«Пешки Кастро?» – такими заголовками пестрели выпуски вечерних новостей испаноязычных средств массовой информации.
В этом и заключалась хитроумная тактика прикрытия собственной задницы, состряпанная лжезащитниками, бесчестная практика, целью которой было оскорбить, унизить и опорочить кого-либо, а потом увильнуть от ответственности, поставив обычный знак вопроса в конце своего гнусного измышления.
«Пешки Кастро?»
«Наркоманка?»
«Сосущая собственный большой палец, жалкая неудачница, звонящая по телефону из кабинок мужской уборной?»
Благодарение Господу, безумие остановилось на заголовке «Пешки Кастро». Впрочем, большая часть нападок оставляла Джека равнодушным, особенно те строки, которые выходили из-под пера некоего писаки, которого бросало из одной крайности в другую. На этой неделе он резко критиковал кубинского свидетеля Джека, а на следующей требовал запретить колыбельные песенки, прославляющие гомосексуальный образ жизни («Руб-ду-ба-ду-ба, трое мужчин моются в ванне»). Впрочем, от кого бы ни исходили эти нападки, ему не хотелось находиться дома, когда телефон начинал надрываться от звонков журналистов. Не хотелось ему также и того, чтобы Abueła скончалась от стыда во время показа вечерних новостей по телевизору. Поэтому он обосновался в городском доме бабушки, намереваясь свести возможный урон к минимуму.
– Dios mio! Боже мой! – со стоном воскликнула Abuela.
– Прости меня, – сказал Джек.
– Я сержусь не на тебя, – заявила она. От волнения английский язык давался ей хуже, чем всегда. – Я сержусь на них. Кубинский солдат в роли свидетеля? Es loco. Какой вздор.
Джек ничего не ответил. Вероятность представлялась ему мизерной, но он все-таки не был готов с ходу отвергнуть как «вздорную» мысль о том, что кубинский солдат может выступить свидетелем в его деле.
– Посмотри, – сказала Abuela, показывая на экран телевизора. – Это сеньор Пинтадо.
Судья принял решение о «правиле кляпа», так что поначалу Джек решил, что станция транслирует архивные материалы, снятые ранее. Но это было не так. Алехандро держал речь у себя дома. Вместе с женой он стоял на территории своего поместья, обнесенного стеной, у высоких решетчатых ворот. По другую сторону ворот толпились журналисты, представляющие самые разные средства массовой информации, и было их так много, что они не уместились на тротуаре и заполонили часть соседней улицы. Взмахнув рукой, Пинтадо призвал их к молчанию, после чего посмотрел прямо в камеру и обратился к телевизионной аудитории на своем родном языке.
– Я обращаюсь к американцам кубинского происхождения, к народу Кубы, ко всему миру. Фидель Кастро пожалеет о том дне, когда отправит одного из своих солдат в зал суда Майами защищать женщину, убившую моего сына.
– Это хорошо для тебя, – заметила Abuela. «Господи Боже», – подумал Джек.
Пинтадо поблагодарил собравшихся, затем поцеловал супругу и направился обратно к дому. Диктор на телевидении быстренько пересказал только что произошедшие события, снова и снова повторяя слова Пинтадо, смакуя и анализируя их и так и эдак, что лишний раз свидетельствовало о том, что латиноамериканские новости в этом отношении ничем не отличались от традиционной теле– и радиожурналистики. Однако, чем больше Джек раздумывал над тем, чему он только что стал свидетелем, тем больший смысл приобретали для него события дня. Федеральный прокурор, конечно, был близким другом его отца, но Джек не мог допустить, чтобы им помыкали и запугивали его во время всего судебного разбирательства. Он вышел из комнаты, подальше от Abuela, поднял трубку телефона и позвонил Торресу домой.
– Гектор, это Джек Суайтек.
– Что я могу для тебя сделать, сынок?
– Я не ваш сын, а все, что вы можете для меня сделать, это объяснить тот маленький фокус, который, как я только что видел собственными глазами, мистер Пинтадо проделал перед телекамерами.
– Фокус? Что ты имеешь в виду?
– Судья распорядился, чтобы участники процесса не обсуждали его с посторонними лицами. То есть никому не позволено рассуждать о том, что кубинский солдат может дать показания в защиту моей клиентки.
– Не будь таким придирчивым. Установлено «правило кляпа» или нет, но ты же не собираешься просить судью наказать скорбящего отца за одно-единственное предложение, сказанное в защиту своего погибшего сына.
– Так вот на что вы сделали ставку? – спросил Джек.
– Я не понимаю, о чем ты говоришь.
– Прекратите нести вздор, Гектор. Мне известна ваша репутация. Вы дирижируете всем оркестром. Алехандро Пинтадо не скажет репортерам ничего, не получив на то сначала вашего благословения.
– Ты обвиняешь меня в том, что я пытаюсь хитростью обойти решение судьи о введении «правила кляпа»?
Именно этим Джек сейчас и занимался, и десять лет назад Джек Суайтек прополз бы по телефонной линии и плюнул бы прокурору в лицо. Но опыт научил его не быть столь прямолинейным.
– Позвольте мне сказать вам следующее. Я очень удивлен тем, что средства массовой информации оказались посвящены во все подробности этой истории еще до того, как мы сегодня успели выйти из зала суда. В конце концов, мое ходатайство было зарегистрировано и скреплено печатью. Единственные люди, которые хоть что-то знали о кубинском солдате, – это я, София, судья и сотрудники вашей прокуратуры.
– И еще сотрудники секретариата, разумеется. Ты ведь знаешь, какую небрежность и беспечность могут проявлять эти государственные служащие.
– Еще бы, – с сарказмом заметил Джек. – Я просто уверен в том, что утечка произошла по вине секретариата.
– Или, может, проговорился сам Кастро. Ты не думал об этом, Джек? В конце концов, ведь ты – его пешка.
– «Пешка Кастро». Интересное выражение. Вы взяли его из вечерних новостей или сами написали сценарий выпуска?
– Мой ужин стынет. Приятно было поболтать с тобой, Джек.
– Взаимно. Я рад, что мы выяснили этот вопрос. Теперь я по крайней мере знаю, с чем столкнулся.
Они обменялись невыразительными и неискренними пожеланиями спокойной ночи, и Джек повесил трубку.
Abuela по-прежнему сидела на диване у телевизора, поглощенная созерцанием программы новостей. Репортаж о Пинтадо наконец-то закончился, и ведущего теленовостей сменил метеоролог, одетый как манекенщик какого-то дома моделей. Джек выключил телевизор. Abuela все еще не сводила глаз с потемневшего экрана, как будто не могла поверить тому, что только что увидела.
– С тобой все в порядке? – спросил ее Джек.
Ее губы едва заметно шевельнулись.
– Как бы мне хотелось, чтобы сеньор Пинтадо сказал что-нибудь в твою защиту.
– В мою защиту? Я – не обвиняемый.
– Просто… мои друзья. Что я им скажу?
– Нет Кастро, нет проблемы?
– Ты думаешь, это шутка? Люди начнут спрашивать меня. Что я им отвечу?
– Скажи им, что твой внук делает свою работу. И что все у него идет нормально.
Она выпрямилась, как если бы собиралась с силами, чтобы задать следующий вопрос.
– Ты ведешь переговоры с кубинским правительством?
– Abuela, это конфиденциальная информация. Она должна остаться между мной и моей клиенткой.
– Для меня это означает «да».
– Это не означает «да». Я просто не могу говорить с тобой об этом.
– Нет ничего такого, о чем бы ты не мог поговорить со своей Abuela.
– Поверь мне, есть некоторые вещи… – Он умолк. Abuela смотрела на него одним из своих знаменитых выразительных взглядов, и Джеку внезапно пришла в голову интересная мысль. – Ты утверждаешь, что нет ничего такого, о чем мы с тобой не могли бы поговорить?
– Nada, нет, – твердо ответила она.
– Отлично. Я хочу поговорить о Бехукале.
– Причем тут Бехукаль?
– Я ездил туда. Когда мы с Софией были на Кубе.
Она помертвела.
– Почему ты ничего не сказал мне?
– Потому что… – Его грызло чувство вины. Он чувствовал себя так, словно собирался обрушить все зло мира на ее голову. – Потому что я встречался с младшей сестрой Селии Мендес.
Abuela побледнела. Голосом, натянутым как струна, она проговорила:
– Вы мило с ней побеседовали?
– Даже очень.
– О чем же вы говорили?
– О моей матери.
– Зачем тебе это было нужно? – Она перешла на испанский, и Джек ответил ей на том же языке.
– Потому что я хочу знать о ней все.
– Джек, тебе необязательно было ездить к семейству Мендесов, чтобы поговорить о своей матери. Я могу рассказать тебе все, что тебе нужно узнать о ней.
Глаза их встретились, и внезапно Джек почувствовал, что тонет в море самых противоречивых эмоций. Он был сердит на нее, за то что она не рассказала ему всего. И, тем не менее, он не мог не испытывать жалости к этой замечательной женщине, которая оказалась такой гордой, такой ревностной католичкой, глубоко впитавшей в себя мораль своего поколения, что должна была солгать собственному внуку, чтобы тот не подумал, будто его мать была падшей женщиной. Он подался вперед и постарался, чтобы голос его прозвучал как можно мягче.
– Abuela, я люблю тебя. Я никогда не сделаю тебе больно. Но я хочу знать правду.
– Какую правду?
Он изо всех сил напрягал свой далекий от совершенства испанский, поскольку хотел сформулировать вопрос как можно деликатнее. Наконец он подобрал нужные слова, взглянул ей в глаза и спросил:
– У меня есть сводные брат или сестра на Кубе?
У Abuela перехватило дыхание. Она глубоко вздохнула, грудь у нее поднялась, и на мгновение Джеку показалось, что ему придется набирать номер 9-1-1.
– Кто это тебе сказал?
– Фелиция Мендес. Младшая сестра Селии.
– А почему ты вообще расспрашивал ее об этом?
– Я не спрашивал, я…
– Для чего ты занялся этим, зачем ты раскапываешь ту старую историю? – произнесла она резким дрожащим. голосом. – Твоя бедная мать, да упокоит Господь ее душу, что она подумает? Зачем нужно сыну очернять ее память?
– Я чту ее память. Я просто пытаюсь понять, кем она была на самом деле.
По щекам Abuela ручьем потекли слезы, и морщинки, образовавшиеся от старости и тревог, направляли поток ее печали.
– Я хочу, чтобы ты прекратил это, – проговорила она.
– Прекратил что?
Она вскочила на ноги, размахивая руками. Потом ударила себя кулаком в грудь и воскликнула голосом, который обжег его:
– Я хочу, чтобы ты прекратил разбивать сердце своей бабушки!
Джек хотел сказать что-нибудь, но не мог найти нужные слова. Он с болью смотрел, как она, плача, выскочила из комнаты. Дверь с грохотом захлопнулась – Abuela вбежала в свою спальню.
Он обвел взглядом комнату, задержался на столе и наконец уставился на старую фотографию Abuela и своей матери. Они обнимались, широко улыбаясь, а на заднем плане виднелись раскрашенные в яркие цвета пляжные зонтики на фоне бирюзового прилива. Люди на фотографии искрились счастьем и радостью. Тишина в комнате становилась все более гнетущей, и Джек почувствовал боль в груди, похожую на сожаление, и печаль длиной в целую жизнь. В голове его безостановочно вертелась одна и та же мысль.
«Abuela ничего не стала отрицать».
«Я больше не единственный ребенок».