алиновый колокольный звон летел над Москвой, перекатываясь из конца в конец, созывая православных к заутрене. Вот забасил «Горун» на «Иване Великом». Его подхватили младшие братья с колоколен Донского и Андроникова монастырей, зазвенели мелодичным звоном небольшие колокольцы Крутицкого подворья, к ним присоединились колокола Симонова монастыря, в такт которым ударили с колокольни Николы Чудотворца в Хамовниках.

Под звон уходила ночная тьма, забирая с собой утренний туман. Вот он освободил из своих объятий каменный в два этажа терем бояр князей Голициных, а следом деревянный, резной боярина Морозова. А за ним туман, висевший большими клочьями, отбежал от белевшего новизной, с башенками вместо третьего этажа, терема главы Малороссийского приказа Матвеева Артамона Сергеевича.

Терем был окружён высоким забором из неструганых досок. Боевые холопы с пищалями в руках ходили по двору. Сторожевые псы бегали на цепях. Один из холопов, с попорченным глазом, говорил главе стражи Савелию Сивому:

   — Вчерась на рынке кричали, царь во второй раз жениться собрался, не захотел остаться постником.

   — А ты не ори об энтом, не твово ума энто дело.

   — Глашатаи орут, а мене незя.

   — Вот второй глаз выбьют, наорёшься на церковной паперти.

Холоп замолчал, а Сивой, заткнув руки за кушак, вошёл в дом хозяина. Странный был человек его хозяин Матвеев Артамон Сергеевич, непонятный многим. Его дед был столь низок, что не имел ни фамилии, ни отчества. Он оказался во втором ополчении Пожарского и даже одно время был полусотником. Большего Матвей не достиг, но сына своего пристроил одним из писарей войска. С восшествием Романовых на престол Сергей стал писарем, затем подьячим, а впоследствии и дьяком Посольского приказа. Он был участником посольства в Царьград, в Казылбаш, в Ревель. В 1623 году у него и родился сын Артамон.

Уже в тринадцать лет Артамон Матвеев был взят ко двору, а в шестнадцать лет получил свою первую дворцовую должность — чин стряпчего. Через год он был назначен стрелецким головой, получил дворянство и первое своё поместье. Затем стал сразу дьяком нескольких приказов, думным дворянином. К сорока годам уже был полковником, войсковым воеводой, главой двух приказов, стольником. Такое возвышение объясняли колдовством, а то, может, чем и похуже. Сивой, пройдя по дому, постучал в массивную дверь вифлиотики.

   — Войди, — услышал он голос хозяина.

Сивой открыл и встал в дверях. Артамон Матвеев работал за огромным дубовым столом, сидя на французском стуле в одной рубахе. Малиновый полковничий кафтан лежал на соседнем стуле. Сзади него были раскрыты два кованых сундука и резной английский секретер. Кучи свитков и книг лежали на столе. Матвеев не держал писаря, сам переписывая документы. Он поднял голову:

   — Можешь загоняти собак. Накорми людей, пищали убери в клеть под замок.

   — Слушаюсь, хозяин.

Сивой удалился. Артамон посмотрел ему вслед. Когда-то он взял его к себе из Разбойного приказа. Свет всё сильнее проникал в окно. Артамон Сергеевич задул свечи в серебряном подсвечнике и откинулся на спинку стула. Дверь открылась, и вошёл отец — дьяк Сергей. Сильное возвышение сына не повлияло на положение отца. Старику было за семьдесят, но он так и не оставил службу и здраво спорил с сыном:

   — Опять всю ночь проработал. Люди видят свет и окошке, говорят, что колдуешь.

   — Я на ночь ставни закрываю и платом окно завешиваю, — как бы оправдываясь перед отцом, произнёс Артамон, затем взял грамоту со стола и протянул отцу: — На, прочти.

Старый дьяк, подслеповато сощурив глаза, начал читать, пропуская царские титулы:

   — «Указ воеводам, через людей доверенных из окольничих или дворян с дьяками, под зорким глазом наместников и младших, воевод, осмотрети всех девиц подвластного округа, из бояр и дворян, званием не стесняясь, и которы девки особо хороши и по всем статьям здоровы, про тех дать знать на Москву, наилучших отобравши, привозить для осмотра, помещая на Москве у родичей с почтенными женщинами. А коли нет родни, по женским монастырям, коим ведено приять, а далее указано будет».

Старик Сергей отложил грамоту:

   — Так то же ещё в ноябре разослали.

   — А затем в январе скончался царевич Алексей, и всё притихло, а сейчас указ заново разослали. На Москву к патриарху приехали митрополиты Павел Крутицкий и Ларион Рязанский, старые мои недруги. Говорят, черницу привезли, женщины, на неё глядючи, млеют, а мужчины вообще глаз отвести не могут. Женют её на царе, и останется мене прямёхонькая дорожка в Сибирь.

   — На всё Божья воля, Артамоша. Идём трапезничать.

Убрав документы в сундук и закрыв его на ключ, Артамон Матвеев последовал за отцом.

В сафьяновых сапожках на босу ногу Наташенька спускалась утром на погреб. Шла туда с тремя девками, но сама и замок отпирала, и слезала по холодной и скользкой лесенке на лёд, где рядами стояли холодные крынки, деревянные чашки с простоквашей, чаны браги и пива, кадушки с соленьями и недельный запас свежей убоины. Охватывало боярышню запахом плесени и пронзительным холодком, который, пожалуй, был даже приятен после сна в душных дядюшкиных горницах. Дядюшкой она называла Артамона Матвеева, у которого жила воспитанницей. Лет пять назад был Артамон Матвеев в Смоленске проездом. Остановился в доме местного стрелецкого головы дворянина Кирилла Полуэктовича Нарышкина. Смоленск только недавно опять вернули Руси. Разорённые войной смоляне жили бедно, дети местных дворян ходили в лаптях. Стрелецкий голова в своём житье от других не отличался. Но во время пребывания Матвеева в его доме оказал ему услугу, Артамон Матвеев не забыл об этом и, когда Нарышкин занемог, устроил на службу его сыновей, а дочь взял в свой дом на воспитание. Житьё в доме Матвеева было вольготно и сытно. Многое было чудно Наталье. Здесь были венецианские зеркала и китайский фарфор, английская мебель и персидские ковры. Царский любимец окружал себя самыми лучшими иноземными диковинами, что ещё больше вызывало ненависть к нему, смешанную с завистью.

Наталья вошла в трапезную, неся два кувшина фряжского вина. За столом сидели жена хозяина дома Евдокия Матвеева, его сын Андрей. Были также учитель сына, молдаванин Никола Спафари и дьяк Войскобойников. Обоим мужчинам Артамон Матвеев безраздельно доверял, ибо жизнь проверяла их уже не раз.

Артамон Сергеевич и его отец вошли следом за Натальей. Две дворовые девки бросились сразу накрывать на стол. Евдокия распоряжалась ими.

Усаживаясь, Артамон глянул на воспитанницу, и вдруг — словно озноб пробежал по коже — в его памяти предстала картина, как царь в тот единственный раз, когда посетил его дом, смотрел на Наталью.

— А что, девка хоть куда, — произнёс он шёпотом сам себе. — И в груди обильна. Надо сегодня же зайти к Богдану Хитрово, внести ея в списки.

Одна из сенных девок поставила перед Артамоном тарелку с его любимой пареной репой. Хозяин скосил на неё глаза:

   — Овдотья, если до меня ещё дойдут слухи, что ты бегаешь к кривому Захару, я прикажу Сивому свести тебя обратно во деревню.

Девка, вспыхнув, убежала из трапезной.

   — Евино племя. Хоть бы мужик был добрый. А то ели от земли видно, в драке одного глаза лишился.

Стол был накрыт. Ели молча, лишь Спафари время от времени заглядывал в озабоченное лицо Артамона Матвее спа, но хозяин, так ничего и не сказав, вскоре прямо из-за стола ушёл в приказ.

Ни до, ни после 1670 года в Кремле столько не строили. Царь Алексей Михайлович выносил строения приказов из Кремля в Китай и Белый город, на их месте строилось сразу несколько дворцов. Царская семья пока жила в Постельных палатах, называемых также Теремным дворцом. Весь второй этаж вынесенного углового строения принадлежал царевичу Фёдору. Он переехал сюда после смерти в январе старшего брата Алексея, к которому был сильно привязан. С младенчества он не любил играть, чаще сидел задумавшись. С детства у него болели ноги, и он ходил, опираясь на небольшой инроговый посох. В свои девять лет он знал польский и чешский языки, сносно писал и говорил на латыни. Его учитель Симеон Полоцкий был очень доволен своим учеником, если бы не одна его навязчивая мысль. В покоях царевича висели две порсуны: царя Фёдора Ивановича, правившего четырнадцать лет, и царя Фёдора Борисовича, правившего пятьдесят дней. И в одном пресёкся род московских Рюриковичей, на втором — род Годуновых. Царевич считал, что имя Фёдор несчастливо для русских царей. И был уверен, что если он станет царём, то на нём прервётся род Романовых.

Обе порсуны висели как напоминание. Симеону Полоцкому надо было настоять, чтобы их сняли, но, столь умный человек, он не смог додуматься до такой мелочи.

Кроме учителя к царевичу было приставлено трое ближних бояр: двоюродный брат царя по матери князь Иван Воротынский, царевич Пётр Сибирский и Алексей Шеин. С Петькой Сибирским и Алёшкой Шеиным царевич не особо ладил. А вот со стариком Воротынским они сошлись тесно.

Князь Иван Александрович был самым богатым человеком после царской семьи, принадлежал к одному из четырнадцати княжеских родов, сохранивших в фамилии название удела, которым владели его предки, потерявшие свой удел одними из последних. Сильным умом он не обладал, но был добродушен и к царевичу относился как к сыну. Приходя к Фёдору, всегда приносил гору сластей: мякоть сушёной дыни, плетённой косичками, печатные пряники, цветной сахар. Вначале он чинно усаживал своё массивное растолстевшее тело возле изразцовой печи и начинал дремать. Но скоро дружественные отношения с царевичем изменили всё. Тыча посохом, Фёдор загонял старика на свою огромную расписную кровать, и тот спал, раскинувшись на ней. Так было и на этот раз: князь в богатейшей песцовой шубе спал в натопленных покоях, распространяя запах пота. Царевич в зелёной ферязи с вышитым золотыми нитями двуглавым орлом спереди и сзади сидел на краешке и читал принесённую дьяком Федькой Грибоедовым книгу «История Шкодского королевства». Вдруг что-то заинтересовало его. Полистав несколько листов туда и обратно и не найдя ответа, он взял посох и тихо ткнул Воротынского:

   — Князюшка, князюшка!

   — Ах, что? Да, царевич, — спросонья щуря глаза, вскочил князь Иван.

   — Помнишь, в Полтевском полку мы с тобой рыжего полуполковника видели, он себя ещё Брюсом назвал. Вели, чтобы его ко мене позвали.

Стряхнув сонливость, надев высокую бобровую шапку и взяв посох в руки, боярин вышел из покоев отдать распоряжение. Царевич же, оперевшись на спинку кровати, выглянул в окно. Во дворе зеваки сгрудились и смотрели, как немец-мастер бил резчика по камню, который по пьяни вытесал не тот орнамент, что был изображён на рисунке, который выглядел гораздо краше и ближе русской душе.

Дверь открылась, и князь ввёл полуполковника, коротко стриженная бородка которого выдавала в нём иностранок. Однако всё остальное — и манеры и одежда были русскими. За двадцать три года службы барон Вилиим Брюс основательно обрусел. Он склонился в поклоне.

   — Я приветствую вас, ваше высочество. — По-русски он говорил чище многих русских.

Царевич с любопытством оглядел полуполковника.

   — В энтой книге двое шкодских королей, Роберт Первый и Давид Второй, так же, как и ты, прозываютси Брюсами.

   — Это старшая ветвь. Я же из младшей, от коей пошли бароны де Клакман. Мой отец Роберт был седьмым бароном де Клакман.

   — Энто по-нашему как боярин-вотчинник?

   — Да, почти.

   — А что же случилось со старшей ветвью, пошто Брюсы перестали быть шкодскими королями?

   — У Давида не было сыновей, и трон Шотландии перешёл по женской линии.

   — На Руси такое невозможно.

   — В Англии сын дочери может продолжать род.

   — На Руси такого испокон веку не было. Род продолжается только по мужской линии, от отца к сыну.

Воротынский посмотрел на полковника:

   — Я всегда говорил, што эти крыжаки нехристи. И чаго их на Русь несёт?!

   — У них, князюшко, народ восстал и стал бояр и дворян вешать, как у нас сейчас Стенька Разин, — перебил боярина царевич, по-детски разъясняя.

   — Ишь ты.

   — Так я слышал, у вас уже десять лет, аки король вернулси и навёл порядок. Что ж ты домой не возвращаешься?

   — На русской женился. Оба сына в православии крещены. Мне назад дороги нету.

В это время дверь открылась, и в монашеской простой рясе вошёл Симеон Полоцкий.

   — Нам пора заниматься, царевич, — с поклоном произнёс он.

Фёдор жестом отпустил полуполковника:

   — Можешь идить. Я попрошу царя, чтобы он перевёл тебя в полк, охраняющий меня. Мы ещё поговорим. Мене хочется узнать, как живут люди на твоей отчизне.

Барон и князь удалились. Воротынский, выходя, думал про себя: «Два короля шкодских. Тут среди предков восемь великих князей киевских. Сколько раз пытался поведать, а он слушать не захотел».

По распоряжению царя Алексея Михайловича из Константиновской хамовной слободы в Твери были забраны лучшие ткачи и переселены в Москву. Поселили их всех рядом с тремя огромными отапливаемыми амбарами, куда занесли лавки, трепалки, ткацкие станки, на которых делали всякие ткани, какие только были в употреблении в тогдашнее время: парчу, бархат, штофы, сукно, полотно, — всё, что необходимо для одеяния.

Хамовники разрослись, превратились в одну из самых богатых московских слобод, но были здесь дома и бедных ткачей. Возле одного из таких домов сидела с ребёнком на руках жена Харитошки Хромого, беспросветного пьяницы и драчуна. К ней подошла соседушка.

   — Ждёшь, видно, муженька, Алёнушка? — спросила она, усаживаясь на завалинку и участливо подпирая щёку ладонью.

   — Поджидаю, родимая.

   — А где он?

   — Да где же ещё, как не в кабаке.

   — Э-хе-хе, житьё нашенское горькое, касаточка. Легко ли жити с пьяницей мужем.

В это время солнце заиграло на слюдяном оконце дома напротив и, отразившись, ударило блеском по глазам сидящих.

Женщины сожмурились. Когда Алёна раскрыла глаза, перед нею стоял молодой купчина с чистым, красивым лицом.

   — Как отсюда ближе пройтить на Басманную? — улыбаясь и любуясь Алёной, спросил он.

   — Ну, милок, далековато будет, — ответила за Алёну соседка.

   — До вечерни ещё далеко, успею дойтить. Да вот молодуха меня за поцелуй проводит.

   — Ты что говоришь, охальник, у её муж. Иди себе вон в ту сторону.

Когда молодой купец удалился, соседка сказала, смотря ему вослед:

   — А красив купчина.

Андрей Алмазов удалился в сторону Китай-города, постоянно оглядываясь. Молодица с ребёнком врезалась в память. Её румяное лицо стояло перед глазами. «Приеду за сукном, надо будет опять подойти к этому дому, вдруг опять увижу».

Андрей хорошо знал Москву, а спросил дорогу нарочно, хотел услышать голос молодицы. Был он дворянским сыном, но ходил по городу то в купеческом, то в посадском наряде. Даже суконную лавку держал в Сурожском ряду на Никольской улице. Было это не от бедности, ибо от отца ему остались поместья под Ростовом и Нижним Новгородом. Не всё так просто было с Андреем: его дед Ивашка Торобеев был вологодским купцом, посадским человеком. Ещё во времена царя Бориса Годунова побывал он в Персии с товаром и вернулся оттуда с женой персиянкой. Скоро у них родился сын, в крещении названный Ерофеем. Но мать прозывала его Алмазкой. Она научила его персидскому и турецкому языкам. После Смутного времени отец с сыном перебрались на Москву, где даже поставили свой двор в Китай-городе. В скором времени Иван Торобеев умер, а сын его Алмаз Иванов пошёл в гору и сильно разбогател. Но в Посольский приказ он попал не из-за своих денег, а из-за знания языков. Начав службу толмачом, затем стал подьячим, а после дьяком и главой приказа. Здесь он познакомился с дьяком Сергеем Матвеевым, так же как он вышедшим из простых и добившимся чего-то при дворе за счёт ума и знаний. Эта дружба Алмазовых и Матвеевых не прерывалась три поколения. У Алмаза родились два сына: Семён и Андрей.

У Андрея с детства был дар лицедействовать. Приезжая в чужой город, он переодевался, изображая из себя то сына знатного боярина, то холопа, бегая в рваной рубахе.

Уже с одиннадцати лет его представили голове Тайного приказа Дементию Минину Башмакову, и началась его служба. Он шнырял между боярскими домами и всегда знал, где что говорят. В пятнадцать лет он, как шляхтич, побывал в Польше и вернулся с великими вестями. Он ведал всех ярыжек Тайного приказа, они же о нём не ведали. Он знал о многом, о нём же почти никто не догадывался. Но вскоре многое изменилось. Дементия Башмакова, хоть и дворянина, но не родовитого, в приказе сменил боярин князь Никита Одоевский, а Алмаза Иванова в Посольском приказе — боярин Афанасий Ордын-Нащокин. Через некоторое время Алмаз Иванов умер, а Андрейка затаил на родовитых сильную злобу. Уважать людей за дела, а не за кровь он не отучился до конца своих дней.

Впереди заплескалась Неглинка. Вот и Китай-город, боярская часть города. Полтора века назад здесь был Великий посад, не защищённый ничем от набегов крымских татар, народ возмущался этим, и решено было посад огородить.

В мае 1534 года все жители Москвы вышли копать ров и насыпать валы вокруг посада, и уже через четыре недели земляные работы были окончены. Сверху по валу из тонких жердей был поставлен плетень, прозываемый в народе кита, от чего и пошло: городок, огороженный китой, или Китай-город. На месте плетня давно были поставлены каменные стены и башни, а название так и осталось. Бояре быстро сменили посадских, засели в укреплённое место.

Вот и дом стольника Артамона Матвеева. Сивой стоял у ворот.

— Хозяин теби с полдня ждёт, — по привычке понуро смотря в землю, сказал он, открывая ворота, и проводил Андрея в дом.

Артамон Матвеев опять сидел в вифлиотике. Он был озабочен: чем выше Артамон поднимался в царёвой милости, тем больше у него становилось врагов. Но объединённый сговор против него был впервые.

При виде Андрея с нетерпения он поспешил к нему навстречу:

   — Ну што, ты был на Крутицком подворье?

   — Был. Кроме двух святейших митрополитов и Милославских и Морозовых, были там дальняя родня Морозовых, Шеиных.

   — А черницу видал?

   — Видел и ея. Зовут её Овдотья, она дочерь Ивана Беляева, сгибшего пять годов назад. За ней присматривает посестрия Егакова да старица Ираида.

   — Она так хороша, как о ней говорят?

   — Как гранёный кубок стекла богемского.

   — Чёрт бы её утащил, энту черницу набожную, — выругался стольник, не оглядываясь, плюхнувшись на стул. — Только дела налаживать стали, а тут то Стёпка Разин чернь баламутит, то большие попы с Милославским удавку на моей шее затянуть хотят.

   — Велика беда. Царь Михаил от Хлоповой глаз отвести не мог. Салтыковы ей зелья подсыпали, она полмесяца животом маялась, в Сибирь сослали. Да и царь Алексей Михайлович, по первой когда жениться собирался, ни о ком, кромя Емфимии Всеволжской, и думать не хотел. Его же воспитатель Борис Морозов к ней служку приставил, та ей косу так стянула на голове в венец, что она во время последних смотрин в обморок упала. И туды ж, в Сибирь со всей роднёй отбыла.

   — Ты мене, Андрюшка, душу не гневи. Я твово отца за первого свово учителя почитаю. Я ведь помню, як царь наш, государь Михайло Фёдорович, лбом на невидимы стены натыкал си, ему бы жене душу излить, а он к Стрешневой, ничего уже и не ощущал. То отец поучал, то бояре. Двоюродный брат боярин Никита Иванович Романов и тот протеву шёл. Тогда он впал в задумчивость и умер от многого сидения, холодного пития и кручины. Ежели какая из привезённых девок государю нашему Алексею Михайловичу приглянетси, всё содею для венчания.

   — Во, во ... Через ту Овдотью Беляеву карачун нам сделают.

   — Ну чему быти, того не миновати. А сейчас вот што. Вернёшься домой, переоденешься. Наденешь кафтан стрелецкого сотника мово полка. Явишься в Казённый приказ, возьмёшь грамоту царя к астраханскому воеводе боярину князю Ивану Прозоровскому и с десятком стрельцов свезёшь. Вор Стёпка Разин Царицын взял, воеводу Тимоху Тургенева саблей порубил. Пущай князюшко поболепствует и поратует вора тово. Особливо царёв флот пущай бережёт. Ты сам там останешься. За корабль «Орёл» и яхту «Царёву» головой ответишь. Савелия Сивого с собой возьмёшь, коли чево — спину прикроет.

Андрей хмурый вышел из вифлиотики. Савелий Сивой ждал у двери.

   — Идём чёрту под топор башку подставлять, можа, веселей будет. — Савелий понимающе заглянул в глаза и, ничего не говоря, последовал за дворянским сыном.

Вот уже второй час, как царевич Фёдор переводил с латинской Библии, сравнивая свой перевод с переводом с греческого, который делала сестра его, царевна Софья. Славянские языки давались ему легче. Симеон Полоцкий следил за их работой.

Царевич не любил сестру. Она была на пять лет старше его и всё время командовала им. Не будь у Фёдора больных ноги, он бы давно подрался с ней, хотя она и была на голову выше его. Из шести его сестёр лишь Софья пожелала научиться большему, чем читать и писать. Особенно сильно раздражало Фёдора, когда Софья приводила примеры из жизни византийских царей, как сёстры помогали править братьям. Ярчайшим её примером была Пульхерия, правившая за Феодосия Второго. На что Фёдор всё время отвечал:

   — По энтому турки и захватили Царьград и всю Греческую землю.

Сегодня Софья переводила намного быстрее брата, и это его злило. Улыбаясь кошачьей улыбкой, она лезла с помощью, когда открылась дверь, и в палату вошёл царь. Массивная фигура Алексея Михайловича двигалась медленно. У него, как и у сына, болели и опухали ноги. Он считал это наказанием Господним за то, что его дед, патриарх Филарет, оказался в стане вора Лжедмитрия. Фёдор очень походил на отца, был его маленькой копией. Он старался подражать ему во всём.

   — Фёдор, сегодня большое собрание думы, — медленно и степенно произнёс царь, — ты должен присутствовать.

Опёршись на посох, царевич поднялся из-за стола. Привычная боль исказила красивое детское личико.

Золотых палат в Кремле было три: Большая, Средняя и Малая. В Малой чаще всего встречалась со своим двором царица. Сейчас же, когда царь был вдов, здесь собиралась дума. Свод этой палаты был украшен изображениями дивных птиц среди деревьев и виноградных кистей, и сделан таким искусным образом, что в нём был какой-то чудный отголосок. Даже шёпот отлетал от него и был слышен во всех углах палаты. Посреди свода находился медный лев, держащий в пасти кольцом свитого змея, от которого спускались вниз многие богато украшенные подсвечники. Стены палаты кругом были исписаны изображениями деяний святых и ликами ангельскими. А над резным престолом большая икона Пречистой Девы с Предвечным Младенцем на руках, который как бы благословляет сидящего перед ним. Возле каждой из Золотых палат была тайная комната, из которой можно было наблюдать за тем, что творится в палате. .

Боярство рассаживалось на скамьи вдоль стен. Затем ближе к центру шли скамьи стольников и думных дворян. И уже третий ряд занимали думные дьяки и стряпчие. Центр палаты оставался пустым.

Артамон Матвеев, будучи стольником и думным дворянином, сидел во втором ряду между Беклемишевым и князем Михаилом Оболенским. Но многие уже сейчас понимали, что власти у него больше, чем у некоторых бояр. Сорокоумов-Глебов и Волынский уже сейчас пытались заискивать перед ним.

Дверь открылась, и государь, царь и великий князь всея Великой, Малой и Белой Руси с сыном вошёл в палату. Четверо рынд с топориками шествовали за ними. Дума молча поднялась, приветствуя государя.

Алексей Михайлович перекрестился на икону.

   — Дела наши не красны, — начал царь, усаживаясь на трон; царевичу внесли резной стульчик, — заботами великими обременены. Только с волжских городов стрелецкие полки сняли и гетману Демке Многогрешному протеву Дорошенко послали, как воры Стёпка Разин и Васька Ус холопев наших на бунт поднимать стали. Васька Ус возля Воронежу дворянские усадьбы жгёт. Стёпка ж, сучий сын, Царицын взял, мово стольника воеводу Тимофея Тургенева порубил, казачишки ево затемеча утопили. При Стёпке том, в ладье самозванец плывёт, коей себя именем мово умершего сына царевича Алексея величает.

Бояре сокрушённо закачали головами. Остальным показывать свои чувства было не позволено, даже если ты был очень знатен, но ещё не пожалован боярством. Алексей смотрел на свою многочисленную думу, и его чувства при этом были противоречивы: не знаешь чего от них ждать. Вот целый набор князей Рюриковичей, а вот Гедиминовичи, а вот те двое чингисиды, а вон представители родов, пошедших от касожского князя Редеди, убитого в единоборстве Мстиславом Храбрым лет около семисот тому назад.

Древность их родов была от пятисот до восьмисот лет. Но не так важна древность, как то, чей род раньше пришёл на службу к московским великим князьям и занимал высшее, ближнее место к государю. И роды, служившие Юрию Московскому и Ивану Калите, занимали более почётные места, чем княжеские роды, начавшие служить в Москве при Василии Тёмном и Иване Объединителе. По этим местническим законам Романовы уступали многим, а о большой древности и говорить не приходилось, если по родовым книгам их предок прибыл на Русь лишь в 1283 году. И спасало лишь то, что предок их Андрей Кобыла перешёл на службу от тверского князя к Ивану Калите незадолго до его смерти. А уже при Семёне Гордом стал ближним боярином.

Но больше всего государя Алексея Михайловича Тишайшего раздражали князья, сохранившие в фамилиях названия уделов, коими владели их предки, удельные князья. Он занижал их достоинство, исподволь, незаметно для глаз разорял.

Лишь четыре рода сохранили богатство, могущество, являлись боярами и первосоветниками думы и в то же время сохранили удельные фамилии. Главами этих родов были бояре: князь Воротынский Иван Алексеевич, князь Одоевский Никита Иванович, князь Трубецкой Алексей Никитич, князь Ромодановский-Стародубский Григорий Григорьевич.

У первого мать была из рода Романовых, и ему всё прощалось. Второго царь Алексей назначал на самые почётные должности, которые, однако, вынуждали к большим расходам, что рано или поздно истощило бы богатство рода. Третий носил фамилию по Трубчевску, которая, однако, не до конца несла название города. Четвёртому же Алексей, хотя и сильно уважал его, приготовил удар, которого тот не ожидал. Все эти мысли быстро пронеслись в голове царя, никак не отразившись на его лице. Он стукнул посохом, и разговоры в палате прекратились.

   — Мене нужно решение.

С боярской скамьи, сняв горлатную шапку, поднялся Иван Баклановский, глава Пушкарского приказа:

   — Литейный и пушкарные дворы сейчас бедны, государь, по твому слову пушки и пищали отосланы во Псков и Малороссию.

   — Дай мене, батюшка-царь, два конных полка стрелецких, и я сам пойду под Царицын, малых пушек приказ дать не сможет, меди маловатоть.

Вскочил боярин Василий Волынский:

   — Пошто на тех воров пороховое зелье изводить? Пошлём конных стрельцов.

Князь Хованский Иван Андреевич, прозываемый Тараруй, поддержал Волынского.

Степенно поднялся князь Григорий Ромодановский. Все сразу притихли.

   — Тараруй он и есть Тараруй. А вот ты, Василий Семёнович, поспешными решениями ранее не выделялся. У Стёпки того Разина, акромя холопев, две тыщи семьсот казаков, кои лучше стрельцов вооружены. К тому же пеший стрелецкий полк, что на ево сторону перешёл. А на стенах города до тридцати пушек насчитывалось. А прибавь к энтому черни гулящей тысяч десять, то почитай с двумя конными полками только глупой сунется.

Все молчали. Обвинить в трусости Григория Ромодановского никто бы не решился. Если в дворцовых и казённых делах князь Григорий ничего не понимал, то воин он был храбрый и воевода разумный.

   — Что же ты мыслишь? — спросил Тишайший.

   — На Москве акромя двадцати тыщ стрельцов сейчас никого нет. Послать их, оставим стольный город без защиты. Будем Стёпку ловить, Васька Ус придёт, будем Ваську ловить, Стёпка придёт. Сделаем проще. Отзовём от Пскова несколько полков. А пока Коломенский солдатский полк дадим под власть воеводе князю Юрию Долгорукому и пошлём его во помощь синбирскому воеводе боярину князю Милославскому Ивану Богдановичу. А под Царицын пошлём ополченцев дворян да стрельцов ближних городов под началом воеводы Ваньки Лопатина. Думаю, тысяч пять наберётси. Разбить Стёпку не разобьёт, а время потянет. А как полки подойдут, поставим над ними князя Барятинского, а прикажешь, государь, я и сам поведу.

Алексей Михайлович обвёл взглядом думу:

   — Может, и из Малороссии несколько полков отозвать? Што думаешь об этом, Артамон Сергеевич?

Название по отчеству Матвеева вызвало шёпот среди бояр. Артамон с поклоном поднялся:

   — Я своим скудным умишком думаю, не надо бы. Верный слуга наш протопоп Адамович пишет, что неспокойно в Малороссии. Было б-де неплохо, коли б гетману и некоторым полковникам было бы пожаловано государево жалованье. Пишет он также, что Петька Дорошенко и Серик с войски собирается и ожидают к себе татар, и аки татары придуть, и они-де хотят итить за Днепр на Переяславскую сторону в твои, великого государя, малороссийские города войною.

   — Ну, значит, на том и порешили со Стёпкой, что сказал князь Ромодановский. Кстати, князь Григорий, — неожиданно прервал сам себя царь, — по новому уложению, лишь старшая ветвь может себя былым уделом величать. А у Стародубских старшей ветвью были Пожарские. Поэтому непристойно чужую честь на себя брать. И мы повелеваем впредь князьям Ромодановским Стародубскими не писатися.

Князь Григорий Григорьевич от неожиданности даже открыл рот. Однако царь не стал дожидаться его слов, а, поднявшись с трона, удалился вместе с сыном.

В большой теремковой палате с посохом слоновой кости расхаживал боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Новая шуба с царёва плеча была накинута поверх кафтана. Даже майская жара не могла заставить боярина перестать бахвалиться государевой милостью.

Рядом с Хитрово шли подьячий Воробьёв и дохтур Стефан, учёный немец.

В палате находились двести две девушки в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет. Были они свезены на царские смотрины. Вначале девушек было двести, но потом патриарх вписал свою воспитанницу, а вслед ему вписал свою Матвеев Артамон. Ранее, при первых царях, на Москву сгоняли до двух тысяч и более отборных девиц. Ныне примут только отборнейших, одобренных усердием воевод. Выбор невесты — дело нелёгкое: девица-краса не просто царская радость, а мать будущих детей царских. Многие отцы, особенно из захудалых родов, которым улыбалось счастье возвыситься и разбогатеть благодаря красоте своих дочерей, мечтали попасть в родственники к царю. Были здесь дочери Кобылина и Ляпунова и князя Жироио-Засекина, кои заискивали перед боярином Богданом. Понимали, на которых упадёт его взгляд, какие окажутся отменно хороши, тех возьмут на Верх для царского смотра, но и неподошедших всё равно ждёт награда. А может, кто и из вдовых бояр заприметит. Лучшей из всех быть царицей.

Вчера их осматривали повивальные бабки, придираясь К каждой родинке или к самому незначительному пятнышку на теле. Им-то ведомо, где родинка украшает, а где приносит несчастье и болезни. Но более всего стыда натерпелись, когда лупоглазый немец Стефан проверял и ощупывал девушек. Затем он что-то сказал на ухо отцу Ольги Кузьминой-Караваевой, и того в беспамятстве и холодном поту вынесли из царёвых палат.

Девушки стояли в девичьих облегающих сарафанах и островерхих уборах, открывающих затылок с длинной косой. Когда девушка выйдет замуж, её косы соберут в женскую причёску и спрячут от посторонних глаз. Лишь муж сможет увидеть её простоволосую.

Боярин Хитрово, знаток женских статей, уже не раз прошёл вдоль ряда туда и обратно, отмечая, у которой руки худоваты, у которой плечи неладно спадают, волос не сильно густ, грудь необильна. Здесь было из чего выбирать и было отчего запутаться в выборе.

Наталья Нарышкина каждый раз замирала, когда подьячий и боярин останавливались рядом и рассматривали её. И уж очень удивилась, когда её имя было прочитано среди тех, коих оставляли, пока ещё до времени, в царёвых палатах. Остальные, почти две трети, уже сегодня должны были с подарками отбыть восвояси.

Ниже Нижнего Новгорода Волга так раздвигает друг от друга свои берега, что её берег в тихую погоду почти незаметен. На правом берегу за изгибом возле кромки леса стоит деревня — не деревня — пять избушек. Восемь взрослых мужиков, три бабы всё, что осталось во владении дворянина Ваньки Румянцева. Да и то одну бабу пришлось умыкнуть у гулящих людей. Осип, муж её, присматривал за ней, чтоб не убёгла.

Три века назад предок Ваньки боярин Румянец помог великому князю Василию Дмитриевичу Московскому захватить Нижний Новгород. Местные тогда многие величали его предателем, но он не был таковым, одним из первых поняв, что сила Руси в единстве. Сын его Васька, когда бояре, выставляясь друг перед другом ёрничали, говоря: «Мой предок прибыл из Грецкой земли, а мой — из Седмиградской, а мой — из варяг», всегда отвечал: «А я — истинно русский». На это однажды Сабуров ответил: «Истинно русские землю пашут».

Его пророчества скоро сбылись. Васька Румянцев, как и князь Юрий Звенигородский, не верил, что Василий Тёмный — сын великого князя Василия Дмитриевича. Софья Витовтовна, коей Бог, видно, за грехи посылал слабых детей, которые сразу умирали, более десяти лет не рожала, а затем, когда и муж с ней почти перестал жить, разродилась здоровеньким мальчиком.

Оказавшись в лагере Шимяки, Румянцев поддерживал его до конца, за что был лишён всех вотчин. С тех пор Румянцевы перебивались с хлеба на квас. На Руси не любили правдоискателей.

Ванька сидел на пригорке и смотрел на реку, когда увидел с дюжину конных стрельцов. Впереди ехал молодой красивый сотник. Увидев Ивана, он крикнул:

   — Эй, мужик, чьей-то деревенька будет?

   — Моя.

   — Энто как?

   — А вот так, я — сын дворянский, Иван Румянцев.

   — А чё ж голодраный такой?

   — Не всем же в хороше разъезжать.

   — Ну, коли ты дворянин, не покормишь ли ты царёвых людей?

Иван поднялся, направляясь к крайней избе. Стрельцы последовали за ним. Они вошли в дом.

По устоявшимся обычаям, печь стояла у той же стены, в которой был вход, слева от двери. Устье печи было направлено к противоположной входу стене. Возле устья располагалось всё потребное для приготовления еды. Это место называлось «бабий кут» или «середа» избы. В правом углу напротив входа стоял стол и лавки. Верх угла был заполнен образами, висела лампадка. Это был красный угол, где сидел хозяин и куда сажали почётных гостей. Неподвижные, приделанные к стене лавки этого угла по бокам украшались резными коньками. Между печью и стеной были полати, на которых одновременно могло спать человека два-три. Справа от двери стояла лавка для шапок и сундук. Это была вся обстановка, оставленная отцом Ивану Румянцеву.

Вслед за стрельцами в избу пришли и все жители деревни. Не так часто что-то нарушало обыденный порядок их жизни.

   — Ты хоть бы ендову на стол водрузил да караваем приветил, — обратился сотник к Ивану, снимая шапку. — Мы оплатим.

   — Обижаешь, царёв человек, нам твои деньги не надобны. Бабы сечас накроют на стол.

   — Да будет щедра рука дающего, а всяко деяние приемлю я во благо, — произнёс сотник, перекрестясь на образа.

   — Как звать-то тебя, царёв человек?

Сотник заулыбался.

   — Дворянский сын Андрей Алмазов, — сказал он, забавно кланяясь.

Бабы, не слушая их, уже накрывали на стол. Андрей и Иван заняли место в углу. Стрельцы сели на лавку, что ближе к середине избы. Старик Анисим принёс из погреба небольшую кадушку с бражным и разлил по ендовам.

   — Енто всё твои бабы? — спросил Андрей на ухо у Ивана.

Тот кивнул головой.

   — Плохо.

   — Погибель прям-таки. Старику Анисиму баба, может, уже и не надобна, а вот трём его сыновьям и вон рябому Герасиму хошь завяжись. Герасим всё к Стёпкиной бабе баловать лезет, а баба игривая, гулящая. Вот они со Стёпкой и сшибаются. А оба быки здоровые, шесть моих остальных мужиков растащить не могут. Я вначале хотел продать одного мужика, а купить на те деньги трёх баб. Да не смог, возрос я с ними со всеми.

Бабы начали выставлять на стол баклаги, крынки, миски, чугунки. Мужчины, перекрестясь, припали к носикам ендов. Брага была ядрёная, мужики скоро начали хмелеть. Степан пьяно обнимал жену, зло поглядывая на Герасима.

«Вот токо-де драки и не хватало», — подумал про себя Андрей, и вдруг сильная жалость захлестнула его сердце к Ивану, неожиданно для себя он почувствовал что-то родное, родственное к нему.

«Наверное, много выпил», — подумал он про себя, а вслух сказал другое:

   — Знаешь, Иван, у мени тута под Нижним поместье отца, царём жалованное. А во нём девка есть косая, не един мужик не зарится. Хошь, тебе подарю?

   — Не брешешь?

   — Да шоб я сдох. Ща и грамотку содею.

Андрей вынул скрученный лист телячьей кожи, достал бычий рог, в коем держал чернила, и, взяв перо, пьяной рукой стал выводить:

«Холопу мому, Простасью, велю девку Хопку косую отдати Ивану, дворянскому сыну, Румянцеву».

Он ещё не дописал, когда Иван полез к нему целоваться:

   — Да за такое я усю брагу, чё у меня есть, выставлю.

Артамон Матвеев, когда холоп доложил о приходе боярина князя Ромодановского, облюбовался голландскими часами, купленными ныне. Стольник поспешил к выходу, его связывала настоящая и долгая дружба с князем Григорием. Со времён похода на Украину, когда они вместе отступали из-подо Львова, таща пушки на себе.

   — Григорий Григорьевич, рад видеть тебя у себя во дому, — раскинув руки, чинно произнёс Матвеев, и они облобызались. — Што привело тебя ко мне?

   — Вот пришёл поплакаться. Более вроде бы не к кому. Вчерась явились ко мне братья двоюродные с племянниками, весь род собрался, окромя сына мово, Андрея, ты ведаешь, в плену он во татарах. Просили мени, штобы я прошение государю подал на счёт честишки нашей. Я вот написал, што, може, чё не так.

Артамон Сергеевич взял грамоту, начал читать вслух:

   — «Пришла ко мене твоя, Великого Государя грамота, штоб мне впредь Стародубским не писаться, и до твоего царского указа писаться не стану, а прежде писался я для того: тебе, Великому Государю, известно, князишки мы, Стародубские, и предки и отец, и дед, и дядя писались Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, Великих Государей, от вора лжеименитого Августа, по Вашей государевой милости, написан в книгу, и страдания его, объявляя в соборное воскресенье, поминают Стародубских-Ромодановских. Умилосердись, государь, не вели у рода нашего старой нашей честишки отнимать. Я и то до того стал писаться Стародубским опосля Ромодановского».

Матвеев вернул челобитную Ромодановскому:

   — Написано правильно, Григорий Григорьевич, токмо не верится мне, штобы это што-нибудь дало.

Аккуратно подровненная борода упала на богатый княжеский кафтан.

   — Почитай пять веков Стародубскими прозывались. — Князь махнул рукой и медленно пошёл к выходу.

Глава Малороссийского приказа с сочувствием посмотрел ему вслед.

Когда заходишь на Кукуй, даже теряешься — всё нерусское: дома, церкви, цветы в палисадах, одежды, не говоря о людях и речи, как будто неожиданно для себя в иноземщине оказался.

Между голландской улицей и Москвой-рекой несколько домов с узкими окнами из плохо отёсанных камней. В них отдельной колонией живут шотландцы. И если англичане, голландцы торгуют, строят мельницы, то шотландцы в основном служат офицерами. Лишь бывший лорд Гамильтон служит торговым агентом у одного голландского купца. Именно в его доме собралось десятка два офицеров отметить с Томасом Кэром пожалование его полковником. Среди отмечавших ядро составляли: полковник Гордон, полуполковник барон Брюс, капитан Лермонт, полуполковник Тобиас Томас, майор барон Монтгомери.

От безделья и попоек они часто устраивали ссоры, переходящие в дуэли, так, Гордон уже дважды дрался с бароном Монтгомери, однако сразу объединялись против офицеров-немцев, с коими враждовали, считая, что те переходят им дорогу на лестнице офицерским чином.

А вообще, они жили своим отдельным мирком, не богато, но в достатке.

Полковник Кэр наполнил бокал вином уже не первый раз.

   — Джентльмены, я благодарен вам, что вы пришли меня поздравить, но должен сообщить неприятную новость. Все мы переданы под начало воеводе князю Георгию Барятинскому. Нас поведут бить бунтовщиков. В своё время мы не смогли разбить бунтовщиков на своей родине, может, здесь удастся.

   — Перестаньте ёрничать, как говорят русские, — также наполняя бокал, подал голос барон Брюс.

   — А, Вилиим, вы у нас совсем русским стали. Вас в охрану царевича берут, вы не будете стрелять в женщин и вешать мужчин. Чем вы его взяли?

В какой-то книге он вычитал о королевском прошлом моего рода.

Капитан Лермонт поднял мутные глаза.

   — А вы попросите, барон, у царевича полк, мы вернёмся на родину и посадим вашего старшего сына королём Робертом Четвёртым, будет третий Брюс на шотландском престоле. — Он пьяно захихикал.

   — Ага, — поднялся полковник Гордон, — в Шотландии сейчас вице-королём Джерж Монк, боевой генерал, он быстро из нас требуху выбьет.

Перестаньте нести чушь. На трезвую голову мы бы никогда не заговорили об этом, — отцепляя и ставя в угол шпагу, заговорил барон Монтгомери. — Двадцать лет назад, пылким юнцом, я был среди тех, кто с Карлом Вторым высадился у нас на родине. И что же Карл? Не прошло и полугода, ему стало мало нашей маленькой Шотландии, ему захотелось вернуть отцовский престол Англии.

Все печально замолчали.

   — Лучше напиться и не думать об этом, — вяло выговорил капитан Лермонт.

Многие уже давно последовали этому совету.

Андрюшка Алмазов переодел своих стрельцов в мужицкое платье, взял в Казани у тамошнего воеводы Ивана Соковнина струг и, выдавая себя за купца, что спускается по Волге к Хвалынскому морю за солью, проскочил вольное, разгульное становище Стеньки Разина.

День двадцать пятого мая зачинался светлый, тёплый, на небе не было ни облачка. Андрей сидел на лавке возле борта, когда впереди показались белые стены и башни Астраханского кремля, в то же время навстречу выплывал целый выводок стругов, более шести десятков. Они скользили на воде живописным разноцветьем. В стругах были стрельцы. По подсчётам Андрея, их было не менее трёх тысяч.

«Кудай-то они? — пронеслось в мозгу Андрея. — Победить Стеньку — их слишком мало, проплыть незаметно в Казань — слишком много».

Андрей на своём струге прижался к берегу. Струги со стрельцами под парусами проходили мимо него вверх по течению Волги. На четырёх Андрей увидел по одной небольшой пушчонке. Без всяких сомнений, это была царёва флотилия. Пропустив струги, Андрей пошёл дальше к Астрахани и, ещё не видя пристань, смог лицезреть то, о чём много слышал: трёхмачтовый корабль «Орёл», построенный по настоянию боярина Ордын-Нащокина, покачивался на волнах. По одиннадцать орудий с каждого борта оглядывали речную гладь.

На Руси не было заведено давать имена кочам, расшивам, стругам. Имена давали пушкам. Поэтому, чтоб не ломать обычай, на борту одна из двадцати двух пушек называлась «Орлом».

Андрей направил струг к брусчатой пристани, на которой во главе с десятником стояли стрельцы, облокотясь на бердыши. Когда струг пристал, десятник поспешил приблизиться.

   — Кто такие будите? — заорал он. — Не вора ли Стеньки приспешники?

   — Царёвы мы люди, московские стрельцы, Артамона Матвеева полка. С грамотой к воеводе князю Прозоровскому. Я сотник, дворянский сын Алмазов.

   — А чё в такой одёже? — сбавил гонор десятник.

   — В стрелецких кафтанах мимо Стенькиного становища не проплыть. Ладно лясы точить, веди меня к воеводе.

Десятник сказал что-то одному стрельцу и заспешил в город. Андрей последовал за ним.

Город был шумный, и даже приближение Стеньки не заставило рынок не гомонить. Кроме русских по улицам сновали ногайцы, башкиры, калмыки, татары. Было даже несколько персидских купцов, которые в своих пёстрых халатах странно смотрелись рядом с белокаменными православными храмами. Однако во всех них чувствовалось какое-то затаённое ожидание.

Воеводские палаты, построенные ещё во времена Ивана Грозного, были одноэтажными, приземистыми, массивными и имели окна-бойницы. Воевода князь Иван Семёнович Прозоровский с братом Михаилом и сыном Борисом-старшим стоял на крыльце.

   — Куды ведёшь, пёсий сын, — заорал воевода на десятника, покраснев. — Велено было всех сомнительных людишек вести к стрелецкому голове, а не ко мне.

   — Так то-де говорит, стрелецкий сотник из Москвы, с грамотой до воеводы.

Прозоровский, подбоченясь, внимательней посмотрел на Андрея:

   — Хто таков?

   — Дворянский сын Андрей Алмазов.

   — Хо, отца твово Алмазку я хорошо знавал, грамота где?

Андрей вынул из-за пазухи скрученный лист бумаги, подал воеводе. Тот развернул, начал читать, не дочитав, поднял голову.

   — Только по зорьке младшего воеводу князя Львова со стрельцами отправил вора того Стёпку ловить. Споймает, — самодовольно сказал князь.

Андрей поёжился, но решился:

   — Князь Семён Львов ярый мздоимец, за што на государевом дворе кнутом бит был. Мать родную за денежку продаст. Предложит ему Стенька серебра, он и сдаст стрельцов.

   — Пёсий сын, — заорал воевода своё привычное ругательство. — Как смеешь ты осудить? Кто ты еся? Червь. Князья Львовы не тебе чета. Пошёл вон с глаз моих долой. — И, уже сбавив пыл, добавил: — Десятник, отведи его к стрелецкому голове.

   — Сенька Львов, видать, и Прозоровского приучил хапать, а я с советами лезу, — еле шевеля губами, прошептал Андрей. — Молчал бы, дурак, за умного сошёл.

   — Ты чево тама себе под нос бормочешь, пёсий сын, али недоволен чем?

   — Это я, батюшка-воевода, молитву читаю, со страху.

   — А?! Ну иди с Богом.

Десятник отвёл его к длинному деревянному дому, где располагались десятка три солдат. Стрельцы жили в городе с семьями. Часть дома была отгорожена. В этом помещении собирались по утрам офицеры. Стрелецкий голова Иван Красулин, с утра сильно хмельной, не стал выслушивать Андрея, указав на лавку. Среди офицеров шёл ярый спор, и голова со смехом слушал его. Андрей неожиданно для себя признал в одном стрелецком сотнике Никиту Скрипицына, малоросса, о коем он ведал, что он тоже состоит в Приказе тайных дел. Он пошёл и сел на лавку рядом с ним:

   — О чём болясы точите? Вроде спорите.

   — И чё ж они хают?

   — Капитан Бутл ер байт, что мы як скоты, бабы и мужики у нас в банях сообча моются. А лейтенант Томас Бойль говорит, что, когда он ехал берегом, увидел, як девка тонет, и спас её, ни спасённая, ни её подруги наготы не стеснялись. Лейтенант же де Рон не верит, што у нас нет нешлющихся баб.

Андрей неожиданно для себя громко засмеялся, и спор сразу стих. Все посмотрели на него.

   — Чья бы овца блеяла, токо б не ваша, — произнёс он, в упор смотря на иностранцев. — У нас, можа, каки девки стыда и не имают. А у вас? Когда посол царя нашего Алексея Михайловича ближний боярин Прозоров прибыл во Аглицкую землю и начал о государственных делах говорить с кралем вашем Карлай Вторым, он, то бишь краль ваш, вопрошал, видал ли боярин, каки ляшечки у аглицких баб. А когда тот ответил «нет», подозвал ближнюю боярыню френсису Стюарт и приказал обнажиться. При виде её страмных голых рук и ног дьяки посольства выронили подарки, привезённые кралю. А посла стольника Петра Иваныча Потёмкина, когда он во Париж ехал, заставили на постоялом дворе деньги платить. Штоб не терпеть позорного убытку, он выехал в поле и раскинул шатёр. Рядом был каменный терем местной боярыни. Она пригласила его в гости, напоя винами фряжскими, не убоясь седин его бороды, водрузясь на него, токо бесовство творила, о коем на Руси и не слыхивали. А насчёт бань на Руси, так кажий, кто себя уважает и дом имеет, при доме и баню имеет. А у коих бани нет, у тех бабы, кои менее работают, моются в царёвых банях в четверг, а мужаки — в пятницу. Л кои бабы во пятницу приходют, то тожа моются, а не блудом занимаются, а чё вместя, то жизня заставляет, не грязным жа ходить.

   — Во нагутарил, — поднялся хорунжий городских казаков Аникита Валун, — аж камня на камне от немчуры этой не оставил, то мене люба.

Капитан Давид Бутлер, лейтенанты Томас Бойль и барон де Рон поднялись и демонстративно удалились.

   — А нехай идут, — крикнул вдогонку Аникита Балун, доставая из-под стола баклагу с наливкой.

Пока её разливали, Андрей с сотником Скрипицыным вышел во двор.

   — Ну и каково тут? — спросил он.

   — Хужей некуда. Воевода стрельцам жалованье почитай два года не платит, себе хапает. Те, на коих можно было положиться, со Львовым ушли. Оставшиеся, коли Стенька Разя прейдёт, сразу до его утекуть, а о городских казаках во главе с Аникитой и говорить не приходится. Стрелецкий голова Ванька Красулин так воеводу ненавидит, первой нож в спину воткнёт. Стрелецкие же сотники постоянно грызутся с тремя этими разряженными индюками, коих ты расчихвостил. На чё надеется, не ведаю.

Андрей махнул рукой:

   — Ну, тогда пойдём напьёмся со всеми вместя.

С тех пор как царь лично осмотрел оставшихся тридцать девиц и Наталья второй раз в жизни встретилась с ним глазами, в ней зародилась какая-то тёплая надежда.

Приставленные к девушкам боярыня Хитрово и боярыня Волкова ходили с ними в церковь и в баню, в трапезную и рукодельную палаты, обучая, как девица должна ходить, есть, пить и даже мыться и молиться, как она должна наклонять голову и как не должна. Обычаи были старые, устоявшиеся, почитай два века, со времён византийской царевны Софьи Палеолог.

В самом конце мая девиц повели в заново отделанную царскую опочивальню. Им являли, какое ложе ждёт одну из них. По старым традициям, совместную постель перед появлением во дворце новой царицы заказывали заново. Эта была из орехового дерева, резная, немецкая, кругом кровати верхние и исподние подзоры резные и позолоченные, резь сквозная, личины человеческие, и птицы, и травы, а со сторон обиты камкою цветною, кругом по камке галун серебряный прикреплён гвоздиками медными. Поверх кровати жена нага резная золочена, у ней в правой руке палаш, а в левой одёжа, по углам на четырёх яблоках четыре птицы крылаты, золочёные. Сама постель пуховая, полог сарапатный большой. Одеяло на соболях, атлас, по серебряной земле репьи и травы шёлковые, грива — атлас золотой по червчатой земле, с белыми, с лазоревыми, с зелёными. Завес кизильбашский: по дымчатой земле бегают птицы разъярённые, подложен тафтою зелёною.

И то одеяло не самое ценное. Для будущей царицы заготовлено одеяло оксамит золототканый, по нему полосы на горностаях, грива по атласу червчатому низана жемчугом, в гриве двадцать два изумруда, и в том числе два камня зелёных гранёные. Спать под таким одеялом нельзя — задавит тяжестью; взор же радует самый прихотливый. На стенах литые золотые гербовые печати, драгоценными каменьями усыпанные. Здесь и «Ездец» Александра Невского, и двуглавый орёл, от Византии перенятый, и единорог Ивана IV Грозного, и суздальский сокол Рюриковичей, и грифон Романовых.

У девиц от невиданной роскоши глаза горели, щёки пылали, а тем временем боярин Хитрово в щель двери глядел, у коих жадность особенно ретиво играла. Эта каверза отсеяла ещё восьмерых девиц. Жадность — один из семи пороков, коего не должно быть у царицы православной.

Терем вдовы Глеба Ивановича Морозова Феодосьи Прокопьевны был прибежищем, куда стекались староверцы-раскольники. И всем находился приют, еда и даже одёжа.

Федосья стояла у окна и смотрела, как дворовые холопы кормят бродячих людей. Рядом на лавке сидела её единственная подруга Мария Данилова. Повойник, как и у боярыни, был без единой жемчужинки.

   — Вся Русь в крови, грязи, парше, а царь у немцев карету, обиту бархатом и златом, заказал, — медленно заговорила Морозова. — Бояри оный и за оным каменны палаты ставят: Троекуров, Волков, Облеухов. Враг рода человеческого тешит их чеславие.

   — А всё с Никона началось, когда он первый поставил себе каменны палаты, — поддакнула Мария.

   — Отцы церкви скоромным объедаются в посты, а народ постоянно с голоду постится. От всего истинно святого отказываемся. В церквах Спасителя Исуса на латинский лад Иисусом называют. Сатана по всей Руси, ране святой, возобладал. Стрелецкие головы, коим честь положено блюсти, табак пьют, смрадный дым пускают, к блудливым жёнкам бегают.

   — Во, и мой такой же. Я же стала ему пенять, а он говорит, чаво пасть раззявила али в морду хочешь? А жрать садится, рот не перекрестит, а ежели и перекрестит, то все щепотью, як нехристь.

   — Ты всё о своём, а я о всей Руси. Отец наш многомилостивый протопоп Аввакум что писал: «Все мы перед Спасителем равны, и цари и холопы».

   — Так-то оно это так, да не дай Бог, дойдут те слова до царя нашего Тишайшего.

   — За Бога и пострадать свято.

Обе двуперстно истово перекрестились на иконы. Мария с благоговением смотрела в горящие ярой верой глаза подруги.

Царевич Фёдор ещё в Вербное воскресенье просил отца отпустить его на богомолье в Троицко-Сергиевский посад, по дела думные не позволили. Лишь в конце мая Алексей Михайлович отпустил сына вместе со своей сестрой, царевной Татьяной Михайловной, дав в охрану три сотни стрельцов. Царевич недолюбливал тётку Таню почитай так же, как сестру Софью, обе властолюбивые, однако ни чего не поделаешь, терпел. Тётке в январе исполнилось тридцать четыре года, но, не принуждаемая ничем, она выглядела много моложе. Фёдор видел, как загорались глаза у этого угрястого боярина царевича Петра Сибирскрго. Тоже алчил власти, забывал, что по неписаным законам православная царевна может выйти замуж лишь за православного царя. А так как православные царство Болгарское и царство Грузинское были под Турцией агарянской, то оставалась царевне одна дорога — в монастырь.

Татьяна Михайловна ехала впереди в огромной неуклюжей карете, принадлежавшей ещё царю Михаилу. Будучи девицей, носила она женский головной убор, лишь небелёное и нерумяненое лицо говорило о её незамужнем состоянии.

Царевич Фёдор ехал сзади в карете, в которой ранее ездил его брат Алексей. Вместе с ним сидели в лёгких опашнях Иван Воротынский и Петька Сибирский. Стрельцы конно двигались впереди и сзади. Ярославская дорога в основном шла лесом, царевич окошечко приоткрыл, радуясь всему виденному. Как ему хотелось побежать по зелёной травке, послушать кукушку, заглянуть в ручей, но больные ноги не позволили.

   — Князюшка, — позвал он Воротынского, — а где мы будем отдыхать?

   — А на полпути есть село Пушкино, на берегу реки Учи, там и передохнем. Там и потрапезничаем, место дивное, недалеко осталось.

Фёдор открыл окошко впереди и крикнул возничему:

   — Стёпка, обгоняешь карету царевны и рысью до села Пушкина.

   — Слухаюсь, государь-царевич.

Кони рванули вперёд и, поднимая пыль, обогнули карету царевны. Оставив позади себя растерянных стрельцов, карета царевича понеслась вперёд. Лишь десятка два из них во главе с полуполковником бароном Брюсом бросились вдогонку. Если нельзя быстро ходить и бегать, то хоть в карете промчаться. Пролетев версту за считанные мгновенья, карета влетела в село и, въехав на церковный двор Никольской церкви, остановилась возле дома священника. Царевич, взятый под руки боярами, вышел из неё и сел на лавку возле дома, радостно улыбаясь своей проделке. В конце улицы он увидел приближавшуюся колымагу царевны. Затем всё произошло так быстро, что он даже словно онемел. Прямо перед глазами, совсем рядом, на расстоянии пяти шагов, Фёдор увидел ось колымаги, цепляющуюся за верею, и мгновенно понял, что сейчас произойдёт. Он не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом. Коренник рванул на повороте под ударом кнута, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако, наверное, всё бы обошлось, если б не дёрнул снова почувствовавший задержку коренник, которого не сумел сдержать прыгнувший на него возничий. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, подняв огромное облако пыли.

Ещё били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся возничий судорожно выламывал кореннику удилами зубы, ещё только наклонялись вперёд кинувшиеся со всех сторон стрельцы и в распахнутую дверь дома на крыльцо выскочил перепуганный насмерть поп, а оказавшаяся сверху кареты дверца откинулась, и из неё выбралась разъярённая и всклоченная царевна Татьяна Михайловна. Вид её был страшен. Отстранив рукой набежавших стрельцов, она повернулась к соскользнувшему на землю возничему. Ноздри её раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Фёдор её ещё не видел никогда.

   — На козла его! — сдавленным голосом выхрипела она. — Сотню плетей!

Возничий повалился в ноги.

   — Матушка-царевна, — заголосил он, — это ж смерть неминучая.

   — Немедленно! — приказала Татьяна Михайловна, обводя жестокими светлыми глазами сбившуюся вокруг неё в плотную кучу челядь и стрельцов.

Это была совсем другая тётка Таня: мерзкая, безобразная старуха, косоротая и раскрасневшаяся, словно что-то вывернуло наизнанку прекрасное лицо, и из потаённых глубин проступил неведомый ранее лик.

   — Вилиим! — подозвал царевич полуполковника и, когда тот подошёл, сказал: — Выбери двух стрельцов послабей, пущай не особо усердствуют.

   — Слушаюсь, ваше высочество.

Возничего повели на соседний двор, на ходу сдирая рубаху. Царевна лично решила понаблюдать за наказанием.

   — Зачинайте! — услышал Фёдор её голос.

Хотя стрельцы и сдерживали удары, на голой спине чёрными полосами выступила из-под сорванной кожи кровь, частыми каплями стекая на землю.

Царевич пальцем поманил к себе попа. Тот, подлетев, упал на колени. Фёдор вынул из-за пояса два целковика с изображением восседающего на коне отца и положил в руку священнику:

   — Позаботься о возничем. На обратном пути заберём.

Тот, постоянно кланяясь со словами: «Благодарствую, государь-царевич», — не вставая с колен, отползал к крыльцу.

Один боярин царевич Пётр Сибирский с восхищением взирал на царевну Татьяну Михайловну.

Воевода князь Иван Прозоровский с утра сидел в сеннике, грузно расплывшись по лавке, упираясь локтями в колени, свесив скрещённые кисти между вельможно расставленных ног. Князь брезгливо смотрел куда-то за стол сквозь стоящий перед ним ковш. Время от времени поднимал руку, брал ковш, делал глоток кислющего брусничного кваса — после чего каждый раз коротко морщился. Есть князь со вчерашнего дня не хотел. А пил уже шестой день и потому не спешил появляться в таком виде ни перед кем. Неделю назад, пятнадцатого июня, пришла весть, что посланный им со стрельцами князь Семён Львов перекинулся на сторону Стеньки Разина, как и предупреждал этот наглый сотник из Москвы. Стрельцы подняли восстание, пришлось им выплатить половину задолженного жалованья. Такую прорву денег отдал, аж в нутрях всё сжалось. С похмелья было тяжело, князь вновь взял ковш и отхлебнул квасу. Он послал холопа за капитаном Бутлером и московским сотником и теперь сидел, ждал.

Дверь открылась, и вошли Давид Бутлер и Андрей Алмазов.

   — Долгонько вас ждать приходится, милостивцы, — выдавил из себя воевода. — Как думаете, выдюжим противу вора Стеньки?

   — Опереться не на ково, — спокойно ответил Андрей, присаживаясь на лавку.

Воевода спесиво сверкнул глазами, но смолчал.

   — Более-менее верных стрельцов князь Львов сдал Стеньке, а те, хто остались, при первом удобном случае сами перебегут, — продолжал Андрей.

   — Я же им деньги выдал.

   — Дал бы дня за два до вести, это бы в них боевой дух подняло, а так получилось, што ты их спужался, только меньше повиноваться будут.

   — Тогда кукиш им, а не вторую часть жалованья, — взревел князь, затем, посмотрев вновь на Андрея, спросил: — Делать-то што?

   — Грузить казну на «Орёл», цеплять к нему канатом «Медведь» и выходить в море.

Капитан Бутлер, ни разу за проведённый в Астрахани год не выводивший корабли в море, испугался:

   — Да Стенька ваш не посмеет на Астрахань пойти, чего ему тут делать.

   — Вишь, чё иноземец учёный говорит, а ты меня пужаешь. Посидим покаместь в Астрахани. Идите, — вымолвил он.

Выходя из воеводских хором, Андрей зло посмотрел в глаза Бутлеру и привёл цитату из Писания:

   — «И будеши осязая в полудни, яко же осязает слепой во тьме. И не поправить путей твоих. И будеши тогда обидем и расхищаем во вся дни, и не будет помогай тебе».

Махнув рукой, он направился к пристани. Был уже вечер, но темнеть должно было ещё не скоро. Откуда-то из-за угла выскользнул Савелий Сивой. Андрей взглянул в его суровое лицо:

   — Зайди в казарму, забери прибывших с нами стрельцов и десяток солдат и отправляйся на «Медведь», я тамо буду.

Сивой угрюмо кивнул головой и, заткнув руки за кушак, направился к казармам. Андрей спустился к пристани.

Офицеров на «Орёл» и «Медведь» доставляла отдельная лодка. Не став её дожидаться, он достиг борта вместе с подоспевшим Сивым, с солдатами и стрельцами.

Поднявшись на палубу, он сбросил кафтан и улёгся на нём. Поворочавшись с боку на бок, Андрей приподнялся, зачерпнул ковшом воды из кадки, выпил и опять улёгся, но сон не шёл, что-то томило душу. Он вновь поднялся. По течению к Астрахани шли струги, виденные Андреем месяц назад.

— Вота она длань Господня, дождались, Сёмка Львов Стеньку Разина ведёт Астрахань ему сдавать. Вот и не придёт. — Повернув голову, он заорал: — Савелий, поднимай стрельцов, заряжай пушки, Стенька пришёл.

Заспанные стрельцы вскакивали как полоумные. Один из солдат ударил в барабан. Было заметно, что суматоха поднялась и на «Орле» и на пристани. Возле пушки «Медведя» встал сам Андрей. Струги под парусом неслись по течению прямо на них. Андрей скомандовал, пушки изрыгнули пламя. Две передние струги разлетелись в щепки. Пушки «Орла» молчали, молчали и пушки города. Андрей красочно выругался.

С «Медведя» дали второй залп, но струги со всех сторон облепили баржу. Сейчас бы залп с «Орла» в это скопление, но «Орёл» молчал. Андрей видел, как казаки полезли на борт. Видел, как Сивой прыгнул в воду. Потом один из нападающих ударил его древком пики по голове, и он упал на палубу. Когда Андрей пришёл в себя, он был уже на берегу, его куда-то тащили разъярённые казаки. Над речной гладью светились огромными огненными факелами корабль «Орёл», баржа-галера «Медведь» и яхта «Царёва».

Нахохлившись от неудач, Артамон Матвеев шёл в сторону Земского приказа, прямо через хаос торговой площади, и сосредоточенно разглядывал людей, не обращавших на него внимания. В пёстром мельтешащем месиве кипели страсти, сливались в одно большое лоскутное одеяло рубахи и опашни, охабни и кафтаны, топтали друг друга сапоги и лапти, водили свой пьяно-замысловатый хоровод неопохмелившиеся мужики с синюшными лицами. Здесь пили пиво, били в бубен, спорили и ссорились, торговали и торговались, плясали и, крича, бежали вместе со всеми за облезлыми медведями на цепи. Пьяный скоморох приставал к гулящей, подвыпившей жёнке, предлагая половину дневного заработка, а грязный мальчуган в не стиранной недели две рубахе пытался утянуть мамку домой.

Матвеев вошёл под тень наугольной башни, к наглухо закрытым Космодемьянским воротам. Из-под арки вышел дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, точная копия своего младшего брата Андрея, крестник Сергея Матвеева.

   — Дела плохи, Артамон Сергеевич, боярин Лаврентий Ордын-Нащокин уговаривает заключить долгий мир с Польшей. А для ентого, он говорит, можно и Киев полякам возвернуть.

   — Ежели Киев отдадим, гетман Дёмка Многогрешный к полякам побежит, а ежели Дёмка перебежит, меня с Малороссийского приказу сымут. Надоть чтой-то удумать.

Разговаривая, они шли вдоль стены, затем свернули к церкви Святого Георгия, Артамон оглядел двух старух и калеку без руки на паперти. Чуть ниже от притвора сидели слепые.

Они задирали к невидимому небу лица, тянули во все стороны руки и что-то пели.

   — Если б ты ведал, как мне не хватает твово брата сейчас на Москве, — выдохнул Матвеев.

   — Да чой-то ни слуху ни духу о нём, кабы чаво не стряслось.

Матвеев заглянул в переулок:

   — Боярин князь Иван Хованский получил несколько поместий под Киевом. Ты ему намекни, что Ордын-Нащокин уговаривает царя вернуть Киев, свара начнётся, токма держись.

   — Кабы мне из приказу не вылететь?

   — Не бойся, я тебя к другому, большему делу пристрою.

Семён поклонился в пояс Артамону Сергеевичу и свернул на Сретенку, Матвеев пошёл назад.

Четвёртые сутки Андрей Алмазов висел на цепях в пытошной избе. На вторые сутки после появления под стенами Астрахани Степан Разин атаковал город. Из четырёхсот шестидесяти пушек города выстрелила лишь одна, и пушкарь тут же был зарублен стрельцами. Сам воевода получил удар в живот пикой от стрелецкого головы Ивана Красулина и был отнесён в храм Христа Спасителя и положен перед иконой Казанской Божьей Матери. Восставшие вышибли дверь, зарубив охраняющего её сотника Фрола Дора, которого тут же окрестили Фролом Дурой. Находящиеся в церкви офицеры и их семьи были порублены прямо в храме. Одна из пуль пробила икону Божьей Матери. Воеводу приволокли к атаману и после его отказа выдать городскую казну скинули с колокольни, а потом долго топтали бездыханное тело. Младший брат воеводы Михаил был зарублен ещё в церкви. Поэтому в пытошную избу атаман приволок двух сыновей Прозоровского, старшего пятнадцатилетнего и младшего восьмилетнего, и пытал их наравне со взрослыми. Старший Борис, на которого более нажимали, на третий день скончался и сейчас висел рядом с Андреем. Невдалеке возле стены, забрызганной кровью, разодетый как боярин сидел Стенька Разин. Перед ним ползала на коленях вдова княгиня Прасковья Фёдоровна Прозоровская:

   — Батюшка, атаман, не мучи младшенького. Аткель мальчонка знать может про дела отцовы, мал ещё.

Она цеплялась за сапог, но атаман её откидывал ногами. Андрей не выдержал:

   — Брось изголятьси, верни мальчонку, ведь и в твоей душе шой-то Христово есть.

   — Ты помолчи, боярский служака, скоро и до теби руки дойдут.

   — Я, атаман, родовитых не менее твово ненавижу, глотки бы рвал.

   — Эка как заговорил, а чё же меня пушками встречал?

   — А я бы тебя вместя с ними рвал. Они по-своему Русь грабят, а ты по-своему. Всё нахапать хотите, никак не нажрётесь. Пол-Руси то боярин, то разбойник, то дурак. Избавиться бы от них, глядишь, остальные бы по-человечески пожили.

К Андрею подлетел брат атамана Фрол и со всего размаху ударил в лицо. Из разбитой брови полилась кровь. Фрол продолжал бить озверело.

   — Подожди, братко, охолони, — оттащил Стенька Фрола. — Количи он такой смелый, мы ево по-другому спытаем.

Затем повернулся к княгине:

   — Молись, ведьма старая, за ентово стрелецкого сотника. Можешь забрать своё изрыгание. Всё, што я ему не додал, выдам ентому зубослову.

Прасковья бросилась к сыну отвязывать верёвки с окровавленных рук. Атаман с братом удалились. Перегрызя верёвки, удалилась с ребёнком на руках и княгиня. Сотник и лейтенант барон де Рон остались висеть на цепях среди трёх умерших.

   — Чё, иноземец, хана нам пришла, Стенька щас нахлещется бражного, придёт нам рёбра ломать.

   — Глюпо было ево жлить.

   — Ну, на Руси говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

За стеной раздался глухой удар и звук падающего тела. Дверь открылась, и на пороге с молотом в руках появился Савелий Сивой. Не говоря ни слова, одним ударом он сбил прикованное к стене кольцо, и Андрей свалился на пол. Сивой сбил цепи с де Рона и, подхватив под руки Андрея, они выскочили из пытошной избы.

Артамон Сергеевич познакомился со своей супругой случайно, будучи на Кукуе в шотландской колонии, в доме её отца Гамильтона. Артамон быстро окрестил девицу, а затем и венчался с ней. Евдокия Григорьевна Матвеева скоро сошлась с Анной Петровной Хитрово. Они единственные из всех женщин Московского двора носили немного приталенные сарафаны и не сильно белили лицо, чем вызывали зависть у остальных боярских жён. Иностранцы писали, что женский наряд напоминал собой рас шитый драгоценными камнями мешок, спадающий с плеч, а лица были так набелены, что невозможно было определить, красивы они или нет. Всё, что есть у женщины, её достоинства и недостатки, мог видеть только муж — её суженый.

Пользуясь дружбой с Хитрово, Евдокия пришла навестить воспитанницу мужа Наталью Нарышкину. В начале второго летнего месяца были отсеяны ещё девицы, и теперь их осталось только девять: Оксинья, дочь Ивлия Голохвостова, Марфа, дочь Демьяна Смирнова, Марфа, дочь Викентия Васильева, Анна, дочь Алексея Кобылина, Овдотья, дочь Льва Ляпунова, Овдотья, дочь Ивана Беляева, Марья, дочь Ивана Стремоухова, Марья, дочь Василия Пещурова, и Наталья, дочь Кирилла Нарышкина. Все девять были столь прекрасны, что взгляд непроизвольно загорался у всякого, кто видел их.

Наталья с остальными девицами гуляла в девичьем дворе, куда ранее допускались лишь царевны. Она была чудо как хороша в своём голубом летнике. Матово сияющие нити жемчуженных завес нежно обрамляли юное чистое лицо. Слабая задумчивая улыбка слегка вздрагивала в уголках красивого, не тронутого сомнениями рта. Увидев жену Матвеева, она поспешила к ней навстречу:

   — Тётушка родненькая, я так радёшенька видеть тебя. — Она склонилась в поясном поклоне, но обе женщины поспешили её распрямить. — Здеся так тягомотно. Государь изволил отъехать в Коломенское, и мы с утра до вечера ничего не делаем.

   — На то ево царская воля, — молвила Анна Петровна и отошла, оставляя Евдокию с Натальей наедине.

   — Каково тебе тута, Наташенька?

   — Чисто, сытно, вот токма скушно очень. Одно развлечение было, пока обучали, чаво царице должно и не должно делать. А как отъехал царь, так и сидим токма на солнышке, только Богу молимся.

Она истово перекрестилась.

   — Артамон Сергеевич послал к тебе двух мамок. Никому, кромя их, не доверяй себя одевать и расчёсывать.

Наталья кивнула головой.

   — А как тамо мои братья? — спросила она.

   — Ох, Натальюшка, я о них ничего не слыхала. Ты меня извини, я не надолго, лишь повидаться. А то ещё обвинят, что иноземка учит тебя царя привораживать.

Они крепко расцеловались, и Евдокия Матвеева поспешила с девичьего дворика восвояси.

Тёплый летний ветер пригибал траву. Трое всадников, на исхудавших конях объехав Казань стороной, спешили к Нижнему. Впереди ехал молчаливый Савелий Сивой, за ним де Рон и Андрей Алмазов. Все трое без кафтанов, в рваных рубахах, де Рон с восхищением смотрел на уставших после стольких дней дороги Андрея и Савелия.

У себя на родине де Рон уже давно не смел носить титул барона. Младший брат, чтобы отнять поместье, предоставил документы о том, что отца не было дома более одиннадцати месяцев перед его рождением. Де Рон, чтобы выжить, попал в наёмники, оказался в Голландии, где его и подобрал капитан Бутлер, направляющийся в Московию.

   — Гляди, Андрей, сейчас впереди покажется деревенька тово дворянского сына, хто нас месяц назад привечал, — сипло пробасил Савелий.

И правда с боку от леса, недалеко от берега Волги, показались шесть приземистых домишек. Всадники ещё не успели близко подъехать к деревне, когда услышали тягучую свадебную песню дружков жениха. На крыльце дома стоял Иван Румянцев, а между ним и телегой, за пряженной тройкой, горланили песню восемь его мужиков. Увидев Андрея, Иван сорвался с крыльца и бросился навстречу.

   — Вымолил я всё ж таки у Бога, штобы на обратном пути ко мне заглянул, — выпалил он.

Андрей удивлённо смотрел на него.

   — Ты принёс мне удачу. После твово отъезда приезжал ко мене Федосий Кузьмин-Караваев, сосватал за меня свою дочь Ольгу. Семь дюжин душ за неё даёт.

«Там смертоубийство, кровь рекой, а здеся благодать, свадьбы играють, — подумал про себя Андрей. — Так всегда на Руси: на одной улице мордобой, а на другой праздник празднуют... Никого не касается, что творится в соседней деревне».

Вслух же сказал лишь:

   — Я рад за тебя.

   — Вы должны поехать со мной.

Савелий Сивой безразлично пожал плечами. Косая холопка, признав в Андрее своего бывшего господина, забежала в дом к Ивану и вынесла три последних праздничных рубахи. Переодевшись, все трое сели с Иваном в телегу, и старик Анисим погнал лошадей. В Россохино, небольшое сельцо, отдаваемое за невестой, они приехали, когда их уже заждались. Усадьба напоминала городской дом, не то что Иванова изба. Улицу не перегораживали, ибо уже знали, что с жениха взять нечего. Федосий Кузьмин-Караваев стоял на крыльце, как положено хозяину дома. При приближении телеги его сыновья поспешили за сестрой. Андрей с перекинутым через плечо рушником первым соскочил с телеги и помог слезть жениху. Две девки холопки вывели невесту, и все пешком направились в небольшую покосившуюся деревянную церковь. На церковном дворе Ольга взяла деньги и стала раздавать скопившемуся люду.

   — Благодарствуем, матушка. Дай тебе, Господи, здоровьечка.

   — Любовь да совет. Благослови тя... — послышалось со всех сторон.

Но Ольга не слушала, уже шла к церковным дверям — стройная, тонкая, как будто на что-то решившаяся. Иван всё старался невесте под покрывало заглянуть, но ничего не мог увидеть. Гостей было мало, лишь близкие родственники. Они вошли в церковь вслед за братьями невесты. Де Рон, будучи католиком, остался на улице. Поп в ожидании хмельного чересчур быстро обвенчал молодых. Иван поднял покрывало и расплылся в довольной улыбке. Глубокие зелёные глаза смотрели на него с чистого белого лица. У Андрея даже перехватило дыхание. Выпадает же счастье кому-то.

Для холопов столы накрыли во дворе. Молодые с роднёй уселись за столы в доме. О том, что Савелий Сивой не дворянин, не догадывались, и он сел рядом с Андреем. Выставленная на столах закуска была хоть и однообразная, но обильная. Невеста сидела вся белая, помертвевшая. Сонные девки меняли ендовы. Поп пьяной, дрожащей рукой благословлял кушанье, затем, заметив требовательный взгляд жениха, благословил молодых в опочивальню. Отец невесты хитро посмотрел на сыновей. Мать осыпала молодых хмелем и зерном, а затем, благословя иконой, проводила до дверей.

   — А красная девка попалась Ивану, — сказал Сивой Андрею.

   — Та, очэн хороша, — подтвердил де Рон.

Андрей сидел молча и тянул хмельное. Ему очень не нравилось, как переглядывались отец и братья невесты. Вдруг открылась дверь, и вошёл Иван. В руках он держал серебряный кубок с вином. Все гости замерли. Он прошёл через горницу и протянул кубок тестю. Кузьмин-Караваев медленно взял кубок, и из пробитой сбоку дырочки, ранее зажатой пальцем, потекло вино. Одна из женщин ехидно захихикала. С лавки вскочил старший брат невесты, Роман:

   — Какой гордый, нищета голодраная! Мы ему — семь дюжин холопьев, а он нам — кубок с дырой.

Неожиданный удар сбил жениха с ног, но вскочивший Андрей также угостил Романа. На Андрея бросились все гости, но Сивой сшиб их лавкой. Свадьба моментально превратилась в драку. Ничего не понимающий де Рон бил всех подвернувшихся. Иван, разодрав праздничную рубаху, всё рвался к тестю, но нарывался постоянно на Романа и отлетал к двери. Наконец ему посчастливилось, и он выбил тестю зуб. После чего Федосий Кузьмин-Караваев с сыновьями и гостями начали отступать, а затем бежали из теперь не принадлежавшего тестю дома.

Пошатываясь, Иван добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову на грудь. Муторная одурь усталости гнула его, расползаясь под черепом, гулом отдавалась в распухшем виске. Он заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Очень болели мышцы, особенно плечи, руки плохо слушались его, пока он стягивал за пятку разбитые сапоги и разматывал перепревшие подвёртки. Тускло светилась лампадка, высвечивая блестящий, сурово взирающий лик в дешёвеньком окладе. Усталость не отпускала, вминала в лавку.

   — Из-за што устроиль драка? — произнёс разбитым ртом де Рон.

   — Молодуху не девственну подсунули, ироды, — ответил Андрей, держась за бок.

   — Ой, ой, ой... Он тэпер её возврощат будэт?

   — Куды ж возвращать. Она тепереча ему жена перед Богом и людьми. Венчанные.

   — За чэм же тогда драться, себя посорить?

   — А чё, так спустить, што ли, жирно будет.

Андрей подошёл, налил вина в самый большой ковш и полностью его осушил. Все четверо улеглись на лавках и почти сразу уснули.

Огромный дворец в Коломенском начал строиться ещё в молодые годы царя Алексея Михайловича Тишайшего, но он лично вырисовывал башенки, красное крыльцо, потешные палаты. А затем сам приглядывал за строительством, которое три года назад наконец было окончено. Дворец был построен из дерева, и не нашлось бы в нём такого места ни внутри, ни снаружи, где бы рука резчика не вывела орнамент или узор. Алексей Михайлович любил этот дворец и зачастую проводил в нём большую часть лета. От Москвы-реки здесь была отведена небольшая заводь. Когда вода в ней плесневела, её вычерпывали вёдрами и запускали свежую. Царь часто купался в заводи, куда для его ног привозили торф из-под Переславля-Залесского. Вот и сегодня он лежал возле берега, в нагретой солнцем за день воде, погрузив ноги в торф. Рядом лежал князь Иван Андреевич Хованский, чуть поодаль — царевич Фёдор и князь Воротынский. Вдалеке стояли стрельцы.

Рядом с массивной фигурой царя худое тело Хованского с торчащими из воды тощими волосатыми коленками смотрелось странно, лишь болезненная бледность кожи объединяла их. Князь вытянул ноги.

   — Государь, говорят, Лаврентий Ордын-Нащокин сговаривает тебя возвернуть Киев полякам. Нехорошая то мысль. С Киева всё русское и почалось. Владимир Святой Русь где крестил? В Киеве! Я ж думе хотел предложить обдумать гербом трёхглавого орла, де каждая голова означала бы три стольных града Руси: Киев, Владимир и Москву.

   — Знаешь, Иван, кромя меня все считают тебя за дурака. А победы твои воинские более твоим языком сделаны. Я ведь ведаю, чё за Киев ты не ради Руси держишься, а ради своих поместий. Ты б уж лучша не позорился. А Киев я и без твоих советов не отдам. Русь только тогда Русь, когда и Великая, и Малая, и Белая — все вместе.

Царь поднялся и вышел на берег. Хованский подобострастно поспешил за ним. Двое холопов с рушниками бросились навстречу. Царевич Фёдор посмотрел им вослед и сказал Воротынскому:

   — Отец мой — умный государь, а отдыхать почему-то любит с дураками.

Артамон Матвеев вошёл в ворота своего двора и остолбенел, увидев Савелия Сивого и Андрея Алмазова, он замахал на них руками, затем выпалил, обращаясь к Андрею:

   — А я думал, што тебя зарубили. До меня дошло, што вор Стенька Разин в Астрахани усех дворян перебил.

   — Вон Сивой спас. Из пытошной избы с цепи сбил. Однако корапь не уберегли, пожёг Стенька.

   — То ведаю, в своё время с тебя взыщу.

   — То не моя вина. Воевода князь Прозоровский не дал «Орёл» увесть.

   — С Прозоровского тепереча Бог вопрошает. Ты же могешь свою провинность уже севодня делами замолить. Ведомо мне, што Никон из монастыря, в коем заточен, гонца с грамоткой послал к вору Стеньке. Гонец тот в виде слепца с поводырём где-то здеся, на Москве. Сыщи мне тово гонца, и не токмо вина твоя забудется, но и награду обретёшь великую.

   — Брата я повидать хотел, ну да ладно, пойду попытаю дело, Артамон Сергеевич. Хоша всё ж таки не моя то вина.

   — Иди с Богом, Андрюша, большего я для тебя сделать не могу. Токма домой не захоть, тама пристава со стрельцами дожидаются. Князь Одоевский самолично разбор ведёт о пожоге царёва корабля. А с Разбойным приказом шутковать плохо, с одних цепей на другие перевиснешь.

Андрей, уйдя со двора Матвеева, дошёл до Георгиевского переулка и, зайдя в дом к Авдотье Немой, переоделся в одежду юродивого. Авдотья жила за его счёт, у неё он держал свои сундуки с драными рубахами нищих и богатыми шубами бояр. Прицепив на спину мешок с тряпьём в виде горба, он вышел из дома и по Дмитровке спустился к Кузнецкому, а через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, побежал к «Лупихе», в котором в этот час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.

У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.

Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей, воров и нищих — он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.

   — Здорово, Иван! — окликнул его Андрей. — Как живёшь?

   — Горбун?! — изумился Осока. — Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?

Осока был крупнейший рыночный тать. Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.

   — Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? — усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.

   — Брехня! — ответил Осока. — Али ты думаешь мене энтих не хватает?

Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.

   — Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы краем рубахи.

   — Сыграем? — предложил Осока.

   — Сыграем! — весело согласился Андрей, вытаскивая из кармана волчок, который надо было ловить двумя пальцами.

Дверь открылась, в кабак, держась друг за друга, гуськом вошли нищие. Первым выступал зрячий — крупный мужик лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нёс блюдо, куда бросали милостыню.

   — На! — бросил Осока полушку.

   — Годи! — осадил его Андрей, наматывая верёвочку, крутанул.

Волчок, прыгая, побежал по столу. Сколько бы Осока ни сжимал пальцы, поймать волчок он не мог, пока Андрей считал до двадцати. Две полушки перешли к нему. Увеличили ставку до копейки. Краем глаза Андрей видел, что слепые сидели недалеко от двери. Он в третий раз пустил волчок.

   — Схватил! — заорал Осока, и Андрей, словно нехотя, отдал ему копейку.

   — Ещё! — потребовал Осока.

   — Обождёшь! — Андрей поднялся.

Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.

   — Вот ты! — сказал Андрей, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — Божий человек. Ведаю я, што мене от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина!

Зрячий глядел недоверчиво.

   — Не-а, — он помотал головой. — Што мене? Тёмен я.

   — Да ты не боись, тута всё просто! — воскликнул Андрей, глупо широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!

Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.

   — Не-а, — упрямо сказал поводырь. — Не до того моне.

   — Ну, коли так, я уйду,— сказал Андрей, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.

   — Играй! — взревела толпа. — Не зли Горбуна, нехристь!

Игра разнообразила жизнь этих людей. Дело принимало скверный оборот, поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.

   — Без денег? — спросил он, утвердясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.

   — Даром, — подтвердил Андрей. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добро.

Дважды пущенный волчок не был пойман.

   — А ну-тка ещё! — сказал зрячий, заводясь. За соседним столом стали гонять второй волчок. Андрей вновь пустил свой.

   — А што, старый, — спросил он слепца, сидящего рядом со зрячим, которому на вид было лет около семидесяти. — Ты ж, поди, и Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не случилось быти?

Старик поднял голову от похлёбки, обтёр ладонью губы.

   — He-а, на Москве не случися, — неожиданно густым голосом ответил он. — А лярву его ляцкую, Маринку, видел, вот как ты мени ныне. Я в те поры зрячь был.

   — А где же ты видел её, дедушка? — заинтересовался Андрей. — Расскажи.

   — А в Коломне я ея видел. С сыном кудый-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте — золото! Истинно: ведьма! Давно то было.

   — А теперь куды идёшь, дедушка? — спросил Андрей настойчиво.

   — Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрить даёт. За тема и влачуся со товарищи.

   — Ну, дай тебе Бог, — сказал Андрей, немного распрямляясь.

   — А что, любезный, и ты за глазами идёшь? — спросил он у поводыря.

   — То племянник мой, Якушка, — объяснил спокойно старик. — А идёт с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него ни як не можно.

   — Да-да. — Андрей покивал, вставая.

Осока уже гонял волчок с рябым верзилой.

   — А только чё ж вы, сирые, туды не поспешаете, а здеся, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоньев переулок, чай, не Ржевская Богоматерь, — наугад выпалил Андрей.

   — Мимо шли, мил человек, умыслили помолитися...

   — Это в кабак-то? — Краем глаза Андрей увидел, как исказилось лицо зрячего. — Ну што, — прошептал он, ухватив старика за кисть, — звать стрельцов? Или добром сговоримся? — И, явственно ощутив, как дёрнулся и замер слепец, Андрей понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с ослепшими глазами, только не ясно — что. Скорей всего, это не имело никакого отношения к искомым им, но теперь, пока в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.

   — Што тебе надобно? — хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.

   — Горбун! — загремел Зуб откуда-то сверху. — Давай сыграем!

   — Отстань! — отмахнулся Андрей, не сводя глаз со старика и незаметно собираясь, словно перед броском. — Вишь, знакомца встрянул.

Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.

   — Говори скоро! — потребовал он. — Кто будите, куды идёте, по што?

   — Отпусти, — губами попросил старик. — Денег дам. Два рубля. Отпусти. Более нету.

Старика мелко трясло. Спутники его замерли. Только поводырь всё щупал глазами Андрея, бесполезно сжимая кулаки.

   — Говори! — приказал Андрей. — Ну.

   — Князя Трубецкого, Алексея Никитича, холопы... Беглые мы. Отпусти с миром Христа Господа нашего.

Андрей разжал пальцы. Это были не те. Теперь он знал это точно.

   — Ступайте, — сказал он, сунув старику в руку алтын, — не вас ищу.

И встал, пряча в ухмылке досаду.

   — Теперь, Зуб, давай сыграем.

Пронырливый Зуб оказался рядом.

   — А я подумал, ты хочешь слепых поприжать. Тут в соседнем кабаке остановился на ночь один слепой с поводырём. Я у его полный кашель серебра съял.

   — Полный кашель серебра у слепого, это, кажись, то, што мене надобно, Зуб. С меня кадушка пива.

Высыпав в руку вора горсть монет, Андрей поспешил из кабака, оставляя того в растерянности.

В тот же день четыре стрельца взяли слепого гонца Никона и поводыря и свели в Приказ тайных дел. А Андрей получил отпускную на астраханские грехи.

Между набатной башней Кремля и храмом Василия Блаженного стояла церквушка Покрова на Рву. В неё ходили молиться московские пушкари. Литейный двор находился вниз от Василия Блаженного к Неглинке, невдалеке от церкви Николы Мокрого. Й если каменные литейные строились длинными, то амбары, где хранились пушки, были круглыми, с деревянными крышами, обитыми медью, сильно позеленевшей от времени. Лучшие и известнейшие пушки стояли вокруг центрального амбара. Здесь были пушки Якова Умельца, Кузьмы Первого, Андрея Чехова: «Пёсик» и «Единорог», «Скорпион» и «Кобчик», «Обезьяна» и «Дева», «Дедок» и «Девка», «Волк» и «Павлин», «Медвежья лапа» и «Кабан».

Глава Пушкарского приказа боярин Баклановский Иван Иванович построил невдалеке от Москвы три небольших заводика лить и ковать мелочь, которые, однако, не окупали себя. По совету Артамона Матвеева Баклановский поставил стекольный заводик. Царь и бояре много строились, и стекольный заводик окупал и себя, и три литейных.

Баклановский подсчитывал, сколько нужно выплатить голландским купцам за привезённую медь, когда в Пушкарный приказ зашли Григорий Ромодановский, Артамон Матвеев и Барятинский.

   — Здрав будь, боярин Иван, — молвили вошедшие, снимая шапки.

   — Будьте и вы здравы.

Все четверо чинно раскланялись.

   — Мы к тебе по государственному делу. Полки из-под Пскову подошли, пушки надобны.

   — Нетути, более пятидесяти не дам. Более двух сот по государеву слову послал в Соловки. — Баклановский скаредничал; но более жалел «зелья» к пушкам, чем сами мушки. — Можете государю донесть.

   — Ты уж уважь князя Юрия, Иван Иванович. Мы с воеводой казанским договорились, он треть порохового погреба отдаёт, Стенька рядом. Дай пятьдесят пушек с зельем и пятьдесят без. А князь Юрий твоим заводишкам возов семьдесят дровишек подкинет.

   — Сто.

   — Ладно, сто.

Глава Пушкарского приказа почесал бороду, затем кликнул дьяка.

Тот вошёл с подбитым глазом. Пересчитывая вчерашний привоз, Баклановский недосчитался нескольких пудов меди и поучил расторопного дьяка домашними методами.

   — Пойдёшь к амбарам, выдашь сотню малых пушек стрельцам князя Юрия Никитича Барятинского. Опять чаво сопрёшь, я тебе твою морду лисью разобью.

   — Слушаюсь, боярин.

Дьяк юркнул в дверь. Выходя следом, Барятинский вполголоса обратился к Ромодановскому:

   — Чавой-то я должон Баклановскому дрова поставлять?

   — Молчи, дурак. Побьёшь Стеньку, государь боярина пожалует, усё окупится, — также в полголоса ответил Ромодановский.

Один Артамон Матвеев молчал, по обыкновенью не вмешиваясь в разговоры из-за своей неродовитости, но направляя их в нужное ему русло.

Алёна, накормив мужа с утра перед работой, принялась за уборку, и лишь когда он ушёл, вспомнила, что надо зарубить курёнка. Мать с детства её учила ведению хозяйства, и она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Но муж Харитон сломал все задумки Алёны и её матери. Он пил и пропивал всё, и, если бы не его золотые руки, семья давно бы пошла по миру.

Перепеленав ребёнка, Алёна взяла из лукошка курёнка, принесённого Харитону за работу, и вышла со двора. Женщине запрещалось убивать любую живность. Убитое женщиной считалось загаженным. Она встала у ворот, решила попросить любого прохожего мужика зарубить птицу и тут увидела так ей запавшего в душу купчину. Он шёл в её сторону и улыбался:

   — Ну вота и опять свиделись, молодица.

Алёна вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивлённый взор на Андрея:

   — Мы рази знакомы?

   — Так за чем дело стало, меня Андреем прозывают.

Побледневшие перед этим щёки Алёны вспыхнули как маков цвет.

   — А меня Алёной. Вот курёнка надо зарубить.

   — Идём, зарублю.

   — Одёжа на тебе хороша, не перепачкаешь? — упавшим голосом спросила она.

   — Ничего, идём.

Они вошли во двор. Алёна принесла топор. Одним ударом Андрей срубил голову и бросил трепыхающуюся тушку со связанными лыком лапками на землю.

   — Можа, водицы дашь испить, — сдавленным голосом попросил Андрей.

Алёна повела купца в дом, стыдясь бедности обстановки. На столе стояла глиняная кружка. Она потянулась за ней и вдруг почувствовала его руки на своей талии. Алёна хотела их скинуть, но её как будто обдало жаром, она впала в какое-то сладкое полузабытье. Купец нежно прильнул к ней и начал жадно целовать. Она ещё немного сопротивлялась, а затем как будто вся оцепенела. Андрей поднял Алёну и уложил поверх лоскутного одеяла. Всё произошло быстро. Блаженство расползалось по телу, когда неожиданное рыдание Алёны колом встало в груди Андрея, дыхание перехватило.

   — Ты чаво?

   — Зачем ты это сделал?

   — Ты вроде бы была не противу.

   — Нельзя пользиться случайной слабостью.

   — Все грешат, и ничаво. Чем я лучше?

   — Я замужем.

   — Так и у меня жена имеется.

   — Тем паче грешно.

   — Ишь какая святая. — Андрей говорил, а сам чувствовал, что думает и хочет сказать совсем другое. Он протянул руку к Алёне, но она подалась от него.

   — Небось, силой не буду.

Заплакал ребёнок. Андрей натянул штаны и поспешил из дома ткача. Выйдя на улицу, он направился в кабак. В Хамовниках был один-единственный кабак. Ткачи посылали прошение к царю не строить более.

Толкнув ногой дверь, Андрей вошёл вовнутрь. Это был самый чистый кабак Москвы, но и здесь было полно бродячих нищих. Они раздвинулись при виде купца. Андрей высыпал горсть серебра в руку питейного старосты и сел за стол. Одна из гулящих жёнок стала нагло рассматривать его.

Он пил кружку за кружкой, не закусывая и быстро хмелея. Бойкая жёнка уже давно сидела рядом, прижавшись к нему.

   — Своруешь деньги, я тебе рожу сверну, — предупредил он её, но она слышала сотни таких предупреждений и особо не испугалась.

Рядом подсели два чисто одетых ткача.

   — Наконец-то закончили камку для боярина Ртищева. По ентому случаю можно по кружечке и пропустить, — сказал один из них, оглядываясь по сторонам, как бы оповещая всех.

   — Да, хорошо Харитошка Хромой помог. Руки у него золотые, — добавил другой.

   — Жаль, опяти всё пропьёт.

   — Да, руки у него золотые, и жёнка золотая. Баба ладная, никово к себе с глупостью не подпустит.

Вдруг какой-то чёрт накатил на Андрея:

   — Ента которую Алёной прозывают. Так я сегодня был у неё. За хорошую мзду она баба ласковая.

Один ткач вскочил с места:

   — Ты, купчина, говори, да не заговаривайся. Ни в жись я тово про Алёну не поверю.

   — А мене плевать, поверишь ты али нет! — Андрей приподнялся, готовый к драке.

   — Идём отсель, Севостьян, вишь, купец в загуле, сам в драку лезет, — вымолвил второй, приподнимаясь.

Ткачи, оглядев буяна, взяли шапки и вышли из кабака. Андрей плюхнулся на лавку. Жёнка опять прижалась к нему.

   — Тебе бы соснуть маленько. У меня туто угол свой еся, идём.

Андрей безропотно поднялся и поплёлся за ней. Сознание уплывало из его головы, он еле переставлял ноги.

Царь со свитой отъехал в Сокольники на соколиную охоту. Впервые он взял с собой сына Фёдора. Для царевича была подана самая смирная лошадка со специально сделанным седлом, чтобы можно было сидеть как на стуле, не затрагивая больные ноги.

Соколиная охота была самым любимым развлечением царя Алексея. Ни до, ни после него на Руси не было ни одного царя, так знающего до тонкостей этот вид лова. У него даже были собраны книги о ловчих птицах, их обучении и видах охоты. На полях одной из них он собственноручно написал: «Делу — время, потехе — час».

Разодетые сокольничие, в чьих рядах ехали такие знатоки своего дела, как Фёдор Лаврентьевич Плещеев и Пётр Семёнович Хомяков, везли соколов, кречетов, коршунов, беркутов, ястребов. Каждый вид боевой птицы для отдельного вида дичи. Вся кавалькада направлялась к Яузе. Речка журчала чистой водой. Двинулись вдоль берега. Массивное тело Воротынского от усталости грузно расползлось на седле.

   — Князюшка, а ты ведаешь, тута недалеко берегом Яузы, ближе к Москве, была усадьба Кучковичей, — произнёс ехавший сзади него царевич.

   — А енто кто таки?

   — Когда-то всё здеся в округе принадлежало им. Первый поддерживал Ходоту, был взят в плен святым государем Владимиром Мономахом, крещён под именем Иван, на его землях Владимир поставил княжье селенье, в честь близлежащей реки названное. Сын Ивана, Степан Кучка, выступал противу Юрия Долгорукого и был казнён им. Княжье селение было обнесено стеной и стало городом. Так появилась Москва. Третий, сын Степана, участвовал в убийстве благоверного великого князя Андрея Боголюбского, коий святую икону Владимирской Божьей Матери в наши земли привёз. Брат Андрея, Всеволод, казнил всю семью Кучковичей и пустил плавать во дубовых гробах по плавучему озеру.

Воротынский перекрестился:

   — И правильно соделал. Како желанье взяли, противу государей выступать. И где ты всё это узнаешь, царевич?

Фёдор не ответил, он смотрел, как стрельцы ставят царёв шатёр. Он очень любил отца, но не любил эту кровавую забаву, когда одна птица терзает другую. Он съехал с поляны в лес. Князь Воротынский и полуполковник Брюс с десятком стрельцов поехали за ним. Неожиданно впереди показалась часовня. Она как будто застенчиво пряталась в тени обступивших её развесистых елей.

Часовенка была очень аккуратно сделана. При приближении стрельцов к часовне из неё вышел человек и при виде царевича пал на колени.

   — Ты мене знаешь? — спросил Фёдор.

   — Да, царевич, — ответил стоящий на коленях.

   — Ты кто?

   — Андрей, дворянский сын, Алмазов.

   — А здесь што деешь?

   — Как свершу какую-нибудь подлость, в эту часовенку прихожу грехи отмаливать.

   — А чё ж не в храм?

   — В церкви всё давит, тяготит, а тут чисто, спокойно, никого нет. Как будто с самим Богом разговариваешь.

Царевич с помощью князя Воротынского и барона Брюса слез с коня и вошёл в часовню, поманив Андрея пальцем. Часовня, выложенная белой сосной, и вся светилась изнутри, что ещё больше удивило царевича.

   — Да, здесь невозможно держать душу закрытой.

Царевич встал на колени. Князь, барон и Андрей опустились сзади. Молились истово, исступлённо, каждый о своём. Вышли в каком-то облегчении.

   — Што ж ты содеял такое? — молвил Фёдор, обращаясь к Андрею.

   — Соблазнил жёнку ткача, а потом сам раззвонил об энтом.

   — Так то у нас повсеместно, и никто не кается, — вмешался в разговор князь Воротынский.

   — Из головы её выкинуть не могу, как виденье стоит.

   — Ну, то дело твоё, сам решай, но это всё не по-божески, чужих жёнок блазнить, — молвил царевич.

Фёдор снова с помощью князя сел в седло и отъехал в сопровождении стрельцов, оставляя Андрея у часовни одного с его мыслями.

В покоях Натальи было прохладно. Мамка разливала сбитень по кружкам и резала большой пирог с яблоками.

За столом кроме Натальи Нарышкиной сидели Оксинья Голохвостова и Марья Пещурова. В лёгких летниках они всё равно изнывали от жары. Кроме пирога были медовые пряники и вишня.

   — Тогомотно тута, хоша б чема заняться, — выдохнула Оксинья. — Скорей бы государь на Москву завернул.

   — Да, скорей бы, — согласилась Наталья.

   — Выбрал бы он меня во царицы, вот я б его заласкала, занежила, — продолжала Оксинья, отламывая кусочек пряника. Однако по её вялому состоянию не особо можно было сказать, что она заласкает будущего суженого. — Да и о вас, подруженьки, не забыла бы.

   — А я как увижу стрелецкого полуполковника Щегловитого, так у меня по жилочкам огонь растекается, ноги сами подгибаются, — вымолвила Марья, потупив очи.

   — Рази можно о таком думати перед царёвом выбором?! — ужаснулась Наталья.

   — Я-то понимаю, Натальюшка, а как выйду во двор, его увижу, ничего с собой поделать не могу. Я даже раз платочек уронила, штобы он, енто, поднял.

Если б Марья знала, чего ей будут стоить эти слова.

Слышавшая обо всём мамка донесёт сей разговор до боярина Хитрово, а тот уж решит, как поступить.

Три царёвых невесты были красивы разной красотой. Чернявая Мария, с немного восточным личиком, с тонкими бровями и колдовскими тёмными глазами, русоволосая Оксинья, с чистым белым лицом и неожиданно голубыми глазами, и зеленоглазая Наталья с каштановыми волосами, чуть-чуть отдающими в рыжину. Судьба свела их на этот год жизни, о котором впоследствии каждая будет помнить по-своему, рассказывая своим близким. Сейчас же они хвалились нарядами, дарёнными по приказу царя, пили сбитень и болтали о всякой ерунде. Когда будут последние смотрины, не ведал никто.

Андрей Алмазов вновь в одежде горбатого юродивого шёл вдоль по улице, возникшей два с половиной века назад. Вначале это была просто дорога из Москвы в направлении Орды. Постепенно вдоль неё стали ставить дома, вытянулась улица и влилась в жизнь города. Русь уже давно не ездила на поклон Орде, а название улицы Ордынка так и осталось. Андрей шёл вдоль лавок кустарей и ремесленников, недалеко от церкви Зачатия Святой Анны, когда услышал вдруг женский крик, стал озираться по сторонам.

Здоровенный, утыканный прыщами пьяный мужик в пёстрой рубахе топтал на мостовой, возле своей лавчонки, молодую бабу.

Два молоденьких попа с чахлыми, только пробившимися бородёнками торопились проскочить мимо по противоположной стороне улицы. Попы старались глядеть прямо перед собой, задрав узкие подбородки, свернуть им было некуда.

Лицо бабы постепенно превращалось в кровавое месиво. Мужику было неудобно бить её согнувшись, и он отпустил сорочку, выпрямляясь в полный рост. Окровавленная голова глухо стукнулась о деревянный настил, и Андрей увидел красные белки закатившихся глаз. Окружающие с интересом обменивались мнениями, кое-кто давал советы. Андрей, трясясь, изображая юродивого, выступил вперёд:

   — Господь не велит убивать христианскую душу, — писклявым голосом заблеял он.

   — Ах ты, мокрота давленая, не в свои дела суёшься.

Мужик разъярённо бросился на юродивого, но Андрей отскочил в сторону. Стоящие невдалеке старухи запричитали:

   — Убогова юродивова бить нельзя, нехристь ты проклятый, Бог накажет.

Но к пьяному пришли на помощь:

   — А чаво он лезет, мужик свою жену учит, а не чужую.

Мужик вновь бросился на Андрея, но тот не стал уходить в сторону, а прямым ударом сбил его с ног. Из толпы выскочило несколько мужиков с явным желанием наказать настырного юродивого.

«Сейчас будут бить», — пронеслось у Андрея в голове.

Неожиданно на Ордынку выехала большая карета и остановилась недалеко от толпы. Ездить в каретах на Руси могли царь с боярами и патриарх с митрополитами. Будь ты богат, будь твои предки восемь веков князьями, но пока не получишь боярство, не имеешь права ездить в карете, а лишь в телеге или возке, крытом красным сукном.

От кареты отошли два громадных холопа с топориками, подхватили юродивого под руки и втолкнули в карету.

Оказавшись внутри кареты, Андрей остолбенел, признав в сидевшей напротив боярыне Федосью Морозову.

   — Впервые за мою жизнь зрю, штобы ктой-то вступился за женщину, — послышался её монотонный голос.

   — Так ведь христианская душа, жалко.

   — Мужик-то мог забить, было б тебе до смерти.

   — На всё воля Господня.

   — Все мы братья во Христе, но живём по-разному. Да и деем по-разному. Не кажий живота свово не пожалеет за чужую бабу.

Карета въехала в ворота Вознесенского монастыря, который славился своей приверженностью к учению протопопа Аввакума. Боярыню встречала сама мать Миланья, духовная ученица главы раскола. Андрей вышел вслед за боярыней, но в храм Святой Софьи его не впустили, он остался во дворе и начал молиться, двуперстно крестясь, опускаясь на колени на паперти, прямо на солнцепёке. Видя его благочестие, к нему подошла старушка, одна из церковных служек.

   — Ты Киприан али Феодор? — спросила она.

Андрей знал, что при боярыне Морозовой живут два юродивых, которым она доверяла и даже ела с ними за одним столом и из одной посуды. Старуха, вероятно, приняла его за одного из них.

   — Феодор, — смиренно ответил он.

   — Боярыня твоя большой вклад монастырю дала, ныне постриг принимает.

   — Чё ж она, тепереча в монастырь уйдёть? — озабоченно спросил Андрей.

   — Не. Мать настоятельница обещала всё в тайне схоронить. До взросления сына боярыня поживёт в миру.

   — Чиста душа её ангельская, — благоговенно опустив глаза, произнёс Андрей, затем двуперстно перекрестился, — чисты и помыслы.

   — Да, недавноти привезла латинску икону, кою Фрязин безбожный брату её мужа, боярину Борису Ивановичу Морозову, изукрасил, штобы сёстры монастыря прилюдно предали ея огню. Хошь, я тебе её покажу?

Андрей понуро кивнул головой. Служка повела его в подклеть возле храма, отворив массивную дубовую дверь. Звук шагов, глухой, как в подземелье, укатывался куда-то вглубь подклети. Рядом с дверью стоял почти в человеческий рост триптих. Справа выделялась каким-то светом Божья Матерь, она была почти как живая. И это человеческое, живое, правдивое было не только в лике Богоматери — справа и слева от неё, но значительно ниже были написаны апостолы, здоровенные детины, более похожие на воинов, чем на святых, с протянутыми к Богородице руками, с большими глазами, в ярких одеждах и золотом шитых черевьях. Такими же были и мученики, пророки, святые с левой стороны вокруг евангелиста Марка. В центре сам Христос, лицом, и станом, и одеждой более напоминающий земного царя. Люди же, что им поклонялись, напоминали смердов Руси. Всё это шло вразрез с русскими канонами иконописания, где лики были тёмными, неземными, фигуры святых — согбенными, лики Богоматери скорбящими, а Христос никогда не изображался в венце. Икона очень понравилась Андрею, и, еле пересилив себя, он плюнул в неё, стараясь не попасть в Божью Матерь.

Старуха умилённо пустила слезу, а затем в страхе перекрестилась. Андрей поспешил из подклети на двор. Боярыня Федосья уже стояла возле кареты.

   — Ты это куда шаталси? — спросила озабоченно боярыня.

   — А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии плачут! — прокричал Андрей и осклабился, выжидая.

   — Божий человек, — произнесла боярыня, смотря на него. — Однако и тебе негоже в женском монастыре оставатися.

По её жесту те же два огромных холопа вновь схватили Андрея и впихнули в карету. Боярыня вошла следом, и карета, на этот раз медленно, выехала из ворот монастыря и поехала по улицам Москвы. Андрей сидел молча, рассматривая исподлобья отрешённый лик боярыни и сравнивая с радостным, живым ликом Богоматери, изображённым Фрязином. Когда они подъехали к дому боярыни, обоим бросился в глаза гарцующий на великолепном красавце коне возле ворот наездник. Одет он был красно, на ногах жёлтые сапоги с гнутыми носами. На приталенном зелёном кафтане золотые цветы, воротник стоячий, жемчугом расшитый. Шапка набекрень, подбитая соболем.

   — Ну вот и двоюродный братец Михаил пожаловал, — как бы очнувшись, произнесла боярыня.

Михаил был сыном любимой тётки Морозовой Евдокии и знаменитого боярина Фёдора Ртищева. Убеждённый царедворец, в душе он всё же любил двоюродную сестру.

   — Ты сяводня прямо павлин, — сильнее кутаясь в платок, произнесла боярыня, выходя из кареты.

   — Для тово и живём, штобы сытно поесть да в хороше походить, — весело ответил царёв стольник.

   — А рази Господь не завечал, што чревоугодие и гордыня великие грехи?

   — Все мы грешники. Не согрешишь, не покаешься.

   — У, язык твой без костей, и слушать тебе не хочу.

Боярыня направилась в дом. Михаил Ртищев спрыгнул с коня и, бросив узду холопу, последовал за ней. Андрей, видя, что никто не обращает на него внимания, направился вослед за ними. В покоях было не так жарко, как на улице.

   — Я приехал тебя предупредить, сестра. Царь, патриарх, митрополиты — все недовольны. Дом твой — прибежище раскола святой церкви нашей. Смутьяны и хулители царские находят здеся кров и стол. По что о себе не думаешь?

   — Пока жива буду, сирых и нищих не оставлю, и не уговаривай, братец. И от веры старой не откажусь.

   — Коли о себе не думаешь, помысли о сыне, он же может лишиться места, кое ему по крови уготовано.

Михаил, жестикулируя, расхаживал из угла в угол.

   — Я люблю более Христа Спасителя, чем сына мово, — ответила Федосья, спокойно смотря на Михаила.

   — Смотри, накличешь беду на дом свой.

   — Если сам Спаситель не побоялся на крест пойти во спасение рода человеческого, чема я, раба его последняя, лучше.

Михаил остановился посередине светлицы и трёхперстно перекрестился на икону в углу.

   — Совесть моя чиста перед тобой, я тебя предупредил, — тихо произнёс он и с опущенной головой медленно пошёл из палат. Андрей проводил его взглядом.

   — А прав Ртищев, долго таку её жизнь не потерпят. Крутицкий митрополит придёт во думу ко царю, будет бегать межу бояр, слюной брызгать в ярости, — прошептал он одними губами.

   — О чём шепчешь, Божий человек? — неожиданно спросила боярыня, пристальней смотря на Андрея.

   — О тебе, боярыня. Ты говоришь, старая вера. Когда шестьсот лет тому назад на эти земли прислали первого епископа ростовского, людишки местные требы клали идолам поганым. За слово Божье закидали они насмерть каменьями того епископа, а за волхвами шли, как ныне за тобой и протопопом Аввакумом. Патриарх Никон, говоришь, старую веру ломает. А разве не он вынес из Святой Софии Новгородской булавы идола того поганого Пирунища, кои там семь веков хранились? Рази не он послал монахов в Грецкую землю, от коей мы веру переняли, найти древние книги, чтобы знать истинные законы Божьи?

   — Ты кто, пёс-соблазнитель? — Федосья в ужасе смотрела на Андрея. — Речи твои велеречивые.

   — Ярыга Тайного приказа.

   — А ежели я холопев кликну и во дворе тебе разложить велю?

   — Ив этом христианское смирение?

Боярыня задумалась, затем, отвернувшись, расстегнула летник, вынула мешочек, из которого достала грамотку, и медленно начала читать:

   — «У нас тута иногда не бывает и воды, а мы тем живём, почему же вы лучше нас, хотя и боярыня? Бог разостлал одно небо над нашими головами, разве не все мы равны, перед ним».

   — Перед приходом Рюрика на Русь жители Белоозера собралися все вместя и перебили своих старейшин. Они тоже хотели быти равными, хотя Господу Иисусу Христу не молилися.

   — Смущаешь ты мою душу речами своими. Откуда ты взял всё это? Кто ты?

   — Я сын усопшего главы Посольского приказа Алмаза Иванова, Андрей Алмазов. А мудрости те я из книг взял, што в доме Артамона Матвеева собраны.

   — Алмазку, отца твово, я знавала, он ведь тоже старой веры держался.

   — Отец усё сомневался, не ведал, што более правильно, говорил, што Никон за гордыню свою с высот давно низвергнут в пыль, а за него его имя дела творит.

   — Уходь, Андрей, смуту ты внёс в душу мене. А в Господа надо верить, а не сомневаться. Мене теперь за эти сомнения всю ночь поклоны бить.

   — Жалко мне тебя боярыня, съедят они тебя.

   — «Ступай с Богом, видно, Господь мне таку судьбу уготовил.

Придав лицу глупое выражение, с остекленевшими глазами и вывернув губы, Андрей поспешил на двор, до вечера у него ещё было одно важное дело.

Царевичу Фёдору надоел галдёж сестёр, и он упросил отца разрешить ему вернуться в Москву. Из-за своих больных ног он не мог участвовать в тех забавах, что устраивали сёстры, в Кремле среди книг ему было занятней. Конечно, в Коломенском было больше солнца, воды, а царёв сад был полон плодами: от родного крыжовника до иноземных яблок, которые сами на дольки распадались, когда их очистишь. Их выращивали в огромных сенях, пристроенных к царёвым хоромам и отапливаемых зимой. Царевич поднял охранявших его стрельцов ни свет ни заря, боясь, что отец отменит своё решение. Стрельцы зло ругались про себя, поглядывая на только что пожалованного в полковники барона Брюса. Сонный Воротынский ввалился в карету царевича и сразу уснул. С утра синие тени, как длинные ладони ангелов, долго не оставляли склонов и тянулись по всей дороге до самой Москвы.

В Кремле боярин Богдан Хитрово также был всполошен приездом царевича. Фёдор успокоил боярина, велев особо не беспокоиться. А затем велел двум рослым стрельцам снести себя на самый верх звонницы колокольни Ивана Великого. Оказавшись на самом верхнем пролёте, царевич спустился с рук и сам подошёл к перильцам одного из окошек.

   — Отсюда сбросили Лжедмитрия, — медленно произнёс он, обращаясь к полковнику Брюсу.

Барон подошёл ближе. Царевич поднял к нему голову:

   — Ты уж боле двадцати лет живёшь на Москве, ну и как табе?

   — Не знаю, я не думал об этом, живу и живу.

   — А ты помысли. — Фёдор капризно надул губы, что-то детское ещё оставалось в нём, затем произнёс другим голосом: — А я люблю Москву. Никогда не смог бы жить в иноземщине, хотя у вас там и много диковинного. Здеся мне последний пьяный мужик ближе, чем любой ваш умник.

   — Ну, глупцов и у нас хватает, — заулыбался барон.

Царевич вытянул вперёд палец, указывая куда-то за реку:

   — Вишь ту улицу, вона ту, что от Боровицких ворот начинается? Знаменкой она зовётся, в честь церкви Знамения, коя была строена на деньги боярина Романа Юрьевича Захарьева, в честь коева мы Романовыми зовёмся. А вона те церкви строилися по повелению мово прадеда, патриарха Филарета. А вона ту улицу, что от Чертольских ворот к Новодевичьему монастырю идёт, — царевич перешёл к другому окошку, — величают Пречистенка, по повелению отца мово царя Алексей Михайловича, в честь иконы Пречистой Девы — Богоматери, што в монастыре хранится. Всё здеся, в Москве, о моей крови поминает. Токо, видно, я последний в роду своём. Имя мене несчастливое дадено. Был бы я дьяком али боярином, то Фёдор самое счастливое имя, а для царя — гибельное.

   — Да что вы, царевич, вырастете, женитесь да породите продолжителя рода.

   — Да кто ж за мене пойдёт, я ж без посоха и шагу ступить не могу.

   — Да за царя любая пойдёт. К тому же братец у вас есть, великий князь Иван Алексеевич.

   — Ванечка-то, так он дурачок, вырастет, ему юродивым на паперти милостыню просить, для умиления глупых боярынь. Ладно, идём, одно тайное место покажу.

Вновь двое стрельцов, спустившиеся до этого на один пролёт, подошли к царевичу, тот взгромоздился им на руки, и они начали спускаться вниз. Барон, шедший сзади, с каким-то новым чувством смотрел на этого полуребёнка, полувзрослого.

Спустившись, они долго шли переходами кремлёвских палат, пока не остановились перед большой окованной дверью, возле которой стоял запыхавшийся разрядный дьяк Федька Грибоедов, призванный боярином Хитрово.

   — Отворяй, — повелел царевич и, повернувшись к Брюсу, добавил: — Смотри, полковник, это самая страшная клеть на Руси.

Дьяк двумя ключами открыл замки и отворил дверь. Кругом стояли сундуки, полки были забиты книгами.

   — Что это? — спросил растерявшийся барон Брюс, заходя вслед за царевичем.

   — Родословцы. Здеся записаны все благородные роды. Когда появились, чем владели, каки места при государях занимали. Со времён Ивана Калиты ведутся. А по ним решается, ново на какое место ставить. А из того ущерб государству великий. Смотришь, человек даровитый к военному делу, а во главе войска не поставишь: половина воевод раскричится, как это они будут подчиняться менее родовитому.

Царевич ходил между сундуками.

   — Половина бояр великие бы деньги заплатили, чтоб-де в эти родословцы большие места своим предкам приписать. Вот в этих сундуках, что отдельно стоят, восемьдесят самых знатных родов описаны, чьи местничества нам большой урон несут.

Фёдор подошёл, открыл сундук и вынул одну из книг.

   — В этой, к примеру, говорится, что первейшим князем Воротынским был во времена Ивана Красного князь Фёдор Юрьевич, коий удел свой получил от отца князя Новосильского. Что князья Новосильские пошли от князей Черниговских, а те, в свою очередь, от великих князей киевских. А отнят был удел через два века, в малолетство государя Ивана Грозного, по повелению его матушки, государыни Елены Глинской, у князя Ивана Михайловича Воротынского ввиду его воровства в пользу Литвы.

   — То лжа на мово пращура, — замахал руками боярин князь Иван Алексеевич Воротынский. — Надуманная лжа, государь-царевич.

Фёдор заулыбался:

   — Да што ты, князюшка, рази я в тебе сомневаюсь. Знаю, што ты за мяня жизню положишь. То было полтора иска назад. Поляки ужо давно Литвой потрапезничали.

Затем подошёл к Брюсу:

   — Сжечь бы всё это, полезнее б было бы. — И уже когда собирался выходить, добавил: — Помнишь, полковник, я тебе на колокольне об имяни своём ведал. Вот тебе пиление перед глазами: дьяк Федька больших высот достиг. Книгу о царях русских содеял. Так в ней заврался, что сам запутался, наш род то от римского цезаря Августа выводит, то от легендарного прусского князя Вейдейвута.

И, не говоря более ни слова, царевич Фёдор направился в свои покои.

В начале семнадцатого века на Малой Чертольской улице поселились князья Волконские, которых в народе за глаза прозывали Волхонскими. После Смутного времени для приличного жития, которое положено было им вести по роду, денег с вотчины не хватало, и они стали содержать огромный кабак, который народ прозвал «Волхонка». Завсегдатаи кабака и мужики, жившие на той улице, поссорились с челядью дворян, проживавших рядом, на Остоженке. Чтобы выяснить, кто прав, кто виноват, решено было устроить кулачный бой, стенка на стенку.

Сходились на Воронцовском поле. Мужики приходили чинно, снимали кафтаны и становились каждый в свой ряд. К бою готовились честно, ничего тяжёлого в руки не брали. А чтобы показать это, закатывали рукава по локоть. Здесь были бродяги и купцы, холопы и приказные люди, любой, кому блажь в голову ударила.

По взмаху руки протодьякона церкви Воскресения, что в Кадашах, обе толпы стали сходиться. Шли медленно, каждый выбирал себе противника. Андрей Алмазов шёл в рядах Волхонских. Лишь перед самым схождением кинулись друг на друга. Огромный дворовый холоп не увёртывался от ударов Андрея, стоял как столб, он их просто не ощущал в пылу драки. Наконец ему удалось прямым ударом сбить Андрея с ног, который до этого увёртывался от громадных кулаков. Он начал бить каблуками по рёбрам, когда два солдата бердышами отогнали холопа и, взяв Андрея под руки, выволокли из толпы дерущихся. На краю поля стояло ещё с полдюжины солдат во главе с капитаном бароном де Роном, которого Андрей не видел уже более месяца.

   — Щево ты тут делаэшь? И пошему во такой одэжде? — спросил де Рон, удивлённо рассматривая Андрея.

   — Это ты приказал солдатам меня вытащить из драки? Ну и зря, я сам в неё полез.

   — Фы очэнь дикий народ, русские. Монахи в Соловках из пушек по стрельцам трэтий год стрэляют, разбойник Стэнька Разин города берёт, дворян режет, а царь тэм врэмэнем на соколиную охоту ездит, не пойму я ваз.

   — Плюнь, не бери в голову.

   — Ты же дворянин, а идежь драться на кулаках с чернью. Где твоя честь?

   — Стыд и честь у нас, говорят, как платье: чема больше потрёпаны, тема беспечнее к ним относишься. Ладно, у мене севодня именины, Андреев день. Отпускай солдат, идём ко мне вишнёвую наливку пить, пироги с вязигой есть.

Де Рону странно было смотреть на улыбающееся лицо, подмигивающее подбитым глазом. Однако он отпустил солдат и вместе с Андреем направился в Китай-город, где возле палат князей Одоевских на Введенской улице ещё дедом Андрея был поставлен дом.

Дома Андрея поджидала жена Оксинья, брат Семён с женой Марфой, их дети, которых они растили вместе как родных, и нянька-мамка Василиса, вырастившая обоих братьев. Она не знала, кем служит Андрей, считала его беспутным и повсеместно его корила.

Андрей переоделся в дворянское платье и вместе с братом и гостем сел под образа. Все иконы были знатной работы, в дорогих окладах. Младший сын всё старался залезть на колени Андрею, но он поставил его на пол и поднялся, взяв кубок:

   — Севодня хоша день мово ангела-хранителя, но выпить первую чарочку я хочу за появившегося у меня дружка Дерона, што ныне, сейчас пришёл со мною. Когда вор Стенька Разин наседал, он единственный с дохлой пушчонкой поддержал меня. Я желаю ему обзавестись домом, креститься в православие и жениться на русской, а я к его детям в крестные отцы пойду.

В углу сидевшая нянька Василиса, растроганная речью, тихо заплакала, утирая слёзы с глаз концами платка.

   — Вот ведь и буян ты, и сущий разбойник, а сказал так, чё мене, старуху, слеза прошибла. Деточек оно всегда хорошо. Тебе бы остепениться — из тебе бы человек вышел.

   — Эка, бабуся! Куды мене в люди выходить. Я на себе давно рукой махнул. Дай Бог других в люди вывесть.

   — Обо своём доме думать надобно, — вновь рассерчала старуха, грозя ему пальцем.

   — Посля об этом, Василиса, посля. А щас давай ещё наливочки выпьем.

Мамка любила наливку и потому быстро протянула свою чарочку.

Дети налегали на пряники и хлебный квас. Семён тянул мёд, заедая вяленым мясом вперемешку с блинами с икрой и провесной сёмгой. Женщины, как и мамка-нянька, пили наливку. Лица их разрумянились, посвежели, глаза заблестели, неведомо чему радуясь, особенно Оксиньи, которая не часто видела мужа дома. Какой-никакой, а свой мужик. Андрей же шептался с де Роном:

   — Что морду кривишь, не нравиться, чаво сказал?

   — Ешть в вас, русскых, что-то открытоэ, теплоэ и в то же вьэмя что-то распушченное. Вот ты. Сын к тебэ ластитса, а ты эво отодвигаэшь от сэбя как чужой.

   — Я знаю, чаво он ластится. Иду вчерась улицей, его отрок соседский, сын Дмитрия Величко, бьёт, а он не мычит не телится. Ну я приволок яво до дому и влил плетью разов пять, шесть, шобы в следующий раз мог сдачи давать.

   — Вот и всьо у вас так, пока плетью не вольош, с месте нэ движетса. Околе десяти тысяч стрельцов без эдиного выстрела сдали Астрахань.

   — Энто што. Я с ополченьем в поле на татар ходил. На боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельску голову. На конницу смотреть стыдно: лошади негодны, сабли тупые, сами скудны, безодежны, половина ружьями, пищалями владеть не умеют, иной дворянин и зарядить пищаль не могет, не токмо што в цель выстрелить. Убьют двоих или троих татар и дивятся, ставя большим успехом, а своих хотя сотню положи — ничего, так и надоть. Нет попечения о том, чтоб неприятеля разбить, одна забота — как бы домой поскорей. Молются даже: дай, Боже, рану нажить лёгкую, чтоба немного от неё поболеть и от великого государя получить за её пожалование. Много и таких, ню во время бою того и смотрют, где б за кустом спрятаться. Иные целыми сотнями прячутся в лесу, али в долине, аль в овраге, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто также с бою едут в стан. Я таких двоих сам зарубил. Так и говорят, сволота: дай, Бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать.

   — Тэмный народ. Дворянин ничему не учен, потому то творит.

   — Хорошо, кабы так. Левонтий Плещеев Геродота на грецком языке читал, а второго такого мздоимца и грабителя поди поищи. А сын Афанасия Ордын-Нащокина и умён был, и красив, и богат. Полный дом книг собрал, а поблазнили его иноземцы, и предал родину дедов, бежал в их земли. У каво совести нема, таму и знания не помоги. — Андрей безнадёжно махнул рукой.

Они ещё долго говорили, почти до самого вечера, время от времени прикладываясь к наливке. Провожал Андрей гостя вместе с женой, и, когда отошли от ворот, Оксинья высказалась:

   — И чаво ты перед ним распинался, тожа мне — ближняя родня — на одном солнышке онучи сушили! На своих и пёс не лает, а ты всех охаял.

   — Почему же с хорошим человеком не поговорить. Не трус он да к тому же и не дурак.

   — А я шо ж, дура?

   — Тебе бы барахла побольше, и боле ничего не надоть. За ту рухлядишку отец мене на тебе женил, случись чаво, ты ж мене за алтын продашь. И сыны обои в тебе.

   — Спасибочки, што говоришь, што за алтын тебе продам, хошь не за полушку, и то хорошо. А чё ж, немчур твой тебе не продаст?

   — Можа, и не продаст.

   — Ну, на можа плохая надёжа.

Андрей сплюнул в сторону:

   — Чаво с тобой спорить, бабу не переспоришь.

Он развернулся и поспешил в дом. От жены и сыновей он хотел чего-то большего, чего и сам не знал.

На Руси со времён крещения летосчисление велось от сотворения мира, лишь в Посольском приказе при царе Алексее Михайловиче иногда упоминались даты от Рождества Христова. А начало нового года праздновали первого сентября, в день Семеона Летопроводца. Начинался этот день на Москве, как правило, въездом царя, возвращающегося из одной из своих пригородных усадьб. После чего во всех церквах начиналась торжественная, праздничная заутреня.

Всё было так же и на этот раз. Государь въезжал в Москву по Смоленской дороге. Впереди ехали постельничий и стряпчий с золотыми ключами. За ними триста жильцов и детей боярских по три в ряд в цветном платье, на лошадях в сбруе, украшенной серебряными бляхами. За жильцами пятьсот конных стрельцов по пять в ряд, за стрельцами пятьсот наёмных рейтар, за ними двенадцать стрелков с долгими пищалями. За стрелками Конюшенного приказа дьяк. Потом на возках царёвы сёдла. За ними жеребцы: аргамаки и иноходцы. Сорок лошадей под сёдлами, наряд на них большой, цепи гремячие и поводные, кутазы и наузы, сёдла покрыты покрывалами цветными, золотом расписаны, за ними рынды с топориками на белых конях. Далее царёва карета, со всех сторон окружённая конными боярами. Карета — раззолоченная материя, кони с немецкими перьями. С царём в карете четверо ближних бояр. Следом карета царевича, тоже шестерней. С ним сидели его дядьки окольничие. За ними ехали оставшиеся бояре, окольничие, стольники, думные дворяне. Далее в кафтанах ехали большие и меньшие царевны с мамками, постельницами, боярынями. За ними возок с карлицами. Затем казначеи, вновь рейтары, и замыкали стрельцы. Вся эта кавалькада, сопровождаемая невообразимым шумом, проследовала в Кремль.

Царевич Фёдор вышел из кареты и, вместо того чтобы со всеми идти в Успенский собор к заутрене, отправился в свои покои. Больные ноги не давали ему отстоять даже торжественную службу. Его личный поп Ефстафий уже возился в мрачной церковной светёлке, подливая масло в лампадки, и, когда вошёл царевич, начал службу. Фёдор гол и резное кресло. Позволение сидеть во время службы он получил от патриарха. В молельне было душно, пахло воском и ладаном. Царевич почти не слышал перекатистого баса попа, думая о своём.

«Латинянские безбожные философы приписывают открытие философии древним язычникам, грекам-варварам, указуя ещё и на фракийца Орфея, называя его философом, и притома древнейшим.

Можно ли воопче называть философом человека, который говорит о богах так, как он. Да и воопче, не знаю, как назвать человека, который бесстыдно приписывает богам все людские страсти, в том числе такие мерзкие дела, которые честному человеку и на язык не придут, не то што на ум. Сказание гласит, что Орфей был растерзан женщинами, но в македонском городе Дие есть надпись о том, што он погиб от молнии. Бог сам, своей рукой покарал безбожного язычника. Бог един в трёх лицах, помыслы его не сравнимы ни с чем. А философия началась от его откровения, записанного пророками и собранного в Священное Писание — Библию».

Фёдор вперил в попа долгий невидящий взгляд и долго не отводил.

«Он ведёт службу, выводя заученные слова, не вникая в их смысл. Но он ещё ничего. Половина священников неграмотны, не токмо не задумываются о слове Божьем, но и службу ведут, как кому заблагорассудится. Отец пытается преобразить церковь. Для этого нужны церковные школы, а не споры о том, как креститься, двуперстно или трёхперстно. Однако у некоторых Бог в душе, и никакая школа ничего не сможет изменить и ничего добавить. Господи, как страшно, я сам ничего не знаю».

Отец Ефстафий окончил службу и начал причащать царевича. Фёдор молча проглотил просвирку, поднялся и вышел из маленькой комнаты и, не снимая праздничных одежд, опираясь на посох, проследовал в трапезную палату.

В честь нового года государь Алексей Михайлович дозволил Григорию Григорьевичу Ромодановскому, как старшему в роде, именоваться Ромодановским-Стародубским, но единственному, чем вызвал ссору между боярином князем Григорием и его племянником, боярином князем Юрием, который утверждал, что он почти равный с дядей по возрасту, является единственным сыном своего отца, в то время как его дядя был восьмым сыном. На ссору никто не обратил внимания.

Также объявили о том, что у царевича Фёдора теперь будет отдельный, собственный двор, что вызвало беспокойство среди бояр и стольников, переживающих за то, чтобы пристроить родственников, кои ещё не имели мест при дворе.

В трапезной было празднично убрано. Пиршие столы блистали золотой и серебряной посудой, переполненной всевозможными яствами. Слева от царского стола стоял стол, за которым сидели патриарх, митрополиты, архиепископы и епископы. Справа за столом сидели бояре и стольники.

Поправив на себе одежду, расшитую драгоценными каменьями, царевич вошёл в пиршескую залу. Все, кроме царя и патриарха, поднялись со своих мест. Медленно ступая, Фёдор подошёл под благословение патриарха, затем проследовал к царскому столу. Золотое блюдо с двуглавым орлом на дне, предназначенное лишь наследнику престола, дожидалось его. Народу было много, Алексей Михайлович любил многолюдные пиры. Фёдор присел на приготовленное ему кресло и огляделся вокруг. Он впервые присутствовал на столь огромном собрании знати, разодетой в честь торжества нового года. Горлатные шапки бояр были сняты и возвышались на лавках сзади сидящих. Отец настаивал на том, чтобы объявить Фёдора наследником, а тот всё ещё боялся дать согласие на это. Вон какая разряженная орава. Будут ли ему подчиняться?

В это время опьяневший стольник князь Григорий Оболенский пролил кубок с вином на своего соседа князя Гаврилу Мышецкого. Тот, не долго думая, вцепился в бороду обидчику. Оба только недавно по царёву приказу отсидели по две недели в тюрьме. Первый — за то, что заставлял своих холопов работать в воскресенье, а второй — за то, что купленных в солдаты вновь перепродавал дороже в холопы, спекулируя в Казённом приказе. Сидевшие рядом Сорокаумов-Глебов и князь Щенятев бросились разнимать противников, но князь Гаврила вцепился в бороду намертво. А напротив них Дмитриев-Мамонов, выделявшийся огромной блестящей лысиной, радостно потирал руки, стучал по плечу тощему, с козлиной бородкой Долгово-Сабурову и показывал на дерущихся, перстом. По мановению руки государя двое рынд отошли от царёва стола и направились к дерущимся. При виде топориков те сразу прекратили драку, сели смирно, злобно косясь друг на друга.

Фёдор ближе подвинул блюдо, подумав: «Они готовы сожрать друг друга. Так они сожрут и меня. Способен ли я стать государем и повелевать ими?»

Пир не отвлекал его, он продолжал думать о своём, не обращая внимания на возлияния отца и всех собравшихся вельмож. В девять лет у царевича не было ни одного друга-сверстника. Напоминая отца лицом, уже в этом возрасте он превосходил его в знаниях, но уступал в воле.

На царский стол подали блюдо с огромной красавицей белугой, запечённой в персиках, огромный кусок был отрезан и лёг перед царевичем. Уже насытившись, Фёдор через силу запихивал в себя еду, и Алексей Михайлович, внимательно посмотрев на сына и поняв всё, отпустил его.

Пир продолжался до поздней ночи. Яства и пития сменяли одно другое. С уходом патриарха и остальных церковников пригласили гудочников и царских скоморохов. Новый год начинался, как и год, и два, и три назад.

На Никольской шёл большой торг, продавали праздничные рубахи, кушаки, кафтаны, шапки. В лавке Андрея Алмазова торговали сукном, червчатой камкой, объярью. Андрей, облачённый в купеческую однорядку, ругал своего приказчика:

— Ты должон нахваливать товар перед кажим, даже если он покупает всего один локоть сукна, пускай даже самого нестоящего, а не стоять истуканом. Ты должон уговаривать кажого проходящего, штобы он купил, даже не желая ентого. Ты должон...

Андрей осёкся. На противоположной стороне улицы в толпе в зелёном сарафане и повойнике стояла Алёна. Опухшие губа и бровь говорили о недавнем избиении мужем. Андрей непроизвольно пошёл в её сторону, оставив опешившего приказчика. Она повернула лицо, их взгляды встретились, и от неожиданности она вздрогнула. Андрей молча взял её за руку и потянул за собой. Она покорно последовала за ним, еле успевая переставлять ноги. Они поднялись вверх по Никольской к Кремлю.

Дворами прошли в Георгиевский переулок. Авдотья Немая даже не посмотрела в сторону пришедшей. Мало ли кого Андрей водит. А тот провёл гостью в скарбницу и на засов закрыл за собой дверь. Кругом стояло с десяток сундуков. На один из них он и усадил свою пленницу, сняв с её головы повойник. Волосы, собранные в женскую причёску, расплелись и упали на плечи. Прильнув к ней, он стал целовать их, переходя от волос к шее и от шеи к нижней опухшей губке с небольшим кровоподтёком.

   — Ладонка моя светлая, не могу я выбросить тебе из своей головы.

   — Ия. Ты ушёл, и как будто чей-то вынули из души. Пущай лучша Харитон забьёть, только ты не бросай мене.

Её руки скользили, гладя плечи, а стоявшие в глазах слёзы светились радостью жизни. Андрей скинул кафтан и однорядку. Женатый по воле отца, он не любил жену и часто ходил к гулящим жёнкам, но такого возбуждения не испытывал никогда. Он снял с Алёниных плеч расшитые лямки сарафана. Она была кормящей матерью, капелька слащавого молока выступила на соске. Андрей трепетал, его бил то озноб, то жар. Алёна вся горела, губы сделались красными, как калина, груди налились и стали упругими, и когда она проводила по ним рукой, чувствовала, как кружится её голова. Она ощущала его горячее дыхание, тёплую влагу губ, и тело её начинало ныть ещё сильнее. Нежные ласки Андрея будоражили мысли Алёны. Всё это не походило на грубое удовлетворение мужа Харитона. Она сама сняла с Андрея рубаху и прильнула к его телу. Никогда до этого её желание не было столь сильным, столь влекомым и зовущим. Разные запахи, исходящие от сундуков, стоящих вокруг, вносили сумятицу в её мозг, делая всё вокруг непонятным и непривычным. Часы пролетели как одно сладостное мгновение. Домой она пришла поздно и вновь была сильно избита мужем.

Конец сентября был холодным и дождливым. У государя вновь разболелись ноги, и озлобленный Алексей Михайлович гневным метался по Кремлю. Даже близкие не подходили к нему. Это было время года, когда царь отправлялся на богомолье, но в этот раз дела не позволили ему оставить столицу, и на богомолье поехал царевич Фёдор, непонятно почему выбравший Калугу. Второго октября они отправились в путь и вот уже третьи сутки тащились какими-то окольными дорогами. Огромный новый «двор» сопровождал царевича.

Карета с трудом ползла по грязи, жирная глина, казалось, хватает её за колеса. Дождь противно моросил. Ноги снова ныли. Фёдор был вновь замкнут в себе. Царевич Пётр Сибирский и князь Иван Воротынский сидели рядом молча. Фёдор думал о недавнем скандале, разразившемся в царских палатах. Боярин Богдан Хитрово поведал отцу, как к нему приходил доктор Стефан и сказывал о том, что нынче съехался с ним на Тверской улице Иван Шихарев и говорил, что взята в Верх племянница его Беляева для выбору, возили её, мол, к Хитрово, а тот смотрел её руки и сказал, что они худы. Дале, сказал Шихарев, как станет смотреть их доктор Стефан, чтобы помог племяннице. Доктор же отвечал, что его к тому делу не призывают, да и племянницы он не ведает, а Шихарев сказал, что как руки у неё доктор станет смотреть, она перстом за руку придавит — по тому он её и узнает.

По воле Алексея Михайловича Шихарева привели перед его очи, и он сразу во всём повинился.

Этот скандал из-за одной из желавших стать его мачехой щемил его душу. В памяти ещё стояла сильно растолстевшая перед смертью мать. С её кончины прошло чуть больше года. Мать, а следом любимый брат, и детство ушло окончательно.

За окошком кареты всё так же моросил дождь, везде расстилалась пожухлая листва.

Но вот за пеленой измороси показался захолустный городок, к которому так стремился царевич. Покосившиеся дома, кое-где рухнувший частокол, всё говорило о нищете и запустении.

Въехавшая на центральную улицу карета остановилась перед невзрачным домиком воеводы, который, услышавши о приезде царевича, уже давно стоял в грязи на коленях. Открыв дверцу кареты, Фёдор в синем кафтане с расшитым оплечьем, в красных сафьяновых сапожках с гнутыми носами и куньей шапке с малиновым верхом, опираясь на посох, вышел из неё. Следом за ним вывалился грузный боярин князь Иван Воротынский.

   — Почему мы остановились здеся, чей то за городишко? — спросил он.

   — Воротынск.

Земля его предков, вотчина его рода. Князь ошалело уставился на царевича.

   — Я неспроста завёз тебя сюда, — зло выговорил царевич. — Вишь, како загумление в твоей родной вотчине. Уразумей, время удельных родов минуло. Долгорукие, Куракины, Волконские давно сменили при дворе Мосальских, Звенигородских и Пронских. Я ж люблю тебе, дядя. Ты думаешь, Сабуровы, Грунковы, Воронцовы, Шереметевы, Бутурлины забудут, чё ты их родню при наборе мово двора забыл. Придёт время, усё тебе припомнят. Вот увишь, отец первым чё-нибудь измыслит. Я мечтаю местнические книги сничтожить, а ты уделы поминаешь.

   — Господи, Федюшка, я ж хотел як подостойней, чёбы честюшки поболе вокруг тебя было.

   — Эх дядя, дядя.

Огромный князь Воротынский как нашкодивший отрок стоял перед царевичем. Чтоб ещё более наказать дядьку, Фёдор остался ночевать в захудалом Воротынске. Большей части двора пришлось ночевать в бедных избах горожан. Царевич Пётр Сибирский, презирая нищету, остался ночевать в карете царевича. Встревоженный маленький городок потонул в ночной тьме.

Государь Алексей Михайлович объявил боярину Хитрово, что лично осмотрит оставшихся претенденток в непосты. Семь девушек были переведены в комнаты ближе к постельным палатам. Наталья Нарышкина и с ней две тётки и мамка были помещены в небольшой комнате, обитой сукном, в коей стояла «постеля велика с пуховою периною». Тётки с мамкою спали на боковых скамьях по стенам. Прожили неделю, другую, а царь на смотрины не удосужился. Наталья даже привыкла, ночью спит сладко в натопленной комнате под лёгким покрывалом. Но в день назначенный не дали ни простыни, ни сорочки, истопив ещё жарче. Уложили рано. Тётки с мамкой с вечера стоят на ногах возле постели, тихо ведя беседу, а Наташеньке велено спать как положили, и сохрани Боже шевелиться при смотринах! Так она и лежит, как бы в огне, в стыду и почти что в бесчувствии от страха. Под вечер она плакала и охала, трижды мыли ей лицо холодной водой. К ночи хоть и успокоилась, но распылалась, совсем замучила тёток и мамку, едва к нужному времени смогли её уложить и раскидать ровненько и красиво, лучшего не скрывая, но и ничего слишком не выставляя на вид. А прекрасным ликом прямо на смотрящего, чтобы видел и дуги бровей, и рисунок губ, и румянец ланит. И если эта картина не хороша, то какого рожна ещё надо? Тишайший любил дома ходить в простой сорочке и стёганом кафтане. Так поднимался и на смотрины с посохом в руках, шёл с доктором Стефаном и старым духовником да с двумя девками, которые несли по толстой свече. Перед осмотром царь усердно молился, и чтобы Бог вразумил его и чтобы мысли не отвлекались случайно на женскую прелесть, всех бы посмотреть со здравым вниманием, избирая не любовницу, а супругу на долгие годы. Однако не всегда избегал томительного волнения, обходя покои наипрекраснейших девушек, отобранных знатоками, новая казалась ему лучше увиденной, краше, пожалуй, и быть не может, так к чему тянуть дальше томительное вдовство, но сдерживался и продолжал смотрины. В покоях, обитых и устланных сукнами, царских шагов почти не слышно. Когда входили в комнату, приставленные к претендентке молча кланялись в пояс, девки со свечами становились по обе стороны постели, доктор с попом оставались в тени у двери, пока царь при надобности не позовёт. Сам Тишайший подходил с ликом спокойным и ласковым, не позволяя себе неприличной спешки и торопливости чувств, без смущения, как бы выполняя царский долг или выбирая драгоценный камень для своего царского венца. Не наклоняясь, почтенно поглаживая бороду, оглядывая будто бы спящую девицу во всех статьях взглядом не наглым, не оскорбительным, но мужским и опытным, затем молча поворачивался и выходил, а девки со свечами спешили вослед, забегали вперёд.

К Наталье царь вошёл, как входил и к другим. Неизвестно, что было бы, если бы Наталья не нарушила запрет не открывать глаза. Она и не открыла, а только одним глазком чуть прищурилась, едва дрогнувши веком. Когда через эту щёлочку увидела перед собой царскую бороду и два мужских глаза, прямо на неё смотрящие, то так застыдилась, что уже не могла сдержать девичьей застенчивости, тихо вскрикнула и закрылась, как могла, «обема руками». Дело неслыханное, явная царю обида! Тётки с мамкой бросились, чтобы те руки отнять, а как она не давалась, то царь увидел даже сверх обычного, сам стыдливо засмеялся и поспешил уйти, крепко ударяя в пол посохом. А в оставленном им покое было горе, потому что женщины решили — всем надеждам отныне конец. Могла девка стать царицей, а теперь погонят её с позором.

Эту ночь царь досмотрел ещё двух девиц. Была поистине прекрасна черничка Иванова дочь Беляева Овдотья и лежала как положили, не шелохнувшись и замерев, будто в настоящем сне, но чего-то царь на неё, как и на другую, смотрел рассеянно, словно думая о постороннем или что вспоминая, так чарующей красоты её почти и не заметил. Духовник понял, что царь пришёл к решению.

Никогда ещё Андрей не был так счастлив, как последние полтора месяца. Почти каждый день он встречался с Алёной, его тянуло к ней, как к никакой женщине до этого. Они встречались у Агафьи Немой, которая нянчилась с её сыном. Андрей научил Алёну видеть цвет, ткать, выводя старинные русские узоры, а затем купил станок. Муж Харитон вначале, догадываясь о многом, сильно бил жену, НО когда увидел полотно, сотканное ею, затосковал, запил ещё сильнее, часто оставаясь пьяным спать в кабаке. С вином умирал его талант, расцветая в Алёне, полотно её Андрей с выгодой продавал через свою лавку. Счастье свило себе гнездо на чужом несчастье.

С первым снегом, когда Москва как бы обновилась белизной, Андрей купил Алёне заячий тулупчик, шапку с подпушкой и сапоги белого сафьяна. В обновках она выглядела как дворянская дочь. Весть обо всём этом покатилась среди дворов и докатилась до Артамона Матвеева, который послал Савелия Сивого за Андреем.

Дом Матвеева изобиловал царскими дарами. Царёва невеста Наталья Нарышкина до свадьбы вернулась в дом дяди и в ожидании венчания томилась и душой и телом.

Когда Андрей с Савелием вошли в вифлиотику, там уже сидели брат Андрея Семён, учитель молдаванин Никола Спафари, дьяк Воскобойников, хозяин дома и его отец.

   — Ну, вот и наш гусь лапчатый пожаловал, — озабоченно и в то же время с радостью произнёс Артамон Матвеев. — Ты енто чаво это творишь. Ты пымаешь, што ты наши незаметные очи и уши. А чё енто за очи, о коих почитай кажий двор в Хомовниках судачит. Среди баб уже споры идут, кто ты — купец али дворянин, который ткацку жёнку осчастливливает.

Андрей стоял молча, опустив глаза.

   — Чаво молчишь?

   — А што говорить?

   — Што бабёнку свою кинешь от лишних разговоров. А коли тябе чаво не хватает, мы тебе найдём тихую, незаметную.

   — Так всю жизню мышкою по земле и красца?

   — Брось, Андрей. Морозовы да Милославские давно зубы на нас, безродных, точат, кинутся, загрызут.

   — Не могу я без Алёны, присушила ли, приворожила, не ведаю, а токма прям-таки летел бы к ней.

   — Ну знаешь...

Ворвавшийся холоп не дал договорить Матвееву, и тот зло уставился на слугу, холоп даже попятился назад.

   — Господин, Артамон Сергеевич, к нам государь пожаловал.

Все вскочили с мест и бросились навстречу царю. На крыльце уже стояла Наташа, держа блюдо с чашей «зелена вина» и караваем пшеничного хлеба с изюмом. Алексей Михайлович без царских одежд, в простом малиновом кафтане выглядел буднично. Испив вина, он крепко расцеловал хозяюшку в губы. Наташенька теперь от царского взгляда не убегала, только пылала заревом молодого пожара. Царь же смотрел на неё неотрывно, и уже не как царь, а как нетерпеливый жених, не по обычаю торопливый, не по возрасту молодой.

Выскочившие дворяне согнулись в поклоне. Андрей, глянув на Наталью, отметил про себя: «Чересчур хороша. Така красота быстро отцветает. Родит и сразу разбухнет».

Царь прошествовал в дом, а Андрей, воспользовавшись замешательством, поспешил прочь.

За слободой перекрёстов стояли дома, принадлежавшие Дворцовому приказу, который, в свою очередь, подчинялся Казённому приказу. Во всех домах было нетоплено, двери и окна нараспашку. По велению главы Казённого приказа перед Рождеством, выстуживая дома, вымораживали тараканов. Затем в дома запускали кур, и те склёвывали замерших насекомых. Жители озлобленно толпились на улице. Следить за всем этим были поставлены стрельцы, возглавляемые сотником Андреем Алмазовым, которого за строптивость Артамон Матвеев вернул к дворянской службе. Андрей почти месяц не видел дома, однако от Алёны не отказался.

Андрей думал обо всём этом, когда увидел парнишку в рваном тулупчике, ведшего длинную девицу с огромным животом. Жалкий вид парня бросался в глаза. Сотник свистнул и, когда странная пара обратила на него внимание, властно поманил к себе рукой. Когда же те подошли, нарочито сердито спросил:

   — Кто таки? На бродяжных не шибко похожи. Откуда?

   — Данилкой Меншиковым меня кличут, — испуганно произнёс парень. — Братан меня из дому выгнал. Он мене был вместа отца. Я без яво ведома венчалси, вота он и выгнал. А тепереча хоть с голоду помирай.

   — Сколько тебе годков?

   — Семнадцать стукнуло.

   — А молодице твоей?

   — Двадцать второй.

   — А ты уверен, что живот от тебя?

Парнишка насупился.

   — Ладно, барашек, бодаться потома бушь. Смотри токма, чтоб тябе роги не обломали. А севчас слушай мене внимательно. В царёвой конюшне жеребец Великолепный убил младшего конюха копытами, когда тот выгребал навоз из-под него. Сейчас стрелец отведёт тебе к старшему конюшему. Есля приглянешься ему, угол в дому и како-никако пропитание себе добудешь.

   — Премного благодарен, премного благодарен... — Парень стал низко и раболепно кланяться.

Андрей смотрел вслед уходящему парню с какой-то жалостью и, когда тот скрылся за поворотом, разворачиваясь, увидел бегущего подьячего Приказа тайных дел Семёна Медведева. Лицо его было перекошено, в глазах испуг.

   — Беда, Андрей, в Кремле письма подмётные нашли и царю отнесли, а в них речётся, што Артамон Матвеев ходил к ворожеям, просил, штоба они царя к его воспитаннице приворожили и он мог царя в свою волю взяти. А также и другими колдовскими делами занимался. В царёвых палатах переполох. Государь потребовал к себе Матвеева.

Андрей бросился с Медведевым в Кремль.

Уже служили вечерню, но в Кремле толпилось почти всё московское боярство и окольничество. Все ждали, чем кончится скандал. Находясь в карауле, Андрей без задержек вошёл в Теремной дворец. Там, дожидаясь решения царя, толпились люди.

Нестройный гул голосов сразу умолк, когда вошёл Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский, известный друг Матвеева, а за ним следом Иван Михайлович Милославский, лютейший враг, и уже за ними сам Матвеев. Впервые бояре расступились перед ним, как перед равным. Он прошёл в среднюю палату, и рынды закрыли за ним дверь. Всё затихло в гробовом молчании и нервном ожидании. До глубокого вечера знать толпилась в палате, пока двери не раскрылись, и царь вышел с любимой кошкой на руках.

   — Двадцать второго января состоится моё венчание с Натальей Кирилловной, дворянской дочерью Нарышкиной, — громогласно объявил он.

Вздох сорвался из уст присутствующих. Всё и вправду походило на колдовство. Этот вечер ещё припомнят Матвееву. Высшие вельможи царства поспешили поздравить Алексея Михайловича с назначением срока венчания, а затем волнующейся гурьбой поспешили из царёвых палат в свои хоромы.

Артамон Матвеев, уезжая, захватил с собой Семёна Медведева и Андрея Алмазова.

В доме Матвеева собрались все, кто старался поделиться своими размышлениями, выслушать другого — это было единственное место, где вели беседу бояре и дьяки, монахи и купцы, приходили даже явные враги Матвеева. Вот и сегодня, переживая за хозяина дома, сюда явились многие: боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и монах Епифаний Славинецкий, дьяк Семён Алмазов и купец Афанасий Строганов, черниговский летописец Иван Алмашенко и учитель царевича Симеон Полоцкий. Глава же Посольского приказа боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин был здесь впервые.

И хотя случившееся вызывало в их душах разные противоречивые чувства, однако все бросились поздравлять Матвеева с тем, что миновал его царёв гнев и опала. Его обнимали и целовали.

— Рад видеть тебя, боярин Афанасий Лаврентьевич, у себя во дому, — сказал Матвеев, увидев стоявшего поодаль Ордын-Нащокина.

   — Зашёл к тебе, штобы ты ведал, што подмётные письма не моих рук дело.

   — Я б того и не помыслил никогда о тебе.

   — Мне готовиться к тому, штобы передать тябе Посольский приказ?

В ожидании ответа Матвеева все замерли.

   — С чего ты взял, Афанасий Лаврентьевич? Слов государя о том не было.

   — Однако всё идёт к тому. Государь прислушивается к тябе, а не ко мне. На военный договор с Польшей и возврат Киева не пошёл.

   — Договор с Польшей — это уния с латинством, а Русь была, есть и будет православной, а Москва — Третьим Римом, оплотом веры. Да, мы должны воспринять то лучшее: ученье и мудрости латинянские, но не потеряв своей веры. Даже Симеон Полоцкий и ученик его Сенька Медведев, што за латинство ратуют, и те протеву твово договору. Сын твой в иноземщину убег, говоря, што на Руси мыслящих людей нет, он их найти не хотел, вот и не зрил. Ты уж прости мене, Афанасий Лаврентьевич, и ты тако же, кроме свово договора с Польшей, ничего зрить не хошь.

   — Я в Посольском приказе до седых волос дожил, Артамон Сергеевич, боярством пожалован, а ты мене как отрока неразумного поучаешь. Што ж, спасибочки и на том.

Старик Ордын-Нащокин деланно поклонился, а затем чинно, с оскорблённым видом направился вон из дома. Андрей стоял и смотрел ему вслед. Артамон Матвеев подошёл к нему:

   — Нехорошо содеялось.

   — Да, нехорошо. Когда отца от приказу отъяли, я на боярина Афанасия злобу затаил, а сейчас жалость испытую.

   — Ты жалостливый, жёнку хамовну кинул, — зло бросил Матвеев.

   — Не, Артамон Сергеевич, мене от Алёны токма тюрьма али война отымет.

   — Взбесился ты, дурной. — Затем, помедлив, добавил: — Ну коли так, возвращайся в караул.

   — Воля ваша.

Выйдя на улицу, Андрей медленно побрёл вдоль домов. Снег приятно хрустел под ногами. Лучики месяца бегали по пушистым верхушкам сугробов. Ускорив шаг, Андрей поспешил в Кремль, подойдя к Боровицким воротам, он поднялся в стражную светёлку и остолбенел. В углу на лавке сидела Алёна. Увидев сотника, сидевший тут же стрелец поднялся и вышел.

   — Я истосковалась по тебе, отдала сына соседушке и прибежала сама.

Молча Андрей прижал Алёну к себе.

При царевиче Фёдоре дядькой-постельничим был сын боярина Богдана Хитрово, Иван. Он смотрел за одеждами, за порядком в палатах царевича, за соблюдением церемоний и вообще за всем, что принадлежало или подобало царевичу. Вот и сегодня рано спозаранку он перебирал старые одежды царевича, которые тому уже не лезли, и заодно сообщал последние сплетни.

   — Для венчания твово отца с девицей Нарышкиной у золотых дел мастера Крюкова заказали новые венцы, — монотонно бубнил он.

   — Што мене с тово? — сонно спросил царевич, вставший до времени с постели и также рассматривающий свои детские вещи.

   — А то, отец твой, государь наш Алексей Михайлович, когда венчался с матушкой твоей, покойной государыней Марией Ильиничной, то был не противу венцов, коими евонтовы родители венчались.

   — Ты, дядька, языком не мели, а то батюшке поведаю. Захотел он новы венцы, на то ево царская воля.

   — А я што, я ничаво. Вот токма родит Наташка крепенького мальчонку, и они вместя с Матвеевым отставят тебе от престолу, провозглася свово наследником.

   — И на то воля батюшкина, — упрямо произнёс Фёдор.

Иван Хитрово прикусил губу. Сам он не хотел этого разговора, не вмешиваясь в дворцовую возню, но его отец боярин Богдан Хитрово часто решал за сына, хотя тому было уже под сорок, что тому надо делать, что говорить, а что нет. Царевич подошёл к деревянной коняшке-качалке, подаренной ему на два года, лошадиная морда радостно улыбалась хозяину. В голове Фёдора пронеслась мысль, что теперь ездил он лишь на медлительных и послушных меринах. Вдруг решимость загорелась в глазах царевича, откинув посох, с каким то злым озорством он посмотрел в глаза дядьке:

   — Подай шубу.

Иван Хитрово, растолстевший до времени, бросился к сундуку и извлёк небольшую песцовую шубу с расшитыми крестами на плечах и шапку с песцовой опушкой. Облачив царевича, он поспешил за ним, видя, как спешит царевич. Двое дворян — рынд, стрелецкий сотник и четверо стрельцов, находившиеся в соседней палате, озабоченные ранним появлением царевича, также поспешили за ним. Фёдор, не обращая на них внимания, превозмогая боль в ногах, вышел на двор и направился к конюшням.

   — Штой-то ты надумал, государь-царевич, — испуганно запричитал Иван Хитрово. — Надо бы батюшку-царя оповестить.

   — Притихни, а то люд спящий побудишь. — Вновь озорство промелькнуло в глазах царевича.

Было ещё темно. В морозном небе звёзды светились как сапфиры, а иней на окнах отражал их свет. По мановению руки царевича стрельцы кинулись открывать ворота конюшни. Из ближайших яслей им навстречу выскочил заспанный, с факелом в руках младший конюх Данилка Меншиков.

   — Какой иноходец самый резвый? — озорно-сердито спросил царевич Фёдор.

   — Багалун, — испуганно ответил конюх, пятясь.

   — Оседлай!

   — Невозможно без веления старшего конюха, — испугавшись сам своего ответа, произнёс побелевший отрок, но рында древком секиры погнал его за попоной и седлом.

Стоявший в углу возле створок ворот дядька Иван Хитрово заметно дрожал — от холода и страха одновременно.

С помощью стрельца Данилка Меншиков быстро оседлал иноходца и вывел из яслей. Конь бешено вращал глазами, смотря на людей, бил передними ногами, пытался укусить стрельца. Рынды подняли царевича и аккуратно усадили в седло, думая, что ребёнок хочет покрасоваться на коне. Красавец иноходец даже не почувствовал седока на своей спине, а Фёдор казался воплощением показного изящества и пылкого мужества. Однако того, что произошло потом, не ожидали ни рынды, ни стрельцы. Каблуки сапог царевича впились в бока золотистого коня, тот встал на дыбы и, опустившись, стрелой метнулся стремительным галопом вперёд, проскакав вдоль большого терема, дважды обогнул Архангельский собор, и уж затем царевич направил его в открываемые стрельцами Боровицкие ворота. Стрельцы даже разинули рты от неожиданности, когда мимо них бешеным галопом пронёсся золотистый конь, и лишь затем метнулись за ним.

В Кремле поднялся переполох: почти необъезженный конь унёс наследника престола. По тревоге был поднят Полтевский конно-стрелецкий полк. Тем временем царевич Фёдор скакал по московским улицам, ветер свистел в ушах, мощные ноги коня подбирались и выпрямлялись, копыта гремели по мостовой. Ранние прохожие шарахались в сторону, а Фёдор всё гнал коня — через сугробы, вдоль новых застроек, вдоль стен Китай-города, на Званку.

В Кремль он вернулся, остановив коня перед царским крыльцом, когда солнце уже взошло. Гнев государя, в отсутствие Фёдора кричавшего на бояр, обломавшего посох об Ивана Хитрово, сразу спал, когда увидел лицо сына. Впервые оно светилось полной чистой радостью. Умилённый Алексей Михайлович сам поспешил к сыну помочь слезть с коня, но двое ближних бояр уже поставили царевича на землю. Улыбающийся Фёдор обратился к отцу:

   — Батюшка-государь, я хочу имети свою конюшню.

   — Фёдор, сын, я так рад улыбке на твоём лике, почитай, што у тебе уже ести конюшня.

С радости Иван Хитрово был пожалован царской шубой, и Алексей Михайлович пригласил всех ближних бояр и патриарха к царскому столу в честь решительного поступка своего сына. Патриарх Иосафат Второй благословил пищу, садясь рядом с царевичем:

   — Благодать Божья нынча посетила тебе, Фёдор, верю, со временем из тебе выйдит благоверный государь, защита отечества, опора православия. Тока с благословения Божьего можно сесть на лютейшее необъезженное животноя и остаться живу, — произнёс он, гладя Фёдора по голове.

   — Да, еветейший отец. — Фёдору хотелось сменить разговор, поэтому он спросил: — А почему апостолов пишут на арках и сводах?

Патриарх важно расправил бороду:

   — Арки похожи на мосты — апостолы также являются мостами между нами и Христом — Богом нашим. Это им Он сказал: «Идите и проповедуйте Евангелие всему миру». На стенах же обычно изукрашивают события из жизни Христа, Богородицы, святых, евангелийские притча. Ты ведь любишь читать книги? Так вот, храм — это тоже книга, Библия для не ведающих книжную мудрость, то есть для тех, кито не умеет читати.

Патриарх, раскрасневшись, продолжал рассказ, радуясь возможности показаться царевичу велеречивым и мудрым. К ним подсел окольничий князь Приимков-Ростовский, глава Ростовских князей, ярый почитатель старины, и отвлёк разговор на себя, заведя речь с патриархом на церковнославянском языке, чем обрадовал царевича, который незаметно подвинулся ближе к боярину князю Воротынскому.

   — Князюшка, можеть, уйдём отседа? — прошептал он на ухо.

   — Как укажешь, государь-царевич, токма блюдо грудиночки постненькой с собою возьмём. Да и царь новый указ объявить хотел, надо бы послушать.

   — Я ево тебе и так поведаю. Татарских мурз и мордовских панков, кои приняли православие, велено писать князьями и приравнивать к исконным русским князьям.

Большой кусок грудинки выпал из-за рта князя.

   — Мордовских панков приравнять к исконным русским князьям — бесчестье всему боярству.

   — А што ты желал посля набора мово двора из одних удельнокняжих родов. Я предрекал, батюшка не забудет тябе ентова.

Царевич встал и постарался незаметно уйти из трапезной. Воротынский, понурившись, поплёлся за ним, оставляя последний холостяцкий пир царя Алексея Михайловича в самом начале. В полдень сильно упившиеся бояре вместе с царём отъехали в Коломенское. По дороге царь раскидывал обильную милостыню. А приехав в Коломенское, велел прорубить в Москве-реке проруби и искупал в ледяной воде семерых ближних дворян и бояр, коим потом за поругание чести были жалованы богатые дары. Боярин князь Троекуров, получивший песцовую шубу и золотой кубок, пожелал вторично искупаться сам, чем сильно развеселил царя.

Лишь на второй день двор вернулся в Кремль и приступил к подготовке царёвой свадьбы.

Двадцать второго января царь проснулся рано. В ногах сладко спал постельничий — полковник Полтев Фёдор Алексеевич, сильно постаревший за последний год. В красном углу опочивальни лениво потрескивал огонёк в лампаде перед образом чудотворца Николы Мирликийского. Алексей нехотя присел на кровати.

   — К заутрене бы, что ли, ударили, — подумал он вслух, раздирая рот в судорожной зевоте и в то же время крестя его.

Через запотевшие окна скупо сочился в опочивальню рассвет.

Из мрака в углу показалась круглая, покрытая изразцами печь, на которой красовался украшенный золотом двуглавый орёл, сквозь сумрак проступил резной сундук, а затем лавка, крытая расшитым покрывалом. Алексей прилёг на ложе, перед ним пронеслось вдруг видение, как он шестнадцатилетним отроком был введён в эту опочивальню, где на вырезанном из морёного дуба ложе лежало тело его умершего отца. Стало страшно, и Алексей, вскочив, разбудил постельничего, тот спросонья уставился на царя.

   — Што воззрился, порты давай.

Царь долго облачался. Сегодня был день его венчания, он второй раз заводил семью, на этот раз беря в жёны девицу на двадцать пять лет младше себя. Новые, расшитые рубинами бармы легли на его плечи поверх золочёных царских риз. Алексей посмотрел на себя в венецианское зеркало. Борода была подровнена ещё с вечера. Полтев, возжгя две толстых свечи возле зеркала, заново расчесал её. В глазах царя отражалась и радость и усталость одновременно.

За резными ставнями ударили к заутрене, и сразу же а Кремле всё ожило. Стрельцы в новых кафтанах с бердышами наперевес выстраивались вдоль стен. Вельможи всех разрядов и служб, разодетые в меха и бархат, заполняли площадь между дворцом и Успенским собором, и котором русские цари венчались на царство и сочетались семейными узами. За стенами Кремля строились стянутые в Москву рейтарские полки в польских кентушах и полки европейского образца в немецком платье. Всё перемешалось и пестрело таким разнообразием, какое возможно только на Руси: стрельцы, солдаты, рейтары, служивые казаки, татарские сотни. Полковник барон Брюс объезжал свой полк в боярской шубе, а подъехавший к нему рейтарский ротмистр Ермилов был и немецком накидном плаще и польских полусапожках. В ком было больше русского духа, не сказал бы и ярый старовер.

Церемония началась скандалом. При выходе царя из Грановитовых палат к нему в ноги бросился юродивый. Он кричал, перекрывая все голоса:

   — От сей свадьбы родится сын сатаны.

Охранявшие государя рынды в белых кафтанах и высоких шапках, налетев, забили юродивого древками топориков. Алексей Михайлович приказал остановить дворян, но блаженный был уже мёртв.

Далее скандал нарастал всё больше. Ввести в собор невесту должна была «наезжая» боярыня. Это место по праву занимала вдова Феодосья Морозова, которая, проклиная пышность приготовлений, не явилась на царскую свадьбу. Казалось, всё было против. Разъярённый Алексей Михайлович громогласно приказал воеводе Ромодановскому взять боярыню под стражу. Множество её родственников замерли, ожидая, что гнев государя перекинется на них. Лишь её сестра Евдокия, обманув брата Фёдора Соковнина и мужа князя Петра Урусова, бросилась предупредить Феодосью, чем ещё более разозлила царя, который, остановив церемонию, подошёл к Соковнину:

   — Не слишком ли возгордися твои сестрин?

Боярин, задрожав, упал на колени. Алексей молча отошёл в сторону. Впервые в его глазах видели столь явный гнев.

Наконец невесту ввели в собор. Тут все обратили внимание на патриарха, который должен был обвенчать царя с Натальей Нарышкиной: Иосафата трясло как в лихорадке, ноги старика подгибались. Начало венчания было скомкано и оказалось не так торжественно, как ожидалось.

Как только Наталью ввели в храм, она почувствовала на себе сотни взглядов, любопытных и осторожных, а в некоторых проскальзывала злоба, ненависть и зависть. «Ты будешь царицей», — эти слова вертелись в её уме весь путь до храма. Войдя в него, она согнулась под этими взглядами, они давили более, чем тяжёлые бармы, расшитые жемчугом, массивные ожерелья, в горле встал ком.

Иосафат обвёл молодых вокруг аналоя. Украдкой Наталья взглянула на братьев, скромно жавшихся в углу. Она не почувствовала себя раскованней и, лишь опустившись перед мужем на колени и поцеловав мысок сапога, ощутила облегчение. Когда она поднималась, двое царевичей, Пётр Сибирский и Никола Багратион, впервые на царский манер накинули ей на плечи горностаевую мантию. Этот обряд был проведён по настоянию Алексея, очарованного Натальей.

На улице у выхода из храма на морозе стояли сотни женщин из подмосковных государевых сел. Они затянули свадебную песню при появлении царя и новой царицы, которые прошествовали к красному крыльцу. Ближняя знать проследовала за царём в Грановитые палаты в пиршескую тризницу. Лишь архимандрит Чудова монастыря и думный дворянин Иларион Иванов по повелению царя и патриарха отъехали с полусотней стрельцов к дому Морозовой. Матвеев, мстя Андрею Алмазову за хамовную жёнку, назначил его командовать ими.

Андрей не ожидал такого приказа. В раздумье он ехал на коне самым последним. Никогда ещё сомнения так не терзали его душу, как в эти мгновения. Они ещё больше увеличились, когда впереди показался терем боярыни, возле которого собралась толпа простого люда. Несколько рьяных попов, не отказавшихся от двуперстного крещения, проповедовали в толпе, возбуждённо шумевшей. Однако при приближении стрельцов приверженцы старых обрядов расступились.

Во дворе было пусто, не было даже челяди. Архимандрит Иоаким, думный Иванов и Андрей вошли в дом. Юродивый Феодор попытался преградить дорогу, но разозлённый шумом толпы Иларион откинул его в сторону. Придёт время, и эта толпа разорвёт и потопчет его.

Узнав от сестры, что её велено взять под стражу, боярыня Феодосия, истово помолившись, велела всем бывшим в доме, особенно пяти инокиням-староверкам, прятавшимся у неё, побыстрей удалиться, чтобы их не умыкнули вместе с ней. Затем в страхе удалилась в опочивальню, полагая, что стрельцы не посмеют туда зайти. Её сестра, не пожелав оставить её, взяв пуховик, спряталась в ложнице в чулане. Обе замерли в ожидании.

Архимандрит Иоаким без сомнения вступил на женскую половину дома. Толкнув дверь в опочивальню, вошёл внутрь. Следом за ним вошёл Иларион Иванов, Андрей остался в светлице. Укрываясь одеялом, Феодосья приподнялась на ложе, прикрыв голову платком.

   — Пошто вламываетися в дом мой, служа порухой чести моей?

   — По велению царя, государя и великого князя нашего Алексей Михайловича, коий господин сем нам, — гордо ответил архимандрит.

   — Я царю зла не сотворищу и дивлюся, пошто царский гнев на моё убожество. Есля же хощет мя отставити от правая веры, пущай в том государь на мене не кручинится, ибо известно ему будить, што и в мыслях моих ниягда не было оставите отеческу веру и приять Никоновы уставы. С рождения по апостольским преданиям крестихся, в том хощу и умерети.

   — Пошто на царску свадьбу не явилася, — выступил вперёд думный Иванов.

   — По то, што в титле царя придётся благоверным нарицать, а патриарха святейшим и под ево благословение идить, а какие они благоверные и святейшие, коли Никоновой ериси держатся.

Архимандрит Иоаким замахнулся на неё посохом:

   — Как крестишься и как молитву творишь?

Феодосья двуперстно перекрестилась и нараспев произнесла:

   — Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. — Затем гордым голосом добавила: — Так я крещусь, так я молюсь.

   — Безбожница окоянная, рази так в Бога веруют.

   — Учитель мой во Христе рекет: ни латинским языком, ни греческим, ниже иным коим ищет от нас говора Господь, но любви и добродетели.

   — То слова Аввакума, расстриги и смутьяна. Теперича всё ясно, старица Меланья, ты её, пряча во дому у себя, нарекла Александрой. Где она ныне? Велено её имати вместе с тобой.

   — По милости Божий и молитвами родителей наших, по силе возможностей моих убогий наш дом отверсты врата имал для всех страстотерпящих рабов Божих. Егда было время, быть здеся и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры, ныне же нет никого.

В этот момент за дверью чулана послышался шорох. Думный дворянин приоткрыл дверцу и заглянул вовнутрь. В темноте был виден лишь силуэт женщины, возлежащей на пуховике и укрытой шубой.

   — Ты кто еси? — растеряно спросил Иларион, сдвигая шапку на затылок.

Из чулана послышалось:

   — Я князя Петрова жена, есмь Урусова.

Услышав ответ, Иларион даже отскочил. Архимандрит подался к двери.

   — Кто тамо есть? — спросил он.

   — Княгиня Евдокия Прокопиевна, князя Петра Урусова жена.

   — Ну-тка, вопроси ея, како крестится.

Иванов в испуге замотал головой:

   — Нас послали имати токма боярыню Феодосию Прокопиевну.

Архимандрит побагровел и в ярости заорал:

   — Слушай мя, я ти повелеваю, вопроси ея.

И тут из чулана вышла княгиня и двуперстно перекрестилась, глядя в угол на иконы, громко произнесла:

   — Матушка-сестрица, дерзай, с нами Христос — не бойся! Востани — положим начало.

Архимандрит с думным дворянином вышли, давая боярыне облачиться. Две сестры, оставшись одни, встав на колени перед иконой Пресвятой Богородицы Феодоровской, отбили семь поклонов.

Тем временем архимандрит Иоаким метался по светлице самовольно, без повеления, взять под стражу княгиню Урусову он боялся и явиться в разгар свадьбы за таким повелением он боялся тоже. Наконец, пересилив себя, он отъехал в Кремль, оставив дворян Илариона Иванова и Андрея Алмазова стеречь сестёр до его возращения.

Андрей хотел уйти на двор, но думный не пустил его, и он в злобе уселся на лавку, боясь выхода боярыни, боясь заглянуть ей в глаза. Облачённые во всё чёрное, сёстры появились не скоро, и то, чего боялся Андрей, произошло, их глаза встретились, и боярыня, отшатнувшись, произнесла:

   — Ты?

   — Рази я не упреждал тебе, боярыня?

   — Податливая ты глина в чужих дланях, чё деяшь, за то и воздасца.

Она молча села в кресло и более не сказала ни слова. Вскорости явился архимандрит Иоаким с диаконом Иасафом и приставами. Отказавшуюся подняться с кресла боярыню стрельцы подняли вместе с креслом и понесли в людскую.

Двое суток, пока длилась царская свадьба, Феодосья Морозова и Евдокия Урусова просидели в людской. Затем под стражей при скоплении народа их отвели в Чудовский монастырь и посадили в тюремную келью для наказуемых монахов.

Третьи сутки самый большой кабак, царёв кабак на Балчуге, гудел загулом. Андрей Алмазов, переодевшись купцом, поил всю рвань Москвы, заливая душу водкой. Он как царёк сидел среди всего этого пьяного царства, когда явились Савелий Сивой и брат Семён и почти силой выволокли из кабака наружу и затолкнули в стоявший невдалеке возок. Внутри сидел Артамон Матвеев.

   — Всё гуливанишь? — зло спросил он.

   — Гулять не устати, кормил бы хто, — заплетающимся языком ответил Андрей. — А што, чаво новое стряслоси?

   — Да, я поставлен царём во главе Посольского приказа.

   — Премного счастлив, Артамон Сергеевич, — показно раболепным голосом произнёс Андрей. — А я-то пошто понадобился?

   — Нужен человек, коий не побоялся б в Турцию агарянску под видом купца поехать. Вот ужо три века як агоряни попленяху Болгарско царство православное, но царский род сохранився. Ты поедешь в Тырново к Ростиславу Шишману гонцом, с царскими грамотами. Объявишь об венчании царя. Сивого можешь взяти опять-токи с собой. Встретишь тамо монаха Тимофея Чудовского и выполнишь усё, што от тябе потребует. Поедешь завтрева. Товар я подготовлю.

   — Завтря так завтря, а сейчас я хощу догуляти.

   — Токма не в кабаке.

   — Тогда пущай мене отвезут в дом Трофима Ермилова.

   — У, тако же разгультяй, как ты.

   — Так свой свояка видить издалека.

   — Андрей, уймися, ты хорохоришься из-за боярыни Феодосии да из-за своей распутной хамовной жёнки. Штобы ты чаво не сотворил, табе лутшей быть подале от Москвы.

   — Я усё уразумел, буду внове шкрестись мышкой. Бог со мной. Но ты ведаешь, што сын Феодосьи Иван восьмой день не приемлет пищу, а в народе из-за боярыни чуть ля не смута.

   — На Руси смута, почитай, всегда зачинается, а молодой Морозов с жиру беситися, поголодает и перебеситися. Ладно, езжай к Ермилову.

Сивой помог Андрею выбраться из крытого бархатом возка и отвёл в другой, стоявший невдалеке, простой, запряжённый всего лишь парой.

Огромные деревянные палаты Ермилова стояли на отшибе, возле пустыря. Они были громоздки и несуразны, многие помещения не протапливались, да и хозяину это было не нужно.

Когда Сивой ввёл Андрея Алмазова в дом Ермилова, хозяин вместе с дворянином Григорием Суворовым сидели в светлице в одном исподнем. Посетив с утра баню, расслабленные от пару, они отдыхали возле окошка. Увидев вошедших, Трофим Ермилов вскочил им навстречу:

   — А яй-то думал, с кема бы нам потрапезничати.

Он чинно усадил хмельного Андрея в красный угол и сам сел рядом.

Две пышнотелые холопки принесли ендову с наливкой, блюдо с солёными грибами, немного солонины и копчёного мяса. Сивой сел на дальний край стола:

   — Странны мы всё ж таки русский, не хотима жити с водкой и без неё не можим тожи.

   — А ты молчи, тебе вообче не спрашивали,— подал голос сухопалый Суворов, первым припав к ендове. Трофим также потянул из носика. Распаренные, они быстро хмелели. Андрей почти не пил, более было уже некуда. Жар от очага разволакивал его. Он расстегнул ворот и распустил кушак. Глаза мутно смотрели, почти не видя. Вдруг Григорий Суворов пьяно всхлипнул:

   — Госпадя, ради чаво живём. Тащил, тащил в дом, а дьяки царёвы усё забрали. Жона, стерва, на племянника мово засматриваетца. Чаво делать?

   — А ты ея забей, пущай в монастырь иде. — Трофим обнял Григория за плечи и пьяно облобызал.

   — А хто по дому смотреть буде, а? Не, видно, жизня моя така.

Андрей помотал головой, как бы стараясь протрезветь, затем, выпятив грудь, произнёс:

   — А я люблю взапрям!

Ермилов зло посмотрел на него:

   — Слыхали мы, мужню бабу. Это ты щас любишь, пока пьян, вот и языком молотишь, а протрезвеешь — поумнеешь.

   — И она мене любит, — настырно огрызнулся Андрей.

   — Чаво ей тебе не любити, молодой, с казной, к тому ж мод оком, а вота коли отъедешь, кому заменить тебе найдётся, хоша мужу.

Андрей поднялся, отхлебнул из ендовы большой глоток наливки и свалился на лавку.

Солнце ещё не взошло, хмурое небо еле пропускало свет месяца, который окончательно скрылся за тучами, когда повалил обильный снег, скрывая все следы. По дороге, обрамленной большими, рыхлыми сугробами, не спеша двигалось трое гружёных саней. В передних, завёрнутый в тулуп, ещё не протрезвевший, спал Андрей Алмазов. Лошади бежали и бежали, сани катились и катились вперёд. Позади оставались укрытые снегом поля и леса, деревни и сёла, храмы и маленькие часовенки. Снег валил и валил, а сани всё далее и далее удалялись от Москвы. Первые лучи зари долго не могли пробиться сквозь тёмные сгустки туч и пелену падающего снега. Распогодилось лишь к полудню, снег перестал идти, а несильный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи забегали по равнине, играя, отражались в поблескивающих кружевных узорах снежинок. Сморщившись от яркого света, Андрей чихнул и открыл глаза, непонимающим взглядом посмотрел по сторонам.

   — Кудай-то мы едем? — спросил он удивлённо.

   — Як куда, в Болгарское царство, — спокойно ответил Савелий Сивой.

Андрей вскочил на санях:

   — Разворачивай, мене надоть кое с кем проститься.

   — Спохватился позненько, мы, почитай, к Калуге подъезжаем.

Андрей схватился за голову и уткнулся лицом в товары. Матвеев не поскупился. В санях лежали меха и расшитые «золотыми» нитями покровы, ризы для болгарских священников, привозное английское сукно и сукно с хамовников. «Богатый купец, молодой удалец» подстреленной птицей разметался на всём этом богатстве.

Никогда ещё Алексей Михайлович не был так счастлив, как в эти дни после свадьбы. В любое свободное время он спешил на женскую половину. Вот и сейчас он шёл узкими переходами «Теремковых палат», стены и потолки которых были обшиты красным тёсом, обвешаны яркими сукнами, атласами и парчою. Пол устлан мягкими восточными коврами, а в подклетях расписан красками.

При виде царя Наталья поспешила к нему навстречу. В душе она до сих пор так и не почувствовала себя царицей.

   — Ладонка моя священная, — елейным голосом произнёс Алексей, беря руку Натальи в свои руки, он весь светился теплом и любовью. — Господом мне ниспосланная.

От Натальи исходил сильно дурманящий запах, отдающий черешней. Царь обхватил её за талию:

   — Чема занималися с утрева?

   — Расшивали ризы ростовского митрополита катаным жемчугом.

Сенные девки пели песни. Алексей сунул руку за полу кафтана, вынул узорчатую шаль и накинул на плечи жены. Затем достал клубок злачёных нитей.

   — Ты просила, — произнёс он, подавая. Клубок весь переливался.

   — Бросай, — игриво ответила царица-«молодица».

Алексей подбросил клубок, Наталья поймала и бросила обратно царю:

   — Лови.

Царь и царица, как малые дети, передвигаясь по палате, бросали клубок из рук в руки, громко смеясь. Игра прекратилась, когда вошёл новый дворецкий Артамон Сергеевич Матвеев и царевич Фёдор.

Облечённый новой властью, Матвеев входил в покои царя свободно, почти как член семьи. До этого такое было дозволено только близким родственникам: Черкасским, Шереметевым, Стрешневым, Милославским и Воротынским.

   — Государь, царевич недоволен новыми иноходцами своей конюшни, — с поклоном обратился к царю Матвеев.

   — Пусть возьмёт любых из моей.

   — Да, но царевич уже забрал из царской конюшни всё самое благородное и чистокровное.

   — Тогда пущай едет в Александрову слободу и выбирает тама.

— Благодарствую, государь.

Это были первые слова, произнесённые царевичем. Он изобразил на лице непомерную радость, которую не испытывал. Последнее время он чувствовал себя лишним рядом с отцом, с его счастьем. Он поспешил из покоев, оставляя отца наедине с той, с которой ему было хорошо. Маленьким старичком он спустился во двор и забился в карету умершего брата. По две сотни конных стрельцов заняли места сзади и спереди кареты, и она медленно тронулась. Люди на улицах глазели на проезжающую кавалькаду равнодушно: ну едут и едут. Пустота и одиночество окончательно окружили царевича. Даже дядьку Воротынского отец отослал куда-то.

Карета выехала за пределы Москвы на Ярославскую дорогу, и сразу тёмные хвойные леса стеной обступили её с обеих сторон.

Перед тем как начало темнеть, стороной объехали Сергиев Посад. Полковник Брюс предложил там переночевать, но по настоянию царевича двинулись дальше. В Александрову слободу прибыли затемно, когда всё небо покрылось звёздами. Настоятель женского монастыря отец Корнилий отвёл царевичу и стрельцам лучшие покои, заставив монахинь в бдении провести ночь в молитвах о наследнике престола.

Александровская слобода долгое время служила московским князьям охотничьим домиком. Особенно же любил сюда наезжать охотиться на «сахатых» великий князь Василий Дмитриевич. Всё изменилось при Василии Третьем, который построил в Александровской слободе «малый государев двор» с церквами и теремами, а уж его сын царь Иван Грозный поставил здесь каменные соборы. Однако в Смутное время поляки сожгли Александрову слободу, и почти сорок лет здесь никто не жил, пока в 1651 году два пустынника не обратились к царю Алексею Михайловичу со словами, что поставить «каменну» церковь долго и хлопотно и денег требует, а в бывшей Александровой слободе как сироты стоят три каменных храма, которые побелить и украсить иконостасами, и «вельми Богу служить можно». Так и появилась женская обитель с мужчиной настоятелем. Ей вменялось в обязанность содержать малые царёвы конюшни. Монастырские холопы приглядывали за конями всех мастей и пород, присылаемых сюда и забираемых отсюда по воле главного конюха. Монахини же служили Господу Богу.

Царевич Фёдор проснулся рано и оделся с помощью отца Корнилия. Полковник Брюс, спавший в соседней келье, последовал за ними. Поднятые ни свет ни заря конюхи стояли на коленях у вычищенных яслей, в которых угорских и арабских иноходцев сменяли арагонские скакуны, их тонкие ноги, расчёсанные гривы, упругие животы говорили о благородстве крови. Царевич даже забыл о своём одиночестве. Весь день проведя на конюшне и конюшенном дворе, отвлекаясь лишь для «вкушания» пищи, он отобрал дюжину жеребцов и лишь затем, довольный, покинул Александрову слободу.

Была лунная тихая полночь. Зима подходила к концу. Вот уже месяц, как Наталья стала женою царя, царицей, и всё никак не могла привыкнуть к этому. Сегодня ей не спалось. Открыв глаза, она увидела сумрак, наполненный голубоватым светом, пол, покрытый тёплыми попонами, и белую лежанку возле изразцовой печи. В окно были видны остроконечные украшения крыши соседнего терема, укрытые снегом. Наталья повернулась к мужу.

   — Ты почиваешь? — спросила она, тряся Алексея за плечо. — Слышь, проснись, мене жутко. Я давече задремала днём, а тепереча не могу.

Алексей поднял голову. Наталья лежала на широком ложе у противоположной стены.

   — Слушай, ты не сердится, што я разбудила тебе? Мене правдово стало жутковато немного и как-то очень хорошо. Я почуйствовала, што мы с тобою совсема, совсема одни тута, и на мене напал страх.

Она тоже подняла голову.

   — Слыш-ка, как тихо? — спросила она чуть слышно.

Царь нежно поцеловал её волосы, и внезапно она ответила порывом, поцеловав руку, и потом долго прижимала се к своей горячей щеке.

   — Тако хорошо, — проговорила она со вздохом. — Мене спокойно как-то с тобою.

Положив голову на подушку, она заплакала, и слёзы были приятны ей потому, что в это время она наконец-то ощутила себя женой. Изредка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слёзы и целовала руку мужа, стараясь продлить нежность. Алексей гладил её волосы, давая понять, что понимает эти слёзы.

Лунный свет воздушно-серебристой полосой падал на лежанку и озарял её странною яркою бледностью.

   — Я повелел собрать с рыночных площадей скоморохов. Завтрева они нас повеселят. — Алексей прижал жену к себе. — Што пожелаешь, для тебе содею.

Она прильнула к нему всем телом. Всё чаще царь поступался обычаями ради Натальи. Она нередко показывалась перед боярами, и он не был против, он как бы хвалился ею. А их ночи были ночами счастья и любви.

Алексей сдвинул левой рукой её волосы и поцеловал в шею, затем выше, возле уха, пробежал губами по щеке, коснулся губ. Наталья затрепетала, её лишь раздражала борода, которая была обязательным атрибутом православного царя. Неожиданно в голове пролетела мысль: «Котолики-крыжаки бороды бреют, и их жёнки, новерно, ентим довольны».

Алексей же тем временем, положив ладони рядом с её лицом и прижав пряди волос к подушке, приподнялся и наклонился над женой. Какое-то странное чувство, похожее на голод, заполнило её, сердце колотилось, она тяжело дышала... Затем, уже когда он лёг рядом с ней, она подумала, что вот он так близко и ей ничего не нужно. Думать больше ни о чём не хотелось. Все страхи прошли.

Болгарию и Русь связывало многое. Не только общность славянской крови и языка, письменность, введённая святым Кириллом, православная вера, культура и быт, но и порядок, где был царь, окружённый князьями и боярами, стоящий над огромной массой сельского населения.

Ещё в начале десятого века правивший в Болгарии царь Семеон не позволял младшему брату, сильно набожному князю Якову, жениться, боясь, что сыновья брата, как н его собственные, будут претендовать на престол и власть в государстве. Однако неожиданная любовь принесла Якову незаконнорождённую дочь. Когда она выросла, он выдал её замуж за комита Радомира, крестил внука, нарёк его именем Никола, сам воспитывал в яром почитании церкви. Когда Яков умер, Никола наследовал большие земли, а затем стал комитом в Родопах.

Когда Святослав Великий привёл русские дружины в Болгарию, комит Никола оказался единственным, кто не признал его власть и с оружием выступил против него, а затем после ухода Святослава не признал власть и византийского императора, захватившего большую часть Болгарии. Помня родство Николы со старой династией, бояре пошли за ним, и вскорости ему удалось вернуть большую часть утраченных Болгарией земель, но сам он в одном из сражений пал, а затем погибли двое старших его сыновей, Давид и Моисей, и во главе страны встал третий сын — Самуил, который первым и обагрил руки родственной кровью. Узнав, что младший брат Аарон тайно начал переговоры с императором, Самуил казнил его, начав отсчёт братоубийств. Самуил восстановил Болгарию в её границах, венчался на царство и проправил очень долго, до 1014 года. У него было два сына: Гавриил-Радомир и Иван-Владислав и десять внуков, по пять от каждого сына. После смерти Самуила на престол сел его старший сын Гавриил-Радомир, но править ему пришлось недолго: брат Иван-Владислав убил его, а его детей приказал ослепить. Один из бояр выкрал Петра и бежал с ним, а четверо остальных детей были ослеплены, трое младших при этом скончались, а ослеплённого Святослава укрыли в Родопах крестьяне. Однако и Ивану-Владиславу не пришлось долго править. Через три года византийский император Василий Болгаробойца пленил царя и его сыновей и сослал в Армению. Когда спасённый Пётр вырос, он вернулся в Болгарию, поднял восстание и провозгласил себя царём. В скором времени к нему из Армении бежал один из его двоюродных братьев, Алусион. Вначале они ладили, но затем между ними начались разногласия, и раз Алусион, напоив Петра, выжег ему глаза. Ослеплённый Пётр был захвачен византийцами в плен и казнён. Казалось, от могучего рода ничего не осталось. Лишь очень далёкий праправнук Святослава Михаил-Шишман Первый вновь сел на болгарский трон. Со смертью Ивана-Александра, унаследовавшего его трон, ещё при жизни наделившего двух сыновей — Ивана-Шишмана Второго и Ивана-Срацемира большими уделами, всё вновь повторилось. Братья враждовали друг с другом, ведя кровопролитные войны, что позволило Турции захватить Болгарию, а со смертью младшего брата — Ивана-Срацемира в 1396 году страна стала частью Турецкого султана. Постепенно от многочисленного рода остался лишь праправнук Ивана-Срацимира, царь без царства — Ростислав. К нему-то и послан был Андрей Алмазов.

Сколько ему пришлось преодолеть, прежде чем он доехал до Тырнова, сколько мзды отдать в жадные руки, прежде чем он увидел этот город славянской неволи, рабства, видимого смирения. Однако всё же он добрался сюда.

К стенам города жались хижины и скромные лачуги бедноты, далее лежали кривые улицы с каменными и глинобитными домами, ближе к центру города строившиеся в два этажа.

По этим улицам конными разъезжали лишь турки да те болгары, что приняли мусульманство.

Андрей остановился в большой харчевне, хозяин которой сам, кажется, не понимал, кто он — мусульманин или православный, что не мешало ему обжуливать и тех и других. Оплатив старосте рынка место, Андрей повёл бойкую торговлю, время от времени оставляя товар на Савелия Сивого и рыская по городу в поисках каких-нибудь сведений о Ростиславе Шишмане. Люди от его вопросов шарахались, а ему приходилось сдерживать себя, боясь навлечь подозрение турок. Под вечер одиннадцатого дня он вернулся в харчевню злой и растрёпанный. В харчевне десятка два мужчин сидели за грубо сколоченными столами или стояли у огромного очага, в котором пылало толстое полено. Потолки были столь низкими, что Андрей легко бы достал до них рукой. Сводчатый ход, открывавшийся в дальней стене, судя по всему, вёл к кладовым. За одним h i столов сидел Савелий Сивой, поджидая его к ужину. Одна из служанок со смазливым личиком быстро начала накрывать на стол. Однако жареная баранина и лёгкое виноградное вино не вернули хорошего настроения Андрею. Служанка, зная о его прибытке, чуть ли не явно предлагала себя, но, охлопав её по ягодицам, Андрей печально произнёс:

   — Эх, чернявая, пол бы годочка вспять, я б тебе приласкал, но токма не теперича, аки потома моей ладе в очи глядети.

Обозлённая служанка скрылась на поварне.

   — Што, Савелий, деять будем, с полмесяца здеся, а толку мало.

   — Не знаю, — ответил Савелий, жуя плохо пожаренное мясо.

   — Не ведаешь, а што мене прикажешь деять? Мене надо найти ихнего царя во што бы то ни стало. Был бы у него кремль, а в нём свой терем, а так неведомо где искати. Весь товар, почитай, продали, — зло закончил Андрей, не обращая внимания на окружающих.

В это время в харчевню вошли шестеро крепких молодцев. Не успел ещё Андрей понять, в чём дело, как они потушили факел над дверью и масляные бронзовые светильники. В наступившей кромешной тьме на Андрея навалились, он вывернулся, но кто-то ударил его в лицо. Взвыв, Андрей с остервенением начал наносить удары наугад. Он слышал в темноте голос Сивого и надеялся на его подмогу. Шум, хрип, на Андрея вновь навалились, полоска кожи закрыла глаза и рот. Андрей почувствовал, как его кто-то взвалил на спину и куда-то понёс. Драка в темноте продолжалась. Хлопнула дверь, и тёплый весенний ветерок подсказал Андрею, что его вынесли на улицу, положили в повозку, чем-то накрыли, и повозка тронулась. «Вота и дорыскался, видать, турки проведали», — подумал Андрей.

Везли недолго, потом вновь взяли на руки и понесли. Когда с него сняли повязку, оказалось, что он находится и выбеленной келье со сводчатым потолком. Несколько монахов в тёмно-коричневых рясах находились тут же. Один из них вышел вперёд и перекрестился особым образом. Андрей трижды поклонился ему, коснувшись пальцами пола. Это был особый знак Тайного приказа. После этого монах с чувством обнял Андрея. Это был Тимофей Чудовский, человек необыкновенный и неожиданный. В январе 1666 года в Чудовском монастыре он познакомился с калекою-лекарем Саввой, и тот ему разъяснил, что Богу и христианству можно служить не только молитвами. Тимофей был пристроен патриархом Дасифием помощником к султанскому толмачу.

С тех пор в Грановитой палате знали обо всём, что помышляли в Порте.

   — Как звати-величати тебе, мил человек? — радостно спросил монах.

   — Андреем.

   — А мене Тимофеем. — Он махнул рукой, и остальные монахи удалились. — Пошто Ростислава Шишимана ищешь?

   — Грамоты верительные отдати и поведать, што государь наш, царь Алексей Михайлович, венчалси с девицею Нарышкиной.

   — Ну, Ростиславу то без достатку. Ладно, шествуй за мной.

Он повёл Андрея узким переходом с земляными стенами, низко пригибаясь, чтобы не задеть грязный свод. В конце пути они оказались перед дверью, обитой медью, за которой была ещё одна келья, блекло освещённая бронзовым светильником. В центре кельи находилось кованое железное кресло, в котором сидел благородый муж с чисто выбритым лицом и длинными усами. Это был Ростислав Шишман, за ним стояли братья-близнецы бояре Друян и Троян, напротив сидел благообразный инок с гусиными перьями и свитками.

   — Енто тот, кого ты рыскал, — произнёс Тимофей Чудовский, указав глазами на сидящего в кресле.

Андрей низко поклонился. Благоговение перед царями впитывалось на Руси с детства.

   — Я не могу передати тебе, государь, верительных грамот мово государя, ибо они осталися в харчевне, но ты можешь послати монаха с моим перстнем к одному из моих людей — Савелию Сивому, и он принесёт их тебе.

Андрей снял с пальца перстень, и Тимофей, взяв его, неслышно удалился.

   — Я прибыл, штобы передати деньги и поведати, што царь Алексей Михайлович венчался святыми узами с девицею Нарышкиной, ныне царицей Натальей Кирилловной.

Ростислав сплёл пальцы, похрустел суставами, раздумывая с ответом.

   — Я извечный должник царя Алексея и не собираюсь равнять себе с его величием и могуществом. Я рад, што царь Алексей сыскал себе жену по душе и сердцу, но я бы стал верным и послушным сыном его, если бы он выдал за мене одну из своих дочерей или сестёр, што намного бы возвысило мене средь мово народу.

   — Но токо вызвало бы крупну ссору царя с султаном турецким.

   — Война Порты с Русью и Польшей — дело решённое, не в этом году, то в следующем она будет обязательно. Гетман Дорошенко признал себе вассалом турецким, и султан готовит своих янычар для посылки ему в подмогу под Чигирин. Ты возвернёшься к царю, всё, что ты услышал здесь, поможет многое ему разъяснить.

Андрей замотал головой:

   — Да я перед его очами и не предстану. Все документы и вести я передам и поведаю главе Посольского приказу, Матвееву Артамону Сергеевичу.

Вскоре в келью вошли Тимофей Чудовский и Савелий Сивой с деревянной шкатулкой в руках. Открыв её снятым с шеи ключиком, Андрей вынул два свитка с навесными царскими печатями и два больших кошеля с ефимками.

   — Вот то, што мене велено передати.

С печальной улыбкой Ростислав взял дары. Никогда ещё Андрей так не понимал, что от него ничего не зависит. От этого он чувствовал себя униженным. Тимофей похлопал его по плечу, а Ростислав жестом отпустил. Монах проводил его и Сивого до харчевни, расспрашивал по дороге обо всём, что творилось на отчизне за последние годы. У самой двери он остановился и, попрощавшись, попросил:

   — Поживи в Тырнове ещё пару дней, мене грамотку надоть написати и с тобою передати.

Затем поклонился и ушёл в темноту узких улиц.

Давно в посольской избе не было столь большой кутерьмы. Новый глава Посольского приказа Артамон Матвеев принимал посла эмира Бухары Муллу-Фарруха. На торговых связях с Бухарой настаивали голландские купцы, которых в своей политике поддерживал Матвеев. Фарух явился в сопровождении большой пёстрой свиты. Зелёная чалма на его голове говорила о том, что он недавно посетил Мекку. Важно проследовав по коврам, он дотронулся до чалмы и с достоинством поклонился, в ответ и по русскому обычаю Артамон Матвеев поклонился в пояс. Подьячие обступили свиту посла.

   — Когда люди кочующего хана Улухана принесли поклон и дары царя урусов моему господину, повелителю Бухары, он тут же послал меня с ответным поклоном, — медленно, бархатным голосом на арабском языке заговорил Фаррух, толмач переводил его слова, — и я поспешил исполнить его волю. Двенадцать ахалкетинских скакунов, восемь серебряных кувшинов тончайшей чеканки, драгоценнейшие ковры, красавицу рабыню прислал со мной мой государь в дар государю руссов.

Матвеев с почтением и достоинством вновь поклонился. Начался ритуал передачи и приёма даров, и тут, нарушая все обычаи, в посольскую избу в сопровождении князя Воротынского и царевича Сибирского, опираясь на посох, вошёл царевич Фёдор. Писцы и подьячии попадали на колени. Толмач поспешил поведать Мулле-Фарруху о том, кто явился.

Царевич, часто видевший татар, с любопытством рассматривал бухарские одежды.

   — По-хорошему ли доехал, друг наш Мулла-Фаррух со товарищами? — спросил он.

   — Слава Аллаху, доехал я хорошо и приветствую царевича душевно.

   — Я столь же душевно приветствую посла Бухары. И хотел бы испросить у него, чема богата ваша земля? Есть ли в ней серебряные руды?

Вопрос звучал по-детски наивно.

   — Нет, в моей стране не добывают серебро из земли. Мы богаты конями, шерстью и хлопком и готовы торговать этим.

   — Я мыслю, и нашим купцам будет што связти в Бухару.

   — Полностью согласен с высокородным царевичем.

Фёдор улыбнулся в ответ и покинул посольскую избу, Фаррух ближе подошёл к Матвееву и неожиданно по-русски произнёс:

   — Я впервые лицезрел царевича со столь добрым взглядом.

Алёна уже более двух месяцев тосковала, не имея никаких новостей об Андрее. Может, натешился и бросил. Она несколько раз ходила к Авдотье Немой, но разве её поймёшь, металась от одной крайности к другой, пытаясь отвлечься от дум, создавала видимость заботы по хозяйству, когда к ней заглянула сударушка-соседушка.

   — Горлинка ты моя, да штой-то на тебе лица нетути? — залепетала она лелейным голосом.

   — Да чей-то голова с зорюшки болит.

   — Не в обиду будет сказано, по-соседски. Вижу я, чаво ты маешься. Купчина твой очей не кажит. Да то и к добру. — Соседушка сделала участливое лицо. — У тебе есть муж, венчанный, законный. Погуляла маненько, и хватит, пора меру знати. За грех твой купец мошной расплатился, а теперича, видать, в семью возвернулся.

Артамон Матвеев, выполняя обязанности дворецкого, занимался приказными делами, просматривая переписку между двором и приказами. На столе лежали указные, памятные, жалованные, сыскные грамоты, наказы, отписки, челобитные, изветы. Справиться со всем этим было бы просто невозможно, если бы не несколько подьячих, в чьих рядах был Семён Алмазов, который часто подменял Матвеева и получил полный доступ к посольским документам и домашнему архиву главы приказа.

Старый глава Посольского приказа — боярин Ордын-Нащокин хотя и не был отставлен от приказа, однако почти не допускался до дел.

А дела вроде налаживались. Пришла весть о поимке Стеньки Разина. Посол Бухары подписал договор о торговле, Польша шла на продление мира. Волновала лишь Правобережная Украина и Турция, но именно оттуда он ждал гонцов с вестями, а тех всё не было.

Дьяк Воскобойников подал изветы на гетмана Демку Многогрешного, которого старшины обвиняли во всех смертных грехах.

   — Бояри тож мене в чём тока не винят, — пробурчал Артамон себе под нос.

Приглушённый конский топот заставил Матвеева прислушаться. Топот приближался, и Артамон Сергеевич выглянул на улицу: под окном крупной рысью пронёсся красавец иноходец, который нёс в седле царевича Фёдора.

   — Истым лошадником царевич-то стал. Часа не проходит, штобы на коне не погарцевал. А ведь с его ножками больненько, наверное.

В это время двое стрельцов ввели монаха. Он был высок и костляв и облачен в рваную коричневую рясу. В правой руке он держал длинный узловатый посох, а в левой пучок духмяной травы. Кожа на его лысой голове была так туго натянута, что ясно выступали все кости черепа.

   — Протопоп Семён Адамович?! — как бы не веря своим глазам, удивлённо произнёс Матвеев. — Каким ветром?

   — Ой, лихим, Артамон Сергеевич.

Матвеев махнул рукой, и находившиеся в светлице дьяки и подьячие поспешили удалиться. Семён Адамович присел на лавку.

   — Петро Дорошенко порешил договоритися с остальными гетманами, и те готовы пойтити на енто.

Матвеев присел рядом, сжав виски руками.

Малороссия после смерти Богдана Хмельницкого распалась на Правобережную и Левобережную, где рады избирали отдельных гетманов. Кроме того, в той небольшой части Украины, где ещё стояли польские гарнизоны, король назначал своего гетмана. Запорожье, жившее своей отдельной вольной жизнью, избирало кошевого атамана, готового в любое мгновение взять гетманскую булаву. Права этих четырёх владык мало чем сдерживались, а их объединение могло повлечь за собой непредсказуемые события.

   — Давай реки обо всёма по порядку, — медленно произнёс Артамон, смотря на гостя.

   — Мой хлопчик донёс, шо к гетману Дорошенко в Чигирин прибыли гетман Ханенко и атаман Сирко. В тот же день под закат туды ж явился братко гетмана Демки Многогрешного — Васька. Мыслю, хочет Дорошенко остальных гетманов под свою волю взяти, а они не противу и готовы пойтить за ним.

   — Богдан Хмельницкий всей Украиной володел, но не мог противу Польши один устояти, а Дорошенко поляков сам не очень-то любит, на кого ж он обопрётся?

   — На турского султана, — раздался звонкий голос сзади. Матвеев резко обернулся. В дверях стояли Семён и Андрей Алмазовы. — Дорошенко признал себе слугою султанским, и наибольший басурман готовит войско к войне.

   — Во, то новость так новость, — озадаченно произнёс глава Посольского приказа.

Андрей Алмазов подошёл ближе:

   — Вот си грамоты шлёт Тимофей Чудовский. В их усё обсказано.

Матвеев протянул руки и забрал три грамоты.

   — То дело великое, надоть с государем и боярами обговорити, — медленно произнёс Матвеев, затем поднял глаза: — Вы, братья, батюшку протопопа ко себе во дом заберите. Пущай на Москве пока поживёт. А с деньгами за товары, Андрюшка, мы с тобою опосля разберемси.

Адамович поклонился и вместе с Алмазовыми выпел из светлицы. Братья шли обнявшись. Семён радовался возвращению брата. Адамович поспешал за ними.

   — Слышь, а зазноба-то ентова, хамовническая, опяти с мужаком своим сошласи. Говорят, жавут мирно, душа в душу, ён пити перестал, — как бы невзначай сказал старший.

   — Да то не можа быти, — ошалело выпалил Андрей.

   — Во, истинный крест.

Семён истово перекрестился. Андрей понуро опустил голову. Радость от возвращения, от встречи с братом улетучилась. Что-то больно защемило в груди.

   — У, чёрт, када ж будет так, штоб радость ништо не спортило.

Матвеев и Семён Алмазов постоянно пропадали в Посольском приказе. В эти дни дума собиралась почти каждый день. Савелия Сивого послали в одну из деревень хозяина, поторопить со съестными припасами. Ермилов с рейтарами сопровождал пойманного Стеньку. Все будто забыли об Андрее Алмазове. Пользуясь бездельем, он торчал в своей лавке, помогая приказчику торговать сукном.

Улица была забита народом. Отовсюду раздавались крики продавцов, и чем хуже был товар, тем сильнее надрывался его владелец, цветистыми выражениями заманивая покупателей, платки, кафтаны и сарафаны пестрели в толпе, сливаясь в уставших глазах. И вдруг Андрей почувствовал устремлённый на него взгляд. Да, это были те глаза, которые он так любил и ненавидел. Алёна стояла на противоположной стороне улицы и призывно смотрела на него. Он подался назад, вглубь лавки, словно стараясь скрыться в тени, но в то же время не отводя глаза от неё. Её взгляд излучал тоску. Пересилив себя, Алёна направилась к лавке. Андрей неожиданно для себя весь сжался.

   — Только б ента сука не взошла сюды, а то не сдержусь и сверну её шею, — змеиным шёпотом прошипел он, но дверь уже открылась, и на пороге появилась Алёна, бледная, с потухшим взглядом, но своя, родная, аж завыть захотелось. Одетая в тот расписной сарафан, что он ей подарил. В кафтане приказчика рядом с ней он выглядел блекло.

   — Чаво изволите, барышня? — со злой ухмылкой произнёс Андрей, притворно кланяясь.

   — Енто ты, боярин, чай, дворянский сын, а я — дочь посадская, — обречённо выдавила Алёна.

   — Сказал бы, чья ты дочь, — озлобленно рявкнул Андрей.

   — Што мне оставалось делати. Ты пропал, ни слуху ни духу, а он — муж венчанный.

   — Так еди к нему, зачема ко мне пришла. Али думаешь, сукно твоё по достойной цене перестанем брати? Не боись, сколько ни принесёшь, приказчик мой скупит. Пропал, говоришь, так я царёв человек, куды пошлёт, туды и еду. Не столь долгонько отсутствовал, штобы позабыть-то. Денег у тебе при нормальной-то жизни почитай годика на два хватило б. А я, дурак, в Туретчине ни на ку стерву и глаз не помышлял. Ну, так дураку — дураково.

   — Ты ж ведь со женой живёшь, и ничаво, душу свою не грызёшь.

   — Я, можа, не особливо какой дворянин, но мужик русской. Ванька Евстафьев вона свою жану под других ложит и за то деньги берёт. Я так не могу. Што моё, то моё, остальное царское. Есля ты моя, так моя, а есля мужня, значима, мужня. Если захочешь найтить, ково тебе пригрети, так и без мени обойдёшси. Свято место пусто не бывает.

   — Я не токя, как ты думаешь.

   — То я не раз уже слышал;

   — Значит, ты больше не хочешь мене видить?

   — И даже слышать о тебе. Я свою честь не на помоях рыскал.

   — Што жа, ты теперича мне враг?

   — И не друг, и не враг, а так... — Он не успел договорить, неожиданно по улице прокатился гул голосов, перешедший в крики:

   — Стеньку, Стеньку Разю в Москву ввозят!

Народ ринулся куда-то. Почувствовав, что торговли не будет, торговцы спешно начали закрывать лавки и ларьки, спеша за толпой. Эта толпа подхватила Алёну и понесла за собой. Приказчику тоже захотелось побежать, но Андрей оставил его в лавке, а сам вслед за народом отправился на Сретенку.

Огромная толпа запрудила улицу. Люди волновались и шумели, но вот впереди показались стрельцы и стали раздвигать толпу, прокладывая дорогу, и толпа загудела ещё громче. Следом за стрельцами показались рейтары с ротмистром Ермиловым во главе. В середине на длинной повозке двигалась деревянная клетка из дубовых брусьев. С прикованными к верху руками в центре её стоял Стенька Разин. Богатые одежды с него сняли, одев в тряпьё. Его тёмный волевой взгляд приковывал к себе. За клеткой привязанными шли брат Разина и три самых преданных ому есаула.

В толпе чувствовалось напряжение, она зло гудела. Было непонятно, что ожидать от разбойных, бродячих, гулящих и нищих. Один из приказных радостно крикнул:

   — Вота и долетался соколик!

И огромный камень из толпы тут же сбил его с ног. Толпа бушевала, оттесняемая стрельцами.

Андрей постарался попасться Ермилову на глаза, и тот радостно заулыбался при виде друга, жестом велев рейтарам пропустить его.

Повозка со Стенькой забила обитыми колёсами по мощёной сосной Лубянке, направляясь к Боровицким воротам, возле которых толпа была ещё больше. Сквозь шум послышалось неразборчивое нытье Фрола Разина. Брат в клетке развернулся к нему и, перекрывая шум, громко и в то же время спокойно произнёс:

   — На шо ты плачишси? Мы получима великий приём, самые крупные вельможи встретить нас!

Недалеко от Кремля два казачьих старшины, прибывших вместе с Ермиловым, Фрол Минаев и Корней Самаренин, обрезали верёвки, державшие брусья клетки, они рухнули, оставив на повозке виселицу: два столба и перекладину, к которой и был прикован Стенька Разин. Его слова сбылись: за стенами Кремля его встречал весь двор. На красном крыльце в окружении ближних бояр стоял сам царь Алексей Михайлович.

По повелению царя Стеньку с товарищами поместили в подвалы Тайницкой башни. Каменные, тёмные и сырые, они соединялись со всеми теремами Кремля подземными ходами, ими пользовались лишь избранные.

Андрей Алмазов, закинув кафтан стрелецкого сотника, пользуясь знаками Приказа тайных дел, прошёл этими ходами под Тайницкую башню. Стрельцы впустили его к Стеньке, тот угрюмо сидел на полу, за ноги и руки прикованный к стене.

   — Барич пришёл позрети на зверя. Тот звирь я.

   — Брось, Степан Тимофеевич, мы с тобоя видамшись ранее, — подходя ближе, спокойно произнёс Андрей.

   — Чей-то не припомню.

   — Астрахань, пытошную избу помнишь?

Стенька пристальней посмотрел на Андрея, затем в какой-то злобе дёрнул обритой головой:

   — А, дворянский сын. А ловко ты тогда утёк. Пришёл должок вернуть?

   — Мой должок тебе без мене вернут.

   — А вдруг я слово и дело кликну. Припомню, как ты бояр честил. Не боишься?

   — Не боюсь. Не тот ты человек, шобы Митьку перед кем-то ломати. Собственная гордыня колом в горле встанет.

   — Иш ты какой. Мене серавно гинуть. Хожь с собой пару таких, как ты, не утащить?

   — Дурак ты, а мене с тобой поговорить хотелось.

   — О чёма?

   — А можа, и не о чем. — Андрей махнул рукой. — Выпить хошь, заснёшь лехчее.

Блёклые глаза Стеньки чуть загорелись.

Андрей вынул из-за пояса флягу, Стенька тремя-четырьмя огромными глотками опорожнил её, блаженно прикрыв очи.

   — Скоро пытать тебе придут, но сильно не будут, о тебе так усё ведомо.

   — Пущай потешутси напоследок.

   — Чаво ты хотел-то, я так и не понял. Погулять, пограбить, а там куды вынесет?

   — Можа, и так, а токо терпеть енту свору зажравшуюся уже мочи не хватало. Как клопы из всего кровя пьють и всягда правы. И нету на них ни суда, ни погибели. Всегда извернутси, як ужи. Вот я им нямножко кровя и пустил: Лыковым, Прозоровским, Тургеневым, до кову рука дорвалась.

   — А других таких же Львовых, Панкратовых возля себя пригрел? Да, правда у всех своя. У бояр — боярская, у дворян — дворянская, у купцов — купецкая, у казаков — казацкая, а у холопов — холопская. Кажий лишь свой пуп видить. Ладныть, атаман, пойду я, можа, ещё свидимси.

Так же, подземными проходами, Андрей удалился из подземелья и, выйдя из Кремля, направился к Агафье Немой. Ещё до вечера ему хотелось пройтись по городу, по злачным местам, послушать, что говорят лихие. Как всегда в таких случаях облачившись горбуном, выпятив губы, измазав лицо и надев лапти, Андрей обошёл пять-шесть кабаков, где народ гудел, но всё же был сдержан, пока не добрался до «Лупихи». Двери кабака были сорваны, притворы и те выворочены.

Андрей медленно вошёл в кабак. Никто не обратил на него внимания. Постоянных было почему-то мало, больше пришлых, явно разбойных с большой дороги. Сев в уголке, стараясь быть незаметным, Андрей, взяв кувшин вина, осмотрелся и как бы весь съёжился, увидев слепцов и поводыря, тех, что так испугал по возвращении из Астрахани. Один из разбойных с рваным ухом о чём-то спросил старика, и тот запел. Вначале на него не обращали внимания в кабацком гвале, но затем постепенно шум стих, и в наступившей тишине слепой старик со всей душой голосисто и в то же время тихо тянул:

Глаза у седевших в кабаке разгорались. Руки тянулись к поясам. Послышались вначале шёпотом, а потом всё громче и громче дерзкие речи:

   — А почему б не отбити Степан Тимофеича?

   — Я хоша Стеньку и не знавал, но за токого атамана хошь щас готов на всё пойтить.

Андрей поднялся и направился к выходу. Но тут он встретился взглядом с поводырём, и тот, узнав его, заорал:

   — Ярыга, ярыга, бей его.

Андрей рванулся в выбитые двери. Кто-то рванулся за ним. Но Андрей нёсся сломя голову, понимая, что от этого сейчас зависит его жизнь. Лишь пролетев пару перекрёстков, запыхавшись, перешёл на шаг. Он вновь спешил в Китай-город, в терем Матвеева Артамона Сергеевича.

После кабака венецианские зеркала, резные дубовые столы, стулья с гнутыми ножками казались сказочной роскошью. Сенная девка поставила возле стола по велению Андрея жбан ячменного пива. Его сначала не признали, но когда он скинул горб вместе с кафтаном и вытер лицо, сразу впустили в дом, зная, что хозяин пропускал этого человека к себе в любое время суток.

Уже давно стемнело, боевые холопы вышли охранять двор, а в доме многие легли спать, а Матвеева всё не было. Свеча, стоявшая перед Андреем, давно затухла, его голова опустилась на руки, лежавшие на столе, и он сладко уснул.

Его разбудил свет: холоп внёс литые подсвечники, осветившие помещение, Матвеев вошёл вслед за ним.

   — Што-то столь спешное и важное, раз ты прождал мене до ночи?

   — Да! Стеньку не можно держати долго на Москве. Со всей-то округи стягиваютси гулящие и разбойные людишки, беглые холопы, усё кабаки переполнены. Один озлобленный вопль али клич — и така каша заваритси, как при Соляном бунте.

Матвеев понимал, что любому слову Андрея можно верить, тот всегда всё проверял и редко ошибался, многое предвидя.

   — Дума собирается ко царю только завтрева, значит, казнить можно будеть только послезавтрева,— сказал он, озлобившись.

   — Тогда повели призвати на Москву ещё стрельцов и солдат из Коломны, Серпухова и Звенигорода.

   — А не торопишь ли ты мене?

   — А когда усё заваритси, уже поздненько будет.

   — Ладноть, гонцов прям сейчас спошлю. Иди наверх, я повелел тебе устелити. В городе балуют на улицах, уйдёшь утром.

Андрей ушёл в сопровождении холопов и, заставив себя скинуть грязные лохмотья, лёг на ложе и почти сразу уснул.

Весь день пятого июня 1671 года Москва бурлила. Никто не работал и не торговал, рынки пустовали. Люди как будто отмечали печальное событие. Кабаки были переполнены, пили на улицах, споря до драк о Стеньке. Стрельцы боялись разгонять народ. В Кремль собрались все влиятельные, знатные, могущественные и богатые. Отсутствовали лишь те бояре, что были на дальних воеводствах. К вечеру после допроса с пристрастием царь и бояре порешили казнить братьев Разиных на следующее утро, через четвертование. Весть об этом почти сразу разнеслась по Москве, и многие не спали ночь, дожидаясь утра. А поутру шестого июня вся Красная площадь была забита людьми, яблоку упасть было негде. Недалеко от Лобного места плотники за ночь сколотили плаху, подход к которой охраняли стрельцы да наёмные немцы, а возле стены поставили возвышенное царское место.

Под колокольный звон царь с царевичем и боярами вышел и поднялся на царское место. И почти следом под барабанную дробь стрельцы вывели братьев Разиных. Площадь замерла. Степан шёл впереди, рваная рубаха с открытым воротом немного пузырилась от ветра на животе. Он был спокоен и хотел, чтобы всё это видели. Чего в этом было больше — бравады или гордыни, не сказал бы и он сам. Его взгляд пробежал по лицам бояр и застыл на лике царя. Алексей Михайлович смутился и отвёл глаза. Стенька медленно, но уверенно поднялся на плаху. Фрол, заплетаясь ногами, поднялся за ним.

Молодой, разрумяненный площадный глашатай Языков, поднявшись на Лобное место, развернув свиток, громовым голосом на всю площадь стал зачитывать приговор:

— «Вор, богоотступник и изменник донской казак Стенька Разин! У прошлом годе, забыв ты страх Божай и великого государя, царя и великого князя Алексей Михайловича крестное целование и ево государску милость, ему, великому государю, изменил и, собрався, пошёл с Дону для воровства на Волгу. И на Волге многи пакости починил, и патриарши и монастырские насады, и иных многих торговых людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил, людей побил. Ты ж вор и в шахове области многое воровство учинил. А на море шаховых торговых людей побивал, и животы грабил, и городы шаховы поймал и разорил, и со тово у великого государя с шахом ссору учинил многую. А по возрасте твоём, по посылки из Астрахани воеводы боярина князя Ивана Семёновича Прозоровского и воеводы стольника князя Семёна Львова и с нима великого государя ратные люди, кои на взморье вас сошли и обступили и хотели побити. И ты, вор Стенька со товарыщи, узря над собой промысел великого государя ратных людей, прислал ко нему, князь Семёну, двух людей выборных казаков.

И те казаки били челом великому государю от всево твово воинства, штоб великий государь пожаловал, велел те ваши вины простити. А вы за те свои вины ему, великому государю, обещались служити безо всякой измены и меж великим государем и шахом ссоры и заводов воровских никоих нихде не чинити и впредь для воровства на Волгу и на море не ходити. И те казаки на том на всём за всё войско крест целовали. А к великому государю ко Москве прислали о том бить челом великому государю казаков Ларьку и Мишку с товарыщи, знато, обманом. И великий государь вас жаловал, вины ваши отдал. А ты ж, вор Стенька, во том же годе, со товарыщи, забыв страх божий, отступя от святы и апостольски церкви, будучи на Дону, говорил про Спасителя нашего Иисуса Христа всяки хульны слова, жидом его величая и на Дону церквей Божих ставити и никако пения пети не велел, и священников з Дону збил, и велел венчатси около вербы, яки язычники окоянные. Ты ж, вор Стенька, пошёл на Волгу, прийдя под Царицын, говорил цариценским жителям и вместил в умысел им воровску лесть, будто их, царицинских жителей, ратные великого государя люди идут сечь. А те ратные люди посланы были на Царицын им жа на оборону. И царицински жители по твоей прелести своровались и город те сдали. И ты, вор Стенька, воеводу стольника Тимофея Тургенева и царицинских жителев, которы к твоему воровству не пристали, побил и посажал в воду. И далее пошёл к Астрахане. Ты ж, вор, сложась в Астрахани с ворами ж воеводу боярина князя Ивана Семёновича Прозоровского, взяв из соборной церкви, с колокольни бросил. И брата его князя Михаила, и сына, и дьяков, и дворян, и детец боярских, которы к твоему воровству не пристали, и купецких всяких астраханских жителев, и пришлых торговых людей побил, а иных в воду пометал, мучителъски повязав, и животы их пограбил. И, учиня тако кровопролитие, из Астрахани возвертался к Царицину, а с Царицина к Саратову, убив по дороге дворянина Мишку Лыкова с ево людьми, и саратовски жители тебе город сдали по твоей воровской присылки. А как ты, вор, пришёл на Саратов, ты государеву денежну казну и хлеб и золотые, которые были на Саратове, и дворцового промыслу, всё пограбил и воеводу Кузьму Лутохина, и дворян, и детей дворянских побил.

А от Самары ты, вор и богоотступник, со товарищи под Синбирск пришёл, с государевыми ратными людьми бился и к городу приступил и многий вред причинил. А кромя тех дел, послал в разные города и места свою братью воровскую с воровскими прелестными письмами, и писал во тех воровских письмах, будто сын великого государя нашего благоверный государь наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич жив и с тобою идёт».

Царевич Фёдор до боли сжал пальцы. Он видел этого холопа, которого выдавали за его брата. Странно, но тот и впрямь походил на Алексея, хоть известно было, что это не он. Фёдор сильнее упёрся на посох. Глашатай продолжал:

   — «Да ты ж, вор и богоотступник, вмещал всяким людям на прелесть, будто с тобою Никон-монах, и тем прельщал всяких людей. А Никон-монах по указу великого государя по суду святейших вселенских патриарх и всего освещённого престола послан на Белоозеро в Ферапонтов моностырь, и ныне в том месте. А ныне по велению к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу службою и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всеве войска, и сами вы с братом твоим с Фролкой и привезены к великому государю на Москву. И за таки ваши злы и мерзки пред Господом Богом и людьми дела и к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену и ко всей Русской земли за разор, по указу великого государя, царя и великого князя, бояри приговорили казнить смертью злою, четвертовав».

Палач взял атамана за руку. Стенька оттолкнул палача, повернулся к храму Василия Блаженного, перекрестился. Потом поклонился на три стороны народу, минуя Кремль с царём, трижды сказал громко как мог:

   — Прости, народ русский, православный.

К нему опять подступили. Стенька хотел лечь сам, но двое подступивших, палач и помощник, почему-то решили, что его надо свалить. Степан, обозлившись, собрав остатки сил, оказал сопротивление, но после вчерашней пытки ослаб. Возня была короткая, торопливая: молча сопели. Его уронили спиной на два бруса так, что один брус оказался под головой, другой под ногами. В тишине тупо, коротко тяпнул топор, отпала правая рука чуть выше локтя. Было видно, как вздулись вены на висках атамана, но он не издал даже малого стона, только удивлённо покосился на отрубленную руку. Палач опять взмахнул топором; смачный, с хрустом удар, стук — отвалилась левая нога по колено. И опять ни стона, ни громкого вопля. Стенька, смертно сцепив зубы, глядел в небо. Он был бледен, на лбу мелкой росою выступил пот. Затем его глаза закрылись, и все решили, что он потерял сознание. Какая-то баба в толпе заголосила. Фрол, стоявший в трёх шагах от брата, шагнул к краю помоста и закричал в сторону царя:

   — Слово и дело! Государево слово и дело!

Вдруг среди окровавленных досок, где лежало неподвижно изуродованное тело Стеньки, раздались вначале гневно:

   — Молчи собака! — Затем жестоко и крепко, как в недавние времена: — Какая ж ты баба! Мы хорошо пожили, теперь можно немножко и пострадати. — И уж под конец тихо, с мольбой, торопливо: — Потерпи, Фролушка, родной, недолго.

Палач в третий раз взмахнул топором, и ретивая, буйная головушка упала на помост. Гулко охнул колокол на Иване Великом. Народ отшатнулся, а палач повернулся к Фролу. Тот вновь повернулся к царю и затравленно заверещал:

   — Государево слово и дело! Слово и дело!

Палач с помощником взяли Фрола за плечи, когда царь махнул рукой, отменяя казнь. На долгих три года была задержана вторая казнь. На плаху взойдёт жалкое подобие человека, замученного пытками, а те три года, что он выгадал, станут для него сплошным адом.

Царевич Фёдор в своей светлице с утра занимался латынью с полковником бароном Брюсом сам, без учителя. С этим шотландцем, более похожим на русского, чем многие русские, было интересней, чем с сестрой Софьей. Он немало знал и, делясь этими знаниями с царевичем, старался быть ненавязчивым. Многого бы он при Алексее Михайловиче не достиг, иностранцам в ту пору больших должностей не давали, и возле царевича Брюс оказался лишь по его воле.

   — Вот вы, иноземцы, умные, а мы так себе. Почему ж мы свово Стеньку показнили, а ваш-то Кромвель своей смертью почил?

   — Все слишком долго ждали старого выведа борьбы с бунтовщиками.

   — Што за вывед такой?

   — Ещё в древности мудрые мужи говорили, что время от времени среди бедноты происходят бунты. И если появляется сильный человек во главе бунта, то бунт как наводнение. Но истинно борящихся с властью мало. Большинство из тех, кто близко стоит к тому, кто возглавляет бунт, начинают обогащаться, постепенно становясь теми, противу кого бунтовали. Своя рубашка ближе к телу. Офицеры Кромвеля награбили земель в Англии, Шотландии, Ирландии, но при Кромвеле законно не могли ими владеть. Король, возвращённый ими к власти, закрепил за ними их приобретения, вернув всё в старое русло.

Царевич Фёдор во все глаза смотрел на Брюса, сказанная мысль была столь проста, и странно, что раньше не приходила в голову.

   — Значит, есля Стенька победил бы, годков через десять всё бы вновь пошло по-старому?

   — Што может изменить человека? Он низок и подл, замечая за другими дела, Богу неугодные, за собою не видит. Вот даже князь Барятинский, коий за победу над Стенькой боярство получил, третьим воеводой при царе стал, всё ж таки половину денег, што на рекрутство солдат выдали, себе присвоил.

Фёдор хотел что-то ещё спросить, но в это время часы на Фроловской башне пробили шесть по полудню. На это время было назначено чествование того самого нового боярина Юрия Никитича Барятинского, стольника Кирилла Полуэктовича Нарышкина, отца новой царицы.

   — Идём, Вилиим, будешь за столом сзади меня стояти. Узришь, как безродные Нарышкины будут сегодня стольниками пожалованы.

Как Фёдор ни старался, но никаких тёплых чувств к новой жене отца, государя, он не испытывал.

Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны от Кремля и Китай-города, не было видно. Андрей брёл, не ведая куда, стараясь ни о чём не думать, но острая боль не уходила из души. Неужели это он, менявший девок в заречье дюжинами, не может выкинуть ту, что ужалила змеёй? Он, который гордился тем, что может легко забывать.

Солнце старалось протиснуть свои лучи сквозь туман, из которого редкие прохожие выныривали как привидения.

«Наверное, будет жаркий день, — неизвестно почему пронеслось в голове, и опять перехватило дыхание: из тумана появилась жёнка, и ликом и фигурой напоминающая Алёну. — Скоро мне будет мниться, шо они вси на неё схожи».

Он свернул в переулок и побрёл с улицы на улицу, не выбирая направления. Впереди показался собор архангела Гавриила, церковный староста которого содержал питейный дом, платя пошлину соседнему царёву кабаку. Староста был мужик прижимистый и опившихся обирал безбожно. Он и сейчас стоял возле крыльца, не пуская тех, с кого нечего было взять. Не разобрав в тумане дворянского кафтана, зло рявкнул:

   — Ни свет ни заря, а ужо пити прутися.

   — А ты хайло заткни, чёрт смурной, а то я тебе его сворочу, — так же озлобленно заорал Андрей.

   — Ои, барыч, не признал в тумане.

Андрей вошёл в питейный дом, после слов хозяина думая, что там безлюдно. Но здесь уже с утра с синюшными, оплывшими лицами за столами сидело дюжины две соседских мужиков, завсегдаев. Хозяйская дочь лет четырнадцати разносила в кружках наливку вперемешку с брагой, вертя обтянутым сарафаном задом. Один из мужиков посмотрел ей вслед масленым взглядом.

   — А девка як зазрела, а нябось яще никто не мял.

   — У, оттопырил губу, нябось ужо давно хто-нибудь на сеновале заволил. Селивану только гони копейку, а с чаво — бёз разницы.

Мужик сплюнул на пол, усыпанный опилками, и, взяв кружку, потянул наливку.

На душе Андрея стало ещё поганей, не став пить, он развернулся и вновь вышел на улицу. Домой он почти бежал, а войдя на двор, оседлал жеребца и погнал за город. Лишь выехав в знакомую рощу, он соскочил с седла и повёл коня в поводу.

Он шёл к своей светящейся в деревне часовне излить душу, тихо ступая зелёными сапогами с загнутыми носами на зелёный мох и траву, лежащую пушистым ковром, машинально обрывая орехи с орешни и складывая в карманы кафтана, когда тишину прорезал сумасшедший перезвон бубенцов. Через мгновение на широкой дороге он увидел огромную колымагу, запряжённую шестёркой коней, которые рысью бежали ему навстречу. Вероятно чем-то напуганные, они понесли. Сзади скакали разодетые всадники и стрельцы. Между Андреем и каретой поперёк дороги лежала поваленная сосна. Встав на дыбы, лошади развернули карету наискось к поваленному дереву. Один из всадников смог ухватить лошадей под уздцы и повис на них так, чтобы его не могли достать копытами. Сделав несколько рывков, лошади остановились. Они дрожали, над мордами поднимался пар от их дыхания, а глаза были дикие, безумные. Всадник ещё какое-то время висел на узде, потом осторожно отпустил ремни. Животные не двигались с места, только фыркали и позванивали бубенчиками. Андрей сразу узнал прыщавого вельможу, остановившего лошадей, — это был царевич Пётр Сибирский. В это время дверца кареты открылась, и из неё выскочила сестра царя, царевна Татьяна Михайловна, которая сразу, размахивая руками, закричала на возничего:

   — Червь, раб, тебе уж раз пороли за то, шо ты не умеешь справлятися с конями, видать, мало.

   — Государыня, царевна, ну чаво я могу поделати, как везу во карете вас, чуть погоню, кони бесютси, не любят они вас, видно.

Царевна, выпучив глаза, в ярости заорала на стрельцов:

   — В плети его, смутьяна, в плети. Чаво удумал, царскую дочь кони не любят.

Стрельцы схватили возничего, свалили тут же у дороги и, не снимая кафтана, начали охаживать кнутами и нагайками. Удара с сорокового возничий испустил дух.

Смерть возничего ещё сильнее разъярила царевну, и тут ей на глаза попался Андрей.

   — Ты хто такой? — давясь слюной, зло спросила она.

Встав на колени, смотря в землю и не отпуская повод коня, Андрей ответил:

   — Стрелецкий сотник, приказа Матвеева, Андрей Алмазов, государыня-царевна.

   — А что деешь на лесной дороге?

   — Орехи собираю.

   — Бездельем мытаришься, вот ты и заменишь мене возничего.

   — На то воля твоя, государыня-царевна. Позволь коня в повод кому из стрельцов отдати.

   — Дозволяю.

Андрей встал с колен и отдал повод близстоявшему стрельцу. Успокоившаяся царевна внимательнее взглянула на него и неожиданно заговорила милостивым, бархатным голосом:

   — Мы следуема во Хотьковский монастырь, ко вечерней службе во честь преподобной Макрины-избавительницы. Дорогу-то ведаешь?

   — Да, государыня-царевна.

Андрей залез на козлы, царевна в карету, стрельцы отнесли в сторону сосну, и все тронулись в путь.

Хотьковский монастырь был крупнейшим в Московском княжестве, пока не появился Троицко-Сергиевский, туда-то и перебрались впоследствии большая часть монахов. А в опустевших кельях Хотьковского монастыря поселились монахини. Туда-то и гнал карету Андрей и прибыл на место задолго до службы.

Дым ладана кружился над серебряными кадилами священнослужителей.

Отец Евстафий медленно поворачивался к молящимся, держа в руках дароносицу.

Горят свечи, и Бог здесь соприсутствует — в частице святых даров, окружённой золотым сиянием. Вот вскакивает одна больная и направляется на причастие к отцу Евстафию, возле которого бросается на пол. Большинство болящих смотрят неподвижным взглядом на неё и на чудо-дароносицу с мощами. Две сестры-монахини стараются поднять неизлечившуюся больную, которая катается и колотит по полу руками. Отец Евстафий причащает её, а затем возлагает на неё руки, которые только что держали дароносицу. Огни свечи мерцают, отражаясь в его парчовом облачении, на котором выткан большой восьмиконечный крест. И странно, больной становится легче.

А служба и причастие всё продолжается. И царевна стоит здесь же, невдалеке от болящих. Андрей смотрел на неё. Странно, в Москве больных близко к Кремлю не допускают. Случайный слух о наговоре, за сглаз или подозрение в колдовстве на царскую семью — и десятки людей на дыбе. А тут царевна стоит среди болящих и не боится заразы, видно, думает, что святое место оберегает.

У выхода из церкви Андрея поджидал царевич Пётр Сибирский. Ревниво оглядев его с головы до ног, он гневно произнёс:

   — Государыня-царевна велела тебе быти старшим во ночном карауле со стрельцами. — Затем, помедлив, добавил: — Проведаю чаво, дело до царя не дойдёт — сам зарублю.

Андрей молча отошёл в сторону, зло смотря вослед царевича: «Да жди, как же, вершок прыщавый, буду я ждать, покедова ты саблю выхватишь. Я тебе быстрей шею сам сломаю».

Сзади приблизился стрелецкий сотник, Егор Обручев:

   — Пойдём, што ли, я теби людей выделю. Удача тебе выпала, ты, видать, царевне приглянулся. Может, она упросит царя, выйдешь в стрелецкие головы.

Андрей медленно поплёлся за Обручевым и вместе с ним проверил расставленных стрельцов, которые сторожили со всех сторон женскую часть монастыря.

Уже стемнело, и всё вокруг затихло, когда Обручев оставил его. Андрей решил поспать прямо на земле, возле одного из караулящих стрельцов, благо время летнее, жаркое, но тут из темноты вынырнула мамка и каркающе-хрипящим голосом зашептала:

   — Государыня-царевна кличет тебе к себе.

   — Зачема?

   — Того не ведаю.

   — Ну тады веди, — спокойно уставшим голосом ответил Андрей. Следуя за мамкой, он вошёл в келейную и, пройдя длинным переходом, остановился у обитой медью двери.

   — Да входишь ты, тялок, — шёпотом рявкнула мамка и, втолкнув его, закрыла за ним дверь.

В келье было темно, и глаза долго привыкали к мраку, и постепенно, как из ничего, в еле заметном лунном свете перед ним предстала обнажённая царевна. От лунного света её губы были совсем бесцветными, серо-синими, а зубы белели как известь. И вот она оказалась совсем рядом, близко-близко.

   — Сними энто! — зашептала она пересохшими губами и медленно начала расстёгивать ему ворот рубашки. Он почувствовал её холодные руки на своей груди.

Узкие и твёрдые руки скользили по его телу, по которому бежала дрожь.

«За токо царь повелит с живого шкуру содрати», — пронеслось в голове.

Андрей попытался оторвать от себя её пальцы, озираясь, как будто его должны схватить прямо сейчас, но она оттолкнула его руки и грудью прижалась к нему. В глазах шли круги. Андрей почувствовал, что невольно начал прижимать царевну к себе.

«Нельзя, ведь то как святотатство», — вновь пульсировала мысль.

   — Боишьси, — прошептала она. — Чаво, ну чаво ты боишьси?

Андрей не отвечал. Страх то вдруг исчезал, то вновь появлялся.

По спине бежали мурашки, а затем вдруг выступил пот. Серо-синие губы целовали его лицо, и неожиданно для себя Андрей отталкнул царевну, и она навзничь упала на ложе. Но на ложе она выгнулась дугой, упираясь руками и ногами, приняла соблазнительную позу, медленно покачивая бёдрами. Андрей попятился, крестясь.

   — Убирайся! — неожиданно раздался гневный шёпот, и царевна привстала на коленях на ложе. — Убирайси, жалкий евнух. Убирайси и больше никогда не попадайси мене на глаза. Не вздумай опяти явитися сюды, святоша, презренный раб.

Андрей как бешеный выскочил из кельи и, проскочив мимо испугавшейся мамки, выбежал во двор. Влетев в монастырскую конюшню, нашёл своего коня и, оседлав его, ускакал в ночь, в темноту, куда угодно, лишь бы подальше от монастыря. Конюх-монах зло погрозил ему вослед кулаком:

   — Разбойников на тебе нетути, оглашённый. Лишь нехристи по ночам из монастыря бегуть.

Андрей гнал коня по Ярославской дороге, несмотря на ночь, гнал, хотя знал, что спешить ему некуда. С рассветом показались окраины Москвы, первые дома.

   — Куды податей? — задал он сам себе вопрос и сам себе ответил: — К Ермилову, больше вроде не к кому.

Направив коня к другу, он почувствовал себя таким одиноким, как никогда в жизни, уставший жеребец под ним еле переставлял ноги. Ещё не били к заутрене, когда Андрей въехал на двор к Трофиму Ермилову и, отдав коня холопу, поднялся в покои хозяина. На пороге опочивальни слуга попытался не пропустить его, но Андрей со злобой оттолкнул того в сторону и вошёл.

   — Андрей? — удивлённо спросонок спросил Трофим. — Ты чаво?

   — Поговорити надо, — с горечью произнёс непрошеный гость.

Трофим ещё раз внимательней посмотрел на Андрея:

   — Што стряслоси?

   — Попал я случайно во поезд царевны Татьяны Михайловны, што на богомолье во Хотьково двигалси. А ночью в монастыре мамка ея завела мене в келью, где она опочивала. А она тама нога стоит. Руками мене оплела, стала на ложе тащити. А я царевну откинул, на коня, вот сюды прискакал.

Трофим выпучил на друга глаза:

   — Во дурак так дурак! Она теперича тебе со веема твоим добром съест. Тебе чаво, жалко было?

   — Так ведь прознают, дыба меньшее, шо мене ждёт.

   — Коли прознают, што ты царевну обнаженну видел и она на тебе висла, не посмотрют, шо ты от неё отказалси. Штоб не сболтнул, всё равно голову сымуть. Што тебе не иметси, всё во што-то влезаешь. Али тебе хотся, штобы третье поколение дворян Алмазовых вместя с тобой в Сибири обреталось?

   — Ну не мог я в монастыре, да и эта стерва Алёна усё перед глазами стоит.

   — О святоша, в монастыре не может. А ей каково, токо тамо и можно, здеся в Кремле возможности не приставится.

   — Ну и што же мене деять?

   — Сходи в кабак, найди проженну жёнку, штобы она тебе как следует выжила, а затема иди к Симонову монастырю. По твои петрушества с переодеваниями я от Сивого раз слыхал, вота и переоденься каменщиком. Монастырь стены ставит, два дела и содеешь. Наломаешьси, глупые мысли в голову не полезут, да и святое дело содеишь, помогая святой обители.

   — Кто бы говорил,— пробурчал Андрей.

   — Тогды напейси, и уж чё будет, то будет. Ладно, возвращайси домой да погрейси возля жены, глядишь, от сердца и отляжет.

Странно, но от болтовни Трофима от сердца и вправду отлегло. Андрей махнул рукой и направился в свой дом.

К новому году из Сибири от тобольского воеводы боярина князя Ивана Борисовича Репнина в государеву казну прибыл караван с меховым ясаком. По велению царя и великого князя всея Руси привезли маленького уссурийского тигрёнка, злого и рычащего на всех. Царь подарил его царевичу Фёдору. Полосатый красавец поселился в царских палатах.

Ярко-рыжий красавец, прозванный Василевсом, разгуливал в покоях царевича Фёдора. И царевич ожил, вновь ощутив любовь отца, и почувствовал себя ребёнком.

Фёдор, несмотря на свои больные ноги, катался с тигрёнком по ковру, лазил на четвереньках под столом, выгуливал в девичьем саду. Они даже спали вместе. В эти дни, видя радостное возбуждение царевича, и Симеон Полоцкий не настаивал на занятиях латынью. К радости Фёдор, вернулся и дядька боярин князь Воротынский и, приходя к царевичу, участвовал в забавах с тигрёнком.

Вот и сегодня они втроём были вместе в покоях царевича.

   — Князюшка, поведай мене правдиво, батюшка-государь подарил мене Василевса потому, што любить мене? — спросил Фёдор каким-то печальным голосом.

   — А як же, рази можно не любити чадо своё.

   — А рази тако не бывало?

Воротынский отвернулся.

   — Ты умысли, што любовь бывает разной: ко сыну — энто одно, ко молодой жёнке — совсем другое. И ведаешь, аки тяжко метатьси межу одним и другима.

   — Князюшка, милый, знаешь, но еногда я чуйствую, што никому не нужон. Матушка умерла, любимый брат тожа. Отец последние месяцы усегда возля Наташки.

   — Ты не должон так ея прозывати, а государь любить тебе, и я люблю. Выкинь усё ненужное из головы.

Тигрёнок, которого все эти разговоры не касались, ластился к царевичу, и одно его присутствие разгоняло печальные мысли Фёдора.

   — Ладно, усё, более не буду о том думати. В октябре отец пошлёт мене на богомолье, куды поедем?

   — В Вязьму.

   — А пошто в Вязьму-то? — спросил царевич, уже улыбаясь.

   — А возьмём с собой князя Микитку Вяземского. Ты мене Воротынск показывал, мы ему Вязьму покажем. Князья Воротынские возвысились, а Воротынск захирел, князья Вяземские заскудели, а Вязьма расцвела посадами.

   — Ага, ты воспять на свово конька сел. А затем с Мишкой Пронским мы поедем в Пронск, ас Петром Мещёрским в Мещеру, ужо чаво тянуть, сразу ехать с царевичем Петром Сибирским в Сибирь.

Не ожидавший такого оборота Воротынский даже от растерянности открыл рот, а царевич Фёдор закатился заливным смехом.

Начинало смеркаться, когда Матвеев возвратился из Кремля домой.

Последнее время Артамон плохо знал о том, что творится в Москве. Его глаза и уши — Андрей Алмазов — почти два месяца не являлся ему перед очи. Просьба прийти, переданная через брата Семёна, не подействола на Андрея. Сегодня был послан за ним Сивой, Матвеев знал, что Сивой приведёт его, и не обманулся в своих ожиданиях. Массивная дубовая дверь открылась, и в вифлиотику вошли Сергей Матвеевич Матвеев, Семён и Андрей Алмазовы, Никола Спафари и Савелий Сивой. Артамон Матвеев сразу подлетел к Андрею:

   — Ты чавой-то о себе возомнил, ни службу стрелецку сотником не несёшь, ни ко мне с докладом не являешься. Али в подземелья холодные похотел? Али полностью перетить из детей дворянских в купцы?

   — Не ведая, ради чаво што деять, не зная, во што мене верити. Во тех землях, где Стенька гулял, теперича князь Барятенский распинает и правых и виноватых. Ты мене говорил, што сын боярыни Морозовой перебеситси и начнёт вкушати пищу, а он себе голодом чуть до смертушки не довёл.

   — То не твово ума дело.

   — А што мово?

Артамон махнул рукой и присел на сундук с книгами, чего себе никогда не позволял.

   — Ну чаво ещё хочешь сказать? — махнул он рукой.

   — Воеводам, коим деньги были посланы для набора войска, кои их боле на себи потратили, и князь Иван Милославский из них первейший.

   — Мал я ещё, штобы с Милославскими тягатьси, подожди чуток.

   — Монастыри, коим запрещено скупать земли, приобретают их под видом духовных пожалований, а бывшим хозяевам платют под видом выдачи денег для раздачи нищим и другим монастырям. А боле всех во том деле преуспели монастыри, кои в веденье митрополита Павла Крутицкого.

   — Ты пымаешь, што хочешь стравити мене с сильнейшими людьми царства Русского али не пымаешь?

   — Пошто царь сестру свою Татьяну Михайловну за Ростислав Шишмана не выдаст, за родную кровь боитси, переживает. Так лучшей раз рисканути, чема апосля всю жизню в монастыре маитси.

   — Ну во, теперича я должен и царю указывать, за ково ему сестру выдавать.

   — Он — царь и не может думати только о себи.

   — Ладно, иди в горницу, а мы тут о тебе посоветуемси.

Андрей прошёл в трапезную. Ждать пришлось недолго, к нему вскорости вышел Артамон Матвеев и брат Семён.

   — Мы тута посоветовались и сообча решили послать тебе отогретси душой в Кирилло-Белозерску пустошь. Сегодня и сбирайси, а за лавками твоими брат присмотрит. Настоятелю я грамотку с тобой отпишу. Ну, иди, а то сегодня у нас и без тебе дел много.

Каким-то совсем потерянным Андрей покинул дом Матвеева. Даже не попрощался с лучшим другом Сивым.

Радость царевича Фёдора оказалась недолгой. На двадцать третий день по приезде тигрёнок перестал есть, играть, стал вялым, больше лежал, вытянувшись на ковре. Всё его поведение походило на сглаз, а сглаза во дворце боялись более всего. Царь даже назначил расследование, а царевич притащил в свои покои всех врачей и лекарей, немцев, во главе с Блуменграстом, Розенбергом и Зоммером из Силезии, что были приставлены к Аптечному приказу, но те ничего не понимали в болезнях диких кошек.

Фёдор лежал на ковре рядом с Василевсом и ласково гладил тигрёнка по спине. В глазах вновь появилась тоска.

   — Лапушка, маленький, што с тобою? — тихо шептали его губы.

Василевс, приоткрыв глаза, жалобно урчал ему в ответ. Царевич сам уже не ел вторые сутки. В покои вошёл царь и тихо опустился на ковёр рядом с сыном:

   — Фёдор, сынок, успокойси, возьми себи в руки, всё в руках Господних, ты же наследник престола.

Массивная фигура Алексея Михайловича, с окладистой бородой, в рубахе с расшитыми жемчугами воротом, наклонилась над тигрёнком, тот вновь жалобно заурчал и вдруг весь сжался, а затем, выпрямившись, дёрнулся. Его начало трясти и бросать из стороны в сторону.

   — Есля усё в руках Господних, то коли он выживет, то я должен быти наследником престола, а есля нет — то и мне не быть наследником. — В его глазах, смотревших на тигрёнка, светился ужас.

Тигрёнка продолжало бросать из стороны в сторону. Одна из мамок зло перекрестилась:

   — Во як бес в нём разыгрался.

Фёдор резко вскочил на больные ноги:

   — Енто во теби бес разыгрался, пошла вон отсюдова.

Мамка ещё не успела выйти, как тигрёнка последний раз подбросило, и он замер. Тело было ещё тёплым, но сердце не билось.

   — Нет, нет.

Фёдор стал яростно прижимать к себе пушистое мягкое тельце. Царь вскочил и потянул сына к себе. Царевич поднял глаза к отцу:

   — Как ты и говорил, всё во руках Господних, вот и ответ на вопрошение.

Царь замахал руками, как будто отгоняя призрак:

   — Фёдор, пути Господни неисповедимы, нельзя гадати по его поступкам, это грешно. Есля он захочет, штобы ты не стал царём, ты и не станешь.

Фёдор бросился на ложе и разрыдался. Царь сел рядом и стал гладить сына по голове:

   — Федюшка, успокойся, я отпишу Репнину, он ещё тигрёнка пришлёт.

   — Зачема, штобы он возля мене помер? Пойми ж, имя Фёдор на русском престоле несчастливо.

   — Типун тебе на язык.

Алексей Михайлович расстегнул ворот, развёл руками и вышел из почивальни сына. Мамки поспешили за ним.

Весть о смерти тигрёнка на женскую половину терема добралась почти через неделю. Наташа сидела у окна, слушая черницу и расшивая покров жемчугом, думала о своём. Сегодня утром она поняла, что беременна. Странно, именно в тот день, когда умер тигрёнок, она впервые по чувствовала, что её подташнивает. Юное тело почувствовало свою причастность к продлению рода.

«Сказати али не сказати царю, — крутилось у неё в мыслях. — А коли я ошибаюсь?»

Она провела руками по летнику от груди к животу, а потом оглянулась, чтобы узнать, не обратили ли на её жест внимания сестры и дочери царя, и заметила на себе взгляд любопытной Софьи. До сих пор Наталья так и не почувствовала ничего близкого и родного в родственниках царя, хотя Алексей ей стал ближе отца и братьев.

Царевна Софья поднялась, отложила пяльцы и, не сводя глаз с Натальи, демонстративно подошла к чтице, взяли книгу и что-то стала искать в ней. Затем, сев на место чтицы, начала читать, интонацией выделяя некоторые места:

— «Бысть старый муж, вельми стар, и сваталси ко младой красной девице. Брадою сед, а телом млад, костью храбр, плотью встанлив, умом свершён. И рече старый муж ко девице: «Пойде за мене, девица: носити теби у мени есть што, слуг и рабынь много и коней и одеяний и украшений драгоценных много, ести теби у мени в чёма ходити, нити, и ясти, и веселитися». И рече девица ко старому тому мужу: «О безумный и несмысленый старый старик, матёрый материк. Коли мене, прекрасну девицу, поймёшь за себе, храбрость твоентоя укротитси, и образ твой померкнет, и седины твои пожелтеють, тело твоё почернеет, и кости твои иссохнут, и уды твои ослабеют, и плоть твоя обленится, и не угоден будеши младости моей и всему мому животу не утеха будеши. Ум твой от теби отыдет, и учнёшь ходити, ак и лихая изжившаяся свинья, на добро и на любовь не помыслишь, и уды твоентые ослабеют, и плотскому мому естеству не утеха будеши; тогды азм я, девица, от распаления впаду в преступление со младым отроком, с молодцем хорошим, а не с тобою, старым мужем, ни на што не дюжим».

Царь влетел в девичью так неожиданно, что все замерли, а у Софьи от страха перехватило дыхание. Выхватив у дочери книгу, он откинул её к стене:

   — Мерзавка, аки ты смела читати сие? Я не буду дожидаться твово взросления, сошлю в монастырь. А вы, сестрицы благоверные, сидите и слушаете кромолу блудливую из уст отроческих, не стыдно ли вам?

Наталья бросилась на колени перед мужем:

   — Нельзя теби, государь, теперича гневатси на дитё неразумное.

   — Пошто? — вопросил Алексей Михайлович, пыша гневом.

   — Я во себе ношу чадо твоё, а то он вырастет и тоже гневатси будет.

И гнев царский разу спал, что куда делось. Лицо царя прямо засветилось всё, да и в самой Наталье проснулась неожиданная радость. Она осознала, у неё будет ребёнок, её собственный сын, перевела взгляд на сестёр царя и оторопела: ни искорки радости, даже понимания — глухая стена. Неожиданно к Наталье пришла злоба.

   — Ну ладноти, вражда таки вражда, — прошептала она, сжав зубы.

Алексей Михайлович, не обращая внимания на сестёр и дочерей, увёл жену в опочивальню. Первой заговорила царевна Татьяна Михайловна:

   — Како бесстыдство, никакой скромности, достойной православной царицы святой Руси. Ни женского стыда, ничаго. Во ней царское чадо во чреве, а она средь бела дня пошла блудом заниматься.

Если бы царевну Татьяну сейчас увидел Андрей Алмазов, не в жизнь бы не поверил, что это она пыталась соблазнить его в Хотьковском монастыре. Царевна Марфинька попыталась защитить отца:

   — Кой же энто блуд, коли с венчанным мужем-то любовь.

Но на неё все зашикали:

   — Яка любовь, пошла за отца ради царского величия, выскочка смоленская.

И Марфинька забилась в угол. Маленькая Софья вновь выскочила вперёд:

   — Надо позвати дядю, Ивана Михайловича с роднёй, поговорити.

Этот разговор назревал давно, и царевна Евдокия по научению сестры Софьи пригласила материнскую родню.

Милославские — выходцы из Литвы. В 1390 году в свите невесты великого князя Василия Первого, Софьи Витовтовны, прибыл дальний родственник Вячеслав Сигизмундович, внук коего — Терентий — принял фамилию Милославский. Но как у всех литовских князей, владевших уделами в Белой и Малой Руси, древность их рода исчислялась с 1248 года, захвата Литвой полоцких земель. Больших высот Милославские не достигали, а уж боярами стали, только когда Борис Иванович Морозов избрал царю Алексею в невесты дочь князя Ильи Даниловича Милославского Марию. С тех пор Милославские начали занимать высшие посты в государстве.

В семидесятые годы главой рода был боярин князь Иван Михайлович Милославский. Он был главой трёх приказов, ближним и думным боярином. Такое влияние при дворе имели пять-шесть бояр, не больше. Также немалое влияние имели Симбирский воевода боярин князь Иван Богданович Милославский и думный окольничий князь Дмитрий Милославский. Ради этого разговора двое последних втайне от царя приехали в Москву из своих воеводств.

В девичью Милославские вошли гурьбой, Иван Михайлович и Иван Богданович сели, остальные остались стоять.

   — Наше влияние при дворе теряетси, — начал Иван Михайлович. — Да и вам при царице-мачехе несладко.

   — Ой, што верно, то верно, — подхватила царевна Евдокия. — Нарышкины по дворцу шастают аки у себе дома. А Наташкин отец Кирилл Полуэктович так табак на глазах у всех пьёт, аки иноземец окоянный, а брат ейный Ванька, не думая о царской чести, по кабакам шляетси. А наш братец аки околдованный, усё просьбы Наташкины исполняет.

Иван Богданович поднялся и прошёл по светилице, мягко ступая зелёными сафьяновыми сапогами:

   — Надоти, штобы царь в Наташке разуверилси. Надоти очернить её перед царём. Перестанет ей верить и слушати её не будет.

Царевна Татьяна Михайловна подошла к Милославским:

   — Весть нанесло ветром, што молодой Стародубцев, не може отвести очей от молодой царицы. Вота и распустить слух, што он к ней по ночам похаживает.

Клубок Милославских зажужжал, словно осиный рой. Предложение понравилось почти всем, и с одобрения царевен на том и порешили.

Белоозеро — самый древний город Великороссии. Ко времени царя Алексея Михайловича ему было уже девять веков. Ещё не было ни Новгорода, ни Смоленска, а этот город стоял. Во времена татарских набегов великие князья московские отправляли сюда свои семьи и казну. Именно здесь в черте города и возник Кирилло-Белозерский монастырь. В монастыре сохранялись частицы древнерусской литературы. Монахи переписывали всё, что попадало в их руки: старые летописи, жития святых, слова и повести и даже древние былины. Куда потом пропали эти богатства, осталось неизвестно.

Город славился не только хранилищем древнерусской литературы, но и тюрьмой. С двенадцатого века, со времён Даниила Заточника, сюда ссылали знатных заключённых. Именно здесь Михаил Романов, находясь в ссылке во времена Годунова, застудил ноги, болезнь которых передавалась в роду Романовых вплоть до Елизаветы Петровны.

На хозяйственном дворе монастыря Андрей Алмазов вместе с послушником Никифором рубил дрова, самозабвенно, до боли в мышцах. Несмотря на порывистый ветер, рубаха давно намокла от пота. Ломота в здоровом теле доставляла радость, и Андрей не останавливаясь рубил полено за поленом. Послушник Никифор зачарованно смотрел на его работу.

   — Говорят ты из стольной пожаловал?

   — Ну.

   — А пошто?

   — Не ведаю, для чё живу.

   — Жена, дети ести?

   — И жена, и дети, и достаток.

   — Суетные вы в миру.

Послушник внимательно осмотрел потемневшую от времени брусчатую стену хозяйственного двора и огромную поленницу дров, уложенную вдоль неё, а затем, подобрав полы рясы, уселся на один из кряжистых пней, валявшихся здесь же.

   — Я ведь ранее старой веры держался, обоим старцам Потёмкиным служил, крестился только двуперстно.

   — И што же потом?

   — Попал на Валаам, повстречал старца отца Дорофея, и он помог мне обрести духовный мир, достичь его.

   — Як энто достичь мира духовного?

   — Нужно угомонитися, — ответил Никифор улыбаясь.

   — Што значит угомонитися? — переспросил Андрей.

   — А вота што. Когда я был послушником на Валааме, старец мой Дорофей, которому я прислуживал, речёт мне раз: «Никифор, трудненько теби будет угомонитися, больно у тебе нрав весёлый и подвижный. А не угомонишьси, не достигнешь чистой молитвы, ни к чему будет теби монашество». Вота я и вопросил его, аки ты теперича мене: «Што значит угомонитися?» Старец мене и ответствует: «Энто весьма просто. Ныне вона лето, а ты, поди, ждёшь осени, когда работы на полях будет меньше?» — «Верно, отче...» — «Ну, а осень придёт, будешь ждати зимы, первопутка, Святок, а они придут, будешь ждать весны, а там Пасху — светлого Христова Воскресения?» — «Правда, отче». — «Вот ты сейчас послушник, а, поди, жаждешь того времени, когды будешь рясофором?» — «Да, батюшка». — «Ну, а тама, поди, и мантии будешь ждати, а тама и иеромонашества. Вот энто и значит, што ты не угомонилси. Когды тебе будет всё едино, весна али осень, лето али зима, Святки али Пасха, послушник ты али схимик, а будешь ты жити сегодняшним днём, ибо «довлеет дневи злоба его», не будешь помышляти и ждати, а всецело предашь себе воли Божией, вот ты и угомоиишьси». И понял я, если будешь принимати волю Божию благодушно и с любовью, а свово чудачества не ждати, вот ты и угомонишься. Штобы делать добро и не ждати за энто ни благодарности, ни вознаграждения. Только тебе ещё далеко энто, Андрей Ерофеич, ты ещё «свово ещешь, и монастырю тебе не спасти, не вразумити.

Как поражённый громом, Андрей выронил топор, присел на поленницу. Что он здесь ищет, и сам не знал, но понял одно: кто-то ищет Бога, а кто-то — жизни.

Навет о Стародубцеве и Наталье быстро распространился по Кремлю и докатился до царя. Алексей не поверил в него, ибо почти всё свободное время проводил с Натальей. Кроме того, было двое стряпчих, незаметно приглядывавших за царицей. И надо было уж очень извернуться, чтобы вырваться из-под их контроля. Однако слух расстроил Алексея. У него вновь разболелись ноги, он захандрил и расхворался.

Около постели больного вдруг появился новый человек, немало пугавший всех семейных царя своею замкнутой серьёзностью, мрачным видом, а главное — своим чёрным облачением. Он появлялся в царских покоях всегда внезапно, и царевич Фёдор знал, что его приводят к больному украдкой, через потайные двери, подземными переходами. Иначе было невозможно, ибо этим мрачным человеком был иезуит, отец Кунцевич, ярый проповедник католичества, и в Москве поднялась бы гиль, если бы узнали, что православного царя пользует «крыжак-проповедник». Кунцевич попал к больному царю через придворного пиита, наставника наследника престола монаха Симеона Полоцкого. Тот наговорил про него много всего хорошего. Выходило так, что отец Кунцевич хоть покойника оживить бы смог, такой-де он мудрый лекарь. И царь пожелал увидеть его.

Когда царевич Фёдор впервые увидел этого лекаря, он не на шутку испугался, так его поразила мрачность этого человека. Кунцевич в первый раз осматривал царя в присутствии наследника престола, тут же был и Артамон Матвеев, единственный, на чью скромность в этом случае можно было положиться. К тому же он первым принимал лекарства, прежде чем их давали царю. Поэтому Матвеев внимательно следил за новым врачом, хотя тот произвёл на него хорошее впечатление, доброжелательство поляки до некоторой степени будило в Артамоне Сергеевиче подозрительность. Что бы там ни было, но царю стало легче. Именно в это время и вернулся из Белоозера Андрей Алмазов, которого Матвеев и приставил присмотреть за поляком.

Андрей в сбитых лаптях крутился возле лачуги иезуита, и вот на третьи сутки под самый вечер, когда начинало смеркаться, он увидел длинную фигуру, рыскающую невдалеке. Андрей направился к стрельцам, стоявшим за углом соседнего дома, но подозрительный человек неожиданно бросился в толпу, Андрей — за ним. Понявшие, в чём дело, стрельцы кинулись за ними вдогонку, но быстро остались где-то позади.

Андрей повернул за угол церкви Покрова и остановился как вкопанный: тот, за кем он бежал, исчез, словно испарился.

Не понимая, в чём дело, он подошёл к дверям церкви и увидел, что замок сорван. Он медленно вошёл внутрь, никого не было видно. Андрей осмотрел притвор и придел, слазил на колокольню, но так никого и не нашёл. Он продолжал бессмысленно кружиться под сводами, потерянно вслушиваясь в шарканье своих шагов. Хотя понял, что пора уходить, и не потому, что в любую минуту сюда могли явиться хозяева — этого он не опасался, — боялся признаться Матвееву, что упустил человека, приходившего к иезуиту. Ещё раз Андрей рассеяно огляделся. У недавно выбеленной, но уже отсыревшей южной стены лежал смятый, небрежно отброшенный половик, ничего особенного в нём вроде бы не было. Андрей подошёл поближе, нагнулся: обычный матерчатый половик, когда-то разноцветный, а теперь грязный, обнаживший на деревянном полу слой просеявшегося песка. На деревянном полу...

Ему вдруг показалось, что он догадался, в чём дело, и, боясь поверить себе, Андрей откинул половик в сторону и понял, что не ошибся. Под ним неплотно пригнанные доски образовывали щель. Дощатый пол с самого начала должен был его насторожить, а теперь же, когда догадка переросла в уверенность, он заметался по алтарю, пытаясь найти что-нибудь, чем можно эти доски поддеть.

Четырёхвершковый гвоздь, ржавая, искорёженная подачка провидения, — это было как раз то, что надо. Орудуя им, Андрей подцепил сдвинувшуюся доску, потянул наверх. Внезапно вместе с ней поднялись ещё три, и из открывшегося люка в лицо ударило сыростью и темнотой. Перед ним был подземный ход, о котором никто не догадывался.

Скорей всего, он был вырыт недавно. Но размышлять об этом не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Андрей сел на край и, задержав дыхание, спрыгнул вниз. Несколько мгновений он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте, а потом пошёл, низко пригибаясь, чтобы не задеть за свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу Москвы-реки этот ход выведет.

Он не чувствовал потока встречного воздуха, но его могло и не быть, если ход на другом конце также закрывался крышкой. Что же он скажет, когда вылезет? Ведь наверное, у пользующихся этим ходом есть какое-то заветное слово, а он его не знает.

Далеко идти не пришлось. Аршинов через двадцать изумлённый Андрей понял, что ход упирается в тупик. Такого он не ожидал. После всего произошедшего это казалось ужасно несправедливым. Ответ ушёл из его рук. Машинально Андрей сделал ещё несколько шагов, глядя в душную темноту, и замер: впереди ход, судя по всему, раздваивался, чтобы подняться наверх и уйти в сторону, произошёл обвал, и ход, вырытый как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив кого-то, кто теперь пытался из последних сил выбраться из-под толщи земли.

Опустившись на корточки, Андрей протянул руки и разбросал землю с шевелящегося кома, откуда показалась голова.

   — Цо? — услышал он задыхающийся голос и польскую речь. — Кто ест ту?

   — То я, — сказал Андрей, чувствуя обморочную слабость во всём теле и всё же стараясь подражать польскому выговору. — Естем ту, — повторил он и сел на землю.

Приваленный застонал.

   — Не буйщем, — заговорил Андрей, овладев собой. — Я друг. — И, опомнившись до конца, добавил: — Цо щем стато? Як пан ма на шая?

   — Бендже слеплено... — пробормотал бедняга, помедлив. — Напевно рано...

Наверно, он уже бредил, потом и вовсе замолчал, а в наступившей тишине Андрей услышал его свистящее дыхание. Он умирал. Человек лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Андрею ледяным.

   — Эй! — позвал Андрей и похлопал умирающего по щеке.

   — Пан! — вдруг отчётливо и громко сказал тот. — Пшекаж гетману Собеской, же ротмистр Ярембски заостал верны пшешендзе...

   — Собескому? — ошеломлённо переспросил Андрей. — Кому? Гетману Собескому?

Но человек был уже мёртв. Андрей поспешил выбраться из подземелья.

В этот же вечер были схвачены священник и дьякон церкви Покрова, и Андрей сам провёл с ними в пытошной всю ночь. Однако утруждать себя пытками не пришлось. С утра, ни свет ни заря, он явился в дом Матвеева.

Артамон Сергеевич вышел в домашней одежде, сладко потягиваясь и зевая.

   — Ну што, проведал про нашего пана Кунцевича?

Андрей мотнул головой:

   — Посланный он гетманом Собеским, но не с умыслом протеву государя, а наоборот. Хоненко с Собеским боятси готовящихся к войне турок. Собеский понимает, што Польше одной протеву турок не потянути. И с того у них большой расчёт на святую Русь. Прознав про болезню государя нашего, Собеский и послал лекаря-попа Кунцевича по нас, хоша свой государь вельми нездоров. И подлечить, и, дай Бог, што проведати. Собеский интересы Польши выше здоровья ихнего государя ставить. Ротмистр Ярембский меж ими посыльным был, до вчерашнего вечера, пока его случаем во подземном ходе не присыпало.

Матвеев с любопытством посмотрел на Андрея.

   — А на Москве Ярембский обретался у священника церкви Покрова, што в слободе перекрёстов. У священника того дед из Польши выехал, хоша и православный, а душой с ляхами.

Матвеев на мгновение задумался:

   — Значит, главы польского сейма тожа уверены, што султан турский приведёт свои орды в Подолье. Всё то сильно плохо. — Матвеев присел на стул с гнутыми ножками. — Не ведаю, што к лучшему, а што к худшему.

Андрей тоже пододвинул к себе немецкое изделие, но, покосившись на тонкие ножки, садиться не стал.

   — В последний раз ты мене пенял, што у тех волостях, где Стенька гулял, сильно правёж противу усех помыслов Божьих, вот и поедишь туды думным подьячим, с царевай грамотой, сам во всём и разберёшься.

   — А што, Артамон Матвеев, думать мене Милославским спужать, и поеду со словом царя, и грызца буду.

Матвеев отвернулся от Андрея, но увидел в зеркале отражение его возбуждённого лица.

   — Ну и нагрызай себе неприятности сам, без мене. — Затем, поколебавшись, добавил: — Мужик присухи твоентовой хамовнической, упившись, возвращался до дому, чуть не попал под карету боярыни Волынской, коя ведома за царёв пошив и рукоделья, и когда та стала пенять ему непотребный вид, заявил ей, што усё ейные мастера в подмётки не годятся евойной жене. Холопы боярские, обозляси, немного помяли-поучили ево, да пересторалися. Ночью он возьми да помри. А боярыня Волынская, и впрямь раздобыв и посмотрев на работу твоей присухи, признала, што мастерица отменная, взяла в голову удумати закрепу на ту жёнку себе в крепостные холопки.

Неожиданно для Матвеева Андрей упал перед ним на колени и взмолился:

   — Артамон Сергеевич, укажи боярину Василию Семёновичу Волынскому, штобы угомонил свою жёнку, тебе он послушает. А коли я вмешаюси, таки он из родовой спесивости в противовес содеет. Век тебе послушником буду, коли убережёшь Алёну от холопства.

   — Ты энто брось, встань с колен.

Андрей поднялся.

   — Я таки и думал, што ты ту бабу из башки не выкинул, — продолжал Матвеев. — Волынскому я укажу, но штобы ты сяводни с Москвы съехал и возля ея дома штобы тебе не зрили. Царскую грамоту тебе Сивой принесёт. Ступай.

Невыспавшийся и уставший Андрей вышел из палат Матвеева понурый, с опущенной головой.

«Што содеять, што удумать», — крутилось в его голове. Но что сделать, он не знал и сам.

Всё утро царевич Фёдор, не занятый учением и борясь со скукой, бродил по теремам, побывал в челядне, где девки, сидя у станков, ткали с однообразным щелканием, нажимая на подножки и подбивая очередной ряд и перекидывая челноки вправо-влево, сопровождая работу негромким пением. Фёдор походил между станов, посмотрел на натянутые полотна, выслушал умильные бабьи похвалы своему лику, вдруг замер. Незнакомая ему молодица ткала покрывало с незатейливым изображением. Маленький, пушистый жёлтый цыплёнок мечется по лужайке в ужасе, а огромный коршун кружится над ним. Края покрывала украшали старовладимирские узоры, кои ткались ещё в домонгольской Руси. Нужно было быть знакомым с рисунками в древних летописях, чтобы сплести столь сложные переплетения. Невероятно, чтобы эта миловидная молодица была знакома со столь редкими и малодоступными книгами.

   — Я ранее тебе тута не видел, — обратился царевич к молодице.

   — А я здеся лишь второй день, государь-царевич. По повелению стольника Артамона Сергеевича Матвеева взята в царёвы швеи, — с поясным поклоном отвечала та.

   — А откель ты знаешь столь сложно переплетённый рисунок?

   — Сей узор мене показал стрелецкий сотник Андрей Алмазов.

   — Как-звать тебе?

   — Алёною, государь-царевич.

   — А хотелось бы тебе, Алёна, ещё краше содеять?

   — Кто-ж того не желает.

Фёдор поманил молодицу за собой, и Алёна пошла, не противясь царской воле. Опираясь на посох, он вёл Алёну по палатам, в которые её бы никогда не впустили, и показывал резьбу по камню, по кости, по дереву. У той от невиданной красоты разбегались глаза и перехватывало дыхание. Он повёл её в палаты, где работали золотых дел мастера, и Алёна впервые так близко увидела расписанные золотом оплечья, испещрённые мелкой чеканкой широкие браслеты и ожерелья с крупными драгоценными камнями. Фёдор с важностью, отвлекаясь от скуки, поведал Алёне, какой драгоценный камень отчего уберегает.

Царевич повёл швею в помещение, где расшивали жемчугом покровы и парадные одеяния, от сафьяновых сапог до царских барм, затем в своих покоях показал недавно подаренный купцами гобелен, на котором был изображён голландский «князь Вилим».

Алёне при виде гобелена её собственная работа показалась столь невзрачной, что она покраснела от стыда, а царевич лишь сказал:

   — До дивного чудно, а нам такие содеять нельзя, противу всех канонов православия.

Фёдор сам отвёл Алёну обратно, часто стуча посохом, а следом по Кремлю неслась весть, что с царевичем творится чудное, на простолюдинку обратил внимание, водил её полдня по расписным палатам и поведал ей такое, что той и знать не положено. Будь царевич Фёдор лет на пять, шесть постарше, Алёну бы оплели такими сплетнями, из которых бы ей до конца своих дней не выпутаться.

Русь, сколь ты велика! Когда Андрей уезжал из Москвы, там уже лили промозглые осенние дожди. Слякоть и грязь. А тут, недалеко от Астрахани, тепло, даже ночью можно спать на палубе баржи.

Все знали, что разинские есаулы ещё держали Астрахань в своей власти, но падения города под натиском войск воеводы боярина князя Ивана Богдановича Милославского ждали со дня на день.

Андрей накинул кафтан на плечи. В голове проносились воспоминания о первой поездке сюда. Сивой спал невдалеке, даже негромко похрапывал. Андрей всё глядел и глядел вдаль.

Город и воинский стан показались одновременно. Больше всего поразил Андрея обугленный остов корабля «Орёл». «Медведь» и «Царёва» сгорели почти полностью и затонули, но «Орёл» лишь обгорел. Впоследствии его отволокут в одну из проток, где он прогниёт ещё добрых полвека.

Баржу подтягивали к берегу на канатах, причал был под обстрелом разинцев. На берег вышел сам воевода в окружении полковников. Андрей с важным видом царского посланника спустился по сходням и с церемониальным поклоном передал грамоту за тремя восковыми печатями князю Милославскому.

Иван Богданович для видимости прослушал писца, который зачитал царскую грамоту, затем взял её в кулак и, не обращая внимания на Андрея, ушёл обратно в шатёр.

Алмазов огляделся вокруг и уже хотел идти договариваться с казаками о шалаше для постоя, когда увидел Никиту Скрипицина. На этот раз он был в форме стрелецкого полуполковника. Обнявшись и расцеловавшись, они оба направились в небольшой шатёр Никиты.

   — А я ведь мыслил, што тебе Стенька запытал, зрил, как тебе казаки волокли по берегу, — заторопил Скрипицин. — Я как увил, што пушки не палят, так и убег аж до Синбирска.

   — Помнишь, со мною был Савелий Сивой, он и сейчас здеся на барже, он стража прибил, сбил мене с цепей, и мы тож убегли.

Они вошли в шатёр, старый и даже немного рваный.

   — Ну так чё здеся деятся? — спросил Андрей, любуясь на кафтан собеседника. — Я глижу, ты уж полуполковник.

   — А карманы-то пусты, акромя полуполковничьего кафтана и нет ничаго. Всё моё добро здеся, в Астрахани, осталось, и, видать, разинцы усё уворовали. Вернись под Казань, и тулупчика не найдетси на плечи накинуть. Я когды бежал отседова и в Синбирск прибыл, поведал обо всём Милославскому, тот так обрадовалси, што первый о том донесёт царю, даже вот пожаловал мене кафтан полуполковника. Энто я его тогда и уговорил выступить навстречу Разину. В нем тогда ещё спесь боярская играла, баил, мужиков враз разобьём. А во битве себе не стрельцы с воеводою, а солдаты показали, коими во основном немчины и шкодцы командовали, а от наших-то проку мало было. Ляпунов вообще напился, орал, што в своих стрелять не будет. Зато посля битвы грабили стан Разина более всего наши. Я хотел стрельцов устыдить, так они мене энтот шатёр притащили, штобы заткнулси. Так гурьбой и катимся, кое-как до Астрахани докатилиси, а взяти не могем. Когды Разин Астрахань брал, стрельцы астраханские на евонную сторону переметнулись, а астраханские стрельцы по жёнам своим родня стрельцам синбирским и казанским, не хотят они со своими ратитси. Милославский обратилси к грузинскому князю Казбулату Чавчавадзе, тот хотя и православный, а привёл с собой горцев, в основном магометян окаянных. Они его Казбулат-мурзою меж собою кличут. Со дня на день собираются город штурмовать. Што будет, не ведаю.

   — Ладноть, — тихо молвил Андрей, — мы с Сивым у тебе поживём пока. Мы при деньгах, и тебе не так голодно с нами будеть.

   — Да хоть навсегда селитесь.

Андрей вышел из шатра, решив немного пройтись по стану. Он шёл от костра к костру, и никто не обращал на него внимания: шляйся кто хочешь. Полки стояли раздельно. Стрельцы, готовящие баранину в котлах, думали о чём угодно, но только не о воинской службе. Бердыши и пищали, собранные в козлы, находились вдали от шатров и шалашей. Если бы сидящие в Астрахани разинцы надумали нанести неожиданный удар, всё воинство Милославского разбежалось бы. Однако на этот раз противники не были способны на что-нибудь деятельное. Андрей уже обирался развернуться и пойти за Сивым, когда увидел расположившиеся на краю стана два солдатских полка, набранные из простых крепостных мужиков. Здесь порядку было больше, а мушкеты, пищали и фузеи стояли скрещёнными рядом с шалашами. Не успел Андрей близко подойти к кострам, как его окликнул караульный и заставил ждать офицера. Каково же было удивление Андрея, когда он увидел барона де Рона.

«Прямо-таки день встреч», — пронеслось в голове, и он радостно шагнул ему навстречу. Но обниматься с де Роном не стал, в нём появилась некая важность, но в то же время проглядывалось что-то требовательно-тревожное и порой усталое.

«Любять иноземцы важничати на Руси», — вновь пронеслось в мозгу.

   — Штой-то с тобой деитси, де Рон, не тебе нема лица.

   — Менья оженили в Самаре, — нехотя ответил тот.

   — Как?

   — Напоился с одним помещиком в эго домэ, а при нём оказалась его сестра вдова. Утрома проснулся, лежу с нэю. Вся дворня фломилась с топорами и филами. Пришлося жэниться.

   — Можа, к лучшему?

   — Понэмаэшь, слишком быстро у нэё жифот полез. Когда-то мой младший брат докозаль, што я нэ сын мофо отца. Я боюсь, што когда-нибудь кто-то выскажет, што я не отэц мофо сына. — Де Рон печально тряхнул головойОни шли по стану, направляясь к высокому шатру.

   — Чей энто? — спросил Андрей, чтобы сменить тему разговора.

   — Там польковник Томас Кэр.

Полковник Кэр, которому было под семьдесят, чувствовал себя бодро и не собирался бросать службу. Как все шотландцы на русской службе, он был неприхотлив, вынослив, и если его друг и соотечественник полковник Гордон спорил, старался что-то доказать, то Кэр больше молчал, но делал по-своему.

Андрей вошёл в шатёр и встретился с взглядом серых пристальных глаз.

   — Этьо тот стрелецкий сотник, с которым я бежал тосюдова полтора года назад. Помнити, я фам расказывал. — Де Рон обратился к полковнику.

Кэр молча указал на два складных стула. Андрей сел напротив полковника.

   — Что ж на этот раз привело вас к Астрахани?

   — Я послан царём смотрети, штобы усё, што десь деится, было по закону царёву и соборному уложению.

   — Вот почему ты в дьячем кафтане. — Кэр задумался. — У меня всё готово к штурму. Если на стрельцов нельзя положиться, то с горцами князя Казбулата можно попробовать. Но Милославский боится. Я готов атаковать город сегодня ночью, используя оправданием приказ царского посланника. Мне надоело сидеть под стенами.

«А старик боевой», — пронеслось в голове Андрея, вслух же он сказал:

   — А коли не получитси?

   — Значит, обоим сымут головы.

   — Я согласен, но на стены пойду вместя с вами.

   — Ну что же, тогда иди выспись, пойдёшь с ротой де Рона.

Андрей вернулся на берег Волги, забрал Сивого и увёл в шатёр Скрипицина. Выпив немного водки, все улеглись спать.

Де Рон разбудил их далеко за полночь, Скрипицин с удивлением смотрел, как Андрей с Сивым одеваются, заряжают пистолеты.

   — Вы куда энто? — спросил он очумлённо.

   — Надоть.

   — А мене возьмети?

   — Вали.

Так начинался день двадцать пятого ноября 1671 года под Астраханью. Солдаты выстраивались в ряды, держа лестницы над головами. Горцы стояли отдельно, плотной массой. На стенах никакого движения не было заметно. Ров давно ополз и обвалился, являя собой только видимость преграды. Около трёх тысяч солдат и четырёх тысяч горцев, подойдя ближе и приставив лестницы, стали карабкаться на стены. Каково же было их удивление, когда, забравшись наверх, они никого там не обнаружили. Горцы с воем бросились метаться по улицам, но и здесь никого не было. Разинцы сдавали город без боя. И лишь когда солдаты добежали до кремля, с его стен началась частая пальба из пушек. Повскакивавшие в стане стрельцы, увидя городские ворота открытыми и возле них солдат, кинулись в город, своим многолюдием смешав ряды и сорвав штурм Астраханского кремля. Стрельцы разбредались по городу, радостно горлопаня, как будто одержали большую победу. Князь Казбулат выехал навстречу боярину князю Милославскому, как будто это он взял город. Полковник Кэр был не против.

В городе стихийно разгорался праздник, хотя было непонятно, что люди празднуют. Пили горожане, пили стрельцы, пили казаки. Андрей как зачумлённый ходил по улицам, не понимая всего происходящего. Князь Казбулат схватил посланного разницами для переговоров есаула Федьку Шелудяку и напоил его вусмерть. К полудню из кремля побежали его защитники, а к вечеру его ворота оказались открыты. Весь город пьянствовал, не обращая ни на что внимания. Так через полгода после казни Разина окончилось восстание.

Зима навалилась на Москву сильными снегопадами. Огромные сугробы перегораживали улицы. Ночная стража более разгребала снег, чем смотрела за порядком. В Хамовниках деревянные домики утопали в сугробах по самые окна. Снег подчёркивал резные украшения крыш, наличников, ставен. Покатые крыши походили на горные склоны.

Алёна поглядывала в окно, кормила трёхлетнего сынишку кашей. На душе было пусто. Если раньше она видела Андрея хоть издалека — то в карауле возле Кремля, то в его лавке, теперь же он опять пропал из Москвы. Тоска всё сильнее заполняла сердце. Накормив сына, она отнесла уснувшего ребёнка соседке, а сама, надев подаренный Андреем заячий тулупчик и шапку, пошла в Китай-город «ко посольской избе».

Возле большого, нового, каменного, в два этажа дома было безлюдно. Стрелец, стоявший у высокого, в семнадцать ступенек, крыльца, ведущего на второй этаж, остановил её окриком:

   — Чаво надоть?

   — Дьяка Семёна Ерофеевича Алмазова.

   — Да он тя и видеть не пожелает.

Семён Алмазов, с тех пор как Матвеев стал главой Посольского приказа, возвысился очень сильно. Он стал дьяком и правой рукой Матвеева в приказе, был взят в думу. Редкий дворянин теперь не раскланивался с ним при встрече. Алёна это знала, однако в дом к нему идти боялась, вдруг нарвёшься на Андрееву жену, поэтому пришла к посольской избе.

   — Уж ты его, ясно соколика, помоли, уж больно он мене нужен.

Стрелец поднялся на крыльцо и закрыл за собой дверь. Алёна осталась стоять на улице. Солнечные лучи, отражаясь в снежинках, рождали в воображении новые узоры, которые она в ближайшее время выткет. Весть о её мастерстве дошла до царицы Натальи Кирилловны, и ей доверили ткать пелёнки для будущего царского ребёнка.

Семён Алмазов в накинутой на плечи бобровой шубе, ничего не понимая, вышел на крыльцо. Сзади него встал стрелец.

   — Што тебе?

   — Вы уж не обессудьте, Семён Ерофеевич, не поведати ли, аки здоровье братца вашего Андрея Ерофеевича?

   — Ты уж не та ли блудливая жёнка из Хамовников, с коей Андрейка якшалси?

Алёна густо покраснела.

   — Ну, ты совсема стыд потеряла! — неведомо чему улыбаясь, выпалил Семён.

Алёна молча развернулась и побрела от посольской избы.

   — С нима усё упорядке, он во Астрахани, — крикнул Семён вдогонку.

Алёна брела по улице, ни о чём не думая. В душе была какая-то пустота, но вдруг в голову пришла грешная мысль. А ведь недалеко, на Балчуге, живёт ведунья Макриха. Люди говорят, она заговаривает, привораживает, отговаривает, отвораживает, снимает сглаз и даже заклятье кладёт. Может, она поможет, и боль и память об Андрее улетучится.

Алёна заспешила на Балчуг. Здесь снег ещё не разгребли до конца, и, когда нога проваливалась по колено, он заваливался в валенок. Избушка Макрихи стояла во дворе, сбоку от терема дворян Талубеевых, но вход имела с улицы. Заходя в избу, пришлось низко пригнуться да так и остаться. Притолока низкая, пол земляной. Посредине избы стол и лавка из неструганых досок. На лавке сидела сгорбленная старушка в коричневой юбке и душегрее.

   — Прикрой дверь, шибко понизу тянет, — заскрипела она и, когда Алёна выполнила её просьбу, добавила: — Пошто, молодица, пожаловала?

   — Я почитай с полгода уж вдовица.

   — Аль плоть взыграла, сударушка, то дело жизненное, кого-никого приворожить к себе хошь?

   — Да не то, я с им аще при муже миловалась, — тихо ответила Алёна, вся зардев.

   — Так у чем дело, муж помре, он тебе и бросил?

   — Неа, раньше. Из-за того и бросил, што я с мужем воспять жить стала.

   — У тебе с собой ести его што-нибудь?

   — Вот этот тулупчик и шапку он мене подарил.

Старуха резким движением сорвала шапку и бросила на стол. Из-за печи достала мису с каким-то мутным пойлом и поставила рядом. Затем, нагнувшись над мисой, стала что-то быстро и непонятно бормотать. Алёна со страхом смотрела на неё. Ведунья замолчала и посмотрела на Алёну:

   — И привораживать не надо, сам маетси. Но, гордыни аж через край, он тебе не простит, аж не знаю, што подеять.

   — Содей так, штоб я забыла его.

   — Уж больно сильно в тебе засел. По-тёмному ворожити, можешь разуму лишитьси.

   — Што же мене деять?

   — Я на него заклятье наложу, штоб ни яка бабёнка ему полной измоты не несла, штоб только с тобою он её мог получити. А коль найдётси такая, што его воусю порадует, то он сам себе и накажет.

В каком-то забытье, ничего не понимая, Алёна сняла с руки серебряное кольцо и положила на стол. Ведунья вновь заворожила над мисой.

Светлая царица Наталья Кирилловна, которой только недавно минуло девятнадцать лет, сидела у цветного окошка. Её живот так вырос за последнее время, как будто она была на девятом, а не на пятом месяце. Тело её сильно потолстело, а лицо припухло, но царь, казалось, этого не замечал, он был так же ласков и приветлив с женой. Плод же, находящийся в её чреве, с тех пор как стал шевелиться, вытворял невесть что, от чего казалось, что её живот постоянно колышется. Наталья иногда даже боялась положить руки на него. Царь же, наоборот, прижимался ухом к её животу и радовался жизни, бьющейся в нём. Чем ближе становился ей Алексей, тем далее отдалялась его семья. В глазах сестёр и дочерей царя в его отсутствие читалась нескрываемая ненависть. Чем больше ей становилось одиноко, тем больше она скучала по своему «дяде» Артамону Сергеевичу Матвееву, в глазах которого всегда светилось тепло, радость встречи, любовь и участие к ней, и тот всё больше проводил времени с царём Алексеем и царицей Натальей, они даже как бы нуждались в нём. На Рождество Симеон Полоцкий зачитал «венчанной семье» свои вирши, в которых предрекал рождение у царицы сына, который в мудрости и величии поступков превзойдёт всех предыдущих государей Руси. Это было очень смело с его стороны, ибо многие понимали, если родится у царя сын, Полоцкий обретёт большой почёт, как первый, предрёкший рождение мальчика, а если родится дочь, впадёт в неминучую немилость. К тому же наследник престола царевич Фёдор, его ученик, как бы отодвигался неведомо куда.

Царь Алексей появился тихо и неожиданно сзади. Его голова опустилась на плечо, а густая борода упала на грудь Натальи.

   — Лапушка моя, ты чаво пригорюнилась?

Наталья поморщилась, горестно вздыхая.

   — Ну што ты усё вздыхаешь? — тихо произнёс Алексей, поймал руку Натальи и приложил к своей щеке.

— Боюсь я чавой-то, — ответила царица, гладя мужа по руке. Алексей медленно сполз на колени, на большой, покрытый узорами персидский ковёр рядом с женой, стал гладить её живот жадною и робкой рукой одновременно, будто пытался защитить её от страхов, от будущей боли при родах, от нелюбви к ней своих дочерей и сестёр, от наговоров, от всего, от всего...

Неожиданно для всех семнадцатого февраля 1672 года, после завершения Великого поста, умер патриарх Иосафат Второй. Царевич Фёдор, придя на его соборование, близко стоял и смотрел в ставшее восковым лицо старика. Царевич привык к тому, что хоть мало-мальски близкие и чем-то связанные с ним люди уходят к Богу один за одним. К тупой боли в ногах он уже притерпелся, а боль в душе терзала его. Фёдор часто задумывался о своём тёзке, прадеде. Ближний боярин Фёдор Никитьевич Романов, насильно постриженный в монахи под именем Филарет, тоже окончил свои дни будучи патриархом. Он так рвался к царскому венцу и потом первые годы царствования Михаила правил от его имени. А вот ему — царевичу Фёдору — царский венец не был столь желанным.

Он не знал, чего здесь было больше: боязни за честь рода, за Русь под скипетром больного и слабого правителя или боязни за себя. Опираясь на посох, не дождавшись конца службы, он поспешил из храма. Боярин князь Воротынский, как всегда, последовал за ним.

Карета, поставленная на полозья, рванулась с места, и весь двор царевича — за ним.

Прибыв в Коломенское, где отец часто чудил, Фёдор неожиданно для всех в день погребения великого патриарха сам устроил весёлое развлечение, заставив весь двор стрелять по мишеням из русских и татарских луков, пистолей и пищалей. Царевич стрелял и сам, чаще из татарского лука. Но больше всего всех удивил окольничий, стольник Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно с Белоозёрского воеводства, казалось, что он может стрелять из любого оружия и попадать в цель. Пули пробивали мишени, впиваясь в деревья, стряхивая снег. Кому-то из окольничих это понравилось, и стали стрелять по шишкам на ёлках, по веткам, по верхушкам деревьев.

Неожиданно ветер нанёс клубившиеся облака, затем появились тучи, всё потемнело, и повалил густой снег. Все гурьбой убрались в тёплый, протопленный терем, где от печей жар быстро растёкся по разомлевшим телам.

Царевич Фёдор, сидя во главе стола, прислушивался к спору Мишки Пронского и Петра Мещёрского, кто первый из них сбил шишку с самой высокой ели. Неожиданно для всех сидевший рядом с царевичем ближний боярин князь Воротынский громко произнёс, обращаясь к нему:

   — Не должно православному царевичу творить веселье во время похорон патриарха.

В палате воцарилась зловещая тишина.

   — Князюшка, милый, ведь я... — Царевич не договорил, поднялся и, опираясь на посох и сгорбившись, в сопровождении постельничего дядьки Ивана Хитрово удалился из палаты.

Окольничий Ржевский подошёл к боярину.

   — Зря ты так, Иван Алексеевич, Федюшке-солнышку забытси хотелось, а ты его боль усю наружу вывернул. Ему и так с детства одна печаль. Раз от традиций, чинности и степенности и отойтить можно.

Двор царевича разбрёлся по отведённым палатам, осуждать Воротынского в открытую больше никто не посмел. Он был единственным во боярстве и к тому же родня царевича — сами разберутся.

Небольшая ватажка всадников, состоящая в основном из солдат и казаков, резво передвигалась по степи. Быстрота скачки почти не давала думать. Однако Андрей Алмазов всё посматривал на скачущего впереди раздобревшего татарина, который явился к нему в Астрахани и сказал, что какому-то Айзы-мурзе до него есть царёво «слово и дело». Если бы татарина не сопровождал русский мужик, Андрей, не доверявший татарам, не в жизнь бы не поехал по этому зову. Странно, но про его деда говорили, что он уважал степняков и даже гостил у некото рых, возвращаясь из Персии с товаром. Андрей не мог понять этого.

Впереди тёмной массой показался табун лошадей. Скачущий первым татарин издал радостно гортанный крик. От табуна отделился маленький старичок на маленькой лошадке, в потёртой лисьей шапке и такого же вида халате. Каково же было удивление Андрея, когда прискакавший за ним татарин, соскочив с лошади, с великим почтением раскланялся перед стариком.

   — Ты тот Айзы-мурза, што послал за мной?

   — Тот, но я ещё не знаю, тот ли ты человек, что нужен мне, — ответил старичок на чистом русском языке, как будто всю жизнь прожил на Руси, чем очень удивил Андрея. Он внимательно вгляделся в умные глаза старика.

   — Што же, поедем, глянем твоих коней, заодно и поговорим.

Старичок медленно тронул вперёд на своей коняшке, и Андрей, поехавший рядом на пегом жеребце, сверху поглядывал на него с непонятной весёлостью. Но его спесь сразу слетела, как только они приблизились к табуну. За свою пускай и не очень долгую жизнь он впервые видел столь грациозных животных. Даже царёва конюшня не смогла бы потягаться в подборе таких великолепных иноходцев.

Он честно признался:

   — Ну, мурза, мене по всю жизнью такой табун не собрать.

   — Я рад, урус, что ты душой не кривишь. С одного жеребёнка начинал. Каждый конь как родной ребёнок.

Андрей хитро посмотрел на старика, что-то в обоих было такое, что сближало их.

   — В энтом годе турки воевать нас собрались, можа, ты для их коней пестуешь?

Теперь старик внимательней посмотрел на Андрея.

   — Коли ты то знаешь, то идём в юрту, большой разговор будет.

Разговор и вправду оказался большим и долгим. Айзы поведал о кочующем по степи Алим-бее, о башкирах, калмыках и астраханских татарах, которых тот хотел поднять против русских. Андрей в свою очередь рассказал всё, что слышал о войне в Болгарии, на Украине и Москве. Айзы иногда делал свои замечания, знание людей и жизни стариком было столь велико, что Андрей проникся к нему сильным уважением. Они обсудили многое. Кто бы знал, что этот разговор спасёт волжские степи от нового бунта и крови. Они вели беседу долго, почти до вечера и, когда всё обговорили, уставшие, будто весь день провели в седле, вышли из юрты.

   — Одного не пойму, — тихо заговорил Айзы, направляясь к табуну, — коли царь обо всём знает, пошто не готовится к войне?

   — Так то на Руси испокон веку, пока гром не грянет, мужик не перекреститси.

Айзы уже давно жил среди русских, но многого до сих пор не мог понять, некоторые вещи его просто раздражали. Не мог он понять и неделанного спокойствия Андрея.

Подойдя к табуну, мурза сам выбрал двух стригунков и двух жеребцов, как дань царю, на чьих землях он вскармливал этот табун. Он был ещё больше удивлён, узнав, что его четвёрка попадёт не к царю, а к наследнику царевичу.

Алексей Михайлович проснулся, когда на Москве били к заутрене. Сегодня он спал отдельно от жены. Царица была почти на сносях, и лекари-иноземцы запретили с ней спать.

В опочивальню вошли постельничий Полтев Фёдор с царевичем Фёдором и два ближних боярина: Богдан Хитрово и князь Иван Хованский. Оба в долгих, расшитых жемчугом парчовых кафтанах.

На нынешней день назначена большая дума. Царь, однако, решил надеть царские одежды лишь после завтрака, а пока приказал принести всё домашнее.

Постельничий Полтев натягивал вязаные носки на больные ноги царя, а Хитрово докладывал о дворцовых делах, когда неожиданно для всех князь Хованский повалился перед Алексеем Михайловичем на колени, биясь головой об пол:

— Ты прости, государь, холопа неразумного за содеянное.

   — Брось, Иван, в чём аще дело?

   — Да я усё о треглавом орле, государь, как о трёх главных титлах государя русского.

   — О том всё ужо было говорено.

   — А я у немчина, золотых дел мастера, для тебе на посмотр золотой скипетр заказал, коли окажетси не понраву, государь, мы его в слиток перельём.

Хованский извлёк из-за пазухи золотой, усыпанный каменьями длинный, в локоть, скипетр, поверх которого восседал, раскинув крылья и как живой, трёхглавый орёл, раскрывший клювы, чем-то напоминая сказочного Змея Горыныча, и воплощая собой титул государя — царя и великого князя всея Великой, Малой и Белой Руси.

Когда-то давно, в 1097 году, съехались русские князья и порешили: «Да каждый держит землю свою», и Русь распалась на двенадцать земель. Скоро каждое из этих княжеств получило определённый титул. Русью стало называться Киевское княжество, Малой Русью — Черниговское, Червонной или Золотой Русью — Галицкое, Окрайней Русью — Волынское, название Крайней Руси получило Переяславское княжество, Черной Руси — Турово-Пинское княжество, Великой Руси — Новгородское, Белой или Залесской Руси — Ростово-Суздальское, а Рязанкой или Отрезанной Руси — Муромо-Рязанское княжество. Каждый титул нёс в себе определённые особенности этих территорий. Так, Окрайной Русью Волынь прозывалась потому, что находилась на границе с Чехией и Польшей, Червонной Русью Галицкая земля стала прозываться из-за красоты её храмов, которые здесь начали строить в начале двенадцатого века, Черной Русью Турово-Пинское княжество прозывалось из-за обилия торфяных болот в этих землях, Великой Русью Новгородчина прозывалась из-за своих огромных размеров. Залесской Русью Ростово-Суздальское княжество называлось из-за того, что лежало среди лесов, а Белой — потому что многие земли вначале не были обложены постоянной данью. Рязанной или Отрезанной Русью Муромо-Рязанское княжество прозывалось потому, что дороги через Ростово-Суздальские земли были прорублены не сразу и торговые пути в Муром шли через половецкие степи. Получалось, что Муромо-Рязанское княжество было как бы отрезано от центра власти, торговли и культуры.

Постепенно одни титулы исчезли или поменяли своё значение, другие слились и стали обозначать одно целое. Так, государь Иоанн Третий, присоединивший Новгородскую землю к Московии, стал пользоваться титулом Великой Руси для всего своего государства. Полоцкое княжество, часть земель которого так же, как Ростово-Суздальские земли, прозывалось Белой Русью, ещё в конце двенадцатого века подчинило себе Турово-Пинское княжество (Чёрную Русь), и Белая Русь стала титулом для всей будущей Белоруссии. А титулы Украйняя Русь и Малая Русь стали едиными для огромного пространства, называемого Малороссией — впоследствии Украины. За шесть воплощением трёх титулов — Великой, Малой и Белой Руси стал скипетр с трёхглавым орлом.

Алексей Михайлович хоть и смеялся над мыслью о трёхглавом орле, но от скипетра отказаться не смог и с этого дня на торжественных церемониях появлялся то со старым, то с новым скипетром, так и не решив до конца своих дней, какой из орлов должен быть на скипетре.

Царь был так зачарован трёхглавым орлом, что даже не посетил этим утром жену, что-то в скипетре было притягательно-языческое.

Яркое апрельское солнце стояло в чистом, голубом небе над крышами Воронежа. Снег набух и потёк ручейками, прорезая сугробы и вгрызаясь в чернозём, потоками сходил к рекам.

Воевода Тюфякин Семён был мужик кряжистый, крепкий. Пил редко, но если пил, то помногу и не пьянел. Сидя на воеводстве, мзды почти не брал, купцов не обижал, дворян не обирал, чем вызывал удивление у всех окружающих, но вот уже девять дней, впервые в своей жизни, он пил до умопомрачения, воеводскими делами не занимаясь. Умерла старуха воеводиха.

Прибывший из Астрахани царёв человек Андрей Алмазов никак не мог его найти, а без воеводы он не мог добыть нужного количества сена для своих коней, а с ним было три десятка конных стрельцов, и для четверых красавцев жеребцов, перегоняемых в царёвы конюшни. Зная, что сегодня девятый день, Андрей отправился на погост, собираясь застать воеводу на могиле супруги.

Когда он пришёл на кладбище, воевода, в распахнутой шубе, с окладистой бородой-паклей, с опухшими от хмельного глазами, уже сидел возле креста на могиле, разговаривая с умершей и не обращая внимания на окружающее:

   — Шибко горько, Парасковея: пошто на после ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила каку? Што поучил немного в тот раз, так то не со зла. А мож, ещё за што? Сказала бы — и то легше. А то — думай теперича... Охо-хо... — Помолчал. — Положили вот тябе с краешку, возля Давыдовны. Место хорошое, сухое. Я и себе тут приглядел. Не знаю вот, што теперича одному делать-то?

Воевода вновь замолчал.

Не выдержав, Андрей подошёл ближе к могиле:

   — Да што же ты деешь-то, што ж ты так изводишь себе?

Воевода поднял голову:

   — Ты хто такой?

   — Царёв человек, стрелецкий сотник, подьячий Приказа тайных дел, — почему-то совсем открыто признался Андрей.

   — Ух ты, сыском промышляешь, ну так донеси, червивая душа, князю Одоевскому: воронежский воевода пьёт и воеводских дел не несёт.

   — Брось, Семён Полуэктович, жизня, она всяко выворачивает. Пойдём лутшей посидим у тебе во дому, выпьем, поговорим, можа, теби легчей станет.

Андрей помог воеводе приподняться, довёл и усадил его в возок. Лихо и вмиг казачок, хотя и по рыхлому снегу, довёз их до Воронежа, а затем и до воеводских хором.

Вскорости водка развязала языки, речи стали громче, об умершей, на помин которой собрались, забыли. Воевода Тюфякин поднялся и незаметно увёл Андрея в соседнюю светлицу:

   — До чужого горя у нас никому дела нету.

Андрей вопросительно посмотрел на воеводу.

   — Ты, столичный, на мени такими глазами не смотри, я ужо старый, мене боятси теперича нечего.

   — Брось, Семён Полуэктович, Одоевский на дыбе и стариков не жалеет. Да и тебе не об этом думати надо. Большая война, видно, этим летом придёт. Горя многим хватит.

Разговор стал более спокойным. Мысли воеводы отвлеклись от умершей старухи. Чем больше Андрей ему рассказывал, тем больше личная боль отходила куда-то. Удивительно, как те из русских людей, которые стараются хоть немного сохранить совесть, быстро сходятся.

Расспросив Андрея обо всём, о чём хотел узнать, воевода послал холопа за сеном в собственное поместье, проводил Андрея на двор вдовы купца Возгреева, Лукерьи, с усмешкой сообщив хозяйке, что ставит к ней на сутки на ночлег стрелецкого сотника, на Москву возвращающегося.

В богатом высоком кокошнике и зелёном теплом сарафане поверх рубахи, с неприступным видом и безразличным взглядом, немного округлившаяся молодая хозяйка проводила Андрея в одну из опочивален старого купеческого дома. Вечер был ещё ранний, и спать совсем не хотелось. Скинув кафтан и порты, он упал на перину и будто утонул в ней.

«А купчиха ничаво, но ух, больно неприступный вид, видать, у её ктой-то ести, иначе так бы не ломалась», — подумал Андрей. На память пришла Алёна, но он выгнал её образ.

Пьяно ухмыляясь неизвестно чему, раскинулся на постели, блаженно прикрыл глаза. Почти уже четыре месяца он не спал на такой постели.

«А можа, всё-таки попробовать ночью пробраться в ея ложницу, можа, не откажет?» — вновь зазудило в мозгу.

Перевернувшись на другой бок, Андрей зло сжал зубы: «И чаво располяю себи, токо хужея будет».

Сумрак окутал ложе и сознание Андрея, и он незаметно задремал. Но сон был какой-то беспокойный, прерывистый. В очередной раз он проснулся в кромешной темноте, почувствовав, что что-то мягкое и тёплое прижалось к нему. Открыв веки, он увидел перед собой глаза купчихи. Куда только делась её неприступность. Он обхватил её и прижал к себе сильнее, почувствовав, что она чересчур горяча.

«В бане была, — догадался он, — а я грязный, потный с дороги, как пёс дворовый».

Купчиха распалилась быстро, податливо выполняя его желания. Её пыл не утихал и с появлением лучей рассвета. Андрея радовала ненасытность вдовы. Решив отыграться за месяцы воздержания, он хотел выжать себя до изнеможения, с новым остервенением придумывал что-то новое, желая насладиться вволю. Вдова издала блаженные стоны, когда неожиданная и острая боль в затылке прорезала Андрея насквозь. Заскрежетав зубами и судорожно вцепившись в одеяло пальцами, он скатился с купчихи. В глазах потемнело, а мозг всё сильнее сдавливала какая-то неведомая сила.

Вдова ласкала его грудь и целовала шею, приговаривая:

— Какой же ты сладенький, сахарный, — и не было даже сил оттолкнуть её.

Боль в затылке не прошла даже после того, как Лукерья ушла. Утром купчиха накрыла богатейший стол со всевозможными яствами, но боль убивала любое желание к пище. Холодно распрощавшись с Лукерьей, не прощаясь с воеводой, он покинул Воронеж вместе со своими стрельцами.

Царица Наталья Кирилловна сидела в девичьей с непокрытой головой, любуясь игрой рассветных лучей майского солнца на слюдяных и цветных стеклянных оконцах патриарших кремлёвских палат. Подходил к концу восьмой месяц её беременности, и ближние боярыни уже не отходили от царицы. Её огромный живот удивлял многих, поэтому повитуху Мареевну со Знаменки, что соперничала с Евменовной из Хамовников, содержали тут же, недалеко от царицыных покоев.

Мамки испугались, когда увидели как царица сжимает кулачки, думали, что она гневается, однако Наталья Кирилловна вдруг неожиданно, как рыба, выброшенная на берег, стала хватать ртом воздух. Первые схватки моментально принесли боль, а с болью — вскрик. Сообразив, в чём дело, две мамки бросились за Мареевной, а ближняя боярыня стала упрашивать матушку-царицу начать читать молитву, чтобы рождающийся царевич рождался под молитву. Две другие боярыни помогали царице разоблачиться, оставив лишь исподнюю рубаху. Второй приступ заставил Наталью Кирилловну вцепиться в спинку ложа и натужиться, сжав зубы. Когда повитуху Мареевну ввели в опочивальню, ближняя боярыня, омоченная водами, уже держала на руках очень крупного для новорождённого мальчика с выпученными, как два крыжовника, глазами. Мареевна бросилась перетягивать пуповину. В это время колоколец на часах оповестил о переходе от ночи к утру, начинался день, 30 мая 1672 года.

Одна из боярынь бросилась оповестить царя о рождении сына. Алексей Михайлович, накинув лишь верхнюю одежду, примчался в царицыны покои. Под Натальей Кирилловной уже поменяли перину и постельное бельё. По облику царицы почти нельзя было сказать, что она только что перенесла роды.

   — Наташенька, радость моя, сын, большой, одиннадцать вершков в длину. Проси чаво хошь.

   — Дядюшка, Артамон Сергеевич, рассказывал, што в землях иноземных, особенно в Аглицкой, есть лицедейство, театром прозывается, всякие жизненные истории показывают и рассказывают, а также из Священного Писания.

   — Будет тебе театр, лапушка моя, всё, што пожелаешь, будет.

Царь указал немедленно послать «со вестью» о радостном событии к боярам, окольничим, ближним людям, ко всем придворным чинам и слугам. Ранним утром уже заблаговестили в большой соборный колокол к молебну. Тут же состоялся и торжественный царский выход.

Возвратившись после молебна во дворец, государь пожаловал чинами окольничих отца царицы Кирилла Полуэктовича Нарышкина и Артамона Сергеевича Матвеева. На Руси ещё не объединяли полки в бригады, дивизии и корпуса, но в честь рождения сына царь пожаловал шестерых полковников: постельничего Фёдора Полтева, Франца Вульфа, Аггея Шепелева, Корнелиуса ван Букговена, Матвея Кровкова и Афанасия Трауэрнихата — воинским чином генерал-майор. Должность постельничего была передана старшему брату царицы — Ивану Нарышкину. Афанасий Хрущев, Семён Алмазов, Александр Карандеев были пожалованы стольниками.

Затем в передней палате, по обычаю, угощали водками, винами и разными сладостями всех участников торжественного выхода.

Через два дня должен был начинаться Петров пост, поэтому новорождённого решено было назвать Петром, ибо так указал Господь, а крестины и торжественный пир отложить до конца поста, до разговления. Придворному иконописцу Симону Ушакову было велено смерить новорождённого в длину и ширину, вырезать по тем размерам кипарисовую доску и изобразить на той доске образ Живоначальной Троицы и апостола Петра.

Москва начала готовиться к крестинам. За этими событиями никто не обратил внимания на смерть уморившего себя голодом Ивана Глебовича Морозова.

В доме Алмазовых праздновали пожалование Семёну стольника. За накрытым праздничной красной скатертью столом сидели оба брата с жёнами и детьми, старая кормилица, Савелий Сивой и Трофим Ермилов.

Жена Семёна, Марфа, вся светилась в гордости за мужа.

Нянька Василиса, принявши хмельного, всё пеняла Андрею:

— Во смотри, як Семён поднялси, и делом занят, а тебе бы усё по кабакам шлятси. Так весь век шлындать и будешь. Отец бы твой то видел.

Андрей со злорадством посмотрел на немного выцветший кафтан стрелецкого сотника:

   — Хоть такой, пока ношу. Мене многова и не надоть.

Нянька взмахнула руками:

   — И в каго ты такой непутёвый?

   — В няньку, наверно, — съязвил Андрей.

Василиса закрестилась на иконы, бормоча:

   — Господи, угомони балабона.

Семён и правда был счастлив пожалованной честью.

   — Брось, нянька, Андрей своё дело честно деет, — заступился за брата, не желая цыкать на няньку в честь праздника, понимая, жизнь тайная должна остаться тайной.

Оксинья тоже зло посмотрела на Андрея:

   — Горазд он языком молоть, так в сотниках до старости и проходит, лавку и ту на приказчика оставил. — После чего с завистью глянула на Семёна.

Солнце давно встало, и от его лучей в горнице было по-летнему светло, но после праздничного пития голова разламывалась и с полатей слазить не хотелось. Оксинья дважды приносила Андрею рассола и холодных щей, но легче не становилось. Пришлось затолкать в себя стопку водки. Стопки те самые, пробные, со стекольного завода Матвеева. Боль отлегла. Андрей уже собирался встать, когда в горницу вошёл Савелий Сивой.

   — Хватит валятси, — пробасил он, — Артамон Сергеевич тебя к себе кличут.

   — Чё опять стряслоси? — вяло спросил Андрей.

   — Старшина в Малороссии левобережного гетмана Многогрешного повязала, каки-то письма, в измене его уличающи, в связи его с Дорошенко при ём изъяли.

Надев зелёные мягкие сафьяновые сапоги и накинув кафтан стрелецкого сотника, Андрей вяло произнёс:

   — Кажись, начинаетси. — Затем, посмотрев в глаза Сивому, с непонятной злобой выпалил: — Ладно, идём.

Матвеев сидел на лавке в саду перед домом. Простенький кафтанчик висел на нём мешком. Впервые Андрей видел его столь растерянным.

   — Чё стряслоси? — повторил Андрей свой вопрос теперь уже Матвееву. При виде главы Посольского приказа в голове его окончательно прояснилось.

   — Турки переправились через Дунай. Полковник Лужецкий разбил передовые отряды басурман, но при ом токма шесть тысяч ратников, а турок сто пятьдесят тыщ. Он отступил к Ладынежу, где находился гетман Хоненко с трёхтысячным отрядом, турки и заперли их в городе. Визирь Аззем-Магомет-паша прислал грамоту, где требует, штобы мы не сувалися в их дела с Польшей. И в энто время я узнаю, што войсковой генеральный писарь Карп Мокриевич, войсковой обозный Пётр Забелло, житейный судья Иван Домонтович, войсковой судья Иван Самойлович, а также Черниговский, Переславский, Нежинский и Стародубский полковники тринадцатого марта взяли под стражу гетмана Многогрешного, обвиняя его в сношениях с гетманом Петром Дорошенко. Они желают гетманом Мокриевича.

   — Энтого никак нельзя. С Дорошенко переписывалась вся старшина, и Мокриевич такоже. Генеральный писарь просто воспользовался доверчивостью Многогрешного, хитрюща бестия, всех собак на него повесил.

   — А кого же гетманом? Вернём Демку Многогрешного, старшину недоверием оскорбим.

   — А есля тихого Самойловича, он хотя и не семи пядей во лбу, зато не корыстолюбив, вынослив и честен в бою.

   — Ни царь, ни дума на то не пойдут, Самойлович из безродных.

   — А ты ничаго им не поведай. Отпиши в Курск князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, чай, он тебе не откажет. Если боярин явится на раду и поддержит Самойловича, можно считать его гетманом. И энто надо содеять как можно скорее. На пути турок в земли Правобережной Украины лишь три города, где польские гарнизоны: Львов, Ладынеж, Умань. А тама токося держись, еки дела пойдут.

   — Государь ещё в мае отослал князю Григорию грамоту, где указал яму отъехать в Конотоп и переговорить со старшиной. Я пошлю Сивого сейчас же, да поможет Господь, и изложу ход твоих мыслей, может, чаво ещё успеем.

Матвеев поднялся и направился в дом, жестом поманив за собой Сивого. Андрей последовал за ним. Поднявшись на второй этаж, все трое вошли в вифлиотику. Глава Посольского приказа писал быстро и размашисто, затем приставил к грамоте личную восковую печать и, высыпав в руки Сивого горсть ефимок, с ударением на каждое слово произнёс:

   — О твоей поездке никто не должен ведать, кромя воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского, коей сейчас на Курске. Есля куда отъехал, поедешь ему вослед. Грамоту надо передати як можно быстрее. Коней покупай с рук, денег не жалей.

Когда Сивой удалился, Артамон Сергеевич повернулся к Андрею:

   — Есля я сейчас, перед крестинами царевича Петра Алексеевича, заикнусь о войне с султаном, Милославские просто спихнут меня с приказа.

   — А рассадить бы их теби на дальние воеводства.

   — Чуть попозжея.

Матвеев сменил кафтан и вместе с Андреем спустился во двор, где его уже ждала карета.

   — Вечером зайдёшь,— не оглядываясь, произнёс Артамон Сергеевич, залезая в карету. Возничий с места рванул лошадей в галоп, направляя карету к Кремлю.

Двадцать девятого июня 1672 года колокола московских церквей зазвонили к заутрене раньше обычного. Дядька царевича Фёдора Иван Хитрово одевал в царские одежды, лишь без венца и барм, своего питомца. На сегодня были объявлены крестины новорождённого царевича Петра, крестным отцом которого должен был стать царевич Фёдор. Крестины должны были состояться в Чудовом монастыре, сразу после заутрени, поэтому Фёдор спешил и волновался.

Три недели назад, девятого июня, ему исполнилось одиннадцать лет. Раньше отец всегда проводил этот день с ним. В этот же раз государь лишь поздравил сына, проведя весь день с бывшим архиепископом новгородским Питиримом, в спешке перед крестинами избранным патриархом. Но Фёдор не обиделся на отца, ему лишь очень хотелось увидеть маленького братика. Он ещё не осознал, какие чувства к нему испытывал, но какое-то радостное возбуждение заполняло душу. Закончив наряд, царевич взял посох и вместе с Иваном Хитрово направился к выходу из покоев.

Солнце всем своим светом изливалось на двор монастыря, как будто тоже радовалось предстоящим крестинам.

Царь с царицей и сестрой царевной Ириной Михайловной в окружении бояр, думных дворян и остального двора, торжественно осыпаемые зерном, прошествовали из теремных палат в Чудов монастырь, задерживая шествие возле каждой церкви.

Царевича Петра на руках несла тётка Ирина Михайловна, она должна была стать крестной матерью. Фёдор впервые увидел своего брата, ему очень хотелось взять его на руки, но он знал, что из-за больных ног ему сделать этого не дадут — вдруг упадёт и покалечит ребёнка. Вслед за патриархом Питиримом Фёдор вместе с тёткой Ириной вошли в храм. Царь с царицей, почитая старые православные обычаи, остались снаружи. Протопоп Чудова монастыря дал в руки крестным родителям две зажженых свечи. Глазки-крыжовники впились в горящие огоньки.

Петра распеленали и поднесли к купели. Теперь глаза ребёнка остановились на иконе Николы Чудотворца, строго смотревшего на него. Патриарх медленно, нараспев начал читать молитву, царевич и царевна повторяя за ним, крестились. Затем, трижды обведя крестных родителей вокруг купели, патриарх Питирим взял из рук Ирины Михайловны ребёнка и медленно окунул в купель, наполненную святой водой. Пётр, оказавшись в воде, заулыбался, но блаженство было недолгим, его вынули и, не обтирая, понесли за алтарь в царёвы ворота. Мокрые волосики на голове топорщились в разные стороны. Когда патриарх появился из-за алтаря, протопоп и протодьякон Чудова монастыря повесили на шейку Петра небольшой золотой крестик. Царевича вынесли из храма, и площадь огласилась радостными криками. После крестин государь Алексей Михайлович пригласил в Грановитую палату всех высших иерархов церкви с образами и хоругвями, а также бояр, думных людей, выборных гостей от гостинной, суконной и чёрной сотен, от слобод, от городов и волостей, явившихся с дарами и подношениями. Всех собравшихся пригласили к «родинному» столу.

Стол новорождённого царевича ломился под изделиями царской поварни. Чего тут только не было: и пряники, и коврижки, и коржики, и литье из леденца. Большая сахарная коврижка на царском столе изображала герб Московского государства; на «родинном» столе стояли два сахарных орла по полтора пуда, такой же лебедь два пуда, утя — полпуда, попугай красного сахара — полпуда. Был сделан и «город сахарный, кремль с людьми, с конными и пешими» и «протеву нево другой город четыреугольный с пушками». В малой золотой палате у царицы было поставлено такое же угощение для боярынь.

Каждому из гостей, невзирая на знатность, звание и чин, поднесли по большому блюду с разнообразными сахарами: зеренчатыми, леденцами, сушёными ягодами и фруктами, корицей, арбузными и дынными полосами в сахаре.

Тем знатным людям, кто почему-либо, по службе или по болезни, не смог быть на пиру, посылали гостинцы на дом.

Царевич Фёдор сидел рядом с отцом. Братика Петра царевичу не дали подержать. Он сидел, посматривая на гостей, и решил незаметно уйти, тихо встал и направился в царские покои, на женскую половину.

Здесь было тихо, зайдя в покои царицы, он застал одну лишь мамку-кормилицу, находившуюся при царевиче Петре.

Крестник лежал в большой резной люльке и сладко спал, посапывая, ублаготворённый святой водой. Завтра ему будет месяц, но он уже сам держит головку и размерами больше всех своих сверстников.

Фёдор медленно подошёл поближе. Младенец открыл глаза и, с удивлением посмотрев на брата, заулыбался. Фёдору захотелось дотронуться до его маленькой розовой ручки, только он протянул руку, Пётр вцепился этой ручкой за указательный палец и, крепко держа, не отпускал. Фёдор не стал отдёргивать руку, а присел рядом на манку, оставив палец в руке брата. Они смотрели друг на друга и улыбались. Теперь Фёдор знал точно, что он любит своего маленького братика. Он просидел долго, и лишь когда мамка стала кормить Петра грудью, медленно удалился.

Празднество в честь крестин юного царевича продолжалось с двадцать девятого июня по третье июля. А четвёртого июля рано поутру новый патриарх всея Руси Питирим явился к государю. Царь Алексей Михайлович встретил патриарха по-домашнему, не облачаясь в царские одежды. Приняв благословение, Алексей Михайлович усадил Питирима, затем сам сел рядом.

   — Что привело тебе, светлейший, в таку рань, али до мене есть дела неотложные? — вкрадчиво спросил Алексей Михайлович.

   — Ести, государь. Христолюбивая душа должна быть милостивою. Не помыслити ли нам о боярыне Морозовой? Всё имущество ейное забрано в казну. Сын ея Иван Глебович уморил себе голодом. Слабая женская сущность, вероятно, давно даёт о себе знати. Я поговорю с ней, и она отречётся от своей ереси.

   — Светлейший, вы не знаете, што энто за женщина. Наврят ли она смирилась, и мыслю, она ещё много зла сотворит, — тихо произнёс царь. — Впрочем, попытайтеся. Я пришлю ея на патриарший двор с тремя ближними боярами.

Государь поднялся и, со смирением приняв благословение, удалился, приказав дворецкому Матвееву позвать к нему князя Ивана Воротынского. Воротынский, явившейся к государю, был удивлён суровым приёмом.

   — Ты, собирая двор мого сына, вобрал туды лишь бывших удельных князей, которы не могут забыти о своей гордыне, не сщитаяси даже с местническими правами. Коли вы считаете себе выше остальных, то и возглавите сыскно дело о боярыне Феодосье Морозовой. Ты, князь Яков Одоевский, и Василий Волынский отправитесь на патриарший двор и если Феодора не покается перед патриархом, учините сыск.

Две недели патриаршества ещё не окончательно укрепили в сознании Питирима, что он — патриарх всея Руси. Ранее Питирим вместе с митрополитами Павлом Крутицким, Иларионом Рязанским, Ионом Ростовским и архимандритом Чудова монастыря Иоакимом был ярым последователем Никона, но когда-то посчитал себя выше государя, оказался на стороне царя. После низложения Никона эта пятёрка иерархов не отказалась от церковных нововведений и новшеств. Однако их дружба распалась.

Патриарх махнул головой, как будто отгоняя воспоминания, увидел стоящего у входа протопопа Алексия, дал понять, чтобы ввели Морозову.

Два монаха и два стрельца вволокли в палату боярыню. Поражённый её красотой, Питирим подошёл к ней ближе. На шее у неё был надет железный ошейник, как у ярмарочного медведя, от которого шла цепь к рукам.

   — Дивлюся азм, яко тока дщерь Господня возлюбиша еси цепь сию и не хощещи с нею разлучатися, — обратился к ней Питирим, с расстановкой произнеся каждое слово. Он потряс цепью, зазвеня звеньями.

Морозова посмотрела в глаза патриарху:

   — Воистину возлюбиша, но и не токма просто люблю, но и вожделенно наслаждаюси зрением уз сих. Како же не возлюбить их? Понеже азм такая грешница. Благодати же ради Божия, сподобилося видити их на себе, купно же и поносить, да за-ради любови единородного сына Божия.

Слова как будто хлёстко ударили патриарха по лицу, и он отшатнулся назад. Взгляд его стал жёстче.

   — Доколе собираешси в безумии быти? Полно упрямого нраву держатися! Доколе не помилуешь себе? Доколе царскую душу возмущать будешь своим противлением? Сына свово сподвигнула голодом себе уморити. Люд к непотребному сподвигаешь. Оставь все сия нелепые начинания и послушай мово совета, я же милую тя и, жалея, предлагаю тебе: приобщися к соборной церкви, исповедуйся и причастися.

   — Не зрю того, кто бы мог причастити мене.

   — А я?

   — Аще до того как ты стал митрополитом Новгородским и был митрополитом Крутицким и держалси обычия христианского, со святыми отцы, преданными нашея Русской земли, и носил клобучок старой, а не тиару, тогда ты был нами любим. А ныне, понеже восхотел волю земного царя творити, а Небесного Царя и Создателя своего презрел и возложил рогатый клобук римского папы на главу свою, и сего ради и мы отвращаемси от тебе.

   — Умолкни, бешена.

Патриарх затряс на неё руками, затем развернулся к находившимся в палате архиереям:

   — Облеките мене во священную одежду, помажу чело ся священным маслом, может, придёт в разум.

Питирима облачили в патриаршие одежды и принесли священное масло. Взяв его, он вновь начал приближаться к Феодоре.

   — Отойди от мене, — истерично закричала Морозова. — Почто дерзаешь, хощеши коснутися мово лица?

Питирим, не слушая её, протянул руку с кисточкой, но Феодора вцепилась в неё:

   — Не губи мя, грешницу, отступным своим маслом! Чего ради узы сие носила я боле года, ради Господа Бога нашего. Ты же весь мой недостойный труд единым мигом хощеши погубити.

По взгляду патриарха монахи вцепились ей в руки, стараясь отвести их в стороны. Но Феодора упала на пол, дико крича и отбиваясь руками и ногами. При виде этого озлившийся Питирим приказал стрельцам:

   — Извлечите ея отсюдова, вражью дщерь, страдницу, в сруб.

Феодора продолжала кричать, отмахиваясь руками и ногами. Тогда огромный стрелец, ухватившись за цепь и не поднимая с пола, вытащил её волоком из палаты.

Узнав о случившемся, царь явился к патриарху.

   — Разве я не рек тебе прежде о лютости жены сей? — обратился он к нему.

Трое суток решали судьбу боярыни Феодоры. Её братья были отправлены на дальние воеводства: Фёдор — в Чугуев, Алексей — в Острогожск. Лишь после этого было принято решение.

Седьмого июля Феодору Морозову, Евдокию Урусову и Марию Данилову привели в пытошные казематы. За покрытым красным сукном столом у стены сидели бояре: князь Яков Никитьевич Одоевский, князь Иван Алексеевич Воротынский и Василий Семёнович Волынский. Сбоку со свитками и перьями расположился дьяк Иларион Иванов.

Трёх женщин, обнажив до пояса, подвесили на дыбу на встряску, чтобы они отреклись от своих злых заблуждений. Затем, привязав к ногам брёвна и растянув, привели к огню. Факел оставил на телах множество ожогов. После чего, до конца обнажив Марию, высекли её по обожжённому телу у ног Феодоры. Затем вновь подвесили на дыбу.

Пытки продолжались всю ночь.

Утром, когда собралась дума, патриарх потребовал сожжения всех трёх, против выступил Юрий Алексеевич Долгорукий. Ничего не решив, Алексей Михайлович удалился в свои покои, где его уже поджидала сестрица Ирина Михайловна.

   — Любезный мой братец,— накинулась она сразу, — оставил бы ты, Христа ради, бедную страдалицу Феодору. Пошли ея в дальний какой-нито женский монастырь, и пусть аки хочет Богу молится. Ведь ты пытал ея пыткой лютою. Рази ж на Руси женщин пытали, каки изменников и отступников окоянных? То жестокость невиданна. Вспомни заслуги Бориса Морозова, што вместо отца тебе был в молодости. Она же брата евойнова меньшего жена.

Алексей Михайлович нежно любил сестру Ирину, старался с ней не ссориться.

   — Иринушка, родимая, она ж везде мене поносит, речёт, што я предался дьаволу.

   — А ты плюнь, плюнь на неё.

   — Брось, Ирина, то попрание царёвой чести.

   — Не отпустишь Феодору, и хаживать к тебе перестану.

Государь вспылил:

   — Ну на том и порешили.

— Энто Наташка Нарышкина тебе всех нас заслонила: и родню, и верных людей.

Царевна поспешила оставить брата. Ссора, которой он не хотел, состоялась, и хотя Морозову он не отпустил, однако от пытки убрал, отослав подальше с глаз долой вместе с её сестрой и Марией Даниловой в Боровск, в земляную тюрьму.

Семья государя Алексея Михайловича окончательно распалась. С одной стороны оказались три его сестры и шесть дочерей, с другой — он сам с молодой женой и новорождённым сыном. Связующим звеном стал царевич Фёдор, который во всё это не вмешивался. Алексей Михайлович распустил его двор, что дало почву для слухов, что царь решил переменить своё решение и объявить наследником престола новорождённого царевича. Но всё было как раз наоборот. Именно Фёдор не рвался к царскому венцу, а двор был распущен из-за своих удельно-княжеских взглядов. Ближним боярином к царевичу был поставлен князь Куракин Фёдор Фёдорович, окольничим по настоянию царевича — ярый лошадник князь Долгорукий Василий Дмитриевич, в отличие от всей его родни не стремящийся к большим должностям.

После того как Фёдор увидел новорождённого брата, к нему вернулась радость и жажда жизни. А его конюшни увеличились до трёхсот лошадей. Он добился, чтобы во главе Золотой, Серебряной и Оружейной палат поставили его постельничего Ивана Хитрово, но распоряжался в них сам, собрав вокруг себя лучших мастеров, соединив золотых дел мастеров с мастерами по финифти, делавших такие вещи: посуду, украшения, оклады, какие никогда не создавались на Руси. Добился, чтобы царскую швею Алёну Храмову величали мастерицей. Собрал живописцев и иконописцев: Ивана Безмина, Богдана Салтанова, Петра Афанасьева, Филиппа Павлова, Дорофея Ермолаева, Никифора Бабыкина, Карпа Залатарева и голландца Энглиса, заставил их окончательно отойти от парсун в церковной манере и писать близкие к образу портреты, рисовать на стенах, столах, столпах и нишах сцены не только из библейской жизни. Алексей Михайлович радовался увлечениям сына.

Ещё при рождении к Фёдору для увеселения были назначены четырнадцать стольников, его сверстников, из благородных семей. Однако они редко бывали при царевиче. Теперь же Фёдор призвал их к себе, часто соревнуясь с ними в стрельбе из лука. Стараниями дядьки Хитрово эта дикая когорта была вооружена до зубов. Лучшие мастера Оружейной палаты снабжали детей роскошными маленькими луками и стрелами, знамёнами и барабанами, палашами и кинжалами.

При Московском дворе стрельба из лука приобрела ко времени воцарения Романовых характер тщательно культивированного развлечения, став традицией.

Учитывая, что стрельбой занимался ещё царь Михаил Фёдорович, правила ко времени царевича Фёдора устоялись. Стрелы были строго специализированы и назывались по форме наконечника: томары, срезни, свисты и северьги. Наконечники делались из слоновой кости или серебра с подчеканом, резьбой, позолотой. Древки были яблоневые, берёзовые, буковые, редко чинаровые, — золочёные или шафрановые, с золотой каймой у наконечника, с ушками для упора в тетиву из рыбьей кости с золотом и бирюзой. Перья были обязательно орлиные — белые хвостовые, реже красно-коричневые или чёрные из крыльев.

Кроме увлечения лошадьми и стрельбой из лука, Фёдор получил в помощь Симеону Полоцкому трёх новых учителей, окольничих: Алексея Тимофеевича Лихачёва, Панфила Тимофеевича Белянинова и подьячего Афанасия Фёдоровича Иванова. Царевич устроил обучение совместно со своими стольниками, собирая в учебной палате собственную вифлиотику.

В кратчайший срок она стала насчитывать двести семьдесят шесть томов, десятая часть которых была в единственном экземпляре. За всеми этими занятиями Фёдор отдалялся как от сестёр, так и от отца.

Митрополита Иова Ростовского государь приказал проводить и сопровождать на его митрополию двум окольничим: князю Приимкову-Ростовскому и князю Лобанову-Ростовскому.

В охрану митрополита выделили три десятка стрельцов полка Артамона Матвеева во главе с сотником Андреем Алмазовым.

Андрея послали не просто так. Месяц назад недалеко от Ростова был пограблен царёв обоз, шедший из Сибири с меховой рухлядишкой. Одно дело, когда лихие люди шалили с купеческим добром, и уж совсем другое, когда с царским.

Дошёл до Андрея слушок о Гнилом хуторе, что находился недалеко от села Старина, владения князя Сеитова. Появился Гнилой хутор рядом с селом ещё в пору татарских набегов. Пришли тогда в село чужие люди. Приняли их сердобольно, как беглецов от татарской неволи, как погорельцев. Они и затеяли поселиться отдельно, хутором. Построились кое-как, но скотину держать не стали, сеять не собирались. Начали пробавляться милостыней, мелкой охотой да рыбалкой, а то и поворовывали. Поначалу на селе головы ломали: то ли вправду ленятся чужаки на земле работать, то ли совсем ненадолго здесь задержались и собираются податься куда-нибудь дальше. Подходили к хуторянам с вопросами:

   — Аки так, — пошто по-людски не селитесь, не работаете?

Те посмеивались, отмахиваясь:

   — А по што строитися, возиться? Один конец будеть: татарин приде — всё спалит, а чё не спалит, так вытопчет али к рукам приберёт.

Ордынцы и вправду приходили с поджогом, грабежом и горем, но люди снова строились, снова сеяли, а хуторянам и забот было мало, только что посмеивались.

Кое-кому из подросших деревенских молодцов пришлась по вкусу бесшабашная жизнь. Поворовывать, хитро щурить глаз начал уж кто-то из своих.

В заново отстроенных избах пережило село зиму. Под Пасху лихо повеселились молодцы с хутора — поскакал по деревне красный петух. Лопнуло в ночь пожара терпение мира. Со своих шкуры долой спустили, а на чужих и обоза не пожалели — посадили и выпроводили всех вон.

Потом три века с лишним стоял Гнилой хутор в высоком бурьяне и древесном тлене.

С недавних пор Гнилой хутор начал отстраиваться заново, и Андрею Алмазову захотелось узнать, не связано ли это каким-нибудь образом с ограблением царского обоза.

В Ростов прибыли на второй день пути, первого августа. В разговоры князей с митрополитом Андрей не встревал, осмотрев кремль и оставив стрельцов на митрополичьем дворе, переодевшись, он отправился в село Старино, хоть ему и хотелось задержаться до вечерни и послушать знаменитый ростовский малиновый колокольный звон. Надо было успеть до темноты. Дорога лежала среди полей, но была столь извилиста, что напоминала змею в движении. Андрей решил двигаться пешим, но в скором времени телега, запряжённая клячонкой, погоняемая мужиком и направляющаяся в ту же сторону, нагнала Андрея. Мужик не был против и усадил путника на тонкую подстилку из соломы. Лошадка бежала, телега тряслась, в голове было необычно пусто, и никакие мысли в неё не лезли.

С чего начинать, непонятно. Если сразу явиться на Гнилой хутор и начать расспрашивать, можно получить колом по башке. Попробовать через торговцев, может, узнаю, что кто-нибудь перепродавал меха.

Они подъезжали к небольшому перелеску. Андрей не успел понять, что произошло, когда кто-то выскочивший оттуда надел ему на голову мешок и повалил на телегу.

«Даже Сивого рядом нет», — пронеслось в голове.

Непонятная лень охватила всё тело, даже не хотелось сопротивляться. Телега затряслась быстрее, но скоро остановилась. Его выволокли из телеги и бросили на землю, стащив с головы мешок. Примятая трава возле лица была какая-то жухлая.

В лесу на поляне стоял амбар. Тут же находились десятка полтора стрельцов с десятником и трое человек в чёрных кафтанах. Один из них подошёл к Андрею и пнул его ногой:

   — Ты кто такой?

   — А ты?— нагло ответил Андрей.

   — Ответствуй, сука, когды тебе прошают пристова ярославского воеводы Фёдора Васильевича Бутурлина.

Андрей сделал вид, что испугался:

   — Торговый человек московского купца Григория Микитникова.

   — А грамота о тома есть?

   — Неа.

Пристав жестом подозвал двух стрельцов:

   — Киньте его в амбар, отвезём к воеводе, пущай сам разбираетси.

Развязав верёвки, стрельцы втолкнули Андрея в приоткрытые ворота амбара, которые сразу закрылись за ним. Внутри царил полумрак, и глаза некоторое время привыкали. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел в углу сильно избитого мужика, подошёл ближе и, присев рядом, оперевшись спиной о стену, спросил:

   — Пошто энто тебе так?

   — За правду.

   — Энто как?

   — Они ищут Сеньку, стрелецкого сына, шо был у Стеньки Разина есаулом, коего теперича кличут Григорием Большим. Год назад он ярославского воеводу Бутурлина под воду спустил. А нынче на Ярославле сел младший брат того Бутурлина и сильно злобствует. Домку, жену того Сеньки, собственноручно порешил. Уж по глупости приставам сказал, чё им того Сеньку не в жись не споймати, вот они и озверели.

   — Уж не Сенька ли энтот пограбил царёв меховой обоз? — медленно спросил Андрей, весь затаившись.

Но мужик был возбуждён и выпалил всё без утайки:

   — Не, то дела князя Якова Яковлевича Сеитова да мужиков с Гнилого хутора, чё под ём. Он мзду самому боярину князю Милославскому Ивану Богдановичу даеть, наш воевода его не имает, он ему не по зубам.

Андрей молчал. Как и мыслил, усё на Гнилом хуторе.

«Не, бояри знатные, русский мужик не дурак, не дурея вас, усё знает, усё примечает. — Ярость закопошилась у него в мозгу. — Непонятно только, почему из грязи вылезти не могет. — Ярость и злоба не утихали. — Надо бежать отсюдова и попасть к энтому Сеньке. Попробовать натравить его на энтого князя Сеитова, а уж посля доложить в Разбойный приказ князю Одоевскому, хто царёв обоз пограбил. А так дела не будет. Ну, поведаю о ём, схватят его, он мзду поболе боярину князю Милославскому отвалит и далее разбойничать будет, а я ещё виноватым окажусь».

Андрей приподнялся и на четвереньках подполз к углу амбара, сунул руку под нижнее бревно. Сруб был поставлен прямо на землю. Андрей руками стал выгребать песок из-под бревна, а мужик вначале с удивлением смотрел на него, затем стал помогать. Не прошло и получаса, как они прорыли лаз, в который можно было протиснуться плашмя. Первым выполз Андрей, мужик последовал за ним. Лес почти вплотную примыкал к стене амбара, и ползти пришлось недолго. Стрельцы о чём-то болтали на поляне, не обращая внимания на шорох листвы. Добравшись до кустов, беглецы поднялись и осторожно стали уходить вглубь леса и, отойдя на достаточное расстояние, бросились бегом.

Бежали долго, пока окончательно не запыхались и не упали под берёзы у кромки леса. Здесь на лежащих в высокой траве беглецов опять навалились, стали выкручивать назад руки и связывать.

«Неужели догнали», — подумал Андрей, но когда его перевернули, увидел четырёх мужиков с топорами за поясом.

   — Северьян, ты што, озверел?! — заорал его сотоварищ по побегу на одного из мужиков.

   — Аткелева я знал, што энто ты. Кругома приставов да стрельцов понатыкано. — Говоривший повернулся к мужику с пищалью: — То Матвей, мужик с моей деревни.

Тот, что был с пищалью и, вероятно, являлся старшим, посмотрел на Андрея:

   — А енто хто?

Связанный Матвей бросился рассказывать и объяснять о приставах, амбаре и побеге. Мужик с пищалью дёрнул бородой, пленников подняли на ноги и развязали.

   — Тебе пока возвращаться на деревню незя, — заговорил старший, обращаясь к Матвею. — Вот утихнет усё, тогды вернешьси, а пока у нас погостюешь.

Мужики углубились в лес. Андрей поплёлся сзади. Долго кружили по ельнику и, окончательно сбив с толку двух гостей, подвели к болоту, перекрестясь, двинулись дальше. Цепляясь за ветки хилых деревьев, переходили с кочки на кочку, устремляясь куда-то к центру болота. Так шли, пока впереди не показался лесистый остров, где оказалось десятка два шалашей да дюжины три молодцев с рогатинами. Но более всего удивил Андрея атаман. На голову выше его, в плечах шире, словно богатырь из былины, а лик, как у девицы, светел, румянец как у дитя годовалого, волос русый, вьётся.

«Такому по девкам шастать, а не разбоем воеводить», — подумал Андрей.

Оба остановились друг против друга, рассматривая и изучая.

   — Ты хто такой? — спросил врастяжку атаман.

   — Торговый человек московского купца Григория Микитникова. Тутова недавно царёв обоз с меховой рухлядишкой пограбили, мене хозяин послал, можа тот лихой человек продаст ему те меха по умеренной цене.

   — Граблено и ворованно добро скупаешь?

   — Жизня всему научит.

   — Мы лишнего не берём, лишь на пропитание.

   — То мене уже ведомо. Ведомо и то, што энто он содеял, князь Яков Сеитов.

   — Мене што с того?

   — А также мене ведома, што ты, как и блаженной памяти Стенька Разин, дворян и бояр ненавидишь, воеводу ярославского под воду спустил. А князь Сеитов того же племени, барского. Ты б тому князю голову скрутил, а рухлядишку себе прибрал, а мой бы хозяин у тебе бы усё скупил.

   — Ну ты и лиходельник, тебе чаво, человеческа кровь чо вода? А если я тебе порешу?

Особо стараться делать испуганный вид Андрею не пришлось, внутри и так всё давно сжалось.

   — Да на то добро вы усю зиму безбедно прожить сможете.

Мужики сгрудились, слушая их разговор. Атаман задумался.

   — Ладново, пошарим в амбарах князя Сеитова, но ты с нами пойдёшь, — зло выпалил он. — Пущай та кровь и на тебе будет. — Затем повернулся к мужикам: — Где, где, а у Гнилого хутора стрельцы нас не ждут. Северьян, а ты присмотришь за энтим. Дай ему палаш, поглядим, на что он годен.

В набег на Гнилой хутор взяли даже мужика Матвея, приведённого с Андреем вместе.

Во всей ватажке Андрей насчитал одиннадцать пищалей и три пистоля, остальные были с топорами и рогатинами. Одного маленького юркого мужика атаман послал вперёд. К хутору подошли, когда почти совсем уже стемнело. Юркий мужик ждал на околице. Он подошёл к атаману и тихо сказал:

   — Сам здесева.

   — Ну и то к добру.

В первую избу хутора влетели без усилий. Но из второй при виде мужиков с топорами дали нестройный залп, и двое из нападающих упали. Понимая, что, перезарядив пищали, те выстрелят вновь, Андрей рванулся ко второй избе. Северьян — за ним. Они сцепились с выскочившими тремя боевыми холопами. Из темноты показался всадник на великолепном жеребце, с налёту зарубил одного из нападавших. Атаман схватил жердь, сбил седока с коня и, выхватив саблю, рванулся к упавшему. По богатой одежде Андрей понял, что это и есть князь Яков Яковлевич Сеитов.

Северьян воткнул рогатину в одного из трёх противников и пока тянул её обратно, другой саблей разрубил ему лицо. Андрей, пользуясь своей саблей как дротиком, метнул её в третьего холопа, и она проткнула его насквозь. Обливаясь кровью, Северьян вцепился в горло своему обидчику и упал вместе с ним на землю. Видя, что атаман добивает князя, и пользуясь тем, что никто на него не обращает внимания, Андрей вскочил на княжьего коня и погнал в темноту.

Всю ночь он плутал по окрестности и лишь к рассвету выбрался к Ростову, услышав колокольный звон, который был для него теперь как указующий, куда двигаться.

Переодевшись в городе в кафтан стрелецкого сотника, он почти сразу уехал со стрельцами на Москву.