и «травматического» фактора. Однако я не вижу причины, по которой следовало бы отказаться от этого абстрактного различения (хотя в данном случае эти факторы совпадают), поскольку в других случаях этому различению может соответствовать расхождение во времени. Другая особенность случая Катарины, которая, однако, некоторое время уже была известна, обнаруживается в том, что в процессе конверсии образование феномена истерии не следует непосредственно во времени за травмой, но проявляется только после короткого периода инкубации. Шарко считает подходящим для этого отрезка времени название «период психической переработки».

Тревога, проявлявшаяся у Катарины во время приступов, имела истерическое происхождение, т.е. она воспроизводила то чувство тревоги, которое возникало при каждой сексуально-психической травме. Я также воздержусь здесь от освещения процесса, который мне регулярно приходилось наблюдать в большом числе случаев; я имею в виду то, что уже простое наблюдение сексуальных отношений вызывает у девственниц аффект тревоги.

 

В данном случае ярко проявились тонкость Фрейда в толковании характерных деталей, умение проследить их происхождение, а также его осторожность в том, что касается некритического принятия каких бы то ни было элементов поведения или рассказа пациента. Мы находим здесь блестящий пример применения Фрейдом своего метода исследования и неутомимого поиска психических механизмов, детерминирующих установки и поведение пациента.

Хотя процесс лечения как таковой в данном случае не происходил, в описании представлен проницательный анализ одного из наиболее загадочных и разрушительных человеческих недугов — паранойи, психического заболевания, для которого характерны устойчивые мании навязчивой подозрительности. Этот случай представлял особый интерес для Фрейда как ученого, поскольку казалось, что происходящее противоречит психоаналитической теории, а именно, тому положению, что паранойя является результатом борьбы пациента с усилением его гомосексуальных наклонностей. Не отваживаясь на любовные отношения с человеком своего же пола, параноик преобразует любовь в ненависть и подозрительность. В данном случае молодая женщина, как это очевидно, перешла от любви к ненависти в своем отношении к молодому человеку. Задача, которую поставил Фрейд, сводилась к тому, чтобы выяснить, не скрывал ли за собой этот по видимости гетеросексуальный конфликт гомосексуальную проблему.

Многие описываемые в газетах случаи вспышек агрессивного настроения у вполне миролюбивых до этого людей представляют собой проявления параноидных маний. Если бы паранойя была так же легко различима для некомпетентного в области психологии человека, как, скажем, обыкновенная простуда, это избавило бы от ненужных страданий множество людей.

Одной из характеристик параноидальной личности является склонность к сутяжничеству, т. е. использование судебных разбирательств для того, чтобы отомстить за воображаемый ущерб. Именно такой случай приведен здесь. К сожалению, не все адвокаты обладают такой проницательностью, как тот адвокат, который прибег к консультации Фрейда в данном случае.

 

Женщина, которой казалось, что ее преследуют (1915)

Несколько лет назад один адвокат консультировался у меня по поводу случая, который вызвал у него определенные сомнения. Молодая женщина обратилась к нему с просьбой защитить от преследований мужчины, который втянул ее в любовную связь. Она сказала, что этот мужчина злоупотребил ее доверием тем, что с помощью тайных свидетелей сделал их фотографии, когда они занимались любовью, и что теперь в его власти опозорить ее посредством этих фотографий и принудить ее оставить свою работу. Ее адвокат был достаточно опытным для того, чтобы распознать патологическую подоплеку этого обвинения; однако, как он заметил, то, что часто происходит в действительности, кажется невероятным, и поэтому для него было бы ценным мнение психиатра по этому вопросу. Он обещал еще раз посетить меня вместе со своей подопечной.

(Прежде чем продолжить свой отчет, я должен признаться, что изменил обстоятельства данной истории для того, чтобы сохранить инкогнито ее участников. Я считаю порочной практикой изменять какие бы то ни было детали при описании случая, не зависимо от мотивов рассказывающего. Никогда нельзя утверждать, какой аспект болезни привлечет читателя, обладающего самостоятельным мнением, а значит, автор рискует ввести его в заблуждение.)

Некоторое время спустя я лично встретился с пациенткой. Это была весьма привлекательная, даже красивая девушка тридцати лет, которая выглядела значительно моложе своего возраста и обладала ярко выраженной женственностью. Она явно отрицательно относилась к вмешательству врача и даже не пыталась скрыть свое недоверие. Было ясно, что только под влиянием своего адвоката, присутствующего здесь же, она согласилась рассказать мне историю, поставившую передо мной проблему, на которую я укажу позднее. Ни своими манерами, ни проявлением чувств она не обнаружила ни малейшей стыдливости или робости, которых следовало бы ожидать от нее в присутствии незнакомого. Она была полностью во власти предчувствия, внушенного ей ее переживаниями.

Много лет она служила в большом концерне, занимая ответственный пост. Работа приносила ей удовлетворение и ценилась ее начальством. Она никогда не стремилась войти в любовную связь с мужчиной и всегда спокойно жила со своей старой матерью, для которой была единственной опорой. У нее не было ни братьев, ни сестер, а ее отец умер много лет назад. Не так давно служащий этого концерна, высококультурный и привлекательный человек обратил на нее внимание, и она, в свою очередь, также проявила к нему некоторую склонность. По независящим от них причинам о женитьбе не могло быть речи, но мужчина и слышать не хотел о том, чтобы из-за этого прекращались их отношения. Он убеждал ее в том, что бессмысленно жертвовать в угоду общественным условностям тем, что они чувствовали друг к другу, к чему оба стремились и насладиться чем имели бесспорное право, — тем, что могло обогатить их жизнь как ничто иное. Так как он обещал не подвергать ее никакому риску, она согласилась посетить его в его холостяцкой квартире днем. Они обнимались, целовались, он восхищался ее достоинствами, которые были теперь частично приоткрыты. Во время этой идиллической сцены она была неожиданно напугана шумом, который ей показался стуком или щелканьем. Этот звук исходил от письменного стола, стоящего рядом с окном, наполовину прикрытым тяжелым занавесом. Она сразу же спросила своего друга, что означает этот шум, и, по ее словам, получила ответ, что шум произвели, вероятно, небольшие часы, стоявшие на письменном столе. Чуть позднее я попытаюсь сделать некоторые комментарии к этой части рассказа.

Когда она покидала дом, на лестнице ей встретились двое мужчин, о чем-то друг с другом шептавшиеся. Один из них держал нечто завернутое, выглядевшее, как маленький ящик. Она была очень возбуждена встречей, и по пути домой у нее сами собой сложились некоторые мысли: ящик вполне мог быть камерой, а человек — фотографом, который скрывался за занавеской, когда она была в комнате; щелканье в этом случае было вызвано затвором; и значит, снимок был сделан тогда, когда она была в наиболее компрометирующем положении, которое и хотели заснять. С этого момента ничто не могло отвести ее подозрения от любовника. Она преследовала его упреками и докучала, требуя объяснений и разуверений, не только при встречах, но и в письмах. Напрасно он пытался уверить ее, что его чувства искренни и что для ее подозрений нет ни малейших оснований. Наконец, она пришла к адвокату, рассказала ему о случившемся и передала письма, написанные подозреваемым по поводу этого происшествия. Позже у меня была возможность взглянуть на некоторые из этих писем. Они произвели на меня благоприятное впечатление и состояли в основном из сожалений о том, что такие прекрасные и нежные отношения должны были быть разрушены этой «злосчастной нездоровой идеей».

Вряд ли мне нужно объяснять, почему я согласен с этим мнением. Однако данный случай вызывает у меня особый интерес не только в плане диагностики. В психоаналитической литературе было выдвинуто мнение о том, что пациенты, страдающие паранойей, борются с интенсификацией своих гомосексуальных наклонностей — факт, указывающий на нарциссический выбор объекта. Эта интерпретация получила дальнейшее развитие: преследователь в сущности есть некто, кого пациент любил в прошлом. Синтез этих двух положений необходимо привел бы нас к заключению, что преследователь должен обладать тем же полом, что и преследуемый. Правда, мы не настаиваем на тезисе о том, что паранойя определяется гомосексуальной склонностью как на имеющем универсальную значимость, не допускающую никаких исключений, но только потому, что мы наблюдали не достаточно большое число таких случаев; однако ввиду определенных соображений этот тезис получает важное значение, только если ему приписывать универсальную приложимость. Разумеется, в психиатрической литературе нет недостатка в случаях, когда пациент воображает себя преследуемым человеком другого пола. Но одно дело читать о таких случаях и другое — войти в личный контакт с ними. Мои собственные наблюдения и анализы, а также наблюдения моих друзей до сих пор без особых трудностей поддерживали связь между паранойей и гомосексуальной склонностью. Но данный случай решительно этому противоречил. Казалось, что девушка стремится защитить себя от любви к мужчине путем трансформации возлюбленного в преследователя: в самом деле, трудно уловить какие-либо следы влияния женщины и борьбы с гомосексуальной привязанностью.

В этих обстоятельствах проще всего было бы отказаться от теории о том, что мания преследования неизменно зависит от наклонности к гомосексуализму и в то же время отказаться от всего, что вытекало из этой теории. Либо теория не права, либо ввиду того, что наши ожидания не оправдались, следует принять сторону адвоката и предположить, что в данном случае речь идет не о паранойе, а о реальном опыте, который был правильно истолкован. Но я увидел другой выход, благодаря которому окончательный вердикт на некоторое время можно было отложить. Мне вспомнилось, что слишком часто неправильное представление о людях, которые физически нездоровы, формировалось только потому, что врач не уделял достаточно внимания их обследованию и, таким образом, не успевал достаточно узнать о них. Поэтому я сказал, что не могу сразу же составить законченное мнение, и попросил пациентку зайти ко мне во второй раз тогда, когда она смогла бы рассказать мне эту историю еще раз более пространно, с различными мелкими деталями, которые могли быть упущены. Пациентка явно не испытывала желания к этому, но мне удалось добиться ее обещания, благодаря влиянию адвоката, который помог мне еще и тем, что сказал, что при следующей встрече в его присутствии нет необходимости.

Рассказ пациентки при втором посещении не обнаружил противоречия с тем, что я услышал в первый раз, но те дополнительные детали, которые в нем содержались, разрешили все сомнения и трудности. Начнем с того, что она посетила молодого человека в его квартире не один раз, а дважды. И именно во второй раз ее потревожил подозрительный шум: в первоначальном изложении она умолчала или забыла упомянуть о своем первом визите, потому что не придавала ему значения. Во время него не случилось ничего, достойного внимания, но этого нельзя сказать о следующем дне. Руководство отделом, где она работала, осуществляла пожилая женщина, которую она описывала следующим образом: «У нее седые волосы, как у моей матери». Эта пожилая начальница явно симпатизировала девушке и выказывала ей свою привязанность, хотя иногда поддразнивала ее; девушка понимала, что она как бы является фавориткой. На следующий день после ее первого визита к молодому человеку он появился на работе и зашел к пожилой даме, чтобы обсудить с ней какой-то деловой вопрос. Они негромко разговаривали, и в какой-то момент пациентка внезапно почувствовала уверенность, что он рассказывает ей о приключении предыдущего дня, и в том, что между ними двумя раньше существовала любовная связь, о которой она не догадывалась. И теперь седовласая пожилая женщина, похожая на ее мать, все знала, а ее слова и поведение в течение дня только подтвердили подозрения пациентки. При первой же возможности она высказала упрек своему любовнику в измене. Разумеется, он энергично протестовал против того, что он назвал бессмысленным обвинением. На некоторое время ему все-таки удалось избавить ее от заблуждения и вселить в нее достаточное к нему доверие, чтобы она снова пришла (полагаю, что это произошло через несколько недель). Остальное мы уже знаем из ее первого рассказа.

Во-первых, эта новая информация устраняет всякие сомнения относительно патологического характера ее подозрения. Легко видеть, что седовласая пожилая начальница стала как бы замещением ее матери, что, несмотря на свою молодость, любовник пациентки занял место ее отца и что именно сила этого комплекса матери заставила пациентку подозревать любовные отношения между этими плохо друг другу подходящими партнерами, какими бы невероятными эти отношения не казались. Более того, это устраняет кажущееся противоречие с нашими основывающимися на психоаналитической теории ожиданиями того, что развитие мании преследования должно определяться непреодолимой гомосексуальной привязанностью. Первоначальным преследователем, т. е. фактором, влияния которого стремится избежать пациентка, здесь опять-таки является не мужчина, а женщина. Начальница знала о любовной связи девушки, порицала ее и обнаруживала свое порицание таинственными намеками. Привязанность пациентки к своему полу препятствовала ее попыткам принять в качестве объекта любви человека противоположного пола. Ее любовь к матери стала средоточием всех тех тенденций, которые, играя роль «совести», становились на пути девушки, пытающейся совершить первый шаг по дороге к нормальному сексуальному удовлетворению — во многих отношениях довольно опасному. Именно благодаря этой любви отношения девушки с мужчинами оказались под угрозой.

Когда мать препятствует сексуальной активности дочери, она выполняет свою нормальную функцию, которая, будучи основанной на могучих бессознательных мотивах, определяется событиями детства и которая получила санкцию общества. И уже дело самой дочери эмансипироваться от этого влияния и решить для себя, исходя из рациональных доводов, в какой степени она может позволить себе сексуальное удовольствие или должна отказаться от него. Если при попытках эмансипироваться она становится жертвой невроза, то следует предположить у нее наличие комплекса матери, который, как правило, трудно преодолим и не поддается контролю с ее стороны. Конфликт между этим комплексом и новым направлением, в котором устремилось либидо, принимает форму того или иного невроза в зависимости от склонностей субъекта. Однако проявление невротической реакции всегда будет определяться не ее актуальным отношением к действительной матери, но ее инфантильным отношением к ее раннему образу матери.

Мы знаем, что наша пациентка много лет не имела отца: мы можем также предположить, что ей вряд ли бы удавалось уклоняться от общения с мужчинами до возраста тридцати лет, если бы у нее не было поддержки со стороны сильной эмоциональной привязанности к матери. Когда же ее либидо обратилось на мужчину в ответ на его настойчивое ухаживание, эта поддержка превратилась в тяжелое ярмо. Девушка попыталась освободить себя от своей гомосексуальной привязанности, и ее наклонности позволили ей сделать это в форме параноической мании. Таким образом, мать превратилась во враждебного и злобного надзирателя и преследователя. С этим можно было бы справиться, если бы комплекс матери не сохранил достаточно силы для того, чтобы выполнять свою цель — удерживать пациентку на расстоянии от мужчин. Как следствие, в конце первой фазы конфликта пациентка отстранилась от своей матери, но в то же время не сумела уйти от нее к мужчине. Не удивительно, что обоих она видела вовлеченными в заговор против нее. Затем энергичные усилия мужчины решительно привлекли ее к нему. Она как бы поборола в сознании сопротивление матери и с готовностью пришла на вторую встречу со своим любовником. В дальнейшем мы не видим повторного появления матери, но можно с уверенностью настаивать на том, что в этой первой фазе любовник превратился в преследователя не непосредственно, но через мать и в силу своих взаимоотношений с матерью, которая играла ведущую роль в первой мании.

Можно было бы думать, что сопротивление наконец-то преодолено и что девушке, которая до сих пор была привязана к матери, удалось полюбить мужчину. Но после второго посещения появляется другая мания, которая, изобретательно воспользовавшись некоторыми случайными обстоятельствами, разрушила эту любовь и, таким образом, успешно выполнила цель комплекса матери. Может все же показаться странным, что женщина защищается от любви к мужчине с помощью параноической мании; но прежде чем рассмотреть это положение дел более внимательно, остановимся на случайных обстоятельствах, которые стали основой этой второй мании, направленной исключительно против мужчины.

Лежа, частично раздевшись, на диване возле своего любовника, она услышала шум, напоминающий щелканье или удар. Не зная его причины, она пришла к определенному истолкованию его после того, как повстречала на лестнице двух мужчин, один из которых нес нечто, выглядевшее как закрытый ящик. Она убедила себя, что кто-то, действуя по указанию ее любовника, наблюдал за ней и сделал ее фотографии во время интимного tet-a-tet. Разумеется, нелепо утверждать, что если бы не этот злосчастный шум, то мания бы не образовалась; напротив, в этом случайном обстоятельстве следует видеть нечто неизбежное, нечто, что должно было непременно утвердить себя в пациентке, точно так же, как она предположила связь между ее любовником и пожилой начальницей, замещающей ее мать. Среди бессознательных фантазий всех невротиков и, вероятно, всех людей почти всегда присутствует одна, которую можно обнаружить с помощью анализа: это фантазия наблюдения сексуального взаимодействия родителей. Такие фантазии — наблюдение за сексуальным взаимодействием родителей, соблазнение, кастрация и т. п. — я называю первобытными фантазиями и как-нибудь постараюсь детально рассмотреть их происхождение и отношение к индивидуальному опыту. Случайный шум, таким образом, просто сыграл роль провоцирующего фактора, который активизировал типичную фантазию нечаянного подслушивания, являющуюся компонентом родительского комплекса. Более того, следует усомниться в том, что мы можем назвать с полной уверенностью этот шум «случайным». Как заметил однажды в разговоре со мной Отто Ранк, такие шумы, наоборот, составляют необходимую часть фантазии подслушивания, и они воспроизводят либо звуки, которые указывают на взаимодействие родителей, либо звуки, которыми подслушивающий ребенок боится выдать себя. Но в данном случае мы можем с достаточной уверенностью утверждать следующее: любовник пациентки по-прежнему воспринимался как отец, место же матери заняла сама пациентка. Роль подслушивающего должна тогда достаться кому-то третьему. Мы можем видеть, каким способом девушка освободилась от гомосексуальной зависимости от своей матери. Посредством некоторой регрессии: вместо того, чтобы выбрать в качестве объекта любви свою мать, она идентифицировала себя с ней — она сама стала своей матерью. Возможность этой регрессии указывает на нарциссическое происхождение ее гомосексуального выбора объекта и, следовательно, на ее параноическую последовательность. Можно в общем виде проследить тот ход мысли, который бы привел к тому же результату, что и эта идентификация: «Если моя мать делает это, я тоже могу это делать; я имею на это такое же право, как и она».

Мы можем сделать еще один шаг, оспаривая случайную природу этого шума. Однако мы не требуем от наших читателей безусловно следовать за нами, поскольку отсутствие более глубокого аналитического исследования не позволяет нам в данном случае выходить за пределы вероятного. В нашем первом разговоре пациентка упомянула о том, что она немедленно потребовала объяснения шума и получила ответ, что это, по-видимому, тиканье часов на письменном столе. Однако я рискну объяснить то, что она мне сказала, как ошибку памяти. Мне кажется гораздо более вероятным, что поначалу она вообще не реагировала на шум и что шум получил свое значение только после того, как она встретила двух мужчин на лестнице. Ее любовник, который, по-видимому, даже не слышал шума, вполне мог позднее, когда она атаковала его своими подозрениями, объяснить это таким образом: «Не знаю, какой шум ты могла слышать. Может быть,это были небольшие часы; они иногда довольно громко тикают». Такое отсроченное использование впечатлений и смещение воспоминаний часто происходит именно при паранойе и характерно для нее. Но поскольку я никогда не встречался с этим мужчиной и не имел возможности продолжить анализ женщины, моя гипотеза не может быть доказана.

Можно пойти еще дальше в анализе этой якобы реальной «случайности». Не думаю, что это было тиканье часов или вообще был какой-либо шум. Женщина могла испытать ощущение удара или стука в клиторе, а впоследствии спроецировать его как восприятие внешнего объекта. Такого рода ощущения могут появляться в сновидениях. Одна моя пациентка, страдавшая истерией, как-то рассказала мне короткое пробуждающее сновидение, к которому она не могла подобрать никакой ассоциации. Ей просто приснилось, что кто-то постучал в дверь, и она проснулась. Никто не стучал, но предыдущие несколько ночей она просыпалась от тревожащих ощущений поллюций: таким образом, у нее появился мотив просыпаться, как только она чувствовала первый признак полового возбуждения. Таким был «стук» в ее клиторе. В случае с нашей параноической пациенткой я бы предположил за случайным шумом подобный процесс проецирования. Разумеется, я не могу ручаться, что за время нашего короткого знакомства пациентка, которая довольно неохотно уступила принуждению, правдиво поведала мне обо всем, что произошло во время двух встреч любовников. Но изолированное сжатие клитора не противоречило бы ее словам о том, что не было никакого контакта гениталий. В том, что она впоследствии отвергла мужчину, наряду с «совестью» несомненно сыграло свою роль и то, что она не получила достаточного удовлетворения.

Давайте снова рассмотрим тот примечательный факт, что пациентка защищалась от своей любви к мужчине с помощью параноической мании. Ключ к пониманию этого может быть найден в истории развития мании. Как мы и ожидали, поначалу эта мания была направлена против женщин. Но теперь на этой параноической основе был совершен переход от женского к мужскому объекту. Такое движение необычно для паранойи; как правило, мы находим, что жертва преследования остается фиксированной на том же человеке и, следовательно, привязанной к тому же полу, к которому принадлежали объекты ее любви до того, как произошла параноическая трансформация. Но невротическое расстройство не может препятствовать движению такого рода, и возможно, наше наблюдение типично для многих случаев. Не только при паранойе может происходить множество подобных процессов, которые еще не рассматривались с этой точки зрения, — и среди них хорошо известные. Например, так называемая бессознательная привязанность неврастеника к инцестуозному объекту любви препятствует ему в выборе незнакомой женщины в качестве объекта и ограничивает его сексуальную активность фантазией. Но в пределах фантазии он достигает прогресса, который заказан ему в реальности, и преуспевает в замещении матери или сестры внешними объектами. Поскольку вето цензуры не включается в действие по отношению к этим объектам, он может осознать свой выбор в фантазиях этих замещающих образов.

В таком случае эти феномены представляют собой попытку продвижения, исходя из нового основания, которое, как правило, было приобретено в порядке регрессии; мы вполне можем поставить рядом с ними прилагаемые при некоторых неврозах усилия возвратить позицию либидо, некогда им занимаемую, но затем потерянную. Разумеется, вряд ли можно провести концептуальную черту, разделяющую эти два класса феноменов. Мы слишком склонны думать, что конфликт, который лежит в основе невроза, приходит к своему завершению с формированием симптома. В действительности, борьба может продолжаться различными путями и после этого. Все новые и новые компоненты инстинктов могут исходить от обеих сторон, тем самым продлевая эту борьбу. Ее объектом становится сам симптом; определенные тенденции, стремящиеся сохранить его, находятся в конфликте с другими, которые добиваются его устранения и восстановления status quo ante. Нередко наряду с другими направлениями работы обращаются к поиску методов сделать симптом ненужным посредством попытки обрести вновь то, что было утрачено и что теперь захвачено симптомом. Эти факты проливают свет на высказывание К. Г. Юнга по поводу того эффекта, что «психическая инерция», противостоящая изменениям и прогрессу, является фундаментальной предпосылкой невроза. Эта инерция поистине в высшей степени своеобразна; она является не общим, но весьма специализированным свойством психики; она не всемогуща даже в пределах своей собственной сферы, но борется против тенденций к прогрессу и выздоровлению, которые сохраняют активность даже после формирования невротических симптомов. Если мы попытаемся найти исходный пункт этой инерции, то обнаружим, что она является проявлением довольно ранних сцеплений — разложить которые очень трудная задача — между инстинктами и впечатлениями и объектами, связанными с этими впечатлениями. Эффект этих сцеплений заключается в том, что они приводят развитие соответствующих инстинктов к состоянию покоя. Или, иными словами, эта специализированная «психическая инерция» всего лишь другое название (хотя вряд ли лучшее) для того, что в психоанализе мы привыкли называть «фиксацией».

 

Карл Абрахам (1877 — 1925) был одним из наиболее ранних последователей Фрейда. В 1907 г. Абрахам приехал в Вену в качестве гостя Общества психоаналитических сред, небольшой группы тех, кто встречался для обсуждения проблем психоанализа, из которой впоследствии образовалась разветвленная структура психоаналитических организаций. Среди членов этого общества и его первых гостей были Адлер, Юнг, Ранк и Ференци.

Практикуя психоанализ в Берлине, где он был лидером небольшой группы немецких психоаналитиков, Абрахам одновременно входил в круг наиболее близких к Фрейду психоаналитиков. Одним из первых он применил психоанализ к изучению психозов, в особенности к лечению депрессивных состояний.

Главный вклад Абрахама в развитие психоаналитической теории был результатом его интереса к стадиям детского развития: оральной, когда ребенок получает удовольствие от сосания или покусывания; анальной, когда удовольствие протекает от экскреторной деятельности, и, наконец, генитальной, или сексуальной стадий.

В данном случае, связанном с определенными формами фетишизма, мы видим интерес Абрахама к эротическим зонам. Заметим, между прочим, что с тех пор, как психоаналитические знания стали достоянием широкой публики, симптомы фетишизма стали редкостью. В этом случае, описанном в 1910 г., объясняется важная роль, которую играет фетишизм в определенных типах эмоциональных затруднений. Абрахам также указывает на то, что при перверсиях возможно значительное ослабление сексуальной активности вопреки тому общему представлению об извращенцах как о представляющих опасность ввиду своей чрезмерно активной сексуальной жизни.

Этот случай также помогает уяснить механизмы вытеснения и частичного вытеснения. Под термином вытеснение психоаналитики обычно подразумевают исключение из сознания чувств или мыслей, которые сознательный разум находит неприемлемыми.

 

Мужчина, который любил корсеты (1910)

Лишь недавно психоанализ стал уделять пристальное внимание проблемам фетишизма. Наблюдение показало, что во многих случаях фетишизм и невроз присутствуют у одного и того же индивида. Фрейд коротко затронул этот факт и проследил связь феноменов с определенными и разнообразными формами вытеснения, которое он назвал «частичным вытеснением». Вследствие этого с противопоставлением невроза и фетишизма, некогда настойчиво утверждаемым, было покончено.

Анализ случая фетишизма туфли и корсета, который я собираюсь рассмотреть, привел меня к определенным выводам в отношении психогенезиса этой формы фетишизма; это воззрение было подтверждено также и другими случаями.

Мы должны принять в качестве основания такой аномалии специфическую сексуальную конституцию, которая характеризуется необычной силой определенных частичных влечений. При таком условии комплекс фетишистских феноменов формируется при сотрудничестве двух факторов, а именно: уже упомянутого частичного вытеснения и процесса смещения, который мы детально рассмотрим.

Описание случая будет максимально кратким. Во время проведения анализа пациенту было двадцать два года, и он был студентом технического колледжа. В начале лечения он передал мне автобиографию, в которой подробно описывалась его сексуальная жизнь. Первое, что обращало на себя внимание, было то, что в зрелом возрасте он в отличие от своих сверстников не разделял их сексуального интереса к женщинам. Но он не испытывал также никаких любовных в обычном смысле чувств по отношению к представителям мужского пола. Сознательное знание о наиболее важных факторах сексуальной жизни было приобретено им очень поздно. И как только он получил такое знание, у него — возникла мысль, что он окажется импотентом. Кроме этого, он питал сильную антипатию к способу удовлетворения собственными руками, который столь обычен в его возрасте.

Его сексуальные интересы повернулись в другом направлении. В возрасте четырнадцати лет он начал связывать себя, повторяя это всяческий раз, когда его никто не беспокоил дома. Ему доставляли удовольствие книги, в которых шла речь о приковывании или привязывании: например, истории о краснокожих индейцах, в которых пленников привязывали к столбу и подвергали пыткам. Но он никогда не пытался связать другого человека, как и не испытывал влечения к такому обращению со стороны другого.

Когда ему было около пятнадцати лет, во время пребывания на курорте он увидел мальчика восьми или десяти лет, который немедленно привлек его внимание своими элегантными туфлями. В своей автобиографии он писал: «Всякий раз, когда я смотрел на эти туфли, я испытывал огромное удовольствие и хотел, чтобы это повторялось вновь и вновь». По возвращении домой он начал интересоваться элегантными туфлями, в особенности теми, которые носили его товарищи в школе. Этот интерес вскоре перешел на женские туфли и перерос в страсть. «Мои глаза приковывались к женским туфлям как будто под влиянием какой-то волшебной силы... Но уродливые туфли отталкивали меня и наполняли меня отвращением». Поэтому созерцание изящных туфель на женщинах вызывало в нем «внутреннее ликование». Часто это чувство удовольствия переходило в сильнейшее возбуждение, особенно при виде лакированных ботинок на высоком каблуке наподобие тех, которые носят дамы полусвета. Однако не внешность этих туфель являлась причиной этого возбуждения, но яркая мысленная картина того неудобства, которое они должны были причинять человеку, их носящему. Для того чтобы самому непосредственно испытать это чувство жмущих туфель, он часто надевал собственную обувь не на ту ногу, втискивая правую ногу в левый ботинок и наоборот.

Интерес к корсетам появился у него вскоре после пробуждения интереса к обуви. Когда ему было шестнадцать, он завладел старым корсетом матери, иногда тесно зашнуровывал себя в нем и даже носил его под обычной одеждой вне дома. Очень характерно следующее описание в его автобиографии: «Если я вижу туго затянутых женщин или девушек и мысленно представляю то давление, которое должен оказывать корсет на грудь и тело, у меня может появиться эрекция. В таких случаях мне часто хотелось быть женщиной, потому что тогда я мог бы туго затягиваться в корсет, носить женские ботинки на высоком каблуке и стоять перед магазинами, где продаются корсеты, не привлекая внимания. Это невозможно, но мне часто хотелось носить женскую одежду, корсеты или туфли». Высматривание туго затянутых талий или элегантных туфель стало наиболее важной формой его сексуальной активности. Этот интерес занимал главное место в его мечтах. Ночью он часто видел эротические сновидения о корсетах, плотном зашнуровании и т.п. И как мы уже сказали, у него было пристрастие к чтению историй садистского характера. Все, что касалось этих наклонностей, он хранил в строгом секрете, пока не обратился за советом к специалисту, а тот направил его ко мне для психоанализа. С самого начала я скептически относился к результату терапии.

В данном случае нельзя обнаружить случайных причин, которым в более ранней литературе по этому предмету приписывается большое значение в этиологии фетишистских тенденций. Тот факт, что пациент, будучи мальчиком, видел, как его мать надевала свой корсет, не мог оказать воздействие в качестве психической травмы. Его интерес к корсетам матери или, позднее, к туфлям мальчика, без сомнения, являлся выражением перверсии, которая уже существовала. Этим обстоятельствам никак нельзя приписать этиологическое значение.

Что явно обращает на себя внимание в этом и всяком другом случае подобного рода, так это чрезвычайное ослабление сексуальной активности индивида. Фактически трудно говорить о сексуальной активности в случае этого пациента, кроме его ранних попыток зашнуровывать и связывать себя. Он никогда не осуществлял никаких садистских или других желаний по отношению к людям; свои желания этого рода он полностью удовлетворял с помощью фантазии. Практически он никогда не выходил за пределы автоэротизма.

Но если, с одной стороны, мы обнаружили слишком мало свидетельств сексуальной активности пациента, то, с другой стороны, мы видели отчетливо проявлявшееся у него сексуальное влечение к созерцанию. Однако даже это влечение отклонилось от действительной сферы своего интереса. Он был направлен не на тела других людей в их целом, не на их первичные или вторичные половые признаки, но на определенные предметы их одежды. Т.е. он был направлен не на обнаженное тело, а на то, что его скрывает. И здесь снова-таки пациент «специализировался» на обуви и на стягивающей части одеяния верхней части женского тела. Сексуальное желание не выходило за пределы созерцания этих объектов.

Следовательно, это вопрос фиксации на предварительной сексуальной цели. Тем не менее вид женских туфель доставлял ему удовольствие, только если они элегантно выглядели; неуклюжая и уродливая обувь вызывала у него чувство отвращения. Следовательно, бок о бок с сексуальной переоценкой фетиша мы находим отчетливую тенденцию к его эмоциональному отталкиванию точно так же, как и в случаях с невротиками. Требование высокой эстетичности, которое фетишист туфель предъявляет своему сексуальному объекту, указывает на сильную потребность в идеализации последнего.

Хотя сексуальная активность пациента была значительно ослаблена и хотя его влечения находили удовлетворение в достижении предварительных сексуальных целей, из этого никоим образом не следует, что ему была свойственна фундаментальная, первичная ослабленность либидо. Анализ неврозов ясно показал, что чрезвычайно сильные поначалу влечения могли быть парализованы вытеснением. И анализ настоящего случая обнаружил подобное же положение вещей. Многочисленные факты, только некоторые из которых можно привести, показали, что активные садистские частичные влечения пациента и его сексуальное удовольствие от созерцания первоначально были ненормально сильными. Но оба влечения, которые действовали в теснейшем «слиянии» (Адлер) друг с другом, были захвачены вытеснением.

Казалось, однако, что и другие частичные влечения были включены в процесс вытеснения. Особая потребность фетишиста в эстетической ценности его сексуального объекта указывает на то, что либидо первоначально было направлено на определенные сексуальные цели, которые большинству нормальных взрослых людей кажутся особенно неэстетичными и вызывают у них отвращение. Перед тем как я взялся за этот анализ, мое внимание было привлечено к определенной сфере жизни влечений. В частной беседе профессор Фрейд сообщил мне, основываясь на собственном опыте, что вытеснение копрофильного удовольствия от запаха играло особую роль в психогенезисе фетишизма ног. Мои собственные исследования полностью подтверждают это воззрение. В данном случае фетишизма я обнаружил, что пациент первоначально испытывал необычно сильное удовольствие от обоняния «внушающих отвращение» запахов тела. Вытеснение его копрофильного удовольствия от запаха, его скопофилия и его сексуальная деятельность привели к формированию компромиссных образований. И именно эти компромиссные образования конституируют характерные особенности фетишизма ног.

Встречаются случаи фетишизма, в которых сексуальная аномалия проявляется в невытесненном, т.е. совершенно сознательном наслаждении от вызывающих отвращение запахов. При этом так называемом фетишизме запаха удовольствие часто получают от запаха потных и нечистых ног; последние же в свою очередь пробуждают скопофильные влечения пациента. В данном случае оказалось, что пациент прошел через ступень, соответствующую фетишизму запаха, после чего произошла своеобразная модификация, посредством которой осфресиолагния подверглась вытеснению, и его удовольствие от смотрения сублимировалось в удовольствие от созерцания обуви, наделенной эстетической ценностью.

Но по какой причине скопофильные и осфресиолагнические влечения пациента могли столь явно обратиться на ноги вместо того, чтобы быть направленными на половые органы и их секреции? Некоторые наблюдения заставили меня подозревать, что поначалу оба влечения были связаны с зонами гениталий, но в спор с ними преждевременно вступили другие эрогенные зоны. Преобладание эрогенных зон этого рода (рот, анус и т.д.) нам хорошо известно из теории сексуальных аберраций, а также из многочисленных анализов неврозов и сновидений.

И действительно, анализ пациента показал, что довольно рано генитальная зона натолкнулась на соперничество со стороны анальной зоны. В период детства чисто сексуальный интерес уступил место интересу к процессам экскреции, и уже в возрасте половой зрелости пациента захватила другая волна вытеснения с подобной же (женской) целью. Необычно долгое время он сохранял инфантильные представления о том, что процессы экскреции имеют значение сексуальной функции. Соответствующий характер был присущ и символизму его сновидений. Его скопофилия и осфресиолагния — в той мере, в какой они не были смещены на ноги, — были направлены на функцию и продукты мочеиспускания и испражнения.

Воспоминания пациента о раннем детстве были связаны главным образом с впечатлениями запаха и уже только во вторую очередь с впечатлениями созерцания. При всяком его мысленном обращении к тому времени у него часто возникали некоторые навязчивые представления. Одним из них был запах йодоформа и пироксилиновой кислоты — веществ, использовавшихся его матерью в период его детства. Другой — сцена на морском курорте, когда он видел свою мать заходящей в воду. Действительно, значение этой сцены удалось объяснить только с помощью его ассоциации, и оно заключалось в следующем: один или два раза он запачкался, и тогда мать относила его в море, чтобы помыть.

Множество воспоминаний, связанных с запахом, возникли у него о позднем периоде детства. Например, ему вспомнилось, как в комнате своей матери он нашел пакет с волосами, запах которых был ему приятен; он вспомнил также о том, что обнимал свою мать для того, чтобы обонять запах из подмышек. В еще одном воспоминании из раннего детства его мать держала у одной груди его младшую сестру, а он сам касался ртом другой груди, и ему нравился запах материнского тела.

Такая любовь пациента к своей матери продолжалась до десяти лет, и вплоть до этого возраста он довольно часто спал в ее кровати. Но в возрасте десяти лет его нежное чувство уступило место неприязни. Он просто терпеть не мог запах женского тела. И тогда же, когда его удовольствие от запахов подвергалось вытеснению, его сексуальный интерес отвратился от женщин и перешел на ближайший мужской объект — его отца. В связи с этим переносом и вышел на передний план его интерес к выделениям тела. Несомненно, его интерес был направлен на эти процессы благодаря некоторым привычкам его отца, который, например, нередко справлял нужду, не стесняясь своих детей. Фантазии мальчика в значительной степени занимало все, что касалось этой функции у него самого и у его отца.

С этим переносом сексуального интереса пациента на своего отца было тесно связано его желание быть женщиной, которое, как мы знаем, активно проявилось по достижении половой зрелости. В его сознании, однако, это желание никак не соотносилось с выполнением сексуальной функции женщины. Оно было направлено на то, чтобы «носить плотно зашнурованные женские туфли и корсеты, как это делают женщины, и иметь возможность смотреть на них в витринах магазинов, не привлекая внимания». Как уже было сказано, он пару раз действительно надевал корсет под одежду в этом возрасте. Его желание быть женщиной проявлялось бессознательно многообразными способами, о которых мы еще будем говорить.

Его инфантильные побуждения протеста и ревности необходимо обращались то против отца, то против матери, что, в свою очередь, ассоциировалось с фантазиями о смерти и кастрации, в которых пациент исполнял то активную, то пассивную роль. Объектом его активных фантазий о кастрации была его мать, которой его инфантильное воображение приписывало мужской половой орган, в то время как пассивные фантазии о кастрации соответствовали его желанию быть женщиной. Эти фантазии восходили к тому времени, когда он полагал, что женский пол первоначально обладал пенисом, но лишился его вследствие кастрации. Все эти представления занимали много места в его сновидениях. Иногда ему снилось, что он должен ампутировать палец у женщины или сделать операцию своему отцу, а потом мать помогала ему зашить рану. В других сновидениях появлялся мотив обезглавливания ребенка. В одном из повторяющихся сновидений, о которых стоит упомянуть, за ним гнался человек с ножом в руке. Это исключительное развитие кастрационного комплекса свидетельствует о первоначальной силе его садо-мазохистских побуждений.

Кастрация в фантазиях пациента не только имела значение оскопления, но также была связана с той всегда особенно интересовавшей его мыслью, что кастрация делает невозможным мочеиспускание. Отсюда тянутся связи к другому комплексу представлений.

Все невротики, у которых особенно выраженными эрогенными зонами являются анальная и уретральная области, обнаруживают тенденцию к задерживанию испражнений. У нашего пациента эта тенденция была необычайно сильной. Его многочисленные детские воспоминания касаются того удовольствия, которое он получал, предаваясь этому занятию. С этим же был связан и имеющийся у него невротический симптом — «прерывистое мочеиспускание».

На протяжении всей своей жизни пациент предавался фантазиям, в которых он был вынужден воздерживаться от того, чтобы справлять нужду. Например, ему нравилось воображать, что он был привязан к столбу индейцами и был принужден удерживать в себе содержание мочевого пузыря и кишок. В этой фантазии присутствовал сильный элемент мазохизма. Другим из его любимых представлений было то, как он был исследователем Арктики и жуткий холод не давал ему даже ненадолго открыть одежду для того, чтобы удовлетворить зов Природы. Эти же мотивы наряду с некоторыми другими лежали в основе его экспериментов по привязыванию себя; и немаловажно, что это все происходило в туалете. В данном случае это связывание, которое играет значительную роль в фантазиях садистов и мазохистов, получило свое значение вследствие связи с функциями испражнения. Тугое зашнуровывание создавало давление на кишки и мочевой пузырь, что доставляло пациенту удовольствие; а когда он в первый раз надел корсет, у него появилась эрекция, и он, так сказать, спустил воду. Важная составляющая мотива зашнуровывания была найдена в некоторых его автоэротических привычках, связанных со сжатием гениталии.

Доминирующей у нашего пациента была анальная зона. В детстве это способствовало определенной автоэротической практике, а именно: он старался садиться так, чтобы каблуки прижимались к анальной области. А в его воспоминаниях мы находим прямую связь между ногой и анусом, где каблук более или менее соответствовал мужскому органу, а анус — женскому. Эта связь еще усиливалась его копрофильным удовольствием от запаха. А его автоэротизм находил неограниченное удовлетворение в обонянии его собственных экскреций и секреций. В раннем возрасте ему доставляли удовольствие запахи, исходящие от кожи, области гениталии, ног. Таким образом, ноги вполне могли получить значение гениталии в его бессознательных фантазиях. Можно добавить также в отношении его копрофильного удовольствия от запаха, что множество из его сновидений разворачивались в туалете или выполняли анально-эротические желания посредством прозрачной символики. Одним из характерных было для него сновидение, в котором он вкладывал свой нос меж двух больших полушарий.

Уже было сказано, что скопофильное влечение пациента было также направлено главным образом на экскременты. Ему часто снились его отец и брат в ситуациях этого рода; также вода встречалась в качестве символа в большинстве его сновидений, чему ярким примером может быть следующее. Он был в лодке со своим братом, и они проплывали через гавань. Для того, чтобы выйти из гавани, им нужно было миновать странное сооружение, которое выглядело как дом на воде. Затем они вышли на открытый простор, но неожиданно оказались на сухой земле, причем лодка двигалась по улице, не касаясь земли. Затем они летели по воздуху, и на них смотрел полицейский. Попробую в нескольких словах изложить толкование этого сновидения. Слово «гавань»(Haffen) имеет двойное значение, поскольку в некоторых диалектах Haffen означает горшок. Слово «лодка» (Schiff) очень похоже на слово, которое в грубом употреблении имеет значение «мочиться» (Schiffen). Строение в гавани напоминает конусообразные колонны храма, а другая ассоциация — Колосс Родосский. Колосс представляет человека с широко расставленными ногами над входом в гавань Родоса. Это напоминало пациенту отца, которого он видел в подобном положении, когда тот мочился. Последующее путешествие в лодке в компании своего брата, которое частью проходило по воздуху, было связано с детскими воспоминаниями о нередких среди мальчиков соревнованиях, касающихся процесса мочеиспускания. Некоторое значение в этом сновидении имеет также эксгибиционистский фактор, поскольку мочеиспускание происходило перед полицейским, а из опыта известно, что представители власти в сновидениях означают отца.

Необычайно богатый сновидческий материал, предоставленный пациентом в ходе его анализа, содержал большое количество сновидений на подобную тему. Из поражающего разнообразия этих сновидений можно заключить, что в его фантазиях необычайно много места занимало копрофильное удовольствие от созерцания. Следует упомянуть, что он проявлял черты характера, связанные с сублимированным анальным эротизмом; особенно выпукло проявлялись такие черты, как педантичная бережливость и любовь к порядку.

То, в какой степени нога вытеснила пенис в сознании пациента, ясно видно в его сновидениях, два из которых я кратко перескажу. В одном из них он носил тапочки, изношенные сзади настолько, что видны были пятки. Это сновидение оказалось эксгибиционистским. Пятка служила замещением полового органа, как это часто бывает в эксгибиционистских сновидениях. Типичным был и аффект тревоги. В другом сновидении пациент касался ногой женщины и таким образом запачкал ее. Здесь все понятно без дальнейших комментариев.

Теперь ясно, почему пациента так интересовали высокие каблуки на женских туфлях. Каблук туфли соотносится с пяткой ноги — частью тела, которая в силу вытеснения приняла значение мужского полового органа. Таким образом, склонность пациента к женским ногам и тому, что их скрывает, и в частности к каблукам, явилась продолжением его инфантильного сексуального интереса к предполагаемому пенису у женщин.

Приведенные здесь факты представляют лишь небольшую часть выявленного в ходе анализа материала, но мне это кажется достаточным для того, чтобы показать, что нога может выступать как замещение гениталий. Скопофильные и осфресиофильные влечения пациента, которые были с самого начала направлены преимущественно на экскреции, претерпели далеко идущие, хотя, разумеется, очень разнородные изменения. Если осфресиофильное влечение было у него в значительной степени подавлено, то скопофильное влечение заметно усилилось, но в то же время отклонилось от первоначальной сферы своего интереса и идеализировалось. Именно к этому последнему процессу, который затронул второе из двух рассматриваемых влечений, вполне применим термин Фрейда «частичное вытеснение».

Уже после этого случая я неоднократно имел возможность анализировать фетишистские черты у невротиков, у которых эти черты формировали вторичные симптомы; и всякий раз я приходил к тем же самым заключениям относительно важности этих влечений, составляющих основу фетишистских симптомов в данном случае. Вследствие этого однообразия результатов я не привожу новый материал из этих более поздних случаев.

Следует сказать несколько слов о терапевтическом эффекте психоанализа в этом и других случаях фетишизма. Мне не удалось устранить фетишистские симптомы в этом конкретном случае; но благодаря аналитическому истолкованию власть сексуальной аномалии над пациентом значительно уменьшилась, и в то же время значительно усилилось его сопротивление влечению к женским туфлям и т.п., и уже в процессе анализа появились нормальные сексуальные влечения. Я думаю, что если бы лечение продолжалось с неослабевающей настойчивостью, то вполне возможно, что постепенно удалось бы достичь нормального либидо.

Терапевтический исход кажется более благоприятным в тех случаях, когда черты фетишизма не так отчетливо выражены, например, когда они сочетаются с неврозом. Случай, подвергавшийся мной анализу не так давно, показывает, что психоанализ, по-видимому, может устранить как невротические, так и фетишистские симптомы и привести в норму сексуальное влечение у пациента.

 

Шандор Ференди (1873 — 1933), венгерский врач, один из первых учеников Фрейда, присоединился к «Обществу психологических сред» в 1908 г. и стал одним из ближайших личных друзей Фрейда.

Основной вклад Ференци в психоанализ заключается в развитии более активной техники, давшей возможность сократить курс психоанализа и позволившей работать со случаями, неподдававшимися излечению более ортодоксальными или пассивными методами психоанализа.

В данном случае истерической ипохондрии, описанном в 1919 году, Ференци демонстрирует некоторые из своих активных методов, он также показывает значение подавленных эмоций как причины эмоционального расстройства; примером может служить вытесненное желание смерти своего ребенка у его пациентки и ее тщетные попытки найти выход в «безумии». Кроме того, в данном случае проявилось желание многих женщин обладать пенисом, чтобы либо сравняться с мужчинами, либо (как у пациентки Ференци) иметь возможность получать сексуальное удовлетворение без участия мужчины. Нам кажется, этот случай показывает еще и то, что вытесненное бессознательное желание смерти может быть столь Же патогенным, сколь и вытесненная сексуальность.

 

Краткий анализ случая ипохондрии (1919)

Вследствие того, что метод психоаналитической техники предполагает довольно медленный и утомительный прогресс в лечени, общее впечатление в каждом отдельном случае смазывается, и поэтому сложные взаимосвязи индивидуальных факторов заболевания лишь время от времени привлекают к себе внимание.

Ниже я опишу случай, в котором лечение проходило очень быстро, а клиническая картина (и по форме, и по содержанию очень интересная и разнообразная) разворачивалась крайне драматично, почти без перерывов, подобно кинематографической ленте.

Пациентку, молодую привлекательную иностранку, направили ко мне на лечение ее родственники после того, как уже были испробованы различные другие методы. Она производила довольно неблагоприятное впечатление. Наиболее ярко у нее был выражен симптом чрезмерной тревоги. Ее заболевание не было агорафобией в точном смысле (страх открытого пространства [Ред.]): несколько месяцев она не могла находиться без постоянного присутствия другого человека; стоило ей остаться одной, как ее приступы тревоги усиливались, даже ночью она вынуждена была будить своего мужа или любого, кто оказывался рядом, и часами без перерыва рассказывала им о своих тревожных мыслях и ощущениях. Она жаловалась на ипохондрические ощущения в теле и связанный с ними страх смерти, на ком в горле, на «покалывание» изнутри черепа (эти ощущения вынуждали ее все время трогать свое горло и кожу лица); она чувствовала, что у нее удлиняются уши или раскалывается голова спереди; ее мучили сердцебиения и т.п. В каждом таком ощущении, в состоянии предчувствия которых она находилась постоянно, она видела признаки приближающейся смерти; кроме того, ее нередко посещали мысли о самоубийстве. Ее отец умер от атеросклероза, и ей все время чудилось, что это ждет и ее; еще ей казалось, будто она сходит с ума (как ее отец) и должна будет умереть в сумасшедшем доме. Когда на первом осмотре я обследовал ее горло на предмет возможной анестезии (нечувствительности [Ред.]) или гиперестезии (сверхчувствительности [Ред.]), она сразу же сконструировала себе из этого новый симптом. Часто она становилась перед зеркалом и начинала рассматривать свой язык, желая узнать, не произошли ли с ним какие-то изменения. После наших первых бесед, которые прошли в продолжительных и монотонных жалобах на эти ощущения, эти симптомы показались мне неподдающимися изменению, ипохондрическим типом помешательства, напоминающим несколько подобных случаев в то время, свежих в моей памяти.

Через некоторое время в ее внешности произошли некоторые изменения. Она казалась несколько истощенной. Может быть, дело в том, что я ни разу не попытался успокоить ее или как-либо еще повлиять на нее, но позволял ей беспрепятственно изливать свои жалобы. Проявились также едва заметные признаки переноса; после каждой беседы она чувствовала себя спокойнее и с нетерпением ожидала следующего сеанса и т.д. Она очень быстро схватила, как работать со «свободными ассоциациями», но при самой первой попытке эти ассоциации привели ее в безумное и болезненное возбуждение. «Я — N.N. — промышленник». (Здесь она называла имя своего отца, и в ее манере появлялось явное самомнение.) После этого она вела себя так, будто она действительно была своим отцом, выдавала заказы для складов и магазинов, ругалась (довольно грубо и не стесняясь, как это делают обычно в том районе), потом повторяла сцены, разыгрывавшиеся ее отцом, когда он сошел с ума, перед его отправлением в сумасшедший дом. В конце этого сеанса, однако, она вполне нормально ориентировалась, мило попрощалась и спокойно позволила проводить себя домой.

Следующий сеанс она начала с продолжения той же сцены; она снова и снова повторяла: «Я — N.N. У меня есть пенис». В промежутках она разыгрывала детские сцены, в которых уродливая няня грозила поставить ей клизму, потому что сама она не хотела испражняться. Последующие сеансы состояли либо из ипохондрических жалоб, либо из эпизодов отцовского безумия, а вскоре к этому добавились страстные фантазии на основе переноса. Она требовала — откровенным крестьянским языком — чтобы ее сексуально удовлетворили, и напыщенно обращалась к своему мужу, который не мог сделать этого как следует (и который, однако, с этим не соглашался). Ее муж впоследствии говорил мне, что с этого времени пациентка действительно часто просила его о сексуальном удовлетворении, хотя перед тем длительный период отказывала ему.

После этих эмоциональных разгрузок ее маниакальное возбуждение успокаивалось, и мы могли изучать предысторию ее болезни. Когда разразилась война, ее муж был призван, и ей пришлось заменить его в делах; она, однако, не могла справиться с этим, потому что все время должна была думать о своей старшей дочери (в то время той было около шести лет), ей все время мешали мысли, что с дочерью что-нибудь может случиться, пока ее нет дома, так что она при первой же возможности бежала домой. Ее старшая дочь родилась с рахитом и крестцовым менингоцеле, который был прооперирован, благодаря чему малышка осталась жить, но ее нижние конечности и мочевой пузырь были неизлечимо парализованы. Она могла лишь ползать на четвереньках, а ее недержание давало о себе знать «сто раз на день». «Это не имеет значения, все равно я люблю ее в тысячу раз больше, чем вторую (здоровую!) дочь». Это подтверждали и все окружающие; пациентка баловала своего больного ребенка за счет второго, здорового; она не признавала, что чувствует себя несчастной из-за больного ребенка — «она такая хорошая, такая умная, у нее такое милое личико».

Для меня было совершенно очевидным, что это явилось следствием частичного вытеснения у пациентки того, что в действительности она бессознательно ожидает смерти своего несчастного ребенка. Именно из-за этого бремени она была не способна справиться с возросшими в связи с войной нагрузками, и поэтому она нашла себе убежище от всего этого в болезни.

Тщательно подготовив пациентку, я разъяснил ей свое понимание болезни, после чего — после тщетных попыток вновь укрыться в безумии или в переживании переноса — она постепенно сумела частично впустить в свое сознание ту огромную боль и тот стыд, которые ей доставлял ее ребенок.

Теперь я смог прибегнуть к одному из методов «активной техники». Я отослал пациентку на один день домой, чтобы она после только что пережитого ею прозрения получила возможность оживить те чувства, которые вызывали у нее ее дети. Будучи дома, она вновь бурно отдалась любви и заботе о больном ребенке, а при следующей беседе с видом триумфа заявила: «Вот видите, все это неправда! Я на самом деле люблю только мою старшую девочку!» и т.д. Но тут же ей пришлось с горькими слезами признать противоположное; вследствие ее импульсивной, страстной натуры у нее появились навязчивые идеи: ей казалось, что она душит, или вешает свою дочь, или проклинает ее словами «Божий гром разрази тебя». (Это проклятие было знакомо ей из фольклора на ее родине.)

В дальнейшем лечение двигалось по пути, пролагаемом переносом любви. Пациентка почувствовала себя серьезно задетой чисто медицинским подходом к ее повторяющимся заявлениям о любви, что невольно указывало на ее необычно развитый нарциссизм. Из-за сопротивления, вызванного болезненным самомнением и самолюбием, мы потеряли несколько сеансов, но это позволило нам воспроизвести «оскорбления», подобные тем, которых ей немало пришлось перенести. Я смог показать ей, что каждый раз, когда одна из ее многочисленных сестер выходила замуж (она была младшей), она чувствовала себя обиженной пренебрежением к себе. Ее ревность и жажда реванша заходили так далеко, что вне себя от зависти она донесла на родственницу, которую застала с молодым человеком. Несмотря на свою заметную сдержанность и замкнутость, она была очень застенчива и обладала высоким мнением относительно своих физических и умственных качеств. Чтобы уберечься от риска слишком болезненных разочарований, она предпочитала все время оставаться в стороне от возможных соперниц. Теперь я вполне осознал ту удивительную фантазию, которой она дала выход в одной из своих лжесумасшедших выходок; она снова представляла себя своим (сумасшедшим) отцом и заявляла, что она хотела бы вступить в сексуальные отношения с самой собой.

Болезнь ее ребенка так сильно повлияла на нее только из-за ее (вполне объяснимой) идентификации с собой; в прошлом ей самой пришлось испытать болезненные нарушения ее собственной телесной целостности. В этот мир она также вошла с физическим изъяном: она страдала косоглазием, и в юности ей пришлось перенести операцию, которая доставила ей ужасные страдания, так как сходила с ума от мысли, что может ослепнуть. А кроме того, из-за своего косоглазия она постоянно была предметом насмешек других детей.

Постепенно мы пришли к пониманию этих индивидуальных ипохондрических переживаний. Ощущения в горле служили замещением ее желания того, чтобы все слушали ее и восхищались ее прекрасным голосом. «Покалывания» изнутри кожи головы оказались маленькими паразитами, которые однажды — к ее большому стыду — были у нее обнаружены; «удлинение ушей» было связано с тем, что однажды в школе учитель назвал ее «ослом» и т.д.

Наиболее удаленным по времени воспоминанием, до которого нам удалось проникнуть, оказалось взаимное обнажение с ее сверстником, происшедшее на чердаке его дома, и я не сомневаюсь, что эта сцена произвела сильнейшее впечатление на мою пациентку. Возможно, что именно посеянная в тот момент зависть к пенису сделала возможным ее удивительно точное отождествление со своим отцом в приступах бреда. («У меня есть пенис» и т.п.) Наконец, не нуждается в пространном объяснении то, что врожденная ненормальность ее старшего ребенка дала начало ее болезни, принимая во внимание, что она дала жизнь не мальчику, а двум девочкам (существам без пениса, которые не могут — в отличие от мальчиков — правильно мочиться). Отсюда тот бессознательный ужас, который она испытывала перед недержанием своей дочери. Более того, похоже, что болезнь ее первой девочки стала оказывать губительное влияние на нее именно тогда, когда оказалось, что второй ребенок тоже девочка.

После второго посещения дома пациентка вернулась совершенно изменившейся. Она примирилась с мыслью, что предпочитает младшую девочку и что она желает смерти своей больной дочери; она перестала причитать по поводу своих ипохондрических ощущений и занялась планированием того, чтобы как можно скорее вернуться домой. За этим внезапным улучшением я обнаружил сопротивление продолжению лечения. Из анализа ее сновидений я вынужден был заключить, что у нее присутствует параноидальное недоверие к своему врачу; она думала, что я стремлюсь продолжать лечение с целью получить от нее побольше денег. С этой точки зрения я попытался найти подход к ее анальному эротизму, связанному с нарциссизмом (ср. инфантильный страх перед клизмой), но добился успеха лишь отчасти. Пациентка предпочитала сохранить часть своих невротических аномалий и отправилась домой практически здоровой.

Кроме необычно быстрого течения этой болезни, эпикризис (epicrisis, итог [Ред.]) этого случая представляет большой интерес. Здесь мы имеем дело со смесью чисто ипохондрических и истерических симптомов, причем в начале анализа клиническая картина болезни была неотличима от шизофрении, в то время как в конце проявились (хотя и слабые) признаки паранойи.

Механизм индивидуальных ипохондрических paresthesias (беспорядочные чувства, такие как зуд, чесотка и т.д.) весьма примечателен. Они восходят к нарциссическому предпочтению пациенткой собственного тела, но впоследствии стали — что-то вроде «физической предрасположенности» — средством выражения истерических процессов (первоначально воображаемых), например, ощущение удлинения ушей стало напоминанием о физической травме.

Тем самым становится возможным наблюдение проблем (пока еще не решенных) органических основ взаимного перехода истерии и ипохондрии. Вероятно, на первый взгляд, один и тот же застой органического либидо — в соответствии с сексуальной конституцией пациента — может иметь или чисто ипохондрическую, или превращенную истерическую «суперструктуру». В нашем случае мы имели дело, несомненно, с комбинацией обеих возможностей, и истерическая сторона невроза сделала возможным перенос и психоаналитическую разрядку ипохондрических ощущений. Там, где такой возможности разрядки не существует, ипохондрик остается недоступным для лечения и фиксируется — часто до безумия — на ощущениях и наблюдении своей парестезии.

Ипохондрия в чистом виде неизлечима; только там, где — как здесь — присутствуют невротические компоненты переноса, психотерапевтическое вмешательство может обещать некоторую надежду на успех.

 

Мелани Кляйн, психолог, обучавшаяся у Ференци и у Абрахама (Abraham), начала применять психоанализ в Германии в 1919 году. В 1926 году переехала в Англию и здесь стала лидером одной из двух групп, на которые разделились британские психоаналитики. Другую группу возглавляла Анна Фрейд, дочь Зигмунда Фрейда.

Мелани Кляйн и члены ее группы считали, что даже при работе с очень маленькими детьми аналитику следует стремиться к исследованию конфликтов влечений и после этого истолковывать их детям. Анна Фрейд занимала противоположную позицию, считая, что более целесообразный путь — понимание и уважение терапевтом инстинктивных влечений и психологической защиты ребенка, а также изменение их в нужном направлении.

После того, как Фрейд впервые провозгласил свои психоаналитические теории, одной из главных причин несогласия с его положениями было неверие в теорию детской сексуальности. Фрейд попытался доказать большинству существование сексуальных фантазий у детей с помощью анализа неврозов у взрослых. Однако имелась значительная оппозиция взглядам Фрейда на существование сексуальных чувств у очень маленьких детей со стороны тех, кто заявлял, что взрослые неврозы нельзя считать аутентичным источником информации о ранних ощущениях, а следовательно, и о детской истории сексуальности. Поэтому они утверждали, что Фрейд, работая со взрослыми невротическими пациентами, мог просто иметь дело с фантазиями, развившимися у них в более поздний период. Так продолжалось до тех пор, пока не были разработаны техники для лечения детей, что позволило исследовать сексуальные чувства и фантазии у маленьких детей посредством прямого наблюдения.

В то время как Фрейд пытался лечить ребенка, беседуя с отцом одного мальчика, а д-р Термина фон Хуг-Хельмут лечила детей старше шести лет, возможно, именно Мелани Кляйн была первой, кто изобрел метод лечения детей, начиная с трехлетнего возраста. Поскольку она обнаружила, что такие маленькие дети не способны работать с терапевтом по методу словесных свободных ассоциаций, она предлагала им игрушки и наблюдала детские игры, находя в них пути для выражения того, чем были заняты бессознательные силы. Например, ребенку разрешалось играть с куклами, изображающими отца, мать, сестру или брата, и то, как ребенок манипулировал этими игрушками, принималось за показатели его инстинктивных чувств к членам его семьи. Следуя стилю Ференци, госпожа Кляйн и ее последователи интерпретировали поведение ребенка непосредственно ребенку или взрослому, не ожидая того, что пациент придет к своему собственному пониманию, как это делали более «пассивные» психоаналитики.

В предлагаемой статье Мелани Кляйн иллюстрирует, как проводится анализ с ребенком при использовании техники игровой терапии. Детская игра, видимо, символизирует многие из его семейных проблем.

Этот случай показывает, кроме того, значение раннего анализа для предотвращения развития серьезных психических расстройств у взрослых.

 

Ребенок, который не мог спать (1924)

У семилетней Эрны присутствовало множество серьезных симптомов. Она страдала от бессонницы, вызванной отчасти тревогой (обычно в форме страха перед грабителями) и отчасти рядом навязчивых действий. Последние состояли в том, что она лежала лицом вниз и билась головой о подушку, делала покачивающиеся движения, сидя или лежа на спине, а также в навязчивом сосании пальца и чрезмерной мастурбации. Все эти навязчивые действия, мешавшие ей спать ночью, продолжались и в дневное время. Особенно обращала на себя внимание мастурбация, которой она занималась даже при посторонних, например, в детском саду и причем уже продолжительное время. Она страдала серьезными депрессиями, которые описывала такими словами: «Что-то мне не нравится в жизни». В отношениях с матерью она была очень нежной, но временами ее поведение становилось враждебным. Она полностью закабалила свою мать, не давая ей свободы передвижения и надоедая ей постоянными выражениями своей любви и ненависти. Как выразилась однажды ее мать: «Она меня как будто проглатывает». Этого ребенка справедливо можно было бы назвать трудновоспитуемым. В страдающем выражении лица этой маленькой девочки можно было прочесть навязчивую грусть и странную недетскую серьезность. Кроме того, она производила впечатление необычайно преждевременно развитой сексуально. Первым симптомом, бросившимся в глаза во время анализа, было ее сильное отставание в учебе. Она пошла в школу через несколько месяцев после того, как я занялась ее анализом, и сразу же стало ясно, что она не могла приспособиться ни к школьным занятиям, ни к своим школьным товарищам. То, что она чувствовала себя больной (с самого начала лечения она умоляла меня помочь ей), очень помогло мне в анализе.

Эрна начала игру с того, что взяла маленький экипаж, стоявший на небольшом столе среди других игрушек, и толкнула его ко мне. Она объяснила, что собирается поехать ко мне. Но потом вместо этого она посадила в экипаж игрушечную женщину и игрушечного мужчину. Эти двое любили и целовали друг друга и двигались все время вниз и вверх. Игрушечный мужчина в другой коляске сталкивался с ними, переезжал и убивал их, а потом зажаривал и съедал. В другой раз борьба заканчивалась по-другому, и поверженным оказывался нападавший; но женщина помогала ему и утешала его. Она разводилась со своим первым мужем и выходила за нового. Этот третий человек присутствовал в играх Эрны в самых различных ролях. Например, первый мужчина и его жена были в доме, который они защищали от грабителя, третий был грабителем и прокрадывался внутрь. Дом загорался, муж и жена сгорали в огне, оставался в живых только третий человек. Потом третий человек был братом, приходившим в гости; но когда он обнимал женщину, то бил ее по носу. Этим третьим маленьким человеком была сама Эрна. В ряде подобных игр она показывала, что желает оттеснить своего отца от матери. С другой стороны, в других играх она прямо демонстрировала Эдипов комплекс — стремление избавиться от матери и завладеть своим отцом. Так, она заставляла игрушечного учителя давать детям уроки игры на скрипке, ударяя его головой о скрипку, или стоять на голове, читая книгу. Потом она могла заставлять его бросать книгу или скрипку и танцевать со своей ученицей. Две другие ученицы целовались и обнимались. Здесь Эрна неожиданно спросила меня, разрешила ли бы я учителю жениться на ученице. В другой раз учитель и учительница — представленные игрушечными мужчиной и женщиной — давали детям уроки хороших манер, показывая им, как делать поклоны и реверансы, и т.д. Вначале дети были послушными и вежливыми (точно так же, как и Эрна всегда старалась быть послушной и хорошо себя вести), потом они внезапно нападали на учителя и учительницу, топтали их ногами, убивали и поджаривали их. Теперь они превращались в чертей и наслаждались мучениями своих жертв. Но тут неожиданно учитель и учительница оказывались на небе, а бывшие черти превращались в ангелов, которые, по словам Эрны, не знали о том, что были когда-то чертями — просто «они никогда не были чертями». Бог-отец, бывший учитель, начинал страстно целовать и обнимать женщину, ангелы поклоняться им, и все снова были довольны — хотя вскоре так или иначе вновь происходила перемена к худшему.

Очень часто в игре Эрна исполняла роль своей матери. При этом я была ребенком, а одним из самых больших моих недостатков было сосание пальца. Первым, что мне полагалось засунуть в рот, был паровозик. Перед этим она долго любовалась его позолоченными фарами, говоря: «Какие они хорошенькие, такие красные и горящие», и потом засовывала их в рот и сосала. Они представляли собой ее грудь и грудь ее матери, а также отцовский пенис. За этими играми неизменно следовали вспышки ярости, зависти и агрессии против ее матери, сопровождаемые раскаянием и попытками исправиться и умиротворить ее. Играя кубиками, например, она делила их между нами так, чтобы ей доставалось больше; потом она отдавала мне несколько штук, оставив себе меньше, но в конце все равно все сводилось к тому, что у нее оставалось больше. Если я должна была строить из этих кубиков, то она всегда могла доказать, что ее сооружение намного красивее моего, или устраивала так, чтобы мой дом разваливался как будто от несчастного случая. Из деталей игры было очевидно, что в этом занятии она дает выход давнему соперничеству с матерью. Позднее в ходе анализа она стала выражать свое соперничество в более прямой форме.

Помимо игр она начала вырезать из бумаги разные фигурки. Однажды она сказала мне, что это она «рубит» мясо и что из бумаги идет кровь; после чего у нее началась дрожь и она сказала, что плохо себя чувствует. В одном случае она говорила о «глазном салате» (eye-salad), а в другом — о том, что она отрезает «бахрому» у меня в носу. Этим она повторила свое желание откусить мой нос, которое она выразила при нашей первой встрече. (И действительно, она делала несколько попыток осуществить это желание.) Таким образом она демонстрировала свою тождественность с «третьим человеком», игрушечным мужчиной, разрушавшим и поджигавшим дом и откусывавшим носы. В данном случае, как и с другими детьми, резание бумаги оказалось связанным с самыми разными факторами. Оно давало выход садистским и каннибальским импульсам и означало разрушение родительских гениталий и всего тела ее матери. В то же время, однако, оно выражало и обратные импульсы, поскольку то, что она резала — красивая ткань, скажем — то, что бывало разрушено, затем восстанавливалось.

От резания бумаги Эрна перешла к играм с водой. Небольшой кусочек бумаги, плавающий в бассейне, был капитаном утонувшего корабля. Он мог спастись, потому что — как заявила Эрна — у него было что-то «золотое и длинное», что поддерживало его в воде. Потом она отрывала ему голову и объявляла: «Его голова пропала; теперь он утонул». Эти игры с водой вели к анализу ее глубоких орально-садистских, уретрально-садистских и анально-садистских фантазий. Так, например, она играла в прачку, используя несколько кусочков бумаги вместо грязного детского белья. Я была ребенком и должна была снова и снова пачкать свою одежду. (По ходу дела Эрна обнаружила свои копрофильские и каннибальские импульсы, жуя кусочки бумаги, заменявшие экскременты и детей наряду с грязным бельем.) Будучи прачкой, Эрна имела массу возможностей наказывать и унижать ребенка и играла роль жестокой матери. Но и тогда, когда она идентифицировала себя с ребенком, она также удовлетворяла свои мазохистские стремления. Часто она притворялась, что мать заставляет отца наказывать ребенка и бить его по попке. Такое наказание было рекомендовано Эрной, когда та была в роли прачки, как средство излечения ребенка от любви к грязи. Один раз вместо отца приходил волшебник. Он бил ребенка палкой по анусу, потом по голове, и когда он это делал, из волшебной палочки лилась желтоватая жидкость. В другом случае ребенку — довольно маленькому на этот раз — давали принять порошок, в котором было смешано «красное и белое». Такое лечение делало его совершенно чистым, и он вдруг начинал говорить, и становился таким же умным, как его мать. Волшебник обозначал пенис, а удары палкой заменяли коитус. Жидкость и порошок представляли мочу, фекалии, семя и кровь, все то, что, согласно фантазиям Эрны, ее мать впускает в себя при совокуплении через рот, анус и гениталии.

В другой раз Эрна неожиданно превратилась из прачки в торговку рыбой и стала громко сзывать покупателей. В ходе этой игры она открывала кран (который она обычно называла «кран со взбитыми сливками»), обернув его кусочком бумаги. Когда бумага промокала и падала в бассейн, Эрна разрывала ее и предлагала продавать, как будто это рыба. Неестественная жадность, с которой Эрна во время этой игры пила воду из крана и жевала воображаемую рыбу, совершенно ясно указывала на оральную зависть, которую она чувствовала во время начальной едены и в своих начальных фантазиях. Эта жадность очень глубоко повлияла на ее характер и стала центральной особенностью ее невроза. Соответствие рыбы — отцовскому пенису, а также фекалий — детям очевидно вытекало из ее ассоциаций. У Эрны были различные виды рыбы для продажи, и среди них одна называлась «кокель-рыба» (Kokelfish) или, как она неожиданно оговорилась кака-рыба (Kakelfish). В то время, когда она резала их, она вдруг захотела испражняться, и это еще раз показало, что рыба для нее была равнозначна фекалиям, а резать рыбу соответствовало акту испражнения. Будучи торговкой рыбой, Эрна всячески старалась обмануть меня. Она получала от меня большое количество денег, но не давала взамен рыбы, и я ничего не могла сделать, потому что ей помогал полицейский; вместе они «вспенивали» деньги, которые обозначали также и рыбу, и которые она получила от меня. Этот полицейский представлял ее отца, с которым она совершала коитус и который был ее союзником против матери. Я должна была смотреть, как она «вспенивала» деньги или рыбу с полицейским, а потом должна была вернуть деньги с помощью воровства. Фактически я должна была делать то, что она сама хотела сделать по отношению к своей матери, когда была свидетельницей сексуальных отношений между отцом и матерью. Эти садистские импульсы и фантазии были основанием ее мучительного беспокойства, которое она испытывала по отношению к своей матери. Она снова и снова выражала страх перед «грабительницей», которая будто бы «вынимала из нее все внутренности».

Анализ этого театра и всех разыгранных сцен ясно указывал на их символический смысл — коитус между родителями. Многочисленные сцены, в которых она была актрисой или танцором, которыми восхищаются зрители, указывало на огромное восхищение (смешанное с завистью), которое она испытывала к матери. Кроме того, часто при идентификации со своей матерью она изображала королеву, перед которой все кланяются. Во всех этих представлениях худшая участь доставалась именно ребенку. Все, что Эрна делала в роли своей матери — нежность, которую она испытывала к своему мужу, манера одеваться и позволять восхищаться собой — имело одну цель: возбудить детскую зависть. Так, например, когда она, будучи королевой, праздновала свадьбу с королем, она ложилась на диван и требовала, чтобы я, в качестве короля, легла рядом. Поскольку я отказывалась это делать, я должна была сидеть на маленьком стуле сбоку от нее и бить по дивану кулаком. Она называла это «взбивание», и это обозначало половой акт. Сразу же после этого она заявила, что из нее выползает ребенок, и она разыгрывала вполне реалистическую сцену, корчась от боли и издавая стоны. Ее воображаемый ребенок впоследствии делил спальню со своими родителями и вынужден был быть свидетелем сексуальных отношений между ними. Если он мешал им, они его били, а мать все время жаловалась на него отцу. Когда она в роли матери клала ребенка в кровать, она делала это только для того, чтобы избавиться от него и поскорее вернуться к отцу. С ребенком все время плохо обращались и мучили его. Его заставляли есть кашу, что было настолько противно, что он заболевал, в то время как его отец и мать наслаждались прекрасными кушаньями из взбитых сливок или из специального молока, приготовленного доктором, в имени которого соединялись слова «взбивать» и «наливать». Эта специальная еда, приготавливаемая только для отца и матери, использовалась в бесконечных вариациях, обозначая смешение веществ при коитусе. Фантазии Эрны по поводу того, что во время сношения ее мать принимает в себя пенис и семя ее отца, а ее отец принимает в себя грудь и молоко ее матери, возникли из ее ненависти и зависти по отношению к обоим родителям.

В одной из ее игр «представление» давал священник. Он открывал кран, и его партнерша, танцовщица, пила из него, в то время как девочка по имени Золушка должна была смотреть на это, не двигаясь. В этом месте Эрна неожиданно испытала сильную вспышку страха, которая показала, каким сильным чувством ненависти сопровождались ее фантазии и как далеко она зашла в таких чувствах. Они оказывали сильное искажающее влияние на ее отношения с матерью в целом. Каждая воспитательная мера, каждое наказание, каждая неизбежная фрустрация переживалась ею как чисто садистский акт со стороны ее матери, предпринимаемый с целью унизить и обидеть ее.

Тем не менее, играя в мать, Эрна обнаружила привязанность к своему воображаемому ребенку, поскольку он все же оставался ребенком. Потом она стала няней и мыла его и была ласковой с ним, и даже прощала ему, когда он был грязным. Так было потому, что, по ее мнению, когда она была еще грудным ребенком, с ней самой обращались ласково. К своему старшему «ребенку» она была более жестока и допускала, чтобы его всеми способами мучили черти, которые в конце концов его убивали. То же, что ребенок был также и матерью, превратившейся в ребенка, прояснилось благодаря следующей фантазии. Эрна играла в ребенка, который запачкался, и я, как ее мать, вынуждена была выбранить ее, после чего она обнаглела и, выйдя из повиновения, пачкала себя еще и еще. Чтобы досадить матери еще больше, она вырвала ту плохую еду, которую я давала ей. После этого мать позвала отца, но он принял сторону ребенка. Затем мать внезапно заболела, причем болезнь называлась «С ней говорил Бог»; в свою очередь и ребенок заболел болезнью под названием «материнское волнение» и умер от нее, а мать была в наказание убита отцом. Потом девочка снова ожила и вышла замуж за отца, который не переставал хвалить ее в пику матери. Мать после этого тоже была возвращена к жизни, но в наказание превращена отцом в ребенка с помощью волшебной палочки; и теперь она, в свою очередь, должна была переносить всеобщее презрение и обиды, которым раньше подвергался ребенок. В своих бесчисленных фантазиях такого рода о матери и ребенке Эрна повторяла свои собственные переживания, испытанные ранее, и в то же время выражала садистские устремления, которые она хотела бы осуществить по отношению к матери, если бы они поменялись ролями.

Умственная жизнь Эрны была подавлена анально-садистскими фантазиями. На дальнейшей стадии анализа, начиная еще раз с игр, связанных с водой, у нее появились фантазии, в которых приготавливались и съедались «испеченные» фекалии. Другая игра заключалась в том, что она делала вид, будто сидит в уборной и ест то, что извергает из себя, или будто мы даем это есть друг другу. Ее фантазии по поводу нашего постоянного пачкания друг друга мочой и фекалиями все более явно всплывали в ходе анализа. В одной из игр она демонстрировала, как ее мать пачкает себя все больше и больше и как все в комнате становится перемазанным фекалиями по вине матери. Ее мать, соответственно, бросают в тюрьму, и там она умирает с голоду. Потом она сама берется за уборку после своей матери и в этой связи называет себя «госпожа Парад Грязи», потому что она устраивала шествие с грязью. Благодаря своей любви к опрятности, она завоевывает восхищение и признание своего отца, который ставит ее выше ее матери и женится на ней. Она готовит для него. Питьем и едой, которые они дают друг другу, опять служат моча и фекалии, но на этот раз хорошего качества в отличие от прежних. Все это может служить примером многочисленных и экстравагантных анально-садистских фантазий, которые в ходе этого анализа становились осознанными.

Эрна была единственным ребенком, и поэтому ее фантазии часто занимало появление братьев и сестер. Эти фантазии заслуживают особого внимания, поскольку, как показывают мои наблюдения, они имеют общее значение. Судя по ним и таким же фантазиям у других детей, находящихся в подобной ситуации, единственный ребенок, видимо, в большей степени, чем другие дети, страдает от тревоги в связи с братом или сестрой, чьего появления он постоянно ждет, и от чувства вины, которое он переживает по отношению к ним из-за бессознательных импульсов агрессии против их воображаемого существования внутри материнского тела, поскольку у него нет возможности развить к ним положительное отношение в реальности. Это часто усложняет социальную адаптацию единственного ребенка. Долгое время Эрна испытывала приступы раздражения и тревоги в начале и конце аналитического сеанса со мной, и это было отчасти вызвано ее встречей с ребенком, который приходил ко мне на лечение непосредственно до или после нее и который замещал для нее ее брата или сестру, чьего появления она все время ожидала. С другой стороны, хотя она плохо ладила с другими детьми, временами она все же испытывала сильную потребность в их обществе. Редкое желание иметь брата или сестру определялось, как я поняла, несколькими мотивами. (1) Братья и сестры, появления которых она хотела, обозначали ее собственных детей. Это желание, однако, было вскоре искажено серьезным чувством вины, потому что это означало бы, что она украла ребенка у своей матери. (2) Их существование как будто убеждало ее, что проявления враждебности в ее фантазиях к детям, находящимся, по ее мнению, внутри ее матери, не повредили ни им, ни матери, и что, следовательно, ее собственные внутренности остались нетронутыми. (3) Они могли бы предоставить ей сексуальное удовлетворение, которого она была лишена своими отцом и матерью; и, самое важное, (4) они могли бы быть ее союзниками не только в сексуальных занятиях, но и в борьбе против ее ужасных родителей. Вместе с ними она могла бы покончить с матерью и захватить пенис отца.

Но на смену этим фантазиям Эрны вскоре пришли чувства ненависти к воображаемым братьям и сестрам — поскольку они были, в конце концов, всего лишь заместителями ее отца и матери — и вины из-за тех деструктивных поступков против родителей, которые связывали их с ней в ее фантазиях. И после этого она обычно впадала в депрессию.

Эти фантазии были отчасти причиной того, что Эрна не могла установить хорошие отношения с другими детьми. Она избегала их, потому что идентифицировала их со своими воображаемыми братьями и сестрами, так что, с одной стороны, она рассматривала их как соучастников своих враждебных действий против родителей, а с другой — боялась их как врагов из-за собственных агрессивных импульсов, направленных против этих братьев и сестер.

Случай с Эрной проливает свет на другой фактор, имеющий, по моему мнению, всеобщее значение. В первой главе я обращала внимание на своеобразное отношение детей к реальности. Я указывала, что неудачную адаптацию к действительности можно с помощью игры распознать у довольно маленьких детей и что необходимо даже самых маленьких из них в ходе анализа постепенно приводить в полное соприкосновение с действительностью. С Эрной, даже после длительного периода анализа, мне не удалось собрать подробной информации о ее реальной жизни. Большую часть материала я получила благодаря ее экстравагантным садистским импульсам против ее матери, но я никогда не слышала от нее ни малейшей жалобы или упрека по отношению к ее реальной матери и того, что она на самом деле делала. Хотя Эрна приближалась к пониманию, что ее фантазии были направлены против ее собственной матери — становилось все яснее, что она подражает своей матери в преувеличенной и завистливой манере, все же было сложно установить связь между ее фантазиями и действительностью. Все мои попытки более вовлечь в анализ ее действительную жизнь оставались безрезультатными до тех пор, пока я не добилась определенного успеха в анализе глубинных мотивов ее желания отгородиться от действительности. Отношение Эрны к действительности оказалось фасадом, причем в гораздо большей степени, чем это позволяло ожидать ее поведение. В действительности, она пыталась любыми средствами сохранить в неприкосновенности мир своих грез и защитить их от действительности. Например, она обычно воображала, что игрушечные экипажи и кучеры находятся в ее распоряжении, что они приезжают по ее команде и делают то, что она пожелает, что игрушечная женщина была ее служанкой и т.п. Даже по ходу этих фантазий она часто впадала в ярость и депрессию. После этого она отправлялась в уборную и там, справляя нужду, продолжала фантазировать в одиночестве. Когда она приходила из уборной, она бросалась на диван и начинала ожесточенно сосать палец, мастурбировать и ковырять в носу. Мне удалось заставить ее рассказывать свои фантазии, сопровождавшие дефекацию, сосание пальца, мастурбацию и ковыряние в носу. С помощью этих физических отправлений и фантазий, связанных с ними, она пыталась произвольно продлить ту ситуацию грезы, в которой она пребывала во время игры. Депрессия, страх и беспокойство, которые охватывали ее во время игры, происходили из-за вторжения реальности в ее фантазии, что разрушало их. Она также вспоминала, какое сильное неудобство ей причиняло чье-нибудь появление возле ее кроватки утром, когда она сосала палец или мастурбировала. Дело не только в том, что она боялась быть захваченной врасплох, но и в том, что хотела убежать от действительности. Псевдология, которая проявилась во время ее анализа и вырастала до фантастических пропорций, служила для воссоздания по ее желанию реальности, для нее невыносимой. Это странное отгораживание от действительности — которое доходило у нее до мегаломании (мании величия [Ред.]), — имело одной из причин, по моему мнению, чрезмерный страх перед родителями, особенно перед матерью. Именно для того, чтобы уменьшить этот страх, Эрна стремилась представлять себя сильной и строгой хозяйкой своей матери, что в свою очередь вело к значительной интенсификации ее садизма.

Фантазии Эрны, в которых она жестоко преследовала свою мать, все более отчетливо обнаруживали свой параноидальный характер. Как я уже говорила, она рассматривала любое действие, направленное на ее воспитание, даже если это касалось незначительных деталей ее одежды, как акт преследования со стороны матери. Не только это, но и все, что бы ее мать ни делала — то, как она вела себя с отцом, ее развлечения и т.д. — воспринимались Эрной как направленное против нее. Более того, она чувствовала, что за ней непрерывно следят. Одной из причин ее чрезмерной фиксации на матери было то, что она вынуждена была все время находиться под присмотром. Анализ показал, что Эрна чувствовала себя виновной в любой болезни матери и ожидала соответствующего наказания за свои собственные агрессивные фантазии. Действие сверхстрогого и жестокого «Сверх-Я» прослеживалось во многих деталях ее игр и фантазий, так как в них постоянно чередовались строгая, репрессивная мать и исполненный ненависти ребенок. Требовался углубленный анализ, чтобы прояснить эти фантазии, соответствовавшие тому, что у взрослых параноиков называется манией. Опыт, приобретенный мной с того времени, когда я впервые описывала этот случай, привел меня к мнению, что странный характер тревоги Эрны, ее фантазий и ее отношения к действительности является типичным в случаях с ярко выраженными чертами параноидальной активности.

В связи с этим я обратила внимание на гомосексуальные склонности Эрны, которые были необычайно сильными уже в раннем детстве. После того, как была проанализирована ее сильная ненависть к отцу, вытекающая из Эдипова комплекса, эти склонности, хотя и в несомненно ослабленном виде, оставались по-прежнему довольно сильными, и на первый взгляд казалось, что вряд ли удастся от них избавиться в дальнейшем. Только после преодоления долгого и упрямого сопротивления в полную силу обозначился истинный характер ее мании преследования, связанной с ее гомосексуальностью. Теперь стремление к анальной любви проявлялось более отчетливо в его позитивной форме, чередуясь с фантазиями преследования. Эрна снова играла в торговку (при этом было очевидно, что она продавала фекалии, так в самом начале она прервала игру, чтобы пойти в уборную). Я была в роли покупателя и должна была отдавать ей и ее товарам предпочтение перед всеми другими лавочниками. Потом она была покупателем и демонстрировала свою любовь ко мне, изображая таким способом отношения анальной любви между нею и ее матерью. Эти анальные фантазии вскоре были прерваны приступом депрессии и ненависти, направлявшимися главным образом против меня, хотя на самом деле они были адресованы ее матери. В связи с этим у Эрны появились фантазии, в которых присутствовала «черно-желтая» муха, в которой она сама узнала кусок фекалий — как оказалось, опасных и ядовитых фекалий. Эта муха, как сказала девочка, вышла из моего ануса, проникла в ее анус и нанесла ей повреждение.

В случае с Эрной, без сомнения, можно было утверждать наличие явлений, известных в качестве основы мании преследования, т.е. трансформации любви к родителю того же пола в ненависть и необычайно развитый механизм проекции. Дальнейший анализ, однако, обнаружил, что гомосексуальная склонность Эрны наслаивается на еще более глубокое исключительно сильное чувство ненависти по отношению к своей матери, укорененное в ее раннем Эдиповом комплексе и оральном садизме. Результатом этой ненависти стала чрезмерная тревога, которая, в свою очередь, была определяющим фактором ее фантазий с манией преследования вплоть до их мельчайших деталей. Здесь мы пришли к новому слою садистских фантазий, которые по своей силе превосходили все, через что я до сих пор пробралась в своем анализе Эрны. Это была самая сложная часть работы, подвергшая суровому испытанию готовность Эрны к сотрудничеству в нашем деле, поскольку она была сопряжена с чрезвычайно сильным чувством тревоги. Ее оральная зависть к генитальному и оральному удовлетворению, испытываемому ее родителями, по ее мнению, во время сношения, оказалась самой глубокой почвой ее ненависти. Вновь и вновь она выражала эту ненависть в своих фантазиях, направленных против родителей, соединяющихся в половом акте. В этих фантазиях она нападала на них, особенно на мать, с помощью своих экскрементов и других предметов; на самом деле, в глубине ее страха перед моими фекалиями (мухой), которые, как ей казалось, вталкивают в нее, скрывались фантазии о том, как она сама разрушала свою мать с помощью своих опасных и отравленных фекалий.

После того, как эти садистские фантазии и импульсы, относившиеся к очень ранней стадии исследования, были проанализированы, гомосексуальная фиксация Эрны на своей матери уменьшилась, а ее гетеросексуальные импульсы стали сильнее. До этих пор основной детерминантой ее фантазий были проявления ненависти и любви по отношению к матери. Ее отец фигурировал главным образом как простой инструмент коитуса; его значение, по-видимому, было производным от отношений мать — дочь. В ее воображении каждый знак внимания к нему не служил никакой иной цели, кроме желания обмануть ее, Эрну, возбудить ее ревность и настроить ее отца против нее. Точно так же в тех фантазиях, где она отбирает отца у своей матери и завладевает им, основной акцент приходился на ненависть к матери и желание умертвить ее. Если в играх этого типа Эрна выражала любовь к своему мужу, тут же оказывалось, что эта нежность была только предлогом, обозначавшим ее чувство соперничества. Но по мере того, как она делала эти важные шаги в своем анализе, она продвинулась также в своих отношениях с отцом: у нее появились к нему подлинные чувства положительного характера. Теперь, когда уже не ненависть и страх безраздельно управляли ситуацией, смогли непосредственно проявиться отношения Эдипова комплекса. В то же время уменьшилась фиксация Эрны на своей матери, и их отношения, столь двойственные до сих пор, стали улучшаться. Эта перемена в отношении девочки к обоим родителям основывалась на сильных изменениях в характере ее фантазий. Ее садизм стал слабее, а мания преследования теперь проявлялась у нее значительно реже и менее интенсивно. Кроме того, важные изменения произошли и в ее отношении к действительности, и это можно было почувствовать, среди прочего, по возросшему вторжению реальности в ее фантазии.

В этот период анализа, после того, как в играх были выявлены идеи преследования, Эрна часто с удивлением говорила: «Но Мама не может на самом деле так делать? Она на самом деле очень любит меня». Однако, по мере того, как ее связь с действительностью становилась более прочной, а ее бессознательная ненависть к своей матери — более осознанной, она начинала со все большей открытостью критически оценивать мать как реального человека. В то же время ее отношения с матерью улучшились, и наряду с этим улучшением в ее поведении стала заметной подлинная материнская нежность по отношению к ее воображаемому ребенку. Однажды, после того, как она была очень жестока с ним, она спросила глубоко взволнованным голосом: «Неужели я могла бы так обращаться со своим ребенком?» Таким образом, анализ ее мании преследования и ослабление тревоги не только укрепили ее гетеросексуальную позицию, но и улучшили ее отношения с матерью и позволили ей самой развить материнские чувства. По моему мнению, удовлетворительная регуляция этих фундаментальных отношений, определяющих для ребенка будущий выбор объекта любви и все течение его дальнейшей жизни, является одним из главных критериев успешного анализа.

Невроз Эрны очень рано проявился в ее жизни. Признаки болезни стали заметны уже в возрасте примерно одного года. (В умственном плане она была необычайно развитым ребенком.) С того времени ее трудности постоянно возрастали, и когда ей было от двух до трех лет, ее воспитание превратилось в неразрешимую проблему: ее характер уже был ненормальным, и она уже страдала от ярко выраженного навязчивого невроза. Ей еще не исполнилось четырех лет, когда обнаружилась необычная привычка к мастурбации и сосанию пальца. Впоследствии, к шести годам, стало ясно, что ее навязчивый невроз уже находился в хронической стадии. Ее лицо на фотографиях, где ей около трех, имеет то же самое невротическое, озабоченное выражение, что и в шесть лет.

Я хотела бы подчеркнуть необычайную серьезность этого случая. Навязчивые симптомы, среди всего прочего полностью лишившие ребенка сна, депрессия и другие признаки болезни, а также ненормальное развитие ее характера были лишь слабым отражением лежавшей за всем этим полностью нарушенной и неуправляемой жизни влечений. Дальнейшая перспектива в связи с развитием навязчивого невроза, который, как в этом случае, прогрессирует с годами, должна была быть совершенно мрачной. Можно с уверенностью сказать, что единственным средством в подобных случаях является своевременное применение психоанализа.

Теперь мы более подробно рассмотрим структуру этого случая. Приучение Эрны к чистоплотности не было трудной задачей и завершилось необычайно рано, когда ей был всего год. Не было необходимости в какой-либо строгости: стремления рано развившегося ребенка стимулировали быстрое привыкание к общепринятым стандартам чистоты. Но этот внешний успех сопровождался полной внутренней неудачей. Ужасающие анально-садистские фантазии Эрны продемонстрировали, до какой степени она застряла на этой стадии и к какой ненависти и двойственности это привело. Одной из причин этой неудачи послужила сильная органическая анально-садистская предрасположенность; но важную роль сыграл и другой фактор, на который указывал Фрейд как на предрасполагающий к навязчивым неврозам, а именно: слишком быстрое развитие «Я» по сравнению с либидо. Кроме этого, анализ показал, что и другая критическая фаза в развитии Эрны прошла успешно лишь внешне. Она все еще не оправилась после отнятия от груди. Наконец, вслед за этим она подверглась еще и третьему лишению. Когда она была в возрасте между шестью и девятью месяцами, ее мать заметила, какое очевидное сексуальное удовольствие доставляет ей забота об ее теле и в особенности мытье ее гениталий и ануса. Поэтому мать старалась мыть эти части тела очень осторожно, и чем старше и чистоплотнее становился ребенок, тем, конечно, легче было это делать. Но для ребенка, который воспринял более раннее и более внимательное отношение как форму совращения, эта позднейшая сдержанность стала фрустрацией. Это ощущение совращения, за которым лежало желание быть совращенной, впоследствии постоянно повторялось на протяжении ее жизни. В любых отношениях, например, со своей няней и с другими людьми, воспитывавшими ее, а также в ходе анализа, она пыталась повторять ситуации, в которых ее совращали или, наоборот, она выдвигала обвинение, что ее совращали. Анализ этой ситуации переноса позволил проследить эту установку через более ранние ситуации к самым ранним — к переживанию ласки в младенчестве.

Таким образом, мы можем видеть, какую роль в каждом из этих трех событий, которые повлекли за собой развитие невроза у Эрны, играли конституциональные факторы.

После этого случая мне удалось исследовать также и другой конституциональный фактор, приводящий к неврозу. Он заключается в неспособности части «Я» переносить тревогу. Во многих случаях — один из них и был случай Эрны — детский садизм очень скоро вызывает повышенную тревогу, с которой «Я» не может справиться. Вообще следует сказать, что способность «Я» справиться даже с обычной тревогой у разных людей неодинакова, этот факт имеет этиологическое значение для возникновения неврозов. Остается отметить, что пережитая ею сцена в то время, когда ей было два с половиной, в сочетании с этими конституциональными факторами и вызвала развитие невроза навязчивых состояний в его полной форме. В возрасте двух с половиной лет и позже, когда ей было три с половиной, она спала в одной комнате со своими родителями во время летнего отпуска. В этих случаях она могла видеть происходивший между ними коитус. Последствия этого легко было установить с помощью простого внешнего наблюдения, даже не прибегая к анализу. Летом, во время которого она имела первый опыт такого наблюдения, в ней произошли заметные перемены в неблагоприятную сторону. Анализ показал, что именно картина полового акта ее родителей способствовала возникновению у нее невроза в его развитой форме. Он необычайно усилил ее чувства фрустрации и зависти по отношению к родителям и дал сильный толчок ее садистским фантазиям и враждебным побуждениям, направленным против их сексуального удовлетворения.

Навязчивые симптомы у Эрны объясняются следующим образом. Навязчивый характер сосания пальца происходил от фантазий, в которых она сосала, била и пожирала отцовский пенис и материнские груди. Пенис заменял собой всего отца, а груди всю мать. Кроме того, как мы видели, голова представляла в ее бессознательном пенис и, соответственно, битье головой об подушку — движения ее отца во время коитуса. Она говорила мне, что ночью она начинает бояться грабителей и воров сразу же, как только перестает «стучаться» головой. Таким образом, она освобождалась от страха с помощью отождествления себя с объектом этого страха.

Структура ее навязчивой мастурбации была очень сложной. Она различала разные ее формы: стискивание своих бедер, которое она называла «выравниванием»; качающиеся движения, о чем я уже упоминала, называемые «лепкой», и вытягивание клитора, называемое («буфетная игра»), когда она «хотела вытащить что-то очень длинное». В дальнейшем она осуществляла давление на свою вагину с помощью протягивания уголка простыни между бедрами. В этих различных формах мастурбации проявлялись разные формы идентификации в зависимости от того, играла ли она в сопутствующих фантазиях активную роль своего отца или пассивную — матери, или обе сразу. Эти фантазии Эрны, имевшие сильную садо-мазохистскую окраску, обнаруживали прямую связь с той сценой, которая положила этому начало, а также с ее первоначальными фантазиями. Ее садизм был направлен против полового акта родителей, а в качестве реакции на садизм у нее появлялись соответствующие фантазии мазохистского характера.

На всем протяжении анализа Эрна мастурбировала этими различными способами. Благодаря успешному переносу, однако, удалось побудить ее к описыванию в промежутках своих фантазий. Таким образом, мне удалось найти причины этой навязчивой мастурбации и тем самым избавить от нее Эрну. Вращательные движения, которые возникли у нее во второй половине ее первого года, происходили от ее желания быть мастурбируемой и возвращали к манипуляциям, связанным с ее отправлениями в младенчестве. Был период в анализе, во время которого она в своих играх самыми разными способами изображала соитие своих родителей и потом давала выход всей своей ярости, вытекающей из пережитой фрустрации. По ходу этих сцен она ни разу не пропустила ситуации, в которой она укачивала себя в полулежачем или сидячем положении, показывала свои гениталии и со временем даже стала просить меня дотронуться до них и понюхать что-нибудь из них. В это же время она как-то удивила свою мать, попросив ее после ванны поднять одну из ее ног и похлопать или потрогать ее промежность, а сама она при этом приняла позу ребенка, которому припудривают гениталии — позу, давно уже ей забытую. Разъяснение ее качающихся движений привело к полному прекращению этого симптома.

Наиболее устойчивый симптом Эрны — задержка в учебе — был настолько труднопреодолимым, что, несмотря на все свои старания, ей понадобилось два года, чтобы овладеть тем, чему обычно дети учатся за несколько месяцев. Лишь в заключительной фазе анализа удалось существенно повлиять на эту задержку, так что когда я закончила лечение, она значительно, уменьшилась, хотя полностью преодолеть ее не удалось.

Мы уже говорили о благоприятных переменах, имевших место в результате анализа, в отношениях Эрны со своими родителями и в ориентации ее либидо в целом и видели, что это стало возможным только потому, что она оказалась способной сделать первые шаги в сторону социальной адаптации. Ее навязчивые симптомы (мастурбация, сосание пальца, покачивание и т.п.) исчезли, хотя их сила была такова, что они даже вызывали у девочки бессонницы. После окончания лечения ее тревога значительно уменьшилась, и Эрна смогла спать нормально. Прошли также приступы.

Несмотря на эти благоприятные результаты, я считала, что анализ никоим образом еще не завершен, и прервать его пришлось лишь по внешним причинам после 575 часов лечения, продлившегося два с половиной года. Чрезвычайная серьезность этого случая выразилась не только в симптомах ребенка, но и в искажениях характера и совершенно ненормальном развитии личности, требовала продолжения анализа с тем, чтобы устранить ряд трудностей, от которых она продолжала страдать. То, что она все еще находилась в очень нестабильном состоянии, было видно по тому, что в моменты сильного напряжения у нее возникали рецидивы ее старых проблем, хотя их выраженность была более слабой, чем первоначально. Поэтому оставалась возможность, что при сильном напряжении или же вступлении в период половой зрелости могло бы произойти возобновление болезни.

Это приводит нас к вопросу первостепенной важности, а именно: когда в случае анализа детского невроза можно сказать, что он завершен. Если говорить о детях в латентном возрасте, то я считаю, что даже их полное благополучие с точки зрения окружающих не может служить определяющим показателем завершенности анализа. Я пришла к выводу, что тот факт, что анализ привел к вполне благоприятным последствиям в развитии в латентный период — какими бы важными они ни были — сам по себе не гарантирует, что и дальнейшее развитие пациента будет вполне успешным. Переход к половому созреванию и дальше к зрелости, как мне представляется, является проверкой того, был ли анализ детского невроза доведен до конца. Как эмпирический факт я могу констатировать лишь то, что анализ гарантирует будущую стабильность ребенку в прямой зависимости от того, насколько он (анализ) способен разрешить тревогу на самых глубоких психических уровнях. В этом и в характере бессознательных фантазий ребенка или же в изменениях, которые произошли в его поведении, следует искать критерий завершенности анализа.

Возвратимся к случаю Эрны. Как уже было сказано, в конце анализа ее мания преследования существенно уменьшилась по частоте проявлений и интенсивности. Однако, по моему мнению, следовало продолжать работу по ослаблению ее садизма и тревоги, чтобы предотвратить возможность вспышек болезни в пубертатный период или в период взросления. Но так как продолжение анализа было в тот момент невозможно, его завершение было отложено на будущее.

Теперь в связи с историей болезни Эрны я бы хотела рассмотреть вопросы общего значения, поскольку некоторые из них впервые возникли в этом случае. Я обнаружила, что большое количество сексуальных тем в анализе Эрны и свобода, которая была предоставлена в фантазиях и играх, привели к уменьшению, а не к возрастанию сексуального возбуждения и преобладания сексуальной тематики. Эрна была ребенком, чье чрезмерное сексуальное развитие бросалось в глаза каждому. Не только характер ее фантазий, но и ее поведение и движения были поведением и движениями, свойственными очень чувственным девочкам в период полового созревания. Это особенно проявлялось в том, как провоцирующе она держала себя по отношению к мужчинам и мальчикам. В ходе анализа ее поведение также сильно изменилось к лучшему, и когда он закончился, она стала больше похожей на ребенка во всех отношениях. Далее, в результате анализа ее фантазий с мастурбацией был положен конец реальной мастурбации в ее жизни.

Другой психоаналитический принцип, который я хотела подчеркнуть здесь, заключается в том, что необходимо доводить до сознания (насколько это возможно) те сомнения и критицизм по отношению к родителям ребенка и в особенности к их сексуальной жизни, которые скрываются в бессознательном этого ребенка. Его отношение к окружению не может, тем не менее, пострадать от этого, поскольку, будучи привнесенными в сознание, его бессознательные обиды и враждебные суждения проходят проверку действительностью и тем самым теряют свою прежнюю опасность, а его отношение к действительности в целом улучшается, так как его способность критиковать своих родителей сознательно уже является, как мы видели на примере Эрны, результатом того, что ее отношение к действительности улучшилось.

Перейдем теперь к специальным вопросам техники. Было уже неоднократно сказано, что у Эрны во время аналитического сеанса часто случались вспышки гнева. Ее проявления гнева и садистские импульсы нередко принимали угрожающие формы по отношению ко мне. Известно, что анализ высвобождает сильные аффекты у навязчивых невротиков, а у детей они находят еще более открытый и неуправляемый выход, чем у взрослых. Я ясно дала Эрне понять, что она не должна нападать на меня физически. Но она была вольна отреагировать свои аффекты многими другими способами; она бросалась игрушками или резала их на куски, опрокидывала маленькие стулья, бросалась подушками, топала ногами на диване, разливала воду, пачкала бумагу, игрушки или умывальник, ругалась и т.п. без малейшего вмешательства с моей стороны. Но одновременно я анализировала ее ярость, что всегда ослабляло ее, а иногда даже полностью успокаивало. Таким образом, в аналитической технике существует три способа работы с детскими вспышками эмоций во время лечения: (1) Ребенок должен держать часть своих аффектов под контролем, но это нужно лишь в той мере, насколько в этом есть реальная необходимость; (2) можно давать выход его аффектам в словах и другими способами, описанными выше; и (3) его аффекты уменьшаются или устраняются посредством продолжения интерпретации и прослеживания связи настоящей ситуации с первоначальной, т.е. давшей толчок к заболеванию.

Объем, в котором применяется каждый из этих методов, может сильно меняться. Например, с Эрной я руководствовалась следующим заранее продуманным планом. Некоторое время у нее происходили вспышки ярости каждый раз, когда я говорила ей, что сеанс закончился, поэтому я стала открывать обе половинки дверей моей комнаты, чтобы проверить Эрну, так как я знала, что для нее было бы крайне болезненно, если человек, приходящий после нее, увидел бы ее поведение. Могу отметить, что в этот период моя комната после того, как Эрна ее покидала, обычно была похожа на поле сражения. Позже перед тем, как уйти, она удовлетворялась торопливым сбрасыванием подушек на пол; в то время как еще позже она уже покидала комнату совершенно спокойно. Есть и другой пример, взятый из анализа Петера (в возрасте трех лет и девяти месяцев), который также был одно время жертвой неистовых вспышек ярости. В более поздний период его анализа он сказал совершенно неожиданно, показывая на игрушку: «Я ведь просто могу думать, что я сломал это».

Здесь можно указать, что настойчивость, с которой аналитик должен добиваться от ребенка частично контролировать свои эмоции — правило, которое ребенку, разумеется, вовсе не придется по вкусу, — не имеет смысла как педагогическая мера; такое требование основано на необходимости, исходящей от реальной ситуации, так что даже маленький ребенок способен это понять. Бывают также случаи, когда я не выполняю всех действий, которые предназначаются мне в игре, на том основании, что их полная реализация была бы для меня слишком сложной или неприятной. Тем не менее, даже в этих случаях я, насколько возможно, следую за ходом мыслей ребенка. Очень важно, кроме того, чтобы аналитик выражал как можно меньше эмоций по поводу эмоциональных вспышек у ребенка.

Теперь я предлагаю сделать обзор данных, полученных на этом примере, чтобы проиллюстрировать сформировавшиеся у меня с тех пор теоретические концепции. Позолоченные лампы паровоза, которые, как думала Эрна, были «такие красивые, красные и горящие» и которые она сосала, представляли собой отцовский пенис (ср. «что-то длинное и золотое», что держало на воде капитана), а также груди ее матери. То, что ее сильное чувство вины было обусловлено сосанием предметов, доказывалось следующим: когда я играла роль ребенка и сосала эти лампы, — это, по ее мнению, было моим самым большим недостатком. Это чувство вины можно объяснить тем, что сосание представляет собой также кусание и пожирание материнских грудей и отцовского пениса. По моему мнению, именно процесс отнятия от груди, желание ребенка заключить в себя отцовский пенис и чувство зависти и ненависти к матери формируют Эдипов комплекс. В основании этой зависти лежит ранняя детская сексуальная теория о том, что, совокупляясь с отцом, мать принимает в себя и удерживает в себе его пенис.

Эта зависть оказалась центральным пунктом невроза Эрны. Те нападения, которые в самом начале процесса анализа она предпринимала с помощью «третьего лица» на дом, в котором жили только мужчина и женщина, были выражением ее деструктивных импульсов по отношению к материнскому телу и отцовскому пенису, который, согласно ее фантазиям, находился внутри тела матери. Эти импульсы, стимулируемые оральной завистью маленькой девочки, находили выражение в игре, где она топила корабль (свою мать) и отрывала у капитана (своего отца) «длинную золотую штуку» и его голову, которая держала его на плаву, т.е. кастрировала его тогда, когда он совокуплялся с матерью. Детали ее фантазий с нападением показывали, до каких размеров садистской изобретательности доходили враждебные импульсы по отношению к материнскому телу. Например, она превращала свои экскременты в горючее и взрывчатое вещество с целью разрушить это тело изнутри. Это изображалось в картине сжигания и разрушения дома со «взрыванием» находящихся внутри людей. Разрезание бумаги (она называла это «делать рубленое мясо» или «глазной салат») представляло собой полное разрушение родителей во время совокупления. Желание Эрны откусить мой нос и сделать «бахрому» в нем было не столько нападением на меня лично, сколько символизировало физическое нападение на пенис ее отца, как бы находящийся у меня внутри, что доказывалось материалом ее фантазий, продуцируемых в связи с этим.

То, что Эрна предпринимала нападения на тело своей матери с целью захвата и уничтожения не только отцовского пениса, но и фекалий и гипотетических детей, было продемонстрировано в различных вариациях «рыбного» цикла игр, который весь вращается вокруг той отчаянной, захватившей все ресурсы борьбы между «торговкой рыбой» (ее матерью) и мной в роли ребенка (ее самой). Далее, как мы уже видели, она воображала, что я, увидев, как она вместе с полицейским «вспенивала» деньги или рыбу, пыталась любыми средствами завладеть этой рыбой. Картина полового акта между ее родителями возбудила в ней желание украсть пенис ее отца и то, что могло находиться в теле ее матери. Вспомните, что реакция Эрны против этого намерения ограбить и полностью разрушить тело ее матери выражалась в страхе, который возникал после ее борьбы с торговкой рыбой, страхе, что грабительница вытащит у нее все изнутри. Именно этот страх я описывала как имеющий отношение к самой ранней ситуации опасности у девочек и как эквивалент страха кастрации у мальчиков. Можно в связи с этим говорить о связи между этой ранней тревогой Эрны и ее необычным внутренним запретом на учебу, о связи, которая встречалась впоследствии и в других случаях. Я уже указывала, что у Эрны только анализ глубочайших уровней ее садизма и раннего Эдипова комплекса позволил как-то повлиять на этот запрет. Ее сильно развитый эпистемофилический (страх знаний [Ред.]) инстинкт был настолько тесно связан с ее ярко выраженный садизмом, что защита против последнего приводила к полному отставанию по многим предметам, которые требовали от нее стремления к знаниям. Арифметика и чистописание представлялись ее бессознательному как яростные садистские нападения на тело ее матери и отцовский пенис. Они означали разрывание, разрубание на части или сжигание материнского тела вместе с заключенными в нем детьми и кастрацию отца.

Чтение же также вследствие символического приравнивания тела матери и книг должно было означать насильственное вынимание из этого тела веществ, детей и т.д.

Наконец, я хочу использовать этот случай для того, чтобы привлечь внимание и к другому моменту, который, как показал дальнейший опыт, имеет общее значение. Я обнаружила не только то, что характер фантазий Эрны и ее отношение к действительности были типичными для случаев с сильно выраженными параноидальными признаками, но и то, что причины этих параноидальных признаков и связанной с ними гомосексуальной склонности были основными факторами этиологии паранойи в целом. Замечу кратко, что я обнаружила сильные параноидальные признаки у многих детей, и это дает мне основание утверждать, что одной из важных и перспективных задач Детского Анализа является вскрытие и устранение психотических искажений личности на ранних этапах.

 

В 1918 году Фрейд учредил Почетную премию, которая должна была вручаться каждый год за лучшие эссе в области психоанализа, одно — по медицинской, другое — по немедицинской тематике. Первым человеком, получившим премию за эссе по немедицинской тематике, был психолог Теодор Райк, которого Фрейд назвал «нашей лучшей надеждой». С тех пор Райк, последний из оставшихся ранних близких соратников Фрейда, часто применял психоанализ к проблемам нетерапевтического характера. Его интересы охватывали литературу, философию, право. Будучи психологом и президентом Национальной Психологической Ассоциации психоанализа, Райк сыграл очень важную роль в осуществлении желания Фрейда обучать теории и практике психоанализа не только врачей.

В данной работе «Неизвестный убийца» Райк демонстрирует, как можно использовать психоанализ для понимания отношения общества, судей и присяжных к подозреваемым. Он считает, что «невиновный» человек часто приносится в жертву, а виновный остается безнаказанным из-за нашего страха увидеть свои собственные подавленные преступные наклонности.

Этот случай великолепно демонстрирует уникальный литературный стиль Райка, благодаря которому он стал одним из наиболее известных писателей в области психоанализа.

 

Неизвестный убийца (1925)

Утром 28 октября 1886 года тело домашней служанки Джулианы Сандбауэр было найдено неподалеку от маленького ярмарочного городка Финкбруннена на юге Австрии. Оно лежало в амбаре, принадлежавшем некоему Андреасу Ульриху. На ее голове были сильные повреждения: был проломлен череп. В деревне не сомневались, что убийцей является дубильщик Грегор Адамсбергер. Сандбауэр служила у него несколько лет. Еще совсем недавно он был женат, и у него было двое маленьких детей, но, несмотря на это, Грегор завел роман с девушкой на восемь лет моложе себя, и за четыре года у них родилось четверо детей. Хотя она оставила службу, каждый день она приходила его навестить. Оба пользовались дурной репутацией: ее считали неуравновешенной, его — грубым, мстительным и вспыльчивым. Ходили слухи, что по ночам они обворовывают чужие поля. Между ними часто происходили бурные сцены, потому что женщина требовала у своего бывшего любовника денег. В воскресенье накануне убийства свидетель Ганс Бергер видел, как Джулиана уходила из дома Грегора, и слышал, как она, грозя кулаком, кричала, что донесет на него в полицию. Обстоятельства, к которым относилась эта угроза, были хорошо известны. 30 сентября 1879 года один из флигелей Грегора сгорел, и он получил три тысячи флоринов от страхового общества. В 1882 году Джулиана говорила нескольким людям, что это она подожгла флигель по наущению своего работодателя, который хотел получить деньги. Однажды вечером в 1881 году она кричала Грегору прямо на рыночной площади, где каждый мог ее слышать: «Ты заставил поджечь меня этот флигель, я украла для тебя больше 200 гульденов». Впоследствии она сказала, что была пьяна, когда это говорила, и делала так только для того, чтобы позлить Грегора, который плохо с ней обошелся. Все знали, что он ее бьет, и неоднократно видели, как он выгонял ее из своего дома палкой. Другой сосед показал под присягой, что Джулиана часто угрожала донести на Грегора за поджег. Всего лишь за неделю до убийства она говорила, что, если не получит от Грегора денег для себя и детей, то пойдет в полицию. Да и сам Грегор часто грозился убить «эту чертову бабу».

Грегор вынужден был признаться, что последние часы перед смертью она провела в его доме. Его теща, женщина уважаемая в деревне, не могла сказать о нем ничего доброго. В суде она сообщила, что вечером 27 октября двое детей Грегора прибежали к ней в комнату и сказали, что их отослала мать, так как отец ругается с Джулианой. Она, кажется, даже слышала ссору, потому что добавила: «Вскоре я услышала страшный вопль в комнате Грегора. Мне показалось, что это голос Джулианы. Потом все успокоилось». Никто больше не видел Джулиану живой. А на следующее утро нашли ее тело.

Несмотря на факты, Грегор яростно отрицал свою виновность. Он признал, что Джулиана приходила навестить его в тот вечер, но пробыла у него недолго и сказала, что идет к своему любовнику, сыну Антона Кунца, булочника. С тех пор он ее не видел. Первый допрос на этом окончился, так как добавить ему было нечего.

Однако через несколько дней Грегор сообщил магистрату еще кое-какие детали. Он сказал, что Джулиана часто говорила о своих встречах с юным Францем Кунцем в садовом домике его родителей, куда парень приносил ей еду и питье. В тот вечер она тоже отправлялась на тайное свидание в садовый домик. Грегор одолжил ей свое старое пальто, потому что было холодно. И в самом деле, труп был одет в старое пальто, принадлежащее Грегору. Но почему он не упомянул об этом раньше? Почему ждал, пока его пальто опознают?

Если это не могло не вызывать подозрений, то его рассказ о Франце Кунце выглядел совершенно неправдоподобно. Францу едва исполнилось шестнадцать, и в деревне его знали как скромного и добродетельного юношу. Любовная связь между ним и уродливой женщиной, вдвое старше его, с дурной репутацией, была в высшей степени невероятной, тем более, что в поселке никто об этом даже не слыхал. История Грегора, на которой он упрямо настаивал, как обычно поступают глупые лжецы, была явной выдумкой, о чем свидетельствовали и показания матери юноши относительно того рокового вечера. Ее сын, заявила она, учившийся ремеслу отца, поднялся к себе вместе с ней, братьями и сестрами в шесть часов вечера. Он сразу лег спать и встал только в полночь, чтобы спуститься в пекарню. Сам Франц спокойно и очень убедительно отрицал всякую связь с Джулианой. Он сказал, что история об их встречах по ночам была «конечно же» выдумкой. Мальчик упомянул хорошо известный факт — Джулиана снова ждала ребенка от Грегора. Закончил говорить он следующим: «Мне хотелось бы сказать, что все знают, как жестоко Грегор обращался с этой женщиной. Я сам видел, как она приходила к нам в дом с разбитой головой и сказала, что это он ее ударил».

Позже Грегор снова пытался перевести подозрение на Франца, но сообщенное им оказалось неправдой, и он только усугубил свое собственное положение. Он сказал, что узнал от Джулианы о письме, которое она якобы послала Францу 27 октября со своим тринадцатилетним сыном с просьбой приготовить для нее деньги. Это письмо мальчик по оплошности отдал посыльному Валентину Пиргауэру, а Франц сильно выругал ее за такую неосторожность. Сын Джулианы заявил, что это неправда, а Валентин Пиргауэр назвал все выдумкой, прибавив: «Я не верю ни одному слову в этой любовной истории, потому что Франц слишком молод и неопытен, и подобную историю трудно было бы сохранить в тайне в такой деревне, как Финкбруннен». Все это подтвердило официальное мнение о том, что Грегор придумал эту историю для того, чтобы спасти свою собственную шкуру, переведя подозрения на Франца Кунца.

Дальнейшее поведение Грегора еще больше укрепило всех в таком мнении. Видя, что его история не произвела желаемого эффекта, он попытался вызвать подозрения против другого соседа, сказав, что тот враждовал с Джулианой. Но при обыске дома этого человека ничего не обнаружили.

Вся деревня с уверенностью утверждала, что убийца — Грегор. Когда 28 октября был найден труп женщины, она лежала на спине с повернутой набок головой. Амбар находился в поле, недалеко от деревни. На теле обнаружили двенадцать ран, в основном на голове, некоторые были весьма серьезными. Следствие установило еще один важный факт. Джулиана была на седьмом месяце беременности. Франц Кунц упоминал об этом. Не был ли именно этот факт истинным мотивом преступления? Экспертиза заявила, что раны были нанесены острым топором и что убийство явно было спланировано.

Владелец амбара Ульрих сделал странное заявление. Когда обнаружили труп, одежда женщины была задрана вверх, так что он и помогавший ему сосед решили, что ее убили во время или же сразу после полового акта. Ради приличия они опустили юбки, и поэтому, когда тело осматривала полиция, оно уже было не в том положении, в каком его нашли.

По настоянию адвоката, так как некоторые вещи были не совсем ясны, тело эксгумировали. Труп снова был обследован, был написан еще один отчет, но подозрение Ульриха не соответствовало действительности. Кроме того, эксперты заявили, что убийство не могло быть совершено там, где нашли труп. На земле было совсем немного крови и всего несколько пятен на одежде, что не соответствовало ужасным ранам на теле. Они также установили, что топор, найденный в доме у Грегора, точно соответствовал одной из ран на голове жертвы. Серповидная рана на плече была явно нанесена кривым ножом, которым дубильщики вырезывают подметки. Так как казалось невероятным, что убийца в одиночку перенес тело на то место, где его нашли, предположили, что Джулиану убили в доме Грегора, а потом он с женой отнес труп в амбар. Теперь мрачная история Грегора предстала в новом свете. Он специально расположил одежду девушки таким образом, чтобы подозрения, брошенные им на Кунца, выглядели более вероятными.

Наверное, Грегору помогала его жена. Она должна была ненавидеть свою соперницу. На следующий после убийства день ее поведение было подозрительным. Их соседка сделала следующее заявление: «Я пришла к Адамсбергерам, когда услышала об убийстве, и спросила: „Где Джулиана? Ее нашли убитой?“ „Убитой“, — ответила миссис Адамсбергер без всякой эмоции. Тогда Адамсбергер (он, наверное, услышал мои слова через открытую дверь) зашел в комнату, и я увидела, как его лицо, обычно довольно красное, страшно побледнело. „Не может быть, — сказал он. — Вчера вечером она была здесь. Я одолжил ей пальто, и она ушла по просеке, ведущей к полю, чтобы принести молока“. Я знаю, что Джулиана была очень боязливой и никогда не ходила одна ночью. Я скоро ушла от них, а потом узнала, что Мария Адамсбергер сразу же пошла к ручью, где видели, как она что-то стирала и очень торопилась».

Эта свидетельница, крестьянка, судя по отчетам говорившая таким правильным, даже официальным языком, еще добавила, что Грегор всегда плохо обращался с Джулианой, когда она была от него беременна. В это время она частенько заходила к свидетельнице, показывала ей синяки и жаловалась, что Грегор хочет ее убить. Две другие женщины показали, что миссис Адамсбергер действительно ходила на ручей стирать. По всей вероятности, она пыталась смыть пятна крови на одежде, зная, что их дом будут обыскивать.

Мотивы были ясны. Грегор хотел избавиться от своей обременительной любовницы, которая к тому же еще знала о поджеге и постоянно требовала денег, и от ответственности за еще одного ребенка. Грегор был обвинен в убийстве и осужден. Такое осуждение должно было бы повлечь за собой смертный приговор, но из-за некоторых формальных ограничений в законодательстве наказание свелось к пожизненному заключению.

Сначала Грегор намеревался подать апелляцию, но передумал, и 30 июля 1887 года началась его тюремная жизнь. Итак, преступление было покарано. Ни у кого из участвовавших в суде чиновников, кажется, не было ни малейших сомнений в виновности Грегора. Похоже, что и сам он ее признал, так как не пытался оспорить приговор. В таких случаях, когда со всей очевидностью, фактической и психологической, доказана виновность подозреваемого, исповедь считается не обязательной.

Через два года после того, как Грегор начал отбывать свое заключение, ситуация решительно изменилась. С весны 1889 года у булочника Георга Хальтералз Сифельда стал работать помощник, которым тот был весьма доволен. Парень был жизнерадостным и обладал добрым нравом, избегал женщин и проводил свободное время за выпиливанием лобзиком или играя на цитре. Этим помощником был Франц Кунц, которого Грегор, преследуя очевидные для всех цели, обвинил в убийстве Джулианы. 20 января 1890 года Франц Кунц дал два письма сыну своего хозяина и сказал: «Отправь эти письма по адресам. Я был так несчастен последние четыре года». Потом он закрылся у себя в комнате, а когда взломали дверь, его нашли с перерезанными артериями. Доктору удалось остановить кровотечение. Письма, одно, адресованное в суд Марбурга, а другое — родителям, объясняли причину самоубийства. В них содержалось подробное признание в убийстве Джулианы. По-видимому, он больше не мог выносить мучительных угрызений совести. Позже он повторил свое признание перед судом. Юноша объяснил, что Джулиана совратила его, когда как-то, покупая печенье, оказалась с ним наедине. С тех пор они часто встречались в садовом домике его родителей, но никто в деревне даже не подозревал об их отношениях, так как они вели себя очень осторожно. Через какое-то время Джулиана сказала, что ждет от него ребенка и стала шантажировать его. Парню приходилось воровать для нее еду, спиртное и деньги у своих родителей. Она угрожала, что подбросит ребенка его родителям. За два дня до убийства она снова потребовала у него восемь гульденов, которых ему негде было взять. Его жизнь превратилась в сплошной кошмар, и Франц решил во что бы то ни стало избавиться от этой женщины.

Он в точности описал свои действия. Когда Джулиана потребовала у него деньги 27 октября, он договорился увидеться с ней поздно вечером в саду. В шесть часов вечера он отправился спать со своим братом Виктором. Около семи на цыпочках спустился в сад. Женщина уже ждала его, и он сказал, что они отправятся в поле, потому что там безопаснее. Юноша незаметно прихватил с собой короткий деревянный топор, который накануне спрятал у садового домика. Как только они пришли в амбар к Ульриху, Джулиана легла и подняла юбки, желая вступить с ним в половую близость. «Не говоря и слова, я встал на колени между ее ногами. Она попросила меня поторапливаться, но я нащупал правой рукой ее голову, а топор держал в левой, потому что я — левша. Потом я изо всей силы ударил ее топором по голове». Он рассказал, как поспешил домой, как распилил топор на куски и выбросил в уборную. И действительно, там нашли уже заржавевшее оружие.

Дело было пересмотрено, и Грегора Адамсбергера освободили. Франца Кунца же, которому не было еще двадцати, когда он совершил преступление, приговорили к семи годам исправительных работ.

Если бы судьи непредвзято рассматривали вопрос, доказано ли убийство Джулианы Грегором Адамсбергером, то, учитывая все известные факты, они должны были бы прийти к негативному ответу. Ибо, даже если факты указывают на кого-то как на преступника, ответ все равно должен быть отрицательный до тех пор, пока остается какое-то не разрешенное этими фактами сомнение. Если бы судья следовал другому принципу, то осуждение выносилось бы «на основании подозрения». Он приговаривал бы человека, потому что тот «может быть виновен, а не потому, что он виновен и не может быть невиновным». Хелвиг, будучи сам судьей, тоже считает, что судья совершил ошибку. По его мнению, если бы суд проявил большую проницательность и осмотрительность, неверного приговора можно было бы избежать. Общественное мнение, считает он, оказало неверное влияние, в результате чего судьи вынесли приговор без должной осмотрительности. Грегора Адамсбергера никогда бы не признали виновным, если бы комиссия магистрата и обвинение рассматривали случай объективно, не подпадая под влияние общественного мнения. Рассмотренный нами случай наглядно показывает, как важно критически оценивать факты.

В мои намерения не входит производить психоаналитический анализ юридических ошибок, у которых могут быть различные причины. Я укажу лишь на некоторые факты, действующие на бессознательном уровне и оказывающие воздействие на рациональное мышление и сознание.

В случае Грегора Адамсбергера мы не будем обсуждать улики и контрулики, но попытаемся рассмотреть, что заставило судей и присяжных принять свое решение, игнорируя разумные соображения. Что побудило их переоценить значение улик против обвиняемого и недооценить или, вернее, даже не заметить вовсе другие возможности?

Давайте для начала остановимся на жертве судебной ошибки Грегоре Адамсбергере. Стал ли он такой жертвой только волею несчастного случая? Есть ли особый тип личности, подверженный такой судьбе? Этот вопрос не касается ни судей, ни обвинения, ни присяжных. Сегодня кажется, что он вообще не может иметь никакого отношения к служителям закона, но кто знает: может быть, он коснется их завтра. Однако даже сегодня такую точку зрения нельзя отбрасывать, если мы сможем показать, что она важна для нахождения истины и что неизвестный до сих пор или неосознанный психологический фактор может расстроить расследование, пытающееся обнаружить правду.

Конечно, смешно было бы искать в личности жертвы объяснения всех судебных ошибок, происшедших из-за мнимо очевидной виновности. В большинстве случаев личность жертвы не играет абсолютно никакой роли, ошибки возникают из-за стечения обстоятельств, случайных событий и не имеют никакого отношения к психологии обвиняемого. Но среди ошибок, которых можно было избежать, есть определенные случаи, где при ближайшем рассмотрении психологу хочется выделить в поведении обвиняемого некоторые психологические факторы, играющие не последнюю роль в вынесении решения судьями.

Все свидетельства сводились к тому, что Грегор Адамсбергер был грубым человеком с дурным характером, который часто бил свою бывшую любовницу и даже угрожал ее убить. Эти угрозы были, несомненно, очень важны как психологическое доказательство его виновности. Правда, они всего лишь выражали ненависть к любовнице, доставляющей столько неудобств, но для суда они приобрели совсем другое значение.

Оценить сознательно ненависть человека очень сложно, за ней скрываются неизведанные пространства — бессознательная реализация степени и направленности этой ненависти. На первый взгляд это кажется нелепым, потому что ненависть Грегора не была бессознательной, напротив, она проявлялась довольно бурно. Было бы натяжкой говорить, что его угрозы и оскорбления не принимались всерьез или что среди людей этого класса побои не обязательно свидетельствуют о лютой ненависти. Но, если мы допустим, что он действительно искренне ненавидел свою бывшую любовницу, возникает вопрос: была ли его сознательная ненависть настолько сильна, чтобы он мог совершить убийство? Мы этого не знаем. Все, что нам известно, — это то, что Грегор не совершал убийства. Я же хочу здесь подчеркнуть, что именно отголоски этой ненависти в бессознательном людей и ее интенсивность повлияли на суд и привели к вынесению неверного приговора. Но не будет ли абсурдным предполагать, что ненависть Грегора к Джулиане, пусть даже настолько сильная, что он подумывал об убийстве, стала решающим фактором для его осуждения? Как могли судьи и присяжные узнать о том, что происходило у Грегора в бессознательном? Ответ заключается в том, что их бессознательное узнало о бессознательных или частично сознательных процессах обвиняемого по некоторым признакам и отреагировало на них так, словно они были доказательствами его вины. Судья и присяжные смотрели на тайные мысли, желания и импульсы как на реальные поступки. Они среагировали на выражение ненависти подсудимого уравниванием психологической и фактической реальностей. Я вполне серьезно настаиваю на том, что бессознательное восприятие психической реальности составляет важный этиологический фактор судебных ошибок. Истинная природа общения на уровне бессознательного, феномен, охотнее всего сравниваемый с инстинктивным знанием, присущим животным, остается все такой же непознанной.

Случай дубильщика Грегора Адамсбергера оказался более показательным, чем мы предполагали, так как, рассмотренный с аналитической точки зрения, он может указать нам на многие опасности, связанные со случайными фактами. В данном случае против обвиняемого было множество улик, ценность которых как доказательств зависела от времени, возможности и мотивов. Мы знаем, что их важность была усилена тем скрытым обстоятельством, что судьи усмотрели бессознательное желание Грегора убить Джулиану. Все, кто интересовался этим делом, не могли не задать вопрос: «Но разве сам Адамсбергер не сказал, что в вечер убийства Джулиана говорила ему о своем свидании с любовником, сыном булочника Кунцем?» Позже Грегор также показал, что Джулиана рассказывала ему о частых встречах с Кунцем в садовом домике его родителей. В тот вечер она также должна была с ним встретиться. Это была вполне определенная и недвусмысленная информация. Как ею воспользовались? Судья, обвинитель и присяжные не могли сказать, что они этого не знали. Но они не обратили на это внимания. Конечно, они могли сказать, что история Адамсбергера звучала неправдоподобно. То, что говорит подозреваемый, всегда воспринимается с недоверием, а в данном случае звучало просто фантастически. Учитывая личность Кунца, его репутацию и тот факт, что никто не знал о его отношениях с женщиной, случайно оказавшейся вдвое его старше, подозрениям Грегора не поверили бы, даже если бы у юного булочника не было хорошего алиби. Спокойное отрицание Кунца сделало эти странные сексуальные отношения еще менее вероятными. Когда выяснилось, что Грегор говорит неправду, его подозрения относительно Джулианы и Кунца «оказались» совершенно ложными. Ведь он говорил о письме, переданном сыном Джулианы Кунцу, в котором она просила у него денег, и еще добавил, что Кунц выругал ее за неосторожность. Все это явно было придумано.

То, что Грегор сказал о Кунце, было ясно и определенно. Правда, все это никак не согласовывалось с остальными фактами, и никто не считал Кунца способным на такой поступок. Логически все было за Кунца и против Грегора, но, кроме того, глубоко в душе у судьи и присяжных должна была существовать пристрастная уверенность в невиновности Кунца. Думаю, мы сможем понять, откуда она взялась, если попытаемся осознать скрытое значение этих, на первый взгляд, рациональных аргументов и если прислушаемся к тому, что они хотели сказать, а не к тому, что, сказали фактически. Ведь кажется невероятным, что у скромного шестнадцатилетнего юноши могла быть сексуальная связь с женщиной, пользующейся плохой репутацией и вдвое его старше. Он годился ей в сыновья. Мне кажется, именно здесь появилось бессознательное нежелание принять заявление Адамсбергера. Разве это не похоже на отрицание обвинения в инцесте? Было к тому же еще одно обстоятельство, укрепившее эту бессознательную идею инцеста. Сыну Джулианы, игравшему роль посредника, было тринадцать, а ее любовнику — шестнадцать. Сила вытеснения, проявившаяся в игнорировании весьма обоснованного подозрения, может подобным образом сработать и в других случаях, например, не позволив заметить важные улики или связать один факт с другими и т.д. Такое игнорирование подозрений часто сопровождается конструированием совершенно иной картины того, как все могло произойти, — процесс, который мы называем «системой». Комплекс подобного рода идей, которые сродни мании, выглядит еще более убедительно благодаря механизму вытеснения. Существующие улики становятся более весомыми из-за того, что улики, направленные в другую сторону, игнорируются, что может иногда привести к пагубным результатам.

История преступности нескольких последних десятилетий насчитывает большое количество случаев, где некоторые возможности, оказавшиеся впоследствии фактами, игнорировались судьей, присяжными и обвинением только потому, что другие возможности казались более вероятными. Это нельзя объяснить небрежностью или недосмотром; не стоит также сомневаться в интеллектуальных способностях или честности задействованных функционеров. Должно быть, что-то непреодолимое в силу своей скрытости и неуловимости не позволило им увидеть какого-нибудь факта. В какой-то момент вытеснение повернуло мысль в другое русло. Ницше намекает на этот барьер вытеснения в своем высказывании: «Даже самый храбрый человек редко имеет мужество признаться в том, что он знает». Глупо считать всех судей, свидетелей и экспертов в деле Дрейфуса идиотами, подлецами и фанатиками, как это иногда делают. Многие, должно быть, не смогли увидеть во французском офицере, их соотечественнике, предателя, потому что это означало бы разложение армии, падение национальной чести и славы армии. Если такое возможно, то есть вероятность, что и в них могут существовать подобные импульсы. Легче допустить, что иностранец, еврей, совершил жестокое преступление. Очевидно, что одна из целей вытеснения — избежать боли, потому что обнаружение преступника в подобных случаях может ранить нарциссизм индивидуума и масс.

Бессознательные факторы, которые можно проследить в психопатологии судебной ошибки, могут действовать в двух направлениях. Они могут заставить приписать преступление невиновному человеку (невиновному в фактическом смысле) или, с другой стороны, могут не позволить обнаружить истинного преступника. То есть в зависимости от обстоятельств могут опутать человека, кажущегося виновным, весомыми уликами или заставить не заметить существующие улики против реального виновника. Бессознательная притягательность одной возможности получает поддержку благодаря работе защитного вытеснения, обусловленного другой. Большая часть неверно вынесенных приговоров происходит благодаря комбинации обеих бессознательных тенденций, подкрепляемых вескими рациональными аргументами и целой цепью кажущихся очевидными обстоятельств.

Я не могу привести здесь примеры, чтобы показать, как взаимодействуют психоаналитические компоненты. Мне остается удовлетвориться иллюстрацией эффективности бессознательных факторов на единственном типичном примере. Уроки, которые можно извлечь, исследуя глубины сознания, могут оказаться неприятными для судей и присяжных, гордившихся своей проницательностью. Но будем надеяться, что они быстро оправятся после травмы, нанесенной их нарциссизму и осознают, что даже их интеллект может быть иногда затуманен внезапным вторжением бессознательных импульсов. Как глуп тот, кто всегда считает себя умным!

 

Роберт Линднер — американский психоаналитик. Испытал сильное влияние со стороны Теодора Райка. Хотя Линднер не внес столь значительного вклада в развитие психоанализа, как Абрахам, Ференци или Райк, его книга «Час длиной в пятьдесят минут», благодаря драматической силе ее стиля; познакомила с психоанализом многие тысячи людей, которым более научный стиль других авторов-психоаналитиков показался бы слишком трудным или слишком не интересным. Кроме того, Линднер накопил ценный опыт, применяя психоанализ в лечении преступников.

В данном конкретном случае речь идет о проблеме, часто встречающейся в психоаналитической практике — проблеме навязчивого стремления к поглощению пищи. Та бессознательная причина, на которую указывает Линднер в описании этого случая, — не единственная возможная причина такого недуга. По мнению большинства аналитиков, переедание является продуктом множества факторов.

Более важным, чем теоретические рассуждения о данном случае заболевания, представляется то, что отношение Линднера к пациенту отличается от привычной ранее установки аналитика. Линднер в значительной степени отказывается от роли отстраненного и анонимного аналитика в изголовье кушетки и подобно современным психоаналитикам гораздо более активно, по-человечески заинтересованно участвует в ситуации лечения. Эта личная эмоциональная вовлеченность в отношения с пациентом впоследствии нашла свое признание и выражение в произведениях аналитиков различных теоретических ориентации.

 

Девушка, которая не могла прекратить есть (1954)

У Лоры было два лица. То, которое я увидел тогда утром, было отвратительно. Раздувшееся, как шар, который вот-вот лопнет, оно представляло собой карикатуру: глаза, утопающие в складках желтой кожи, блестели нездоровым, лихорадочным огнем, нос терялся между двумя покрытыми пятнами щеками, прячущийся в тени сальный подбородок выглядел как оскорбительная пародия на форму человеческого лица; и где-то в этой массе жирной плоти полоумно искривлялся карминный разрез рта.

Ее внешность поразила меня и пробудила во мне омерзение, которое трудно было скрыть. Увидев это, она закричала на меня, точно пытаясь избыть мучительное чувство отвращения к самой себе.

— Смотри, смотри на меня, ты, сукин сын! Смотри, пока тебя не стошнит! Да, это я — Лора. Не узнаешь меня? Теперь ты видишь, видишь, о чем я говорила тебе все эти недели, а ты сидел и ничего не делал, ничего не говорил. Даже слушать не хотел, когда я просила, просила тебя о помощи. Смотри же теперь на меня!

— Ляг, пожалуйста, — сказал я, — и расскажи мне об этом. — Из ее сжатого рта раздался отрывистый смех, короткий и режущий ухо. Подняв свои поросячьи глазки и как бы обращаясь к какому-то невидимому свидетелю, она в гневе воздела сжатые кулаки.

— Расскажи ему об этом! Расскажи ему об этом! А о чем же, черт возьми, ты думаешь, я рассказывала тебе все это время!

— Лора, — сказал я более твердо, — перестань кричать и ляг. — И, отвернувшись от нее, я хотел направиться к стулу в изголовье кушетки. Но прежде чем я сдвинулся с места, она схватила меня за руки и рывком повернула к себе так, чтобы я смотрел на ее лицо. Я почувствовал, как ее ногти сквозь пиджак вонзились в мою кожу. Ее хватка была подобна тискам.

Она придвинула ко мне свое лицо. Вблизи оно походило на огромный гнилой нарост. Из ее рта на меня пахнуло гнилью, она хрипло и возбужденно зашептала.

— Так нет же! Даже не подумаю ложиться. Я буду стоять здесь, перед тобой, и буду смотреть на тебя, а ты будешь смотреть на меня. Ты хочешь, чтобы я легла, потому что не хочешь смотреть на меня. Так вот я не лягу. Я буду стоять и стоять здесь, перед тобой! — Тут она принялась трясти меня. — Ну, скажи же что-нибудь! Давай, скажи мне, что ты думаешь. Я отвратительна, да? Омерзительна? Скажи, скажи это! — Внезапно ее хватка ослабела, и она бессильно упала на пол. — О Господи, пожалуйста, помоги мне, — простонала она, пожалуйста... пожалуйста...

До этого мне никогда не приходилось встречать кого-либо с подобными симптомами. В медицинской литературе время от времени упоминалось расстройство, называемое булимией или патологическим чувством голода; и мне, конечно, приходилось сталкиваться с такими оральными нарушениями, как извращенный аппетит или пристрастие к специфической пище. Более того, один из наиболее примечательных в моей карьере был случай именно такого рода.

Это произошло в федеральной тюрьме в Атланте, куда я был послан по специальному заданию в первые годы войны. Однажды я получил записку от одного заключенного, который просил ответить на странный вопрос: «Можно ли отравиться птомаином, если есть помидоры с кончика бритвенного лезвия?» Я показал это провоцирующего характера послание моим коллегам в клинике, и они так же, как и я, предположили, что кто-то меня дурачит. Поэтому я написал автору вопроса ответ, что результат такого способа принятия пищи зависит от того, использует ли он новые или бывшие в употреблении лезвия. К моей большой досаде, через несколько дней меня вызвал к себе рентгенолог и показал два снимка на стереоскопическом демонстраторе, приглашая взглянуть на «самую поразительную чертовщину, которую вы когда-либо видели». В области живота я увидел несколько отчетливо очерченных, продолговатой формы, теней. «Что это такое, черт возьми?» — сказал я. «Вам это что-нибудь напоминает?» — спросил он вместо ответа. Я снова взглянул на снимки. «Мне это напоминает... черт возьми, бритвенные лезвия!»

Мы вызвали заключенного, который, сгорбившись, сидел в холле на лавке и стонал от боли. Увидев меня, он пожаловался: «Я сделал то, что вы мне посоветовали, — ел только новые лезвия, как вы и сказали... И вот смотрите, что из этого вышло!»

«Должно быть, помидоры», — сухо прокомментировал рентгенолог.

Когда за дело принялись хирурги, они обнаружили, что этот человек был настоящей скобяной лавкой. Я присутствовал в операционной при его «вскрытии», и у меня просто глаза на лоб полезли от удивления, когда один за другим из него извлекали разнообразные металлические предметы, которые он (как он позднее рассказал нам) проглатывал на протяжении многих лет. Где-то в моей частной коллекции психологических курьезов хранится фотография того металлолома, который этот человек складировал в своих внутренностях. На ней были видны не только бритвенные лезвия, но также две ложки, моток проволоки, несколько бутылочных пробок, небольшая отвертка, несколько болтов, пять шурупов, несколько гвоздей, множество кусочков цветного стекла и пара искареженных металлических объектов, назначение которых трудно установить.

Однако, что касается Лоры, то ее проблема состояла не в извращенности аппетита и в психологическом плане была гораздо более мучительной. Лора была подвержена припадкам депрессии, во время которых ею овладевала неодолимая потребность набивать себе утробу, непрерывно поглощать какую-либо пищу. Она была жертвой сил, которые находились за пределами ее понимания, и когда на нее находил этот странный голод, она становилась просто ненасытной. И до тех пор, пока она не достигала состояния полного изнеможения, до тех пор пока ее мускулы не теряли чувствительности, пока ее раздутые внутренности не начинали протестовать от невыносимой боли, а ее чувства изнемогали от полной интоксикации, она готова была впихивать в себя любой кусок еды, который только оказывался в доме.

Ту пытку, которую приходилось терпеть Лоре до, во время и после этих (как она их называла) приступов, описать просто невозможно, как, впрочем, и невозможно в нее поверить. Своими рассказами она произвела на меня впечатление человека достаточно тонкого, и я не мог оценить всего ужаса, степени падения и неосмысленности страсти, которые были связаны с этими эпизодами, до тех пор, пока сам не стал свидетелем одного из них. Вот ее собственное описание начала и течения этих припадков, описание, которое я слышал множество раз:

— Кажется, что это приходит ниоткуда. Я пыталась понять, что становится стимулом, толчком к этому, но мне это не удалось. Оно начинается неожиданно, как удар... Мне кажется, не имеет значения, чем я занимаюсь в это время: рисую, работаю в галерее, убираю в квартире, читаю или с кем-то разговариваю. Вот я чувствую себя хорошо, мне весело, я люблю жизнь и людей, но уже в следующую минуту я как будто на экспрессе, который мчится в ад.

Я думаю, все начинается с чувства какой-то пустоты внутри меня. Что-то, что я не могу назвать, начинает болеть; что-то как будто начинает раскрываться внутри меня. Такое чувство, будто вместо внутренних органов у меня пустота. Потом эта пустота начинает пульсировать, -поначалу мягко, но затем этот пульс превращается в регулярные удары, которые становятся все сильнее и сильнее. И пустота становится все больше. Скоро возникает такое чувство, словно внутри меня только огромное, зияющее, окруженное кожей, пространство, которое судорожно сокращается, хватаясь за пустоту. Удары становятся все громче. Это чувство пустоты перерастает в острую, пульсирующую, мучительную боль. И через некоторое время уже нет Лоры, а только необъятный, гулкий, словно звук барабана, вакуум.

Помнится, когда она дошла до этого места в своем описании, я задал ей вопрос о том, в какой момент этого предваряющего дальнейшие ощущения процесса появлялось чувство голода, навязчивая потребность в еде.

— Она присутствует с самого начала, — ответила Лора. — В тот самый момент, как я чувствую, что внутри меня разверзается дыра, на меня находит ужас, и я стараюсь заполнить ее. Я должна заполнить ее, и поэтому я начинаю есть. Я ем и ем — все, что только могу найти и затолкать в рот. Не имеет никакого значения, какого рода эта пища, лишь бы ее можно было проглотить. У меня такое чувство, словно бы я участвую в гонке, а мой соперник — пустота. И когда она растет, растет и мой голод. Но вы же видите, что это не голод в собственном смысле слова. Это какой-то припадок безумия, который не поддается контролю. Я хочу остановить его, но не могу. Несмотря на то, что я стараюсь это сделать, дыра становится все больше и больше. Я просто безумею от ужаса, мне кажется, что я сейчас превращусь в ничто, в пустоту, что эта дыра меня проглотит. Поэтому я должна есть.

В начале аналитической работы я пытался выяснить, нет ли каких-то особенностей у этого поедания пищи, какой-либо предрасположенности, специфичности.

— Нет, — ответила Лора. — Это просто бессмысленный и бесформенный процесс. Нет ничего такого, что я хотела бы съесть, нет ничего такого в мире, что могло бы меня насытить — все дело в том, чтобы заполнить пустоту. Поэтому не имеет никакого значения, что я проглатываю. Главное — затолкнуть что-нибудь внутрь себя. И я запихиваю все, что только могу найти, в свой рот, одновременно содрогаясь от отвращения к себе, и проглатываю, даже не ощущая вкуса. Я все ем и ем до тех пор, пока мои челюсти немеют от жевания. Ем до тех пор, пока мое тело начинает распухать. Я раздуваюсь, как свинья. Это непрерывное поедание пищи доводит меня до крайней степени утомления, но все равно, борясь с усталостью, с тошнотой, с позывами к рвоте, я продолжаю есть и есть все больше. И если у меня в доме кончается еда, я посылаю кого-нибудь в магазин, и пока еду не приносят, я схожу с ума от растущей пустоты и страха, а потом набрасываюсь на нее, как будто не ела несколько недель.

Я также спрашивал ее, как кончается это безумие.

— Как правило, я наедаюсь до беспамятства. Наверное, я довожу себя до состояния опьянения. Так или иначе, я теряю сознание. Это случается почти всегда. Один или два раза я останавливалась от изнеможения. Я просто не могла ни открыть рот, ни поднять руку. Бывали случаи, когда мое тело бунтовало и отказывалось принимать пищу. Но самое ужасное — это то, что бывало потом. Независимо от того, как заканчивается припадок, за ним следует долгий сон, который иногда длится двое суток. Причем во время сна мне видятся какие-то нездоровые, ужасные сновидения, которые я с трудом могу припомнить при пробуждении. А когда я просыпаюсь, я вижу себя, вижу то, во что превратила Лору. Это еще ужаснее того, что этому предшествовало. Я смотрю на себя и не могу поверить, что та ужасная, отвратительная тварь, которую я вижу в зеркале, — человек, более того, это я. Я распухаю. Тело становится просто бесформенным. Лицо — хуже всякого ночного кошмара. Оно теряет всякие черты и выражение. Я превращаюсь в тварь из ада, которая всеми своими порами источает дух гниения. И мне хочется уничтожить эту отвратительную тварь, которой стала я.

Три месяца интенсивной аналитической работы предшествовали тому утру, когда Лора появилась передо мной с трагически искаженной фигурой и потребовала, чтобы я смотрел на нее. Это были бурные месяцы для нас обоих. Каждый час анализа, во время которого Лора рассказывала мне историю своей жизни, проходил драматично, ее рассказ постоянно прерывался слезами. Рассказывание не приносило ей облегчения, как это происходит с большинством пациентов, ибо это была повесть нескончаемого горя, где одно несчастье громоздилось на другое. Хотя я привык выслушивать горестные истории о жестоком обращении, пренебрежении и несчастьях, с которыми люди приходят к аналитику, повествование Лоры не могло не тронуть меня, и я невольно выражал свое участие. Я вовсе не хочу сказать этим, что те чувства, которые она вызывала во мне, выразились в словах — за долгие годы практики, сделав немало ошибок, я выработал дисциплину, обезопасившую меня от такого непоправимого тактического промаха. Но большей частью бессознательно для меня самого мое чувство передавалось ей через какие-то незначительные черты моего поведения. В случае с Лорой это обернулось серьезной ошибкой. Она приняла мое чувство за жалость, что довольно типично в таких случаях, и начала эксплуатировать его во все большей и большей степени. Как это ни парадоксально, но именно потому, что я невольно выдал свое сострадание к ней, она все сильнее обвиняла меня в полном отсутствии тепла и почти ежедневно укоряла меня за мою «холодность», «каменную бесстрастность», мое «бессердечие», «безразличие» к ее страданиям. Поэтому с первых же недель наши встречи протекали по любопытному, повторяющемуся плану. Они, как правило, начинались с одной из ее душещипательных историй, в рассказывании которых она обнаруживала незаурядный талант повествователя; затем она ожидала отклика: и если не получала его в желаемой для себя манере, она злобно на меня набрасывалась.

Мне очень ясно помнится один из таких сеансов, причем не только из-за того, что происходило во время него, но также вследствие того, что за несколько дней до него имел место описанный выше эпизод. И тот контраст в ее внешности, который обнаружился с момента ее последнего посещения, оставил яркое впечатление в моей памяти. Надо сказать, что между приступами Лора отнюдь не выглядела той несчастной руиной, в которую она иногда себя превращала. Не будучи богатой, она тем не менее демонстрировала сдержанный хороший вкус в одежде, всегда носила только то, что было ей к лицу, неизменно подчеркивая свои достоинства. Благодаря аскетическому режиму, которому она подвергала себя между припадками аномального переедания, в ее фигуре появлялась элегантная худоба. Ее лицо, обрамленное волосами настолько черными, что они отражали свет пурпурными бликами, не было красивым в обычном смысле, но оно не могло не привлекать внимания своим экзотическим оттенком. Широкие скулы, полуприкрытые карие глаза, небольшой тонкий нос с широкими ноздрями и овальный рот придавали ему восточный колорит. В тот день, о котором я хочу рассказать, в ней вряд ли можно было бы угадать ту руину, представшую перед моими глазами незадолго до этого.

Она начала разговор со своей обычной жалобы на фантастические ночные кошмары, населенные гротескными созданиями, причем ей никогда не удавалось точно описать их и их действия. По ее утверждению, эти сновидения являлись каждую ночь, и ни о каком полноценном отдыхе не могло быть и речи. Просыпаясь в ужасе от одного — при этом ее часто будил ее собственный крик — она, засыпая, тотчас же входила в другое, не менее ужасное. Она была убеждена, что эти сновидения были предзнаменованием, но утром от них оставались лишь смутные воспоминания о сюрреальных сценах, фигурах, лишенных лиц, и разного рода непристойностях, которых нельзя было бы ни назвать, ни оживить в памяти. Ей вспомнилась вода, бесконечная, медленно движущаяся или спадающая стремительными каскадами, которые безжалостно ее хлещут; вспоминались шаги — нестихающие, неумолимые удары, производимые парой туфель, которые, двигаясь сами по себе, без тела, немилосердно преследовали ее по пустым коридорам; или безумное стаккато разъяренной толпы преследователей; еще вспоминался смех — раздающееся эхом насмехающееся завывание одинокой сумасшедшей или пронзительный, насмешливый хор бесчисленных лунатиков: эти три элемента неизменно присутствовали в ее галерее ночных ужасов.

— Можете ли вы припомнить еще что-нибудь? — спрашивал я.

— Ничего определенного — только вода, преследование и смех.

— Но вы же упоминали странные формы, пейзажи, помещения, какие-то события, сцены... Опишите их.

— Не могу, — ответила она, закрыв лицо руками. — Пожалуйста, не надо заставлять меня думать об этом. Я говорю вам обо всем, что могу вспомнить. Может быть, они настолько ужасны, что я должна их забыть — я имею в виду мои сновидения.

— А что же еще вы могли иметь в виду? — быстро спросил я.

Она пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, мои воспоминания.

— Что-нибудь конкретно?

— Они все ужасны...

Ожидая, пока она продолжит, я наблюдал за ее руками, которые она отняла от глаз и, сцепив пальцы, приложила ко лбу, так что костяшки побелели, а пальцы покраснели от давления.

— Я думаю о той ночи, — начала она, — когда ушел мой отец. Я никогда не рассказывала вам об этом?

... На улице шел дождь. Только что унесли посуду после ужина; Лора и ее брат сидели за столом в столовой, делая домашнее задание. На кухне Фреда, старший ребенок, мыла посуду. Их мать передвинула свое кресло на колесах в переднюю спальню, где она слушала радио. В квартире, которая находилась на окраине фабричного района возле железной дороги, было холодно и сыро. Холодный ветер, дувший от реки, проникал сквозь окна и шуршал газетами, которыми были заполнены щели в рамах. Руки Лоры окоченели от холода. Время от времени она откладывала карандаш и дула на свои пальцы или скрещивала руки, пряча кисти под два свитера, которые она носила, в подмышках. Иногда для развлечения и от скуки, наводимой заданием по географии из программы шестого класса, она делала выдох, направляя воздух на лампу, стоявшую посередине стола, так, словно бы это облако было дымом от воображаемой сигареты. По другую сторону стола сидел Малыш Майк, со всем усердием погрузившийся в начертание жирных букв по образцу в лежавшей перед ним тетради и как будто совершенно не ощущавший холода. Глядя на узоры, выписываемые его губами и языком, Лора могла сказать, над какой буквой алфавита он трудится.

Когда дверь открылась, Малыш Майк поднял голову и взглянул на Лору. Они понимающе переглянулись, соединенные общей тайной, когда тяжелые шаги стихли в коридоре. Теперь, склоняясь над своими уроками, они только делали вид, что работали. В кухне Фреда закрыла кран, чтобы и. она могла слушать.

Через мгновение они услышали ворчливое «привет» отца и невнятный ответ матери. Затем проскрипели пружины — он грузно сел на кровать, — раздался стук его больших падающих башмаков. Вновь — стон пружин, когда он встал.

— Вот крестьянин! — услышали они голос матери сквозь шум радио, — ты же еще не ложишься спать — надень башмаки. Здесь холодно.

— Оставь меня в покое, — ответил он. — Мне не холодно.

— Мне не холодно, — передразнила его мать. — Конечно, тебе не холодно. С какой стати тебе должно быть холодно. Если бы у меня был полный живот виски, мне бы тоже не было холодно.

— Не надо снова начинать, Анна, — сказал он. — Я устал.

— Устал, — не унималась она. — А от чего же это ты устал? Уж наверняка не от работы.

— Да заткнись ты, Анна, — устало сказал он через плечо, выходя из комнаты. После этого щелкнул переключатель, которым мать выключала радио, затем донесся дребезжащий звук ее кресла на колесах, двигавшегося за ним в столовую.

Лора посмотрела на отца и улыбнулась. Он наклонился, чтобы поцеловать подставленную щеку. Его жесткие усы укололи ее кожу, а от запаха виски она почувствовала легкое головокружение. Выпрямляясь, отец одной большущей рукой взъерошил волосы на голове Малыша Майка, а другой отодвинул кресло от стола.

— Фреда! — позвал он садясь.

Старшая дочь подошла к двери, приглаживая волосы обеими руками.

— Да, папа.

— Принеси старику чего-нибудь поесть! — попросил он.

Анна вкатила между столом и открытой дверью в кухню, где стояла Фреда: — Для тебя ничего нет, — сказала она. — Если хочешь есть, приходи домой тогда, когда ужин готов. Это тебе не ресторан.

Не обращая на нее внимание, он поверх ее головы сказал Фреде:

— Делай, что я говорю, принеси мне ужин.

Когда Фреда повернулась, собираясь повиноваться, Анна закричала на нее: «Стой! Не слушай его!» Она со злостью взглянула на своего мужа, и ее худое лицо перекосилось от ненависти. Когда она говорила, вены на ее шее набрякли, и все ее сморщенное тело дрожало. «Бездельник! Ты приходишь домой ужинать, когда промотал все деньги со своими бродягами. Ты думаешь, я ничего не знаю. Где ты был со вчерашнего дня? Ты забыл, что у тебя есть семья?»

— Анна, — ответил он, — я же сказал тебе заткнуться.

— А я не заткнусь... Тебе все равно, что с нами случится. Тебе все равно, что мы замерзаем от холода или умираем с голоду. Все, о чем ты думаешь, так это о твоих подлых шлюхах, которым ты отдал свои деньги. Твоя жена и дети могут гнить, потому что тебе на них наплевать.

— Анна, — начал было он говорить, — дети...

— Дети, — взвизгнула она. — Ты думаешь, они не знают, куда ты идешь, когда ты не приходишь домой?

Он хлопнул ладонью по столу и встал.

— Хватит! — закричал он. — Я не обязан все это слушать. Замолчи! — И он направился в кухню. Предупреждая его действия, она начала вращать кресло у входа.

— Если ты не дашь мне поесть, то я возьму сам.

— Нет, этого не будет, — сказала она. — Здесь нет ничего для тебя.

— Прочь с дороги, Анна, — сказал он с угрозой в голосе. — Я хочу войти в кухню.

— Войдешь тогда, когда принесешь деньги на еду.

Его лицо потемнело, а руки сжались в кулаки.

— Калека! — сплюнул он. — Уйди или я...

В ответ она рассмеялась, коротко и горько.

— Что ты? Ударишь меня? Давай — ударь калеку! Чего ж ты ждешь?

Остановившись в дверном проеме, они глядели друг на друга, являя собой картину взаимной ненависти. За спиной отца, не двигаясь, сидели Лора и Малыш Майк с широко открытыми глазами и напрягшись всем телом. В тишине, наступившей вслед за криком Анны, было слышно, как по окнам шлепает дождь.

Отец медленно разжал кулаки.

— Если ты не уйдешь с дороги, — сказал он ровно, — я уйду из этого дома и никогда не вернусь.

— Ну и уходи, — сказала Анна, глядя на него со злостью. — Кому ты здесь нужен?

Долгую минуту он стоял, не двигаясь, как статуя, затем повернулся и быстро пошел в спальню, провожаемый их глазами. Теперь напряженная тишина прерывалась лишь шумом его шагов по комнате. Тень от его высокой фигуры то падала за порог, то исчезала.

На лице Анны, когда до нее дошло, что он делает, выражение триумфа сменилось тревогой. Своими костистыми пальцами она схватилась за колеса кресла. Торопливо объехав стол, она остановилась в дверях.

— Майк, — сказала она,— что ты делаешь?

Ответа не было — лишь проскрипели дважды кроватные пружины, да его башмаки продолжали стучать по доскам пола.

— Майк, — на этот раз ее голос стал громче и дрожал от страха, — куда ты идешь? Подожди!

Кресло вкатилось в спальню, так что дети не могли его видеть. Они сидели и слушали, чувствуя, как ужас сдавливает им грудь.

Она схватила его за пальто.

— Майк. Подожди, Майк, — кричала она. — Пожалуйста, не уходи. Я вовсе не хотела этого. Пожалуйста... Не уходи. Идем в кухню. Я просто глупо себя вела. Майк. Не уходи.

Когда он пытался оторвать себя от нее, ее тело приподнялось над креслом. Ее беспомощные ноги отказались ей служить, и она рухнула. Дверь наружу хлопнула. Теперь было слышно только, как дождь шлепает по окнам, поминутно заглушаемый рыданиями Анны...

— Он сделал, как сказал, — продолжила Лора свой рассказ. — Наверное, она зашла слишком далеко в этот раз. Он никогда не вернулся. Время от времени он посылал несколько долларов в простом конверте. В мой следующий день рождения я получила коробку конфет из Атлантик Сити... Но больше мы никогда его не видели.

Не глядя, она открыла застежку на своей сумочке и нащупала в ней носовой платок. Из уголков ее глаз потекли слезы. Несколько слезинок скатились на мочки ее ушей и висели там, как драгоценные подвески. Мне почему-то стало любопытно, не щекотно ли ей.

Она приложила платок к глазам и затем громко высморкалась. Ее грудь подымалась и опускалась в неровном ритме. В комнате было тихо. Я взглянул на часы.

— Ну? — спросила она.

— Что ну? — ответил я.

— Что же вы ничего не говорите?

— А что я должен сказать?

— Вы могли бы по крайней мере посочувствовать.

— Кому?

— Мне, конечно же!

— Почему только вам? — спросил я. — А Фреда, а Малыш Майк, а ваша мать? Или даже ваш отец?

— Но ведь меня это задело больнее всех, — сказала она раздражаясь. — Вы знаете это. Неужели вам меня не жалко?

— Вы мне для этого рассказывали ... для того, чтобы я вас пожалел?

Она повернулась на кушетке и посмотрела на меня. Ее лицо было искажено гримасой злобы.

— Вы мне даже чуть-чуть не сочувствуете? — сказала она.

— А вам не нужно чуть-чуть, Лора, — ответил я спокойно. — Вам нужно все... От меня, от кого бы то ни было.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ну, например, та история, которую вы мне рассказали только что. Конечно, это ужасно, и она тронула бы любого, но...

— ...Но только не вас, — почти прошипела она. — Не вас. Потому что вы не человек. Вы — камень, холодный камень. Вам все равно. Вы сидите здесь, как чертов кусок дерева, когда я плачу кровавыми слезами! — Ее голос, в котором звучала ненависть, превратился в дребезжащий визг. — Да вы посмотрите на себя! — кричала она. — Я бы хотела, чтобы вы могли увидеть себя так, как я вижу вас. Вас и вашу дурацкую объективность! Объективность, вы только посмотрите! Да вы человек или машина? Вы вообще когда-нибудь что-нибудь чувствуете? У вас в жилах течет кровь или ледяная вода? Ответьте мне! Черт вас возьми, ответьте мне!

Я продолжал молчать.

— Вот видите! — снова закричала она. — Вы ничего не говорите? Мне — что? — умереть, чтобы вытянуть из вас хоть слово? Что вы от меня хотите?

Она поднялась.

— Хорошо, — сказала она. — Раз вы ничего не говорите... и раз вам все равно, я ухожу. Мне теперь ясно, что вы просто не хотите меня больше видеть. Я ухожу — и не вернусь. — И, шурша юбкой, она двинулась из комнаты.

Любопытно, размышлял я, как ей удалось разыграть историю, которую она только что рассказала. Интересно, заметила ли она это сама?

Разумеется, Лора вернулась. Она приходила четыре раза в неделю на протяжении последующих двух лет. В течение первого года нам удалось лишь незначительно продвинуться в том, что касается ее симптомов, в особенности депрессии и спорадического переедания. Симптомы не прекращались: более того, через несколько месяцев, последовавших за «медовым месяцем» психоанализа — когда, как это обычно случается, наступило полное освобождение от всех симптомов и Лора, подобно множеству пациентов, в это приятное время полагала себя «излечившейся» — ее бедственное состояние усугубилось. Приступы ненормального аппетита стали более частыми, а острые депрессии стали происходить не только с меньшими перерывами, но и каждый раз приобретали большую интенсивность. Таким образом, внешне казалось, что мое лечение не слишком помогает пациентке и даже приносит ей вред. Но я сказал — и это знала также Лора — что терапия разбудила скрытые процессы, которые, пусть медленно и незаметно, действуют против невроза.

Это вполне обычный процесс лечения, известный тем, кто сам прошел через психоанализ и кто занимается, искусством. Внешне все выглядит так же, как и до терапии, а часто даже хуже, но в глубине психики незаметно для наблюдателя и для большинства типов исследования происходит процесс изменения структуры личности. Почти неощутимо, но целенаправленно основа невроза ослабляется, и в то же самое время создаются новые и более прочные опоры, которые, в конце концов, служат изменившейся личности. Если бы это понимали критики психоанализа (или — что еще важнее — друзья и родственники подвергаемых анализу; ведь именно они жалуются, что, впрочем, понятно, на отсутствие видимого прогресса), это предупредило бы множество недоразумений по поводу процесса лечения и сделало бы возможным более рациональное обсуждение его достоинств как формы терапии.

Где-то около года как будто не наблюдалось никаких успехов. Иногда даже казалось, что Лора теряет под собой почву. В основном все происходило так, как я писал: она вспоминала о своем прошлом, а затем сразу или некоторое время спустя мой консультативный кабинет превращался в подмостки, на которых она драматически разыгрывала свою жизнь, причем мишенью, принявшей на себя трагические последствия ее жизненного опыта, был я. Таким способом она, используя климат вседозволенности, сложившийся во время терапии, пыталась найти компенсацию за пережитые в прошлом фрустрации, получить удовлетворение и утешение, которого она была лишена. Поскольку такое эмоциональное поведение должно было отнять у нее множество способов реального удовлетворения, предлагаемых жизнью, и направить ее энергию и дарования по непродуктивным и даже самодеструктивным каналам, я позволил ей на протяжении первого года почти беспрестанно осуществлять, так сказать, необходимый ей «дренаж». Идея этой полной вседозволенности, которую я допустил во время терапии, заключалась в том, чтобы держать перед ее глазами зеркало ее собственного поведения и дать ей возможность увидеть не только экстравагантность методов, используемых ею для достижения невротического удовлетворения, но и бессмысленность, тщетность и инфантилизм желаний, руководивших всей ее жизнью. В конечном итоге эта процедура должна была показать невозможность надежного, долговременного и прочного удовлетворения с помощью приобретенных ею методов поведения. Эта цель, разумеется, налагала определенные ограничения на мою ответственность в отношении ее поведения: я вынужден был осторожно отмеривать (в нужное время и в нужном количестве) заслуженные ею поощрения, когда она обнаруживала зрелое поведение, направленное к зрелой цели.

Действительно, этот первый год был, можно сказать, испытательным и не только для Лоры, но и для ее психоаналитика. Я часто желал, чтобы она нашла кого-нибудь другого, чтобы возложить на него свои заботы, а в тех многочисленных случаях, когда она угрожала прервать лечение, у меня появлялась надежда, с которой я ничего не мог поделать, что я никогда больше ее не увижу.

Мне часто вспоминается один эпизод из того времени. Я привожу его здесь не только для того, чтобы показать то напряжение, в котором она меня держала, но также чтобы проиллюстрировать мою технику работы с ней и ту скрытую динамику невроза, в которой просматривается будущее и которую удалось раскрыть с помощью этой техники.

Согласно моим заметкам, то, что я собираюсь изложить, произошло на одиннадцатом месяце психоаналитической работы. К этому времени уже стабилизировался рисунок лечения, и я располагал большинством доступных фактов из жизни Лоры: поверхностная психодинамика расстройства ее личности была ясна нам обоим. Она в то время переживала период относительного спокойствия и была довольна своим состоянием. Прошло чуть больше месяца со времени ее последнего припадка, ее работа в галерее продвигалась успешно, и к тому же у нее незадолго до этого завязалось знакомство с приличным молодым человеком. Именно с этой темы началось то, что заполнило два критических по своему значению занятия. Дело в том, что Лора была в этом весьма заинтересована и стремилась к тому, чтобы это перешло в более прочные и обещающие отношения, чем большинство из ее предыдущих романтических знакомств.

— Я не хочу разрушить и эту связь, — сказала она, — но я боюсь, что будет именно так. Я отчаянно нуждаюсь в вашей помощи.

— А каким же образом, вы думаете, вы можете ее разрушить? — спросил я.

— О! — легко ответила она, — да тем, что выкажу свою обычную собачью натуру. Вы же знаете — должны знать, раз сами на это указали — знаете, что я могу быть склонна к собственничеству, могу слишком многого требовать. Но я хотела бы, пусть даже просто для разнообразия, не быть такой. Потому что мне хотелось бы, чтобы эта любовная связь хорошо для меня закончилась.

— Вы имеете в виду брак? — спросил я.

Она рассмеялась: — Ну раз уж вы должны все знать, скажу вам, что несколько раз я мечтала наяву — вы называете это фантазиями — о том, чтобы мы с Беном поженились. Но вообще-то это не то, к чему я стремлюсь. Я хочу любить и быть любимой.

— Если то, что вы говорите, искренне, — сказал я, — то вам не нужна моя помощь в этом.

Она сердито вдавила в пепельницу сигарету, которую курила.

— Вы чудовище, — пожаловалась она, — просто чудовище. Я вам рассказываю о том, что, как мне кажется, является признаком реального прогресса, а вы тут же на меня выливаете ведро холодной воды.

— В чем же, по вашему мнению, проявляется прогресс?

— В том, что я признаю, что надо не только получать, но и давать любовь, разумеется. Надеюсь, вы заметили, что я упомянула сначала об этом.

— Заметил.

— И что же? Это для вас ничего не значит? Разве это не показывает, как далеко я продвинулась?

— Показывает, — сказал я, — если, конечно, это искренне.

— Черт возьми! — возмутилась она. — Вы называете меня ненасытной; но ведь это вы все находите неудовлетворительным. Ну, ничего. Я вам еще покажу.

Она закурила еще одну сигарету и некоторое время молчала. Вполне естественно, что мой скептицизм слегка пошатнул ее уверенность в себе, что входило в мои намерения, поскольку я знал по опыту, как крепка в ней привычка высказывать заранее заготовленные, полуаналитические формулировки, которые были сознательно направлены на то, чтобы произвести на меня впечатление или ввести меня в заблуждение. Я как раз размышлял о том, насколько целесообразно придерживаться затронутой ею темы, чтобы, таким образом, понять ее действительные цели в отношении этого нового знакомства, когда она опять заговорила.

— Так или иначе, — сказала она, — я не об этом сегодня собиралась говорить. Мне приснился сон... Рассказывать вам об этом?

Я знаю, что пациент начинает вести себя так, когда хочет рассказать сновидение — т. е. сначала сам предлагает, а затем останавливается, ожидая, что его попросят; дразняще помахивает им перед глазами аналитика как соблазнительным плодом, но требует, чтобы за ним протянули руку — психоаналитику следует быть очень внимательным. Такой способ представления сновидения как бы сигнализирует об особом значении сновидения, и можно предвидеть, что в нем содержится некий чрезвычайно важный ключ к неврозу пациента. Бессознательно пациент тоже «знает» об этом и, прибегая к такой необычной форме общения, он неявно выражает особую ценность этого сновидения для него. Более того, привлекая внимание таким образом, он предлагает сновидение как нечто гораздо более значительное, чем просто сновидение, так словно бы он капитулирует и собирается сдать всю территорию функционирования невроза. Это «рассказать вам об этом?» выдает недостаток у него решимости отказаться от невроза, который приносил ему удовлетворение: он хочет авансом получить гарантии того, что эта жертва не будет бесполезной, что аналитик оценит ее (и одарит пациента за это своей любовью) и что он (пациент) получит не меньшее удовлетворение от новых, более здоровых процессов, которые придут на смену старым. По этой причине аналитик должен очень осторожно протянуть руку к предлагаемому искусительному плоду, ибо схватить его — значило бы ограбить пациента, лишить его первого шага к ответственной самостоятельности и обречь себя на сделки и обещания, которые он не вправе давать.

Поэтому когда Лора предложила мне этот дар — свое сновидение — я, хотя мне чрезвычайно не терпелось его услышать, ответил ей уклончивым, но всегда находящимся наготове напоминаем «главного правила»:

— Вы получили инструкцию всегда говорить все, что приходит вам в голову во время наших бесед. И если вы думаете о сновидении, расскажите его.

— Ладно, — сказала она, — вот, что мне снилось... Я находилась в каком-то зале, который напоминал танцевальный, но я знала, что на самом деле это была больница. Ко мне подошел мужчина и сказал мне, чтобы я разделась и сняла всю свою одежду. Он собирался произвести гинекологический осмотр. Я сделала так, как он мне сказал, но мне было очень страшно. Пока я раздевалась, я видела, что он что-то делает с женщиной в другом конце помещения. Она то ли сидела, то ли лежала в какой-то забавной штуковине с кучей всяческих рычагов, блоков и механизмов. Я знала, что следующей была я, что мне тоже придется усесться туда для того, чтобы он меня осмотрел. Неожиданно он произнес мое имя, и я почувствовала, что бегу к нему. Стул или стол — не знаю, что это было — был пуст, и он велел мне забираться туда. Но я отказалась и начала плакать. Тут пошел дождь — крупными каплями. Он толкнул меня на пол и развел ноги для осмотра. Но я перевернулась на живот и начала кричать. В крике я и проснулась.

После своего рассказа Лора спокойно легла на кушетку, закрыла глаза и скрестила руки на груди.

— Ну, — сказала она после короткого выжидательного молчания, — что же это означает?

— Лора, — укоризненно сказал я, — вы не знаете, что для того, чтобы мы смогли понять, нужны ассоциации.

— Первое, о чем я думаю, — это Бен, — начала она. — Вы знаете, он работает в университете. Мне кажется, что доктор, который мне снился... а может быть, это были вы. В любом случае, кто бы это ни был, я бы не позволила ему меня осмотреть.

— Почему нет?

— Я всегда боялась врачей... боялась, что они могут причинить мне боль.

— Как они могут причинить вам боль?

— Не знаю. Может быть, уколоть меня иглой. Это звучит несерьезно. Я никогда не думала об этом. Когда я иду к дантисту, я не возражаю против иглы, но с врачом совсем другое дело... (Тут я заметил, что пальцами она крепко сжала локти, при этом большими пальцами нервно поглаживая локти изнутри.) Я просто дрожу, когда представляю, что мне делают укол в вену. Я всегда боялась, что врач что-то мне сделает.

— А такое когда-нибудь случалось?

Она кивнула.

— Однажды, в колледже, при анализе крови. Я потеряла сознание.

— А что с гинекологическим осмотром?

— Меня никогда не осматривал гинеколог. Я даже думать не могу об этом, что кто-то будет шуровать внутри меня. — Снова молчание. Затем она сказала: — О! Это же секс. Я боюсь секса. Врач в сновидении все-таки Бен. Он хочет меня, но я пугаюсь и отворачиваюсь от него. Вот в чем дело... На следующий вечер после концерта он приходил ко мне домой. Я сделала для нас кофе, и мы сидели и разговаривали. Было так хорошо, спокойно — никого, кроме нас. Затем он попытался заигрывать. Мне это нравилось до тех пор, пока он не стал домогаться сношения. Тут я его остановила. Я не могла повести себя иначе, мне стало просто страшно. Он, наверное, думает, что я девственница или что он мне безразличен. Но ведь дело не в том. Я люблю его и хочу, чтобы он любил меня. Вот почему мне сейчас так нужна ваша помощь, доктор Линднер...

— Но ведь ты занималась любовью с другими мужчинами, — напомнил я ей.

— Да, — сказала она, теперь уже всхлипывая, — но это уже было просто последнее средство для того, чтобы удержать их немного подольше. Если вы помните, у меня всего несколько раз было по-настоящему. В большинстве случаев я занималась любовью с мужчиной, чтобы дать ему какое-то удовлетворение. Но я бы сделала все что угодно, чтобы не позволить ему войти в меня, вставить в меня... мне кажется, это как игла.

— Но почему, Лора?

— Я не знаю, — закричала она. — Не знаю. Скажите вы мне об этом.

— Я думаю, что тебе об этом скажет сновидение.

— То сновидение, которое я вам только что рассказала?

— Да... В нем было еще кое-что, о чем ты не размышляла. Что тебе приходит в голову, когда ты думаешь о другой женщине из сновидения, о женщине, которую осматривал врач?

— Эта штуковина, в которой она сидела, — воскликнула Лора. — Она была похожа на... на кресло на колесах — кресло, в котором ездила моя мать. Правильно?

— Очень может быть, — сказал я.

— Но почему же он осматривал ее? Что это может означать?

— Подумай о том, что такой осмотр означает для тебя.

— Секс, — сказала она. — Половое сношение — вот что это означает. Так вот, что это означает — я поняла! Из-за полового сношения моя мать оказалась в кресле. Это парализовало ее. И я боялась, что то же самое случится со мной, и поэтому избегала этого... Но откуда у меня появилась эта дурацкая идея?

Как и множество подобных «идей», живущих в нас, эта родилась в Лоре задолго до того, как она достигла возраста, в котором могла думать самостоятельно. Это представление возникло из того чувства ужаса, которое она испытала, разбуженная посреди ночи таинственным шумом, исходившим от ее родителей, страстно предававшихся любви, когда Лора была неспособна понять, что эти звуки означали. Она не могла также понять вследствие напряженного климата ненависти, непрерывной вражды между ее родителями; вот почему эти звуки, стоны, вскрики, это «Майк, мне больно», эти возмущения и даже смех заронили в ней страх перед половыми отношениями, перед жестокой животностью и болью. И когда ее мать поразил недуг, естественным образом ассоциации перебросили мостик между таинственной драмой, которая разыгрывалась, когда она спала, и которая иногда будила ее, и тем ужасным финалом, приковавшим ее мать к креслу.

Я объяснил это Лоре, пользуясь материалом, уже добытым с помощью анализа. Для нее эта интерпретация оказалась поистине прозрением. Хотя нам это может показаться очевидным, для Лоры, которая в глубине всячески сопротивлялась этому, это было полной неожиданностью. Только встав с кушетки, она почти сразу же почувствовала значительное облегчение от давления тех чувств, которые мучили ее до этого дня. Сознание того, что половая жизнь невозможна для нее, что она физически создана так, что радости любви для нее навсегда закрыты, чувство неудовлетворенности собой и многообразные мысли и переживания, вращавшиеся вокруг центральной темы сексуальных отношений — все это исчезло, словно растаяв в воздухе.

— Я чувствую себя свободной, — сказала Лора, поднявшись с кушетки. — Мне кажется, что это самый важный час в наших беседах. — У двери она остановилась и повернулась ко мне с влажными и блестящими глазами. — Я знала, что могу на вас рассчитывать, — сказала она. — И я очень вам благодарна — поверьте мне.

Когда она ушла, я мысленно за десятиминутный перерыв между приемом пациентов (когда я обычно делаю заметки, просматриваю сообщения, читаю) пробежал истекший час. Я тоже испытывал удовлетворение и облегчение. И хотя я не думал, что это самый важный сеанс — у аналитика и пациента разные мерки — тем не менее я не склонен был и недооценивать его потенциальное воздействие на решение трудностей Лоры. Поэтому с удовольствием ожидал следующей беседы, предвкушая, что то настроение, в котором она меня покинула, продлится, и надеялся, что она воспользуется им, чтобы закрепить свой успех.

Тот разговор, который я только что описал, состоялся в субботу. В понедельник Лора явилась в назначенное время. В тот же момент, когда я увидел ее в комнате ожидания, я понял, что что-то случилось. Она сидела в небрежно наброшенном пальто, уперев подбородок в ладони. В ответ на мое приветствие она лишь вяло подняла взгляд.

— Вы уже готовы? — спросила она бесцветным голосом.

Я кивнул и пригласил ее в следующую комнату. Устало поднявшись и уронив на кресло пальто, она медленно пошла передо мною. Когда я закрыл за нами дверь, она боком плюхнулась на кушетку, оставив ноги на полу. Одной рукой она прикрыла глаза, а другая свисала с кушетки.

— Не знаю, зачем мы возимся, — сказала она тем же лишенным выражения голосом.

Я закурил сигарету и уселся на свой стул, намереваясь слушать. Она вздохнула.

— Вы даже не хотите спросить меня, что случилось?

— Нет нужды спрашивать, — ответил я, — вы сами расскажете мне, когда это потребуется.

— Да, наверное, — ответила она, снова вздохнув.

Она подняла ноги с пола и попыталась найти более удобное положение. Ее юбка скомкалась под ней, и некоторое время она занималась тем, что расправляла ее, как это обычно делают женщины в первые минуты каждого сеанса. В такт дыханию она пробормотала несколько ругательств от нетерпения... Наконец, она устроилась.

— Думаю, вам можно не говорить о том, что я легла в постель с Беном? — спросила она.

— Если вы думаете об этом ... — ответил я.

— Я думаю, что вы, должно быть, вуайор, — язвительно прокомментировала она после паузы. — Наверное, таким способом вы получаете удовольствие.

Я ничего на это не ответил.

— Поэтому же вы, наверное, аналитик, — продолжала она. — Сублимируетесь... кажется, так это называется? Играете в любопытного Тома, только ушами...

— Лора, — спросил я, — почему вы так агрессивно настроены?

— Потому что я вас ненавижу, — ответила она. — Я ненавижу ваш характер.

— Продолжайте.

Она пожала плечами.

— Это все. Мне больше нечего сказать. Я пришла сегодня только для того, чтобы сказать вам, как я вас презираю. Я это сказала, и мне нечего добавить... Мне можно идти? — Она села и потянулась за сумочкой.

— Если это именно то, чего вы хотите, — сказал я.

— Вам все равно? — спросила она.

— Не совсем так, — сказал я. — Конечно, мне будет жаль, если вы уйдете. Но, как я сказал, если вы этого хотите...

— Снова двусмысленные разговоры, — вздохнула она. Ну, ладно. Черт с вами. Я уже здесь и могу, по крайней мере, быть здесь до конца этого сеанса. В конце концов, я плачу за это. — Она снова упала на кушетку и снова замолчала.

— Лора, — начал я, — вы, кажется, стремитесь вызвать отрицательную реакцию с моей стороны. Почему?

— Я же сказала вам — потому что я вас ненавижу.

— Это понятно. Но почему вы стараетесь вызвать у меня отрицательное отношение к вам?

— Нам — что? — снова нужно возвращаться к этому? — спросила она. — Потому что это — как вы говорите — моя модель поведения. Я стараюсь довести людей до такой точки, когда они отталкивают меня, тогда я чувствую себя ненужной, жалею себя и у меня появляется повод для того, чтобы наказать саму себя. Правильно?

— Приблизительно. Но почему вы это делаете здесь и сегодня?

— Вы, должно быть, тоже не слишком хорошо к себе относитесь, — сказала она. — Сколько раз вам это повторять? Я ненавижу, вы мне противны, я вас презираю. Вам мало?

— Но почему?

— Из-за того, что вы заставили меня сделать в этот уик-энд!

— Вы имеете в виду Бена?

— Бен! — сказала она презрительно. — Конечно же, нет. Какое отношение имеет одно к другому! Произошло всего лишь то, что я легла с ним в постель. Мы переспали вместе. Это было хорошо... замечательно. Первый раз в моей жизни я чувствовала себя женщиной.

— И что же потом?.. — начал было я.

— Вы можете помолчать! — прервала она меня. — Вы хотите знать, почему я вас ненавижу, и я вам говорю. Это не имеет никакого отношения к Бену или к тому, что случилось в субботу вечером. Это связано с моей матерью. С тем, о чем мы говорили в прошлый раз... вот почему я вас ненавижу. Она не выходила у меня из головы все эти дни. С момента нашего разговора не могу не думать об этом. Я думаю о том, какая ужасная у нее была жизнь. И о том, как я с ней обращалась. Вы меня заставили вспоминать... и мне вспомнилось, как ужасно я с ней поступала... Вот почему я вас ненавижу — потому что вы заставили меня вспомнить. — Она легла на бок и посмотрела на меня через плечо. — А вы, — продолжала она, — вы подлец... вы сделали это нарочно. Вы специально все сделали так, чтобы я вспомнила, какой дрянью я была по отношению к ней. Я полжизни старалась забыть ее и это проклятое кресло. Но нет же. Вы не даете мне забыть. Вы вызвали ее из могилы, чтобы она мучила меня. Вот почему я вас ненавижу!

Эта вспышка чувств опустошила Лору. Снова отвернув голову, она на несколько минут замолчала. Затем протянула мне руку.

— Дайте мне салфетку, — потребовала она.

Я дал ей коробку с салфетками, которая стояла на моем столе. Взяв одну, она приложила ее к глазам.

— Предложите мне сигарету, — попросила она, снова протянув руку.

Я вложил ей в руку сигарету и коробок со спичками. Она снова закурила и выдохнула дым.

— Даже забавно, — сказала она. — Забавно, как я цеплялась за всякую мелочь, чтобы поддержать свою ненависть к ней. Знаете, что бы ни случилось, я всегда обвиняла во всем ее. Я всегда считала, что в том, что нас покинул отец, виновата она. Я решила, что она довела его своими приставаниями и жалобами. Я старалась скрыть от себя то, что он был просто ничтожеством — ленивый, эгоистичный сукин сын и бабник. Я прощала ему то, что он никогда не уделял внимания нам. Я думала: «А почему нет, в конце концов? Почему ему нельзя проводить время там, где он хочет, ночевать где-нибудь и иметь отношения с другими женщинами? Какой ему толк от матери с ее безжизненными ногами и искушенным телом?» Я как бы выбросила из головы то, как он себя вел до того, как она заболела. На самом деле, он всегда был таким, всегда был бездельником. Даже когда я была еще маленькой, он относился ничуть не лучше ни к ней, ни к нам. Но ведь я любила его — Господи Боже! Как я любила этого человека. Я едва могла дождаться, когда он придет домой. Пьяный или трезвый — для меня это не имело никакого значения. Он начинал суетиться вокруг меня, и поэтому я его любила. Мать говорила, что я его любимица. Наверное, так оно и было. По крайней мере, он обращал на меня внимание больше, чем на других. Когда я слышала, что они ругаются, я всегда обвиняла ее. «Чего она к нему придирается?» — думала я. «Почему она не оставит его в покое?» И если он уходил, я винила ее. Всегда, до прошлой субботы, я во всем винила ее. И за это я заставляла ее страдать, делала ей всякие гадости, о которых я вам никогда не рассказывала и которые всегда старалась забыть — и даже забыла — до прошлой субботы. Я делала это, чтобы наказать ее за то, что она его выгнала, за то, что она лишила меня его любви. Его любви!

Хотите послушать об одном из таких случаев? То, что я сделала, я обдумывала почти два дня... Может быть, если я расскажу вам об этом, мне удастся от этого избавиться.

...Каждый день по пути домой она играла в одну и ту же игру сама с собой. Поэтому-то она предпочитала идти домой одна. Ведь нельзя, чтобы когда это случится, поблизости были другие дети. Как бы тогда она объяснила им все? Ведь все знали, что у нее нет отца. Даже заполняя форму при поступлении в пятый класс, где говорилось-. «Отец — жив или мертв — нужное отметить», она пометила крестом «мертв». И что бы она сказала, если бы он неожиданно выступил из-за дверей, или из-за угла, или подбежал бы к ней, схватил ее и поцеловал, как он это обычно делал? Разве бы она могла сказать: «Девочки, это мой отец?» Конечно же, нет! Поэтому лучше было возвращаться домой одной, представляя себе, что он стоит у холма, или за угольной тележкой, или прячется за киоском у входа в метро... или что шаги, которые, как ей казалось, раздавались сзади, были его шагами.

Но игра заканчивалась. Заканчивалась при входе в дом, в тот самый дом, в котором они жили на протяжении всей жизни. Если его не было здесь — в вонючем вестибюле, на прогибающихся ступеньках, на площадке первого этажа перед их дверью, — игра должна была закончиться. А его не было: его никогда не было...

Поднимаясь по ступенькам, она слышала радио, и внутри у нее все сжималось от отвращения. «То же самое, — думала она, — всегда то же самое, будь оно проклято. Но почему, почему хотя бы раз не может быть по-другому?» Она толкала дверь плечом и с шумом захлопывала ее за собой; но Анна, которая, как обычно, дремала в кресле, не реагировала на шум.

Оставив книги на кухонном столе, она пошла в спальню и резким движением выключила радио. Затем она открыла шкаф, повесила в него пальто и громко захлопнула дверь, думая: «Может быть, это разбудит ее!» Но Анна продолжала спать.

Проходя мимо, она мельком взглянула на мать. Анна беспомощно лежала в своем инвалидном кресле, напоминая брошенную тряпичную куклу. Ее выкрашенные пергидролем волосы падали на лоб. В том месте, где они были расчесаны на пробор, открывались корни и можно было видеть их естественный цвет — каштановый, перемежавшийся теперь с сединой. Ее подбородок лежал на груди, и от одного угла рта к воротнику потрепанного коричневого платья протянулся след струйки слюны... На плечах висела мятая зеленая кофта, которая была расстегнута; из рукавов высовывались тощие кисти, заканчивавшиеся ярко-красными ногтями. Они напоминали куриные лапы, ухватившиеся за кресло. Проходя мимо нее, Лора подавила презрительное восклицание.

В кухне Лора налила себе стакан молока и выпила его, стоя у раковины. Затем она хотела выполоскать стакан под краном, но он выпал из ее рук и разбился.

— Это ты, Лора? — раздался голос Анны.

— Да.

— Подойди сюда. Я хочу тебя о чем-то попросить.

Лора вздохнула.

— Сейчас. Только уберу осколки.

Она вытерла руки и вошла в комнату.

— Ну, что?

Анна сделала движение головой.

— Там, на туалетном столике, — сказала она, — лежит чек. Это пособие. Я написала заказ в магазин. Отнеси. На обратном пути зайди к привратнику и отдай ему плату за квартиру.

— Ладно, — устало сказала Лора. Она взяла пальто из шкафа. У двери она остановилась и повернулась к Анне, которая уже нащупывала выключатель радио. — Еще что-нибудь? — спросила она, разыгрывая игру, в которую они играли два раза в месяц.

Анна улыбнулась.

— Да, — сказала она. — Я не вписала этого в заказ, но если у них есть в магазине та карамель в шоколаде, то...

Лора кивнула и закрыла дверь. Она поспешила выйти из дома, убегая от музыки, раздававшейся из радио.

Когда она вернулась, нагруженная пакетами, то на мгновение зашла в спальню, чтобы приглушить радио.

— Ты могла бы, по крайней мере, включать его не так громко, — пробормотала она. — Слышно за два квартала.

В кухне, еще не сняв пальто, она избавилась от покупок.

— Ты все принесла, Лора? — спросила Анна.

— Да.

— А за квартиру заплатила?

— Ага.

— У них была карамель?

На этот раз Лора не ответила. Где-то в глубине ее тлеющая ненависть разгорелась с новой силой.

— Лора! — позвала Анна.

— Ну, что тебе надо? — Сердито закричала девушка.

— Я спросила тебя, была ли у них карамель.

Лора уже была готова ответить, когда ее взгляд упал на оставшийся на кухонном столе пакет. Как будто загипнотизированная, она открыла его и засунула туда руку. Она вынула оттуда два квадратика карамели. Не ощущая вкуса, она быстро прожевала их и проглотила.

До нее донесся звук движущихся колес. Она повернулась и увидела, что Анна выезжает из спальни. Быстро схватив мешочек, девочка метнулась в столовую и стала так, чтобы ее и Анну разделял овальный стол.

— Ты купила карамель? — спросила Анна.

Лора кивнула и подняла руку с сумкой.

— Дай сюда, — сказала Анна и протянула руку.

Лора покачала головой и спрятала руку с бумажным мешочком за спину. Озадаченная Анна двинулась в кресле вокруг стола к девочке, которая, дождавшись мать, быстро перебежала к противоположной стороне стола так, чтобы он их снова разделял.

— Что за ерунда? — спросила Анна. Вместо ответа Лора сунула в рот еще одну конфетку.

— Лора! — потребовала Анна. — Отдай мне мои конфеты! — Она ухватилась за колеса своего кресла и начала вращать их вперед. Она покатилась вокруг стола за девочкой, которая легко ускользала от погони. Три раза объехала Анна вокруг стола, пытаясь настичь беглянку, смотревшую на нее суженными глазами. Наконец, она остановилась утомленная. По-прежнему отделенная от нее столом, Лора запихивала в рот конфеты и усиленно их жевала.

— Лора, — задыхалась Анна, — что на тебя нашло? Зачем ты это делаешь?

Лора вытащила из-за спины пакет и дразняще протянула его через стол.

— Иди и возьми, — сказала она, тяжело дыша, — если тебе так нужно. — Она триумфально потрясла мешочком. — Смотри, уже почти ничего не осталось. Так что быстрее.

Внутри, в самой глубине ее существа, прыгало пламя. Огонь возбуждения согревал ее, наполняя ее тело чувством власти, и все сильнее разгорался в ее душе. Она безумно смеялась, кричала, танцевала. Вкус шоколада во рту одурманивал ее.

Ее мать всхлипнула.

— Отдай мне мою карамель... Пожалуйста, Лора.

Лора высоко подняла пакет.

— Иди и возьми! — прокричала она и попятилась спиной в переднюю.

Анна снова начала вращать колеса, пытаясь ее преследовать. Когда Анна достигла спальни, Лора была уже у двери. Дождавшись, пока мать подъехала поближе, она выпорхнула за дверь, с треском захлопнув ее за собой.

Опершись на перила, Лора слушала, как Анна кулаками барабанила по деревянной двери и рыдала в гневе и отчаянии. Дикое возбуждение нарастало в ней. Почти не сознавая, что она делает, она запихнула оставшиеся конфеты в рот. Из глубины ее существа по всему телу прокатилась волна смеха и вырвалась в припадке безумного веселья, несмотря на то, что Лора пыталась ее остановить. Звук безрадостного ликования взорвал тишину подъезда, многократно отразившись эхом от потолка — это было то самое эхо, которое впоследствии вместе со звуком шагов и дождя преследовало Лору в ее снах...

Недели, последовавшие за этими двумя напряженными часами, были очень трудными для Лоры. По мере того, как она старалась пробиться сквозь окрашенные чувством вины воспоминания, вытеснение которых было теперь устранено, ее самоуважение, и так никогда не поднимавшееся слишком высоко, падало все ниже и ниже. С горьким чувством она рассказывала вереницу отвратительных историй о своем мучительном прошлом, не скрывая ни от себя (ни от меня) ни малейшей детали. Стремясь признаться во всем, она выводила на свет все свои низкие поступки — по отношению к семье, друзьям, учителям, коллегам — на протяжении всех этих лет. Под влиянием нового, но еще не утвердившегося до конца видения, стиль ее общения со мной изменился. Она больше не чувствовала необходимости изливать на меня язвительность своей ненависти и презрения, поносить мир и меня за то, что ее недостаточно любили. Теперь она явно перегибала палку в другую сторону: все казались ей очень милыми, терпимыми; она не заслуживала доброго мнения о себе ни от кого, в особенности от меня.

Под стать своему новому настроению Лора изменила также стиль своей жизни. Она стала чрезмерно аскетичной в одежде, прибегла к строгой диете, бросила курить, отказалась от алкоголя, косметики, танцевальных вечеров и других развлечений. Решение отказаться от новой для нее радости полового общения с ее новым любовником, Беном, было для нее очень трудным, но, сжав губы, она решительно сообщила ему о своем новом намерении и не нарушила своего слова.

В свою очередь я на протяжении этих недель признания и искупительного раскаяния по-прежнему не обнаруживал своих мыслей и чувств по отношению к происходящему, сохраняя установку на вседозволенность. Я никак не комментировал ни «грехов», припоминаемых Лорой, ни тех мер, к которым она прибегала, чтобы искупить их. Вместо этого, выслушивая ее рассказы, я старался переформулировать ее невроз в терминах динамической информации, которой я располагал в тот момент. Разумеется, я видел, что сдвиг в анализируемом содержании, в поведении был всего лишь вариантом старой модели, но выполненным осознанно. В основе своей Лора по-прежнему была Лорой. То, что она стремилась теперь разрушить саму себя и свои отношения с людьми более продуманным и очевидным способом; то, что оружие, направленное ею теперь против себя, превозносилось (по крайней мере, миром, начинающимся за дверью аналитического кабинета) как высокая ценность, ни на йоту не изменило того фундаментального факта, что ядро ее невроза, несмотря на всю проведенную работу, осталось нетронутым. Коротко говоря, Лора по-прежнему испытывала глубинную тревогу, ее по-прежнему мучили таинственные желания, смысл которых оставался неясным.

Ни она сама, ни ее друзья так не думали. Можно сказать, они были поражены тем, что они называли «прогрессом». Более того, до меня даже дошли слухи, что моя репутация в Балтиморе — небольшом городе, где визит к психоаналитику всегда становится популярной темой на вечеринках, — взмыла высоко вверх. И действительно, для рядового наблюдателя могло показаться, что Лора пошла на поправку. Если прибегнуть к жаргону людей, поднаторевших в психоанализе, она начала «приспосабливаться». Ее строгая диета, аскетичность ее поведения и одежды, ее отказ от плотских радостей и развлечений, ее взвешенность и приверженность «серьезным» занятиям и прежде всего ее «добрые» отношения с потенциальным мужем Беном (без секса — слова, произносившиеся шепотом) — все это было принято как признаки далеко идущих и устойчивых изменений в ее личности, которыми она была обязана «чуду» психоанализа. Те, с кем она общалась в этот период, разумеется, никогда не стремились проникнуть под маску ее личности. Поскольку она больше не расстраивала их сборища демонстрацией своей «стервозности», поскольку она больше никому не навязывала своих проблем и не звала никого на помощь в минуты отчаяния, их совесть была теперь спокойна относительно нее. Коротко говоря, никто не дал себе труда разобраться в сути дела; именно потому, что Лора перестала беспокоить кого-либо и стала таить свою беду в себе, именно потому, что в глазах окружающих ее людей она представляла собой пассивный идеал массы, который каждый из них отчаянно, но бесплодно искал, именно поэтому на всех произвел такое впечатление «новый образ», который Лора надела на себя.

Но мы знали — Лора и я, что битва еще не окончена, ибо только нам было известно, что происходило за закрытыми дверями с номером 907 в Лэтроуб Билдинге. В этой комнате все маски сбрасывались долой: может быть, они снимались, потому что здесь они не могли скрыть правды, а может быть, этому помогала мягкая убеждающая сила самоисследования и достигнутого видения. Первое из этих объяснений она приняла значительно менее охотно: явная маска самоуничижения.

Наконец, пришло время, когда-настала необходимость остановить ежедневные mea culpa Лоры, остановить марафон признаний, начавшийся на второй год нашей работы. Три фактора повлияли на мое решение помешать ей двигаться путем, по которому пошел психоанализ. Первый и наиболее важный — это понимание опасности, связанной с такой программой бесконечного саморазоблачения. По мере того, как она искала все новые свидетельства своей вины, становилось очевидно, что чудовищность ее поведения в прошлом сокрушает ее. Как бы она ни старалась, я видел, что она никогда не сможет успокоить свою совесть теми актами самобичевания, которые она непрерывно и изобретательно выискивала; я уже начал опасаться результата этой затянувшейся гонки раскаяния и искупления. Она могла привести к полнейшему бессилию ее «Я», к дальнейшему падению ее самоуважения. И я даже не берусь предположить, до чего это могло довести.

Вторая причина, не менее важная, по которой необходимо было отвратить Лору от избранного ею способа исповедоваться, заключалась в том, что это было непродуктивно в смысле терапии. Как я уже сказал, этот психический гамбит самоотрицания всего лишь заменил один набор невротических симптомов другим, но не затронул основную патологическую структуру. Более того, он обеспечивал точно такое же невротическое удовлетворение, которого она достигала с помощью старой техники. Та мука, от которой она страдала и которая была создана ею же самой, была своего рода эквивалентом жалости к себе, прежде вызываемой неприятием других, причем последнего она сама добивалась. И хотя ненависть, враждебность и агрессивное презрение больше не находили внешнего выражения в ее поведении, изменилось лишь направление, в котором эти негативные элементы находили свою разрядку: сами же они не исчезли.

Наконец на мое решение повлияла и простая утомленность тем, что, как я знал, было только игрой, маскировкой поведения, нацеленного на то, чтобы выжать последнюю унцию невротического удовлетворения из меня и всего мира, который стал для нее продолжением ее родителей и в котором она видела только неприятие и враждебность. По правде говоря, я устал от «новой» Лоры, от ее набожного притворства, и ее благочестиво-показная манера поведения уже вызывала у меня тошноту. И поскольку эта причина была наименее важной из побудивших меня сделать то, что я сделал, именно ей я приписываю ту почти роковую ошибку, которую я совершил в отношении времени, когда, наконец, осуществил это в остальном тщательно продуманное решение — оторвать мою пациентку от маршрута, на котором она буквально застряла.

Беседа, едва не ввергшая нас в катастрофу, состоялась в четверг днем. Лора должна была быть последним пациентом в этот день, поскольку я собирался уехать в Нью-Йорк, чтобы провести семинар в этот же вечер и прочитать лекцию в пятницу. Я с нетерпением ожидал поездки, которая для меня была долгожданным отдыхом и первым перерывом в рутинной работе за много месяцев. Нечто от этого нетерпения перед отъездом и предвосхищения удовольствия, очевидно, передалось Лоре, так как она начала час нашей беседы с едва прикрытой критики моего поведения и моей внешности.

— Во всяком случае, — сказала она, устроившись на кушетке, — во всяком случае вы сегодня выглядите иначе, чем обычно.

— Да?

— Да, — она повернулась и посмотрела на меня. — Может быть, дело в том, как вы одеты... Это ведь новый костюм?

— Нет, — ответил я, — я уже носил его раньше.

— Не помню, чтобы я когда-нибудь его видела. — Она вновь приняла привычное положение. — Как бы там ни было, вы производите приятное впечатление.

— Спасибо.

— Мне нравится, когда люди хорошо одеты, — продолжала она, — это поднимает их настроение. Наверное, это потому так, что они думают, что другие люди будут судить о них по их внешности — а если они хорошо одеты и производят приятное впечатление, то другие думают, что то, что скрыто за внешностью, тоже приятно — и когда они думают об этом, у них поднимается настроение. А вам так не кажется?

Немудрено было затеряться в сплетениях этого банального рассуждения, но его подоплека была вполне ясна.

— На что конкретно вы намекаете? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Это не важно. Так, одна мысль... — Короткое молчание. Затем она воскликнула: — А! Я знаю, почему вы так разоделись... Вы ведь сегодня уезжаете в Нью-Йорк?

— Да, это так.

— А раз так, это значит, что я не увижу вас в субботу?

— Нет. Я вернусь только в понедельник.

— Ваша лекция в субботу?

— Нет. Лекция завтра, в пятницу.

— Но вы собираетесь задержаться там до понедельника... Ну что ж, наверное, отдых вам пойдет на пользу. Вы нуждаетесь в отдыхе. Наверное, иногда надо позволить себе расслабиться и получить удовольствие от жизни, просто уехать куда-нибудь и обо всем забыть — если только получается.

Эту колкость по поводу моей безответственности по отношению к пациентам, в особенности к ней, Лоре, и намек на то, что я будто бы отправлялся в Нью-Йорк для того, чтобы принять участие в какой-то оргии, трудно было пропустить мимо ушей.

— Терпеть не могу пропускать сеансы, — продолжала Лора на все той же меланхолической ноте, которую она нащупала в начале этой встречи. — Особенно сейчас. Я чувствую, что просто не могу не приходить сюда. Мне так много нужно обговорить.

— В таком случае, — сказал я, — вам нужно с максимальной пользой употребить оставшееся время. Пока вы не слишком плодотворно его используете. Разве я не прав?

— Может быть и так, — ответила она. — Просто я чувствую, что ваш отъезд не вовремя.

— Послушайте, Лора, — сказал я. — Ведь вы знали о том, что в эту субботу не будет сеанса, более чем неделю тому назад. Пожалуйста, не надо делать вид, что это для вас неожиданность. И кроме того, это всего лишь один сеанс.

— Я знаю, — вздохнула она. — Я знаю. Но у меня такое чувство, будто вы уезжаете навсегда... А что если вы мне понадобитесь?

— Не думаю, что это случится... Но если все же так произойдет, то вы можете позвонить мне домой или сюда, и вам помогут со мной связаться.

Я закурил, ожидая ее ответа. Но от первой же затяжки я закашлялся. Лора снова повернулась ко мне.

— Вам что-нибудь нужно? Может быть, принести стакан воды?

— Нет, спасибо, — ответил я.

— Меня беспокоит ваш кашель, — сказала она, когда спазм прошел и я успокоился. — Вам нужно бросить курить. Вы знаете, я уже бросила. Уже два месяца не беру в рот сигареты. И мой кашель совсем улетучился. Я теперь превосходно себя чувствую. Нет, правда, вам нужно попробовать — это стоит того.

Я продолжал молча курить, размышляя, что она связывает с этой темой. Очень скоро мне стало ясно.

— Это было нелегко. Первые две недели были мучительны, но я решила не сдаваться. В конце концов, у меня был резон...

— Избавиться от кашля? — предположил я, позволяя себе маленькое удовольствие отыграться за ее намеренно провоцирующее поведение в прошедшие полчаса.

— Конечно же, нет! — воскликнула она. — Вы же знаете, что у меня были веские причины для того, чтобы бросить курить — как, впрочем, и во всем остальном.

— Какие же это причины?

— Вам это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Скажите мне.

— Ну, я просто хотела стать другим человеком, стать лучше. Если вы только слушали то, о чем я вам рассказывала на протяжении этих прошедших недель, вы знаете, как я себя вела. Теперь я хочу искупить свою вину, хочу измениться...

— И вы думаете, что если вы бросите курить и тому подобное, то это поможет вам стать лучше?

Она замолчала. Глядя на нее, я почувствовал, что все ее тело как-то странно напряжено. Ее руки, которые до этого момента расслабленно лежали на ее животе, сжались в кулаки. Я посмотрел на часы и мысленно назвал себя дураком. Осталось только десять минут. Надо было спешить на поезд! Зачем я позволил поймать себя на эту приманку? Зачем позволил этому разговору затянуться так, что его вряд ли можно было сейчас закруглить? Можно ли было найти какой-то выход, какой-то способ избежать бури, которую я сам накликал? Я решил положиться на того бога, который хранит всех идиотов, и сделал глубокий вдох.

— Ну? — спросил я.

— Все, что я делаю, — все плохо, — безжизненно произнесла она, — нет никакого смысла стараться. Я только делаю хуже.

— О чем это вы?

— О себе, — сказала она. — О себе и вообще обо всем, что я делаю. Я стараюсь поступать так, как нужно — но только глубже и глубже запутываюсь. Это слишком для меня, это слишком...

Время сеанса истекло, я поднялся, открыл для нее дверь.

— Увидимся в понедельник.

Ее глаза поблескивали.

— Желаю приятно провести время, — вздохнула она.

В поезде я думал о Лоре и только что закончившейся беседе, слово за словом прокручивая ее в памяти и думая, где же я допустил ошибку. В том, что я совершил серьезную ошибку, у меня не было никаких сомнений, и в этом убеждала меня не только внезапная перемена в настроении Лоры. Нагнетать чувство вины и тревоги перед перерывом в терапии было уже само по себе неразумным. В данном случае я еще усугубил свой промах тем, что потерял контроль над собой и ответил, что со мной редко случается во время лечения, на критику и провокацию. Я спрашивал себя — не затронула ли она какой-либо чувствительной струны во мне? Неужели я столь чувствителен к придирчивости? Или, может быть, дело (как я подозревал тогда и уверен сейчас) в том, что я принял решение подготовить изменение направления анализа Лоры, но неожиданная демонстрация ею своего восприятия происходящего как бессмысленного заставила меня нарушить расписание терапии?

В тот вечер я пообедал с друзьями и провел запланированный семинар, после которого многие из нас собрались для того, чтобы пропустить на ночь по паре рюмок и продолжить дискуссию у одного из коллег. К тому времени, когда я вернулся в гостиницу, я уже совершенно забыл о Лоре, и когда служащие передали мне сообщение о том, чтобы я перезвонил в Балтимор через оператора какой-то междугородной связи, решил, что это либо связано с чем-то личным, домашним, либо звонили из офиса. Я был очень удивлен, услышав в телефоне голос Лоры.

— Доктор Линднер?

— Да, Лора. Что случилось?

— Я уже несколько часов пытаюсь до вас дозвониться.

— Мне очень жаль. Но что же случилось?

— Я не знаю. Я просто хотела поговорить с вами.

— О чем?

— О том, что я чувствую...

— И что же вы чувствуете?

— Я боюсь.

— Боитесь чего?

— Не знаю. Просто боюсь. Ничего определенного — просто всего... Мне трудно быть одной.

— Но большинство других ночей вы проводите в одиночестве, разве не так?

— Да... Но сегодня я чувствую себя как-то по-другому.

— Почему?

— Ну, из-за одного обстоятельства. Вы не в Балтиморе.

Настала тишина, так как я ждал, что она скажет дальше.

— И потом, — сказала она, — мне кажется, вы сердитесь на меня.

— Почему вы так думаете?

— Это из-за моего поведения сегодня. Я знаю, это было нехорошо с моей стороны. Но я ничего не могла с собой поделать. Меня как будто подстрекало что-то внутри меня.

— Что же это было?

— Я не знаю. Я этого еще не поняла. Что-то...

— Давайте поговорим об этом в понедельник, — сказал я.

Снова тишина. Я услышал какой-то отдаленный звук, в котором, казалось, различил ее крик.

— Вы меня прощаете? — услышал я всхлипывание.

— Мы разберем все, что произошло в этот час, в понедельник, — сказал я, пытаясь найти выход из этой неловкой ситуации. — А сейчас вам лучше всего лечь спать.

— Хорошо, — сказала она кротко. — Извините, что я побеспокоила вас.

— Никакого беспокойства, — сказал я, — Спокойной ночи, Лора, — и я с облегчением повесил трубку.

В пятницу днем я отчитал лекцию и вернулся в свой номер, чтобы немного соснуть перед тем, как начнется мой выходной с обедом в любимом ресторане и долгожданным вечером в театре. Я принял ванну и лег в тихой комнате. Только я задремал, как зазвонил телефон. Звонила моя жена из Балтимора. Она сказала мне, что Лора перерезала себе вены: мне лучше вернуться и побыстрее...

Я и врач сидели в углу комнаты и шепотом разговаривали. На кровати шумно дышала Лора, которую нам с трудом удалось успокоить. Даже в неярком свете можно было заметить, как она бледна. Я видел легкую белую линию, очерчивающую ее губы. На одеяле лежали ее вялые руки. Белые бинты на ее запястьях как обвинение приковывали к себе мое внимание. Время от времени ее руки вздрагивали.

— Я сомневаюсь, чтобы это была серьезная попытка, — говорил мне врач, — хотя, конечно, трудно сказать наверняка. Это гораздо труднее, чем можно подумать, — уйти из жизни. Нужно этого действительно хотеть — хотеть достаточно сильно. Не думаю, что она к этому стремилась. Порез на левом запястье не очень глубок, а на правом — почти царапина. И крови было не очень много.

— Я думаю, вы приехали очень быстро, — сказал я.

— Довольно быстро, — ответил он. — Все произошло так: сразу же после того, как она перерезала себе вены, она начала кричать. Немедленно прибежал сосед и тут же позвонил мне. Мой офис — в том же доме, на первом этаже, и как раз так получилось, что в это время я был там. Я бросился наверх, взглянул на запястья, увидел, что порезы не глубокие, и ...

— Она резала лезвиями? — прервал его я.

— Да, — сказал он и продолжал,— потом я наложил пару жгутов, позвонил в больницу, куда собирался ее отправить, и вызвал скорую. А потом приехал к ней сюда. К этому времени ей уже наложили швы в отделении несчастных случаев. Она все еще была очень возбуждена, поэтому я решил подержать ее здесь день или два. Я сделал ей укол морфия и послал ее наверх.

— Кто позвонил мне домой? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Не знаю. До того, как приехала скорая, сосед Лоры позвонил ее сестре и рассказал ей о том, что случилось и что я собирался делать. Наверное, сестра попыталась связаться с вами.

— Наверное, — сказал я. — Она знает, что Лора лечится у меня.

— Я вам не завидую, — сказал он. — Таких поискать.

— Что она наделала?

Он пожал плечами и, подойдя к кровати, сделал неопределенное движение рукой.

— Ну, во-первых, само по себе это происшествие. Потом она ужасно себя вела до того, как подействовал укол.

— Что она делала?

— Ну, — неопределенно сказал он, — она кричала, металась по комнате. В общем, вела себя довольно дико. — Он поднялся. — Не думаю, что вам есть о чем беспокоиться, по крайней мере, в том, что касается ее физического состояния. Утром все будет в порядке. Может быть, будет некоторая слабость, но не более того.

— Я вам очень благодарен, — сказал я.

— Не за что, — проговорил он, выходя из комнаты. — Вероятно, утром нужно будет уладить формальности с полицией. Позвоните мне, если я понадоблюсь.

Лора все-таки добилась того, что сеанс в субботу состоялся, — в больнице. Во время этой и многих последующих бесед мы обсуждали причины ее экстравагантного, саморазрушительного поступка. Как указал врач, это была не более чем драматическая демонстрация без серьезного намерения, хотя в подобных случаях могут быть гораздо более серьезные последствия. Ее целью было сорвать мне выходной и вызвать меня для того, чтобы снова пробудить во мне то сочувствие, которое, как она полагала, она сама подорвала своим провоцирующим поведением в четверг. В целом же, причины, как мы потом поняли, лежали гораздо глубже.

Мотивация этой попытки Лоры совершить самоубийство была двоякой. Бессознательно она стремилась повторить ситуацию ухода своего отца, только с более благоприятным исходом; в то же самое время это должно было послужить наказанием за так называемые «грехи» ее поведения и преступления, совершенные мысленно в возрасте от двадцати до двадцати четырех лет. В том, что касается первого из этих странных мотивов, вполне понятно, что Лора истолковала мой короткий перерыв в лечении как уход, что было сходно с тем, как ее раньше покинул отец. Однако на этот раз, как убеждает ночной звонок ко мне в гостиницу, она чувствовала себя, по крайней мере, частично ответственной за то, что она сама прогнала его (в лице аналитика). Для того чтобы вернуть его, ее отчаявшееся сознание замыслило покушение на самоубийство — которое было не чем иным, как безумной попыткой — спланированной, как казалось, но не осуществленной более чем десять лет тому назад — повторить первоначальную драму, обеспечив при этом другое и более благоприятное завершение.

Этот сумасшедший поступок был также подстегнут той фантастической арифметикой признаний и наказаний, которые Лора, как какой-то помешавшийся бухгалтер, не уставала придумывать, чтобы успокоить воспоминания, раздражавшие ее чувство вины. Я опасался, когда эта модель поведения стала мне ясна, что та мысленная ведомость, которую она вела относительно своих ежесеансных признаний в виновности и относительно степени аскетичности ее жизни, никогда не будет закрыта. Самоотрицание необходимо вело к муке. Моя попытка помешать этому провалилась — и не потому что она была неверно спланирована, но потому что была неряшливо выполнена. Мои собственные неосознаваемые потребности — остаточный инфантилизм во мне самом — в данном случае побороли рассудок и вовлекли меня в ошибочные действия, которые едва не стоили Лоре жизни.

И она, и я извлекли хороший урок из этого ужасного опыта, и в конце концов это оказалось даже некоторого рода благом для нас обоих. Разумеется, я бы предпочел получить этот урок в какой-то другой форме. Что же касается Лоры, то она довольно быстро выздоровела и вернулась к процессу анализа со значительно более трезвым взглядом на вещи после того, как она встретилась со смертью. Помимо всего прочего, этот эпизод помог ей обрести подлинное понимание себя и своего поведения, благодаря чему она сумела отказаться от своего ложного аскетизма и прекратила играть роль «образцового», «приспособившегося» психоаналитического пациента среди своих друзей.

Происшедшие события предоставили нам массу материала для работы в последующие месяцы. В особенности это касалось ситуации, которую в психоанализе технически называют «трансфером» (переносом) — т. е. отражением в терапии прежних форм взаимоотношения с людьми, игравшими значительную роль в жизни пациента, — покушение Лоры на самоубийство привело даже к более глубокому пониманию ее настоящего невротического поведения. И по мере того, как мы все серьезнее занимались темой трансфера, составляющей органическое ядро всякого терапевтического предприятия, по мере того, как мы вместе следовали от беседы к беседе его извилистым путем, Лора быстро делала новые и весьма существенные успехи. С каждым новым шагом к самопониманию все полнее раскрывалась личность Лоры, и та ноша несчастья, которую ей так долго пришлось носить, становилась все легче и легче.

Это было чудесно — наблюдать за метаморфозой Лоры. И мне, как живому инструменту происходивших в ней перемен, это доставляло огромное удовлетворение. Тем не менее мое удовольствие было неполным, так как я понимал, что мы по-прежнему не нашли объяснения для единственного оставшегося симптома, который до сего времени избежал воздействия терапии. Мы не достигли никакого прогресса в отношении той странной жалобы, которая и привела ее ко мне: приступы не поддающегося контролю голода, лихорадочного поглощения пищи и ужасных последствий этого.

У меня была собственная теория по поводу этого упрямого симптома, и меня часто искушала возможность последовать предположению одной из «школ» психоанализа и сообщить мои идеи Лоре. Однако поскольку я считал — и по-прежнему считаю, что такая техника теоретически неоправданна, ибо является выражением неуверенности и нетерпения психоаналитика, а не хорошо продуманным подходом к проблеме психотерапии, именно поэтому я решил обуздать свое нетерпение и стремление поставить симптом Лоры в центр нашей работы путем проверки того, какой эффект произведут на нее мои интерпретации. Придерживаясь проверенных методов, я посчитал необходимым попридержать язык и дождаться развития событий. К счастью, они не заставили себя ждать. В одной из бесед к моей пациентке пришло могучее прозрение, которое расчистило все те психические наслоения, которые превратили ее жизнь в муку.

Лора редко опаздывала к назначенному времени и никогда не пропускала сеансы без основательной причины, предупреждая об этом заранее. И в тот день, когда она не появилась к указанному времени, я почувствовал нарастающую тревогу. Минуты истекали, и наконец после того, как прошло более получаса, а Лора по-прежнему не давала о себе знать, я попросил своего секретаря позвонить ей домой. Там никто не отвечал.

На протяжении дня, будучи занятым с другими пациентами, я лишь несколько раз вспомнил о том, что Лора не пришла на свой сеанс и не сообщила мне об этом. Когда я снова вспомнил об этом по завершении рабочего дня, я постарался, как обычно делаю в таких случаях, припомнить предшествующую беседу с ней и найти какой-то ключ к такому необычному небрежению своей терапией. Но не найдя ничего существенного, я выбросил это из головы и уже собирался уходить.

Но, ожидая в коридоре лифт, я услышал звонок телефона. Я не был настроен отвечать на звонок, но Джин, моя секретарша, более обязательная в таких делах, настояла на том, чтобы вернуться и поднять трубку. И пока я стоял в лифте, она вернулась. Через некоторое время она вышла из офиса и в ответ на мой вопрос лишь пожала плечами.

— Должно быть, ошиблись номером, — сказала она. — Когда я ответила, то послышался какой-то странный шум, похожий на смех, и потом положили трубку.

Я приехал домой вскоре после шести часов и переоделся для того, чтобы встретить гостей, которые должны были прийти на ужин. В ванной я услышал звонок телефона. Трубку подняла моя жена. Когда я вышел из ванной, то спросил, кто звонил.

— Очень странно, — ответила она. — Кажется, тот, кто звонил, был пьян, и я не смогла разобрать ни слова.

Во время ужина меня не покидало чувство некоторой тревоги. Я старался поддерживать оживленный разговор, протекавший за столом, но что-то в глубине сознания не давало мне покоя. Не могу сказать, что я связывал оба таинственных звонка с Лорой и ее отсутствием на сеансе в этот день, но они, безусловно, имели какое-то отношение к переживаемым мною неясным чувствам. Во всяком случае, когда телефон снова зазвонил (в этот момент мы пили кофе), я сам бросился к нему, чтобы ответить.

— Алло? — сказал я. В ответ я услышал какой-то булькающий, гортанный звук голоса, который я не могу сравнить с чем-либо мною слышанным. Безусловно, это был человеческий голос; было слышно, что кто-то будто бы задыхается; но в то же время в нем было что-то звериное. Он издал ряд бессмысленных, но настойчивых звуков.

— Кто это? — спросил я более требовательно.

После некоторой паузы я услышал первый слог имени, произнесенный с большим трудом.

— Лора! — сказал я. — Где вы находитесь?

Снова пауза, за которой последовал судорожный вдох, и как будто бы через пустую трубку она выдохнула: «Дома...»

— Что-нибудь случилось?

На этот раз получилось лучше.

— Я ем.

— Как долго?

— ...Не знаю.

— Как вы себя чувствуете? — сказал я, чувствуя всю абсурдность этого вопроса, но беспомощно соображая, что бы еще сказать.

— Ужасно... Ни-че-го — не — оста-лось... Хо-чу-есть...

Я лихорадочно соображал. Что я могу сделать? Что вообще можно было сделать?

— Помогите мне, — сказала она, и я услышал стук выпавшей из ее рук трубки.

— Лора! — прокричал я. — Подождите! — Но связь была прервана, и слова прозвучали эхом у меня в ушах. Я быстро повесил трубку и стал просматривать телефонные справочники в поисках ее номера. Затем набрал номер. После паузы я услышал пронзительный звонок ее телефона. Он настойчиво звенел снова и снова, но ответа не было.

Я понял, что должен делать. Извинившись перед гостями, я взял машину и поехал к дому Лоры. По пути я думал о том, что бы сказали некоторые из моих коллег по поводу того, что я собираюсь предпринять. Без сомнения, они бы ужаснулись такому нарушению ортодоксальной процедуры и заговорили бы со знанием дела о «контртрансфере», о моей «тревоге» по поводу «выходок» Лоры. Ну и бог с ними. Для меня психоанализ — это искусство жизни, которое требует от практикующих его больше, чем просто изобретательное использование своих мозгов. Здесь участвует также и сердце, и в некоторых случаях искренние человеческие чувства должны брать верх над ритуалами и догмами ремесла.

Я нашел в вестибюле почтовый ящик с именем Лоры и бросился по ступенькам ко второй двери. Перед дверью я остановился и, приложив ухо к металлической обшивке двери, стал прислушиваться. Но ничего не было слышно.

Я нажал кнопку. Где-то внутри зазвенел звонок. Прошла минута нетерпеливого ожидания. Я снова стал звонить, усиленно нажимая раз за разом кнопку. К двери по-прежнему никто не подходил. Наконец я схватил ручку одной рукой и ударил в дверь ладонью другой. В последовавшей тишине я услышал тяжелый стук чего-то упавшего на пол. Затем послышались шаркающие шаги.

Я приложил рот к щели между дверью и рамой.

— Лора! — прокричал я, — Откройте дверь!

Внимательно прислушиваясь, я услышал что-то похожее на всхлипывания, какие-то слабые стоны, а затем голос медленно произнес: «У-хо-ди-те».

Я с силой рванул ручку двери.

— Откройте! Дайте мне войти!

Ручка повернулась, и дверь открылась. Я толкнул ее, но она поддалась лишь на расстояние цепочки. В полутемном коридоре, на фоне темной глубины квартиры, выделялось что-то белое. Это было лицо Лоры, которое быстро отпрянуло.

— Уходите, — сказала она глухим голосом.

— Нет.

— Пожалуйста!

Она нажала на дверь, пытаясь снова ее закрыть, но я поставил ногу на пороге.

— Уберите сейчас же эту цепочку! — сказал я со всей строгостью и убедительностью, на которые только был способен.

Цепочка соскользнула, и я вошел в квартиру. В комнате было темно, и я с трудом мог различить неясные очертания лампы и мебели. Я двинулся вдоль стены, пытаясь нащупать выключатель. Прежде чем мои пальцы нашли его, едва различимое пятно сбоку от меня, которым была Лора, метнулось в другую комнату.

Наконец я нашел выключатель. В неожиданном и резком свете я осмотрел комнату. Она была заполнена мусором. Повсюду валялись засаленные листки бумаги, порванные пакеты, пустые бутылки, открытые консервные банки, разбитая и грязная посуда. На полу и на столе поблескивали довольно большие лужи. Все было усеяно остатками еды — крошками, обглоданными костями, рыбьими головами, кусками непонятно какой пищи. Комната выглядела так, словно в нее вывалили контейнер с мусором. Стояло невыносимое зловоние, которое все усиливалось.

Я с трудом справился с поднимавшейся волной тошноты и поспешил в другую комнату, в которой скрылась Лора. В луче света я увидел смятую кровать, на которой подобным же образом был нагроможден разного рода мусор. Наконец в углу я разглядел сжавшуюся фигуру Лоры.

У входа я нашел выключатель и нажал его. Когда зажегся свет, Лора спрятала свое лицо и прижалась к стене. Я подошел к ней и протянул ей руки.

— Вставайте, — сказал я.

Она усиленно замотала головой. Я наклонился и поднял ее на ноги. Ее пальцы по-прежнему закрывали лицо. Так мягко, как только мог, я убрал их. Затем я отступил на шаг и взглянул на Лору. Мне никогда не забыть того, что я увидел.

Самое тяжелое впечатление производило ее лицо. Оно было подобно церемониальной маске, на которой какой-то вдохновенный маньяк изобразил все возможные пороки плоти. На нем были нарисованы злоба и обжорство, похоть и жадность. Казалось, порча сочится изо всех пор, широко раскрывшихся на туго натянутой коже.

Я моментально закрыл глаза при виде этого призрака воплощенного разложения. Открыв их, я увидел слезы, ручьем лившиеся из тех впадин, где должны были быть глаза. Словно загипнотизированный, я смотрел, как они стекают по оплывшим щекам и падают на халат. И только в этот момент я наконец увидел ее!

На Лоре была надета ночная рубашка из какого-то простого материала, которая свободно спадала от завязок на ее плечах. Первоначально белая, она теперь была покрыта жирными и грязными пятнами — свидетельствами происходившей оргии. Но я почти не замечал запачканной одежды, ибо мое внимание приковало к себе место пониже талии, шарообразно выдававшееся вперед так, словно бы Лора была беременна.

От невероятности увиденного у меня перехватило дыхание — моя рука автоматически потянулась туда, где вспухла ее ночная рубашка. Пальцы натолкнулись на что-то мягкое, легко поддавшееся под их давлением. Я поднял глаза и вопросительно посмотрел на эту карикатуру человеческого лица. Оно искривилось в то, что я принял за улыбку. Рот открылся и закрылся, силясь найти форму для нужного слова.

— Ре-бе-нок, — сказала Лора.

— Ребенок? — повторил я. — Чей ребенок?

— Ре-бе-нок Ло-ры... Смо-три-те.

Пьяным движением она наклонилась и взялась за кайму рубашки. Медленно потянув ее вверх, она подняла руки высоко над головой. Я посмотрел на ее открывшееся тело. Там, куда ткнулись мои пальцы, длинными полосами клейкой ленты была прихвачена подушка.

Лора опустила рубашку. Покачиваясь, она расправила ее в выдававшемся месте.

— Видите? — сказала она. — Так — будто по-настоящему.

И она снова закрыла руками лицо. Ее плечи затряслись от рыданий, и сквозь пальцы полились слезы. Я отвел ее к кровати и сел на краешек рядом с ней, пытаясь, пока она плакала, как-то привести в порядок свои растрепанные мысли. Вскоре она прекратила плакать и открыла лицо. Затерявшийся в складках рот опять открылся, чтобы произнести слово.

— Я-хочу-ребенка, — сказала она и, сонная от усталости, упала на кровать...

Я укрыл Лору одеялом и вышел в другую комнату, где, как я помнил, был телефон. Я позвонил сиделке, с которой я некогда работал и которая, как я знал, смогла бы помочь. Через полчаса она приехала. Я коротко объяснил ей, что нужно было сделать: следовало убрать и проветрить квартиру; когда проснется Лора, нужно было позвонить жившему внизу врачу, чтобы тот осмотрел Лору и порекомендовал ей лечение и диету; сиделка должна была регулярно сообщать мне о положении дел, а через два дня привести Лору ко мне. После этого я ушел.

Хотя ночь была холодной, я опустил верх моей машины. Домой я ехал медленно, глубоко вдыхая чистый воздух.

Спустя два дня, пока сиделка ожидала в другой комнате, я и Лора начали складывать последние кусочки в головоломке ее невроза. Как и всегда, Лора очень смутно помнила о том, что происходило во время припадка и, пытаясь оживить в памяти события, вынуждена была пробиваться сквозь туман полной интоксикации. До того, как я воспроизвел ей случившееся, она не могла ясно припомнить мой визит. Ей казалось, что это было всего лишь фантазией. А о жалкой попытке имитировать беременность в ее памяти не осталось ни малейшего следа.

Было совершенно ясно, что Лорой владело навязчивое желание иметь ребенка, которое и порождало ощущение пустоты, и что спазмы ее волчьего аппетита бессознательно были направлены на достижение иллюзорного удовлетворения этого желания.

Загадкой, не поддававшейся немедленному раскрытию, оставалось, однако, почему это естественное желание женщины претерпело такое немыслимое искажение в случае с Лорой, почему оно стало столь сильным и почему оно должно было выражаться в такой чудовищной, загадочной и саморазрушительной форме.

Моя пациентка сама предоставила ключ к этой загадке, когда, пытаясь реконструировать эпизод, которому я был свидетелем, сделала оговорку, вряд ли нуждающуюся в интерпретации.

Это случилось приблизительно через неделю после описанного инцидента. Лора и я вновь рассматривали его, стараясь подобрать к нему ключи. Меня заинтриговала ее затея с подушкой, с помощью которой она пыталась симулировать внешность беременной женщины, и я задал вопрос относительно деталей конструкции. Лоре ничего не приходило в голову. Она предположила, что пристроила подушку уже на стадии высокой интоксикации от пищи.

— Это было в первый раз, когда вы делали нечто в этом роде? — спросил я.

— Не знаю, — сказала она после некоторого колебания. — У меня нет уверенности. Может быть, я и делала, но устраняла все до того, как выходила из тумана. Мне кажется, что-то подобное тому, что вы описывали, я обнаружила пару лет тому назад после приступа, но я не знала — или не хотела знать — что же это было, поэтому я просто разобрала эту штуку и забыла об этом.

— Может быть, вам стоит внимательно поискать в своей квартире,— сказал я наполовину в шутку. — Не найдется ли там запасной.

— Не думаю, — ответила она в том же настроении. — Мне кажется, я должна симулировать (mike) ребенка каждый... — Тут она поднесла руки ко рту. — О Господи! — воскликнула она. Вы слышали, что я только что сказала?

Майк (Mike) — это было имя ее отца; конечно же, от него она хотела иметь ребенка. Голод этого невозможного желания мучил Лору — голод, который нельзя было насытить...