Из показаний сержанта Эдуарда Шо, добровольца: «Конечно, я знал, что происходит и к чему все это ведет. Мы все знали. Согласитесь, ведь у всех у нас на плечах головы, а не глиняные горшки… Политика? А почему бы и нет? Мы умеем читать нисколько не хуже гражданских и, как говорят, смотреть в оба. Нас этому, слава богу, научили… Что из этого? А то, что мы действовали не вслепую. Нам все это нравилось, отсюда и добровольное согласие. Как мне известно, полковник говорит теперь, что он возражал, но в то время никаких возражений с его стороны не было… Как он мог? Да очень просто: если заместитель министра говорил «о'кей», значит, у него не было никакого выбора, правда ведь? Нет-нет, близко с капитаном Вайаттом я знаком не был, да и кто мог его знать близко? Я слушал его речи, и этого было достаточно… О ней я знал все, но ведь она жива, правда? Когда у меня появится желание сказать что-нибудь, я сообщу вам об этом».

Из показаний сержанта Джорджа Тёрнбалла, добровольца:

«Нас было около пятидесяти. Состав смешанный, из разных мест. Лично я из Колчестера. Но не думайте, что я был единственным из этих мест. Желающих провести время в Лондоне было так много, что пришлось тянуть жребий. Я оказался в числе счастливчиков или, вернее, несчастных… Политика? Чепуха! Капитан действовал отлично. Ему нужны были добровольцы — в воскресенье в Колчестере дождь лил как из ведра, — и мы, конечно, согласились. Во всяком случае, идея у него была неплохая… Обо мне лично в деталях? Помилуйте, тогда нам придется сидеть здесь всю ночь напролет…»

Из показаний Хардвика, бывшего советника Вайатта по иностранным делам:

«Капитан Вайатт начал обращаться ко мне с предложениями за несколько месяцев до переворота. Это было как раз в период последних общих выборов. Я тогда примыкал к независимым. Насколько помню, на совещании у меня было шесть человек, и среди них он. Нет, он был не в военной форме, а в штатском. Настроение у меня было, естественно, подавленное. Он подошел поговорить со мной, когда остальные ушли, и, надо сказать, произвел на меня исключительное впечатление. Возможно, это объясняется тем, что он, как мне показалось, был очень хорошо информирован о моих политических убеждениях. Я понял, что он знаком с серией моих статей, опубликованных в малоизвестном политическом ежеквартальном журнале… Да-да, как раз эти журналы… Недовольство? Возможно. По крайней мере, я считал, что наша внешняя политика оставляет желать много лучшего, что в свою очередь отражается и на нашем международном авторитете… Простите, но вы же спрашиваете — я отвечаю. Карьеристские мотивы? Нет, не думаю, что в этом можно обвинить кого-либо из тех, кто работал с Вайаттом».

Из показаний Колина Трисена, одного из немногих арестованных районных руководителей, работавшего в машиностроительной фирме на севере страны, в прошлом сослуживца и друга Вайатта:

«Это был необыкновенный человек. Заблуждаться в этом отношении не следует… Я знаю, что говорят о нем теперь. Но ведь это не ново: на человека выливают ушаты грязи после того, как его постигла неудача. Правильно, вы можете делать свои сравнения, а я останусь при своем. Каким бы он ни был и каким бы вы его ни считали, я такой же и поэтому готов понести наказание. Я был рядом с ним с самого начала и поэтому готов следовать тем же путем, что и он, если это необходимо».

Из показаний второго секретаря государственного казначейства Малкольма Модсли в ходе предварительного следствия:

«Разумеется, я продолжал работать, когда он пришел к власти, но ведь то же самое делали тысячи других. Весьма подходящий момент протестовать против незаконного увольнения за участие в политическом выступлении. Вы предпочитаете делать различие между активным и пассивным сотрудничеством? Возможно, некоторые сотрудничали охотнее других, но что мог сделать любой из нас в тех условиях? Каждый хочет жить независимо от того, кто стоит у власти. Если государственная машина рухнет, всем нечего будет есть. Я не вижу оснований выделять меня среди остальных…»

Выдержки из свидетельских показаний генерал-майора Харста, также в ходе предварительного следствия:

«Да, я подчинялся приказам. Незаконным? Возможно. Но, согласитесь, выбора у меня не было. Образ моего мышления и мое настроение? А разве в мирное время солдат должен иметь что-нибудь в этом роде?.. Ну хорошо, хорошо. Я считал, что поскольку никто другой не оказывает особого противодействия, то и мне не следует действовать иначе. Но если бы я даже решил действовать иначе, меня все равно никто не поддержал бы. Конечно, я мог бы уйти в отставку, но разве это дало бы какие-нибудь результаты? Ведь всегда найдется человек, который с удовольствием займет ваше кресло, несмотря на то что оно ему не подходит… Мое мнение о Вайатте? Если это ловушка, то мне бы не хотелось высказывать своего мнения… А что вы, черт возьми, хотите услышать от меня? Хотите, чтобы я сказал, что Вайатт был хорошим руководителем? Что? Думал ли я о нем так? Я же вам сказал: я — солдат…»

Выдержки из заметок главного инспектора Дрю, сделанных им во время предварительного допроса сержанта Дженнингса, ординарца Вайатта:

«Еще с Кореи… да, я знал его как свои пять пальцев, поэтому не уверяйте меня, что он был Адольфом Вторым… Политика? Вот что я скажу тебе, сынок… Когда я начинал, не знал ни одного члена парламента, а когда кончал, понял, что, поскольку это касается нескольких миллионов избирателей, разницы здесь никакой нет… Думаю ли я так?.. Ну что же, продолжайте спрашивать меня… Кто был премьер-министром в тридцать первом? Вы, должно быть, шутите… Его окружение — сущие пустяки… Я же говорю вам, он научил меня многому… А что, если я спрошу вас: как Кини расценивал разделение лейбористов в тридцать втором?.. Ну хорошо, я скажу вам: одна группа хотела кое-что предпринять, потому что это было экономически выгодно; другая группа, которая тоже хотела кое-что предпринять, допускала, что это экономически невыгодно. Таково, мой друг, последнее лейбористское правительство, если говорить о нем в двух словах. Вайатт разъяснил мне все, сказал, что существует что-то лучшее, и этого для меня было достаточно… Знал ли я, что он собирался делать?.. Знал! Я не только знал. Я был в самом центре событий — планировал, координировал действия групп, даже распределял оружие… И вот что я скажу вам — мы, несомненно, вернемся к этому делу…»

Сержант Дженнингс пересек казарменную площадь с большей поспешностью, чем это приличествовало человеку, имеющему три нашивки. Наблюдавший за ним капитан Вайатт улыбнулся, отошел от окна к столу и сел в ожидании появления запыхавшегося рослого сержанта. Он еще раз бросил взгляд на свой запущенный кабинет, в котором вечно стоял какой-то церковный запах. Да, он оставит этот кабинет без малейшего сожаления… Вошел Дженнингс. Вскинув руку под козырек, он широко улыбнулся и рявкнул:

— Привет от полковника!..

— Ради бога, тише, Дженнингс, — перебил его Вайатт, — мы ведь не на параде.

— Слушаюсь, сэр, — уже значительно тише продолжал Дженнингс. — Я насчет транспорта, сэр.

— Просьба удовлетворена.

— А как вы узнали об этом, сэр? — удивился Дженнингс.

— Во-первых, по вашему восторженному лицу…

— А-а, — пробормотал Дженнингс разочарованно.

— А во-вторых, я только что звонил ему.

— О-о, — промычал Дженнингс.

— Ничего, ничего, Дженнингс, — продолжил Вайатт примирительно. — Я хотел убедиться в его реакции. Он заявил мне примерно следующее: «Я сказал вашему сержанту, Вайатт, что вы можете взять все, что хотите, но чтобы все было на месте к общему осмотру в восемь ноль-ноль в четверг, и желаю вам удачи».

— Желает удачи?! — с ужасом воскликнул Дженнингс.

— Такая недоверчивость ни к чему хорошему не приведет, Дженнингс.

— Не могу не удивляться, сэр. Знаю, что вы сделали многое из того, что я считал невозможным, но получить транспорт и людей от полковника Блакера, да еще с его благословением. — Внезапно Дженнингс замолчал. Потом, обдумав что-то, продолжил: — Позвольте, позвольте… Неужели полковник участвует в этом?

— Ну что же, — с улыбкой заметил Вайатт, — если вы предпочтете…

— Я хотел только спросить, неужели он?.. Улыбка на лице Вайатта исчезла.

— Дженнингс, я держал вас и всех остальных в курсе всех дел, за исключением этого. Полковник знает, что мы собираемся сделать. Я сказал ему. Не могу сейчас объяснить, почему он помогает нам. Могу сказать только одно: он единственный человек вне нашей организации, которому я доверяю.

— Но тогда почему он не является членом организации?

— Уверен, что мы потерпим неудачу. Но он и не против нас: считает, что все повернется к лучшему, если мы сможем осуществить задуманное. Таких людей, как он, будет много… А пока поблагодарим бога, что он не делает большего, а только желает нам удачи.

— Но деталей он не знает? — упорствовал Дженнингс.

— Нет, нет, Дженнингс, успокойтесь, не знает.

Выдержки из заметок главного инспектора Дрю, сделанных им во время второго допроса сержанта Дженнингса:

«Я вовсе не говорил, что он был равнодушным… Вы просто бесцеремонно переворачиваете мои слова! Я сказал, что он был хладнокровным. Но ведь офицер и должен быть таким, не так ли? Примеры? Могу привести их сколько угодно. Взять хотя бы тот день, когда мы захватили власть… Что, разве плохой пример?»

Большой Бен отбил полчаса. Дженнингс машинально посмотрел на свои часы. Если не считать этого движения, то в остальном он не проявлял никаких признаков нервозности.

— Осталось пятнадцать минут, сэр.

Никакого движения. Эти слова прозвучали так, словно их произнесли сквозь стиснутые зубы. Дженнингс сидел на месте водителя в большом зеленом «хиллмане». Вайатт, сидевший сзади, не проронил ни единого слова. Он продолжал пристально смотреть на серые готические формы дворца викторианской эпохи. Молчание длилось минуту или две. Капитан погрузился в раздумье, а Дженнингс внимательно прислушивался к треску в приемо-передающей радиостанции.

— Излишество стрельчатых сводов, — проворчал Вайатт.

— Что вы сказали, сэр?

— Старый Вестминстерский дворец сгорел в тысяча восемьсот тридцать четвертом году из-за стрельчатых сводов.

— Я не знал этого.

— Когда парламент обсуждал, где построить новый дворец, Уильям Четвертый предложил Букингемский дворец.

— И я не осуждаю его за это.

— Герцог Веллингтон возражал против этого.

— И это не удивительно: консервативнейшая личность.

— Со стратегической точки зрения он, конечно, был прав. Палаты парламента, по его мнению, никогда не следует располагать так, чтобы, их могла окружить толпа.

Дженнингс хихикнул.

— Я, пожалуй, пройдусь немного, — проговорил Вайатт.

— Хорошо, сэр.

— Слушай внимательно.

— Не беспокойтесь, сэр, я слушаю.

Вайатт вышел из машины, а Дженнингс, почувствовавший себя свободнее, тщательно подготовился к следующему, после несостоявшегося, сеансу радиосвязи. Будто прогуливаясь, Вайатт пересек площадь, отметил для себя расположение полицейских постов, приветливо кивнул сержанту у въезда во двор нового дворца, купил газету «Ивнинг стандарт» в расположенном по соседству киоске. Затем прошелся до памятника Ричарду I и обратно. Никаких признаков того, что его узнал кто-нибудь из знакомых, которых он заметил в небольшой очереди охотников посмотреть «демократию в действии».

Двое готовились сфотографировать витиеватый орнамент на воротах Святого Стивна, примыкающих к Вестминстерскому дворцу. Неподалеку, на улице, идущей от площади Смита, должен стоять армейский грузовой автомобиль…

Почти вопреки своему желанию Вайатт задержался у расположенной в стороне от других угольно-черной статуи. Красновато-коричневый капитан, «великий практичный мистик», как человек, с которым надо и сейчас считаться, стоял на своем месте, изолированно от других.

Вайатт поймал себя на том, что бормочет какое-то латинское изречение. Он теперь отчасти понял, почему решил отвлечься на эти пять минут. Вайатт возвращался к машине, а Кромвель с навечно зажатыми в руках Библией и шпагой хмурился на текущую мимо него жизнь и на весь мир, в котором все тривиально и нет ничего святого.

Заметив возбуждение на лице Дженнингса, Вайатт ускорил шаги. Дженнингса охватило волнение.

— Ну что? — поинтересовался Вайатт.

— Плохие вести, сэр. Объект номер один запаздывает.

Вайатт заметил, что бледное лицо сержанта начало розоветь.

— Намного? — спросил он.

— На пятнадцать минут.

— Сообщи разведчикам, предупреди все машину. В шестнадцать ноль-ноль вводятся в действие планы «А» и «В».

— А мы не опоздаем?

— Не опоздаем, если ты поторопишься.

— Есть, сэр.

Вайатт швырнул вечернюю газету на переднее сиденье.

— Можешь посмотреть ее, пока будем ждать.

Добрая монашеская улыбка на лице младшего прокурора говорила о чем угодно, но только не о том, что солдата обвиняют в измене. Когда он встал и, устремив вперед нарочито пристальный взгляд, начал допрашивать рядового Джексона, тот не проявил ни малейшей озабоченности и никаких эмоций.

— Итак, Джексон, вы подтверждаете, что двадцать третьего числа были водителем тяжелого грузовика. Насколько я понимаю, примерно в девять часов утра вы вывели эту машину из своего лагеря и прибыли на ней в Лондон в двенадцать часов. Защита хочет убедить нас в том, что в городе вы сделали несколько заранее запланированных остановок. После этого вы подъехали к площади Смита, выждали момент и приняли участие в соответствующих действиях… И все это вы делали, якобы не имея ни малейшего представления о том, что происходит.

— Я никогда не говорил, что не знал о том, что происходит. Меня спросили, подчинялся ли я приказам. Я ответил, что подчинялся.

— Незаконным приказам?

— Не мне было судить — законные они или незаконные.

— Иными словами, вы хотите, чтобы мы поверили, что вам не было что-либо известно о подрывной деятельности Вайатта до определенного момента, то есть до момента начала действий — двадцать третьего числа?

— Вы хорошо знаете, черт возьми, что мне это было известно.

Судья предупредил обвиняемого, чтобы он не употреблял впредь грубых выражений. Прокурор продолжал допрос:

— То, что я могу знать или не знать, к делу не относится. Для меня важно установить со всей очевидностью, что вы действовали добровольно, по своему желанию и в обстановке, которая предоставляла вам свободу выбора. Учитывая упомянутые обстоятельства, смешно говорить о выполнении приказов. Расскажите, пожалуйста, суду о том, как вы были вовлечены в события двадцать третьего числа.

Джексон, по-видимому, не услышал вопроса. Он устремил свой взгляд на огромный сводчатый потолок и на барельефы из ангелочков… Или, возможно, его совсем не интересовало происходящее. Прокурор повторил свой вопрос.

— Как был вовлечен? — переспросил Джексон. — Главным образом через дискуссионные группы.

— Дискуссионные группы? В армии?

— Да, это обычная практика. Офицеры часто беседуют с солдатами, проводят с ними свободное время.

— Офицеры или солдаты?

— И те и другие, если хотите.

— И какие же вопросы обсуждаются в таких беседах?

— История полка. Собственно говоря, по этому предмету нам читали лекции… Древняя и современная стратегия и тому подобное.

— Политические вопросы тоже обсуждали?

— Естественно.

— Надо полагать, дискуссии на эту тему организовывал Вайатт?

— Да, капитан Вайатт.

— Подрывной характер проповедей, по-видимому, требовал от Вайатта известной осторожности в этих беседах, не так ли?

— Он не скрывал своих убеждений.

— А не рискованно ли это было?

— Может быть, и рискованно, но это уж его дело. Капитан знал, что делал.

— Итак, Вайатт избрал своим предметом политику и рассказывал о своих взглядах всем без исключения?

— Капитан говорил о текущих событиях, а обсуждая их, невозможно не говорить о политике, так ведь? Я хочу сказать, что они охватывают многое.

Прокурор усмехнулся вслед за судьями, чтобы показать, что он тоже человек. Допрашиваемый солдат обнаруживал признаки образованности, явно не соответствующие его званию и бывшей профессии.

— Итак, Джексон, — продолжал прокурор, — поговорим об этих дискуссиях…

Это было неплохое время. Они собирались один или два раза в неделю, во второй половине дня, в комнате отдыха военно-торговой службы ВМС, сухопутных войск и ВВС. Большей частью беседы носили общий характер. Беседовали на такие темы, как «Прорыв наших войск под Эль-Аламейном», «Война в джунглях Бирмы» и тому подобное. Типичные военные темы. Большинство солдат, по крайней мере внешне, проявляли интерес к беседам, некоторые из них даже делали заметки в своих тетрадях, но часто их записи почему-то напоминали скорее обнаженных женщин, чем тактические схемы, которые рисовали на доске.

Вайатт проводил эти беседы с явным удовольствием. Он решительно входил в комнату, сопровождаемый Дженнингсом, который щеголевато становился по стойке «смирно» и оставался в таком положении в течение всего собеседования. Свои речи капитан произносил, находясь в постоянном движении. Он размеренными шагами ходил по комнате, не останавливая ни на ком своего взгляда, но в то же время внимательно наблюдая за каждым слушателем и оставаясь отделенным от них какой-то невидимой преградой. Солдаты невольно вынуждены были смотреть, как он без устали расхаживал по комнате, словно рисуя на полу невидимый узор из следов. А из его уст тем временем лились слова, слова, идеи — жестокие, новые, революционные. Солдаты вынуждены были слушать его, потому что они следили за его движениями, а слушая, вынуждены были и думать.

— Я полагаю, сегодня было бы полезно, — начинал Вайатт, — остановиться на той роли, которую играет классовое различие в обществе, претендующем на изжитие этого понятия, в то время как на самом деле такое различие существует и частные лица извлекают из него пользу с таким же чувством стыдливого удовлетворения, с каким юноши получают удовлетворение, занимаясь онанизмом.

Один или два новобранца заметно краснели, но зато Вайатт уже завоевывал стопроцентное внимание аудитории.

— Итак, — продолжал он, — я заявляю, что классовое различие никогда еще не было столь большим, как в настоящее время. Есть ли желающие возразить мне?

Несколько солдат улыбались и смотрели на капрала Данвуда — «казарменного адвоката», ветерана Нормандии, Кореи, участника многих соревнований по боксу в казарме и в округе. Он был давнишним партнером Вайатта по тренировке в спортивном зале. Капрал выдвинул свою большую челюсть вперед, и слушатели, предвкушая удовольствие, откинулись на спинки стульев. Как и всегда, Данвуд заговорил с поразительной уверенностью в себе:

— Да, сэр. Это различие, как и птица дронт, не существует. У нас есть правительство, которое намерено решительно покончить с такого рода вещами. К тому же и общественное мнение в нашей стране категорически против классового различия. Сейчас у нас куда больше равных возможностей, чем тогда, когда я был мальчишкой.

Данвуд осмотрелся: ни один человек не возражал. Наоборот, слабые возгласы одобрения. Самодовольно улыбнувшись, с еще большей уверенностью, но в очень сдержанных тонах он продолжал:

— Вам нелегко, сэр, будет доказать обратное. Вайатт, казалось, обдумывал свой ответ. На самом же деле он думал, о том, как легко солдаты воспринимали консервированные идеи, не пытаясь даже заглянуть в консервные банки.

— Сколько у вас детей, капрал? — спросил он наконец.

— Я полагаю, вы знаете, сэр. Два мальчика.

— Способные?

— Оба получают высшие оценки.

— Хорошо. Возможно, даже пойдут учиться в университет?

— Надеюсь, что пойдут.

— А почему вы не послали их в Итонский колледж?

— Мне это было не по средствам.

— А где же тогда равные возможности?

— Да, но…

— А почему, по-вашему, обучение в Итонском колледже и в подобных ему учебных заведениях стоит так дорого?

— Потому что это хорошие учебные заведения.

— То есть, вы хотите сказать, что они дают лучшее образование, чем средняя школа без преподавания классических языков или средняя классическая школа?

— Нет!

— Как же нет! Богатые родители не так уж глупы, чтобы выбрасывать огромные деньги на образование своих детей, если то же самое образование можно получить бесплатно.

Данвуд начал бормотать что-то несвязное, но Вайатт продолжил атаку:

— Дороговизна, капрал, влечет за собой исключительность. В конечном итоге при отсутствии денег ваши способности остаются только способностями, а при наличии таковых вы получаете возможности. Сегодня это так же справедливо, как было справедливо вчера. Выдающиеся способности не помогут вашим сыновьям занять высокое положение в жизни, потому что при существующей системе происходит беспощадный отбор. Иначе и не может быть, потому что тогда не будет и самой системы, являющейся тайной камерой бессмертия во всей пирамиде.

— Пирамиде? — удивился сбитый с толку капрал. Вайатт не обратил внимания на его вопрос и продолжал:

— Если бы вас представили королеве, что бы вы стали делать, капрал?

— Встал бы по стойке «смирно» и взял под козырек, — не колеблясь, ответил Данвуд.

— Почему вы поступили бы именно так?

— Почему? Гм… потому что она женщина…

— А вы что, всегда встаете по стойке «смирно» и берете под козырек, когда к вам обращается, например, ваша жена?

Взрыв смеха заглушил ответ Данвуда. Даже Дженнингс нарушил стойку «смирно» и позволил себе улыбнуться.

— Но здесь простое уважение, сэр, — попробовал вмешаться рядовой Джонс.

— Уважение — это нечто такое, что следует заслужить, — возразил Вайатт. — Вы же не оказываете уважение каждому Тому, Дику и Гарри, которых вам случается встречать. Почему же вдруг необходимо оказывать уважение тому, кого вы не знаете, и не оказывать его тому, кого вы знаете?

— Потому что она королева, — снова вмешался Данвуд.

— Ну и что же что она королева? Данвуд снова не знал, что сказать.

— Видите, как трудно это объяснить, — продолжал Вайатт. — Мы многое считаем само собой разумеющимся и не требующим доказательств, никогда не задаемся вопросом, почему те или иные вещи должны быть такими, какие они есть. А разве не интересно было бы установить, почему, собственно, они остаются такими? Или: будет ли это иметь значение в другое время?

Вайатт задержался у окна ровно столько, сколько было необходимо, чтобы дать слушателям поразмыслить над вопросами. Затем повернулся и продолжал:

— Я упомянул о королеве потому, что она является вершиной пирамидального сооружения. Демократическая монархия так же невозможна, как невозможно, чтобы пирамида стояла на собственной вершине.

— Но почему же тогда она все же существует, сэр? — спросил рядовой Кемп.

— Почему? Да лишь потому, что, как выразился один человек, никто как следует не знает, что с ней делать. Я полагаю, этот человек имел в виду этажерку, завещанную нам древней пратетушкой. Вы спиливаете с нее шишечки, соскабливаете лак, перекрашиваете в другой цвет, пытаетесь переделать в клетку для птиц, но выдумки не помогают. Она остается прежней пратетушкиной этажеркой… Да, мы начали говорить о классовом различии, а перешли к монархии. Означает ли это, что между всем этим существует какая-то связь, капрал?

— Нет, сэр, — ответил Данвуд, довольный тем, что спросили именно его, — во всяком случае, при лейбористском правительстве.

— Возможно, вы и правы. Давайте разберемся в этом. Кто является источником всех так называемых их сиятельств?

— Королева.

— А что думает настоящий социалист об этой системе их сиятельств?

Данвуд задумался, а Вайатт тем временем продолжал:

— Вы утверждаете, что лейбористское правительство против классового различия. Давайте забудем на минутку, что премьер-министр, оставаясь верным своему среднему классу, благоговеет перед королевской семьей вообще и перед Ее Величеством, в частности. Упраздняет ли он, как социалист, список титулованных или пытается с его помощью как-то умиротворить левое крыло? Останавливается ли он перед возведением в звание новых пэров и лордов? Короче ли список титулованных при нем, чем при премьер-министре консерваторов? Носит ли он коронационную медаль по всякому поводу или держит ее запертой в шкатулке? Мы подходим теперь к самой сути: положа руку на сердце, считаете ли вы, капрал, что вновь возведенный в титул лейбористский лорд относит себя к рабочим?

— Но о классах теперь никто уже не говорит, — возразил Данвуд.

— Капрал, — с ударением произнес Вайатт, угрюмо уставившись на растерявшегося Данвуда, — было время, когда никто не осмеливался произносить известное вам слово, означающее определенный естественный акт, однако это не останавливало людей от совершения самого акта. — Несколько секунд помолчав, Вайатт продолжал: — Слова по-прежнему употребляются и идея по-прежнему существует. Почитайте любую газету или журнал, послушайте любого ученого мужа, затрагивающего социальные вопросы, откройте наугад любой официальный отчет о заседаниях английского парламента: в девяти случаях из десяти вы наткнетесь на лейбориста, который прямо или косвенно ссылается на классовое различие, антагонизм, конфликт. Сам премьер-министр говорит о среднем классе…

— Но… — попытался было возразить рядовой Кемп. — Никаких «но»! — перебил его Вайатт. — Неужели вы действительно верите, что Ригли мог бы осудить происходящую сейчас забастовку, если бы он был в своих мыслях полностью на стороне среднего класса? Любое его действие и любое его публичное заявление говорит о том, что он сторонник разделенного общества. Разделение в обществе существует. Если бы его не было, не было бы и системы старых друзей, не было бы упрочившихся учреждений и заведений, не было бы сверхнациональной системы. Почему же тогда, по-вашему, жалуется отставной полковник, если выдвигаются планы постройки комплекса жилых домов рядом с его псевдотудорским имением в Кемберли? Почему собственники домов протестуют против строительства общежитий для незамужних матерей? Классовое разделение?

— Трудно сказать что-либо по этому поводу, сэр. В наши дни все крайне запутано.

Рядовой Джексон говорил мало. Из всех участников беседы он был политически наиболее сознательным. Его отец несколько лет назад поддерживал коммунистов и гордился этим.

— Да, запутано… и все из-за ошибочных убеждений. Для среднего класса модно быть социалистом, поэтому, если вы принадлежите к тем из низшего класса, которые говорят «у меня все в порядке», смело можете стать тори. Если вы имеете все, что хотели бы иметь: автомобиль, телевизор в ванной, лакированный торшер-бар и пять акций какой-нибудь компании, то вполне подходите для партии, представляющей благородную торийскую жизнь, особенно если это не стоит вам ни одного пенса.

— Короче говоря, Джексон, вам и вашим товарищам умышленно прививали подрывные идеи против нашего монархического строя.

— Вы спрашиваете меня, о чем он говорил. Я отвечаю на ваш вопрос…

— Но так или иначе на вас оказывали влияние?

— Я понимал суть его мыслей.

— В чем же состояла эта суть?

— В том, что известная нам комбинация установившегося порядка, монархии и правительства, действующая по принципу «разделяй и властвуй» путем искусного манипулирования классовыми предрассудками, не является больше эффективной политической системой для пятидесятимиллионного комплекса, называемого Великобританией, если она вообще когда-нибудь являлась таковой.

Прокурор тяжело вздохнул, и ему невольно пришла в голову мысль, что он недооценил невзрачно выглядевшего бывшего солдата.

— Таким образом, — спросил он наконец, — вы действовали, исходя из предположения, что Вайатт и группа недовольных смогут сделать что-то в сторону улучшения?

— Результаты говорят сами за себя.

Господин Федерстоун поблагодарил в душе его светлость судью, когда тот заметил, что, пожалуй, наступило время второго завтрака.