Я знал твоего отца

В самом начале восьмидесятых в ФРГ была закуплена лицензия на оборудование для энергетического комплекса. Мне было поручено принять документацию, опытный образец, следить за изготовлением на фирмах, а также принимать станочное оборудование для освоения этой лицензии.

В восьмидесятые годы я часто бывал в ФРГ, посетил многие фирмы. Пришлось поездить по всей стране от Любека до Шварцвальда. Переговоры велись всегда примерно по одной и той же схеме. Мне, как прибывшему из-за «железного занавеса», задавали множество разных вопросов, большей частью о нашей жизни. Такие разговоры обычно начинались во время «кофейного перерыва» – когда подавали кофе. Задавали самые разные вопросы: на одни было интересно отвечать, на другие же отвечать не хотелось, потому что уж слишком они были провокационными, а приезжал я один. Поэтому приходилось делать вид, что я недопонял вопроса.

Обязанности переводчика у нас выполнял немец по имени Гюнтер, хоть он и был записан в протокол как дипломированный инженер, а не переводчик. Немец отлично говорил по-русски, без акцента. Я даже сказал ему однажды: «Как хорошо вы русский знаете!»

– А у меня что русский, что немецкий – оба родные, – ответил он мне тогда.

– Как так? – удивился я.

– Я родился в Бобруйске, а в тридцать седьмом году, когда немцам разрешили из России вернуться в Германию, мы с родителями уехали. Мне тогда было пятнадцать лет, так что русский язык мне все равно что родной.

Кто-то спросил меня, где родился я. Я ответил, что на Кубани.

– А что такое Кубань? – последовал вопрос.

– Кубань – это район на юге, где протекает река Кубань. Краснодарский и Ставропольский края называются Кубанью.

Последовали вопросы о том, что такое край, значит ли это «край Союза»? Я рассказал немцам немного об административном делении нашей страны, объяснил им, что Кубань – это и есть Краснодарский край, в котором я родился, и что там небольшой городочек есть, который называется Новокубанск. Это и есть моя Родина.

Когда я произнес слово «Новокубанск», Гюнтер, переведя, вздрогнул, а после внимательно на меня посмотрел. Я не придал этому значения; закончили пить кофе, приступили дальше к делам. Гюнтер до конца рабочего дня внимательно смотрел за мной, как будто напряженно пытался что-то припомнить…

На следующий день с утра у нас планировались переговоры, затем посещение завода в другом городе. День прошел в делах, а в конце этого рабочего дня Гюнтер пригласил меня в гости к нему домой. Я принял приглашение.

– Если вам удобно будет, в двенадцать часов я заеду, – сказал он мне.

– Хорошо, к двенадцати часам я буду ждать.

На следующий день к двенадцати часам он приехал за мной на шикарном белом «Мерседесе» с кожаными сиденьями…

Дом у Гюнтера – трехэтажный особняк, вокруг растут березки, елочки. Подъехав, перед нами автоматически открылись железные ворота, и мы въехали во двор. Во дворе стояла еще одна машина.

Когда зашли, появилась фрау, он представил – это его жена. Она извинилась, что не может составить нам компанию, сослалась на неотложные дела и сказала, что все необходимое для нас сделает Марта. Гюнтер пояснил, что это домработница, и мы отправились смотреть дом.

Конечно, в восьмидесятые годы о таких домах русским вообще и мечтать не приходилось. На первом этаже располагались просторная кухня, гостиная. Второй этаж – большущая спальня, библиотека, она же и кабинет, а также детская. Попутно Гюнтер рассказал, что несмотря на то, что дочь уже выросла, комнату продолжают называть детской. Санузел, ванная, душевая кабина – в то время редкость для русского человека. Третий этаж он назвал гостевым. Здесь было три спальни, причем в каждой спальне свой санузел, без ванн, но с душевыми кабинами и уборными.

Далее мы спустились вниз и пошли в правое крыло. Здесь, как объяснил Гюнтер, у них располагались сауна и бассейн. Бассейн – три на пять, а перед ним громадное окно, выходящее в сад. Сад, правда, небольшой – несколько деревьев и газон.

– Здесь сауна, а это вот – хозяйственный этаж – там прачечная и прочее, – продолжал показывать Гюнтер.

Пройдя дальше, я увидел помещение, в котором находились непонятные емкости довольно большого размера.

– Это солярка и дизель-генератор, – пояснил мне Гюнтер, – я могу целый год здесь жить автономно, не пользуясь внешней электроэнергией.

Показав мне дом, хозяин пригласил меня за стол, который Марта уже накрыла. Гюнтер налил шнапса, а бутылку «Столичной», прихваченную мною из гостиницы, спрятал в шкафчик.

– Давай за знакомство! – громко сказал он.

Мы выпили. Я взял вилку, примерился, какой бы кусочек наколоть, чтобы не нанизать сразу половину закуски, но вдруг услышал, как Гюнтер сказал: «Я знал твоего отца».

Вилка, которой я уже почти подцепил закуску, выпала у меня из рук. Откуда он мог знать моего отца, когда мой отец вообще никогда не выезжал за границу?

– Извини, как ты мог знать моего отца? – сказал я, подняв вилку.

– Я знал его. Когда ты сказал, что родился на Кубани, в Новокубанске, я на тебя посмотрел и сразу вспомнил одного человека, а потом подсчитал и понял, что это твой отец. Если тебе интересно, могу рассказать.

Естественно, мне было интересно, я положил вилку и приготовился внимательно его слушать.

– Как я говорил, я родился в Бобруйске. В тридцать седьмом году, когда немцам разрешили выезжать в Германию, мы с родителями уехали. В сороковом году меня призвали в армию. Но меня и еще некоторых «русских» немцев, знающих русский язык, стали не только военному делу обучать, но еще и технике перевода. Мы стали с документацией работать, техническую литературу, банковские документы переводить…

…Началась война, естественно, мы стали служить переводчиками. Работа первое время была сущим кошмаром! Надо было переводить военные документы, архивные записи, множество перехваченных телеграмм и служебных писем… Работы было невпроворот, а документы приходили целыми эшелонами. Служба моя была, можно сказать, вдалеке от фронта. К чинам я не стремился, хотя какие-то звания и присваивали постепенно…

И вот однажды я был срочно вызван на допрос. Следователю необходим был переводчик. Мне в первый раз пришлось быть на допросе, и знаете, мне даже дурно стало в какой-то момент, потому что слишком уж условия экстремальные, но я должен был переводить…

Через какое-то время меня опять вызвали на допрос. Допрос этот я по сей день помню. Допрашивали девушку, почти ребенка, а допрашивал садист самый настоящий. Это был не допрос, а издевательство. Я не знаю, что со мной случилось… Короче, дал я тогда офицеру прямо по морде. А в военное время это трибунал. Не знаю, кто там за меня поручился, но закончилось тем, что меня просто разжаловали до рядового. А мне даже было и лучше – на допросы меня больше не приглашали.

В плен попал рядовым к американцам. Мы радовались, что к американцам, а не к русским, потому что много мы бед, конечно, русским принесли… Зря радовались. Оказалось, что наш лагерь отошел к русским. Американцы нас по списку передали… Нас построили в колонну, посадили в ужасные вагоны, и мы поняли, что нас везут в Сибирь. По вагону ходили разные рассказы о Сибири, говорили, будто там мороз, медведи и больше ничего нет. Думали, что на погибель нас везут. Долго пришлось ехать в этих вагонах. Иногда нам что-то давали есть, а иногда забывали давать и воду. Привезли нас не в Сибирь, а в какую-то станицу. Позже я узнал, что эта станица называлась Новокубанская. А ты сказал: «город Новокубанск»…

– В 63-м году станицу переименовали в город.

– Я так и понял. Нас там поселили, офицеров, конечно, отдельно, а нас, солдат, заставляли работать на кирпичном заводе, а иногда на спиртзаводе. Мы на спиртзавод с удовольствием шли, потому что кормили нас плохо, а на спиртзаводе можно было иногда, не скажу, что украсть, но подобрать кукурузу, или пшеницы горсть, или еще чего-нибудь. Потому что русские все-таки не очень, надо отметить, аккуратные, и это мы наблюдали. Нас заставляли ящики перетаскивать, разбирать оборудование, а рядом зернохранилище было. Вот с этого зернохранилища возили зерно и кукурузу. Иногда везли в драных мешках, из мешка сыпется пшеница, а возница, видя, что сыпется, не обращает никакого внимания. Но этого-то мы и ждали. Позже мы в пыли выбирали эти зернышки, естественно, если охранник позволял. А когда возили кукурузу, то падали целые початки, а возница их не подбирал. Если нам удавалось подобрать, мы их прятали, приносили в лагерь, измельчали кукурузу в ступке и варили себе что-то вроде каши.

Был там один охранник. Молодой, но зверь зверем был, самым настоящим. Ему, казалось, доставляло удовольствие бить нас, причем он мог бить чем угодно и за что угодно. Мог кулаком в лицо ударить, ногой в живот, а иногда тем, что под руку попадало, даже непонятно за что. Звереныш был, хотя и молодой совершенно. Так было и в тот день…

Гюнтер замолчал, потянулся опять за бутылкой шнапса. Налил, и мы, не чокаясь, выпили.

…С брички упали два початка кукурузы. Возница глянул и, не обращая внимания, поехал дальше. В тот день мы работали с Куртом. Товарищ мой был… Мы с ним улучили момент, когда отвернулся охранник, схватили по початку и спрятали за пазуху. Охранник это заметил и стал к нам приближаться. У него в руках оказался железный прут, кусок арматуры.

– Давай, – говорит.

Но Курт не понял его, он не знал русского. А я сразу же вытащил початок из-за пазухи и отдал ему. Страшный удар получил я по спине этой железкой, когда тот забрал у меня из рук початок. А Курт стоял, ничего не понимая.

– Ну, ты что стоишь? Не понял что ли? Так я тебе мозги сейчас вправлю! – закричал на него охранник.

Курт неуверенно достал свой початок и отдал, а охранник прутом ударил Курта прямо по лицу. Я видел, как у него лопнула кожа и оттуда брызнула кровь. Курт схватился за рану и упал. Охранник повернулся ко мне: я вжал голову в плечи, руками прикрыл лицо, приготовился к тому, что сейчас со мной то же самое будет, думал, что сейчас этот звереныш изуродует мне лицо или пробьет голову. Я уже видел, как он занес над моей головой этот железный прут, и вдруг услышал чей-то голос:

– Отставить!

Я стоял, сжавшись, ожидая, что в любую секунду на меня обрушится удар. Проходит две секунды, три секунды – удара нет.

– Ваня, ты что делаешь? – слышу я чей-то голос.

– Да вот, гады-фашисты кукурузу воруют, ну, я их и учу, что воровать нельзя.

– Как они воруют?

– Ехал этот идиот, у него с брички падает кукуруза, он не подымает, а эти схватили да запрятали.

– Вань, так они же не украли, они подняли…

– Так и что же, эти гады-фашисты подняли, ихнее что ли?

– Вань, гады-фашисты сейчас в Нюрнберге на скамье подсудимых, а это солдаты, причем военнопленные. За что ты их бьешь? Они уже отвоевали свое. Мы победили фашистов, а ты теперь сам похож на фашиста, Вань. Разве можно бить невооруженного человека, да еще таким оружием, как у тебя в руках. Разве я тебя этому учил, Вань? Ведь они же люди! Ты посмотри, ты же изуродовал человека, как так можно, Ваня? Я не думал, что ты такой жестокий.

Тот мужчина нагнулся над Куртом. Курт лежал почти без сознания, а у него по лицу лилась кровь. Спасший меня мужчина вытащил платок и отдал Курту, Курт зажал рану, а он взял его за руку и поднял.

– Вань, я возьму его?

– Да, конечно, Батя, – сказал Ваня немного другим голосом.

А я так и стоял со вжатой в плечи головой и прикрывал лицо руками. Этот человек повел Курта, а я стоял и не знал, что делать.

– Ну, что стоишь? Иди работай!

Я хотел уже идти, но он снова меня окликнул.

– Нет, постой! Иди сюда!

Я подошел, он достал портсигар и закурил.

– Курить будешь?

Я молчал.

– На, закуривай!

Я закурил, он дал прикурить от своей папиросы. У вас тогда сигарет не было, папиросы были.

– Что, больно было? – спросил он меня после того, как я затянулся.

– Да, больно!

Он помолчал.

– Слушай, а этому тоже больно было, которого я ударил?

– Очень больно…

– Ты вот что, знаешь, возьми папиросы, – и протянул портсигар.

Я поначалу побоялся их взять, думал, что протяну я руку к портсигару, а он или другой рукой меня по лицу двинет, или ногой в живот.

– Да что ты боишься?

Он вытащил все папиросы из портсигара.

– На, отдашь этому.

Смотрю я на него и не понимаю, из-за чего произошла такая перемена… Еще недавно это был садист-зверенок, который бил нас чем попало, а сейчас передо мной стоял просто мальчик с добрым лицом.

– Тебе больно было? На, возьми кукурузу, возьми, не бойся.

Я опять побоялся протянуть руку, поэтому он мне эти початки прямо в руки сунул:

– На! Возьми.

Я взял, а он в глаза мне не смотрит, а только тихо проговорил:

– Меня Батя отругал, – не ко мне обращался, а просто сам себе говорил, – Батя меня отругал, – сказал он вновь.

Очнувшись, он оглянулся и велел мне идти работать. Я пошел, не веря своим глазам. В моей голове не могло уложиться, что за такая метаморфоза произошла с этим человеком, которого мы считали настоящим садистом.

Я передал початки своим друзьям, которые спрятали их, потому что я боялся у себя их держать. Пришел Курт с перевязанным лицом. Он что-то держал за пазухой, озираясь на охранника. Мы его окружили, а он достал из-за пазухи тонко порезанный хлеб и такое же тонко нарезанное сало и сказал нам, что ему это дал тот мужчина, а он свою долю съел. Мы, конечно, это быстро разделили и проглотили. Вкуснее этого сала и хлеба я никогда в жизни ничего не ел.

Курт рассказал, что этот мужчина, который его поднял, отвел его в медпункт, где ему промыли рану, смазали и забинтовали. Мужчина сказал врачу, чтобы тот дал бинтов и йода. Потом он провел Курта к себе в кабинет, открыл шкаф, достал оттуда стакан, налил спирта, разбавил его водой, достал также хлеб и сало. Пододвинул мне стакан и кусок сала: «Пей, ешь». Затем этот мужчина порезал хлеб и сало и сказал, чтобы он отдал это нам.

Я запомнил того мужчину на всю жизнь. Мы с Куртом еще долго удивлялись, как он двумя фразами зверя превратил в человека. Потом этот охранник-мальчишка перестал замечать, когда у возницы из мешка сыпалось зерно, и мы безнаказанно потом из пыли его доставали. Он даже иногда останавливал возницу, который вез кукурузу, будто бы прикурить у него, а с брички в этот момент падали один или два початка. И возница, и охранник на это не обращали внимания. Мы вначале боялись к ним прикоснуться, помня, как был избит Курт, да и я тоже по спине хорошо получил. Но однажды, когда мы собрались и схватили эту кукурузу, то охранник даже отвернулся. После этого мы поняли, что он больше не против того, чтобы мы подбирали упавшее. Конечно, мы были ему благодарны, простили ему те побои, которые были в прошлом, ведь мы столько горя принесли на эту землю, поэтому считали, что побои, которые получали, в некотором роде даже заслуженные! Хотя виноваты и не мы, а, как правильно сказал тот мужчина, твой отец, что настоящие фашисты в Нюрнберге сидят на скамейке подсудимых. А мы выполняли приказ, нам приказывали – мы делали. И сейчас нам приказывают, а мы делаем…

Когда прошло немного времени, мы осмелели, потому что поняли, что это вполне нормальный, добрый человек, еще практически мальчишка.

Однажды я спросил его про того человека.

– Ты назвал его Батей, он что, твой отец?

– Нет! Какой отец? Батя!

– Батей у вас отцов называют, – заметил я.

– Отец – отец, а это Батя, мы все его Батей зовем.

– Кто все?

– Как кто? Все. Все партизаны. Он наш командир – Батя! Солдаты, военные – они его командиром называют, а мы, пацаны, его Батей зовем. Он и есть Батя нам…

– Я того мужчину запомнил на всю жизнь. Когда я тебя первый раз увидел, в лице твоем мне сразу померещились знакомые черты. А когда ты сказал «Новокубанск», да еще фамилии одинаковые, и отчество у тебя Петрович, так я и понял, что это твой отец. Жив он еще?

– Да, ему сейчас восемьдесят шестой год, – ответил я.

– Да? Передай ему привет! Скажи ему, что мы помним его, и я, и Курт. Мы, ветераны, когда собираемся, часто вспоминаем, как он всего двумя фразами садиста превратил в нормального человека – в доброго, уступчивого и даже в чем-то сочувствующего нашему положению. У вас тоже, наверное, есть общество ветеранов? У нас здесь есть, может быть, не такое, как у вас, но есть. Хорошо бы, чтобы наши дети не воевали, ни против вас, ни против нас, ни против других. У тебя дети есть?

– Есть.

– Кто?

– Дочери.

– У меня тоже дочь одна, и еще внук есть…

Мы посидели, еще выпили. Я начал прощаться, Гюнтер отвез меня в гостиницу. Когда я лег, то задумался вот над чем: этот немец, бывший военнопленный, сейчас живет в таком огромном доме – практически во дворце, по моим понятиям; на пенсии, и, как он рассказывал, вдвоем с женой они не могут пенсию его, ренту, как у них говорят, потратить. Я вспомнил, как Гюнтер говорил:

– Видите ли, у меня жена не любит готовить, поэтому утром мы подымаемся, поплаваем сначала, потом пьем кофе и заказываем завтрак в кафе, заодно прогуляемся и в кафе позавтракаем. Вечером, если никуда не идем, мы с друзьями заказываем обед в ресторане. Нам не потратить мою пенсию.

Я вспоминал своего отца, он тысяча восемьсот девяносто пятого года рождения, прошедший три войны: Первую мировую, Гражданскую и Второю мировую, имеющий и царские награды, и Советские военные, и Советские трудовые, сейчас уже в довольно преклонном возрасте. Живет в двухкомнатной квартире, с удобствами на улице, до сих пор печку топит дровами и углем, газ, может быть, когда-нибудь и подведут. Получает пенсию в сто рублей, чтобы еще как-нибудь подработать, он выращивает цветы. Люди приходят и покупают у него. Вот какая разница между ветеранами одной и той же войны.

 

Два «В»

В тот раз я решил провести отпуск на родине – это значит на Кубани. Хорошее место Кубань, Краснодарский край! Много о ней написано, много рассказано. Мне хотелось просто порыбачить. Я люблю прудовую рыбалку: с удочками, поплавками и, конечно, спиннингом. Но спиннинг – это не помечтаешь особо, не задумаешься – там надо все время работать руками. А удочку – поставил, и можно заняться своими мыслями. Мне как-то не везло в тот раз. Ни на одном пруду ничего крупного не поймал.

Потом мне посоветовали проехать на хутор Петровский. Сказали, что там есть частный пруд, где выращивают рыбу и за плату пускают рыбаков. Но не всех подряд. Но по каким критериям пускают – не понятно. Командуют там 2В. А что такое «2В»? Узнал, расспросил. 2В – это значит два близнеца – один Виктор, другой Владимир. Но их никто никогда не может различить. В 80-е годы, когда председателей уже не назначали, а выбирали, их единогласно колхозники выбрали председателями. Сразу обоих, потому что все равно не могли различить, кто есть кто. А эти два близнеца закончили институты, причем, опять же, не понятно, кто из них по какой специальности. Один получил диплом агронома, а другой – зоотехника. Хотя лекции по предметам обоих специальностей они посещали по очереди. А когда выбрали их председателем, то тоже вышла неясность. Кто из них председатель, кто агроном, а кто зоотехник? То есть, они вдвоем были как три разных лица. Тем не менее, при них в колхозе стало жить лучше.

Но ненадолго. Нашлись умники из вышестоящих, которые захотели разделить колхоз на паи. И 2В стали фермерами, но фермерами с большой буквы. Когда колхоз полностью развалился, они выкупили чужие паи, земли, вплоть до того, что местный пруд стал находиться на их территории. И сейчас, говорят, они там хорошие хозяева.

Я решил съездить и посмотреть, может, в самом деле, будет нормальная рыбалка. Показали мне по карте как проехать – дорога туда вообще хорошая. Живут они на хуторе с краю.

У меня тогда была «Волга» ГАЗ-24. Я подъехал, как мне показали, к дому. Вышел из машины, смотрю – у калитки звонок. Позвонил.

На мой звонок вышел плечистый мужчина среднего роста. Своим открытым взглядом он сначала окинул меня, а затем машину. Далее, ничего не говоря, не приветствуя, подошел к машине, зачем-то надавил на правое крыло, обошел вокруг, заглянул под левое…

В это время, откуда ни возьмись, появилась его копия. Точно такой же мужчина, такого же роста, на лицо вообще различий нет, оба одеты одинаково. И этот второй точно таким же образом подходит, пробует мое правое крыло, обходит вокруг машины, заглядывает под левое.

– Я ж тебе говорил, что амортизатор не работает, а на левом игольчатый подшипник, – начали они диалог друг с другом.

Я стою, молчу, не понимаю, в чем дело.

Так они между собой поговорили, затем обратили на меня внимание, обернулись ко мне и поздоровались. Но удивило меня вот что: они назвали меня по имени-отчеству!

– Извини, Леонид Петрович, у нас с братом вышел спор, верно ли я угадал, – говорит один из них, – что у тебя правый амортизатор не работает, а левую подвеску надо хорошо смазывать. Уже игольчатый подшипник посыпался, как можно ездить на машине такой?

– Хватит басни, открывай ворота, – говорит один другому.

Один из них пошел открывать ворота, а второй, обращаясь ко мне, сказал:

– Заезжайте!

Я попросил прощения, сказал, что меня, наверное, неправильно поняли, объяснил, что я приехал на рыбалку.

– Все мы правильно поняли, заезжайте во двор.

Я заехал на внутренний двор их усадьбы.

В это время на крыльцо вышли две женщины.

– Ой, да кто ж к нам приехал? Приехал такой дорогой гость, что же вы молчите?! Это же Петрович приехал! Не могли вы раньше что ли предупредить? Я бы индюка или гусака приготовила. А чем же теперь будем угощать? Вдруг соседи узнают, что для такого дорогого гостя мы ничего не приготовили!

Я, признаться, шокирован был. Что за мистика! Называют меня по имени-отчеству, узнают меня, когда я первый раз их всех вижу.

– Танюша, да ты погляди, – обратилась одна к другой, – кто приехал. Приехал-то сам Петрович к нам, а нас и не предупредили! Как же мы ему в глаза-то смотреть будем? Дорогого гостя, да нечем встретить и угостить.

– Проходите, – сказали мне два брата, улыбаясь, видя мое удивление.

– Ребята, – говорю, – вы уж меня извините, но мы вроде бы незнакомы. Я хотел только порыбачить…

– Вот зайдем в дом и познакомимся, что нам?

Мы зашли в большую комнату.

– Давайте знакомиться! Меня зовут Владимир, это Анна – моя жена. Брата зовут Виктор, а жену его Татьяна.

Женщины засуетились, начали собирать на стол.

А на обед у них, на самом деле, очень даже было чего. На столе появились окорок, домашняя колбаса, не говоря уже о зелени, помидорах, огурцах – свежих, соленых – и еще многого другого. А Анна все приговаривала:

– Да як же ж так, нечем угостить самого дорогого гостя, не могли заранее сказать.

Я в недоумении наблюдал за всем происходящим, но мне все еще было неудобно. Я был уверен в том, что меня с кем-то путают. Смотрю, на столе появился графин с вином. Я вновь стал извиняться.

– Вы, наверное, ошиблись, к вам кто-то должен приехать, а я его опередил.

– Да кто к нам должен приехать? Вот ты и должен, вернее вы. Мы предполагали, что вы когда-нибудь да приедете.

– Но, простите, ведь мы совсем незнакомы!

– А вот сейчас по стакану выпьем и познакомимся.

Налили вина. Один из братьев (не знаю кто, Владимир или Виктор) стал произносить тост:

– Наконец-то мы дождались – к нам приехал дорогой гость, и мы его можем встретить как полагается. Кстати ты, гость, совсем не наблюдательный. Если ты посмотришь на стенку справа, то уж кого-нибудь там узнаешь. Я взглянул и не поверил своим глазам.

– Так это же мой отец!

– Да, это твой отец, Петр Федорович, а ты – Леонид Петрович. Сегодня ты наш дорогой гость.

– Но, простите, какое отношение имеет моя семья к вам?

– Очень даже непосредственное. Давайте сначала за знакомство выпьем, а потом мы и расскажем.

Почему портрет отца оказался здесь, в совершенно незнакомом мне доме? Меня это очень заинтересовало. Я больше чем уверен, что мы никогда не были знакомы. Тем более, этот хутор находится довольно далеко.

Они тем временем в четыре руки меня угощали – появились борщ, сметана. Все было необыкновенно вкусно.

– А теперь вот туточки отдохнете, а потом будете своей рыбалкой заниматься, – обратилась ко мне Анна после того, как мы пообедали.

Я, конечно, пошел отдыхать, но мне все равно было стыдно за себя. Подозрение, что эти люди ошиблись и с таким радушием и доброжелательностью принимают не того, не покидало меня.

Но, тем не менее, я прошел, как мне показали, в комнатку.

Зашла Татьяна, принесла квасу.

– Вот вам квас прохладненький, если хотите. Я вам стаканчик поставлю. Если желаете, вот здесь графинчик вина, а на закуску фрукты. Вы отдыхайте, а после уже и порыбачите.

Пришлось отдыхать. Во дворе я слышал какой-то шум, кого-то звали, кому-то отдавались какие-то указания…

В непонятной ситуации оказался я. Я захотел почитать, разделся и лег на кровать. Перина и подушки на этой кровати были такие мягкие, что как только я лег – сразу же крепко уснул. Сколько проспал – не знаю. Когда проснулся и вышел во двор, моя машина уже стояла в другом месте. Даже не знаю, каким образом ее сумели туда отогнать.

– Вот вам ручник умыться. Сейчас будем полдничать, – сказала мне Анна.

Я умылся, и в это время ко мне подошли братья.

– Вы не беспокойтесь, амортизатор уже заменили, поставили новенький. Татьяна смоталась, привезла. Игольчатые подшипники тоже поменяли. Треба хорошо смазывать, негоже так за машиной следить. Як тилько после дождя проехали, обязательно надо шприцевать. Машина – она, как и женщина, ласку любит. Ее аккуратно смазывать надо почаще. А так добрая машина. Видно, что в экспортном исполнении, хорошая машина, но запущена. Надо антикоррозийкой еще разочек пройтись. Пороги нормальные.

Они мне расписали все недостатки, какие есть у моей машины. И когда это они только сумели все сделать? И как это у них все получилось?

– Сейчас мы перекусим и пойдем рыбачить, – говорил Владимир, – я думаю, пойдем не на пруд, а к Кубани спустимся. Что на воду стоячую смотреть, надо смотреть на движение. Движение – оно создает жизнь. Оно и жизнь так течет. Причем течет иногда от хорошего к плохому, а иногда и от плохого к хорошему. Оно лучше, когда течет к хорошему. Надеюсь, что у нас все-таки течет к хорошему.

Я достал из машины удочки, они почему-то ухмыльнулись. Место то тоже было фермерским хозяйством.

– Это наше фермерское хозяйство. Здесь выходят наши поля, здесь мы оборудовали, – показывали они мне.

В самом деле, место было оборудовано. Здесь и столики, и мангал стоял, и навесы сделаны.

– Мы иногда здесь отдыхаем.

У мангала встал Виктор, начал заниматься шашлыками. Пришли женщины с корзинами, Татьяна и Анна. Стали из корзин выкладывать продукты – загляденье. Окорока холодного копчения, колбасы домашние и… маленький зажаренный поросенок. Когда только все это можно было успеть сделать?

Я подумал, что столько еды вряд ли предназначается только нам, поэтому спросил:

– А что, еще кто-то будет?

– Да яки ж могут еще быть гости, когда самый дорогой приехал.

Сели, опять появилось вино.

– Если хотите, водочки, коньяку?

Я был склонен к вину. Выпили по рюмке, второй. Стали закусывать. И я, наконец, обратился к ним:

– Ребята, расскажите, в чем дело? В чем суть? Почему вы так незнакомого человека принимаете?

– Да какой же ты нам незнакомый? Ты нам, считай, как родственник, поскольку мы твоего отца, Петра Федоровича, считаем своим вторым отцом. Есть, как говорят сейчас, биологический отец, который по природе родной, и второй отец, который родным стал в течение жизни. Дело в том, что отец твой воевал здесь, был командиром партизанского отряда. И наш отец воевал вместе с ним. Когда немцы отсюда ушли, наш отец был помоложе, поэтому пошел в действующую армию. А твой отец остался здесь. Наш вернулся с войны на деревяшке – одной ноги нет. И рука – культяшка. Стал работать сторожем в колхозе.

…Не знаю, кто из них – Владимир или Виктор, продолжал:

– Дальнейший наш рассказ будет, в основном, со слов матери. Дальше был 1946 год. Год на Кубани и на Украине неурожайный. Все то немногое зерно, что удалось насобирать, – все переслали. Оставили только небольшой семенной запас. Вот этот вот семенной запас и охранял наш отец. А бригадир был неизвестно откуда-то приехавший родственник председателя. Грубейший был человек. О тех, кто работал в амбарах на току, в то время, как говорили, трусили. Заканчивался рабочий день, и бригадир сам приезжал проводить осмотр. Это был позор! Женщин он заставлял раздеваться, чтобы проверить, не унесли ли они с собой зерно. Чуть ли не до нижнего белья заставлял раздеваться. Однажды наш отец не выдержал и сказал ему, что это низко. Тот на него, на инвалида, замахнулся, а отец его костылем и огрел, и это отразилось на его дальнейшей судьбе.

Через несколько дней к нам пришли с обыском. Стали искать и нашли три початка кукурузы. Они давно хранились, спрятанные матерью как неприкосновенный запас. Правда, мы с братом иногда отламывали по одному зернышку перед сном и сосали это зернышко, как конфетку. Но почему-то эти три початка потом превратились в три мешка семенного зерна. Отца обвинили, что он, работая сторожем, воровал семенное зерно и тащил к себе домой, а также абрекам продавал.

Если помните или читали о тех временах, то знаете, что суды были скорые. Отца засудили, но недолго он протянул… Буквально через три месяца пришла бумага, что он скончался. Где умер, где похоронили? Мы так и не узнали. Говорят, что где-то на этапе скончался… Перед самым судом у них с матерью было свидание. И отец сказал, что если будет совсем плохо, чтобы мать обратилась к Петру Федоровичу.

«Плохо» быстро наступило. 47-й год – настоящая голодовка. Люди умирали с голоду. Питались мы непонятно чем. Пока еще была осень, мы с братом ходили в лес и собирали желуди. О хлебе вообще мечтать не приходилось. Ходили по полям, иногда разрывали мышиные гнезда. Находили там у них в кладовых зернышки…. Все, что можно было съесть, мы ели. Кору с дуба срывали, но она горькая и невкусная, в отличие от корня солодки.

…И так вот братья начали мне рассказывать. Один заканчивал – второй продолжал. Их жены, Анна и Татьяна, очевидно, уже слышавшие эту историю, сидели, подперев головы кулачками, и слушали. Рассказ продолжался дальше:

– Настала такая пора, когда мы с братом уже не могли двигаться, мы уже лежали от голода. Мама, уж не знаю каким образом, еще передвигалась. Но мы то спали, то дремали. Это время мы смутно помним с братом. Помним, что вдруг в нашем дома раздался запах, аромат которого мы до сих пор не забыли. Аромат свежеиспеченного хлеба. Мы тогда открыли глаза, а понять ничего не можем. Нам в рот мама сует какие-то сладкие, нежные кусочки – такого мы давно уже не ели. Слышим грубый мужской голос: «Ты не очень-то им давай, а то помрут, вот потихонечку, понемножечку».

Один брат замолкал, начинал второй:

– Случилось так, что мать все-таки дошла до места, где жил Петр Федорович. Он на спиртзаводе работал. На территорию ее, естественно, не пустили, но она упросила охранника передать Петру Федоровичу, что ждет жена его партизанского товарища Ивана. Не знаю, сколько она так просидела под забором в полудреме, полузамерзшая. Вдруг подходит к ней мужчина, нежно за плечо берет и спрашивает: «Ты ли жена Ивана?» «Я», – ответила она. Он посмотрел на нее, приподнял, провел в кабинет, напоил сладким чаем с сахаром. Рассказала она, что дети ее помирают, и что не знает, застанет ли их по возвращении живыми… Уже два дня ничего не ели. Сколько еще протянут? Может быть, завтра, а может быть, послезавтра придется хоронить. «Подожди маленько здесь, вот тебе чай, допивай», – поставил сахар, подал кусок хлеба. Мама рассказывала, что хлеб она, не выдержав, съела, а вот сахар спрятала… Через какое-то время пришел Петр Федорович. «Сама знаешь, какое сейчас положение. Особо помочь не могу, но вот документ о том, что тебе выписаны азатки. Я тебе дам бричку с конюхом, он отвезет тебя. Смотри, документ не потеряй, потому что очень опасно без документа этого иметь продукты. Это вот твоим детишкам гостинец от меня», – и передал узелок. Она не стала смотреть, что там было. У ворот стояла линейка в две лошади. Конюх без одной ноги что-то укладывал на передок. «Петр, это жена Ивана, отвезешь на хутор и поможешь, если нужно будет», – сказал Петр Федорович. «Хорошо, командир, все будет как надо…» Так они приехали на хутор. Петр растопил печку, приготовил чай, а в мешочке оказались сахар и две полбулки – одна черного хлеба, другая – белого. И вот мама в чае теплом с сахаром размачивала хлеб и давала нам. Это нам казалось настоящим блаженством…

– Это сегодня, что там, – перебил второй брат, – дети, внуки… для них печенье – не печенье, пирожное – не пирожное, и торты они просто так едят. А в то время простой кусочек черного хлеба, размоченный в теплой сладенькой водичке, казался нам вкуснее, чем сейчас для них торты, пирожные и печенье вместе взятые.

…Петр Федорович сказал, что нам причитаются азатки, но оказалось, что не совсем азатки, а полмешочка кукурузы и полмешка ячменя – это было по тем временам неописуемое богатство. Оно было мамой спрятано. Сама в ступке толкла кукурузу и ячмень, варила что-то вроде каши и кормила нас. Мы быстро окрепли, уже начали ходить, бегать…

А тут уже появилась и травка, стало теплеть, мы стали выползать и собирать крапиву. Мама говорила, что она полезна, но нам больше нравилась лебеда. Она и не жгучая, и съедобная. А в лесу уже начали появляться чеснок, дикий лук и трава. Все что можно было – собирали. И к тем запасам, что у нас появились – это была как приправа. Мы начали крепнуть…

Наступило лето. Чего греха таить, воровством занимались. Подворовывали мы с колхозных полей, что можно было. Когда свеклу, когда подсолнухи, когда кукурузу. Биты были часто объездчиками. Маленькие были, не убежишь от объездчика на лошади. Бывало, догонит, да плетью так даст по спине, да еще обзовет нехорошими словами. Ведь мы были детьми врага народа. Но мы ученые были, мы ничего дома не прятали. Если удавалось что-то уворовать, мы делали схроны в лесу на Кубани, под кручей. Боялись, что опять будет обыск, найдут, да еще и маму посадят. Осенью в школу в этот год нас не приняли. Объяснили, что мы дети врага народа, и нечего нам в школе делать. Следующий год прошел более-менее. Дважды приезжал тот же самый хромой казак Петр, привозил подарки. В такие моменты мы были невероятно счастливы. Мы могли в этот день наесться вдоволь. Мама готовила нам кашу и давала по куску хлеба. Она работала в колхозе, выполняла самую тяжелую работу. Работала по двенадцать часов в день, а то и по четырнадцать. Мы видели, как она надрывается, а в колхозе ничего не получали. Вот так мы прожили год, но этот год был не такой страшный, как тот. Уже можно было хоть чем-то кормиться.

На следующий год нас все-таки пустили в школу. Как детям врага народа нам отвели последнюю парту, там мы и сидели. Нас даже и не спрашивали. Мама нам говорила: «Учитесь, учитесь». Мы учились усердно, выполняли все задания, правда, не на чем было писать. На хуторе была библиотека, заведовала там хорошая женщина. Говорили, что ее мужа тоже посадили как врага народа. Она нам всегда давала книги. Мы просиживали в библиотеке подолгу, потому что там тепло было. У нас нечем было топить. За хворост, который мы набирали в лесу, мы часто бывали биты… Не успеем убежать, как приедет какой-нибудь лесник, отберет хворост, да еще и плеткой по спине стеганет. У нас и сейчас еще спины чешутся от плетей… А что ребенку? Такой плетью шаркнет, и валились с ног. Но ничего, это было пережито. Стали мы учиться, учиться хорошо.

Потом однажды, как мама рассказывала, приехал ваш отец – Петр Федорович. С матерью они долго говорили. После разговора мать пошла в огород, что-то там долго копала. Принесла какую-то тряпку, в которую что-то было завернуто. Мы увидели, что это были ордена. Ордена нашего отца. Когда отца забирали, требовали, чтобы он отдал все боевые награды, но мама сумела их спрятать. Петр Федорович посмотрел на них и сказал, чтобы ордена мать спрятала, а удостоверение и еще какие-то бумаги взял с собой. Еще расспросил о житье-бытье, к нам обратился с добрыми глазами: «Казаки, как дела?» Что мы могли сказать? Конечно, хорошо, мы казачата молодые. После он уехал.

Через месяц узнаем, что нашего бригадира в Краснодаре арестовали. Его там быстро опознали, потому что он полицаем был и издевался над людьми в концлагере. Так прошел еще год. Мы подрастали, опыта набирались. Продолжали где-то подворовывать, потому что два рта, молодых и здоровых, есть-то хотели. Мама ничего не получала в колхозе, ей практически ничего не платили. На трудодни иногда давали что-то. А мы, тем временем, свеклу сахарную воровали, когда она начинала созревать. Выкапывали и прятали в свои схроны в лесу, на Кубани под кручей. Пшеницу подворовывали, как только колосья созревали, или после того как соберут урожай, мы ходили, собирали оставленные колоски. За это тоже получали плетью. Ну что же, плеть есть плеть, а кушать хочется. У соседей никогда ничего не воровали, это нам мама строго-настрого запретила.

С чем было плохо, так это с одеждой. Не на что было покупать. Осенью еще нормально было босиком в школу бегать, но когда наступали холода, мы с братом в школу ходили по очереди. Потому что не во что было обуться и одеться. Мы были детьми врага народа, поэтому к нам так и относились – не очень-то и милостыню подавали. Правда, иногда кое-что нам отдавала библиотекарша. Но что она? Такая же, как и наша мама.

Однажды в середине дня, когда мы с братом были в школе, подъехали три легковые машины: «Победа», «Москвич» и джип. Вышли из этих машин военные и два гражданских. Потом мы узнали среди них и твоего отца, Петра Федоровича. Смотрим, и мама наша тут же из машины выходит. Это мы в окно увидели. Мы с братом, признаться, испугались, собрались в окно прыгать, потому что решили, что маму арестовали, и теперь приехали, чтобы нас арестовать. Мы же дети врага народа.

– Давай сейчас сиганем в окно, – сразу сказал я брату.

– Да подожди, что будет.

Спустя пять минут в класс зашел директор школы, ласково позвал нас по имени и попросил пройти с ним. Испугавшись не на шутку, мы пришли к нему в кабинет, где сидели те самые военные, два гражданских и мама.

– Здравствуйте, казаки, – сказал нам Петр Федорович с улыбкой.

Мы все не понимали, в чем дело.

– Вот что я думаю: давайте сейчас соберем всех детей и при них объявим, – сказал один из военных, очевидно, самый старший, потому что звезды на его погонах были очень большие.

Мы прижались к матери. Думали, что нас сейчас будут судить на этом собрании.

– Да-да-да, сейчас. Все так и сделаем. Как вы говорите, так и сделаем, – засуетился директор.

Зазвенел звонок, дети выбежали на перемену. В это время объявили школьное собрание, и все вышли на площадку. Мы не поймем, в чем дело, жмемся к маме, один за одну руку, другой за вторую. Думаем, сейчас нас.… Военный начал говорить первым:

– Мы собрались здесь по случаю, что в нашем колхозе, в нашем хуторе, был герой, – и называет имя нашего отца. Мы ушам своим не верим, а он продолжает:

– Это истинный герой был, он первый перешел на ту сторону Днепра. И он заслужил по приказу товарища Сталина Геройской Звезды. И она была ему присвоена. Но ввиду того, что получил тяжелейшие ранения, ему…

…Второй брат перебил и первого и продолжил.

– Нам, конечно, трудно описать, поскольку мы не встречали ни одного участника, свидетеля, а точнее того, кто с отцом воевал. Но отца представили тогда к званию Героя Советского Союза. Поскольку ранение было тяжелейшее, а документы где-то затерялись, он считался погибшим. И наградной лист где-то затерялся. И вот, благодаря тому, что твой отец стал разыскивать его документы, появилась возможность пересмотреть дело. Когда дело дошло до пересмотра и выяснилось, что он был осужден по клевете того самого бригадира, того самого полицая, было подтверждено, что отец наш – действительно Герой Советского Союза. Были присланы в военкомат документы и Звезда Героя. И вот они все приехали ради того, чтобы вручить эту Звезду Героя нашей маме и, соответственно, нам. Благодаря Петру Федоровичу, это было сделано в школе, при всех, чтобы снять с нас клеймо детей врага народа. Конечно, все на нас смотрели с удивлением. Стояли два оборванца, самых настоящих. На дворе был октябрь, а мы все еще ходили босиком. Мы хоть и рваные ходили, как говорится, заплатка на заплатке, но все-таки всегда были чистые. За этим мама следила. Конечно, и военные на нас смотрели с удивлением, какие мы оборванцы. Но когда посмотрели в журнал, у нас были одни пятерки.

…После собрания нас отпустили домой. Привезли нас на «Победе» военные. Зашли дом посмотреть. Осмотрели снаружи и внутри, подписали какие-то бумажки, а затем уехали.

Через день к нашему дому подъехали два грузовика. Солдаты как по команде вытащили строительные материалы и начали ремонтировать дом. Мы смотрели на все это и думали, что это нам снится. Наш дом был покрыт соломой. Солома давно уже сгнила, поэтому, когда шел дождь, нам приходилось подставлять тазики в места, где капало. Солдаты сбросили всю эту солому и покрыли дом черепицей – дорогущим в то время материалом. Хотя у многих была уже черепица, но для нас она казалось диковинкой. Наш дом покрыли черепицей, сделали отливы, отремонтировали печку, побелили стены внутри и снаружи. Починили крыльцо, которое мы в тяжелые годы просто-напросто стопили, поставили штакетный забор. Но это было еще не все. Самое удивительное случилось тогда, когда на легковой машине подъехала какая-то женщина. У нее в руках были большие пакеты, в которых оказались туфли, ботинки, сапоги, брюки, рубашки, куртки, шапки и фуражки. Мы боялись прикоснуться к этому, но она сказала, что это все для нас, что это все наше. Радости нашей не было предела. На следующий день мы пошли в школу в обновках. На нас смотрели, не сводя удивленных глаз, абсолютно все. Из оборванцев мы превратились в ухоженных, хорошо одетых детей. Нас посадили на вторую парту, и началась нормальная жизнь…

Второй брат вступил в разговор:

– Мы закончили семь классов, теперь проблем с учебой не было. Мы учились хорошо. Если один из нас чего-то недопонял, то второй обязательно объяснял. К этому времени здоровье у нашей мамы начало пошаливать. После семи классов у нас тогда были ФЗУ при МТС, и мы пошли учиться на трактористов. Закончили ФЗУ, потом армия. После армии решили учиться в институте на заочном. Поступили безо всяких проблем. Когда в ФЗУ учились, мы ходили в вечернюю школу. Окончили школу с отличием. Поступили на разные факультеты. Я поступил на агронома учиться, Виктор – на зоотехника. Работы мы выполняли вместе, что для одного то и для второго. А когда пошли специальные предметы, также их учили вместе. На сессии выезжали, там вообще один день один ходил на один факультет, второй день – на другой. Если что-то недопонимал, тогда брат рассказывал или задавал вопросы преподавателю. Сложнее было, конечно, с практикой. Нужно было практиковаться и агроному, и зоотехнику. Но и с этим мы справились. Защитили дипломы и вернулись в свой колхоз.

Если тебе интересно, твоего отца мы считаем своим вторым отцом. Он нас вытащил с того света. Не будь его тогда, не дай он маме нашей эти два куска хлеба, протяни мама еще день-два, не сидели бы мы сейчас здесь с тобой, не встречали бы тебя здесь на нашей кубанской земле. И потом, твой отец, как говорится, отстоял честь нашего отца. Теперь вот мы из детей врага народа превратились в детей Героя Советского Союза. Но нам так и не удалось найти могилу нашего отца. Хотелось бы найти, поклониться ему, но что поделаешь, это были те времена. Твоего отца мы почитаем как за своего отца, он нас спас, с того света вытащил…

Они замолчали. Я молчал. Их жены сидели притихшие. Солнце почти зашло, было тихо. Кубань журчала. И мне ничего не хотелось говорить. Я сидел и тоже вспоминал своего отца, его доброту, его исключительную четность. И еще хочу сказать о его преданности партии. Он член Коммунистической партии был с 1916 года. И оставался до самой смерти убежденным коммунистом. Верил он, что можно было построить коммунизм. А сегодня что у нас «строится»? То ли капитализм, то ли беспредел, а может быть, что-то другое. А может быть, наши дети, а может быть, наши внуки все это пересмотрят и сделают все-таки жизнь лучше? Как сказал, не знаю, то ли Виктор, то ли Владимир, что «течет в хорошую сторону». Как и Кубань течет по всей равнине и впадает в море. А море – оно и есть море. Большое и красивое, как впереди большая и красивая жизнь у наших детей и у наших внуков. Будет в России красивая жизнь, будет в России возрождение! И мы в этом сейчас участвуем, вкладываем в это свой труд. И вот, глядя на этих 2В, мне кажется, что это и есть те люди, которые возродят Россию, на которых будет Россия опираться. Я вижу, как им сложно и трудно здесь. Вижу, как вымирает наша деревня, как люди спиваются. Эти люди не спились, они добились многого в жизни. И сейчас они трудятся и дают возможность трудиться соседям. Говорят, что они пользуются очень большим уважением среди своих соседей. И не очень пользуются уважением среди лодырей и алкашей, которые устраивают поджоги и травят скот. Но я думаю, что это все-таки временная озлобленность людей. Все-таки поймут люди, что только труд может сделать человека богатым во всех отношениях. Не только материально, но и духовно. Я буду приезжать сюда и буду считать двух «В» своими братьями. На самом деле – они мне как братья.

 

Шурка

Мы сидели с братом в тенистом саду, перебирали снасти после вчерашней рыбалки: надо было кое-где заменить поводочки, крючочки подточить. Было замечательное прохладное утро. Мы не спеша обменивались мнениями о вчерашней рыбалке, но вдруг прибегает Олин внук шести лет и говорит:

– Дед! Там подъехала какая-то тетя на мерсе и тебя спрашивает!

– Красивая? – спросил я.

Мальчик поднял вверх большой палец правой руки.

– Во! Картинка!

«Пойду посмотрю», – подумал я и вышел за калитку.

Действительно, стоит мерс серебристого цвета, цешечка С200 или «глазастик», как его еще называют. А у открытой дверки стоит (должен отметить прекрасный вкус внука) именно картинка – волнистые пушистые волосы каштанового цвета спадают на плечи (она стояла вполоборота ко мне), абсолютно прямая спина, длинные красивые ноги, высокая грудь. Одной рукой она держалась за дверь машины, демонстрируя безукоризненный маникюр на длинных и ровных пальчиках. Незнакомка, делая вид, что не видит меня, о чем-то переговаривалась с молодым человеком, сидевшим в машине. Я стукнул калиткой, чтобы привлечь ее внимание, и мне это удалось. Она обернулась. «С ума сойти!» – мелькнуло у меня. Надо же, какая красота: каштановые волосы обрамляли прекрасное лицо. А чистая, без единой морщинки, кожа окончательно покорит любого. А глаза! Я впервые видел у женщины такие зеленые глаза, почти бирюзовые. И все это на фоне серебристого «Мерседеса». Она посмотрела в мою сторону, кому-то улыбнулась, может, даже мне, и произнесла:

– Мне сказали, что я могу найти здесь родственника Евгении Ивановны и Петра Федоровича.

Продолжая любоваться молодой женщиной, я решил с ней немного побалагурить:

– Это зависит от причины, по которой он вам понадобился.

Она не поняла моей шутки и продолжила:

– Мне сказали на Московской улице, что здесь могут проживать родственники, и я могу их найти.

– А вы в каком виде хотите их найти – упакованном, разобранном или по частям?

Тут уже незнакомка догадалась, что я дурачусь:

– Лучше в упакованном.

– Будь по-вашему, проходите, – сказал я и распахнул калитку.

– Женя, мы, кажется, нашли! Выходи! – обратилась она к молодому человеку в машине. Оттуда вышел юноша лет восемнадцати, захлопнул дверь, включил сигнализацию. Я удивился, что «глазастик» не пикнул, не крякнул, как обычно, а просто моргнул фарами. Я пропустил их вперед, закрыл калитку и пошел за ними. По дороге я снова залюбовался молодой женщиной: какая она все-таки красивая, высокая, стройная… В ней не было ничего лишнего, как и должно быть у идеальной женщины ее возраста: она была красива, солидна и уверена в себе. Одежда на ней была из бутиков, в ушах сверкали бриллианты немалых размеров, на руках блестели два кольца. Обручальное кольцо было одето на левую руку, и я решил, что она вдова.

Но тут я вспомнил историю одного приятеля (он был совладельцем одного деревообрабатывающего комбината), как однажды к ним на завод приехала молодая, красивая женщина на шикарной машине. Все, конечно, решили, что это приехала фотомодель, чтобы сделать фотосессию на фоне их продукции. Особенно эта версия пришлась по душе финансовому директору. А женщина приехала с целью приобрести кое-какие материалы на комбинате, но поскольку в них не разбиралась, попросила проконсультировать ее по продукции. Все старались продемонстрировать свои знания в деревообработке, а особенно финансовый директор старался. Женщина рассказала, что ей нужны брус, половые доски, вагонка и еще какие-то доски. Когда стали уточнять количество необходимого материала, женщина достала органайзер и прочитала цифры, от которых у финансового директора начался тик, такие они были огромные. На тот момент с заказами у комбината было не густо, поэтому финансовый директор пообещал, что проблем никаких не будет, они все организуют. Женщина мило улыбнулась всем, опять сказала, что ничего не понимает в деревообработке, все снова стали ей объяснять про ГОСТы, ОСТы и другие нормативные документы. Она вскользь интересовалась, достаточно ли оборудования у комбината и будет ли продукция высокого качества, если она сделает заказ. Ее заверили, что все будет в порядке и по качеству, и по срокам. Между делом красавица попросила показать ей какие-нибудь документы, и коммерческий директор с радостью согласился. Заказали в кабинет кофе, разложили документы, стали просматривать. Неожиданно женщина спросила, можно ли ей взять некоторые бумаги с собой, чтобы вечером дома в спокойной обстановке их изучить, а утром она обещала вернуть их обратно. И опять никаких проблем: сделали копии, упаковали и отдали.

Утром женщина приехала как обещала. И опять она выглядела бесподобно, была свежа, весела, со всеми приветлива. Привезла с собой торт. Все снова сели пить кофе, и каждый так старался произвести на женщину выгодное впечатление, что это уже напоминало сборище павлинов с распущенными хвостами. Красавица начала говорить, что она все документы внимательно прочитала, ее все устраивает, и она готова оформить заказ. Уже составлен договор, который подписан с ее стороны, и если никаких препятствий у руководства комбината нет, то они подписывают договор со своей стороны, и ее бухгалтер переводит на счет комбината аванс в размере 50 % стоимости заказа, оставшуюся сумму выплатят при получении заказа. Конечно, коммерческий директор согласился. Тогда женщина предложила прочесть договор, пока она пьет кофе. От радости коммерческий директор бегло прочел документы и обратил внимание только на завышенные штрафные санкции. Мило улыбаясь, женщина вспомнила о заверениях самого директора, что у комбината не бывает просрочек с выполнением заказа, поэтому не стоит беспокоиться по поводу этой формальности. Находясь под обаянием ослепительной женщины, радуясь предстоящему крупному заказу, коммерческий директор незамедлительно подписал договор, и женщина уехала.

Когда наступили сроки получения первой партии заказа, молодая женщина появилась на комбинате. Ей оказали радушный прием и стали извиняться за просрочку, ссылаясь на непредвиденные обстоятельства: почему-то неделю было отключено электричество, поставщики подвели с поставками материала. «Но задержка незначительная, всего на неделю, поэтому комбинат постарается через семь дней выполнить свои обязательства», – снова уверял клиентку коммерческий директор. Она согласилась, что всякое случается, и пообещала подъехать через неделю. Женщина приехала, как обещала, но не с пустыми руками. Она привезла счет с указанными в нем штрафными санкциями. Друг говорил, что не мог смотреть на коммерческого директора без сочувствия, у него отвисла челюсть, в одно мгновение он наполовину облысел и постарел на несколько лет. Он тоже взглянул на предъявленный счет – сумма санкций составляла половину аванса. На какое-то время коммерческий директор потерял дар речи, потом стал возмущаться, но женщина, по-прежнему мило улыбаясь, подала договор: «Вы же подписали». Директор, осознав, что он наделал, схватился за голову. С этой минуты уже никто не восхищался прекрасным обликом клиентки, все смотрели на нее как на хищника – с тревогой и опаской. И не зря. «Могу ли я сегодня забрать свой заказ?» – спросила женщина.

Пошли в цех показывать готовую продукцию. И там вновь всех ожидал сюрприз. Оказалось, что эта куколка прекрасно разбирается во всех ГОСТах, ОСТах и прочих стандартах, что она понимает и во влажности древесины, и в ее сучковатости, обрезке, в допусках по толщине и ширине. Все только руками разводили. В итоге она забраковала две трети заказа, который хотели ей всучить, понадеявшись на ее безграмотность в вопросах обработки древесины.

Больше никто не замечал красоты женщины, все подсчитывали, во что обойдется срыв выполнения заказа. Получалось, что предприятие отработает впустую. Клиентка стала уточнять окончательный срок исполнения заказа. После небольших переговоров назначили новый срок. «А параграф о штрафных санкциях будет действовать и дальше», – улыбнулась женщина. В общем, получилось так, что комбинат тот заказ выполнил, но денег не заработал. Я это к тому вспомнил, что внешность бывает очень обманчива.

Я пока не понял, зачем приехала эта женщина, почему она ищет родственников здесь, по какой причине? Мы прошли вглубь сада, остановились, и к нам подбежал внук.

– Тебя как зовут? – спросил мальчик.

– Меня зовут Марина, – ответила женщина.

– Ого, у меня уже есть Марина, теперь будет две тети Марины. А меня зовут Женя, – весело сказал внук. – А тебя как звать? – обратился он к молодому человеку.

– Женя, – откликнулся юноша.

– Здорово, будешь тезкой! – радовался мальчик.

Так за разговором мы приблизились к брату, и я представил ему молодую женщину. Брат не мог не оценить красоту незнакомки и вежливо кивнул головой.

– Вот, это Юрий Петрович, пожалуйста, спрашивайте, что хотели узнать, – обратился я к женщине.

– Фамилия Шапкин Александр Владимирович вам ни о чем не говорит? – спросила она у нас обоих.

– Нет, не знаю никакого Шапкина, – ответил я.

Брат внимательно посмотрел на женщину, на молодого человека и тоже спросил:

– А что вы хотите узнать о нем?

– Это мой отец. Он попросил меня сюда приехать, поклониться Евгении Ивановне и Петру Федоровичу, а также повидать их детей: Тамару, Юрия и Леонида.

– Тамару вы не увидите, ее уже нет в живых, а мы с братом перед вами. Присаживайтесь, рассказывайте.

Все сели, Марина продолжила:

– Но вы не помните, кто такой Александр Владимирович Шапкин?

– Если это Шурка, как мы его звали, то, конечно, помним. Он жил у нас.

И Марина стала рассказывать.

– Отец попал в плен здесь, под Армавиром. Вот у меня записано название – станица Прочноокопская. Немцы согнали их на площадку, огороженную колючей проволокой. Отец был ранен в ногу. Стояла жара, люди спасались под тенью нескольких деревьев, растущих на площадке. Туда приходили женщины, называли имена людей, и тех отпускали. Тогда еще немцы отпускали тех, за кого просили их родные. Одна женщина пришла и стала спрашивать Петра Федоровича, но к ней подошел мужчина и, обратившись по имени, сообщил, что ее муж ушел с отрядом, что все в порядке. Затем полюбопытствовал, кто ей сказал, что ее муж здесь. «А Николай?» – поинтересовалась женщина. «Кажется, погиб», – ответил он ей. А мой папа услышал этот разговор. Кое-как с раненой ногой добрался до колючей проволоки и попросил эту женщину, чтобы она назвала его своим сыном и забрала с собой. И она помогла ему! Немцы через переводчика сверили показания женщины и моего отца, все совпало, так как они обо всем заранее договорились, и папу отпустили. Из-за ранения в ногу отец не мог идти, и вот эта женщина, Евгения Ивановна, более двадцати километров тащила его на себе. Добрались они в поселок на улицу Ворошилова.

– Ее давно переименовали в Московскую.

– Да-да, мы туда заезжали, там сказали, что на Герцена можно вас найти. В той квартире помимо Евгении Ивановны жили две ее сестры, трое ее маленьких детей и бабушка. Рана у отца начала гноиться, дело шло к гангрене. Но Евгения Ивановна рану промыла, обработала, а бабушка делала какие-то отвары, что-то шептала, колдовала, и выходили отца. Папа остался у них жить, пока была оккупация. Когда немцы ушли и пришли наши, отец отправился воевать дальше. Война закончилась, родители и родственники отца погибли, и он вернулся сюда, в поселок, жил здесь какое-то время. Много лет спустя папа признался, что вернулся из-за любви к одной из сестер Евгении Ивановны. Звали ее Маня.

Мы с братом переглянулись.

– Да, тетка Маня. Ох, и красавица была, с большим чувством юмора!

– Он ее очень любил, а она его нет. Отец ушел на фронт, а здесь осталась какая-то воинская часть. И Маня влюбилась в одного из офицеров той части. И такая у них была любовь, что когда вернулся мой отец, он уже не мог добиться от Мани взаимности. Она ему говорила: «Я люблю тебя, Шурка, как брата, но пойми, Павел – это моя жизнь, я не могу без него и хочу выйти за него замуж. Шурка, Шурочка, ты мой братик». Вот такая безответная любовь была у отца. Когда Павел демобилизовался, они с Маней поженились и уехали в Челябинск. Отец еще какое-то время пожил в поселке, а потом уехал в Ульяновск, устроился на авиационный завод. Через какое-то время там произошла то ли авария, то ли диверсия, словом, стали всех проверять. Откопали в отцовской биографии, что он скрыл плен: был на оккупированной территории в плену или дезертировал? Начались допросы. Затем послали к вам запрос. Здесь уже расспрашивали Евгению Ивановну. А Евгения Ивановна и Маня, как рассказывал отец, не ограничились показаниями на месте, а поехали в Ульяновск и засвидетельствовали свои показания о том, что забрали папу из лагеря военнопленных, выдав за своего сына. Лечили его, а когда пришли наши войска, отец отправился с ними воевать. Все это было подтверждено. Также выяснили, что в плену отец находился два дня, поэтому его оставили в покое. «Вот так эти люди дважды спасли мне жизнь, – говорил отец. – В первый раз от плена, во второй – от советских лагерей». Вот он и попросил меня, когда я поеду на Кубань, найти и поклониться могилам Евгении Ивановны и Петра Федоровича, повидать их детей, если получится. И вот мы с сыном – он как раз окончил школу, сдал экзамены почти на «отлично» – заехали в Москву, отдали документы в МГУ и решили приехать сюда. Вы уж не обессудьте, что отвлекаем вас от дел, просто хотели познакомиться. Вот такой получился визит к вам…

Мы сидели и молчали. Я посмотрел на брата, брат посмотрел на меня:

– Помнишь Шурку?

– Да, помню, – ответил я.

Шурка был старше нас, грудь вся в орденах, за теткой ухаживал – «бегал», как мы это называли. А она, видите ли, влюбилась в Павла, хотя нам казалось, что Шурка был лучше, он был своим. Ну, влюбилась так влюбилась. А Шурка и в самом деле был нам как брат. Мы были маленькими и толком не знали, как он появился в нашей семье. Когда немцы ушли, вернулся отец, работал на спиртзаводе, и Шурка там работал после войны. И мы считали его своим: Шурка и Шурка.

Марина слушала нас с интересом. Оля засуетилась:

– Даже чай не поставила, так увлеклась вашими рассказами.

Затем Оля позвала Марину, чтобы показать комнату для ночлега, и, взяв ее под руку, увела в дом. Мальчишки, большой и маленький Жени, стали ковыряться в крючках и блеснах у брата. Один я сидел с глупым видом и переваривал услышанное: брат сказал «наш Шурка». Наш и наш, бабушка тоже была наша. Но когда она умерла, я был удивлен, узнав, что она носила другую фамилию: не Гришина, а Михейкина. Но она все равно была наша, точно так же и Шурка – он был наш Шурка, и я не знал, что фамилия у него не наша, а Шапкин. Но это наш Шурка, наша бабушка, хоть фамилии и были разные.

В это время из дома вышли Оля с Мариной. Взглянув на них, я снова порадовался, какие красивые женщины у нас: Оля – блондинка с голубыми глазами, а Марина – зеленоглазая шатенка. Просто глаз не отвести от такой красоты. Марина увидела, что ее сын и мой брат удалились вглубь сада, и строгим голосом, почти приказным, сказала мне, чтобы я помог принести вещи из машины. Хотя она и обратилась ко мне по имени-отчеству, мне не понравилось, что мною начинают командовать. Я не подал виду, пошел к машине. Женщина щелкнула сигнализацией, открыла багажник и стала указывать, как и куда ставить вещи: этот чемодан – в мою комнату, эту коробку отнесите Оле на кухню, и корзину с продуктами туда же. Я опять решил немножко подурачиться: «Есть! Слушаюсь, товарищ командир!» Она подняла на меня свои кошачьи зеленые глаза, пристально взглянула и ухмыльнулась. Улыбкой это нельзя было назвать. Я достал вещи из багажника и отнес к порогу дома. Затем корзину и коробку отдал Оле на кухне. Вернувшись на крыльцо, я столкнулся с Мариной. Она стояла около чемодана с сумкой. Я молча взял вещи и понес в комнату.

– Ну-с, какие еще будут указания? – спросил я.

– Ванная комната я знаю где, можете быть свободны.

– Слушаюсь!

И мы разошлись. Мальчишки с братом по-прежнему возились в огороде, а я пошел на кухню к Оле. Сестра попросила меня разобрать коробку. Открыв коробку и заглянув вовнутрь, я вдруг вспомнил, что когда Шурка уехал, он потом часто присылал письма, а иногда и посылки к праздникам. И в них всегда была вяленая рыба: вяленая уклеечка лежала в трехлитровых банках, которые были завязаны тряпочками, лещи и чехонь аккуратно завернуты в кальку. И сейчас точно так же. Уклеечка лежала в трехлитровой банке, но с полиэтиленовой крышкой, тогда таких еще не было, лещи тоже были упакованы в целлофан. В коробке лежал еще и балык сома холодного копчения. Оля попросила развесить балык, а то он в полиэтилене немного отсырел. Я опять был недоволен, что мною командуют, но все сделал. А Оля с новой просьбой: «Порежь колбасу, сыр, попьем чайку и займемся другими делами». Делать нечего, взял разделочную доску, продукты и пошел на улицу. В этот момент из дома вышла Марина. Я опять невольно залюбовался ею, рассматривал, как картинку. Она уже приняла душ, была свежа, красива. Одежду Марина сменила: теперь на ней были белая футболка, бриджи цвета какао, на ногах босоножки.

– Что, работаете? – взглянула она на меня, – работайте, работайте.

Я хмыкнул, но промолчал. Марина ушла к Оле. Слышу, что у них завязался разговор на женские темы, и продолжаю резать колбасу с ветчиной. Разложил нарезку на тарелочке, подошли Оля с Мариной, принесли нарезанные овощи и наше фирменное блюдо – нутрию. Нутрия была приготовлена с утра, причем в двух видах: тушеная в латке и зажаренная на противне. Оля позвала брата с ребятами:

– Быстро мойте лапы и за стол!

Когда все расселись, Оля поставила вино и предложила водку, коньяк. От крепкого все отказались, разлили вино. Марина хотела что-то сказать в качестве первого тоста, но брат поднялся, показывая всем видом, что он здесь старший, и «командовать парадом» будет он. И спокойным голосом стал говорить:

– Сегодня приехали гости, которым мы очень рады, так как они помнят наших родителей. Предлагаю выпить за наших родителей, за Олиных, за Марининых и за тех, кого нет с нами, кого мы помним и любим. Пусть им будет светлая память и земля пухом.

Все встали, выпили, немного постояли и сели. Приступили к еде. Оля стала объяснять гостям, как она делает блюда из нутрии. Увидев, что все налегают в основном на горячее, Марина тоже решила попробовать необычное блюдо. Брат разлил по второй. Марина опять попыталась что-то сказать, но брат кивнул на меня, предоставляя, таким образом, мне слово. Я встал и произнес ни к чему не обязывающий тост о памяти, о наших традициях.

Оля предложила напитки. Мы предпочли холодный компот. Брат предложил съездить на могилки к родителям, пока не настала жара. Все идею поддержали.

– Поезжайте, а я пока приготовлю обед, – предложила Оля. – А поскольку из взрослых не пил только Женя, то ему и за руль садиться. Марина сказала:

– Я сейчас, – ушла в дом, а когда вышла, была уже в другой одежде. На ней был строгий, облегающий спортивный костюм, шею украшала легкая косынка.

Сначала заехали на базар, Марина накупила целую охапку цветов, потому как мы сказали, что отец, сестра, дед, бабушка покоятся на старом кладбище, а мама, Олины родители, жена брата и шурин – на новом. Тронулись в путь. Приехали на новое кладбище, пришли к могиле, постояли, помолчали, затем поехали на старое кладбище, там тоже возложили цветы на могилки наших родственников, помолчали. Я незаметно наблюдал за Мариной. Она часто прикладывала к своим зеленым глазам платочек, и выглядело это совершенно естественно. Вернувшись, домой, Марина сразу ушла в дом. Мы с братом сели в тени, к нам подошла Оля:

– Будете сейчас обедать, или подождем?

Решили обедать сейчас, Оля стала накрывать на стол. Вновь сменив наряд, пришла Марина. «Интересно, для чего нужно столько раз переодеваться? – подумал я. – Перед кем она так старается, неужели перед братом и мной?» Но вслух ничего не сказал.

После обеда брат засобирался домой. Женя, Маринин сын, стал интересоваться, где Юрий Петрович живет.

– Да недалеко, в двадцати километрах отсюда, – ответил брат.

Тогда Женя сказал матери, что отвезет Юрия Петровича домой. Та не возражала, и они уехали. Марина ушла в дом, видимо, хотела отдохнуть с дороги. Я с Олиным внуком остался убирать со стола, но Оля выпроводила нас с кухни, и мы пошли гулять по саду. Во время прогулки играли, дурачились, а потом я захотел отдохнуть. Прилег в гамак, накрыл лицо газетой и нечаянно уснул.

Вечерело. Последний луч солнца соскользнул с макушки самого высокого дерева. Сын Марины (или Мани, как мы стали ее называть) позвонил и попросил разрешения остаться у Юрия Петровича на ночь. Маленькому Жене дали немного поиграть на компьютере. Поэтому мы сидели втроем и допивали чай. Неожиданно Марина обратилась ко мне:

– Мне Оля сказала, что здесь недалеко есть развлекательный центр. «Островок» называется, потому как располагается на острове. Там танцы, кафе… И основоположником этого центра когда-то был ты… – Она осеклась. – Вы.

– Ничего-ничего. Можно и на ты. Ведь ты мне кто? Сестра или племянница? Скорее, племянница. Мама выдала Шурку за своего сына, значит, он мне брат, а ты – племянница. Так что можешь спокойно называть меня на ты.

Марина немного смутилась.

– Так ты составишь мне компанию, посмотришь со мной на ваш центр?

– С удовольствием.

– Десять минут, и я буду готова.

Я тоже переоделся. Марина, как обещала, появилась через десять минут. И опять она была в шикарном платье, красивая, стройная, подтянутая. Я уж было собрался спросить, видит ли она ночью как кошка, намекая на ее зеленые глаза, но вслух произнес:

– Не побоишься, если мы пойдем короткой дорогой? Она плохо освещена, но асфальтирована. Можем пойти по длинной…

Марина перебила меня:

– Нет, темноты не боюсь, идем коротким путем.

Оля предупредила, что ужин будет в холодильнике, если после прогулки мы захотим перекусить, а она уже будет спать. Мы вышли за калитку. Марина взяла меня под руку, я прижал ее руку к себе, она ответила. Я посмотрел на нее, Марина заглянула мне в глаза, улыбнулась, и мы пошли.

По дороге Марина стала расспрашивать, как и где я живу. Я ответил, что живу один, в Санкт-Петербурге, родился здесь, школу окончил, потом два года работал на радиоузле, устраивал танцы в центре на пруду, куда мы и направляемся. Это была моя инициатива, приятель мне помог, и мы все организовали. Потом уехал в Ленинград, поступил в институт, там и остался. А сейчас рантье. Двое детей у меня, две дочери. У старшей – внук и внучка, уже взрослые, у младшей – внук, еще маленький, учится в школе. Иногда мне разрешают с ним съездить на море. Дети живут отдельно… Не знаю, насколько это было интересно Марине… Затем она стала расспрашивать о работе: какой факультет окончил, по какой специальности, где работал: в цеху ли, в конструкторском отделе? Я почувствовал, что она разбирается в технических вопросах, и поинтересовался:

– А что ты закончила?

– Тоже Политехнический, – был ее ответ.

– Точно Политехнический? – усомнился я.

– Ну, не Политех, а авиационный, это же почти одно и то же, и работала на авиационном заводе, – уточнила Марина.

– Тогда понятно, почему профессиональные вопросы задаешь, – сказал я. – А я гидравлик, занимался гидротурбинами. Монтировал Саратовскую ГЭС, в Ульяновске неоднократно бывал. Так что жили рядышком.

За беседой подошли к пруду. Там уже играл эстрадный оркестр, разноцветными огнями сверкало кафе.

– Да, красиво, и мост на островок, и сам островок. Да, очень красиво, – повторила Марина.

Мы прошли в центр, Марина с интересом разглядывала оркестр: великолепные ударные, и саксы, и труба, и гитары. Музыкантами были молодые ребята. Вокруг танцплощадки стояли столики. Мы выбрали столик на двоих подальше от оркестра, чтобы музыка не заглушала разговор. Тут же подошел молодой человек, он меня узнал, поздоровался. Я обратился к Мане:

– Что будешь заказывать?

– Я бы выпила сухого вина.

– Вина и мороженого?

– Да, пожалуй, и мороженого.

Я повернулся к Николаю (так звали официанта).

– Коля…

– Я понял. Из вин могу предложить «Мускат», очень хороший. Фрукты и мороженое?

– Да, хорошо.

Николай быстро вернулся с двумя хрустальными бокалами и запечатанной бутылкой «Муската». Марина внимательно осмотрела бокалы. Затем официант взял вино, показал Марине, мне. Я удовлетворенно кивнул. Николай очень аккуратно открыл вино, вынул пробку (она была натуральная, корковая), хотел дать понюхать мне, я махнул рукой. Он понял. Обтер горлышко салфеткой, налил две трети бокала Мане, затем мне, поставил бутылку на стол и прикрыл пробкой. Потом сходил за оставшимся заказом. Николай принес две тарелочки фруктов, среди которых были и местные абрикосы – спелые, красивые, очищенные, такие же яблочки нарезанные, и экзотика: бананы и киви. К тарелочкам прилагались десертные вилочки. Официант пожелал приятного вечера и ушел. Мы пригубили вина, я вопросительно посмотрел на Маню. Вино ей понравилось, мне тоже. Я дальше стал расспрашивать Марину про житье-бытье:

– Я вас совсем не знаю. Переписывались родители с твоим папой. Мы с большим удовольствием ели уклейку, когда приходили посылки с рыбой. Мы пацанами тоже ловили рыбу, но у нас как-то не принято ее солить. Даже маленькую, типа пескарей, уклейку – жарили. Поэтому всегда с радостью ели вашу соленую рыбку, – улыбнулся я.

– Я маму плохо помню, она рано умерла, – сказала Марина, – я еще в первом классе училась. Папа работал на заводе. Помню, что жили они дружно, без скандалов, с уважением друг к другу. Даже когда мама болела, уже не вставала, а я еще маленькая была, отец взял всю домашнюю работу на себя: убирал, стирал, гладил, за мамой ухаживал. Потом, когда ее не стало, папа продолжал работать на заводе. А через год папа сказал: «Я еду в Челябинск, в командировку, поедешь со мной». Мы уехали. В Челябинске поселились в гостинице. Не знаю, что это за командировка была, папа никуда не ходил по работе. Помню, мы часто гуляли, причем по одной и той же улице и в определенное время: утром шли в одну сторону, в нужном месте папа останавливался и смотрел на окна на противоположной стороне, вечером шли в другую сторону улицы, и также папа останавливался в каком-то месте и снова смотрел на окна на противоположной стороне. Так мы гуляли три-четыре дня, в промежутках ходили в магазины и другие места. На четвертый день вечером мы гуляли по противоположной стороне улицы, и я увидела красивую, стройную женщину, шедшую нам навстречу. Вдруг она заметила моего папу, подбежала к нему, бросилась ему на шею: «Шурка, Шурочка! Откуда ты здесь?» Отец смущенно улыбался, а я думаю: что за тетка такая, прыгает, отца пацанячьим именем называет. «Вот, Манечка, это моя дочь, – тут отец запнулся. – Мариной зовут». Женщина посмотрела на меня, обняла: «Ой, какая ты красавица!» А я смотрю на нее и ничего не понимаю. Эта Маня взяла папу за руку: «Пойдем ко мне домой, я тебя со своими девочками познакомлю. Ну, а Павла ты знаешь, он сейчас с работы придет». «Нет, Маня, мы не пойдем, мы спешим». А она все свое: «Как же так, Шура, ты здесь, в Челябинске, да с дочкой, и не зайдешь. Давай я Мариночку со своими дочерьми познакомлю». «Маня, а я свободен», – вдруг произнес отец. Я опять не понимаю, как это он свободен? У женщины улыбка сошла с лица. Отец снова: «Да, Маня, я уже год как свободен». Очень странные глаза были у отца: и ласковые, и добрые, и вроде как просящие, даже умоляющие. А эта женщина отвечает ему: «Шурочка, ты же мне братик, ну пойми!» «Да, понимаю, но может все-таки…» – папа пристально смотрел на нее. «Ну, Шурочка, сколько раз можно об этом говорить, пойми же наконец», – вздохнула женщина. «Да, понимаю, но я буду ждать», – твердо сказал отец. Потом они стали говорить о чем-то мне совершенно непонятном – понимали друг друга даже по обрывкам слов. Я отошла в сторонку. Разговор был недолгим. Вскоре папа позвал меня, взял за руку, и мы пошли. В какой-то момент я оглянулась, эта тетя стояла и смотрела нам вслед. Пройдя еще немножко, я взглянула на папу: у него по щеке катилась слеза. «Папа, тебе соринка в глаз попала?» – забеспокоилась я. «Да, здесь электростанция на твердом топливе работает, наверное, уголек попал», – стал вытирать глаза отец. Тогда я не придала значения всей этой истории, но когда сама влюбилась безответно, поняла, какие соринки попадают в глаза.

Так мы и жили с папой. Он говорил, что работает конструктором на авиационном заводе. К нам часто приходили мужчины, которые собирались у отца в комнате и что-то шумно обсуждали, спорили. Как-то приехала пожилая женщина, и эта Маня с ней, они у нас целую неделю жили, и потом выяснилось, что они приезжали папу защищать от оговора. Я вам уже рассказывала об этом. А вот еще история. Где-то в девятом или десятом классе учитель повел нас на экскурсию на авиационный завод. Там мы походили по разным цехам и пришли в конструкторский отдел. Я уже подумала, что увижу отца, он ведь все время говорил, что в конструкторском отделе работает. Такой обычный конструкторский отдел, что тебе рассказывать, сам прекрасно знаешь, сам конструктор. Около большого отцовского стола стояли два кульмана и несколько стульев, но я не придала этому значения. А наш сопровождающий подошел к папе и тихо, вежливо что-то сказал. Папа взглянул на нашу группу, увидел меня и одобрительно кивнул. Мы все обступили стол. Отец навесил лист ватмана на кульман и стал объяснять ребятам разные технические подробности. Я оглядела одноклассников и была поражена – у них рты пооткрывались. Мне казалось, что папа рассказывает элементарные вещи: почему самолет летит, почему самолет срывается в штопор, почему стаи птиц никогда не сталкиваются друг с другом, почему гуси-утки летают клином, почему цапля при полете складывает шею, а гуси, напротив, вытягивают. Одновременно с рассказом папа фломастером рисовал на кульмане какие-то фигуры, писал формулы обтекания птичьих крыльев, и в какой точке разряжение получается, куда направлена подъемная сила, и как она управляется – всем было интересно. Дома я папе вопросов никаких не задавала, а здесь мальчишки наперебой засыпали отца вопросами. И отец с удовольствием на все ответил.

Время за разговорами пролетело незаметно, нам пора было уходить. На обратном пути я услышала, как наш учитель сказал сопровождающему: «Все-таки огромными знаниями обладает этот Шапкин!» А сопровождающий подтвердил: «Это единственный конструктор, которого ни главный конструктор, ни главный инженер к себе не вызывают». «Почему?» – озадачился учитель. «Они сами к нему приходят! Видели, что около его стола еще стулья стоят и два кульмана? После работы к нему приходит главный инженер или главный конструктор. Уж слишком хорошая голова», – заключил сопровождающий. Я удивилась, услышав подобное мнение о своем отце и о том, как его ценят на работе. Главный конструктор часто приходил к нам домой по вечерам, а иногда и заполночь, и они сидели с папой до утра, решая какие-то вопросы. «Да, но почему же тогда его не повысят до зама главного конструктора или главного инженера, что же его держат простым сотрудником?» – спросил опять учитель. «Да потому что его голова ценна за кульманом, а не в административной работе. Это ошибка нашей системы, когда человека, творящего чудеса за кульманом, делают начальником какого-нибудь отдела и, теряя настоящих конструкторов, получают плохих администраторов. В случае с Шапкиным сохранили отличного конструктора», – сказал сопровождающий. Вот так я узнала, в каком почете на заводе был мой отец.

Я окончила институт и поступила работать в конструкторский отдел. Замуж вышла еще будучи студенткой, по любви. Первая любовь у меня была безответной, а вторая взаимной. Мы любили друг друга, очень уважали. У нас два сына: младшего ты видел, а старший остался на хозяйстве.

– А где сейчас муж?

Марина замолчала, прикусила нижнюю губу и с минуту так сидела. Взяла бокал, пригубила вина.

– Подорвали его.

– Как?!

– Как? Ты же знаешь про бандитизм, когда взрывают джипы.

– Он был бизнесменом?

– Да, хорошим бизнесменом. Бизнес был крупный, а муж умный, рисковый, преуспевающий. Грянул девяносто восьмой год. Помнишь, что тогда было? А до этого муж активно скупал предприятия, перезакладывал их, покупал другие. Сначала в Ульяновске, потом в России, а там уже и в странах СНГ. Его бизнес охватывал и Киргизию, и Украину, и Прибалтику. А когда наступил дефолт, выяснилось, что производств много, да все они в закладе оказались. Муж, конечно, чувствовал, что должно что-то произойти, поэтому часть собственности перевел на меня: хотел, чтобы я тоже занялась бизнесом. А мне больше нравилась моя конструкторская работа. Но семья есть семья, я ушла с завода и стала помогать мужу. У нас были раздельные счета, раздельные фирмы, у каждого независимый капитал. Когда его подорвали, и на меня наезды были, но все обошлось. Старший сын подрос, стал мне помощником, сейчас младший подрастает. Институт закончит и тоже будет с нами в деле. Что и как будет дальше – не знаю, пока живем в достатке.

– Да уж, это трудно не заметить – достаток.

– Вот, комплимента не дождалась, а замечание – пожалуйте.

– Извини.

– Ладно, давай выпьем.

– Давай.

Мы чокнулись, посмотрели друг другу в глаза. Ее зеленые глаза светились огнями цветомузыки от танцплощадки.

– А ты здесь начинал?

– Да, это было давно…. Здесь ничего не было: ни кафе, ни эстрады. Стоял один столб, на который я залезал. Цеплял провода к «чашечкам», подключали усилитель, и под пластинки танцевали. Это была моя инициатива с друзьями, а теперь видишь, как здесь здорово. Молодежь отдыхает, развлекается.

Официант принес шоколадное мороженое. Мы еще немного посидели. Марина предложила:

– Давай пройдемся?

Я согласился. Мы подошли к танцплощадке, посмотрели, как танцует нынешняя молодежь. Здесь меня многие узнавали, здоровались, бросали любопытные взгляды на мою спутницу. Мы пошли на другую сторону пруда, там стояли скамейки под плакучими ивами. Я рассказывал, что после войны не было моста, перебирались на островок вплавь. И вот на этом островке я маленьким поймал свою первую рыбку, своего первого сазанчика. Мы еще немного погуляли, затем отправились домой. Тут Марина снова взяла меня под руку, а я взял ее руку в свою, потом остановился, взял обеими руками ее ладонь, она тоже остановилась. Я глядел в ее кошачьи глаза, как они светились в темноте. Я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне. Так мы стояли какое-то время. А потом пошли, шли медленно, стараясь идти в ногу. Опять остановились. Я поцеловал Марину, она ответила… Затем положила голову мне на плечо и произнесла:

– Хорошо у вас тут, на Кубани. Лучше, чем у нас на Волге.

– Чем же лучше?

– Не знаю, что-то такое есть на Кубани, чего на Волге нет. Солнце южное.

– Ульяновск не такой уж север, хотя раньше и назывался Симбирск.

– Да, но посмотри, какие у вас звезды. А Млечный Путь такой чистый, такой яркий!

– Яркий, потому что ночи у нас потемнее, чем у вас. А в Питере в это время еще можно книжки читать.

– Я приеду к тебе в Питер?

– Можно прямо отсюда поехать.

– А ты еще долго тут будешь?

– Да пока не знаю. Младшая дочь собирается с внуком на море, и я с ними. Сюда не пускают, так она то ли в Турцию, то ли в Болгарию хочет.

– А можно и мне с вами?

Для меня это было неожиданно.

– Почему бы и нет? Завтра позвоню дочке, чтобы она и на тебя путевку заказала.

– А ты куда хочешь?

– Да мне все равно, хотя Турция нравится больше.

– Почему?

– Все дело во внуке. Ему восемь лет, он ест плохо, а в Турции «все включено». Мы ездили в Болгарию, вроде на полный пансион, а напитки надо было покупать, поэтому питье приходилось на пляж носить с собой. А в Турции сутками и соки, и вода на пляже и в барах, пей – не хочу.

– Так поехали в Турцию.

– Прямо сейчас. Машина есть, Жене позвоним, чтобы подъехал, и поедем.

Марина засмеялась:

– Поедем.

За беседой незаметно дошли до дома. У калитки остановились, Марина предложила еще погулять, я согласился. Пошли по нашему городку, ходили-бродили, я рассказывал, как мы здесь жили: показал школу, места, где росли и взрослели с друзьями, пруд, на котором катались зимой на коньках, а дальше Кубань. Около Кубани были сады: вишня, яблоки, груши, сливы, черешня, было огромное хозяйство. До революции эту землю арендовал барон.

– Какой барон? – удивилась Марина.

– Да рассказывают, у казаков арендовал землю немец, барон. Он построил здесь заводы: спиртовой, кирпичный, винный, галетную фабрику. И поля возделывал грамотно, до сих пор сохранились лесополосы высаженных деревьев. Здесь Армавир рядом, а «Армавир» переводится как долина ветров. По весне здесь сильные ветра бывают, так называемые черные бури, поэтому барон и посадил лесозащитные полосы. Их и сейчас, говорят, видно с самолета, как надпись «барон Штерн». Хотя фамилию могу путать, надо у брата спросить, он все знает. Наверное, обратила внимание на старые здания? Их построили еще до революции, а во время войны имение барона было разгромлено не то немцами, не то нашими. Ресторан был, тоже разбомбили. Пруд, где сейчас танцы, тоже был выкопан во времена барона – резервным водоемом служил для спиртзавода и тепловой станции.

Так мы бродили по ночному городку, иногда останавливались, смотрели друг на друга. Мне почему-то было легко с ней, с этой женщиной. Когда уже возвращались назад, Марина спросила:

– Почему ты ничего не сказал о жене?

– А что сказать? Я уже шестой год как вдовец, умерла она.

– А что случилось?

– Да что, болезнь двадцатого века – рак.

– Неужели ничего нельзя было сделать?

– Уже ничего. Она никогда не болела, я даже не помню каких-то простудных заболеваний, а когда хватились, то уже четвертую стадию поставили. Поджелудочная железа. Когда операцию стали делать, вскрыли, а у нее печень, как выразился хирург, «нафарширована метастазами». Конечно, пытались спасти. У нас же в Петербурге центр специализированный есть, в пригороде Песочное. Поздно уже было… Целый год жена промучилась, но ничего нельзя было сделать. Врачи говорили, если бы на полгода-год раньше обратились, может, и помогли бы, а так бесполезно уже все.

Мы какое-то время шли молча, задумавшись каждый о своем. Марина, вероятно, думала о своем муже, который был так жестоко убит. Вдруг она спросила:

– И у тебя не было подруги за все это время?

– Ты знаешь, нет.

– А почему?

– Как тебе сказать… Все годы, что мы прожили, я был самым настоящим подкаблучником.

Марина с недоверием посмотрела на меня.

– Не может быть.

– Да, самым настоящим подкаблучником. Поэтому боюсь попасть под каблук еще раз. А ты почему одна?

– Некогда было.

– А чего некогда-то?

– Да муж когда погиб, остались двое детей, хозяйство, и все на моих худеньких плечиках. Пока муж живой был, я как за каменной стеной была, а потом все самой делать пришлось. Да еще эти «наезды» один за другим. А с ними и пожарные, и СЭС, и налоговая, и администрация со своими претензиями. Некогда было личную жизнь устраивать. Сложно пока в нашем государстве бизнесом заниматься, тем более женщинам.

– Я бы не сказал, глядя на вас.

– Это все не то. А впрочем, давай не будем об этом.

– Давай.

Мы проходили мимо школы, которую я закончил.

– Сюда я бегал десять лет.

– А сейчас встречаетесь с одноклассниками?

– Встречаемся. Одно время только с одним одноклассником общался, Петрусь его зовут.

– Имя такое?

– Нет, фамилия у него Петренко, а имя Виктор. Я уж не помню, почему Петрусем прозвали, сам он придумал или еще кто. Петрусь и Петрусь. Когда я в отпуск приезжал, мы встречались. А вот лет пять назад он мне позвонил и сказал, что одноклассники решили собраться. Теперь каждый год собираемся и отмечаем окончание школы. А одна одноклассница сказала даже, что это она в зеркале выглядит пожилой, а в душе ей по-прежнему семнадцать.

Маня рассмеялась.

– Мы все такие, все в душе семнадцатилетние. А посмотришь, как годы бегут…

– Да, я вот как-то слышал барда Дудкина, у него такие слова есть: «Чем дольше живешь, тем годы короче…»

– А ведь и правда. Я просто не замечаю, как последние годы летят. Просто кошмар, не успеешь оглянуться-повернуться – уже зима, только шубу достанешь – уже лето наступило.

– Да… Так и проходят годы…

Мы вернулись, подошли к Олиному дому, свет она уже погасила, видно, легла спать. Марина предложила посидеть на улице, выпить чайку. Я с удовольствием согласился.

– Или компот? – уточнила Маня.

– Нет-нет, лучше чаю, – сказал я и пошел ставить чайник.

Поинтересовался у Мани, хочет ли она перекусить, но она отказалась.

Я принес вазу с конфетами, печеньем. Марина сидела задумчивая, грустная. Я подошел сзади, обнял ее за плечи, она прижалась ко мне. Мне было очень хорошо с ней. Еще вчера я не знал эту женщину, а сегодня она мне стала такой близкой, понятной. Марина встала, повернулась ко мне, обвила мою шею руками. Я обнял ее за талию, прижал к себе, она поддалась, и мы поцеловались…

 

Казан

Сегодня брат не смог поехать со мной на рыбалку. Я собрался ехать на Кубань.

– Куда? – уточнил брат.

– Да хочу к парому, – ответил я.

– Так его уж лет двадцать нет, – ухмыльнулся брат. – А места там хорошие. Только возьми «Ниву».

– А что так? – удивился я.

– На своей ты не проедешь, а «Нива» проползет.

Странно, я помнил, что дорога там была хорошая, грейдер, довольно нагруженная, ухоженная… Поеду – увижу.

В самом деле, дорога хорошая, асфальтированная. Правда, асфальт лежал только до Сектора, так мы называем маленький поселочек. А за Сектором в сторону парома шел уже разбитый, и довольно здорово, грейдер. Я вспоминал, как эта дорога шла через лес, обрамленная кюветами. За ними следили, подравнивали, выправляли. Когда разливалась Кубань, вода доходила до самого Сектора, заливая дорогу и кюветы. Паромная переправа не работала. Когда вода спадала, в кюветах оставалась рыба, и мы ее вылавливали руками. В лесу было много ям, которые во время разлива также затапливались. Эти ямы остались как раковины войны, остатки укреплений, сделанные когда-то солдатами, а также воронки от бомб. Они тоже наполнялись водой и рыбой Кубани во время наводнения. В конце августа, в сентябре вода высыхала, но не до конца, и на дне ям в остатках воды была рыба. Мы, пацаны, начинали мутить воду, бегая по дну ямы и поднимая ил. Рыбе, естественно, это не нравилось, кислорода ей не хватало, и она выходила на поверхность воды, тут мы ее руками и ловили. Это было интересное для нас занятие, а вот для рыбы вряд ли.

А сейчас я подъехал к тому месту, где когда-то был паром. Здесь перед Кубанью была площадь, на которой стоял дом паромщика, по тем временам, как мне казалось, довольно приличный дом. Сам паром состоял из двух громадных лодок с настилом и был прикреплен к толстым тяжелым канатам. Все было сделано мощно, добротно. На пароме могли поместиться два грузовика, такие как ЗИЛ-105, полуторка, конные телеги. Мы, пацаны, тоже плавали на пароме – иногда чтобы добраться до другого берега и там порыбачить, а иногда чтобы спрыгнуть на середине реки и проплыть по течению. Паромщики не разрешали прыгать с парома, поэтому раздетых до трусов (тогда плавок не было, все бегали в трусах и босиком) не пускали. Приходилось идти на обман: садились на паром компанией, в одежде, где-то на середине реки раздевались, отдавая вещи кому-то одному, сигали в воду и плыли вниз по течению. Дальше была Пионерская поляна, Колхозная коса. Это уже далеко от парома.

Я подъехал, посмотрел. Да, ничего не осталось от той когда-то оживленной переправы, все заросло. На площади сейчас поднялись деревья, а раньше стояли машины и люди в ожидании парома. Народ общался, делился новостями, историями. Вдоль Кубани шла довольно-таки приличная дорога на Пионерскую поляну. Почему поляну назвали Пионерской, до сих пор не знаю. Обычно там устраивали маевки. Первого мая, как положено, все ходили на демонстрацию, а второго – сюда. Тогда по праздникам на поляну выезжал буфет с лимонадом, пряниками, конфетами. В буфете спиртное не продавали, но народ был веселый: танцевал, пел под гармошки, причем несколько коллективов в разных местах поляны. И даже не помню, чтобы драки были. Только между пацанами. Мы дрались с царицынскими, которые жили в поселке Царицыно, что на той стороне Кубани. Каждый отстаивал свой берег. А мы часто плавали на пароме на их сторону за ландышами. Там в лесу были огромные плантации этих цветов. Вот из-за них и случались столкновения, а так драк не было, все жили мирно.

Одной из достопримечательностей Пионерской поляны был казан – здоровый котел. О нем ходили разные легенды. Одна гласила, что это партизанский казан, другая – что цыганский. Цыгане в войну жили здесь в лесу. Когда немцы устроили облаву на партизан, то наткнулись на табор: цыган расстреляли, кибитки подожгли, а казан немцам не понадобился. Так он и валялся, пока один молодой парнишка не приспособил его в самые тяжелые, голодные 46–47-е годы под общественное питание.

А сейчас я выехал на Пионерскую поляну, она так и осталась поляной, почему-то лесом не заросла. Лес обрамлял ее высокими деревьями, а казан как был, так и стоял. Под него в послевоенное время была сделана надежная выкладка из булыжника, потом сделали металлические приспособления, которые позволяли казан переворачивать, чтобы можно было из него выливать что-нибудь, а также, оставляя казан в перевернутом положении, предохранять от дождя и снега. Казан никто не трогал, он был неприкосновенным, даже священным. Им могли пользоваться, затем после себя вычистить, вымыть и оставить в таком положении. У казана никто и никогда не оставлял мусор. Для этого стоял отдельный бак, и все придерживались этого правила – у казана всегда должно быть чисто. Затем на поляне поставили стол, скамейки, и она стала традиционным местом для отдыха. На маевках готовилось общее блюдо – иногда уха, иногда плов, иногда что-нибудь другое. Это зависело от средств, выделяемых какой-либо организацией.

И сейчас стоит казан, напоминая о тех временах.

Я обратил внимание, что на скамейке сидит мужчина и смотрит на казан. Я вышел из машины, стал осматривать въезд на поляну. Всего их было два: один с дороги, которая шла от Сектора, другой – с дороги, которая проходила вдоль Кубани. Я огляделся, заметил «Хаммер» с московскими номерами и внимательно посмотрел на мужчину. Он был одет в дорогой дорожный костюм. Мне стало любопытно, что он здесь делает, почему один, но обращаться к незнакомцу я не стал: он был на приличном расстоянии от меня, а подходить не хотелось.

Я достал спиннинг, воблеры, спустился к Кубани. Внизу была отмель больших размеров. Образуя мысок, в этом месте Кубань поворачивала. За этим мыском находилась чудесная заводь. Я присмотрелся, заметил, что вдалеке бьет жерех, выдавая себя всплесками. Я выбрал плавающий воблер, забросил и пустил по течению к тому месту, где била рыба. Когда воблер чуть-чуть перешел то место, где жерех плескался, я стал выбирать и почти сразу почувствовал приличный удар. Я подсек, чувствую: хорошего взял жереха. Пришлось немного побороться с рыбой, но я быстро справился. Попался хороший жерех – килограмма на полтора. Мне нравится ловить такую; мощную, сильную, красивую рыбу, считается, что жерех относится к семейству карповых, хоть он и хищник. Интересно то, что у некоторых рыбаков получается поймать нескольких жерехов в одном и том же месте, у меня – нет. Одного поймал, больше не жди. То ли рыба пугливая, то ли я много шума делаю, когда первого вываживаю. Словом, мне приходится все время менять место. И сейчас я не стал делать еще попыток, а положил жереха в садок и пошел ближе к заводи с надеждой поймать сома. Чувствовал, что в заводи должен быть сом. Поменял воблер: теперь мне нужен был тонущий, и забросил подальше. Чтобы провести воблер через всю заводь, забросил по течению, и оно еще дальше отнесло мой воблер. На спиннинг предварительно поставил мультипликатор, шнур, потому как не известно, какой сом попадется – на килограмм или на все пятьдесят. Такова Кубань, любит сюрпризы. А могла и без ничего оставить, рыбалка есть рыбалка.

Итак, я решил прочесать всю заводь. Внимательно следил за тем, как уплывает воблер, и в определенный момент начал его подтягивать обратно, то опуская, то поднимая. Старался дна не касаться, чтобы воблер не зацепился за утонувшие коряги. Примерно до половины заводи дошел мой воблер, как вдруг легкий удар, и шнур начал плавно натягиваться, уходя от берега. Я немного подождал и сделал подсечку. В тот момент я понял, что зацепил приличную рыбу. Я сделал натяжку, но рыба не давалась, а леска начала подпевать. Потом замолчала и замерла. Я стал подтягивать – ничего не выходит. Чувствую, что сом лег, надо будет его поднимать. Поднимать тоже можно по-разному. Можно сделать натяжку и держать, выжидая, у кого терпения больше, то ли у рыбы с раненой губой, то ли у меня, постоянно натягивающего шнур, пока не оборвется.

Обрывать не хотелось, поэтому сначала я стал играть на шнуре как на гитарной струне, зная, как не нравятся рыбе подобные дребезжащие волны. Затем легонько ударял по удилищу, вибрация от удара переходила на шнур и нервировала рыбу. Если тройник застревал в верхней губе рыбы, то она быстрее сдавалась. Хотя и говорят, что у рыбы жидкие мозги, все равно сотрясение их наступало быстрее, когда крючок цеплялся за верхнюю губу. Поэтому я снова почувствовал, как шнур двинулся в сторону, и началась наша борьба. Сначала рыба попыталась выйти на течение, я ей это разрешил до определенного момента. Когда рыба поняла, что дальше ей никак не продвинуться, вернулась к заводи, давая мне возможность все больше и больше подводить ее к себе. Иногда сом делал попытку уйти вниз по течению, тогда у меня начинал трещать фрикцион, я старался удержать сома, натягивая шнур, и снова немного подводил его к себе. Шла у нас эта борьба довольно долго. Наконец-то сом начал уставать, и я все увереннее подводил его к берегу. За делом я не заметил, как мужчина, сидевший у казана, подошел ко мне и молча стал наблюдать за моей борьбой с рыбой. Я продолжал подводить сома, уже видя, что два крючка от тройника зацепили верхнюю губу рыбы, и она с огромной открытой пастью шла на меня, почти не сопротивляясь. Я стал присматривать место на берегу, куда бы вытащить сома, как услышал голос сзади:

– Вот сюда, к берегу, к заводинке, там будет удобнее.

Я посмотрел: правда, удачное место, там будет удобно его взять, и стал направлять сома к выбранному месту. Сому это не понравилось, он вновь попытался отплыть назад, но я его удержал. Сом почувствовал свою беспомощность и сдался окончательно. Я спокойно завел голову сома в заводинку, образовавшуюся в результате течения, и снова услышал голос сзади:

– Не возражаете, я помогу?

Я не возражал. Мужчина подошел к воде и, на мое удивление, профессиональным жестом подхватил сома под жабры. Я даже удивился. Мужчина, на вид постарше меня, в добротном костюме. На нем, как мне показалось, все купленное из бутика, кеды адидасовские, точно не китайские. И чувствовалось, что все это сделано большим мастером, по размеру, по его фигуре. Да и сам мужчина обладает удивительной сноровкой: он этого сома враз вытащил на гальку.

Сом был приличный. Весов не оказалось, но мы прикинули, что килограмм восемь в нем было. Это приятный улов.

Я обратил внимание, что у моего помощника на груди висит медаль «За оборону Кавказа». Мне это показалось странным, потому что сейчас уже медали надевали только по праздникам. А в середине августа, в лесу… Тут я снова переключился на сома: «Что мне с ним делать?» – подумал я. В садок рыба не помещалась, тащить ее в машину – конец рыбалке, а я собирался заночевать на берегу. Мужчина почувствовал мое замешательство:

– Не знаете, как поступить?

– Да, хотел еще порыбачить, а тут вроде и заканчивать надо. Улов вроде приличный: жерех да сом. А хотелось и усачей наловить, – ответил я.

– Сделайте кукан. Пусть еще в своей стихии побудет, – посоветовал незнакомец.

Я так и поступил. Пошел к машине, взял добротный шнур, специально захваченный для кукана, вернулся обратно. Сделал кукан, запустил сома в воду. Привязал кукан к колу и оставил рыбу в этой заводинке. Мужчина в это время рассматривал мой спиннинг и воблеры. Я не мешал, просто стоял рядом. Мужчина перебирал воблеры, на спиннинге трогал мультипликатор, щупал шнур.

– Вы тоже рыбак? – спросил у него я.

– Да был когда-то. Говорили, даже неплохим.

– А что сейчас?

– Время, время… Вот, приехал, тоже хотел порыбачить, а с чего начать – не знаю. Вот так и просидел. Вы местный?

– Родился здесь.

– Где?

– В Новокубанске.

Мужчина внимательно на меня посмотрел.

– А сейчас где?

– А сейчас в Питере. Приехал в отпуск. А у вас, гляжу, московские номера. Из Москвы?

– Да, тоже приехал время провести.

– Тоже местный?

– Жил когда-то здесь…

– И что, ни родственников, ни знакомых здесь нет?

– Родственников у меня и не было, знакомые были… Переписка прервалась давно, да и работа моя этому способствовала – не попереписываешься лишний раз. И столько времени прошло.… Вот приехал и казан узнал, стоит родной.

– Вам казан знаком?

– Еще как знаком, очень хорошо знаком, – сказал мужчина и улыбнулся. Видимо, у него с казаном связаны хорошие воспоминания.

– Наверное, была интересная…

Тут мужчина прервал меня:

– Не буду вам мешать, рыбачьте.

– Да я уже спиннингом не хочу, пожалуй, настроюсь на усачей, люблю их. Да и ловить интересно. Не все знают, что у усача икра в пищу непригодна.

– Да-да, помню, что от нее бывали отравления, действительно, не все знали об этом. Ладно, не буду вам мешать.

Мужчина пошел к машине. Я положил спиннинг, взял две закидных. Закидными мы называли удочки, которые мы делали еще в детстве. Тогда еще не было ни мультипликаторов, ни катушек, поэтому нам самим вручную приходилось делать мотовилу из дощечки, наматывать на нее капроновую нитку (лески позже появились) и вешать груз. Груз отливали сами, выплавляли из пуль свинец и заливали в ложки. Такая форма позволяла течению обтекать груз, и на том расстоянии, на которое мы забрасывали удочку, его не сносило. Сверху груза обычно крепили два крючка. Теперь наша, вернее, заграничная, более развитая промышленность обеспечивает нас спиннингами, электронными сигнализаторами и прочими современными приспособлениями. Это, конечно, значительно облегчает процесс, но мне всегда нравилось поставить донку, расщепить ивовую палочку сверху, заправить туда леску, прицепить колокольчик и удить. Хотя сейчас я и шагаю в ногу с прогрессом и пользуюсь электронным сигнализатором с металлическими или пластмассовыми подставками и катушками.

Я зарядил две донки, поставил на перекат. Такой способ ловли мне нравится тем, что можно поставить стульчик на берегу, не отвлекаясь от основного занятия, загорать и думать о своем. Я обустроил себе местечко, оглянулся. Мужчина уже был со спиннингом, сумкой и направлялся ко мне.

– Пойду вниз по течению, посмотрю, как там, – сказал мужчина и ушел.

Я остался на месте, услышал, как запищал один из сигнализаторов, подхватил донку и вытащил… соменка. Как он очутился на таком течении, не знаю. Потом понял, что груз мой снесло в заводь. И опять мне вспомнились прежние самодельные грузики в форме ложки. Так как соменок оказался небольшим, килограмма на полтора, проблем с выводом не было. Я его вытащил и бросил в садок. На леску добавил еще груз, чтобы не сносило течением на перекате, и опять забросил донку. Прошло минут семь-восемь, сработал сигнализатор. На этот раз попался именно усач. Не знаю, почему эту рыбу назвали усачом, усы у нее значительно меньше, чем у сома, но тоже имеются. Усач был примерно с килограмм весом. Не успел его вывести, как сработал второй сигнализатор. Подсек. К моему удивлению, это оказался голавль, где-то грамм на шестьсот. Рыбалка шла отлично, что очень радовало меня. Иногда приезжаешь порыбачить, и ни одной поклевки, а тут: и жерех, и соменок, и усач, а сом какой попался…

Конечно, такое бывает при стабильной погоде, и когда вода в Кубани стоит на одном уровне, то есть не было в горах ни дождей, ни активного таяния ледников. А в стабильной воде рыба чувствует себя нормально, поэтому сигнализаторы мои периодически извещали о новой добыче. Когда уже с десяток усачей набралось, я подумал: «А куда мне столько?» – и вовремя остановился. Смотал удочки, собрал рыбу и пошел на поляну. Там сел за стол у казана и стал вспоминать детство, когда этот казан еще «работал». Было видно, что казаном длительное время не пользовались, на нем появилась ржавчина. Интересно, механизмы, которые удерживают казан вверх дном, еще работают? Я подошел, снял со стопора, повернул ручку, и казан принял горизонтальное положение. Именно в таком положении казан лучше всего обогревался дровами. Выкладка из добротных голышей (так мы называли камни) тоже сохранилась.

Пока я осматривал казан, вернулся мужчина. Тоже с уловом: три приличных жереха.

– Вот какая у меня добыча! – похвастал он.

– Я обычно больше одного жереха не могу поймать, – откликнулся я.

– Да у меня тоже так. Просто меняю место – то выше, то ниже по берегу. Ну, надо бы пообедать? – предложил мужчина.

– Да, пожалуй, можно, – согласился я.

– Так, может, казан используем? – заблестели глаза у мужчины. Я посмотрел на казан.

– Объем-то больно велик для двоих.

– А мы немножко сделаем, – уговаривал мужчина.

– Если так, не возражаю, даже с удовольствием, – снова согласился я.

Мужчина оживился:

– Давайте делить обязанности?

– Давайте. Согласен заняться рыбой.

– Хорошо. Я готов заняться казаном.

– У меня там соменок есть и усачей несколько штук.

– Прекрасно! Сделаем уху. Соменок большой?

– Да килограмма на полтора.

– Давайте сборную уху сделаем: соменка, усача и жереха.

Я пошел к свой машине, достал инструмент, нож и отправился к воде чистить рыбу. Мужчина пошел к «Хаммеру», тоже достал необходимый инструмент и занялся казаном. Пока я возился с рыбой, напарник принес дров, воды, начал промывать казан, причем движения его были четкими, ловкими, уверенными. Хотя по внешнему виду на посудомойку мужчина не похож, но то, что он когда-то уже имел дело с казаном – это совершенно точно.

– Вот, казан отмыл, можно и костер разжечь, – довольным тоном произнес мужчина.

Смотрю, он и с костром на ты. Дрова сложил правильно, разжег быстро.

– Что у вас там? – поинтересовался он.

Я показал очищенную рыбу.

– Многовато будет. Ладно, может, еще кто подъедет, – сказал мужчина.

– Вряд ли. Здесь рядом и народу-то нет. Раньше эта Пионерская поляна пользовалась популярностью, всегда народ был, шумела она. А сейчас, не будь вас, я один бы был, – вздохнул я.

– Вот вы и не один. Вдвоем веселей! – улыбнулся напарник.

Одновременно с разговором он не забывал поправлять огонь. Казан начал нагреваться, вода забулькала.

– А для ухи у вас есть что-нибудь?

– Да. У меня брат такой, всегда у него в машине все, что для ухи надо, найдется.

– А то я тоже захватил.

– А я уже все принес, – сказал я и показал на стол.

– Да уж, все в коробочках. А брат-то здесь живет?

– Здесь.

– А как фамилия?

Я назвал.

– А Петр Федорович – ваш отец?

Я удивился:

– Да. А вы что, знали нашего отца?

– У-у-у! Еще как хорошо знал.

– А медаль «За оборону Кавказа» он вам вручал?

– Он. Батей мы его звали. Батей он и был. Светлая память ему. Где он?

– На Старом кладбище. В Новокубанске.

– Обязательно посещу. Поклонюсь ему.

– А как вас-то звать?

– А меня звать… Если помнишь – Галуха…

– А-а-а! Галуха-партизан. Конечно, помню. Мы тоже иногда приходили к Галухе-партизану. Вон оно что. А то вижу, больно профессиональные движения у вас: и сома лихо подхватили, и с казаном в два счета справились. А по одежде не скажешь.

– Так ведь этим казаном я когда-то заведовал.

Я сидел и смотрел, как Галуха колдует над казаном, как когда-то. И вспомнился мне 1947 год…

…Мы, пацаны, человек пять из нашего двора, пошли на Кубань ловить рыбу. Сами маленькие, удочки самодельные, но шли мы с большим желанием поймать. Мы тогда слышали, что где-то в лесу, за паромом, есть Галуха-партизан, у которого можно пообедать. Мы думали, что это сказка, но на всякий случай я у матери выпросил кусочек сала. Ловили мы на червя или кузнечика. Удочки делали из орехового дерева, вместо лески – нитка. А вот крючки были настоящие. Мы их выменивали у тряпичников. Хорошую рыбу мы не могли поймать, а вот уклейку, пескарей получалось. Мы и этим рыбкам были рады.

Пришли мы к парому, дальше идти не хотелось. Кто-то предложил спуститься вниз по течению, к Колхозной косе, там, мол, хорошо рыба клюет. Решили спуститься. А когда проходили мимо лесной поляны, то услышали шум в лесу. Вышли на поляну – ребят вокруг было много, а на середине стоял вот этот самый казан! Стоял на булыжниках, а под ним горел огонь. Вокруг казана сидели мальчишки, наши сверстники, может, чуть старше. А молодой Галуха колдовал над костром. У стола стояли люди, немногим младше Галухи. Из казана он начал доставать куски рыбы, довольно большие, как мне тогда показалось. Куски выкладывал на железный лист, который лежал на столе. Две девочки и два парня сначала вилками, а потом, когда рыба остыла, руками стали выбирать косточки. В это время Галуха стал сыпать в казан какую-то крупу. Еще один мальчишка, чуть помладше Галухи, по его указанию стал помешивать крупу. Другой пацан подкладывал дрова. А вокруг казана сидели дети разного возраста, от пяти до пятнадцати лет. Все сидели чинно, спокойно, кто с миской, кто с кружкой, тихо переговаривались. А мы стояли в сторонке, наблюдая за процедурой. Когда косточки были выбраны, ребята стали резать рыбу ножами на мелкие кусочки. Галуха, попробовав крупу на вкус, позвал ребят с железным листом. Те подошли, и Галуха с листа забросил измельченную рыбу в казан. Парень, который мешал крупу, теперь аккуратно перемешивал ее с рыбой. Галуха еще раз снял пробу, добавил соли и позвал очередного паренька. Тот подошел с ведром воды и притушил костер. Когда эта операция была закончена, все встали и выстроились в очередь. Мы по-прежнему стояли в сторонке. Галуха начал раздавать кулеш, как он называл приготовленное им блюдо. Ребята получали порции и рассаживались обратно на свои места. Ели тихо, не спеша, но запах стоял такой, что у нас слюнки текли. Когда Галуха раздал всем ребятам еду, он обратился к нам:

– Подойдите!

Мы послушались.

– Откуда? – спросил Галуха.

– С Хуторка, – ответили мы.

– Есть хотите?

Мы поспешно закивали головами.

– А у вас есть что покушать? – спросил Галуха.

Еда оказалась только у меня.

– Ты оставишь нам? – он вопросительно посмотрел на меня.

Мне было жалко кусочка сала, но я ответил, что оставлю. Галуха что-то сказал, подошла девочка с какой-то книгой, в которую она записала, что ребята с Хуторка дали кусок сала. После этого Галуха позвал другого мальчика, тот принес алюминиевые миски. В них Галуха положил нам кулеш. Я и сейчас так же живо чувствую запах того кулеша, глядя на пожилого Галуху.

И сейчас мы снова на той поляне. Галуха, пожилой уже человек, снова готовит в казане, а я, тоже немолодой, снова сижу в сторонке и смотрю. Даже любуюсь, как Галуха последовательно, аккуратно кладет необходимые продукты в уху, добавляет специи. Солнце уже клонилось к закату. Стояла тишина, природа была спокойна, и я вместе с ней. Заметив, что дело подходит к концу, я сходил к машине, забрал корзину с продуктами: зеленью, хлебом, колбасой, салом. А также принес бутылку коньяка. Когда я выставил продукты на стол, Галуха одобрил все кроме коньяка.

– Не надо, у меня есть водка.

Пошел к «Хаммеру», вернулся с пакетом продуктов. Набор был стандартным: запечатанные нарезки колбасы, сыра. И бутылка финской водки.

– Конечно, под уху водка лучше, но она финская. А коньяк родной, местного спиртзавода! – возразил я.

– Как? Спиртзавод еще работает?! – искренне удивился Галуха.

– Да, спиртоконьячный завод работает. Выпускает два коньяка: «Большой принц» и «Барон», – гордо ответил я. – Так что будем пить коньяк.

Мы расположились около казана, я достал стопочки, а Галуха снимал последнюю пробу. Он добавил еще что-то и произнес:

– А вот теперь в самый раз! – открыл водку. – Хоть и финская, но ухи без водки не бывает! – Налил стопку, влил в уху, помешал, понюхал: – Нет, не русская водочка, требуется добавить, – подлил водки в уху, снова понюхал, попробовал:

– А теперь можно и приступить!

Галуха разлил уху в миски. Это были специальные миски с деревянными ложками, заботливо уложенные моим братом.

– Давайте за знакомство? – предложил Галуха.

– Да мы вроде как знакомы. Я вот только сейчас вспоминал, как ты нас кулешом угощал.

– Ты помнишь?!

– Конечно, помню. Скольких ребят ты кормил…

Галуха задумчиво посмотрел на меня:

– В самом деле, помнишь?

– Да, помню. Помню, как вокруг тебя всегда была толпа детей, как все они жадными глазами следили за каждым твоим движением в ожидании чуда. И ты совершал это чудо.

Галуха снова задумался. Потом взглянул на меня и сказал:

– Давай, чтобы такого больше не повторялось!

Я налил коньяка, мы выпили и приступили к ухе. Уха удалась на славу. Чем-то она напомнила тот кулеш: может, воздухом, может, кубанской водой, а может, и казаном, сохранившим аромат того кулеша. Многих детей кулеш спас от голода. Это потом отец мне рассказывал, что был такой Галуха – так его в партизанском отряде прозвали. А на самом деле он Гавриленко Виктор. А партизаном прозвали пацаны, так и получился Галуха-партизан. Да, многих, многих детишек спас он в то голодное время. Я решил расспросить, а как получилось, что он стал заниматься таким благородным делом, но увидел, что Галуха думает о чем-то своем, и не стал. Когда с ухой было покончено, он ушел к машине, а вернулся с маленькой газовой плиткой. У меня тоже была, только другой конструкции. Также взял он специальные чайники, заварные-незаварные, и другие современные приспособления.

Он достал пачку чая, но я предложил заварить другой. Я принес заварной чайник, лампу, так как скоро начнет смеркаться, чай – все это у брата всегда было в машине. Вода закипела, я заварил чай, через некоторое время разлили по кружкам и стали пить. Галуха, зажав двумя руками кружку, с удовольствием вдыхал чайный аромат. И с таким наслаждением он это делал, что мне тоже захотелось обнять свою чашку, как дорогого друга.

Последний луч прорвался сквозь листву, осветил его голову. Я сидел и пытался угадать, о чем думал Галуха. Мы сидели молча; последний луч, неизвестно как пробившийся сквозь густую листву, соскользнул с его головы. Сумерки начали быстро сгущаться. На той стороне Кубани зажглись огни. Я достал зажигалку, стал зажигать фонарь.

– У меня есть электрический, – предложил Галуха.

– Нет, будет приятней при этом свете.

Я зажег, поставил на стол. На лице Галухи отразилось что-то вроде улыбки.

– Да при таком приятней, чем при электрическом, – сказал он.

Галуха потянулся за бутылкой, налил по стопке. Мы подняли, чокнулись и молча, думая каждый о своем, выпили. Мы опять посидели, помолчали. Я по новой заварил чай… Сумерки уже превратились в ночь. Было тихо, спокойно. Деревья, окружающие поляну, стали совсем темными. Кубань блестела от фонарей на противоположной стороне.

К моему удивлению, комаров совершенно не было. Я еще подумал достать мазь или те приправы, которые в костер опускает брат, чтобы разгонять комаров, – но этого не потребовалось. То ли они нам не хотели мешать, то ли по какой-то причине здесь не летали.

– Ты давно здесь? – спросил он меня.

– Я приезжаю обычно в отпуск, но сейчас на пенсии. Приезжаю на сколько захочется, когда захочется – уезжаю. У меня здесь брат, родственники.

– А вообще как ты в Питер попал?

– Как в Питер попал… Закончил школу, отработал здесь в Новокубанске два года, как тогда требовалось перед поступлением в институт, уехал в Питер, сдал экзамены в Политех и начал учиться. После института оставили при заводе. Очевидно, сочли, что были данные для этого. Потом инженерная работа, и по заграницам, и по России пришлось поездить. Сейчас пенсионер, дети выросли, внуки тоже большие, а я вот… тянет сюда, на Кубань. Когда внук был помладше, приезжали сюда вместе с ним, но он уже взрослый, сейчас у него уже другие интересы… А ты давно здесь был в последний раз?

– Да, я слишком давно здесь был. Хотелось бы бывать здесь почаще, но не получалось. Вот сейчас только вырвался. Сразу сюда приехал…

Он вздохнул, помолчал. Я чувствовал, что ему хочется поделиться воспоминаниями. Но мне не хотелось докучать ему вопросами. Но в конечном итоге мое молчание вознаградилось – он начал говорить.

– Детдомовский я. Родителей не знаю, то ли их раскулачили, то ли в 33-м от голода умерли. Не знаю я, в общем, в детдоме себя помню…

…Когда немцы пришли, нас, детдомовских, погрузили в вагоны, ну, мы слышали, знали, что отправляют в Германию. Я был пошустрее других, пацаны подсадили, и я на ходу выпрыгнул. Выпрыгнул где-то здесь, недалеко от станции. Удачно выпрыгнул: ничего себе не сломал, только поцарапался. Убежал в поле, не знал, куда идти. Пошел по направлению назад, в Армавир. Прятался. Там была скирда сена, я забрался, выкопал себе нору и заснул. А утром слышу разговоры:

– Ты смотри тех, которые отходят только вправо, и фиксируй четко. Не забывай, что это очень важно, – слышу я мужской голос.

– Да, хорошо, – отвечает детский.

– Смотри, будь внимательным. Если кого увидишь – прячься. Не высовывайся. Бумажку, на которой будет записано, или проглоти, или выброси незаметно, заранее.

После разговора послышались шаги. Мужчина ушел, я выглянул из своего укрытия. Мужчина широким шагом пошел куда-то вглубь поля. Мне стало интересно, кто же остался. Я вылез и говорю:

– Эй ты, кто там. Выходи, а то сейчас нос разобью!

Оттуда, из скирды, вдруг показалась голова пацана, может, на пару лет старше меня.

– Это ты, сморчок, можешь меня победить? Да я тебе сейчас!.. – Потом остановился. – Ты чего здесь делаешь?

– В Германию везли… Я сбежал.

– Ты что – детдомовец?

– Да, детдомовец.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Залезай сюда.

Я залез на скирду.

– Прячься так, чтобы не видно было ни с воздуха, ни с земли.

Мы запрятались.

– Вот тебе карандаш и бумажка. Я буду говорить, а ты пиши.

У него бинокль, он настроился, мы стали сидеть, смотреть. Пошел первый поезд. Он внимательно его рассмотрел.

– Этот, – говорит, – не наш. Это на Баку.

– Как на Баку?

– А ты что, слепой, что ли? Не видишь, это вон развилка. Вон то, что два пути – этот идет в сторону Баку. А вот этот, что один, отходит вправо, – этот идет на Туапсе. Нам нужны все сведения, которые будут проходить на Туапсе.

– Кому это нам?

– Нам – это партизанам. А ты еще сморчок, сиди, помалкивай и слушай, что тебе говорят!

Я стал подчиняться, он все-таки постарше меня, наверное, что-то знает лучше, чем я. Следующий поезд шел в сторону Туапсе. Он продиктовал мне какие-то условные знаки, которые я и записал.

Так мы просидели до вечера. Когда стало смеркаться, подошел мужчина. Увидев меня, он поначалу насторожился.

– Да вот, детдомовец сбежал, – ответил ему мой напарник.

– Я же тебе сказал, чтобы никого не было!

– Да я проверил!

– Хорошо.

Он передал ему бумажку.

– Пойдем со мной, – сказал мне этот мужчина.

Я пошел, а тот пацан остался там же, на скирде. Мы шли каким-то ему одному понятному путем. Пришли на место, где в посадке стояла телега, запряженная парой коней. Ехали всю ночь. Остановились в лесу, где располагался партизанский отряд. Меня привели к командиру. У него борода и добрые внимательные глаза.

– Вот еще один детдомовский нашелся.

– Хорошо. Накормите его, – сказал командир.

Меня накормили. Оказалось нас там несколько человек детдомовских. В общем, там, в отряде, нами, пацанами, командовал капитан. Капитан этот (Николаев его фамилия, хорошо помню) был ранен на фронте. После госпиталя ему дали десять суток отпуска. Он приехал домой и попал в окружение. Ему пришлось уходить вместе с истребительным отрядом в горы. Здесь он теперь организовывал разведку, а также заведовал взрывным делом. Для разведки нас, пацанов, он и готовил. Он хорошо нас готовил, учил, как быть невидимыми, как притворяться – это мы все усвоили хорошо. Батя– твой отец – он был командир отряда, настаивал на том, чтобы мы помимо обучения у капитана не забывали про школьные предметы. В отряде были учителя, были и с Хуторка, и с Армавира, был даже один из нашего детдома. Им, кроме боевых заданий, вменялась обязанность преподавать нам школьные предметы. И вот батя организовал, чтобы учителя нас обязательно учили и математике, и русскому, и литературе, и географии, и даже истории.

Вот так мы и жили. Самое строгое наказание было: если мы не успевали по школьным предметам, то Батя не пускал нас на задания. Мы, конечно, и в бой рвались, но в бой нас не пускали, наше дело – разведка.

– Вы – наше будущее, – говорил Батя.

Но когда наши пришли и освободили Армавир и Новокубанск, нас, пацанов, тогда тоже многих наградили. Самая дорогая награда – это медаль «За оборону Кавказа».

– Да я обратил внимание, – говорю я.

– Я всегда ее ношу, когда есть возможность. А возможность такая у меня была не всегда. Но я всегда берег ее как самую дорогую ценность. Когда ушли немцы, меня опять определили в детдом, но уже не в Армавире, там почему-то не было детдомов, а здесь вот, если помнишь, в Михайловке.

– Да, я знаю, в Михайловке был детдом, он, по-моему, еще долго потом существовал.

– Не знаю, как долго. Но в 46-м году его не стало.

– Да? Я не знал.

– Был я в этом детдоме, и получилось так, что однажды, где-то в 46-м, когда есть уже было у многих нечего совершенно, наш детдом еще снабжался каким-то образом. Однажды я случайно увидел, как наш заведующий хозяйством поздним вечером продавал цыганам муку и масло. Я пришел к директору, рассказал ему, что завхоз торгует продуктами…

– Ты что наговариваешь на честного, хорошего человека?! – кричал он на меня.

Я продолжал утверждать, что видел это собственными глазами.

– Этого не может быть! – продолжал кричать директор, а потом выгнал меня.

Нас хорошо в партизанском отряде учили разведке, поэтому я решил проследить за завхозом. Недолго пришлось ждать. Через несколько дней опять же ночью подъехал цыган на телеге, и завхоз стал ему передавать продукты. Тут я уж не стерпел. Я вышел и этому завхозу сказал:

– Если ты сейчас продашь этому, то я участкового позову.

Меня побили и бросили в подвал. В подвале я недолго просидел. Через некоторое время через слуховое отверстие слышу: пацаны говорят, чтобы я просился срочно в туалет и посильнее кричал. Я начал стучать, кричать, мол, хочу в туалет, хочу в туалет.

– Ходи там, – говорит мне сторож.

– Не могу, – продолжал я кричать и стучать.

Тогда сторож не выдержал, открыл дверь, а ребята набросились на него. Его связали, заткнули рот, а я выскочил. Ребята мне рассказали, что подслушали разговор завхоза с директором. Они решили меня сдать в милицию, поскольку я, по их словам, организовал банду, которая воровала продукты в детдоме и продавала цыганам. Уже все бумаги были составлены.

Мне надо было бежать. Я убежал в лес. Я понял, что меня может спасти только твой отец, Петр Федорович, е – командир нашего партизанского отряда.

Я стал пробираться в поселок. Когда пришел в Новокубанск, узнал, что Петра Федоровича нет. Он уехал срочно в Москву и вернется только через три месяца. Я пошел сюда, на Кубань к парому, помня, что паромщик – тоже один из наших партизан. Мы с ним вместе на подрыв путей ходили. На одной из операций он не успел уйти вовремя, произошел взрыв, и он остался без ноги. Оставшись без ноги, на деревяшке, он стал заведовать паромом. Я пришел к нему, рассказал, в чем дело. Он сказал, что ситуация сложная, что сейчас с ворами очень строго поступают. Сказал, что мне может помочь только Петр Федорович, иначе никто мне не поверит. Я остался у него, но через несколько дней он посоветовал мне бежать, потому что меня разыскивали – оставаться на пароме было опасно. Меня разыскивали как вора и основателя банды беспризорников.

– Так что могут вот-вот сюда нагрянуть, – предупредил меня паромщик.

Я ушел опять в лес, и началась моя новая партизанская жизнь. Три месяца надо было прожить. О питании я не беспокоился, я умел ловить рыбу, паромщик дал мне крючки, хорошие крючки, кованые, дал также шнур. Я отправился вниз по течению, по лесу. Прошел вот эту поляну. Пошел дальше, спускался вниз. Ушел не очень далеко, но прилично. Попал в заросший терном участок, практически непроходимый. Но мне показалось, что там все-таки есть возможность пройти. Я подошел, стал рассматривать и нашел проход. Каково было мое удивление, когда я прошел в терновник, и среди терновника оказалась землянка!

Людей здесь давно не было, поэтому все кругом заросло. Я вошел в землянку и очень удивился, что там было сухо и тепло. Сколько времени здесь не было людей, я не знал, наверное, не день, не два, не целый год, но было все равно сухо и тепло. Я пощупал полы – теплые. Я удивился, как в землянке могут быть теплые полы. Я обошел, осмотрелся – землянка сделана по всем правилам: два выхода, сама землянка довольно приличная по размеру. Вышел, попытался понять, почему же внутри тепло. Вокруг я увидел полосу особенно высоких деревьев с пышной кроной. Более высокой здесь была и трава: она шла полосой по направлению к Кубани. Когда я подошел, мне стало все ясно: из-под кручи выходил ручеек. Я спустился, а ручей, оказывается, теплый. Температура очень даже приличная, градусов 35–40, на ощупь даже горячая. Я понял, что это термальный источник, и что он проходит как раз под землянкой. Видимо, кто-то давным-давно еще догадался построить землянку именно на том месте. Трудно сказать, кто мог ее построить. Могли партизаны, или просто лихие люди, бежавшие от коллективизации, или попросту бандиты. Она давно была заброшена, но теперь мне она пригодилась.

Я осмотрел все, что было в землянке. Ненужное старье я выбросил, а кухонную утварь оставил. Вышел на берег Кубани, осмотрелся – хорошие заводи. Я поставил сомятницу на лягушку. Мне недолго пришлось ждать, сработал сторожок, и я поймал сомика, небольшого сомика, килограмма на три. Небольшой, потому что в Кубани можно выловить и до 50 килограмм, а то и больше. Мне как раз хватило на целый день и на ужин. Соли не было, ничего не было, поэтому я просто-напросто отварил в том котелке, который нашел в землянке. Жарить не хотелось, без соли жареная рыба не очень вкусная.

На следующий день я стал обживаться. В лесу еще остались кое-где ягоды, терен, грибы еще росли, боярышник, нашел также дикую грушу. Груши большей частью уже опали, но немного еще было на дереве. Упавшие на землю быстро портятся. Я осознал, что мне здесь жить придется три месяца, поэтому занялся тем, что стал делать себе запасы груш, ягод и грибов. Я разложил груши над обнаруженном мною термальном источнике в надежде на то, что благодаря высокой температуре источника, а также солнца груши быстро высушатся.

Через три дня я пошел к паромщику, сказал, что нашел такое вот интересное место. Мы переговорили с ним, договорились об условных знаках. Я сказал, что буду приносить ему рыбу, а он тут будет обменивать ее на соль или еще на какие-нибудь продукты.

На обратном пути, проходя мимо кустов, я услышал чей-то плач. Заглянул, а в кустах лежали два маленьких мальчика. Им было, наверное, всего лет по семь.

– Что вы тут делаете? – спросил я их.

– Не знаем.

– Как не знаете? Как вы сюда попали?

– Да мы шли с мамой по дороге. Мама шла-шла и упала. Мы просили ее встать, а она молчала и не вставала. Ехала машина, мы испугались и спрятались в кустах. Из машины вышли двое дядек, поговорили между собой, приподняли маму, положили ее в кузов и уехали. А мы остались одни и не знаем, куда нам идти, что нам делать. Мы уже второй день ничего не ели, вот, травку собираем здесь да кушаем, а больше нам нечего есть.

Мне жалко стало этих маленьких чумазых мальчишек. Я взял их с собой, решил, что хоть не скучно будет одному. Я их привел, заставил умыться в этом роднике. Они обрадовались теплой водичке. В это время, пока они мылись, я развел костер и отварил рыбы. Они уже хотели наброситься на еду, но я их остановил, начал давать им по маленьким кусочкам и заставлял запивать бульоном. Их ручонки тянулись рыбу схватить, но я им сказал, что кушать они будут только по моему указанию, по моему разрешению. Всем этим премудростям нас Батя в партизанском отряде учил. Он говорил, что проще научиться убивать, чем выживать, а «вы должны выживать, вы – наше будущее… Вы должны научиться выживать в любых условиях и при любых обстоятельствах, будь то пустыня или лес». Я хорошо помнил его слова, поэтому для меня было уже не проблемой выжить в лесу. Я этих мальчишек немного покормил, хотя им хотелось, конечно, больше.

Дня через два они уже стали нормально есть. Я им рассказал свои партизанские правила, что подъем в одно и то же время, что надо умываться, делать зарядку, затем готовить завтрак всем вместе. После завтрака надо было работать. А работа заключалась в том, чтобы собирать грибы, ягоды и все, что найдется в лесу. Какие именно грибы – это я им показал. Потом мы готовили обед. Обед чаще всего состоял из вареной рыбы, теперь уже более-менее вкусной, поскольку паромщик мне давал немного соли. К этому времени у меня уже стояли три закидушки, на них ловились приличные сомы. Помню, с одним я боролся-боролся и никак не мог вытащить, потом уже догадался: зачем мне его тащить, пусть сидит, а когда устанет, тогда и вытащу. В двух других чаще попадались крупные, килограммов на десять. Двух мне не дотащить до парома, поэтому я брал одного и шел к паромщику. С паромщиком мы давно условились о знаках, которые сообщали мне о том, можно входить или нет.

В очередной раз я пришел к паромщику. Условные знаки позволяли мне зайти. Тем не менее, я подождал, пока паром причалит к берегу. Паромщик пошел к дому, а помощник его пошел к парому. Когда он зашел в дом, я подошел к нему, передал сома, сказал, что у меня еще второй есть и что я его принесу. Он поблагодарил меня, признавшись, что ему теперь тоже почти нечего есть.

– Как? – удивился я.

– Да вот, помощник отпросился домой. Я отпустил его, а когда поехал на ту сторону, лихие люди забрались в мой дом и выгребли все, что там было: продукты, соль и вещи. Так что у меня теперь шаром покати. Теперь я хоть рыбки поем. А то я поставил свои крючки, пока ничего не попалось.

Вот так я стал его снабжать. Я ему рассказал, что со мной теперь двое мальчишек живут.

– Знаешь, Виктор, хорошо, что ты спас мальчишек. Но знаешь, сколько здесь таких детей голодает? Если есть у тебя возможность, возьми еще нескольких человек.

Я в принципе не возражал. Лагерь мой стал пополняться новыми ребятами, причем разными по возрасту: от самых маленьких до пятнадцатилетних. Двое даже так попали: шли они мимо парома, куда глаза глядят, а паромщик их заприметил, понял, что не воры какие-нибудь, а хорошие ребята, которым просто есть нечего. Он их и направил ко мне. И дальше тоже часто случалось: когда он убеждался, что ребята честные, он их оставлял у себя, а когда я к нему приходил, он мне их передавал.

…Шло время, в моем лагере уже жили почти тридцать ребят. В то время я как раз и набрел на этот казан. Вот он, друг мой, казан. Приходилось готовить уже много, и рыбы много надо было, и всего, поэтому мы приспособили этот казан. Когда ко мне приходили новые дети, я с ними сначала беседовал, объяснял правила, по которым мы живем, а затем вел их мыться и стричься. Подстригали ножницами, конечно, не так красиво, как в парикмахерской, но это все же лучше, чем космы. Одежду мы кипятили в баке, который я нашел еще в землянке. Мыла не было, поэтому сначала кипятили, а потом полоскали в теплом источнике. В этом источнике мы выложили камнями купели, что-то вроде ванн у нас получилось. Хорошо, когда были одни пацаны.

Потом паромщик мне передал трех девочек. Было им лет по двенадцать. Худенькие были такие, ни к чему не приспособленные. Их пришлось поселить отдельно. В землянке мы отгородили для них отдельное место, ну, и купель, конечно, пришлось им отдельную делать. Я и рад был, поскольку это ребят дисциплинировало. Проблемы у нас были другие: надо было каждый день готовить еду, убирать, стирать и ремонтировать одежду. Мы все эти проблемы решали вместе.

Девочки очень быстро освоились, стали помогать мне в приготовлении пищи. Тогда у меня уже коллектив был человек под сорок. Всех новоприбывших мы выстраивали в шеренгу, и они должны были принести что-то вроде присяги: согласны ли они жить здесь по правилам, по которым живем мы. Правила были таковы: выполнять все, что скажут старшие. Самым старшим был, конечно, я, и у меня еще были два помощника.

Условия безоговорочно выполнялись всеми. Когда наставало время обеда, все выстраивались в очередь – без любых привилегий: кто раньше поселился в моем лагере, тот получал пищу первым. Это было мое условие, несмотря на то, что тем, кто прибыл последним, приходилось подолгу ждать. Но это организовывало и дисциплинировало ребят. Раз пришел позже, то выдержи свой срок. Смотреть на них было, конечно, больно, как они беспокоились, что вдруг им не достанется. Переживали и следили за ковшом, которым я разливал еду. Но я всегда рассчитывал так, чтобы всем доставалось.

Рыбу я ловил хорошо, и помощники у меня были. Мы ловили не только сомов, научились ловить жерехов и усачей. Я знал, что у усачей икра несъедобная. Однажды, когда меня не было, получилось так, что в котел попала икра. Когда я вернулся и увидел в котле икру, то стал сразу спрашивать, что это была за икра. Мне ответили, что икра эта – икра усача. В тот раз нам пришлось вылить целый казан практически готовой ухи. Я строго-настрого запретил использовать икру усача. Я приказал тем, кто ловит рыбу, в случае, если они поймают усача, сразу же разрезать ему брюхо, и если есть икра – выбрасывать ее на месте.

С чистотой у меня тоже строго было, нигде вокруг ни соринки, ни косточки не было. Все, что осталось после обеда, собирались в отдельный бак, и дежурные относили метров на триста к воронке и там складывали. Это не закапывалось, поскольку в округе водились лисы, однажды я видел и волка. Поэтому мы оставляли это там, а они доедали.

Однажды мне доложили, что неподалеку появились кабаны. Мне удалось подстрелить одного кабанчика. Оружия тогда много было кругом. После боев в окопах оставались и пистолеты, и карабины, и гранаты… Я строго-настрого запретил всем трогать оружие. Был у меня только карабин и пистолет, патроны я, конечно, держал отдельно, никому не разрешал ни стрелять, ни трогать.

Однажды я услышал сигнальный звон. Это означало, что паромщик срочно меня вызывает. Я не знал зачем, но раз сигнал был, значит, дело срочное. Я бегом побежал к парому. Несмотря на то, что условные знаки позволяли мне зайти, я решил вызвать паромщика. Вызывал тоже условными сигналами: нужно было дважды иволгой, потом сойкой, на третий раз снова иволгой прокричать. Вышел паромщик и, улыбаясь, пригласил меня зайти, сказал, чтобы я не стеснялся. Зайдя к нему, я остановился как вкопанный. В доме сидел твой отец – Петр Федорович. Он обнял меня и спросил, как я тут живу-поживаю. Я рассказал ему, что нахожусь в розыске, что меня оклеветали и хотят посадить как бандита. Объяснил, что вынужден скрываться.

– Паромщик мне сказал, что ты здесь какой-то лагерь организовал, голодных подкармливаешь, – сказал Петр Федорович.

– Есть такое.

– Пойдем, покажешь.

По дороге он стал меня обо всем расспрашивать, я ему все рассказал. Подробно рассказал, как я видел воровство завхоза, как сообщил обо всем директору, но мне не поверили, как они меня обвинили в воровстве в детдоме, как мне пришлось бежать, как здесь мне паромщик помогал. Рассказал, сколько здесь кругом детей голодных бегало. Рассказал и о том, что я организовал для них лагерь, что мы ловим рыбу и собираем грибы-ягоды.

– Сколько у тебя там уже человек? – спросил Петр Федорович.

– Со мной уже сорок человек живет, питаемся два раза в день.

Так и дошли мы до моего лагеря. У меня сигналки стояли, я дал сигнал, чтобы все попрятались, чтобы никого не видно было. Придя на место, Петр Федорович улыбнулся. Перед ним ничего не скроешь – он видит все.

– Да, хорошо. Тебе партизанская жизнь пошла на пользу. Выводи свой отряд.

Я дал сигнал, все выбежали и выстроились. Старший дежурный рапортовать хотел мне, но я поспешил предупредить его:

– Нет, командиру рапортуй.

Тот отрапортовал, что в отсутствие командира никаких происшествий не было, что обед практически готов. Раз готов – сейчас будем снимать пробу. Пока все занимались своими делами, я провел Петра Федоровича по территории, показал землянку, купели, горячий источник, показал, где мы рыбу ловим. Когда уха была готова, я сказал, чтобы две миски принесли нам на дегустацию. Петр Федорович очень удивился, попробовав эту уху. Уха был в меру посолена, чувствовались специи, которые мы собирали в лесу: дикий лук, чеснок и щавель. К ухе обязательно подавался небольшой пучок этих растений, который каждый обязан был съесть.

Петр Федорович все это посмотрел и одобрил не только уху, но и вообще то, как я все организовал. Уезжая, он пообещал разобраться с моим ложным обвинением.

…Через две недели вновь раздался сигнал – срочно вызывал меня паромщик. Я догадался, что Петр Федорович приехал. Уходя, я приказал, чтобы без меня был полный порядок, чтобы все было спрятано, и ничего лишнего не валялось. Придя к паромщику, я, прежде всего, осмотрелся. Заметил машину, шофера, который носил погоны НКВД. Мне это показалось странным. Не провокация ли? Не забирать ли меня приехали? Я опять условными сигналами попросил паромщика выйти. Паромщик вышел на мой зов и успокоил, сказав, что все в порядке.

В доме действительно был Петр Федорович, с ним гражданский человек и майор НКВД.

– Вот это и есть Виктор Гавриленко, которого в детдоме обвинили, что он бандит, что у него банда целая, что он разграбил детский дом, – сказал Петр Федорович, указав на меня.

Майор подтвердил мне, что я находился в розыске по заявлению директора детдома и участкового милиционера.

– Когда по просьбе Петра Федоровича стали разбираться, то в самом деле оказалось, что ты не виноват, а с теми людьми, кто виноват, мы особо разберемся. А сейчас вот документ, который подтверждает, что ты не в розыске, что ты, как говорится, закрытое дело, – сказал мне майор и протянул бумагу.

Я поблагодарил его, сказал спасибо.

– Теперь о твоих делах. Покажешь, чем ты здесь занимался, – сказал Петр Федорович.

Увидев мое замешательство, он улыбнулся и повторил:

– Давай, давай!

Мы отправились в мой лагерь. Когда подошли к лагерю, я дернул секретку – это был условный знак, чтобы все попрятались, чтобы никого не было видно. Пока мы подходили, гражданский стал интересоваться, что за люди у меня живут, как они ко мне попали, чем я занимаюсь там. Я рассказывал все подробно, как и Петру Федоровичу. Майор тоже с интересом слушал.

– Вот здесь мой лагерь, здесь мои люди, – сказал я, когда мы подошли. Майор и гражданский посмотрели на меня с удивлением, не видя никаких следов жизни, рядом терновник растет и большая поляна – ничего как бы и нет.

– Ты о чем говорил? Ты что, навыдумывал, чтобы нас потащить по лесу сюда? – начал сердиться майор.

– Виктор, давай показывай, – сказал с улыбкой Петр Федорович.

Я дал условный сигнал, и как из-под земли появились все мои партизаны, как я их называю, быстро выстроились в две шеренги, и дежурный уже хотел рапортовать мне, но я его остановил.

– Нет, вот видишь, майор. Докладывай товарищу майору.

Вот он и доложил, что, товарищ майор, за время отсутствия командира никаких происшествий не было, что обед практически готов. Все недоуменно смотрят на меня, смотрят на этих детей. Среди них самыми старшими, наверное, были пятнадцатилетние. Были ребята и по семь лет, были и девочки теперь, которые так же стояли по стойке смирно.

– Покажи житье-бытье, – попросил Петр Федорович.

Я дал условный сигнал, из колонны вышли двое ребят, раздвинули терновник, чтобы можно было пройти в землянку. Осмотрев землянку, майор удивился, как когда-то удивился я, что в ней полы теплые. Майор стал щупать стенки, стал щупать пол.

– Чем греете? Откуда тепло? – спросил он.

– Да вот, сделал Виктор так, что видишь, как тепло! – с улыбкой сказал твой отец.

Он опять не поймет, откуда тепло, ведь дыма нигде не видно. Проходя дальше, майор заглянул за занавеску и спросил, что там. Я объяснил, что там у нас женская половина, там живут девочки.

Когда мы вышли из землянки, майор продолжал допытываться, откуда тепло.

– Пройдемте посмотрим наш санузел, как я его называю.

Подошли к Кубани, где у нас располагались ванны и купели, обложенные камнем. Они потрогали воду – тепло. Я сказал, что здесь термальный источник проходит, и землянка расположена прямо над ним. Он греет нашу землянку, а также служит местом для купания и стирки. Они все это осмотрели – придраться было не к чему. Даже в лесу условия соответствовали санитарии.

Они стали задавать мне вопросы о быте, поинтересовались, что я собираюсь делать в случае возникновения кишечной инфекции. Я поспешил показать им тот грушевый отвар, а также отвар из ольховых шишек, настойки из зверобоя. Объяснил, что пока кишечных заболеваний не случалось. Каждый из ребят знал, что в случае чего – сразу ко мне. Я узнаю, что было съедено, помимо того, что было в общем казане. Если мне говорили про ягоды, я тут на месте выяснял, что это за ягода и где она растет. Большей частью обходились ольховыми шишками. Сказал, что однажды пришлось весь казан вместе с рыбой выбросить, потому что по ошибке в казане оказалась икра усача. Дежурные не знали, что икра усача в пищу не пригодна, и положили ее в казан. Но это был единственный случай, после этого было всем объяснено, что икра от усача ядовитая и в пищу не употребляется, хотя сам усач очень хорошая рыба.

Подошел дежурный, сказал, что обед готов, можно снимать пробу.

– Вот и хорошо. Четыре миски наполните, мы будем пробовать, – сказал я.

Майор и гражданский поинтересовались, где у нас готовят. Я подвел их к кустам, раздвинул их, и они увидели: стоят казан, стол и скамейки, сделанные нашими пацанами не из досок, а просто из палок, они были соединены между собой телефонным шнуром. Связав палки, мы получили некое подобие досок. В общем, занимал я детей чем мог.

– Все, что вы здесь видите, сделано нами. А научил меня всему Петр Федорович в партизанском отряде. Все, что он нам рассказывал и показывал, мне очень здесь пригодилось.

Тем временем мы сели за стол, нам подали нашу уху, которую я называл кулешом, хотя в ней никаких добавок не было, кроме трав, дикого лука и чеснока. Я посмотрел, с каким аппетитом майор с гражданским ели, и понял, что они там у себя на службе тоже недоедают… Поэтому я сказал дежурному дать им еще добавки, не спрашивая.

Затем им дали по большому куску рыбы. Они смотрели на меня, как бы спрашивая, можно ли это есть, не останутся ли дети голодными. Я пожелал им приятного аппетита и сказал, что у нас голодных не бывает, что продуктов достаточно. Недостаток у нас может быть только в специях.

Рыбу майор и гражданский тоже съели с большим аппетитом, я бы даже сказал, немного с жадностью. Затем подали зажаренных пескарей. Жарили мы их на палочках, поскольку масла не было. От жареного пескарика на палочке они и вовсе пришли в восторг.

Обед у нас, таким образом, получился довольно приличный. Особенно по тем временам, когда кругом голод, когда уже много людей от этого голода погибли в поселках, в деревнях, а уж тем более в городах. А здесь, на берегу Кубани, у меня был настоящий оазис, где люди вдоволь ели дважды в день. Без хлеба, правда, без картошки, без каши, но в Кубани достаточно было рыбы, чтобы наесться. Рыбы этой хватало и на то, чтобы выменять ее на соль. В этом мне помогал паромщик, который выменивал соль, а иногда и крупу у разных барыг. Рыбу эту мы также солили и вялили.

После обеда, когда нас всех поблагодарили, ребята вынесли гостям по большому куску балыка. Завернуть было не во что, поэтому пришлось нарвать лопухов. И гражданскому, и Петру Федоровичу, и майору – по большому куску соленой сомятины, уже подвяленной. Они остались очень довольны.

Когда они собрались уходить, я пошел их провожать. Этот гражданский, как выяснилось, был вторым секретарем райкома.

– Сколько ты здесь человек можешь прокормить? – спросил он меня.

Я сказал, что, в общем-то, сто человек прокормить не проблема, а вот управлять больше чем полусотней будет очень сложно.

– Как сложно?

– Да так, – говорю, – сложно. Нам пришлось несколько человек выпроводить из лагеря.

– За что?

– За нарушение нашего распорядка. Придя сюда голодными, они были согласны за все, лишь бы поесть. А через неделю, видите ли, им уже не захотелось идти умываться, на зарядку, тем более не хотелось идти собирать грибы и ягоды. За обедом проходили вперед всех. Поэтому мы их попросили пойти и поискать другое место, где можно не работать, а только есть. У нас едят только те, кто работают.

– Что вам надо?

– Да что нам надо… Крупы немного, чтобы разбавлять. Все-таки уха любит какую-нибудь крупу. Конечно, мы знаем, что сейчас нигде ничего нет у народа. Но крупы бы хотелось хоть немножко. О специях мы уже не говорим.

Секретарь бросил взгляд на Петра Федоровича, но тот отрицательно покачал головой.

– А азатки? – спросил секретарь.

Петр Федорович задумался, а потом согласился, сказав, что азатки можно выписать на паромщика.

– Вань, ты знаешь, как сейчас. Ведь не только ты, а кроме тебя еще есть куча проверяющих.

– Да, я понимаю. Но это же дети. Ты видишь, пятьдесят человек детей, которые практически…

– Да, это большое дело, конечно.

Они стали переговариваться короткими фразами, очевидно, чтобы я не очень-то и понимал, о чем они говорят. Но мне было ясно, что они – Райком, НКВД, что они видели, что было спасено почти пятьдесят человек детей. Я считаю и тех, кого нам пришлось выпроводить. Их мы тоже прежде накормили.

В доме паромщика мы подробно обговорили, что необходимо нашему лагерю. Я предложил им такую идею: раз с меня сняты все обвинения, я бы мог устроить на Пионерской поляне пункт общественного питания.

– Здесь столько ходит голодных людей. А если мне выделять немного пшена, соли, то все это довольно просто устроить. Можно и палатки поставить, чтобы людям было, где отдохнуть.

Секретарь все это записал. Через три дня приехала группа, и мне сообщили, что моя инициатива поддерживается райкомом. Мне поручили организовать на Пионерской поляне пункт общественного питания, для чего выделяются палатки, полевая кухня, посуда и немного продуктов, а также для охраны военнослужащий НКВД с оружием.

Я поблагодарил за поддержку и пообещал, что рыбу мы организуем. У меня достаточно ребят, которые хорошо ловят, и мы знаем места, где ловить и как ловить.

– Только пункт этот будет существовать отдельно от моего лагеря. Лагерь мой пускай существует до того времени, когда будут организованы детские дома, и дети будут по ним распределены.

Они согласились с этим.

На другой день приехали люди в форме НКВД, поставили несколько палаток. Сначала установили три палатки, а потом добавили еще несколько по мере того, как про пункт разнеслась молва. Привезли солдатскую кухню, как и обещали.

Вот здесь мы и организовали тогда на Пионерской поляне такой пункт питания. Сюда приходили голодные, истощенные люди, которым больше некуда было идти. О нашей кухне быстро узнали, поэтому мы не прекращали работу даже по ночам.

Это были самые тяжелые 46-47-е годы. И когда к концу сорок седьмого года урожай был собран более или менее приличный, когда были открыты столовые, наш пункт закрыли. Кухню эту увезли, палатки – тоже. Всех детей, как и меня, определили в детдом. Через некоторое время меня вызвали в райком, вручили грамоту за то, что в тяжелые годы я помог многим выжить, и направили меня учиться в Москву.

Направили меня учиться в Москву, как они выразились, в «дип-школу». Я вначале не понял, что такое «дип». Но они объяснили, что учиться я буду на дипломатического работника. Приехал в Москву, там меня встретили, конечно, очень хорошо. За годы обучения я многому научился. Хотя часть программы я знал еще с партизанского отряда, когда нас учил Петр Федорович. Нас много там было, таких как я – детдомовских, у которых не было родителей. Когда выучился, стал работать. Считал свою работу самой нужной, самой необходимой до тех пор, пока нас не бросили…

…Он помолчал, немного подумав.

– Да… А специалисты были из нас очень хорошие. Жалко, что многие в криминал пошли. Я не пошел в криминал, хотя были предложения, хорошие, заманчивые. Я ушел в честный бизнес. Занялся бизнесом, не таким большим, как некоторые, но достаточным для того, чтобы нормально жить и чувствовать себя человеком.

Он замолчал.

– А вы женаты? – спросил я его немного погодя.

Он посмотрел на меня грустными глазами, а после сказал:

– В нашей специальности нельзя иметь ни жену, ни детей. Разведчики не имеют права на личную жизнь. Мы – люди государства, поэтому личная жизнь была не для нас. А потом… потом уже и поздно было…

Он еще немного помолчал.

– Слушай, а давай-ка еще мы с тобой по сто грамм, – предложил он мне.

У меня не было возражений, мы еще выпили по рюмке коньяка. Костер догорал, наш фонарь светил. На той стороне тоже светили огни, освещая Кубань.

– Я немножко пройдусь, – сказал Галуха и встал.

Я промолчал, остался сидеть и думать над тем, что, прожив целую жизнь, человек остался один. И я представил, что если бы сейчас узнали люди, которых он здесь кормил из этого казана, которые приходили, опухшие от голода, а некоторых приходилось даже приносить сюда, которых он откармливал, за которыми ухаживал… Если бы они узнали, что командир их сейчас здесь, у казана, то они бы не только сами, но их дети и внуки прибежали бы сюда, чтобы поклониться ему, сказать ему спасибо, что он сумел один, будучи совсем молодым мальчишкой, совершить этот подвиг во имя России. И служил всю жизнь России. Такие люди и делают мощное государство. И мне бы хотелось, чтобы таких людей было много… Ничего не сломило Галуху: ни война, ни голод, ни разруха, ни эти дикие девяностые годы – он знает жизнь. Правда, за знание это ему пришлось дорого заплатить… Заплатить тем, что он навсегда остался одинок.

 

Носов

По работе я много дел имел с разными НИИ. Ученые – народ такой: когда заключаешь с ними договор, они обещают выполнить работу вовремя, как оговорено, но когда приходит время закрывать этап работы по договору, то приезжает гонец. Он начинает объяснять, что в науке бывает отрицательный результат, но это тоже результат, полезный для науки. Он говорит, что результаты, на которые вы надеялись, пока не получены, но к следующему этапу все будет сделано! А пока он просит подписать отчет. Отчет, естественно, не соответствует договорным обязательствам. Обычно такие отчеты не подписываешь.

Если завлаб не справляется и заказчик не хочет ждать «завтраков», подключается замдиректора института. Этот уже пытается давить авторитетом, обещает лично проконтролировать выполнение работы, просит отсрочку до следующего этапа. В общем, уговаривают как могут! Но и мотив у них есть: если отчет не будет подписан, коллектив всего института может пострадать – не получить премии…

Только лишь с одной лабораторией я работал, у которой никогда не возникало таких вопросов. Всегда недели за две до закрытия этапа приезжал человек с отчетом, где были указаны реальные результаты работы, которые меня вполне удовлетворяли, но я с завлабом не был знаком. Знакомство было заочным – по телефону. Договора подписывали, но он никогда не приезжал ко мне, а я ни разу не заходил к нему. Обычно приезжал заместитель или еще кто-то. Однажды я спросил зама, почему никогда не приезжает заведующий лабораторией.

– А он у нас невыездной, – ответил зам.

– Как? Уже те времена прошли, когда люди были невыездными.

– Нет, он у нас даже за город не выезжает. У него работа и дом, больше никаких интересов.

«Странно», – подумал я. В очередную командировку я, наконец, приехал в НИИ и прошел в лабораторию, чтобы познакомиться с заведующим лабораторией. Фамилия завлаба – Носов. У нас на Руси было так, что если дается прапрадеду кличка или прозвище, то она потом и становится фамилией. Очевидно, раз Носов, то человек должен был быть с большим носом. Но перед собой я увидел человека с аккуратным и ровным носом. Правда, передвигался он плохо – у него не сгибалась правая нога. Видимо, было повреждено колено, и он ходил, занося ее кругом.

Мы познакомились, стали обсуждать наши работы, которые были сделаны, а также те, которые еще предстоит сделать. Он оказался интересным человеком, по многим вопросам имел довольно глубокие знания, намного глубже, чем мои. Интересно с таким человеком беседовать, зная, что он темой владеет.

Так мы с ним заболтались, что даже не заметили, как все сотрудники разошлись. Подходя «к финишу», поняли, что уже чуть ли не полночь надвигается.

– А давай продолжим разговор у меня дома? – предложил он.

Я был не против – я же в командировке.

– А это удобно? – поинтересовался я.

– А чего неудобно, я живу один, – ответил Носов.

В то время уже работали круглосуточные магазины. По пути зашли, я хотел взять спиртного, но он отговорил.

– Не надо, у меня коньяк есть. Причем коньяк не бодяжный, а с завода.

С завода так с завода. Мы закупили продуктов, приехали к нему домой. Чисто холостяцкая квартира: стол, заваленный бумагами, в шкафах книги, папки. Он эти бумаги со стола в сторону сдвинул, пошел на кухню фрукты-овощи мыть. Я стал осматривать комнату. Спартанская обстановка: диван-кровать, шкаф. Шкаф приоткрытый был, и я увидел пиджак, на лацкане – медаль «За оборону Кавказа» и Орден Отечественной Войны второй степени. Я удивился. Он был не многим старше меня, а имел боевые награды. Очевидно, и хромает оттого, что ранение он получил во время войны. В это время он вернулся, достал стопки.

– Давай за знакомство, что ли? Только извини, у меня коньяк вот в такой посуде, – достает стеклянную литровую банку с полиэтиленовой крышкой.

Я не удивился. Он разлил по стопкам. Я взял стопку, поднял, понюхал, попробовал: что-то знакомое. Чокнулись за знакомство.

– Коньяк, марка «Барон», с Новокубанского спиртоконьячного завода, именно с Хуторка, а не с винзавода «Роте Фане», – определил я.

Он не донес свою стопку до рта: что-то хотел сказать, но вместо этого стал быстро моргать, смотреть на меня, потом все-таки смог произнести:

– А, а как ты догадался? Я ж ничего не говорил.

– Так этот завод выпускает всего два сорта: «Большой приз» и «Барон».

У него глаза расширились, он выпил, не сводя с меня взгляда, потом полез в ящик, достал какое-то письмо, что-то проверил.

– Точно! Как угадал?!

– Да знаю я этот коньяк.

– Как ты можешь быть знаком с этим коньяком? Его здесь почти не бывает в продаже.

– Я знаю этот завод, потому что почти каждый год бываю в Новокубанске и, естественно, этот коньяк иногда дегустирую. Иногда тоже из стеклянных банок, – рассмеялся я.

– Ты в Новокубанске бываешь?

– Я родом оттуда.

Он посмотрел на меня пристально, задумался.

– Слушай, а отца твоего случайно не Петром Федоровичем звать?

– Да. Откуда знаешь? – удивился я.

– Да я Хуторок знаю очень хорошо. Вернее, знал. Сейчас уже много лет там не бывал. А в свое время очень хорошо знал.

Он о чем-то задумался. Я сидел молча напротив него. Он еще раз на меня посмотрел, налил коньяка. Выпили, не проронив ни слова.

– Ты когда был в Новокубанске?

– Прошлым летом. У меня там родственники. Заезжаю, отдыхаю у них. Часть отпуска на море провожу, часть в Новокубанске.

– Ну, и как там?

– Да знаешь, не очень. Молодежь оттуда почти разъехалась. Прекрасный парк теперь не узнать – от былой красоты не осталось и следа. Построено несколько многоквартирных домов. Заводы продолжают работать, но народ больше ездит на работу в Армавир. Зарплаты маленькие. Хиреет, как говорится, городочек. М-да… А был когда-то городок хороший…

Мне очень хотелось узнать, как он сам связан с Новокубанском, и как он догадался, чей я сын. Но он продолжал молчать, а мне было неудобно спрашивать.

– Чего не закусываешь? – спрашивает он.

– Закусываю.

– Давай закусим по-человечески.

Он налил еще по стопочке. Я немножко пригубил, он свою держал в руках.

– Не знаю, как получилось, что я в Новокубанске стал жить, не помню. Помню, что жил с дедом. Когда у деда спрашивал, где мои родители, кто они, он мне коротко говорил, что они попали в аварию и погибли. А дед у меня был без ноги. Когда я спрашивал, где его нога, получал в ответ, что миной оторвало еще в Первую мировую. Занимался он сапожничеством. Как там говорили тогда: чувяки шил, сапоги ремонтировал, туфли – все что попадется. Иногда даже паял…

…Когда началась война, часть народа из города эвакуировалась. А куда нам, старому, как говорится, да малому – мы остались в оккупации. Дед продолжал ремонтировать обувь местному населению и даже румынам – у нас стояли не немцы, а румыны. И вот в сорок третьем году, когда немцы начали отступать, поскольку в Сталинграде их окружили, и хорошо их там Жуков побил, в районе кирпичного завода и спиртзавода оставались огромные склады оружия. Хватило бы на весь Кавказ. И вот немцы, боясь, что их здесь отрежут после завершения Сталинградской операции, стали готовить склады к взрыву, поскольку вывезти оружие они бы не смогли. А дед мой в Первую мировую был минером, каким-то образом общался с партизанами. И вот он заставлял меня, а мне тогда было почти двенадцать лет, ходить вокруг заводов и четко фиксировать, откуда тянут солдаты провода и кабели. На пацана моего возраста румыны не обращали внимания, поэтому днем я ходил вокруг заводов, а ночью к нам приходили какие-то люди, с которыми шептался о чем-то мой дед и передавал им какие-то записки…

Через пару ночей, когда к деду снова пришли три человека, и он им шепотом что-то пояснил, указывая то и дело на свой рисунок, ночные гости вдруг встали, а дед сказал мне: «Пошли!» Дед дал мне пассатижи, моток изоленты, и мы с ним пошли по тем местам, которые я ему описывал, а он рисовал. Повсюду были провода и кабели. Какие-то из них были подвешены на столбах, другие просто лежали на земле…

Две ночи мы с дедом подбирались к проводам, и я перерезал их в трех местах на определенном расстоянии – как мне показал дед. Перерезав, я обматывал их изолентой так, что было почти не видно, что они не соединены. Так и делали: я в одном месте, он в другом.

На третью ночь я, пожалуй, чересчур увлекся этим делом и не заметил, как меня схватил солдат и наставил автомат. Он что-то по-немецки говорил, я, конечно, опешил, смотрю на него, а он мне в грудь автомат наставил да что-то лопочет. Думаю: «Сейчас курок спустит, и…».

Я был готов ко всему, как вдруг немец изменился в лице, открыл рот, а изо рта на меня брызнула кровь. Я страшно перепугался, но твердый голос деда привел меня в чувство.

– А ну, давай быстрее!

– Что… Что это?

– Давай оттащим его отсюда, что стоишь?

И тут я заметил, что у немца из спины торчит топор. Дед его, оказывается, топором… Куда его девать? Ты, наверное, знаешь, какой поселок у нас был? Удобства во дворе, выгребные ямы. Туда мы этого немца и оттащили. Мне тогда плохо стало, но я помню каждую мелочь. Даже сейчас, если закрываю глаза, то до сих пор всплывает в памяти этот немец… Дед привел меня домой, умыл и переодел.

Пришли какие-то люди, дед сказал, что мы «наследили». Я как сейчас помню, он сказал: «Пусть Петр Федорович пришлет подмогу. Не справляемся». Не знаю, то ли я заснул, то ли бред у меня был, но перед глазами все время стоял этот немец. Видимо, я кричал. Дед меня прижал к себе: «Ничего, сынок, ничего, ничего. Это пройдет. Это ничего. Ты знаешь, это же фашист. Промедли я минутку, он бы тебя убил. Мы освобождаем нашу землю. Мы же русские люди. Чего они сюда пришли, им делать здесь нечего. Мы жили нормально, а они пришли. Посмотри, сколько бед они натворили кругом. Так что ничего, он по заслугам получил. Может, не он виноват, может, его тоже послали, но мы себя защищали. Я тебя защищал. Ничего…».

Так он говорил, прижав меня к себе. Я ему поверил, успокоился немного и заснул под утро. А ночью мы с дедом снова по земле ползали вокруг спиртзавода и кирпичного завода – резали провода. Не знаю, сколько мучился так: день, два, три.

Как потом выяснилось, немцы хотели все это взорвать, и если бы взорвали, то от поселка осталась бы одна воронка. А там было столько боеприпасов да оружия… Короче, спасли мы заводы. Спасли заводы, но в последний день, когда ползали, все-таки где-то, как дед сказал, наследили, – в нас начали стрелять. Результат ты видишь сам – я вот хромой остался на всю жизнь. Пуля попала в колено, раздробила чашечку и сустав. Дед меня отволок, сам перевязал кое-как. Хорошо, на следующий день в поселок пришли уже наши войска. Там хирурги были, мне эту ногу сделали, как могли, но сразу сказали, что сгибаться в колене не будет. Чашечка раздроблена, сустав раздроблен. На всю жизнь хромым остался.

После того, как поселок был освобожден, народ приветствовал победителей, солдат и партизан. Меня на костылях, хромого, тоже пригласили, и деда. И твой отец выступал на этом торжественном собрании. Говорил хорошо, говорил про нас с дедом, что мы спасли поселок, что мы настоящие герои. Что он, как командир партизанского отряда, представит нас к боевым наградам. И в самом деле, хоть мы и не были военными в то время, нам вручили медали «За оборону Кавказа».

Немцы ушли. Мы с дедом стали дальше жить. Дед так и занимался сапожничеством, паял. Всем, чем мог, зарабатывал. Я в школу ходил. Вроде бы все нормально было до сорок шестого года. Сорок шестой, сорок седьмой… Ты, наверное, помнишь, что это были за годы? Страшнейшие годы. Голодовка… Если в войну немцам сапоги латали, то они хоть банку консервов давали, на то как-то и жили. А здесь ни у кого ничего нет, все голодали.

Однажды мы с дедом пошли на хутор Федоровский что-нибудь подзаработать. Ходили по дворам: валенки подшивали, кому сапоги подбивали, кому подшивали ноговицы. Знаешь, что такое ноговицы?

– Знаю. Помню, мама шила ноговицы, мы в них ходили. Хорошая обувь была, только к ним отдельно надо галоши иметь.

– Дед тоже научился к ноговицам подшивать резину, получались они снизу непромокаемые. Вот мы там, в Федоровском, два дня работали, почти все дворы обошли. Заработали три початка кукурузы и три стакана пшеницы. В то время это было много. На второй день решили возвращаться, а дело было уже под вечер. Ты знаешь, идти там прилично, тем более каждый по одной здоровой ноге имеет.

…Отошли мы не так далеко, но попали в облаву. Там был бригадир – мордатый, здоровый мужик. С ним еще несколько человек. Притащили в правление, стали обыскивать. Нашли эти три початка кукурузы и три стакана зерна. Бригадир рад, доволен: наконец-то попалась банда, которая грабила и воровала. Начал допытываться, где мы все прячем. Смотрим, привели еще одного человека, бригадир стал орать на него:

– Это ты, сволочь, все им отдавал, продавал!

Пытался бить в лицо кулаком, потом каким-то шлангом. Потом порылся в дедовой сумке, взял шило, начал грозить:

– Я вам сейчас глаза повыкалываю! – и деда в бок все время шилом колол. Я видел, как дед корчится от боли.

– Деду больно! – закричал я.

– Ты что, щенок, тоже хочешь?!

И мне в больную ногу, которую я волочил почти все время, начал колоть

– Говорите, гады, где у вас попрятано?! Кому продаете ворованное?!

– Я за свою жизнь ничего не украл! – сказал дед.

– Кому-нибудь расскажешь-докажешь, что ничего не украл! Это вы тут у меня растащили все зерно!

Больно били нас, потом били того, которого приволокли. Потом приехали какие-то военные, забрали нас в Армавир, там еще били. Стали судить. Оказывается, дед мой, якобы, – главарь банды, которая воровала зерно на хуторе Федоровском. А там зерна было наворовано не килограммами, не стаканчиком, как у нас нашли, а целыми тоннами и продано то ли абрекам, то ли еще кому…

Дали нам по двадцать пять – мне двадцать пять и деду. На этапе нас – в разные стороны. Так я и не знаю, где мой дед, где голову сложил. Где его закопали, где бросили?

Меня – на Цимлянскую ГЭС. С моей ногой меня определили монтажником. Я не мог заниматься строительством. К хорошим ребятам-монтажникам попал, таким же заключенным. Они, конечно, не ребята – все в возрасте. И у каждого срок: у кого двадцать пять, у кого десять лет. Уголовников не было среди них, только политические. А я уж и не знаю, что мне приписали. Какие-то три статьи: одна была 58-я как политическая, а в ней есть почему-то пункты, касающиеся воровства и бандитизма…

Так вот, в этой бригаде были люди с высшим образованием. Когда они узнали меня получше, поняли, кто я и за что сижу, они стали меня учить школьным предметам и специальностям – повышать мою квалификацию. Преподавали мне физику и математику. После работы приходили в барак и по очереди объясняли, как говорится, на пальцах физические, электрические и механические явления. Причем все формулы они знали наизусть. Иногда на работе мне показывали, как взаимодействуют тела, объясняли законы Ньютона и Киргофа. Им было интересно со мной заниматься, и мне самому было даже очень интересно новое узнавать. Хорошие люди были…

Однажды бригадир стал со мной по душам разговаривать: кто я, откуда? Я рассказал все и сказал, что даже награжден медалью «За оборону Кавказа».

– Это как? – спросил он.

Я рассказал, как мы с дедом спасали поселок.

– А срок за что тогда получил? – спросил он.

– Я не знаю – в облаву попали.

Он долго молчал, глядя на меня.

– Ну, ничего, сынок. Учись, только учись хорошо.

Не знаю, что случилось, но в 51-м году вызвали меня к следователю. Там двое военных сидят: майор и подполковник. Называют меня по имени, вежливые такие, и начинают подробно расспрашивать, что мы делали на хуторе Федоровском. Я рассказал, что у нас в поселке некому уже было что-то ремонтировать, совсем голодно стало, вот и решили мы подработать. Рассказал, что где-то нам початок кукурузы давали за работу, где-то полстакана пшенички насыпали за то, что валенки подшили женщине. Я хорошо помнил всех, кому мы когда-то помогли с дедом. Поэтому рассказал все подробно и обстоятельно.

Второй начал расспрашивать, как мы с дедом провода перерубали. Я рассказал все по порядку: как мы провода перерезали и изолировали, как потом нам сказали партизаны, что завтра-послезавтра будут взрывать, и мы их в последний день перерезали, не заботясь ни о чем. Рассказал, как поймал меня немец, и как дед его убил, защищая меня…

Они все записали, после чего отпустили меня. Прошло месяца три, меня опять вызывают эти же военные.

– Нам кое-что надо уточнить.

Стали уточнять, кто из партизан приходил, что говорил. Я назвал. И что вручал медаль «За оборону Кавказа» твой отец Петр Федорович, что он руководил отрядом, что он присылал людей – это я тоже рассказал. Потом еще уточняли: у кого мы на Федоровском ночевали, и опять спросили, кому, что мы ремонтировали. Я вновь рассказал и перечислил всех тех, кого уже называл три месяца назад.

Прошло еще месяца два. Начальник лагеря вызывает меня и говорит, что завтра будет суд или пересуд. На суде я практически не надеялся, но меня оправдали. Оправдали по всем статьям! Признали, что я совершенно невиновен, что меня и моего деда оболгал этот бригадир мордастый, который нас избивал, а деду и мне в бок, в ногу шило вгонял. Тот был вором, именно он разворовал зерно, а чтобы прикрыться, поймал нас как организаторов. Меня освободили. Я попрощался с людьми, которые ко мне так хорошо относились. Конечно, стройка была тяжелой. Кто был на этих стройках… Хоть и назывались они Великие стройки коммунизма, но… Да об этом отдельный сказ…

…Вернулся я в Новокубанск. Естественно, жить негде. Внизу у Трофимовны остановился. И представляешь, в первую же ночь, только заснул, как вновь мне снится этот немец! Вновь он наводит на меня автомат, а изо рта у него, как у змеи яд, льется кровь! Я закричал во сне.

– Что с тобой?! – испугалась прибежавшая Трофимовна.

Я и сам думаю: «Господи, что это такое?» Вышел, погулял. Пришел – заснуть не могу. К утру только стал засыпать, и опять – та же картина. Одна ночь, вторая – то же самое. Ну, думаю, нет, здесь мне делать нечего.

Уехал. Думаю – куда податься? А в то время вторая Великая стройка начиналась – Сталинградская ГЭС. У меня уже был опыт работы электромонтажником, поэтому я устроился туда вольнонаемным. Хотя там тоже работали осужденные – враги народа, как их называли. К таким и я относился в свое время. Жил в общежитии, немец больше не снился.

Через какое-то время ко мне пришли из военкомата и сказали, что меня приглашают в Новокубанск.

– Зачем? – удивился я.

– Там узнаешь. Вот тебе проездные документы и справка, чтобы тебя с работы отпустили.

Я решил, что поездка формальная, но отказаться было нельзя.

Я поехал. Приехал в военкомат, там меня встретили как героя. На общем собрании мне тогда вручили Орден Отечественной Войны, присвоенный деду, и мне тоже Орден…

Мне тяжело было принимать награду, ведь я тогда совсем маленький был. Все, что было сделано, – это заслуга моего деда… Но где-то сочли нужным и меня наградить за то, что мы спасли поселок. Много говорили – и военные, и гражданские, и райкомовские, что мы совершили подвиг, который спас много жизней. Все мирное население погибло, если бы начали взрывать те склады, ведь почти все они находились в центре поселка. А сохранив поселок, мы сохранили и склады с оружием, чем помогли нашей армии. Много хороших слов было сказано…

В ту ночь мне вновь приснился немец.

Я переступил через себя и сказал ему: «Уходи! Все уже давно прошло». А он мне отвечает: «Зачем ты меня в выгребной яме бросил?» Ты представляешь такой ужас? У него льется изо рта кровь, а он спрашивает, зачем в выгребную яму его сунули. Я проснулся в холодном поту от этих слов, до утра не мог заснуть. На следующую ночь то же самое. Я опять уехал.

Но и на новом месте все возвращалось. Стоило мне пожить здесь, как снова он находил меня и спрашивал, зачем я спрятал его в выгребной яме…

Всю жизнь он так меня мучает. Не могу никуда выезжать. Вот меня потому здесь и прозвали «невыездным», что сижу в этом городе и не могу ничего сделать. Я уже обращался к психологам, к врачам. Но без толку. А может, как-нибудь разберутся. Я, считай, ученый. Доктор технических наук, то есть голова работает нормально. А вот что это в моей голове, и где оно сидит, и почему появляется, не могу понять.

Ты извини, что тебя этими рассказами отвлек. Я никому вообще не говорил, но ты ведь земляк… Даже не знаю, почему захотелось тебе это рассказать. Уж сколько лет прошло, а выезжать мне просто боязно. Может, сейчас все пройдет, может, уже все переварилось, ведь сколько лет уже прошло как война закончилась… И сколько мне еще мучиться от этих видений? Хорошо, что хоть есть работа интересная – заглушает те воспоминания, которые втемяшила война мне в голову. Не знаю, может когда-нибудь они сотрутся, те воспоминания, или хоть немного позабудутся, и не будет мне этого страшного видения.

…Ты извини. Давай выпьем за то, чтобы не было ни у кого таких видений, а только такие, которые потом воплотились бы в великие открытия и изобретения, как у Дмитрия Ивановича Менделеева. Ведь мы с тобой люди техники, хоть и дети войны.

 

Досмотр

1947 год.

Я любил, когда отец возвращался из командировки, потому что он всегда привозил с собой что-нибудь интересное и необычное. Раньше я все гадал, как у него все это появляется – с полок он это достает, или как с елки…

Он всегда привозил конфеты. Иногда маленькие, похожие на подушечки – они все лежали в небольшой коробке. Такая во рту тает мгновенно, даже повидло не почувствуется. А иногда привозил простые, которые в бумажной оберточке. И вот эти мне нравились больше всего. Развернув ее, сначала можно было расправить фантик и облизать следы от конфеты. Как это бывало здорово! Но сразу второй раз лизать ни в коем случае нельзя, потому что бумажка может намокнуть, расползтись, и весь аромат уйдет. Поэтому лучше один раз лизнуть, а второй раз оставить на обед. И когда покушаешь, достанешь из кармана, на столе разгладишь и лизнешь. И тогда кажется, что съел обед вместе с конфеткой. А саму конфетку нельзя вот так взять и сосать, потому что в таком случае она быстро кончится. Правильным способом я считал такой: положить ее за щеку и будто бы забыть про нее. Так она может полдня там пробыть. У меня однажды было так, что я весь день ходил с одной конфетой за щекой.

Я в такие минуты думал, что когда-нибудь у меня будет столько конфет, что можно будет взять не одну, а сразу две или три конфеты. Одну за правую щеку, одну за левую, а одну прямо на язык. До чего же будет сладко! Нет, это может быть только при коммунизме, тогда можно будет и пять конфеток взять. Две конфетки за щеки внизу, две вверху и одну на язык – блаженство. «Вот будут счастливые люди, которые будут жить при коммунизме, которые смогут вдоволь есть конфеты», – думал я в детстве.

Несколько раз отец привозил шоколадные конфеты. Но шоколадная она какая? Она очень вкусная, но ее возьмешь в рот и за щечку не спрячешь. Слишком уж тает быстро. А так хочется продлить удовольствие, чтобы было сладко.

И вот папа в очередной раз вернулся из командировки, раздал подарки: мне конфеток, соседям спичек… А затем собрался срочно на работу. Я напросился, и он меня взял с собой.

Мы зашли с ним в кабинет, а почти следом за нами, совершенно неожиданно, вдруг зашло несколько женщин. Зашли и упали на колени…

– В чем дело? – спросил мой отец, изменившись в лице.

Женщины принялись что-то объяснять, но говорили все разом, поэтому было очень шумно, и ничего нельзя было понять. Отец сначала пытался расслышать, что они говорят, но потом не выдержал и крикнул:

– Молчать! Встать! Ну-ка, Ксения, говори ты.

Ксения показалась мне старше всех. Все приутихли, и она чуть вышла вперед:

– Петр Федорович, спаси, помоги. Помоги нашим сиротам.

– В чем дело?

– Петр Федорович, ведь наши мужья с тобой воевали. Петр Федорович, ведь наши мужья по твоему приказу шли на пулеметы, выполняя твои приказы, погибали. Спаси ихних деток, помилуй.

– В чем дело, я спрашиваю?

– Петр Федорович, тебя не было, а тут нам личный досмотр устроили.

– Как это? Кто?

– Твой зам нас всех заставлял раздеваться, зерно искал и нашел у некоторых в рейтузах, в лифчиках. На всех бумагу составил, милицию вызвал. Ты знаешь, что нам грозит… Ты знаешь, что наши дети помрут с голоду. Ты знаешь, что нечего жрать, ты знаешь, что наши дети пухнут от голода!

И опять женщины упали на колени.

– Петр Федорович, помилуй! Сделай что-нибудь.

У отца задергалась щека, он рукой зажал ее, такого выражения лица я никогда у него не видел.

– Встать!! – крикнул он вновь.

Они встали, сбились все как-то в один уголочек, прижались друг к другу, лица у всех испуганные…

– Идите.

Они повернулись, вжали головы в плечи и тихонько вышли все гурьбой.

Отец схватил телефон и кому-то позвонил.

– Срочно ко мне!!

Зашел военный мужчина, поздоровался.

– В чем дело?

– Командир, я ничего не мог сделать.

– Рассказывай.

– Устроил здесь досмотр женщин. Выискал у некоторых в нижнем белье зерно. Вот документы.

– Вань…

– Петр Федорович, ничего не мог сделать, единственное, я их еще не зарегистрировал, ждал вас, командир, что скажешь.

– Ваня…

– Командир, если прикажешь, я готов.

– Нет, Ваня. Эта гнида сама сделает. Иди, будь у себя.

Он опять позвонил, еще кричал в трубку. Потом зашел довольно молодой мужчина, я его часто видел, он назывался замом отца. Неожиданно мой отец начал говорить с ним такими словами, каких я от него ни разу не слышал. Бывало, мы с мальчишками игрались, кто какие матерные слова знает, но из уст моего отца… Я от удивления раскрыл рот.

Когда отец на минуту замолчал, тот тип говорит:

– Я не позволю воровать государственное зерно разным всяким.

Отец побагровел от гнева. Мне казалось, он сейчас его задушит, бросится на него и разорвет голыми руками. Но он сдержался, и я услышал:

– Ты гнида. Ты живешь только потому, что их мужья грудью заслоняли тебя, что их мужья погибли, чтобы спасти тебя, гниду. А ты, ты же знаешь, что их дети помрут, если они эту горсть зерна не унесут.

– Это воровство, а за воровство надо в тюрьму сажать.

– Ты – гнида.

После тех слов, которые папа говорил до этого, называть его гнидой – это звучало почти ласково.

– Сегодня же заберешь все бумаги.

– Я не могу этого сделать.

– Если ты этого не сделаешь, ты не доживешь до утра.

Папа сказал это таким твердым и мощным голосом, что у меня по спине пробежали мурашки. Зам повернулся и ушел.

Отец взял трубку и снова набрал чей-то номер.

– Оставайся. Сколько нужно, столько и оставайся на месте.

Отец занялся делами. Приходили люди с бумагами, он читал, иногда подписывал, иногда делал замечания. Часто звонил телефон, он отвечал.

Потом отец вспомнил обо мне. Я сидел в углу, сжавшись от испуга. Он взял меня за руку:

– Ты ничего не слышал.

– Нет, не слышал.

Я был сильно напуган.

– Пойдем домой.

Мы только вышли за проходную, а там опять те же женщины, сбившиеся в стайку, смотрят на отца. Отец только перешагнул порог, как они опять упали на колени. У отца задергалась щека.

– Встаньте, прошу вас, встаньте. Все, что от меня зависит, я сделаю. Встаньте и идите домой.

Они нехотя поднялись и плотно прижались друг к другу. Отец быстро пошел вперед, тащил меня за руку. Я обернулся, а женщины все так же стояли, сбившись в кучку.

Мы пришли домой. Мать, увидев отца, чуть не выронила из рук вязание.

– Петь, что случилось?

– Ничего.

Отец полез в шкаф, открыл дверку, ключ от которой был только у него, достал пистолет, обойму, патроны. Затем сел, разобрал пистолет, протер, смазал. В обойму вставил патроны – они всегда отдельно у него лежали. Я ожидал, что он сейчас наденет кобуру как всегда, но в этот раз он этого не сделал. Взял пистолет, засунул за пояс, прикрыл свитером, набросил куртку…

– Ты вернешься? – спросила испуганная мать.

– Обязательно.

Прошло много времени, я не спал. Наконец, я услышал звуки – отец пришел. Мама тоже сидела на кухне, вязала носки; горела керосиновая лампа, чуть притушенная.

– Уладил?

– Да. Все уладил.

Я вышел и спросил:

– Пап, он доживет до утра?

Отец посмотрел на меня и улыбнулся.

– Конечно, я ему просто мозги вправил. Они у него немножко пошатнулись, а я ему вправил. Иди спать, не волнуйся.

Мне это событие врезалось в память. Потом на следующий день один из охранников, который любил купаться в Кубани, вдруг утонул, зацепился за корягу и не смог выплыть.

…Прошли годы, и как-то раз я случайно встретил одного человека, который напомнил мне об этой истории.

В те страшные годы, 46–47-е, люди голодали, есть было совсем нечего. С войны из мужчин почти никто не вернулся. Остались одни женщины и дети. Работали они тогда на спиртзаводе. Лопатили зерно, чтобы оно не горело Это была самая тяжелая, пыльная и грязная работа. После работы иногда охранники проверяли, чтобы женщины не воровали зерно. И вот однажды в отсутствие моего отца его заместитель, считавший себя начальником, решил проверить, не прячут ли женщины зерно в рейтузах и лифчиках. Все охранники отказались от такой проверки, но один все-таки согласился – вызвался, чтобы «протрусить». Это было позорище: заставляли женщин раздеться до нижнего белья, проверяли, нет ли зерна. Охранник выискивал у них спрятанные зерна. У восьми женщин нашел по горсти пшеницы, были составлены документы, потом вызван следователь.

Следователь пытался уговорить заместителя, но без толку. Были составлены акты, протоколы и переданы куда надо. Следователь, пока не приехал мой отец, не решился пускать дело в ход. Каким образом отец заставил этого типа забрать все бумаги лично у следователя, разорвать и сжечь? Я не знаю. Я предполагаю, что отец просто очень доходчиво объяснил. Не знаю, хорошим ли пловцом был тот охранник или плохим…

Я часто вспоминал этих женщинах, просящих отца защитить их… Им грозила статья, им грозила тюрьма. И они знали, что их дети, если не умрут с голоду, то попадут в детдом или будут беспризорниками или бандитами. И они, как могли, защищали их. Я часто встречал этих женщин, они даже кланялись мне, помнили, что я был при том разговоре, как бы своим присутствием поддерживал их, когда отец поднимал их с колен. Он практически спас их всех: и женщин, и детей от мора, который впоследствии назовут голодомором, и сам едва не стал жертвой тех обстоятельств.

 

Генка

В 70-е годы я почти пять лет безвыездно работал в индийских джунглях на монтаже гидротурбинного оборудования. По возвращени мне был предоставлен длинный отпуск. Я решил часть его провести на родине, на Кубани.

В то время чтобы купить машину «Волгу», нужно было стоять в длинной очереди. Правда, чаще в бесконечной. Машину можно было либо купить, что считалось почти невозможным, либо получить. Продавали машину, особенно «Волгу», героям соцтруда, спортсменам и еще тем, кто работал за границей. То есть у них была возможность за те инвалютные рубли, которые они заработали за границей, купить машину здесь, на родине. Свою «Волгу» я приобрел так же – за инвалютные рубли. А иметь в те годы «Волгу» – все равно, что сегодня летать на личном вертолете.

…Вот на «Волге» я и поехал на Кубань. Захотелось порыбачить именно на Кубани, вспомнить, как в детстве с одной удочкой ходил на сомов. Сейчас, конечно, хотелось поймать сома покрупнее на закидные…

Я приехал на знакомые места. Для машины там оказалась неплохая стоянка, подъезд также был ровный. Я остановился, расположился и пошел ставить сомятницы. Вообще, сома можно ловить или на лягушку, или на живца. У меня было и то и другое. Я поставил пару на лягушек, пару на живцов.

Вдруг слышу звук мотора – кто-то подъезжает. Я посмотрел и увидел, как к моей машине подъехал запорожец. Из машины вышел крупный мужчина, лица я его как-то не рассмотрел. Но что-то в нем мне показалось знакомым. Он посмотрел в мою сторону, увидел меня, приветственно махнул рукой и крикнул:

– Я вверх по течению пойду!

Вверх так вверх, а я внизу.

Я расставил сомятницы и решил побросать спиннинг. После первого заброса блесна зацепилась за корягу. Мне пришлось оборвать, но настроение пропало, поскольку блесна была сделана из серебряной ложки. Мне было очень жалко ее, поэтому я решил развести костер и просто посидеть перед ним, помечтать. Но не удалось мне посидеть и помечтать. Только я развел костер и поставил котелок, как подошел мужчина.

– Приветствую вас.

Я посмотрел на него внимательно, но так и не узнал.

– Ты что, Лень, не узнаешь меня?

– Слушай, ну вот что-то знакомое, но узнать, честно, никак не могу.

– После того, как мне челюсть сломали в драке, я изменился.

Теперь-то я узнал его – это сосед Генка.

Я поздоровался с ним, мы давно не виделись.

– Присаживайся!

Он присел и начал интересоваться, на что ловлю и как ловлю. Я тоже в свою очередь стал у него расспрашивать.

– Эти места мои любимые, я, в основном, здесь и беру сомов. Сейчас я поставил закидушки – сомятницы. Одну лягушку в знакомое место, там я точно возьму килограмм на десять сома. Парочку закидных на живца – больше не надо. С утра подъеду и заберу…

– Я здесь останусь ночевать, – сказал я ему.

– Если будешь ночевать, можешь тогда прийти посмотреть. Если возьмет на мои закидные – можешь вытащить.

Я стал заваривать чай и подал ему кружку. Достал бутылку коньяка, бутерброды. Хотел ему предложить коньяка, но он отказался.

– Нет, я уже не пью.

– А что так?

– Случай был, который помог мне избавиться от этого, – и замолчал.

Я тоже молчал. Через некоторое время он продолжил:

– Мы же с тобой дети войны. Только тебе повезло – у тебя отец вернулся. А у меня-то отец погиб, не вернулся. У матери остались мы с братом. И хулиганили, и воровали, и дрались. Брат постарше, кое-как пошел в фабрично-заводское училище. Я тоже еле-еле тянул в школе: оставался на второй год, часто прогуливал, даже сбегал прямо с уроков, дрался. Даже не знаю, как я не попал тогда в колонию, но кое-как закончил семь классов. Затем на мясокомбинат устроился, там тоже было ФЗУ. Тяжелая была работа, но денежная. Скажу откровенно: воровали мы мясо, воровали и продавали, потому и деньги имелись. Но в то время деньги у молодежи – это что? Пьянки, гулянки, драки. Больше некуда было тратить. Раз попал в милицию: драка была большая, до поножовщины дело дошло. Почему-то списали на меня, что я якобы с ножом был. Дали мне два года химии – пришлось два года принудительно на стройке работать.

…Когда вернулся с химии, на работу уже не взяли. Устроился в частную бойню. Там тоже было хорошо: была и водка, и мясо, и опять драки. Не знаю как, но женился. За что она меня только полюбила?

Женился, ребенок родился, а я и не прекращал ни пить, ни гулять. Второй раз попался, третий. То условно дадут, то год. Отсижу – выхожу. Работы уже не было никакой, никто меня не брал. Досадно было… Бывало, подойдешь к магазину, возьмешь кирпич, трахнешь по витрине, зайдешь туда, пока милиция приедет, я уже две бутылки выпью и колбасы наберу. И забирают опять. Опять химия. Я уже чувствовал себя лучше на химии, чем на свободе…

И вот однажды мы там работали бригадой, а я к тому времени уже бригадиром был. Вся охрана знала, что как кончится срок, я опять сюда же вернусь. Но вот пришел к нам один хлюпик, интеллигент, вежливый, весь из себя. Кто послабее, начали на него все вешать. А он все знай свое: «Извините, извините».

Однажды выхожу на работу, а он сидит в углу и плачет. Ему уже за тридцать лет, а он сидит и плачет.

– Ты чего? – спросил я его.

Он посмотрел на меня внимательно своими добрыми и покорными глазами.

– Извини, – говорит, – бригадир. Вот семья приехала, а свидание не разрешают.

– А кто там приехал?

– Да жена и двое детей, сын и дочь у меня, так хотелось увидеть, а не разрешает начальство свидание…

– Да? Ладно, только сопли не распускай. Сейчас что-нибудь придумаем.

У нас объект был – мы дом строили. Я знал, что мы сегодня там будем работать. Я расконвоированный был, мог свободно выходить и заходить. Я вышел и вижу, что около ограды сидит женщина, около нее девочка и мальчик. Чистенькие, опрятные, и женщина такая красивая.

– Ты на свидание? Тебе не разрешают? – спросил я ее, когда подошел.

– Да, мы приехали, не знаем, как бы повидать, поговорить.

– Мда-а… Незадача. Вот что: мы сейчас пойдем работать, а там Филипповна одна живет, у нее свой дом напротив стройки. Придешь к ней и скажешь, что приехала к мужу, что он здесь будет работать. Она пустит вас.

Так оно и вышло. Привели нас охранники на объект. Я охранникам сказал, что под мою ответственность вот этого надо отпустить, и повел его. Когда подошли к дому Филипповны, оттуда выскочили дети, а мальчонка – ну точно, как мой. Подбежал к отцу и начал целовать ему руки:

– Папочка, миленький, за что тебя тут держат? Пойдем с нами, уходи отсюда

И жена прижалась к нему, и девочка с другой стороны прижалась… Я смотрю на все это и думаю: Господи, у меня же точно такой же ребенок. Но я ни разу не слышал, чтобы он меня папочкой называл. А здесь: «Папочка, родненький, тебе тяжело, тебя заставляют тяжелую работу выполнять». Он обнял их, стояли они так, а я стоял в сторонке, наблюдал и думал: какое же это счастье, наверное, когда тебя так сильно любят.

– А что я? Напился, забрали, сижу. Напился, забрали, сижу… Последний раз, когда на свободе был, приехал к жене. Она уже в другом городе тогда жила. А мой сын, как звереныш, забился в угол и говорит:

– Я тебя боюсь.

А этот своего отца называет родненьким…

Все в душе у меня перевернулось. Все это водка виновата! И вот, представляешь, в тот момент я сказал себе, что как только выйду отсюда, больше никогда и ни за что в рот ни грамма не возьму. Мне оставалось еще полгода отбывать свой срок…

Как-то раз мы с тем интеллигентом разговорились, и я спросил его, за что его посадили.

– За то, – говорит, – что обидел один тип сестру мою, ну я, конечно, превысил оборону, приложился, и он стал инвалидом.

Я посмотрел на него: я выше его на голову, шире в плечах раза в два, а инвалидом человека просто так не сделаю.

– Да, что тут… Нетренированный был человек, пришлось руку заломить, и в печень неумышленно ударил. Развалилась печень. Еле-еле сшили, еще кое-чего поломал там внутри. Теперь мне приходится за это сидеть.

– Ты что? Можешь человека?..

– Да, конечно.

– И меня?

– Да, что тут такого? Ты же нетренированный, не знаешь приемов.

– Да я тебя одним ударом могу прибить!

– Можешь, но не сможешь, – отвечает он мне.

Мне стало интересно. А у нас как раз был еще один там детина, такой же, как я, хулиган. За обедом я его и спрашиваю:

– Эй, ты, Володя, ты вот этого хлюпика сможешь уложить на лопатки?

Он заржал самым настоящим образом.

– Да я его одним пальцем задавлю, – ответил громила и подошел к интеллигенту.

– Каким тебя пальцем большим или маленьким раздавить? – спросил он и тут же заткнулся.

Никто не понял, что произошло, но в следующее мгновение Володя сначала согнулся пополам перед человеком вдвое, а то и втрое меньше него самого, а затем и вовсе повалился на землю, уткнувшись в пыль носом и крича от боли. Умолял отпустить руку. Тот отпустил, в сторонку отошел.

Детина подскочил, схватил валявшуюся арматуру и бросился на него.

– Да я тебя, сморчок, сейчас прибью!

Дальше была совсем интересная картина. Как это произошло? Мы даже не успели рассмотреть. Эта арматура, которой он замахнулся, оказалась у него за спиной, и локти были под этой арматуриной. Все вокруг, даже охранники, стояли рядом и смотрели на все с большим удивлением, даже с интересом. Еще бы! Такой невыразительной внешности человек согнул перед собой почти двухметрового детину, который весит больше него раза в два. Но я прекратил это дело.

Чуть позже я к нему подошел и попросил показать, как он это делает.

– Хорошо, давай, – ответил он мне.

И вот оставшиеся полгода он меня тренировал. Утром почти два часа и вечером. Он объяснял, как ноги поставить, как руки, какие существуют приемы. Я серьезно занимался, надо сказать. Через полгода выпустили, я сразу приехал к жене и умолял ее простить меня, клялся, что больше пить не буду.

– Не верю, уходи. Не пугай ребенка. Возвращайся, когда станешь нормальным человеком.

Пришлось уйти. Опять то же самое: на работу никуда не устроиться, никто не хочет меня принимать после того, как посмотрит мой «послужной список». Уж думал снова дойти до магазина, а потом обратно на зону. Но вспомнил я о своем обещании и решил пойти в райком.

В райкоме я пришел к первому секретарю. В приемной сидел какой-то мужик-хлюпик, который не хотел меня пропускать.

– Свободен? – спросил я его.

– Для кого-то свободен, а для тебя – нет.

У меня времени ждать не было, поэтому я прямо направился к двери первого секретаря. Этот хлюпик хотел загородить мне дорогу, но я его взял за шиворот и посадил на стол.

В кабинете сидел солидный мужчина и с кем-то разговаривал по телефону. Увидев меня, он вежливо попросил подождать, пока он закончит. Что же, это совсем другой разговор.

Я присел и стал ждать. Он довольно быстро закончил разговор.

– Слушаю вас, – обратился он ко мне.

Я ему выложил, что вот столько времени уже пытаюсь устроиться на работу, а никто не берет из-за того, что много раз сидел.

Он внимательно меня выслушал, что-то записал.

– Ну что же, – сказал он наконец, – в самом деле, тебе трудно устроиться. Ни один кадровик не возьмет на себя ответственность принять тебя на работу. Вот что: у нас на сахарном заводе воровство идет… Разворовывают сахар, не килограммами, а целыми мешками. Мы несколько человек изловили, но это еще далеко не все. Если поможешь разобраться, будешь нормально работать. Кадровики тебя не примут. Вот тебе записка к директору завода, он даст указания.

Пришел на сахарный завод, меня, естественно, не пускают, но к этому я был уже готов. Я прошел к директору, подал записку, он на меня внимательно посмотрел, вызвал кадровика и сказал оформить.

Оформили грузчиком, силенками меня Бог не обидел. В мешочке 50 килограмм, а когда кубинский сахар шел на переработку – там потяжелее. На следующий день я заметил, как грузчики группой подошли к забору и начали перебрасывать по одному мешку сахара через ограду.

Я подошел, сказал им, чтобы прекратили. Меня, конечно, обозвали. Это меня рассердило, я взял и их перебросил через забор. Поднялись крики, визги… Один ногу сломал, другой руку. Прибежала охрана, заодно и меня арестовали. Посадили в кутузку…

Начальник охраны стал разбираться, а я молчал. Одного в больницу отправили, двое здесь были. Конечно, они начали говорить, что это я мешки бросал за забор. Они хотели помешать, но я и их перебросил. Но один охранник видел, как все было на самом деле. Пришел после того, как уже вызвали милицию, и доложил начальнику охраны, что все было с точностью да наоборот. И я стал дальше работать. А через три дня возвращался вечером в общежитие, и напали на меня три человека. Думаю, что с ними делать? Двоих уложил. Ну а третьего взял за руку и решил пошутить. Там недалеко от общежития стоял какой-то непонятный столб. Непонятный потому, что было не ясно, зачем он вообще нужен. На нем и проводов-то не было.

Шутка, конечно, получилась злая, но я тогда особо не размышлял. Приказал третьему, чтобы тех раздел наголо. Связал я всех троих и привязал к столбу.

Не знаю даже, сколько они так простояли. Прохожие увидели, собрался народ, посмеялись. Стыдно, конечно, голому стоять, к столбу привязанному. Кто-то развязал, вещи, конечно, я не трогал, рядышком сложил. Они пообещали, что прибьют меня. Через неделю они решили осуществить свой план. Так же возвращался, но еще издалека заметил, что что-то готовится. Выскочили из-за угла уже не трое, а пятеро. Причем теперь кто-то был с арматурой в руках, кто-то с дубиной… Окружили.

– Ну что? – говорят, – хочешь получить?

– Да хотелось бы, только не мне, а вам дать.

Против лома нет приема, но меня этот хлюпик, как я его называл, научил приемам. Первый, который замахнулся на меня дубиной, этой же дубиной и получил. А остальные побоялись. После того, как я еще одного зацепил, оставшиеся вообще врассыпную. Этих я опять тем же манером раздел и привязал к столбу, сказал, что каждый из них побывает у столба позора. Этот столб так и называется сейчас – столб позора. Правда, потом меня приглашали в милицию. Так как это все-таки не совсем законно, но впоследствии признали как самооборону. А за это хулиганство каким-то образом не судили, не знаю, кто вмешался. Может быть, это из райкома. А может быть, директор завода.

После этого события меня назначили бригадиром грузчиков. Теперь уже никто не пытался украсть сахар. Охрана стала меня уважать, но уважать еще и потому, что я потом еще одного охранника поймал, который тоже подворовывал. Но здесь он и его приспешники воровали не мешками, а целыми машинами. Но это не столь интересно…

Настал праздник 1 мая. В программе были спортивные выступления, включая единоборства, в которых принимали участие и спецназовцы. Ребята, конечно, хорошо подготовленные, показывали разные приемы, а потом предложили: кто, мол, желает попробовать свои силы. Меня многие уже знали, и начали меня подталкивать, предлагали выйти и сразиться со спецназовцем. Ребята там здоровые, тренированные. Один под мой вес вышел. Стали мы с ним, у них приемы боевые. Но и у меня была выучка. Схватил он меня, зажал и вдруг я слышу:

– Папа, папа, давай, давай.

Я глянул, а это жена стоит с моим сыном, и он меня подбадривает. Откуда у меня сила взялась? Схватил я этого парня, скрутил в пару приемов. Поймал его на болевом приеме, и он постучал рукой.

…Подбежал ко мне сын, и слезы полились у меня из глаз. Папой называет, папочкой. И вот с тех пор в рот не беру ни капли. Так же работаю бригадиром, купил вот ослика себе, рыбалкой занимаюсь. Сейчас сын в лагере, а так обычно беру его с собой на рыбалку. Тоже сын любит порыбачить, интересы у нас общие. Жена простила мне все, теперь дружно живем без забот.

А все, понимаешь ли, безотцовщина. Ведь мы – дети войны. Тебе, конечно, повезло. У тебя отец вернулся с войны. А мы с братом… Особенно 46–47 годы – голодовка, есть нечего было, вот это и сказалось. Воровать начали, а воровство – оно к хорошему не приводит. Не было отцовской руки. А школа? Мы ее прогуливали. Я своему сыну не позволю никаких шалостей. Конечно, не бить, не наказывать буду, а рассказывать. У меня, как видишь, есть что рассказать. Через что прошел и к чему пришел. Сын у меня в порядке, учится хорошо, даже отлично. Приходи в гости…

Да мне уже пора, надо бы проверить посты. Меня заодно теперь назначили и начальником охраны. Теперь я еще и охраняю. Добровольно был охранником, а теперь в обязанности. Пока, до завтра.

…Он завел, как он выразился, своего ослика. Причем завел с пол-оборота, мотор работал ровненько. Он уехал, а я остался сидеть один. Костер догорал, я подбросил еще. И думал, сколько все-таки шрамов оставила эта война. Тут же мне припомнились другие судьбы. Других ребят, пацанов, которые после войны остались одни, которые прошли колонии, тюрьмы, некоторые оттуда не вернулись… А ведь кто-то остался честным человеком, хотя и тоже безотцовщина. Закончили институты и сейчас даже кандидаты наук, есть доктора… Непонятно, отчего и почему так случилось. То ли от слабости характера, то ли от обстоятельств, в которые попадали мы, дети войны.

 

Псеня

Я сегодня собрался поехать на рыбалку под Красную. Красная – это даже не гора, а так – возвышенность на правом берегу Кубани. «Красная» называется потому, что состоит преимущественно из красной глины.

В этом месте всегда хорошо ловилась рыба. Сколько помню, под Красной было нашим излюбленным местом. Здесь Кубань, пробежав через тысячи перекатов, подходила к Красной и была не широкая, но зато очень глубокая. Очевидно, глина быстрей вымывалась, чем галька или булыжник, поэтому здесь были тихие заводи и омуты, наполненные разной рыбой: сомы, сазаны, голавли, жерехи, пескари и всевозможные другие.

Еще в детстве мы часто сюда ходили с пацанами. Мы рыбу ловили не только на удочки, но еще и глушили. В то время, а это было после войны, оружия и взрывчатки у нас было очень много. Особенно около кирпичного завода – во время войны там немцы склады держали, причем не маленькие, снабжая все свои кавказские подразделения. А когда Жуков их окружил в Сталинграде, они спешно отступали с этих мест и хотели подорвать склады, поскольку вывести с собой вооружение они не успевали.

Когда началась эпопея со сдачей металлолома, особенно цветного, так мы, мальчишки, разряжали патроны, высыпали порох, а медные гильзы сдавали. Из пуль выплавляли свинец, делали наконечники для стрел, а из свинца – груза для донок. Конечно, гильзы сдавали не за деньги, а за крючки. Ездили у нас по поселку тряпичники на верблюдах, запряженные в бричку, собирали тряпки и цветной металл.

Из цветного металла особенно ценились медь и свинец. Не знаю, какую точную натуральную стоимость они тогда имели, но для нас это была большая ценность, потому что мы получали настоящие рыболовные крючки. До этого мы пытались делать крючки из проволоки, из иголок, но получалось не всегда. А здесь мы почитали за счастье иметь нормальный заводской закаленный крючок с бородкой.

Рыбу мы глушили следующим способом: брали снаряды, как мы их еще тогда называли – «кабанчики», уходили на Кубань в лес, сюда – под Красную. Там течение более-менее тихое. Делали плотик, на плотик клали железо или черепицу, на ней разводили костер. Когда нагорало много углей, клали снаряд и отталкивали плотик от берега. Он плыл какое-то время, пока снаряд не нагревался. Естественно, мы прятались на берегу за деревьями. И в какой-то момент происходил взрыв, иногда очень сильный, сила которого зависела от снаряда, который мы закладывали. Рыба всплывала брюхом вверх. Мы плыли, выбирали рыбу покрупнее, не обращая тогда внимания, что губили очень много молоди. Но тогда мы не задумывались, потом уже, когда повзрослели, продолжали рыбачить под Красной. Но уже ловили на удочки, уже со знанием дела. Надо сказать, что в то время гораздо больше было рыбы – то ли химии не было, то ли природа была более благосклонна.

Сейчас я вновь направился туда, под Красную. Мне нужно было проехать по лесу. Дорога, конечно, была в безобразном состоянии, поскольку недавно было наводнение. Много в хуторах и поселках домов смыло…

Когда стал подъезжать, увидел, что там стоит машина. Смотрю мужчина вышел на дорогу и показывает жестом, чтобы я остановился.

Я узнал этого человека. Он жил со мной в детстве по соседству. Его звали Анатолий. В одно время мы даже дружили компанией в раннем детстве. Во время войны, когда немцы пришли в наш поселок, его отец по ранению был в отпуске. Получилось так, что немцы десант выбросили с другой стороны. И отцу Анатолия пришлось вместе с моим отцом уходить в горы – в партизаны. И отец Анатолия был как бы заместителем моего отца – командира партизанского отряда. Когда немцев окружили в Сталинграде, они также принимали активное участие в боевых операциях, способствовавших уничтожению немцев. И поселок наш они освобождали вместе. Мой отец остался здесь, а отец Анатолия, поскольку он кадровый офицер, ушел в действующую армию. Но недалеко. Через три месяца получили похоронку… Его звать Анатолий, а брат у него младший был Володя, также у него была и сестра. А мать звали Ксенией. Очевидно, от слова Ксения Анатолию дали прозвище Псеня. Так его и звали – Псеня. Младшего брата звали Лимоном. А почему лимоном? Мой отец разводил лимоны. У нас дома были две кадки, в которых росли лимоны. Я очень не любил эти растения, потому что приходилось часто их листики вытирать мокрой тряпкой. Летом, когда становилось тепло, их выносили на улицу, и они до осени стояли там. Они цвели бурно и, когда плоды вырастали величиной с фалангу пальца, много осыпались. Они имели приятный лимонный запах, и мы, пацаны, растирали их и нюхали. Был такой случай, когда младший брат Анатолия Володя нюхал лимоны и один из лимончиков засунул себе в нос, да так он туда зашел, что вытащить его оттуда никак не удавалось. Было и реву, и крику, так что пришлось нам его вести в больницу, и там уже хирург каким-то образом вытащил. С тех пор ему и прилепили кличку Лимон.

– Дальше дороги нет! – сказал мне сейчас Псеня. – Во время наводнения дорогу промыло, и там образовалась новая протока, прохода нет. Если хочешь, давай пристраивайся рядом, либо можешь пройти за протоку.

Я остановился, взял спиннинг. Не стал расспрашивать, как у них с уловом. С ним еще был какой-то молодой мужчина. Я поздоровался. Они расположились довольно уютно, очевидно, уже не первый день они рыбачили под Красной. Рядом стояла палатка, а костре тлели угли.

Я взял спиннинг и пошел вниз по течению ловить.

Я подошел поближе к берегу и вижу, как жерех малька бьет. Я взял плавающий воблер, на второй заброс схватил голавль. Голавль – это сильная рыба. Величина небольшая, но ловить приятно. После пойманного голавля забрасывать второй раз смысла нет. Рыба осторожная, что голавль, что жерех. Я сменил воблер на тонущий, немножко прошел вниз и почувствовал, что здесь должен быть сом. Я забросил, подождал, когда опустится воблер, и начал медленно вести против течения. Послышался слабый толчок, и у меня шнур пошел против течения. Я сделал подсечку и понял, что мне попалось что-то крупное. Хорошо, что у меня была не катушка, а мультипликатор. Фрикцион затрещал. Я попытался подтянуть фрикцион, но он трещал и трещал, я в тот момент надеялся на свой шнур, на спиннинг. Стал подтягивать сома… Очевидно, сом лег на дно, мне его предстояло поднять. Я стал натягивать, опасаясь за шнур, но все-таки надеясь, что он выдержит. Стал постепенно натягивать, но сом не поддавался. Через некоторое время все же пошло. Опять шнур двинулся против течения, но я его удержал. Стал приглядываться, к какому бы месту его подвести, чтобы была возможность его вытащить на берег. Пока я боролся, ко мне подошел Анатолий.

– Ты давай его сюда, вот к этой вот заводинке, а я спущусь вниз и возьму его под жабры. Хороший, наверное, килограмм под двадцать будет.

Вес он определил, глядя на то, как сом сопротивляется.

Началась настоящая борьба. В результате я его осилил. Чувствуя, что он стал слабее сопротивляться, я его стал подводить. Анатолий уже разделся, зашел и ждал, пока я подведу сома. Я подводил его медленно. Сом расставил усы, показалась громадная приоткрытая пасть. Воблер двумя тройниками зацепился за верхнюю губу. Анатолий ждал, а я стал подводить прямо к нему. И в тот момент, когда сом сравнялся с его ногами, он какими-то быстрыми движениями схватил его под жабры и вытащил на берег. Да, это был сом. Потом мы взвесили. Он весил 19,5 килограмм. Естественно, сфотографировались.

– Ты сегодня домой поедешь? – спросил меня Анатолий.

– Наверное, нет, хотелось бы порыбачить и завтра.

– Тогда давай сделаем кукан и оставим его в воде. Он живучий, потом домой живого привезешь.

Мы так и сделали. Ловить больше на спиннинг не хотелось. Я поставил еще пару закидных. Хотелось очень поймать усача, уж больно я любил усачей. Хотя у него икра ядовитая и в пищу не пригодна. Усач любит где перекат кончается, я надеялся там его и поймать…

Мы с Анатолием пошли к машинам. Он представил мне того молодого человека, сказал, что это его сын Иван. Я посмотрел на него – да – копия отца и точно такая же фигура.

– Приехал в отпуск, получил очередное звание старшего лейтенанта. Вот тут отметить хотели, но не пьет совершенно. Пришлось самому.

– Ты, батя, извини, мне нужно домой ехать.

– Езжай.

Он взял какие-то вещи, рюкзак с рыбой и уехал. Анатолий и я остались.

– Давай ужин собирать?

– Давай.

– У меня есть для ухи уже приготовленная рыбка.

У него была начищенная рыба – сомятина и лещ. Заварили мы нормальную рыбацкую уху. Я достал коньяк.

– Оставь это ненужное магазинное. У меня есть свое домашнее, – сказал он, доставая бутылку. – Это вино собственное, а это вот чача. Видишь, какой у меня сынок, даже за его погоны не выпили. Почему не пьет, не интересовался. Давай тогда за детей с тобой выпьем. По первой чаче.

Мы выпили чачи. Чача – это самогонка из вина. Потом продегустировали вино. Вино было сделано из того винограда, чубуки которого раздавал мой отец. По всему поселку растет его виноград.

Так мы с ним сидели. Сначала о рыбалке говорили, потом о житье. Я спросил, где его брат. Он задумался, а потом сказал:

– Нет брата, в какой-то тюряге то ли прибили, то ли еще что.

Он помолчал. Я не нарушал молчание.

Через некоторое время он начал говорить.

– Когда-то мы жили по соседству. Но вы в школу пошли своевременно, а мы с братом позже. Это же 46–47-й – голодовка. У матери нас двое да еще сестра. Она одна работала, а что там платили? На хлеб не хватало, а у нас три рта. Приходилось подворовывать. Чаще всего ходили по виноградникам и садам. Поэтому мы как-то сами собой отошли от вашей компании. Попадались объездчикам – они нас били за воровство и отпускали. Но, в конце концов, получилось так, что за воровство попали в колонию…

…Не знаю почему, но нас отпустили оттуда очень быстро. Сказали – «на поруки». Нас отпустили, и, помню, твой отец приходил, о чем-то говорил с нашей матерью. Потом еще раз пришел с военкомом. Снова долго разговаривали с матерью, в чем-то долго ее убеждали. Мы ничего не понимали, сидели с братом и слушали. Помню, мать сказала:

– Вот ты своих и посылай, у тебя такие же, как и у меня.

– Да я бы послал, но туда только детей погибших офицеров берут. Ксения, смотри, они уже ступили на дорожку, как бы потом ты не жалела… – ответил твой отец.

Я тогда не придал этим словам значения, но они почему-то хорошо врезались мне в память. На какую такую дорожку мы с братом ступили – я тогда не понял.

Учились мы плохо. Бегали со школы, часто прогуливали. Мы еще и подрабатывали – пасли соседскую корову. А муж соседки был директором магазина, поэтому у них были деньги, но самым главным было то, что у них был хлеб. И вот кусок хлеба с медом она нам давала в конце дня. Мы с братом поровну разламывали, хотя каждому хотелось съесть весь ломоть. Но мы всегда оставляли кусочек для сестры и матери.

Почти до заморозков мы пасли корову, и в школу нам ходить не хотелось. Мы лазили по колхозным садам и огородам, воровали, нас били, и в один момент, когда попали в облаву, судили нас обоих. Здесь мы уже отсидели в колонии. Еще в колонии брат связался с дурной компанией, которая уже не в первый раз сидела за воровство и грабеж. Но так как больше в колонию попадать я не хотел, выйдя на свободу, перестал уже в эту ватажку входить. Пошел проситься на работу. Но какой я был тогда работник? Но мне повезло, мне пошли на уступки и взяли меха качать. Мне нравилось смотреть, как куют. Иногда давали поковать, иногда посылали работать с плотниками или с каменщиками. Так я потихоньку работал и отошел от этой ватажки вороватой. А брат пришел из колонии, но на свободе пробыл недолго – быстро вернулся обратно, а затем вновь и вновь… А потом и в тюрьму загремел. Дело дошло до бандитизма. Так он где-то и сгинул… Вот видишь, все это – война. Все ее отголоски. Я давно хотел с тобой встретиться, вот случай и подвернулся.

Когда мать умирала, она просила, чтобы я перед твоим отцом извинился, что глупость она сделала большую. Я запомнил те слова, которые говорил тогда твой отец. Оказывается, после того, как взяли нас в колонию, твой отец стал ходатайствовать, и он добился вызова с Суворовского военного училища. И этот вызов пришел на военкомат, который должен был направить нас туда, но нужно было согласие матери.

В тот день они с военкомом пришли и долго уговаривали мать, чтобы она отпустила нас с братом в Москву в Суворовское училище. Может быть, это судьба такая… Ее материнская любовь не позволила так далеко отправить своих родных сыновей. Не понимала она тогда, что для нас это, возможно, было бы самым лучшим решением.

Мать перед смертью просила меня, чтобы я извинился перед твоим отцом. Он искренне заботился о нас, дорожил дружбой и чтил память нашего отца. А она, помню, сильно тогда себя кляла, говорила, что дура была, жалела, что не отпустила. Но я-то перестать воровать, только за Вовку у нее душа все равно болела.

Хотелось мне прийти к Петру Федоровичу, упасть в ноги… Да не знаю, постеснялся, опасался. Я передаю тебе извинения наши и материны.

После того, как мать мне это рассказала, я обещал себе, что если будет у меня сын, обязательно станет офицером.

Вскоре я женился. Жена у меня очень хорошая, работящая, красавица к тому же. Живем дружно, родился у меня сын. Я приложил все усилия, чтобы сын был в достатке. Работал и каменщиком, и штукатуром, и плотником, и шабашки брал. И по субботам, и по воскресеньям работал. Сын у меня был одет, обут. Я его только об одном просил – учиться.

Школу он закончил почти с отличием, две четверки было. Поступил в училище, вот теперь офицер. Девушка есть, дело молодое, может, женится, внуки будут. Давай еще с тобой выпьем за наших детей, а может, за внуков. Чтобы им не пришлось пережить то, что пришлось пережить нам. Ведь мы – дети войны. Сколько наших сверстников погибло, когда разряжали снаряды, мины, интересно же было нам тогда. А сколько стали инвалидами? Дай Бог, чтобы нашим детям не пришлось…

Хоть сын у меня и офицер, я хочу, чтобы ему не пришлось воевать. Давай выпьем за наших детей, за наших внуков.

Мы выпили, помолчали, и я подумал: пускай нашим детям не придется воевать, не придется чувствовать ни голода, ни холода, ни войн… Но мы были тоже в то время счастливы. А игрушками у нас были пистолеты, автоматы и даже пулеметы. Стреляли мы из них, милиция нас ловила, отбирала оружие и отпускала. Получали по подзатыльнику от нашего участкового. Как сейчас помню, дядя Ваня Морозов, добрейшей души человек, воспитатель он был, и друг, и учитель, и все он знал, и всех понимал. Если бы не он, очевидно, многие из нас побывали бы в колонии. Пошли бы по той же дорожке, по которой пошел брат Анатолия, который не свернул с этой кривой дорожки. А дядя Ваня многих наставил на путь истинный. Из наших сверстников, хоть поселок и небольшой, я знаю много вышло и ученых, и инженеров. И будут также создавать блага для будущих поколений. А мы что смогли, то сделали.

Мне приятно было смотреть на Кубань, как она течет, какая она тихая, подобно барсу, который готовится прыгнуть, Кубань словно отдыхает перед тем, как уйти в море. А может быть, она дальше понесет свои воды, и мы, может быть, скоро тоже пойдем в тот океан, который называется второй жизнью – нашими детьми.

 

Под стук колес

1980 год… В то время я был уже инженер с опытом. Мне уже тогда было почти сорок.

Был я командирован в один из волжских городов, где мне необходимо было рассмотреть возможности завода для выполнения одного правительственного заказа. Общаться пришлось, в основном, с главным инженером.

Главный инженер был немногим старше меня, высокий, спортивного вида, но абсолютно седой. Возможности завода соответствовали требованиям.

Когда дела подходили к концу, ко мне зашел главный инженер и показал телеграмму, в которой сообщалось, что нам необходимо завтра явиться в министерство. У него был крайне озабоченный вид, он предупредил, что билеты уже заказал, и что мы поедем на поезде вечером. Ужин тоже заказал, возьмем его с собой. Сказал также, что за мной пришлют машину за полчаса до отхода поезда.

Встретились с ним мы уже в поезде. Поезд фирменный, спальный вагон, купе двухместное. Поезд тронулся, и мы заказали чай. Он достал бутерброды и традиционную по тем временам водку «Столичную». Поскольку с утра мы должны были явиться к министру, за ужином мы выпили всего по пятьдесят грамм. Разговаривали, в основном, о делах, но у нас нашлось немало общих интересов. К концу разговора я заметил, что он изменился: стал отвечать невпопад, имел вид какой-то растерянный, поэтому я предложил лечь спать.

Когда мы начали ложиться, он стал извиняться и предупреждать, что он ночью во сне разговаривает – попросил не обращать на это внимания. Я ему в ответ сказал, что я во сне даже иногда пою. Он шутку не принял, мы улеглись и выключили свет.

Лежа я начал обдумывать завтрашний день, как будет выглядеть мой доклад министерству, и уже практически заснул…

И вдруг с соседней полки раздался крик: «Мама, мама… Мамочка, мамуля, мама». Это был крик не ребенка, а мужчины. Я встал, включил свет и вижу, как главный инженер метается на полке, кричит, кого-то отталкивает и зовет мать: «Мама, мама». Я слегка потрогал его за плечо и позвал. Он открыл глаза, но я понял, что он меня не видит, и потряс его еще раз за плечо.

Он сел, обхватил голову руками, локтями уперся в колени и сидел так какое-то время. Я молча сидел напротив него. Потом он поднял на меня глаза.

– Кричал? – спросил он меня.

Я кивнул.

– Маму звал?

Я еще раз кивнул.

– У нас там осталась водка?

Я молча налил ему и себе. Он выпил и опять сидел – также сосредоточенно, смотря в одну точку. Я налил еще ему водки. Он потянулся, взял и выпил одним глотком. Через некоторое время он стал говорить…

…Это было в сорок третьем году на Украине. Отец воевал, дед партизаном был. Мать – связная в городе. Под видом обмена вещей мы с матерью пошли на связь к деду. Попали в облаву. Нас выстроили в одну шеренгу, и немец стал считать: «Айн, цвайн, драйн, фир, фюнф, ком». Так попала мать. Дед все время держал меня крепко за руку. Вывели всех пятых. Я тогда понятия не имел, для чего и что сейчас будет. И вдруг их начали расстреливать из пулемета…

Я видел, как на маме ее белая кофточка в одно мгновение превратилась в красную, как у нее подкосились ноги, и она упала… Что со мной дальше было – я не помню. Я даже не знаю, кричал я или нет. Очнулся я в деревне лежащим на лавке. Деда нет. За мной ухаживает какая-то незнакомая женщина. Все люди вокруг мне не знакомы…

Потом началась обыкновенная деревенская жизнь… Услышали, что наши освободили Киев и Днепр, и что скоро будет победа. Когда она настала, вернулся отец. Он смог отыскать меня, правда, я до сих пор не знаю, каким образом он меня нашел. Жили мы в городе, я первый раз поехал на поезде с ним. Ехали в Москву. По дороге я заснул, но только поезд стал проходить стрелку, я ясно услышал стук пулемета, перед глазами у меня опять была та картина, когда расстреляли мать. Я закричал, отец взял меня и прижал к себе, но я не мог успокоиться. Я больше не смог заснуть. Когда мы возвращались, я опять заснул, и только стук колес на стрелке – и у меня опять перед глазами расстрел матери, как на ее белой кофточке выступают красные пятна крови, как у нее подгибаются ноги, и она падает.

И вот сейчас мне уже за сорок, и я не могу ездить на поезде, не могу засыпать. Если засыпаю, то только переходит поезд стрелку, как у меня перед глазами эта картина. И сколько я ни обращался к экстрасенсам, психологам, к прочим врачам – ничего не могу поделать. Это, очевидно, будет со мной всегда. С тех времен я и стал седым…

 

Жизнь, отнятая войной

По окончани института я работал на Ленинградском металлическом заводе. Часто бывал в командировке на Саратовской ГЭС, являлся представителем завода на монтаже гидротурбин.

Турбины поставляет наш завод, а генераторы – завод «Электросила». Всего будет двадцать четыре агрегата, из них – два опытных горизонтальных и рыбоходный. Рыбоходный нужен для того, чтобы создать такой поток воды, который существовал до установки платины, чтобы рыба подходила к этому агрегату, где ее переправят на ее нерестилища. Моя работа, в основном, связана со Спецгидромонтажом. Спецгидромонтаж ведет монтаж турбинного оборудования. Это люди-кочевники. Филиалы Спецгидромонтажа разбросаны по всему Союзу, да и за границей тоже. Трест находится в Ленинграде или, как сейчас говорят, в Санкт-Петербурге. Монтажники работали на Цимлянской, Сталинградской, Куйбышевской, практически на всех гидростанциях Союза. Они с одной станции перекочевывают на другую семьями. Члены семьи также работали кто на ГЭС, кто в магазине, кто в книжных лавках, кто в библиотеке. Есть очень интересные люди, мастера своего дела.

И вот однажды пригласили меня на рыбалку, на Волгу. Выезд у них был коллективный. Выезжали рыбачить на приток Волги. Были одни мужчины – женщин не брали. Вечером рыбачили, а затем заваривали общую уху. Под костер разговоры. Я там познакомился с одним человеком, не хочу называть его фамилию, зовут его Петр. Мы отошли с ним в сторонку, забросили закидные удочки. Это был уже конец августа, шел судак, а он, в основном, идет ночью. Очень интересно ловить на донку с колокольчиком. Мы развели небольшой костерчик, следили за удочками и беседовали. Говорили о ГЭС, на которых он работал. Оказывается, он монтировал Сталинградскую ГЭС. Он ненадолго задумался, я сразу почувствовал, что он хочет чем-то поделиться, поэтому не стал его тревожить. Я молчал, и он начал говорить.

…Так судьба сложилась – перед войной не женился, призвали меня холостого. Война! О ней много пишут и очень долго будут писать: и те, кто воевал, и те, кто не воевал, и те, кто в тылу отсиживался, – будут выдавать себя за героев. А тот, кто шел впереди и остался жив, никогда не скажет, что он герой. Воевали, как воевали.

Попал в плен. Что о нем говорить… Плен – это ад, кошмар. Дважды убегали с другом. Раз бежали, второй раз бежали. Ловили нас, били. Когда освободили, надо же было такому счастью случиться, что освободила меня та часть, в которой я служил, и тот же комбат. Радость была неописуемая. Комбат рассказывал, кто остался жив из нашего батальона, кто погиб, кто еще возвращался из госпиталей. А тут и из плена стало приходить пополнение. Так я и остался продолжать службу. Демобилизован был в Германии, и комбат мне сказал:

– Петр, хорошо ты воевал, не знаю, что будет там дальше, поэтому я тебе не укажу эти полгода плена в документах.

А мне тогда было безразлично, есть у меня плен или нет. Я честно воевал, преданно служил. Попал я в плен контуженный, рук не подымал, никого не предавал…

Демобилизовался, приехал и работал в леспромхозе. Но в то время мало было нас, мужчин. Это сейчас как-то немного выровнялось соотношение девушек и парней, а тогда война всех мужчин пожрала. Но я приехал в леспромхоз, где остались одни женщины и девушки. Я молодой, здоровый, да и грудь в орденах. Все обращали на меня внимание. Естественно, я выбрал самую красивую и женился. Родилась двойня, девочка и мальчик. Я зажил счастливый, довольный…

И вот однажды поехал в командировку. И надо же было такому случиться, что на улице лоб в лоб столкнулся с тем, с кем вместе в плену был, с кем вместе бежал. С ним я, как говорят, «брат с братом делятся куском хлеба», а мы с ним оба, когда были в плену, делились картофельными очистками, чтобы друг друга поддержать. После войны я думал, что он погиб, а он думал, что я погиб. Пытались друг друга отыскать, но не отыскали. А здесь такая встреча – прямо нос к носу. Естественно, по-мужски отметили встречу. Пошли в ресторан, взяли водки, закуски. Сидели, вспоминали, рассказывали о семьях. Как дальше воевали и где. Совсем не обращали внимания, кто к нам подсаживался, кто подходил к нашему столику – мы были заняты своими разговорами.

Когда расстались, я ушел в гостиницу, но не успел прилечь, как ко мне в номер постучались двое в гражданском:

– Собирай вещи, пошли.

А дальше начался сплошной ад. Единственное, что мне удалось передать жене – это то, чтобы она от меня поскорее отказалась. Я знал, что мне светит. В то время бесполезно было оправдываться, поскольку выяснилось, что у меня в документах скрыт плен. Я не буду рассказывать, что там было: и побои были, и издевательства, и каторга. Попал на Великие стройки коммунизма, на комсомольскую молодежную стройку. 58-й год застал на Сталинградской ГЭС.

Когда пришла амнистия, мы пятеро суток не выходили из бараков, требуя предоставить нам тех, кто нас судил, чтобы судить уже их за то, что поломали нам жизнь.

А нас много было… Очень много. Но жизнь есть жизнь. У многих семьи, которые писали, ждали. В 56-м году нам разрешили переписываться. Мне сестра прислала письмо, что жена моя вышла замуж за хорошего человека, и он усыновил моих двойняшек. Жили они нормально, дружно. Дети ухоженные, здоровенькие. И вот я сидел и думал, куда мне ехать… Сейчас приеду и что скажу этому человеку, который, может быть, спас моих детей от голода, а может быть, еще от многих страшных вещей. Вы знаете, что после войны и беспризорных много было, и бандитизм процветал… Тем более что мои дети были детьми врага народа. И так я три дня сидел и думал. Ну, как сидел… Естественно, выпивал, потому что деньги заплатили за работу, и все-таки решился ехать.

Еду и думаю, что сейчас приеду и скажу: «Давай мою жену, давай моих детей»? А может, жена-то любит его, и дети его папой называют… А я кто? Зек, самый настоящий. Ты посмотри на меня, у меня еще остались зековские шрамы…

Сестра написала мне адрес, где они живут. Я приехал в тот город, отыскал дом, спрятался за углом и стал ждать…

Вышла жена с детьми, сердце застучало, слезы полились, перед глазами туман. Не помню, я упал, кажется…

Когда очнулся, их нет. Я взял бутылку и пошел в сквер. Выпил из горла – ничего не взяло. Пошел, взял еще одну. Нет, думаю, заберут сейчас, как какого-нибудь бродягу. Устроился в гостинице, закрылся в номере, выпил вторую бутылку. Дождался вечера, опять пошел к их дому, спрятался. Смотрю – пробежали дети. Немного погодя увидел жену… Она осталась такой же красивой, стройной, милой и желанной. Она шла одна, и я решил подойти. Потом подумал… Зачем? Ведь она, может, счастлива, что у нее дети, мои дети… Этот мужчина их воспитывает, и мне кажется, правильно воспитывает… Не хулиганят они, одеты, обуты, накормлены… папой зовут. Слезы снова полились из глаз, в глазах потемнело, в левой стороне сильно и больно застучало… Когда очнулся, вернулся в гостиницу, лег и пролежал так долго с открытыми глазами.

…Следующим утром я снова прятался за углом. Дети побежали в школу. Потом вышла жена с мужчиной приятной наружности. Идут они, разговаривают. Думаю, подойду сейчас, узнает она меня? Если и узнает, что я ей скажу: «Вернись ко мне?» Куда? Зачем? Стоял и любовался своей женой с другим мужчиной. Потом развернулся и уехал…

И вот с тех пор я здесь. Сталинградской ГЭС закончили монтаж, приехал сюда, на Саратовскую. В отпуск езжу из-за угла посмотреть на жену, на детей и опять возвращаюсь сюда.

А так хотелось бы прийти к своим детям, обнять их. После этого я не женился. Нет женщины такой, как та моя жена с моими детьми. Так, очевидно, бобылем и придется помирать…

Я сидел и молчал. Колокольчики на наших закидных давно звонили. Звонили, очевидно, пойманные судаки, а мне было не до них. Я сидел и слушал этого человека, с которым так обошлась судьба. Он герой, он воевал, он защищал Родину, а потом… чья-то волосатая лапа влезла и покалечила всю его жизнь. И вот человек сидит, уже немолодой. И не знает, что впереди ждет его. И, как говорят, подаст ли кто-то ему воды в тот последний момент или приласкает его… А может быть, жена, узнав, что он еще жив и свободен… Может быть, когда-нибудь расскажет детям, что у них есть отец. Отец биологический, как говорят. А может быть, и не расскажет, и останется все в тайне. Единственное, я точно знаю, у кого это точно останется тайной. Жестокой тайной его жизни.

 

Обслуживаются вне очереди

Конец 70-х. Как их потом назовут – «застойные годы». Мы не понимали, что мы застаивались, мы работали, даже делали изобретения. Каждый день ходили на работу, получали зарплату и в какой-то степени были довольны. Хотя в магазинах сплошной дефицит был как промышленный, так и продовольственный…

Даже некоторые слова приобрели тогда другое смысловое значение. Так, например, слово «достать» не обозначало «потянуться и взять», это означало купить дефицитную вещь. «Выбросить» не значило «выкинуть ненужную вещь», а это означало, что стали что-то продавать.

Выбросили на прилавки – сразу образовывалась длинная очередь. А вокруг везде висели таблички. Причем они были и в аптеке, и в продовольственных, и в промышленных магазинах, и даже в поликлиниках.

«ИНВАЛИДЫ И УЧАСТНИКИ ВОЙНЫ ОБСЛУЖИВАЮТСЯ ВНЕ ОЧЕРЕДИ».

Иногда это вызывало раздражение у народа. В это время я работал в конструкторском бюро. Я любил посещать курилки, здесь проходили иногда научные споры, причем пожарче, чем на планерке у главного конструктора. Здесь можно было узнать все вчерашние новости: политические, и спортивные…

Сегодня был понедельник, я зашел в курилку, там стояли несколько человек. Стояли ветераны с орденскими планками на пиджаках, стояла и молодежь, а также люди среднего возраста. Я встал в сторонке и закурил. Все вокруг как-то лениво разговаривали.

Зашел Василий. О нем говорили как о самом талантливом конструкторе. Он достал сигарету, закурил и, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Вчера больше двух часов простоял за апельсинами, хотел дочери в больницу отвезти. И надо же было такому случиться, за пять человек до меня подошла какая-то сволочь с удостоверением участника войны, и этот гад взял пять килограмм, в результате чего мне не досталось ни одного апельсина.

Все замолчали и обратили взор на Васю.

– Вася, ты говори да не заговаривайся, – сказал кто-то.

Тот прищурился, посмотрел и ответил:

– А я не заговариваюсь, я могу более грубые слова сказать этой сволочи, этому гаду. Я на это имею права. У меня отец – кавалер трех Орденов Славы – погиб под Берлином. Старший брат после победы в Праге погиб. Еще погибли двое дядек. Нас у матери осталось двое, и тетка в Ленинграде от голода умерла. И там осталось два дистрофика, которых мать взяла. Никто не знает, как мы жили в те годы. Мы и не жили. Мы выживали. Побирались, ходили по дворам и просили, были рады, когда нам дадут кусок кукурузного хлеба. А если кто нам давал кусочек пшеничного хлеба – это был просто праздник. На нас собак спускали, травили нас, нищих побирушек. А он здоровый вернулся, и уже этим судьба его наградила. Его дети не почувствовали того, что пережили мы. Его детей не называли побирушками и нищими. Не знаю, как они пережили этот голод 46–47 годов, а мы чуть не подохли, мы пухли от голода, сдыхали. Он что сейчас для себя взял эти пять килограмм? Он взял детям и внукам. А оттого что мои отец, брат и дядьки погибли, то их дети и внуки должны создавать благо детям и внукам выжившим?

Все молчали, он тоже замолчал. Затянулся, швырнул сигарету в урну, промахнулся, повернулся и ушел. Потом один из ветеранов подошел, поднял окурок, аккуратно затушил, затянулся своей сигаретой, так же аккуратненько затушил и вышел. Вслед за ним потянулись и все, точно так же подходя к урне, аккуратно туша сигареты, так же молча выходя.

Я остался один. Я докурил, затем вышел. И когда я проходил между кульманов, я увидел, как ветераны снимают орденские планки со своих пиджаков. Они знали, что самую дорогую цену заплатили погибшие – те, кто отдали свои жизни за победу. И льготы надо создавать детям погибших солдат…

Однажды встретил я человека на рыбалке, он хромал. Мы сели перекусить, и я узнал, что у него во время войны снарядом оторвало стопу… Он рассказал, что сейчас машины «Запорожцы» дают тем, у кого ногу оторвало выше колена. А потом, может быть, будут давать и другим, у которых до колена.

– А мне? Не знаю, доживу ли я до того времени, когда государство за мою стопу даст мне хоть что-нибудь.

Я тогда задумался: а кто оценил, кто решил, что именно до колена или выше колена? Получается, что не посчастливилось тому, кому оторвало только стопу? Не знаю, было бы мое право, я бы таких вещей не допустил. Неужели нельзя придумать так, чтобы никого не унижать? Уж если промышленность не способна обеспечить машинами всех пострадавших, то лучше уж было выплатить людям пособие. Они бы уже сами решили, что выбрать: машина, велосипед, избушка. А может, они просто эти деньги потратили бы на здоровье…

Говоря о ветеранах, часто забывают о вдовах погибших. А на их плечи легли и работа в тылу, и послевоенное восстановление, и хозяйство, и дети. На всех тяжелых работах трудились вдовы погибших, имея малолетних детей, которых нужно было кормить, учить и одевать… Они были как-то забыты… А надо бы эти таблички заменить на такие: «ВДОВЫ С ДЕТЬМИ ОБСЛУЖИВАЮТСЯ ВНЕ ОЧЕРЕДИ».

 

Военные сны в мирное время

Мы сидели с братом в его прекрасном саду под тенистыми деревьями и готовили снасти к завтрашней рыбалке. Мы еще не знали, куда поедем: на Кубань, на пруды или на водохранилище. Брат даже предложил съездить в Ставропольский край и порыбачить там. Так мы сидели и размышляли, как вдруг раздался звонок у калитки. Брат пошел открывать и вернулся с мужчиной, который представился сослуживцем брата. Когда-то они вместе служили, а теперь – оба отставные офицеры. Мужчины поговорили о своих делах, я к их разговору особо не прислушивался. Потом товарищ брата поинтересовался, где мы собираемся рыбачить. Брат ответил, что толком мы и не решили.

– А поехали ко мне, там и порыбачите, – вдруг предложил он.

Я вопросительно посмотрел на брата.

– А где вы живете?

– Да здесь недалеко, в ста пятидесяти километрах от Армавира, в горах, в Соленом.

– Забился в нору, – добавил брат.

– А что так?

– Мне на равнине климат не подходит, а в горах Соленого чистый, свежий воздух, высота порядка тысячи метров над уровнем моря. Там и живу, прекрасно себя чувствую. А как к детям приезжаю в Армавир на пару дней, так сразу начинаю задыхаться, что-то вроде астмы. Возвращусь – всего-то 150 километров – а чувствую себя сразу отлично! Я здесь, потому что жену привозил к детям и внукам. Сейчас уже собираюсь домой. Приезжайте ко мне.

Брат пообещал, что мы подумаем, а я поинтересовался, что там за рыбалка.

– Во-первых, рыбачить можно у меня во дворе, – начал объяснять мужчина.

– Это как? – поинтересовался я.

– А так: выкопал я себе во дворе пруд, запустил туда карасей, сазанов, карпов. Правда, пруд не очень большой, но при желании можно и там хорошо порыбачить.

– Это как огород со своей картошкой, – засмеялся я.

– Картошка – не картошка, а на жареху и на уху всегда можно наловить.

– А еще что?

– Там есть еще притоки реки Лабы, много горных речек, в которых водится форель. В общем, прекрасное место.

– А почему называется Соленое? – поинтересовался я.

– Там есть соленый лечебный источник. О нем знали еще до революции, привозили туда больных радикулитом и другими опорно-двигательными расстройствами. Некоторых вообще уже без движения привозили. Там для них делали купели. Больные принимали эти ванны, а оттуда возвращались уже пешком.

– А как сейчас?

– А что сейчас? Все вымирает. Сосед мне рассказывал, что в этом Соленом после войны, когда мужиков мало возвратилось, на выборах было полторы тысячи голосующих, не считая детей, а сейчас и сотни не насчитать. Молодежь вся разъехалась, леспромхоз развалился, остались люди без работы. Только лес и спасает их. В этом лесу чего только нет – такое богатство, что диву даешься, какие же мы бедные от такого богатства…

– Да что ж там такого?

– Как что? Там же горы, заросшие деревьями. А деревья – это древесина. Ведь там и бук, и граб, и груша. Из них какую угодно мебель можно сделать. А то посмотришь: что у нас в Армавире – одна мебельная фабрика. А в магазинах продают итальянскую мебель. Так неужели из Италии ДСП везти дешевле? Может, наши дети что-нибудь придумают или внуки… А фруктов, ягод в этом лесу! Столько ягод, что можно накормить не только Краснодарский край, но и всю Европейскую часть нашей страны. Но заготовками никто не занимается. Есть в Армавире единственный завод по консервации, который иногда дает о себе знать тем, что посылает машину за грушами-яблоками. Народ насобирает фруктов и ждет, когда машина подъедет, чтобы за копейки сдать. Да… Такое наше хозяйство на сегодня – развалившееся. Восстановление движется медленно. Ломать – не делать, ломается быстро, а делается медленно… Завтра я вас жду, – сказал он и уехал.

– А что, давай съездим, посмотрим, что там, – говорю я брату.

…Ранним утречком мы с братом выехали в Соленое. Действительно, места там прекрасные. Погода установилась ясная, вода в Лабе чистая – все это только усиливало наше желание порыбачить в новом месте.

Подъехав к товарищу, мы обнаружили, что у него два дома. Один из них выглядел весьма своеобразно – он был похож на бочонок. Это оказалась времянка с двумя комнатами и кухней. А второй – громадный двухэтажный дом со всеми удобствами. Горячая вода нагревается электричеством, газ из баллонов, то есть все в доме имеется.

– Какой хотите, такой и занимайте, – предложил радушный хозяин.

Потом они с братом стали обсуждать прудовое хозяйство, а мне уже не терпелось на рыбалку пойти, я еще ни разу форель не ловил. По дороге брат меня проинструктировал, как ловить форель, как к ней подкрасться. Рассказал еще, что в этой реке кроме форели водятся голавль и усач. Усача, правда, маловато, а голавль меня не интересовал. Мне, конечно, не терпелось поймать форель. Поэтому, сказав им, чтобы они продолжали обсуждать без меня, я пошел на рыбалку.

Перешел через кладку (так называют мост через речку) и стал двигаться берегом вверх по течению. Дошел до водопада, место мне показалось отличным. Водопад был сам по себе невысокий, а под ним плесы. Я видел, как всплывала на поверхность рыба, кормилась мошками, бабочками, но поймать хотя бы одну у меня не получалось. Я и так, и сяк, и с приманкой, и без, и поверху пускал – не ловится и все тут.

Пока я пытался ловить, я заметил, что ко мне подходит высокий мужчина: метра два в нем точно есть. В плечах он широк, но немного сутулится. В руках держит то ли посох, то ли палку, шагом ступает широким, уверенным. Увидев меня, он остановился метров за пять, оперся на палку и стал смотреть, как я рыбачу. Я не обращал внимания и продолжал ловить. Мужчина тем временем подошел поближе:

– Ну-ка, сделай глубину на полметра побольше.

Я ничего не ответил, но сделал, как он сказал.

– А теперь вон видишь бурунчик, за него бросай так, чтоб крючок с насадочкой прошел вон за тот камушек.

Я последовал его указаниям. Бросил крючок за бурунчик, который подхватило течением, и мой крючок с насадочкой прошел за камушек, на который указывал незнакомец.

Проделав все это, я почти сразу почувствовал толчок. Я подсек – на мою радость на крючке висела форель.

– Грамм шестьсот, – оценил я свой улов.

Я вытащил рыбу и от души поблагодарил мужчину, но он уходить не собирался. Я снова сделал все, как в предыдущий раз, но на этот раз меня ждала неудача.

– Бесполезно, – произнес незнакомец, внимательно вглядываясь в речку, – теперь сделай глубину сантиметров на тридцать поменьше, вон ту струйку видишь, подальше которая, за нее забрасывай и отпускай.

Я так и сделал.

– Отпускай, отпускай! Теперь чуть подтяни! – продолжал командовать мой советчик.

Я выполнил все его указания и вновь почувствовал знакомый удар. Вытаскиваю вторую форель. Мне стало любопытно, и я поинтересовался, что мне делать теперь.

– А теперь сматывай удочку, здесь ты уже ничего не поймаешь. Форель – рыбка пугливая, особливо в наших речушках, – последовал неожиданный ответ.

– Неужели это все? – расстроился я.

– Можешь вон там подальше голавльчика половить, если будешь туда спускать, может и поймаешь голавля, а так место надо менять.

Сказав это, незнакомец ушел. Я, конечно, не поверил ему, постоял еще какое-то время, проделывая то, чему он меня научил: пробовал по течению спускать, но все оказалось тщетно. Но все равно я был очень доволен своим уловом, своими первыми форельками. Вернулся домой, стал хвастаться перед братом и Владимиром Александровичем (так звали приятеля брата), рассказал, как подошел ко мне мужчина-великан, похожий на медведя, объяснил, как форель поймать, и я поймал. Владимир Александрович усмехнулся.

– Да это же Николай!

– Что за Николай? – поинтересовался я.

– Он здесь недавно появился, с год где-то. Нелюдимый. Иногда пропадает куда-то, и долго его не видать. Потом снова появляется. Чем занимается, чем живет – про то неизвестно. Поселился за рекой в брошенной хате. Ни с кем не общается, скрытный он.

– А меня научил форель ловить…

– Да, странно, чем это ты ему приглянулся?

На том разговор и закончился. Мы пообедали, потом я обратился к Владимиру Александровичу:

– Давай посмотрим, что в твоем пруду ловится?

Забросили мы удочки, стали попадаться нам сазанчики, коробочки, карп зеркальный, где-то грамм по трист – четыреста.

– Ничего, подрастут, – говорил хозяин пруда.

Мы рыбу ловили и отпускали. Аккуратно к берегу подводили, чтобы губки не попортить, рыбачили, таким образом, для удовольствия.

Вечером я опять сходил на то же место. Помня советы местного великана, поймал еще форель. Затем пробовал подниматься выше, но безуспешно – никаких результатов. Места там – просто загляденье, одни водопады чего стоят… В одном месте река стекает по плато, причем не каменное, а мраморное. Мне рассказывали, что неподалеку идет разработка мраморного карьера. Я поднялся еще выше, там уже начались сланцы. Походил еще немного, ничего не поймал и решил, что завтра с утра снова приду сюда, научусь-таки на этой реке ловить. С тем домой и вернулся.

Вечером мы сидели на веранде и смотрели, как с гор спускается туман. Прекрасное все-таки место здесь. Было так свежо, как, наверное, в долине не бывает. Там воздух насыщенный, а здесь прозрачный, звенящий. Мы сидели и наслаждались вечером, пили чай. Мой брат такой же у себя заваривает, но из-за воздуха казалось, что здесь даже чай лучше.

– Конечно, у него же высокогорье, – объяснил брат, – он ходит на альпийские луга и там заготавливает чаи, причем те, которые в Красную книгу занесены.

– Да ладно тебе, в Красную книгу – это где-то там заносят в книгу. А мы тут живем и с умом пользуемся, – возразил Владимир Александрович.

– Да, заповедник рядом, небось, и браконьерничаете? – шутил мой брат.

– Скажешь тоже, Петрович, браконьерничаете, – махнул рукой хозяин.

Утром брат не захотел на рыбалку, поэтому я пошел один. Пришел на вчерашнее место и вижу: на плато сидит Николай, по пояс раздетый. Посидев так немного, он лег спиной, а руки разбросал – замер. Я подумал, что он какой-то ритуал исполняет. Чтобы не мешать, я попытался его обойти, но Николай меня заметил и сел. Горные породы часто принимают причудливые формы, но иногда кажется, что это дело рук человеческих. Здесь на плато как будто скамейки сделаны – такие идеальные выступы образовались. Когда я проходил мимо, Николай сказал:

– На рыбалку можешь сегодня не ходить.

– Что, запрет? – недоумевал я.

– Нет. Ты что, слепой? – спросил Николай.

– Да, зрение садится, уже очками пользуюсь, – признался я.

– Да я не про то, – одернул меня великан, – на воду смотришь, когда на рыбалку идешь?

– Да, смотрю.

– Неделю можете даже не ходить.

– Почему?

– Землетрясение будет.

– Как? Что? Есть связь с сейсмической станцией?

– Зачем с сейсмической станцией? Человек, поживший, как я, в одиночестве, в пещерах, сливается с природой и становится с ней единым целым. Поэтому я чувствую, что будет с природой, а природа чувствует, что будет со мной.

Мне стало интересно.

– И как долго вы так жили?

– Лет десять только в одной пещере прожил.

Я подсел к собеседнику, достал из рюкзака термос, в крышку от термоса налил чая, приготовленного дома. Протянул ему, он взял и с удовольствием стал пить. Я почувствовал, что молчание наше затянулось, не выдержал и спросил:

– А что заставило вас уйти в пещеры?

Он посмотрел на меня задумчивым взглядом.

– Да жизнь-то и заставила, – и опять замолчал на некоторое время.

– Трясти будет не здесь, скорее всего в Чечне, – сказал он немного погодя.

Николай снова прижался телом к мрамору, разбросал руки…

– Точно, где-то в Чечне будет.

– Так надо же предупредить, – заволновался я.

– А кого сейчас предупредишь? После этих чеченских войн все разрушено, контроля никакого нет, никто ни за чем не следит.

И он снова прижал ладони к камню.

– А как вы это определяете?

– Это трудно объяснить, можно только внутри чувствовать настроение всей природы. Вот ты шел на реку, но внимания на нее не обратил. А ведь глянь, мошки плывут, но хоть один всплеск ты увидел, услышал? Нет. А почему нет? Потому что рыба чует перемену в природе. И она ищет сейчас для себя более безопасное место. А где оно, это безопасное место? Где-то на глубине. Она пока не выходит на мелкие места, где мы с тобой ее ловили. Здесь она только кормится, а живет на глубине – там среда ее обитания. Недаром говорят, что рыбка любит глубину. А теперь посмотри, как деревья себя ведут. Присмотрись, как листья у них опущены. А почему опущены? Да для того, чтобы влагу сберечь. Ведь если их тряханет, то будут повреждены корешки, водные потоки могут оказаться перекрытыми, да вместо воды может появиться здесь что-нибудь другое.

– А что здесь может появиться?

– Это же Кавказ. Вместо вот этой красивой и вкусной воды может образоваться гейзер.

– Как гейзер? Вот уж скажете…

– А что, вон пройди километров десять и увидишь гейзеры, минеральные источники, соленые источники. Все рядом. И вода, которую пьешь, а напиться не можешь, тоже рядом. Чуть тряхнет, перемешается все, и направление вод может поменяться.

Так мы сидели и разговаривали, но меня разбирало любопытство, почему же он все-таки ушел в пещеры.

– А чем вы занимались, живя в пещерах?

– Голову лечил.

– Не понял…

– А что тут понимать? Воевал я. Как мне казалось, хорошо воевал. Видишь, Бог меня силенкой не обидел. Да и еще были у меня кое-какие данные, потому и попал в разведку почти с первых дней войны.

…Учили нас на разведчиков, хорошо учили. Учили быть невидимыми, учили убивать: и ножом, и прикладом, а таких как я, и кулаком. Кулаком у меня хорошо получалось. Не хочется вспоминать… Война есть война. Нас, разведчиков, швыряли с одного фронта на другой. Начальству надо было языков, а языков начальство любило заказывать разных: то им надо языка-связиста, то подавай языка-артиллериста, а то и штабиста необходимо. Начальству ведь как казалось: послал группу, а там немцы сидят и ждут, кого из них выберут в качестве языка – бери, мол, любого. Сколько групп не возвратилось… Сколько нас, разведчиков, погибло…

Самое страшное было, как мы меж собой считали, – возвращаться из разведки одному – с языком, но без товарищей, потому как потом по допросам затаскают. А были случаи, когда группа вся погибала, а один раненый возвращался. Потом долго ему приходилось отчеты писать, как и почему остался жив. Самое страшное для нас было – эта бумажно-допросная канитель.

А в целом, разведка есть разведка. Уходили, переходили линию фронта, высматривали, что надо, передавали, что надо, брали, кого надо, приносили, приволакивали. Когда немцы наступали, тяжело было языков брать, а когда мы стали наступать, казалось, что языки даже с радостью в плен шли – сами предлагали и документы, и информацию. Иногда мы их отпускали за документами, а они возвращались и приносили, надеясь на лучшие условия в плену, хотя были случаи, что приходили с облавой. Часто приходилось в атаку идти.

Последний бой я никогда не забуду. Он проходил уже в Берлине. Случилось так, что наш командир раньше времени отрапортовал, что мы квартал уже заняли. Ты говоришь, из Питера, вот у вас там есть площадь «Пять углов», так мы здесь на такую же нарвались. И этот пятый угол стоял так, что все улицы простреливались. Было там два пулемета, но фаустников засело много. Когда по одной из улиц стали двигаться наши танки, немцы давай их щелкать.

Командир орал, трибуналом грозил за недостоверную информацию. У нас ведь как, когда все хорошо – благодарят, награждают, когда что-то срывалось – только разведка виновата, угрозы трибуналом, звездочки снимали, отправляли в штрафники. Вот и здесь попали в такую ситуацию. К дому не подступиться, ты как на ладони перед врагом. Комбат у нас был умнейший мужик, то ли карту раздобыл, то ли сам сообразил, но придумал план.

Мы с ним по канализационным каналам пробрались к дому, изнутри выскочили, вбегаем на второй этаж, вдруг дверь широкая двустворчатая открывается и оттуда два немца с автоматами давай по нам строчить. Я бегу впереди, комбат чуть сзади. Бегу и понимаю, что автоматы на меня нацелены. Подскакиваю к немцам, вижу, что это почти дети, но безжалостно бью их лбами. Разозлился, что они меня в упор расстреливали, думал даже, что не добегу, что свалюсь около них. И с такой силой я их ударил, что кровь брызнула, а у одного голова треснула как арбуз, и мозги наружу. Отбросил я их в сторону, сам в комнату, комбат за мной. Он за бок держится, видать, зацепило, а там два пулеметчика перекрестный огонь ведут. Левого комбат уложил, а у меня патроны кончились. Подскочил я к пулеметчику, схватил его и швырнул в окно. Рядом стояли фаустники и все видели. От страха перед моей силой, видишь, какой я здоровый, два сантиметра за два метра, бросились они на колени и детскими голосками запричитали: «Гитлер капут! Гитлер капут!» А я гляжу – они и в самом деле дети, самые настоящие дети, им и четырнадцати еще нет. Оглянулся на тех, которых лбами сшиб, и они – дети, а у того, у которого черепушка лопнула, еще и глаза вылетели. И вот эти глаза, как живые, висят и смотрят на меня… Нехорошо мне стало. Слышу: наши уже квартал взяли, посмотрел на комбата, посмотрел на фаустников, хотел их очередью скосить, но ведь дети же.… Не стал…

Рации у нас собой не было, сообщить никому не могли. Минут через пять прибегают наши ребята, благодарят, хвалят:

– Видали мы, как фашист из окна летел, ты его небось?

А мне нехорошо, я ведь всю войну прошел, сколько языков брал, сколько в боях участвовал, и ножом убивал, и кулаком, и прикладом бил. Иной раз так ударишь, что вот так же голова разлеталась, хватало у меня силы на это. Но там немцы, фашисты были, а это же дети… Здорово на меня все это повлияло…

Комбата я перевязал, ранение пустяковым оказалось. Пуля прошла навылет, ребро задела. Мы на такие мелочи даже внимания не обращали. На мне тоже дырок много было, и от пуль было, и от ножей, но все заросли. Присели мы с комбатом и закурили.

– Здорово ты их, – говорит он мне.

– Да уж не знаю. Такая злость взяла… Ведь мы с тобой почти на автоматы лезли.

– Да, причем можно считать сегодня – последний день войны. Были бы они постарше, уложили бы нас здесь в последний день.

– Да, ничего не стоило бы нас уложить опытным воякам, а то же дети. Они даже автомат не могли удержать в руках.

– Но стреляли-то настоящими, и в людей стреляли.

– Да, война все подобрала. И наши дети партизанили, такие же пацаны. А скольких сынами полка называем… Мы их защищаем, не пускаем в бой, а они рвутся туда. Так им есть за что воевать – родители у них погибли…

Через какое-то время пришел санитар, осмотрел комбата, смазал ему рану, и мы пошли. Слышим: «Победа! Победа!» Народ радуется. Одним словом – Победа!

Демобилизовался я в Армавир. У меня родители жили в Старой Станице, сейчас она слилась с Армавиром в один город. Отец воевал и погиб. Мать осталась одна. Я вернулся живой, здоровый. Подумаешь, несколько дырок было, но все заросли, жить не мешали. Все знают, что после войны были мы в почете у всех девушек, особенно у вдовушек, которые манящими глазами на нас смотрели. Я и не отказывался, менял их часто. И выпивки были, драк почти не было, боялись меня, конечно. Выделялся я среди всех и ростом, и плечами, и кулачищами. Они у меня и сейчас такие же остались. Да и войной я был обучен бить и убивать. Умел так человека за плечо взять, что он пошевельнуться не мог. Поэтому со мной никто не связывался.

Однажды пришел на танцы в городской парк. Была у меня тут компания своих ребят. Захожу на танцплощадку и вдруг обомлел. Представляешь, понять не могу: спал я, что ли, все это время. Гляжу: стоит красивая девушка, я никогда такой не видел. Толстая длинная коса переброшена через плечо, голубые глаза, и улыбка на лице… Перед ней, конечно, молодые люди толпятся, она какому-то парню улыбается. И так захотелось, чтобы она вот так же мне улыбалась… А она высокая, длинноногая, ноги красивые. Ну как высокая – не моего роста, конечно, но до плеч доставала. Смотрю на нее и не могу оторваться. Меня ребята толкают: «Заснул, что ли?» Я подошел к компании, в которой она стояла. Парни неодобрительно на меня посмотрели, особенно один. Уж больно неравнодушно смотрел он на девушку. Вдруг заиграло танго, и я пригласил ее на танец. Парень стал возмущаться, говорил, что он раньше пригласил, но я его отодвинул в сторонку. Девушка подняла на меня свои голубые глаза, два раза моргнула и подала руку. Я вывел ее в круг. Она положила левую руку мне на плечо, а правую ладонь в мою. Я взглянул и умилился этой ладошке – такая она была аккуратненькая, маленькая, пальчики тоненькие, кругленькие, длинные, да почти и невесома ручка ее была в моей лапе. Взял я ее правой рукой за талию, а талия тонкая, и сама она легенькая, свеженькая, дух захватывает… Я даже побоялся, что могу ее поломать!

Мы стали танцевать. Сначала она на меня не смотрела, потом подняла свои глазки, взглянула, улыбнулась и произнесла:

– А меня зовут Валей. Учусь в медицинском техникуме на последнем курсе.

А я не знаю, что ей сказать. Смотрю ей в глаза, на ее губы и так хочу прижать к себе, так хочу поцеловать, что ничего не могу с собой поделать. Так мы и танцевали. После окончания танца я проводил ее на место и остался рядом – не мог уйти. Стою и молчу как пень. Ребята разговаривают с ней, а я молчу. Не успела следующая музыка заиграть, как я ее снова пригласил. И снова мы танцевали. Она спросила, как меня зовут. Я ответил. Спросила, где живу.

– Да здесь же, только в Старой Станице, – ответил я.

– Почему я вас раньше не видела на танцах? – удивилась девушка.

– Я приходил, но не танцевал. Да и я тебя не видел на танцах.

– Вы такой большой, я бы обязательно вас заметила, – улыбнулась девушка. – Наверное, вас не было, когда я танцевала.

– Может быть. Может, и не приходил, – вздохнул я.

Когда музыка закончилась, я снова проводил ее на место. Увидев меня, ребята предложили мне с ними покурить. Я согласился, а сам думаю: «Значит, разговор будет». Отошли мы в сторонку. Я уже приметил, кто в компании атаманил, ну и, чтоб предотвратить неприятные события, положил руку на плечо и так сжал ключицу, что у него щека задергалась. Я ослабил хватку и предложил мирно разойтись:

– Пускай Валя решает, с кем ей быть. Захочет со мной – значит, приглашаю вас на свадьбу. Не захочет со мной, а выберет кого-нибудь из вас, значит, позовете на вашу свадьбу меня.

А сам за ситуацией слежу, атаману их то прижму ключицу, то отпущу. Потом отпустил плечо, чтобы парень говорить мог, и продолжаю:

– Ну что, атаман, так и порешим, не будем ссору устраивать?

Атаман, не выдавая боли от моего прикосновения, согласился, и мы разошлись друзьями.

Весь вечер я не отходил от Вали ни на шаг, а после танцев пошел провожать ее домой. Иду и молчу опять как пень, не знаю, что сказать. С другими девушками, с вдовами, мог говорить о чем угодно, а тут как язык проглотил. И слова в горле застревали, и темы для разговора не мог придумать. А она, видно, чувствовала мою скованность и сама занимала меня рассказами об учебе в техникуме, рассказывала, что одновременно заканчивает его и готовится к поступлению в медицинский институт, и что обязательно станет хирургом. Для меня это было неожиданностью: на фронте хирургами были мужчины. Я сказал Вале об этом. Но девушка стала приводить в пример многие имена известных женщин-хирургов, доказывая свою мечту.

После этого вечера мы стали встречаться. Я почти перестал выпивать, даже пиво стало мне неинтересно. Я боялся, что будет неприятный запах. Все шло нормально: мы ходили в кино, в театр, просто гуляли, проводили много времени вместе. Я был счастлив.

Как-то раз у моего приятеля был день рождения, и он пригласил нас с Валей к себе. Был праздник, угощение, выпивка – все как обычно. Все прошло хорошо. Я проводил Валю, вернулся домой и лег спать. И этой ночью мне впервые за эти мирные годы приснилась война. Разбудила меня мать, она испуганно трясла меня за плечи.

– Коля, Коля, что с тобой?! Ты кричишь, зовешь кого-то!

Не знаю, что это было. Может, из-за алкоголя, может, еще что-то.

А вскоре страна праздновала 9 мая. Девятого мая, в День Победы, проводились торжественные собрания, митинги, а уже вечером мы, фронтовики, отмечали этот день. Вечером я провожал Валю до дома, а возле дома ее соседи тоже праздновали День Победы и меня позвали:

– Давай, фронтовик, выпьем за тех, кто вернулся, и помянем тех, кого нет с нами.

Я не отказался, посидел и выпил с ними. Вернулся домой, лег спать. И представляешь… Помнишь, я тебе рассказывал про последний бой, когда на автоматы бежал… Вот снится мне, что я опять бегу по лестнице на второй этаж, открывается дверь, и я вижу двух немцев, которые начинают палить в меня из автоматов. И снова бью их головами, и у одного черепушка лопается, кровище брызжет, потом третьего немца из окна выбрасываю… Все как наяву. Я подскакиваю, просыпаюсь – стою у окна. Наваждение какое-то… А потом так и пошло: стоило чуть выпить, да хоть пива, и ночью – снова этот же сон, и все страшнее и страшнее. Я стал слышать их голоса. В последние разы глаза стали вылезать у обоих. И они мне говорят: «Зачем ты нас убил в последний день войны?» Господи, думаю, это ж не я говорил, а комбат. А они мне голосом комбата опять: «Зачем ты нас убил в последний день войны?»

Я, конечно, отгонял это от себя, прекратил выпивать, ни капли спиртного в рот не брал. Ну и наладилось все…

Время шло, Валя окончила техникум, поступила в институт. У меня к этому времени закончилась отсрочка от школы – меня после восьмого класса призвали в армию. Четыре года войны – «отсрочка от школы». После войны работал на заводе, доучивался в вечерней школе. Потом поступил на заочный факультет в Политех. Сделал Вале предложение, она согласилась, мы назначили свадьбу. А какая свадьба без выпивки? На празднике я держался, выпил чуть шампанского – вроде ничего. Когда гости разошлись, мы легли спать…

…И тут он замолчал… Я не стал его перебивать, а просто ждал, что будет дальше. Я видел, как тяжело ему даются воспоминания.

– Ты даже не можешь себе представить, что произошло. В ту ночь мне снова снился этот страшный сон…

…Снова я бегу по лестнице, снова хватаю этих немцев, снова бью их лбами, опять у одного голова раскалывается, мозги с кровью брызгают на меня. А я все дальше бегу, хватаю третьего, поднимаю его над головой, а он гад, фашист, мне женским голосом кричит:

– Коля, Коленька, ты что делаешь?! Коля, Коленька, мне больно!

Ах ты, фашистская дрянь, думаю, имя откуда-то мое узнал! И я его головой… Слышу как стекло разбивается… Очнулся и – ужас… Я над головой держу жену свою, Валю, мою крошку, мою любимую… Это я ее головой стекло разбил. Стекло разрезало ей щеку, кровь течет. Господи…

Я прижал жену к себе, положил на кровать. А кровь из щеки все хлещет, рана глубокая, я тоже весь в крови, и постель в крови. Я встал перед ней на колени. В этот момент прибежала моя мама…

Не помню, что дальше было. Хотел сам головой об стенку биться. Вызвали скорую, врачи забрали жену, зашили щеку. У нее остался большой шрам… Разговоров потом по соседям было, что я свою жену в первую брачную ночь избил. Пить я бросил совсем, даже по праздникам.

…Прошла неделя, а эти гады-фашисты стали мне являться почти каждую ночь.

– Коленька, ты воюешь, а я боюсь ночью спать, – говорила мне Валя.

Она уже перебралась в другую комнату. Боится, что опять буду выбрасывать ее в окно…

А эти гады не угомонятся, каждую ночь приходят, и я им каждую ночь головы разбиваю. В итоге поместили меня в психушку… Вернее, не поместили, а я сам пришел и попросил, чтобы мне помогли. Лечили они меня, пичкали какими-то лекарствами, кололи уколы, таблетки давали… Недельку-другую ничего, а потом все по новой. Вот опять я бегу на второй этаж, хватаю этих детей, бью их лбами… Мне казалось, что я с ума схожу. Так месяца три-четыре еще мучился. Лекарства уже не помогали. Вот так я и ушел…

Однажды проснулся, вернее, очнулся от этого очередного убийства как наяву, оделся тихо и ушел. Ни мама, ни Валя ничего не услышали. Я им даже записки не оставил… Я и сам не понимал, куда шел, зачем. Сел на попутную машину, водитель попался молодой, веселый, довез меня до другой станицы, оттуда пошел пешком. Как, что – не знаю, а очутился здесь, в горах. Ушел от людей, чтобы никого не пугать, никому худого не сделать. И не поверишь! Когда лег здесь в тишине, как зверюга, и уснул, я выспался! В первый раз за последний год я выспался! Кошмары меня не мучили. А когда проснулся, то впервые за последнее время почувствовал свежесть в теле, ясность в голове, почувствовал, что живой. И решил вернуться к Вале. А потом подумал и испугался: а что, если вернусь я, вернутся и кошмары? И передумал. Пошел в Соленое, нашел почту, купил конверт, бумагу и написал письмо Вале. Написал, что очень-очень ее люблю. Но война перевернула мое сознание, и меня преследуют кошмары. Может, и правда это от того, что убил я тех детей, хоть они немцами были, фашистами. Но так это врезалось мне в память… Видимо, уже настал предел, ведь я стольких человек жизни лишил. Я и прощения просил у детей за то, что лишил их жизни, – не помогло. А еще попросил Валю не искать меня, попросил прощения, что испортил ей жизнь, написал, что освобождаю ее от всех обязательств передо мной, данных на свадьбе. Одновременно написал заявление с просьбой нас развести – когда Вале понадобится, чтобы могла воспользоваться. Еще раз попросил жену не искать меня: «Прости меня, родная, дорогая…». И отослал. А сам ушел в горы…

Пока было тепло, я просто ходил по лесу, собирал ягоды. Питался ими и другими дарами леса. А потом стал подумывать, где жить, и случайно набрел на эти пещеры. Зашел в одну из пещер, а там ящики. В одном карабины обнаружил, в другом – патроны. И в других оружие было. Оказалось, что это партизанский схрон. А пещера мне понравилась – сухая, теплая. На улице уже стоял октябрь, холодало. Я запомнил эту пещеру и стал изучать другие. Нашел еще такие же теплые пещеры, а в одной так даже жарко было от горячих источников. И воду не надо было таскать и греть. Вот так и поселился в горах, учился жить в согласии с природой. Недалеко отсюда есть турбаза. Когда научился рыбу ловить, то менял там свой улов на хлеб. Мясо брал в лесу, браконьерничал. Оружие было, я им пользовался. Зверья в лесу много. Когда оленя подстрелю, когда кабанчика. Делал небольшие заготовки и природу изучал, сливался с ней воедино, но душой всегда тянулся к ней, так хотелось вернуться, так хотелось ее… Ладно, разболтался я с тобой, а надо бы подготовиться, вот-вот сейчас тряхнет…

– Неужели вы чувствуете?

– Да, чувствую. Можешь предупредить брата своего, что трясти будет. Хотя на Армавире не скажется. Я тут с утра лежу, выясняю, где и чего. Землетрясение будет в Чечне.

Мой собеседник поднялся, надел рубаху, взял свой посох.

– Будь здоров!

– До свидания, – ответил я и посмотрел на этого человека по-другому. Он уже столько лет мучается: голову вылечил, но потерял связь с любимым человеком. Как он бродит по горам, по лесам, как определяет, что ждет природу? Может, он просто сказку мне рассказал, как наивному человеку? Однако, посмотрев внимательно на реку, я действительно не увидел ни одного всплеска…

Я пошел на старое место, где вчера поймал форель, стал забрасывать леску разными способами, но ни одной поклевки не дождался. Побродил вдоль реки вверх-вниз, но результат был везде одинаковый: ничего не поймал. Вернулся домой и стал рассказывать, как повстречался с Николаем, как узнал от него про землетрясение. Брат с приятелем удивились, но сказали, что на Кавказе это часто бывает. Однако часа через два мы почувствовали толчки, вышли во двор, ожидая более сильных, но их не случилось. А вечером по телевизору передали, что эпицентр землетрясения находился в Чечне. И я до сих пор удивляюсь, как человек смог определить с такой точностью момент и место землетрясения. Он мне и указал на признаки, что рыбка ушла, деревья листики спрятали, вода поведение изменила, но это было потом, через несколько часов… Все равно не понимаю.

Может, у него что-то произошло в мозгу, когда он мальчиков убивал, одни извилины притупились, а другие заработали в полную силу? Говорят же, у кого зрение садится – обостряется слух. И наоборот. Кто его знает, как устроен человеческий организм. Хотелось бы, чтобы обострялась только доброта, и не было бы злости, войн, чтобы люди дружно жили, и не приходилось таким здоровым, большим и красивым людям убивать детей, а детям не приходилось стрелять даже из игрушечных автоматов. Не нужна война! Никому не нужна!

Мы с братом решили порыбачить в лиманах Азовского моря. На хуторе сняли комнату у казака: он уже был в возрасте, ему лет семьдесят было. Лодка у него – плоскодоночка, деревянная. Видно было, что он ее сам сделал, с любовью и заботой. Я когда-то занимался лодками и прикинул: в этой плоскодонке соблюдены все параметры и для быстроходности, и для остойчивости лодки. Весла очень удобные, особенно мне понравились скамеечки – они были сделаны очень хорошо. Весла сделаны составные, с зубчатой передачей. Обычно на лодке простое весло с уключинами, садишься и гребешь спиной по направлению движения, поэтому не видишь, куда движется лодка. Приходится все время оборачиваться, смотреть. А здесь сделано так, что сидишь и смотришь по направлению движения, гребешь себе спокойно, и за счет вот этой передачи обратной получается так, что не надо оборачиваться и корректировать движение.

Он нам предоставил эту лодку, к тому же объяснил, где и как здесь ловят. Сказал, что сейчас идет тарань, ее можно выловить практически в любом месте. Тарань распространена практически во всех водоемах России. У нас, в Ленинградской области, ее называют плотва, а на Волге – вобла. Я часто ловлю ее на реке Нарве. Можно и на Чудском озере, но в озере и в водохранилище иногда попадается рыба, зараженная солитером. А на течении зараженная рыба не держится, поэтому в реке всегда только здоровая рыба. Мой рыжий кот с удовольствием ест только рыбу, которую я ловлю в Нарве. Рыбу, пойманную на Неве, в заливе или в реке Луге, он никогда не ест. Бывало так, что поймаю под окнами своей квартиры в Неве свежую рыбу, принесу ему, а он презрительно посмотрит сначала на эту рыбу, а потом на меня. Если бы он умел говорить, он бы сказал: «Ешь сам такую». Отворачивается от меня и обиженно уходит из кухни. Вот так он каждый раз показывал свое недовольство, когда я пытался дать ему рыбу с других водоемов.

На второй день мы рыбачили с утра. После обеда я снова решил поехать, но брат не поехал, потому что он уже «насытился таранью», как он мне сказал. Я поехал в надежде поймать не только тарань. Но мне не повезло.

Я заякорился шестами. На лодке той были специальные приспособления – полудуги, через них в дно втыкается шест в носовой части, и также с кормы, вследствие чего лодка стоит прочно. Здесь течения нет, поэтому фиксируется лодка только против ветра. И вот я только расположился, как зашла туча и начался ливень. А я не захватил ни плаща, ни зонта, поэтому промок до нитки. До дождя успел забросить удочки, и мне попался приличный лещ. Мне так не хотелось уходить, потому что я попал на лещовое место. Дождь недолгий был, но промок я сильно, к тому же, поднялся сильный ветер. Я порыбачил до тех пор, пока не замерз. К концу рыбалки меня даже знобило.

К вечеру у меня поднялась температура. Я чувствовал, что простыл. Хозяин зашел к нам и, видя мое состояние, попытался лечить меня своими методами. Заварил липовый чай с малиной, также дал стакан с самогонкой. У нас был коньяк, но он сказал, что коньяк никак не подойдет. Стакан самогонки мне, конечно, не осилить. Из уважения к нему я выпил стопку самогонки, липовый отвар, потом чай с малиной. Не знаю, помогло ли мне это, но утром температура была поменьше, но, тем не менее, брат настоял на том, чтобы ехать в город к врачу.

…Мы приехали в местную поликлинику в городе Тимашевске.

– У меня температура, – обратился я в регистратуре.

– Вот, пожалуйста, пройдите в этот кабинет, – регистратор что-то написала на бумажке и подала мне.

Я пошел к кабинету, навстречу мне шла женщина-врач. Я заметил у нее на щеке шрам. Правда, он не очень выделялся. Было видно, что его косметически подделали, как говорят, зашлифовали. Мне припомнилось, как Николай рассказывал мне о шраме, который он оставил своей жене «на память». Почему-то мне показалось, что это именно она. Та женщина, Валя, как он ее называл, его любовь. По описанию все совпадало. Она зашла в кабинет главного врача.

– Кто это? – спросил я у больных, которые здесь же сидели, ожидая своей очереди.

– Это наш главврач.

Я решил зайти. В приемной сидел секретарь. На двери табличка: «Главный врач ВАСИЛЬЕВА ВАЛЕНТИНА ИВАНОВНА». Это имя усилило мои подозрения.

– Что вы хотели? – тем временем спросила секретарь.

– Я по личному.

– Как сообщить о вас?

– Да не надо докладывать. Я сам скажу, – сказал я, подумав.

Она пропустила меня, и я зашел. У стола стояла красивая женщина. Первое, что меня поразило в ней – это ее глаза – большие, голубые, именно так и описывал их Николай. Она стояла и разговаривала по телефону, затем подняла свои красивые глаза на меня, выжидательно посмотрев.

– Вашего мужа звать Николай? – прямо спросил я.

– Мой муж погиб в автокатастрофе. Если у вас других вопросов нет, извините, меня ждут на отделении, – строго сказала она.

– Шрам на лице – это?..

– Кто вы? Что вы хотите?

– Недавно я встретил человека, и мне кажется, он рассказывал мне о вас.

Она побледнела, опустила руки и ухватилась за крышку стола.

– Где? Когда? Когда, где вы его встречали?

– Да вот совсем недавно, две недели назад. Его зовут Николай…

Она побледнела.

– Скажите, скажите, где? Как он выглядит?

Я описал ей Николая.

– Это он? Это он! Он жив… Он жив… Скажите, это Николай?

– Да, это Николай. И он рассказывал, что это война не давала ему покоя.

Она закрыла глаза и начала падать. Я подхватил ее и посадил на диван. Она посидела немного с закрытыми глазами, а потом открыла их и снова повторяла:

– Он… Он жив… Он жив…

– Да, жив, и мы с ним беседовали.

– Что он рассказал вам?

– Он рассказал, как воевал, как полюбил одну девушку, полюбил на всю жизнь, но проклятая война не давала ему жить. И вот он был вынужден уйти. Ушел в горы, ушел в пещеры, там жил.

– Это он, это он. А что еще он рассказал?

– Он рассказал, что в первую брачную ночь, когда ему снилась война, то вместо немца он чуть не выбросил из окна свою жену. Стекло ранило ей щеку.

Она схватилась за щеку.

– Все… Все… Молчите, больше ничего не говорите.

Она подошла к столу, вытащила из кармана платочек, вытерла им глаза, налила в стакан воды и отпила. Затем она нажала на кнопку.

– Срочно ко мне Николая Николаевича. Срочно найдите его и скажите, чтобы он ко мне зашел.

Прошло минуты две-три, и в дверь без стука входит… тот самый Николай, только, конечно, молодой, но такой же высокий, правда, не сутулый. Чувствовалось, что он занимается спортом. Он был в белом халате, значит, тоже врач.

– Коля, возьми этого человека, никуда не отпускай.

Она подошла ко мне, потрогала пульс.

– У вас температура. Так, сейчас, Коля, сейчас, одну минутку. Коля, вот это вот, ты сам разберешься. Сейчас же его возьми, отведи домой, там сделаешь инъекцию. Не отпускай, никуда его не отпускай, слышишь? Отведи его домой, я через пятнадцать минут буду дома.

Молодой человек немного удивился, стоял и не двигался.

– Коля, пожалуйста, отведи его домой и никуда, слышишь, никуда его ни на шаг не отпускай, – поторопила его Валентина.

Он посмотрел на меня, потом на Валентину Ивановну. Она в это время подала ему какие-то медикаменты.

Когда мы вышли из поликлиники, к нам подошел брат.

– Ну что?

– Да вот, арестован, ведут меня.

– Куда? – не понял брат.

– Не знаю.

– Ты что, шутишь в самом деле?

– В самом деле. То ли в гости пригласили, то ли арестовали, не знаю.

– Скажите, вы куда? – спросил брат Николая.

– Здесь через два дома, к нам домой.

– Хорошо, я подъеду.

Мы пошли пешком, а брат поехал за нами.

Мы зашли в прекрасный дом: забор штакетный, калитка и ворота железные, причем кованые и с узором, очень красивые. К дому шла дорожка, выложенная плиточкой, около дома тротуар – тоже выложен плиточкой. Над дорожкой были сделаны опоры из арматуры. На них висел виноград. Все вокруг было ухожено, везде росли цветы. У дома, с левой стороны, располагалась большая застекленная веранда, а впереди крыльцо.

Дома Николай посмотрел мое горло, померил давление, температуру, сделал укол и потом еще дал таблетки. Он поставил чайник, выставил на стол печенье и варенье.

Не прошло и пятнадцати минут, как пришла Валя. С порога она сразу подошла ко мне.

– Коля, вот послушай, что сейчас расскажет этот человек.

– Да я не знаю, что рассказывать.

– Расскажите подробно, как и где вы его встретили.

Я рассказал, что приехали к приятелю брата на рыбалку. Когда я рыбачил, ко мне подошел высокий человек и объяснил, как правильно ловить форель. На следующий день я вновь его встретил, он сказал, чтобы я шел домой, что рыбалки не будет, поскольку ожидается землетрясение. Мы с ним разговорились, и он мне рассказал историю. Историю, которую и я стал рассказывать. Все время, пока я рассказывал, они не отрываясь смотрели на меня: молодой человек с недоумением, а она с жадностью ловила каждое мое слово, которое я говорил о Николае. Я очень кратко, без особых подробностей рассказал им о нашей встрече.

– Коля, этот Николай, о котором сейчас рассказал этот человек, твой отец. Он жив, – сказала она после того, как я закончил рассказ.

Коля с удивлением поднял на меня глаза.

– Да, Коль, не в катастрофе я этот шрам получила, а получила его я от рук моего любимого, твоего отца. Да, его война искалечила, поэтому я и просила тебя, чтобы ты занялся нейрохирургией. Я надеялась, что когда-нибудь мы найдем твоего отца. И вот теперь, вот этот человек… Кстати, как вас зовут? – спросила она меня.

– Леонид Петрович, – сказал я.

– Вот Леонид Петрович всего две недели назад встречался с ним и разговаривал. Леонид Петрович, прошу вас, умоляю, поедем с нами, покажите, где это. Я очень-очень вас прошу, я на колени перед вами встану, поедем с нами.

– Да-да, конечно-конечно, я согласен, – поспешил успокоить я Валентину.

– Коля, Коля, быстро собирайся. Собирайся… Нет-нет-нет, – она взяла телефон, позвонила: – Пусть сейчас же шофер Иван Петрович ко мне зайдет.

– Зачем он? – удивился Коля.

– Нет, он поведет машину, а мы поедем. А что за машина стоит около дома?

– Это машина брата моего.

– Он с нами поедет?

– Не знаю, наверное. Почему бы ему не поехать с нами?

– Хорошо-хорошо.

Через несколько минут подошел шофер.

– Возьмите вот ключи, посмотрите, что там в машине, надо ли заправиться, мы уезжаем. Далеко ли это?

– Если отсюда считать, то километров двести двадцать двести пятьдесят.

– Коля, возьми все необходимое. Ты знаешь, что необходимо. Над чем мы работали с тобой долгие годы…

Он молча взял какой-то чемодан, а она быстро стала собирать свои вещи.

Наконец, когда эти сумбурные сборы были закончены, шофер уже проверил машину, прогрел ее, Николай положил в нее все вещи включая тот странный чемодан.

– Слушай, мы хотим срочно ехать в Соленый, – сказал я тем временем брату.

Брат так удивился, что даже кончики усов его поднялись.

– Что так?

– Да вот, понимаешь… – я посмотрел на Валентину.

– Да-да, скажите ему, – сказала она, увидев мой взгляд.

– Это вот Валентина, жена Николая.

Брат ничего не сказал, а только посмотрел на Колю и спросил:

– А этот молодой человек – его сын?

– Да.

– Он здорово похож на Николая, просто копия.

– Да? Правда? – улыбнулась Валентина.

– Я когда первый раз увидел, то подумал, что это Николай зашел в кабинет.

– Вы поедете с нами? – обратилась она к брату.

Как-то неудобно было брату отказываться, поэтому он согласился.

– Тогда так, Коля, садись к… Как вас зовут? – она обратилась к брату.

– Юрий, – ответил брат.

– Значит, садись к Юрию Петровичу в машину, а мы с Леонидом Петровичем поедем в нашей. Юрий Петрович, вы впереди поедете, мы за вами.

Валентина так командовала, что ни у кого не оставалось сомнения, что она настоящий главный врач, привыкший руководить.

Брат на машине ехал впереди, мы сзади. По дороге брат четко выполнял правила дорожного движения.

– Почему он едет так медленно? – спросила Валентина.

– Он едет строго по правилам, никогда не нарушает, чтобы не быть кому-то должным, чтобы не пришлось потом ни перед кем унижаться. Правила дорожного движения введены в ранг закона, а закон нарушать – преступление. Гаишники любят соблюдать свои интересы, но брата они останавливают в очень редких случаях, исключительно для проверки документов.

И сейчас мы ехали, четко выполняя все указания дорожных знаков. Когда отъехали километров двадцать, она обратилась ко мне:

– Расскажите еще раз. Расскажите подробно-подробно, как вы его встретили, как он выглядит, что говорил.

Я стал ей рассказывать. Рассказывал все подробно о его жизни в пещерах, о том, как он голову лечил. Когда я закончил рассказ и взглянул на Валентину, та сидела и вытирала платочком глаза…

– А как ваша жизнь складывалась? – спросил я ее после недолгого молчания.

– Так и складывалась моя жизнь. Когда он пропал, я получила письмо. Штамп на нем стоял – Соленый. Я поехала туда. Искала, но никто не видел и не слышал о таком человеке. На почте я расспросила всех, девушка одна сказала, что заходил большой, высокий мужчина, купил конверт, бумагу, и все – и больше его никто не видел. Я обращалась в милицию с заявлением, почти каждый день туда приходила, но нигде никакого ответа не было. Пропал человек… Так я и жила. Когда он ушел, я на втором месяце беременности была. Родился мальчик, институт закончила, меня распределили в этот город. Я попросила мать Николая, и она с удовольствием поехала со мной, потому что она очень полюбила, да и не могла не полюбить бабушка своего родного внука. Они все время вместе были, когда я училась. Пожили где-то с полгода, и однажды она предложила: «А что мы тут живем, на чужой квартире, давай продадим мой дом в Старой Станице и обоснуемся здесь». Она тоже переживала очень, что пропал ее сын. Она все говорила: как же так – с войны вернулся, а в мирное время пропал. Мы продали дом, купили здесь сначала небольшой. Когда я защитилась, меня быстро полюбили, ко мне всегда очередь больных стояла. Я никогда никому не отказывала в помощи ни днем, ни ночью. Люди могли прийти ко мне домой, если не находили меня в поликлинике. Я организовала дома кабинет, и люди знали, что ко мне можно было в любое время зайти с любой болячкой. Вот так и жили. Я обращалась здесь все время в милицию. Познакомилась с начальником милиции, вместе с ним вели поиски, но безрезультатно. Так мы и сошлись на «без вести пропавший». Так и протекала наша жизнь. Мальчик рос, я ему сказала, что отец погиб в автокатастрофе. А шрам этот я получила там же от разбитого стекла. Так же я и на работе всем говорила. Но ты знаешь, что этот шрам у меня не от автокатастрофы. Конечно, там, в Старой Станице, знали, что это брачной ночью случилось. Я не хотела, чтобы люди знали, поэтому все так и считали, что мы попали в автокатастрофу, отец погиб, а я осталась с сыном. Он рос, уже в школе заинтересовался медициной, чему я, конечно, способствовала. Мне хотелось, чтобы он стал нейрохирургом. Он с удовольствием это изучал. Вот сейчас он кандидат наук, я с ним работаю вместе. У меня в аспирантуре уже специализация была, так и осталась хирургом. Изучала неврологию и все, что связано с головой. Если найду свою любовь, то обязательно вылечу его. Мой сын не знал, зачем мы так тщательно изучаем нейрохирургию, но у нас очень хорошие результаты, сын защитил диссертацию на эту тему. Я знаю: мы вылечим его, обязательно вылечим.

Перед тем как выезжать, я успел сделать звонок в Соленое и узнал у товарища брата, не видел ли тот Николая.

– Да, я его сегодня видел. Он здесь, в Соленом.

– У меня просьба будет к тебе. Найди его и скажи, что я еду и везу ему подарок. Подарок, который ему понравится. Пожалуйста.

– Да вот он идет. Я его вижу.

– Слушай, задержи его и позвони мне.

Он попросил передать привет брату и минут через десять мне перезвонил, сказал, что Николай будет у него.

Я передал это Валентине. Какая у нее была радость! Ее глаза сверкали, она не знала, что и делать.

…И вот мы сейчас приближаемся к Соленому. Я вижу, как она нервничает, переживает, как все время вытирает платком глаза.

– Мы сейчас подъезжаем к дому, – говорю я ей. – Видите, там дом около дома еще один в виде бочки.

– Да-да, вижу.

– Вот там сейчас и ждут Николай и Александр Федорович.

Когда мы приехали и вышли из машины, я взял ее под руку. Я постучал в дверь, услышав: «Заходите, открыто», открыл дверь и пропустил Валентину вперед. Сам остался стоять в проеме двери.

Как только она переступила порог, Николай вскочил со стула, отчего тот отлетел в сторону, а стол чуть не перевернулся, если бы его не удержал Александр Федорович. Вдруг Валентина стала падать. Николай подскочил, схватил ее на руки. Он ее держал на руках и с широко раскрытыми глазами смотрел то на нее, то на нас. В это время подошли брат, Коля и шофер. Они стояли, смотрели, как и я, на эту сцену, как этот громадный, большой человек держал свою Валентину. Я знал, что нужно было делать.

– Положите на диван, – сказал я Николаю.

Александр Федорович принес воды, а Коля откуда-то достал шприц и сделал матери укол. Она открыла глаза.

– Коля, Коленька, ты жив, – сказала она и опять закрыла глаза.

Он обнял ее, прижал к себе, и я опять слышу слова:

– Ты жив… Я нашла тебя… Я нашла. Как долго я ждала, чтобы ты вернулся.

У Николая полились слезы из глаз, он все крепче прижимал к себе Валентину. Мне хотелось предостеречь его, чтобы он не переусердствовал, а у него слезы так и льются.

В это время брат, Александр Федорович, шофер и я тихо вышли на веранду, оставив их наедине. На веранде стоял стол, где мы сели пить чай, пока ждали их.

– Что случилось? – спросил у меня шофер

Я ему вкратце рассказал, что их главный врач нашла мужа, с которым их разлучила война.

– Как война?

– Вот так война. Война их разлучила…

Спустя некоторое время открылась дверь, вышел Николай, подойдя ко мне, обнял меня своей лапой и сказал:

– Спасибо. Спасибо тебе.

Я протянул ему руку и выдержал его пожатие. Оно было настолько крепким, что я уж было подумал просить помощи у его сына, чтобы он мне там кости вправил. Но он этого не заметил. Потом он схватил, обнял меня и еще раз сказал:

– Спасибо. Спасибо!

Он повернулся и опять ушел в комнату. Через некоторое время они вышли втроем.

– Александр Федорович, скажите, а здесь можно снять домик на какое-то время?

– Зачем снимать? Вот, пожалуйста, два, выбирайте любой. Вы не стесните нисколько. Мне даже будет приятно здесь с вами быть.

– Мы останемся на несколько дней, – сказала Валентина и обратилась ко мне, – Леонид Петрович, спасибо вам, большое спасибо. Чем можем вас отблагодарить?

– Если вы нас отпустите с братом, то мы будем очень благодарны.

– Нет-нет-нет, я не об этом.

– У нас остались снасти, нам бы хотелось порыбачить, – начал я, но брат прервал меня:

– Ладно, помолчи. Мы оставляем вас. Мы можем вашего шофера забрать. Надеюсь, вы сами тут справитесь.

– Да-да-да. Вы оставьте ваши телефоны. Оставьте адреса.

– Да это не проблема. Вот у Александра Федоровича есть. На всякий случай, вот, пожалуйста.

Брат сел, написал мой адрес, телефон, а также свой адрес и телефон.

– Всегда буду рад вас видеть. А сейчас разрешите откланяться. Мы думаем, мы еще до захода вернемся.

– Нет-нет. Подождите, сейчас, – она подошла ко мне, потрогала лоб, пощупала пульс, – да, у вас уже все в порядке. Но тем не менее…

– Две таблетки, – обратилась она к Коле. – Надо еще одну инъекцию сделать.

Он молча достал шприц, сделал мне еще один укол, дал таблетки.

– Я думаю, завтра вы будете уже в порядке. Но я бы не советовала вам простывать, быть на воде. Воздержитесь хотя бы один день.

– Хорошо доктор, я выполню ваши указания, – ответил я.

Мы собрались с братом уходить. Я еще раз посмотрел на них. Между двух Николаев Валентина казалась такой хрупкой, такой тоненькой, но это не главное. А главное то, что вот оно – после долгих несчастий – любовь. Они будут счастливы. И я был очень рад, что помог вернуть счастье этим людям, преданным друг другу, любящим друг друга… Мы уехали с братом. Уехали на лиманы Азовского моря ловить тарань.

На следующий год я не поехал на Кубань. Были неотложные дела… Приехал через год.

Поезд пришел очень рано – часа в четыре утра. Меня встречал брат.

Поспать в поезде мне не удалось – попался очень интересный попутчик. Мы практически до четырех часов утра, до прибытия поезда в Армавир, проговорили с ним. У нас были общие интересы, но мнения разные. Он – замдиректора института экономики, преподает, поэтому в экономике у него знания были глубокие. Со многим я не был согласен, со многим он со мной не соглашался, так что мы всю ночь с ним проспорили.

Брат меня встретил, я позавтракал и пошел спать. Когда проснулся, солнце уже стояло высоко, погода была жаркая. Мы позавтракали и занялись своим любимым делом. Любимое дело – это, естественно, разобрать снасти и приготовиться к рыбалке. Стол стоял под абрикосом. В этом году абрикосы будут. На Кубани, особенно в районе Армавира, не каждый год абрикосы зреют. Потому что абрикос рано зацветает, причем он сначала зацветает, а потом уже листики появляются. Но во время цветения часто бывают заморозки и завязь погибает. А в этом году не было мороза во время цветения, поэтому ожидался хороший урожай…

Вот и сейчас я смотрю на абрикосовое дерево, на его ветви, облепленные плодами. Я очень люблю абрикос. Причем абрикос на Кубани – это не один сорт. Бывают и прищеп – со сладкой косточкой, крупные, мясистые, сочные, сладкие… Они также «культурными» называются. Есть еще жерделы – эти не такие крупные.

Жерделы после войны высаживали на Кубани как защитные полосы. И там было очень много этих абрикосов. Естественно, после войны с продовольствием было плохо, и достаток был невысокий у народа, поэтому люди собирали эти абрикосы и сушили. Варенье и компоты не делали, потому что не было сахара. Не потому что народ не мог купить сахар, а просто его не было в продаже. Жерделы, в свою очередь, тоже разделялись на несколько сортов: и со сладкой косточкой, и с горькой, остро отдававшие синильной кислотой. Иногда в этих абрикосах мякоть приставала к косточке – такие абрикосы не ценились, потому что при подготовке плода к сушке его разламывают и отделяют от косточки. А если мякоть пристает к косточке, то такой плод не годен для сушки. В неурожайные годы такие сушили вместе с косточками. Поэтому выбирали абрикосы, косточки у которых свободно отделяются. Их разламывали, раскладывали на что можно было: на досочки, на листы фанеры, железа… Под вечер все это убиралось под навес, поскольку выпадет роса. Попадание росы приводит к тому, что плоды по высыхании чернеют.

И вот я сижу под абрикосовым деревом, любуюсь созревающими плодами, наблюдаю за тем, как некоторые уже посветлели. Вспоминаю, что когда мы были детьми, мы начинали абрикосы есть практически от цветения: еще цветы засохшие не отпали, а уже появилась маленькая абрикоса, которую мы ели. Конечно, сейчас я не стану есть зеленые, подожду, пока поспеют….

Брат выложил свои снасти, а я достал то, что привез из Ленинграда. Брат звонил мне заранее, просил привести капканы на щук. Обычно щуку мы ловили на крючки, тройники. На тройник вешаешь живца и леска наматывается на кружок деревянный или из пенопласта, которые при поклевке переворачиваются, сигнализируя о пойманной рыбе. Потом придумали, когда появились пластмассовые бутылки: брали вместо кружка бутылку, привязывали шнур или леску, на леску тройник и там живца. Щука хватала, и по тому, как ведет себя бутылка, определяли, попалась рыба или нет. А сейчас вместо крючка придумали капкан – специальное устройство, благодаря которому щука хватает живца, и сходов практически нет. С тройника, с крючков сходы иногда бывают, а здесь – нет. Я привез такие капканы, мы начали их рассматривать, размышлять: на что будет лучше подвесить – на кружки, жерлицы или на бутылки.

Раздался звонок у калитки, и брат пошел открывать. Я пока рассматривал его снасти, которые были уже приготовлены. Когда повернулся, то увидел, что сюда идет Николай. Этот большой человек шел, широко расставив руки, как бы приветствуя меня, собираясь обнять. Я поднялся с небольшой, как говорят, дрожью в коленях. Если он на мгновение забудет, что у него кто-то в объятиях, то есть риск оказаться со сломанными костями. Но на сей раз он мне ничего не сломал, он обнял меня, хорошенько встряхнул.

– С приездом! Чем вы тут занимаетесь?

– Да вот крючки смотрим, приспособления.

– А зачем? Едем сейчас ко мне форель ловить. А щука – это не то, это баловство. Хорошая рыба – это форель.

– Да я только приехал…

– А мы знаем, что ты только приехал. Александр Федорович говорил, что ты должен сегодня приехать. Вот мы и тут, чтобы забрать тебя и Юрия Петровича к нам, будете жить у нас.

– Да мы… как-то я… понимаете… – начал я говорить, не зная, как отказаться, потому что у меня как-то не было планов ехать в Соленый.

– Нет-нет, никаких разговоров, разговаривать не будем. Давайте, собирайтесь, сейчас мы поедем.

Я еще что-то повозражал, но потом все равно начали собираться. Брат пошел, поставил чайник, сказал, что нужно выпить чайку на дорожку.

– Хорошо, Валентина у меня пока пошла навестить знакомых в Армавире, я ей сказал, что вас заберу, и вместе заедем за ней.

– Тогда спешить нечего.

Брат пошел заварить чай, а я пока начал расспрашивать Николая о том, как они тут живут-поживают.

– Да, в общем-то, нормально, я в двух словах скажу так: когда вы уехали, Валентина с сыном начали меня обследовать, как они выразились. Налепили каких-то датчиков на голову, на все тело, подключили какие-то приборы. Что-то они там надо мной химичили, а я уж помалкивал, терпел. Так они, наверное, дней пять занимались мной и не нашли никаких отклонений, которые бы могли повлиять опять на мое состояние. Да я и сам чувствовал, что все-таки природа вылечила меня. Они предложили мне поехать с ними туда, в город, к ним. Я вначале боялся, а потом решил поехать. Понимаешь, отвык я от народа. Столько лет жил в берлоге! Хоть и уважение, и забота, и все – но не могу. Пускай городок и небольшой, но все время шум, движение… А тем более Валя-то врач, к ней все время ночью народ приходил, она всех принимала, всем помогала. Я ничего не говорил, но Валечка моя видела, как я себя чувствую в городе. И в один прекрасный день она приходит и говорит: «Вот, все. Я получила расчет. На мое место назначили Колю главным врачом, а мы с тобой едем в Соленый». Для меня это было неожиданностью, она мне до этого ничего не говорила. Но она видела мое состояние, понимала, что я себя здесь не очень хорошо чувствую. И поэтому мы собрались и уехали в Соленый. К Александру Федоровичу приехали… Через три дня мы нашли домик, у Вали были сбережения. Мне он очень понравился: здесь, на Кривом переулке, небольшой домик, но с большим участком. Особенно мне понравилось, что здесь стояли две огромные липы. Представляешь, в тот год они были медоносные. Липы – они же не каждый год медоносят. Иногда бывает раз в три года, и в тот год липы как раз медоносили. Стоял чудесный запах, пахучий аромат, и они гудели, эти громадные липы, потому что там было огромное количество пчел, очевидно, целые рои прилетали. А я в сарае нашел ульи, быстро почистил и собрал. Смотрю, через два дня в одном уже семья поселилась, на третий день во втором, так мы и завели пчел…

Подошел брат, принес чай, стали чай пить. Разговор перешел на рыбалку, все-таки рыбалка – наше хобби и интерес.

– Иди, собирайся, бери, что тебе надо.

– Да мне что собираться, чемодан еще не разобран, все уложено.

Я быстро взял свое походное, в основном рыбацкое, вещи, которые нужны для рыбалки, штурмовки, плащ и все остальное, что требуется. Все это было сложено в рюкзак, а цивильные вещи были оставлены здесь, у брата.

Мы вышли с Николаем, взяли снасти. Конечно, только удочки, поскольку мы с Николаем шли на форель – царскую рыбу. По пути заехали в Армавир, взяли Валентину. Она светилась вся от счастья, выглядела замечательно. Брат решил все-таки ехать на своей машине, а я поехал в машине с Николаем и Валентиной.

Мы поехали в Соленый. Ехали, не заезжая никуда, по объездной вокруг Лабинска. В станице Засовской мы остановились, чтобы купить продуктов. Сколько я ни приезжаю в Армавир, каждый раз убеждаюсь, что Армавир, по-моему, самый дорогой город. Южный город, причем не курортный, но цены на рынке гораздо выше, чем в остальных городах, иногда даже дороже, чем в Питере. Почему? Даже объяснить трудно, хотя средняя заработная плата у рабочих гораздо ниже, чем в Питере. Но вот такая сложилась ситуация: на фрукты, на овощи, на кур, на масло, на мясо – на все цены выше, хотя городок сельскохозяйственный, не курортный. Пополнили наши запасы овощами и, въезжая в Соленое, только свернули на Кривой переулок, как Валя сказала:

– О, меня ждут.

Мы подъехали к домику, который Николай назвал маленьким, хотя он был не такой уж и небольшой.

– Ребята, настраивайтесь пока без меня, – сказала Валентина, выйдя из машины.

С другой стороны дома стояло человек десять. Сидел какой-то мужчина, держа на руках мальчика лет десяти−двенадцати. Мы подъехали к другой стороне дома, дождались брата. Он подъехал таким же образом, и, взяв корзину с продуктами, мы вошли в дом. У Валентины оказалось все уже готово к обеду, был сварен борщ, зажарен гусь – он стоял на столе, такой аппетитный, что хотелось подойти и прямо руками отломить хотя бы маленький кусочек. Но я сдержался.

Николай предложил приготовить салат, пока Валентина принимает пациентов. У нас получилось быстро, в три ножа мы приготовили салат. Управились еще до возвращения Валентины, поэтому Николай предложил нам посмотреть сад и огород.

Казалось, все у него сделано по науке. Участок обнесен штакетным забором с уличной стороны, а остальные стороны обнесены сеткой на хороших металлических столбах. Столбы забетонированы, а к ним приварена арматура, сетка сделана на небольших хомутиках – натянута хорошо, без провисаний. На участке росли несколько деревьев: раскидистые яблони, в углу росла дикая груша. Дерево было невероятно высокое, и груш на нем было видимо-невидимо.

– Куда будешь девать урожай? – спросил я у Николая.

– Не знаю, но, очевидно, придется как-то перерабатывать, сушить, выбрасывать ничего не буду.

Кроме этого рос виноград. Виноград вьющийся, похожий на Изабеллу, также рос и уссурийский виноград. Уссурийский виноград разводил в Новокубанске еще мой отец. Теперь виноград расползся по всему Краснодарскому краю. Неприхотливый виноград, идет, в основном, на столовое вино, его на зиму прикапывать не надо – он морозостойкий. И самое главное, он стойкий к болезням. Если за Лидией или Изабеллой необходимо следить и тщательно за ними ухаживать, то Уссурийский был привезен моему отцу откуда-то с Приморья. Мы еще даже сорта не знали, а уже дали ему такое название. Вообще, на всем участке чувствовалась тяжелая рука Николая. Хотя, без сомнений, Валентина приложила свое старание в планировке.

– Мы, конечно, еще не все здесь сделали. Не все подстрижено, не все привито, не все заменено, но, тем не менее, мы постепенно все делаем. Делаем не в нагрузку, с заботой, с любовью. Нам это нравится, – сказал Николай.

Так мы по саду ходили, наверное, больше часа, пока не услышали, что Валентина нас зовет. Она пожаловалась, что ей принесли мальчика, который купался в реке и поранил ногу из-за того, что кто-то разбил бутылку и бросил ее в воду… Валентина извинилась за задержку, но объяснила, что должна была обработать ногу, чтобы не было никаких последствий.

Когда мы сели обедать, Валентина достала коньяк и водку. Я удивленно посмотрел на Николая.

– Нет-нет-нет, для меня таких напитков не существует. У меня есть компот, чай, кофе, а этого не существует. Но вы сегодня наши гости, поэтому вправе угощаться всем, что есть.

Он настоял, чтобы мы с братом согласились что-нибудь выпить. Мы согласились на коньяк. Он налил Валентине вина, нам коньяку, а себе компот, поднялся и произнес тост, сказал, что хочет выпить за нас: за меня, за брата и за то, что мы помогли ему вновь обрести семью, любовь, вступить в новую жизнь. После обеда брат пошел к Александру Федоровичу, Валентина занялась своими делами, а мы с Николаем взяли по удочке и отправились на рыбалку.

От его дома до притока реки Лабы мы прошли всего метров триста−четыреста. Там я определил по скорости течения, что должна водиться форель. Мы обошли терновник и вышли на прекрасное место. Он сказал мне подождать, пока он забросит первый. У него удочка самодельная, у меня покупная – раскладная, с катушкой. Он сделал удочку сам – это ореховое удилище с самодельными проволочными кольцами. У основания удилища было сделано мотовильце. Он забрасывает и через мотовильце то отпускает, то подтягивает леску.

Едва крючок с наживкой коснулся воды, как всплеск, и где-то килограммовая форель была на берегу. Но он попросил подождать еще. Он что-то померил, снова забросил, опять точно такой же произошел всплеск, и опять такая же форель лежала на берегу.

– Теперь можешь ты ловить.

– А что так?

– С первого раза мне не удалось поймать самку, а только вот со второго раза, потому что этот первый самец, очевидно, был очень голоден. Он опередил самочку. А теперь можешь ты, если не спеша, поймать еще штуки три. В этом месте целая стая, очевидно, скоро должен начаться икромет.

Так оно и получилось. Я поймал две штуки.

– Все, ушли уже. Были здесь еще две рыбины, но они ушли. Давай передохнем, – сказал мне Николай.

Мы сели, достали термос.

– Скажи, как тебе удалось отыскать Валентину? – обратился ко мне Николай.

– Совершенно случайно. Ты мне тогда очень подробно рассказал, какая она у тебя красивая, какие у нее волосы, какие глаза. Рассказал и про шрам на лице, полученный от твоих приключений… Мы с братом рыбачили, я простыл, попал под дождь и хотел обратиться к врачу. Когда увидел ее, идущую по коридору, то сразу вспомнил, что именно так ты мне ее и описывал. И мне сразу бросился в глаза шрам, я почему-то решил подойти к ней. Я зашел и прямо сказал ей, что тебя видел всего две недели назад. Она сначала не поверила, а потом начала расспрашивать. А дальше ты все знаешь.

– Да, конечно. Спасибо тебе. Счастье вернулось ко мне.

– Вы как здесь устроились?

– Я тебе рассказывал, что не смог я там, приехали сюда. Вот, купили дом, который ты видел. Нас здесь никто не знал, только Александр Федорович. Так мы и жили. Нам здесь очень хорошо вдвоем. Мы ходили по лесу, я ей показывал пещеры, где я жил, в которых просто ночевал, в которых пережидал непогоду. Показывал, как рыбу ловить, ей тоже было интересно поймать форель, показывал, ягоды какие есть в этих местах. Я знаю, что у вас в Ленинградской области есть черника, но у вас она полутравянистая, пятьдесят сантиметров, не выше. А здесь вот у нас три метра достигают кусты черники. И эта черника самая настоящая. Некоторые даже не узнают ее, считают волчьей ягодой. Много здесь разностей всяких, трав, ей как врачу было очень интересно послушать про травы. И вот мы однажды шли мимо Ахмет-горы. Называется она так потому, что когда-то, во время Кавказской войны, когда черкесы отказались подчиняться царю, солдаты здесь окружили Ахмета. Ему некуда было уже деваться, он набросил бурку на голову своему коню, разогнался и вот с этого обрыва прыгнул вниз и погиб вместе с конем. А дальше здесь вот недалеко – скала неразделенной любви.

– Как неразделенной? – спросил я.

– Да вот, один облюбовал ее, покончив с собой из-за любви несчастной. Вот с его подачи уже несколько человек с этой скалы бросаются, самоубийцы глупые, в основном, молодежь. Может, их в школе плохо учат, или они не знают, что первая любовь – это романтическое чувство, с которым иногда трудно совладать. И, как видишь, способна она довести молодого человека даже до самоубийства.

…И вот мы с ней возвращались как-то с прогулки, как раз шли мимо этой скалы. Я рассказывал Валентине, что вот она – несчастная скала, говорил, почему она получила такое название… И ты представляешь, в тот момент, когда мы ее рассматривали, видим, как сверху падает человек! Это, конечно, было ужасно… Там, внизу, кизил растет, шиповник. Ты не представляешь, что это такое… Мы услышали только хруст деревьев. Подбегаем, смотрим, а на обломанных деревьях висит еще совсем мальчик, ему не больше семнадцати. Я подскочил, снял его, у него много ран – и на ногах, и на спине, и на руках, и на лице. Его положил на траву, Валентина начала кровь останавливать, сказала мне:

– Рви рубашку!

Я в ту же секунду стащил с себя рубашку, стал ее разрывать на ленты, а она перетягивала раны, пытаясь остановить кровь. Когда более-менее кровь остановилась, я взял его на руки, и мы побежали домой. Подбегая к дому, я встретил соседа Виктора.

– Виктор, бегом звони в службу скорой помощи, мальчик разбился со скалы, – закричал я ему издалека.

Виктор без слов сразу побежал звонить, хотя мне показалось, что он выпивший был. Я занес мальчика в дом, Валентина вымыла руки, достала инструменты, сделала два укола, сняла остатки одежды с этого бедолаги. У него оказались документы, мы нашли его паспорт. Она начала промывать его раны, продолжила останавливать кровь. Скорая помощь, надо сказать, быстро подъехала. Врач и сестра с чемоданчиком не успели только порог дома пересечь, как Валя сразу приказала быстро поставить капельницу. Валентина взяла паспорт, посмотрела группу крови и обратилась к врачу:

– У вас кровь есть?

– Нет, – ответила врач.

– Николай, ложись, сейчас будем проводить прямое переливание.

Я подошел с другой стороны.

– Вы извините, гражданка, но вы знаете, что в домашних условиях запрещено делать переливание крови, и тем более еще напрямую, – заметила врач.

И тут проявился характер моей Вали. Вдруг ее голос изменился, стал твердый.

– Молчать! И будете делать сейчас то, что я вам сказала. Сейчас же мне подготовьте, – сказала моя Валя. – А ты что стоишь? Ложись! – повернулась она ко мне. – Быстро ко мне сейчас шофера позовите! – обратилась она к медсестре.

Медсестра, не ожидая, когда ее второй раз попросят, бегом выбежала звать шофера.

– У вас рация есть? – спросила Валентина, когда подошел шофер.

– Есть, – ответил тот, удивленно оглядывая присутствующих.

– Сейчас же позвоните, чтобы реанимационная скорая помощь сюда подъехала с запасом крови.

Шофер только хлопал глазами.

– Вы что, глухой? Бегом, сейчас же, марш!

Шофер спохватился, побежал. Дальше все пошло в соответствии с четкими указаниями Валентины. Все безоговорочно выполняли ее приказы. Валентина спросила, какая у меня группа крови. Я знал, конечно, еще с войны свою группу, на фронте не раз приходилось делиться кровью со своими товарищами. Она сказала, что подойдет. Настроила систему для прямого переливания, спросила у старшей, есть ли кислород. Его не оказалось. Валентина еще сделала укол. Минут через пятнадцать подъехала вторая машина. Приехавшим врачам Валентина приказала принести кислород, еще что-то, я уже не следил. Эти сразу же подчинились ей, принесли кровь, кислород. Меня отпустили.

– Свободен, можешь идти, – сказала мне Валентина.

И дальше впятером они стали заниматься этим мальчиком. У него была сломана рука, порваны мышечные ткани. Мальчишке еще повезло, что легкие не пробило сухими ветками, хотя селезенка и печень были повреждены.

Они очень долго возились: зашивали, замазывали, забинтовывали. Потом реанимационная машина увезла пострадавшего. Врач первой скорой помощи сообщила Валентине, что были израсходованы лекарства, которые стоят на строгом учете, и добавила:

– Я бы хотела записать вашу фамилию, и почему вы решили делать в домашних условиях переливание крови?

Валентина совершенно спокойным голосом сказала:

– Да-да, хорошо, конечно, запишите.

Называет фамилию и говорит: доктор медицинских наук. Достала дипломы:

– Вот, пожалуйста, можете переписать номера дипломов.

– Вы извините, извините, пожалуйста, извините, – заговорила врач, увидев диплом доктора медицинских наук.

– Нет, ничего, вы совершенно все правильно говорили, порядок есть порядок. Я брала ответственность на себя, поэтому вы совершенно справедливы. А здесь вот сейчас в своем журнале запишите, что выполняли операционные работы под руководством меня. Так что спасибо, вы очень хорошо поработали, большое вам спасибо. Мне сообщите, пожалуйста, куда увезли мальчика, где он будет. Я завтра его навещу.

– Да-да-да, хорошо-хорошо.

…Так вот произошла первая практика Валентины в этом поселке. Новость о спасении мальчика быстро разнеслось по всей округе. Еще бы, в маленьком поселке нельзя пропустить две скорые помощи, стоящие около дома. Все вначале подумали, что что-то случилось со мной или с Валентиной, но Виктор, сосед, вызвавший скорую помощь, рассказал на месте, что помощь нужна мальчику, который упал со скалы.

На следующий день мне встретился Виктор, по его виду я понял, что он хотел со мной поговорить. Мы присели на лавочку.

– Слушай, вот у тебя, я понял, жинка врач. Может она меня от алкоголя вылечить, чтобы не пил?

Я посмотрел на него, и мне стало понятно, почему этот человек пьет, почему ведет такой образ жизни. Я его не раз видел валяющимся где-нибудь грязным и пьяным. Жена у него красивая, умная, наверное, сильно его любит, потому что я часто видел, как она тащила его почти на себе домой, где она его мыла и приводила в чувства.

– Нет, не вылечит.

– Почему? – удивился он.

– А потому что ты не хочешь вылечиться.

– Да как ты говоришь «не хочешь» – хочу, хочу!

– Нет, Виктор, ты не хочешь вылечиться. А почему – я тебе могу сказать. Потому что ты, когда напиваешься, ты вспоминаешь свою первую любовь. Ты ее не можешь забыть. А в том, что ты ее потерял, виноват ты. Ты вспоминаешь то время, когда вам было хорошо вместе. Когда ты уходил в армию, она обещала тебя ждать, и ты обещал вернуться. Но кто-то напакостил вам, оклеветал эту девочку, твою первую любовь, и ты, не разобравшись, обидел ее, обозвал, а в отместку женился на другой любящей тебя девушке, которую ты не любил. Ты женился, чтобы отомстить своей первой любви. А за что отомстить? За то, что она тебя любила, за то, что кто-то тебе наговорил о ней нехорошие вещи? И ты пьешь только лишь поэтому.

– Слушай, а ведь ты прав, – сказал он, немного помолчав, – ты прав, только поэтому я пью. Можно мне от этого освободиться?

– Да, можно.

– А как?

– Как? А вот посиди минутку.

Я пошел в дом, взял у себя растение, свойства которого хорошо знал.

– Ты знаешь эту траву? – спросил я его, когда вернулся.

– Да, знаю.

– Вот, на седьмом колене, а колено на местном языке – это поворот дороги, когда дорога поднимается вверх, на гору, там есть полупещерка, где можно спрятаться от непогоды. Вот там очень много растет этой травки. Я тебе что могу сказать: возьми с собой всего-навсего кусок хлеба, чистое белье, мыло и мочалку и отправляйся ровно на три дня туда. Ничего не ешь, только ешь эту травку. Если очень есть захочется, съешь кусочек хлеба. Знаешь, там родник есть?

– Да, я помню, есть родник.

– Вот три дня проведи там. Ни о чем не думай, мысли сами будут приходить к тебе в голову. Ешь этой травки столько, сколько хочется – и вечером ешь, и утром, и днем. А на четвертый день спустишься на третье колено, знаешь, там теплый источник есть?

– Да, знаю.

– Вот вымойся и надень чистое белье. Приди, посмотри своей жене в глаза. А потом подойдешь ко мне и скажешь, будешь еще пить или нет.

Вот так сказал ему. Он на следующий день ушел, не было его три дня. На четвертый день вернулся. Я видел, как он в чистой рубашке, в чистых брюках подошел, упал на колени перед женой и стал просить у нее прощения. Я слышал, как он поклялся, что больше никогда не возьмет в рот ни капли. Извинился за то, что так над ней издевался. И они вместе ушли в дом. А по поселку пошел слух, что Витька с ума сошел – бросил пить, стал работящим, забор подправил, дом подправляет, кто бы ни попросил его о помощи, он любую работу выполняет, всем помогает.

Вот так и я получил прозвище почти колдуна. Ко мне обратились несколько человек, одним я сказал, что никогда не бросят пить, другим, как мог, помогал. Они бросили пить.

К Валентине после случая с мальчиком много стало обращаться людей, как и раньше в городе, – днем и ночью.

Но нашлись и недоброжелатели, которые написали жалобу, что в поселке появились люди, которые занимаются знахарством и нелегально делают аборты. Первым пришел участковый, старший лейтенант, довольно молодой еще человек.

– Поступили жалобы, что вы здесь занимаетесь незаконным врачеванием.

– Насчет законности я не знаю, но у нас, у врачей, один закон – клятва Гиппократа. Я ее давала, пожалуйста, у меня документы. Вот один, второй, третий диплом. Вот об окончании института, вот – диплом кандидата, вот – диплом доктора медицинских наук. Насчет законности я не знаю, я деньги ни с кого не беру, поэтому помощь я как врач оказываю любому человеку, который придет, никому не отказываю. А все остальное проверьте. Вы, как говорится, представитель власти. Факты не подтвердятся, я бы хотела, чтобы тот человек, который это написал, понес наказание за клевету, да Бог ему будет судья.

Когда лейтенант увидел дипломы, он извинился и спросил:

– Извините, а вы можете заикание у ребенка вылечить?

– Я не могу заочно сказать. Если вы приведете его, то я смогу сказать наверняка. Я так понимаю, это ваш сын?

– Да, сын.

– Сколько ему лет?

– Да уже скоро двенадцать, и, понимаете, заикается очень. И дети дразнят его заикой.

– Хорошо. В любое время, когда вы можете, приходите.

– А можно сегодня?

– Пожалуйста.

И этот лейтенант через два часа пришел с мальчиком. Мальчик очень стеснялся, поэтому Валентина сначала с ним просто стала разговаривать. Я сидел рядом и пытался тоже понять, почему мальчик заикается. Из бесед Вали с мальчиком я понял, что он боится темноты, а отец, когда наказывает его за провинности, запирает в темную кладовку. Пока Валя с ним работала, я вышел и позвал за собой его отца.

– Ты – вина всему.

– Почему?

– Потому что твой ребенок боится темноты, а ты выбрал такой метод воспитания. Да, ты его не наказываешь, не бьешь. Но это самое страшное наказание, которое ты учиняешь своему ребенку, закрывая его в темную кладовку.

– Откуда вы знаете? – недоверчиво посмотрел он на меня.

– Да ты сам сказал об этом. Ни в коем случае не запирай, а если можешь – сейчас же каникулы – оставь его у нас. На недельку, допустим.

– А это возможно?

– Почему невозможно?

Решив этот вопрос, мы зашли в дом, и я сообщил Вале:

– Валя, вот он согласен, чтобы мальчик с нами здесь пожил.

– Очень хорошо, – обрадовалась она.

Мы выпроводили этого папашу, конечно, мальчик стеснялся поначалу. Не знаю, какие там методы Валентина применяла, но через день он практически уже не заикался, иногда только на некоторых словах. А через неделю он уже совершенно свободно говорил, не заикаясь. Когда приехали лейтенант с женой и услышали, что их ребенок совершенно свободно говорит, без запинки, без всякого заикания, то лейтенант был спокоен, а жена расплакалась и стала благодарить.

Они ушли, и вот таким вот образом наш дом теперь открыт и днем и ночью. А я придумал и сделал для посетителей отдельный вход. Там находится звонок, позвонив в который можно в любое время получить медицинскую помощь. Вот так мы и живем…

…Ты не представляешь, как я счастлив, что я нашел опять свою любовь, свою Валю. Еще раз хочу тебя поблагодарить. Спасибо, что ты не прошел тогда мимо. Спасибо тебе.

…Мы поднялись, взяли пойманную нами форель.

– Мы сегодня из этой форели уху сварим.

Пока мы шли домой, я заметил, что сейчас Николай расправил плечи, что он уже не сутулится и ходит без посоха.

– Почему ты удочку не сменишь? – спросил я его.

– Да я не знаю. Я привык как-то к этой удочке.

Я дал ему свою удочку и сказал:

– Вот. Я тебе дарю свою.

– А ты знаешь, я ведь ни разу еще не пробовал удочку с катушкой, – признался он.

– Вот и хорошо. Завтра мы придем, и ты попробуешь ловить.

– Хорошо.

Мы с братом прожили целую неделю у них. Ходили ловить рыбу, ходили за ягодами. Нам было хорошо в этой семье. Иногда Валентина ходила с нами, но большей частью ей приходилось быть дома, поскольку с самого утра приходил кто-нибудь обязательно. Слава о ее таланте как врача, о ее доброте разнеслось по всем окрестностям. Мне так приятно, что я знаком с такими людьми.

 

Павел Устинович

На одной из планерок зашел невысокий мужчина. Голову он держал как-то необычно: немного вправо и смотрел непонятным взглядом.

– Вот и Павел Устинович прибыл. Проходите, – сказал начальник.

Он поднял руку, всех поприветствовал.

– Павла Устиновича представлять не надо, вы все его хорошо знаете.

Все, очевидно, его знали хорошо, кроме меня. Я его видел впервые.

Пока Павел Устинович боком проходил к своему месту, я успел спросить у соседа, кто это такой.

– Как кто? Павел Устинович.

– А что это у него такой взгляд? – спросил я.

– А у него один глаз стеклянный.

Тогда стало понятно. В дальнейшем мы стали встречаться почти каждый день на монтажной площадке. Приходилось присматриваться к его работе – он никогда не делал замечание рабочим. Но всегда очень внимательно их выслушивал, а затем шли переговоры с мастером и бригадиром. Однажды я был свидетелем такого разговора: мы вместе шли по монтажной площадке, он остановился, посмотрел, как работают на генераторе. Что-то ему показалось не так, он подозвал бригадира и сказал, чтобы к нему зашли вместе с мастером. Я пошел с ним в прорабскую.

– Вы что, хотите, чтобы здесь у меня были травмированные люди или трупы? – спросил Павел Устинович пришедших мастера и бригадира.

– Павел Устинович, вы понимаете, некому…

– Как это некому? Сами становитесь!

– Ну, Павел Устинович…

– Нуриев еще на площадке? – спросил он, повернувшись к бригадиру.

Тот выскочил бегом. Я не понял, в чем дело.

– Я думаю, что это последний случай, – сказал он мастеру.

– Да, Павел Устинович, – ответил тот и вышел.

– В чем дело? – спросил я.

– Как в чем дело? Ты не заметил, что такелажник пьяный?

– Как пьяный?

– Ну, не совсем пьяный, а крепко выпивший. Как люди не поймут, что на монтажной площадке пьяные – это то же самое, что шофер пьяный – это потенциальный убийца. Как до людей не доходит, я не понимаю.

Но особое отношение у Павла Устиновича было к женщинами. Я замечал, как он с ними разговаривает: настолько вежливо и настолько официально, что казалось странным… Человек – старший прораб, и такие рабочие отношения с женским полом. Еще много было странностей у этого человека. У нас было много общих интересов, особенно радиолюбительство. Сейчас слово радиолюбитель даже и не употребляется, потому что у всех есть телефоны, можно связаться без проблем. А раньше, когда я собрал первый приемник собственными руками – это было счастье.

Мы общались с ним, в основном, на монтажной площадке, но я знал, что он рыбак, я тоже люблю рыбалку. Я даже купил себе мотоцикл «Яву» с коляской – в те годы это был лучший мотоцикл. Были, конечно, и наши отечественные «ИЖ» и «Урал», но «Ява» был более элегантным и быстроходным мотоциклом.

Однажды в пятницу мы шли с ним по монтажной площадке и разговаривали.

– Если желаете, давайте на рыбалку съездим, – неожиданно предложил он мне, – заезжайте ко мне на своем мотоцикле, и мы поедем.

– Что с собой брать?

– Снасти брать, а для ухи я все возьму. Остальное на ваше усмотрение.

Я взял колбасы, ветчины, сыру, что можно было в магазине купить, заехал на базар, купил огурцов, помидоров, зелени. Заехал за ним, он вышел с довольно объемным увесистым рюкзаком. Рюкзак положили в коляску и поехали. Когда мы выехали за город, я остановился, чтобы предложить ему повести мотоцикл.

– С удовольствием, – ответил Павел Устинович.

– А умеешь?

– Теоретически да, а практически не пробовал.

Он сел за руль, довольно уверенно завел, включил первую скорость и плавно двинулся, вовремя включил вторую, третью… Ехали на его знакомое место, километров двадцать от города. Там в Волгу впадал приток. Очень красивое место, лесок был, овраг спускался к реке. Мы подъехали на такое место, где уже кто-то был. Как выяснилось, там бывал Павел Устинович, обжил и обрыбачил это место.

– Как ты сюда добирался? – спросил я.

– На велосипеде. Я люблю на велосипеде ездить. Чтобы нам вечером не суетиться и не искать ничего в темноте, давай все сначала подготовим, а потом начнем рыбачить.

Я согласился. Волей-неволей получилось так, что я оказался подсобником. Я пошел заготавливать дрова, а он начал тут обустраивать место под наш быт. Когда я подходил к нашему табору, то удивился – там уже стояли столик, взявшийся неизвестно откуда, и раскладные стульчики. И еще какие-то приспособления: тренога под казан и подставка интересная. Мое дело было заготовить дрова. Я нарубил их и сложил отдельно.

Что меня удивило, так это то, что вместо котелка у него был самодельный казан, причем кверху зауживающийся. Я первый раз видел такой. Сделан аккуратно из нержавеющей стали, крышка хорошо подходит, чувствуется, что с умом и любовью сделано.

– Не беспокойся, из нержавейки, не хромовый, – сказал он, увидев мое любопытство.

На вид я сразу определил, что сталь пищевая.

– Вот здесь можно поставить, если желаешь, закидную удочку. Может налима взять, – сказал он.

– Как? В августе налим?

– Да, бывают такие случаи. Вот видишь: там родник, и я предполагаю, что там еще бьют ключи под водой, а налим, как ты знаешь, он где холодно, туда и лезет. Если хочешь, мы поставим там. А ниже – яма, там вполне возможно взять леща. А еще чуть ниже перекат – там судачков. Я вначале пройдусь со спиннингом, погоняю окуньков, видишь, где чайка. Я схожу, а ты пока ставь снасти.

Как он сказал, так я и поставил. Причем я обычно пользовался сторожками. Приезжал, находил лозины, отрезал палочки около метра, расщеплял и прикреплял колокольчики. У него же сделаны специальные приспособления на пружине – металлические стерженьки, и на них крепятся самодельные колокольчики. Все сделано с любовью.

Не успел я поставить на леща закидную, как зазвонил колокольчик. Радостно, конечно, что с первого раза. Я почувствовал что-то довольно приличное. Не скажу, что это полноценный лещ, но и не подлещик – на килограмм. Я его вытащил. Первая рыбка была в садке. Затем еще зазвонили колокольчики, пошли подлещики ловиться. Смотрю, на том месте, где возможно поймать налима, по словам Павла Устиновича, зазвонил колокольчик. Странно, но попался судак, приличный судак – за килограмм. Иными словами, рыбалка шла удачно.

Пришел Павел Устинович. У него было какое-то складное ведерко и болоньи. Довольно необычное, интересное круглое ведерко, и в нем с десяток приличных окуней. Я заглянул – окуни не живые.

– Я сразу их засолил, чтоб они были готовы, – сказал Павел Устинович, заприметив мой интерес к его улову.

А в садке у него было еще несколько крупных окуней. Для меня вначале непонятно было, зачем так разделять.

– Давай ужин уже готовить? Я вижу, ты тоже натаскал.

– Да, тут прекрасное место.

– На уху что будем?

– Вот этого леща возьмем килограмма на полтора, судочка и пару окуньков, думаю, этого будет достаточно. С окуней и судака чешую не надо чистить, только с одного леща.

Я спустился к воде и увидел там приспособление для чистки рыбы, и видно было, что кто-то уже им пользовался. Я воспользовался этим приспособлением, почистил рыбу. Окуня чистить просто: берешь за жабры, разрываешь, и все внутренности выходят, судака пришлось разрезать, леща тоже. Все это я вымыл и на противне принес. Он за это время разложил дрова. На костер поставил еще одно приспособление. Оказывается, у него аккуратная складная мини−коптильня была, туда помещалось два приличных окуня. А окуни были грамм по четыреста.

Оказывается, в этом ведерке окуни у него сразу солились. Он делает крепкий соленый раствор и, когда поймает окуня, сразу бросает его туда, в этот раствор. За то время, пока он рыбачит, они засаливаются. А пока готовится коптильня, они уже готовы – соленые. Надо сказать, очень вкусные окуни получались. Я наблюдал за тем, как он варит уху, колдуя над ней, добавляя из баночек, скляночек разные специи. Вот в этих баночках и перловка, и пшено. Каждая специя в отдельной баночке. Затем он опустил в уху картошку, которую я начистил, согласно его рецепту. Я, правда, так его и не запомнил. Лук, он говорил, надо вовремя запустить и вовремя вынуть, чтоб из ухи не получить луковый суп. Это, может, присказки для какого-либо гурмана, но дело подходило к концу – уха почти была готова. Я достал колбасу, сыр, зелень, все это разложил на столике. Он тоже достал сало, причем двух сортов. Одно сало толстое, светящееся, второе более тонкое, типа бекона, и специи: хрен и горчицу. Ее я, правда, никогда не брал с собой. Он достал интересные стопочки, формы «компании», как он сказал, которые раньше были на кораблях…

Павел Устинович продолжал колдовать над ухой: что-то добавлять, что-то подсыпать, пробовать, одновременно на столе что-то делать. Я смотрел за его манипуляциями, пытался запомнить, что за чем идет, но, в конце концов, все перепутал. Помню: последним из того, что он добавлял, были семена укропа. Он проследил, как они тонут, поправил ложкой, прикрыл казан крышкой. Из бездонного своего рюкзака что-то достал (оказалось, специальное приспособление для того, чтобы снимать горячий казан, не обжигая руки), снял казан, приговаривая:

– Ну вот, теперь успокойся.

Поставил казан не на траву, а на специально приготовленное место – песочек, потом подошел к столику, взял стопку, налил ровно до краев водки, причем стопка, как потом выяснилось, ровно пятьдесят грамм, приоткрыл крышку, влил в уху.

– Теперь постой, постой, немножко успокойся, – сказал он неизвестно кому.

Далее он достал небольшую сковородку, поставил над углями, налил в нее кукурузное масло. А у него уже были подготовлены нарезанные кусочки хлеба. Сковородка разогрелась, он обжарил эти гренки, которые в итоге приобрели очень приятный, аппетитный цвет, выложил на тарелочку, чтобы остыли, потом на каждый кусочек нанес тонкий слой горчицы. Положил тоненький ломтик сала, поверх сала нанес тоненький слой хрена, положил ломтик бекона, причем каждый ломтик сала и бекона абсолютно точно повторяли форму хлеба. На бекон положил очень аккуратно отрезанный по форме хлеба тоненький ломтик малосольного огурчика, затем этот кусочек хлеба разрезал пополам. Получилось восемь бутербродов, каждый на один укус. Затем появилась на столе посуда: деревянные ложки, причем ложки были самодельные, вполне возможно, что Павел Устинович их сделал сам, и миски очень оригинальной формы. Я взял миску, ложку, примерил: очень по форме миска к ложке подходит. Он молча наблюдал за мной.

Прошло время.

– Вот, теперь ты успокоилась, – сказал он ухе, взял казан, пододвинул ближе к столу, поднял крышку, поставил на стол противень и очень аккуратно выложил на него рыбу, причем окуни были целые, совершенно неразварившиеся.

Я еще удивился, как это ему удалось сварить уху так, что рыба не разварилась. Он достал очень аккуратно окуней, судака и куски леща, все это сложил аккуратно на противень, поставил в сторонку, потом наполнил миски ухой. Я наблюдал за всем этим с интересом, ожидая приятного ужина, потому что запах разносился, наверное, на всю округу. Удивляюсь, почему не сбежались звери на такой аромат.

– Перед ухой, – сказал он, когда миски были полны.

Взяли наполненные им стопки. Он сказал, что водочку лучше закусить бутербродиком, а горячим не очень хорошо водку закусывать. Выпили, а бутербродик он посоветовал положить огурчиком вниз на язык. Я так и сделал. Надо отметить, что вкус у бутерброда был очень оригинальный, чувствовалось все сразу: и хрен, и горчица, причем все в такой пропорции, что это не жжет, не имеет резкого запаха. К тому же, все очень сочеталось с ароматом и вкусом гренки.

Приступили к ухе. Обычно я ем быстро, но здесь – то ли я слишком проголодался, то ли было настолько вкусно, что нельзя было удержатся, но когда Павел Устинович предложил повторить, у него еще оставалось больше половины порции, тогда как у меня уже было пусто. Я себя в душе немножко опять упрекнул, поскольку не раз друзья в компании делали мне замечания, что я слишком быстро ем, будто дома не кормят или вечно голодный. Обычно я отшучивался, что, дескать, кто как работает, тот так и ест, но на сей раз просто подал миску, попросил неполную. Еще выпили водочки, закусили теми же бутербродами, доели уху и приступили ко второму блюду. Он предложил или рыбу вареную, из ухи, или же копченую, и тут же посоветовал: к ухе водочка хорошо, а вот к рыбе желательно бы вино, например, белое сухое.

– У меня рислинг. Желаете рислинга? – перешел он почему-то на вы.

– С удовольствием, – отвечаю я.

Он достал уже другие стопки, гораздо объемнее, открыл бутылку, налил вина, и тут мы закусили уже не бутербродиками, а остывшей рыбой. Меня удивил приятный вкус рыбы, то ли от этих специй, то ли еще от чего-то, но оторваться нельзя: чувствуешь, что насытился, а руки сами тянутся то к вареной рыбе, то к копченым окуням. Но, в конце концов, мы наелись досыта, поставили какой-то интересной конструкции чайник, вскипятили родниковой воды. А уж о заварке и говорить нечего: это такой аромат!.. Конечно, это был не чай, а разнотравье. Уже солнце почти зашло, стали сгущаться сумерки. Он из своего бездонного рюкзака опять достал что-то вроде фонаря «летучая мышь», но очень маленькое и изящное, больше похожее на небольшую лампу Аладдина диаметром так миллиметров 100−120 и высоты примерно такой же. В лампу была вмонтирована свечка с подсвечником. Когда зажгли, стало на удивление светло, и только сейчас я заметил, что на столе было какое-то углубление – он поставил туда лампу, и получилось, что стол очень хорошо освещен. К ночи нас начали комары донимать, он опять достал что-то из своего бездонного рюкзака, подошел к костру, уже догоравшему, подбросил туда веток и чем-то посыпал. Затем он достал угли, уложил их в необычное приспособление, которое установил с наветренной стороны. Это устройство слегка дымилось, шел приятный запах, и комары сразу исчезли. Я не стал выпытывать секрет, как это ему удается создать для комаров такую неприятную обстановку. Мы сидели спокойно, и он спросил:

– Хорошо иметь свой мотоцикл?

– Да, – честно ответил я.

– Мне говорили, что ты ездил на юг…

– Ездил.

– Один?

– С семьей ездил – с женой и дочерью.

– И долго ездил?

– Да когда триста километров в день, когда пятьсот, один день даже семьсот километров проехал.

– А по каким городам?

– Саратов, Воронеж, Ростов, заехали в Ейск, потом в Анапу, были в Новороссийске, Геленджике, потом вернулись через Краснодар, Кропоткин, Армавир, Новокубанск и оттуда уже поехали через Ставрополь, Элисту, Волгоград и на Саратов, затем Балаково. Такой вот круг описали примерно в шесть тысяч километров.

Он выслушал меня, а затем произнес:

– Да… а мне вот нельзя.

– Почему нельзя?

– Как почему, у меня же один глаз.

– У Нельсона тоже один глаз был, а он флотилией командовал.

Тут я понял, что глупость сморозил, что это было бестактно. Он как-то сжался, закусил верхнюю губу, а нижней прикрыл, как говорят: рот на замок закрыл. Я, понимая свою бестактность, замолчал и собрался молчать подольше, чтобы не ляпнуть еще что-нибудь неприятное.

Он долго молчал. Я взял рюмку вина, отпил, он тоже взял, подержал, потом сделал маленький глоточек. Все также закусывая верхнюю губу, а нижней как бы прикрывая ее, посидел, помолчал, потом сделал еще глоточек.

Время шло. Он долил себе, мне долил. Я молчал, думая о том, как просто словом обидеть человека. Было непонятно, обиделся ли он, или просто задумался после моих слов…

– Да, Нельсон тоже был одноглазым, – сказал он наконец, но он не знал детских прозвищ, не знал, что такое «косой», «кривой», «квазиморда», «циклоп» и других. Нельсон глаз потерял в бою, он знал радость победы и к тому же радость любви, любви женщины, да какой женщины – королевы, что не каждому дано, лишь единицам.

Я молчал, слушал, что дальше будет. Он тоже помолчал, потом заговорил:

– Я в Ленинграде родился, отец у меня кадровый военный. Конечно, когда война началась, с первых дней – на фронт. Мы с мамой жили в Ленинграде, эвакуация еще не началась…

…В одну из первых бомбежек в наш дом попала бомба, я помню, это ночью было: какой-то грохот, шум, было очень больно голове, особенно с правой стороны, я потерял сознание, потом услышал чьи-то голоса, и какой-то мужской голос сказал:

– Ребенок, кажется, жив, только лицо изуродовано сильно, а женщина уже отошла.

Потом меня несли, везли, делали что-то с моим лицом, перевязывали, было очень больно. Когда снимали повязки – тоже было больно. Потом опять везли куда-то на машине, поездом – долго везли. В конце концов, оказался в Куйбышеве, в госпитале.

Много там детей было покалеченных: у кого рук не было, у кого ног, у кого головы перевязаны, как у меня. Мы плакали, нас кое-как кормили, нянечки ухаживали за нами, причем каждый раз, когда кормили, свои слезы утирали. В госпитале мне опять делали что-то на лице; в конце концов, все проходит, и у меня прошло. Глаза у меня не было правого, щека правая была изуродована, нос был покалечен, на правом ухе пришлось делать операцию… В другое время, может, это бы аккуратно все и заросло, а тут остались шрамы буграми и все лицо обожженное. В общем, неприятная была картина, если смотреть на меня с правой стороны. Потом меня из госпиталя выписали – в детдом, в том же городе. Одна из нянечек мне сшила повязку, которая прикрывала глаз и часть изуродованной щеки, но все равно не избежал я детских прозвищ и насмешек. Дети сами по себе, конечно, жестоки, и не поймешь, почему в них такая жестокость: то ли из боязни того, что и с ними может такое случиться, то ли еще по какой причине, но иногда один разговаривает, допустим, со мной, а второй там, где у меня вместо глаза повязка, показывает кукиш. Всем смешно, а я не вижу, над чем смеются, и мне, конечно, обидно.

Место мое было на последней парте, да еще так, чтобы мою правую сторону поменьше видели. Учителя редко меня вызывали к доске, надо сказать, почти не вызывали, спрашивали с места. Учился я хорошо. Так прошел, наверное, год. Друзей у меня не было, потому что стеснялись со мной общаться, видя мое уродство.

Однажды зимой шел я из школы, ужасно замерзли ноги и руки. Одежда, сами понимаете, была вся на «рыбьем» меху. Недалеко от нашего детдома была радиомастерская, и я решил зайти туда погреться, уж очень замерз. Я зашел, там сидел за столом мастер, что-то делал с приемником, рядом сидели двое мужчин, тихо в спокойной обстановке беседовали о чем-то своем. Мастер на меня глянул и продолжил свои дела, не выгнал, не крикнул, ничего не спросил. Я подошел к батарее (она была теплая, не горячая), прислонился к ней спиной и руками. Мастер еще раз на меня глянул, даже подмигнул. Так я и стоял. Мужчины мирно беседовали о чем-то, спорили, произнося непонятные мне слова. Потом-то я понял, что это просто радиолюбители, которые обсуждали свои схемы. Когда мужчины поднялись, я испугался, что меня сейчас выгонят, и вышел.

На следующий день, проходя мимо, мне очень захотелось туда зайти. Когда я зашел, мастер был один. Он увидел меня, узнал.

– Ну, здравствуй, Нельсон!

Я не знал, что такое «нельсон», думал, что он меня по имени назвал, и сказал, что я не Нельсон, а Павел.

– Я не угадываю имена, я по другим признакам тебя назвал. Ничего, вырастешь и узнаешь, кто такой Нельсон. Что тебя ко мне привело? Дело какое?

– Да, я замерз.

– Погрейся, подходи вот сюда, садись поближе, рассказывай, на каком фронте воевал.

– Я не воевал, – сказал я, усевшись.

– А где ранение получил?

– В Ленинграде.

– Значит, на Ленинградском фронте. Ты в детдоме?

– Да, в детдоме.

– Хорошо, подай-ка мне вон то алюминиевое шасси.

Я подал и тут заметил, что у него вместо ноги деревяшка. Я пригляделся: конечно, много беспорядка было в мастерской, все какие-то штучки, как я потом узнал – конденсаторы сопротивления. Много чего лежало в коробке. Когда ему что-то требовалось, он начинал долго ковыряться и пинцетом, и пальцами. Я сидел, смотрел, а потом у меня возникла мысль.

– А можно, я помогу? – спросил я.

– Ну, почему же нет, помощь никогда никому не мешала.

Я положил свою сумку с тетрадками и книжками, стал разбирать сваленные в углу коробки – то были части каких-то разбитых приемников. Сначала отодвинул их в сторону, в этом углу вымыл, вынес мусор, потом стал аккуратно складывать. Пока я всем этим занимался, мастер не раз за мной наблюдал и попутно ухмылялся. Я сложил с одной стороны приемники, с другой алюминиевые шасси, подмел. Посмотрел, у него на столе тоже беспорядок, но к столу я, конечно, не прикасался. Потом у меня возникла еще одна мысль. Там был один ящик, я не знал, для чего он предназначен. Плоский, невысокий, миллиметров, наверное, 70−80 в высоту, в нем лежал всякий хлам. Я сделал внутри него ячейки и предложил разобрать коробку с деталями.

– Ну, почему же нельзя, можно! – сказал мне мастер.

А я уже знал, что там разные номиналы есть – сопротивления, омы, килоомы, фарады, микрофарады… И вот, начал разбирать, каждый номинал в свою ячеечку стал класть, конденсаторы тоже. Он с интересом наблюдал. Два дня я потратил на эту разборку, причем не просто детальки перекладывал, а еще выпрямлял ножки, снимал остатки олова, если паяльник был не занят. Потом попросил разрешения, и он разрешил со старых шасси спаивать детали. Я распаивал и раскладывал их аккуратно в ячейки по номиналу. Когда закончил работу, он удивился, насколько она ему жизнь облегчила: теперь ему не нужно было рыться в коробке, чтобы найти нужную деталь – достаточно просто глянуть на надписи, где какой номинал лежит.

Однажды ему надо было уйти. Сказав, что он уходит, он внимательно посмотрел на меня:

– Вот что, я тебя закрою здесь, а через часик вернусь.

Я не возражал. Он ушел, я посмотрел на его стол – он был, конечно, не в идеальном состоянии, взял нож, тряпку с водой, мыло тогда в дефиците было, намачивал тряпкой часть стола и соскабливал ножом грязь. Получилось очень хорошо, стол оказался чистым и аккуратным. Я вытер подоконник, изнутри помыл окно, прибрал все. Когда он пришел, то очень удивился, что у него, оказывается, такой хороший стол и рабочее место.

Так шло время, прошло около месяца, вдруг он мне дает деньги. Я очень удивился и даже испугался: сумма была довольно приличная.

– А это тебе за работу, – произнес мастер, протягивая деньги.

– Какую работу?

– Ты уже целый месяц здесь работаешь, да еще вносишь рацпредложения… Смотри, как ты мне работу облегчил! Так что это тобою заработанные деньги. И не стесняйся, бери. Деньги стыдно воровать, а заработанные взять – нормально, так что бери, не стесняйся и трать на что тебе надо.

Счастью моему не было предела. Я по воскресеньям ходил в соседнюю аптеку и там помогал клеить для лекарств и порошков кулечки, там мне иногда давали целый пакетик глюкозы. Его, конечно, сразу весь есть нельзя было, потому что так слишком расточительно. Я потихонечку с одного края открывал пакетик и не указательный палец, а мизинец, слегка смоченный слюной, запускал внутрь, к нему приставали несколько кристаллов этой глюкозы, я их аккуратненько языком слизывал. Иногда меня кормили в аптеке, но, по большей части, давали немножко денег, говорили – заработал. Я с удовольствием их брал, правда, потом нужно было позаботиться, чтобы они остались целы, потому что старшие могли отобрать деньги, подсмотрев, куда спрятал. Я всегда прятал их в разных местах, но теперь, когда мне мастер дал довольно много, возникла сложность: где их хранить и как. Тогда я пришил к трусам карманчик и там спрятал. Но появилась другая проблема: нас каждую субботу водили в баню, и там приходилось раздеваться всем вместе. Я очень боялся, что кто-нибудь увидит, подсмотрит и, пока я моюсь, украдет деньги.

Вот так прошла неделя. Как-то мастер у меня спросил, потратил ли я уже деньги.

– Нет, – ответил я ему.

– А на что тратишь?

– Я не трачу, я их собираю.

– Собирают яблоки и ягоды, а деньги копят. На что копишь? – спросил он и посмотрел на меня поверх очков, держа в руках паяльник.

Я не хотел говорить, но как-то само вырвалось:

– Хочу купить глаз.

У мастера очки свалились на нос, он уронил паяльник, уставился на меня, как будто не знал, что у меня нет глаза.

– Как это – купить глаз?

– Да, вот мне в аптеке сказали, что сейчас делают стеклянные глаза. Конечно, настоящий глаз не купишь, а стеклянные делают, похожие на настоящий. И вот если такой вставить, то почти незаметно будет, что у человека нет глаза. Пусть он не видит, но одним-то глазом я вижу. Только такой глаз очень дорого стоит, и там еще очередь. Мне сказал аптекарь, что надо на очередь сначала встать, чтобы врачи сделали заключение, но пока у меня денег нет. А вот когда накоплю, тогда меня на очередь поставят!

– А где же ты хранишь деньги?

– Да вот с этим проблемы: я на трусы приделал карманчик и там держу, но боюсь, что старшие могут увидеть и отобрать.

Я посмотрел на него, он все рукавом по глазам себе водит, потом как будто что-то у него упало, он наклонился, а я все не пойму, что он так расстроился, из-за чего переживает.

– А вот смотри, видишь у меня сейф?

Я, конечно же, видел его каждый день: у него ключи интересные были и ручка смешная на нем, а сам он тяжелый, железный.

– Хочешь, можешь здесь хранить, как и я. Сейчас дам тебе коробочку.

Он нагнулся, достал из ящика красивую коробку из-под сигар, что-то оттуда выбросил.

– Вот смотри, какая коробочка, можешь класть сюда деньги и хранить их в сейфе, – сказал он и открыл сейф. – Вот на этой полке пусть лежит твоя коробочка, но если беспокоишься, можешь положить в сберкассу.

– Нет, в сберкассу не положу.

– Почему?

– Я заходил, хотел положить, а мне сказали, что положить-то можно, а вот снять только тогда, когда будет паспорт. А вдруг я накоплю раньше, чем получу паспорт? И у меня подойдет очередь, а денег не будет!

– Тогда здесь храни, отсюда в любой момент можешь взять, я всегда тебе открою, если нужно будет взять или положить, если еще откуда-то накопится.

Я обрадовался такому решению, вытащил из потайного карманчика в трусах деньги, сложил в коробочку, отдал ему.

– Нет-нет, ты сам вот сюда положи.

Вот так я и привык приходить туда, мастер мне объяснял схемы, объяснял, как найти повреждения и исправить их. Мне это было очень интересно, в конце концов, я научился сам неплохо справляться с ремонтом. Мастер зачастую оставлял мастерскую на меня. Люди приходили, приносили приемники, я их регистрировал, даже выписывал квитанции, народ постепенно привык ко мне. Наша санитарочка иногда стирала, а иногда дарила мне новую повязку на глаз. Я просил, чтобы сделала ее пошире, чтобы та закрывала часть моего уродства.

Однажды вызвал меня директор школы. Я удивился, потому что я не прогуливал, не хулиганил и вообще не нарушал никаких правил. Зашел, стою, он довольно вежливо спрашивает меня:

– Я слышал, ты часто бываешь в радиомастерской?

– Да, я там у Василия Степановича бываю.

– Что там делаешь?

– Помогаю, заодно и сам изучаю.

– И что, можешь ремонтировать приемники?

– Да, могу.

– А можешь мой приемник починить?

– Могу.

– Его что, надо в мастерскую нести?

– Нет, не надо. Если разрешите, я сейчас сбегаю, возьму инструменты и минут за двадцать починю.

Я открыл крышку и посмотрел.

– Да, трансформатор целый, а остальное, как говорится, дело техники. Минут за тридцать сделаю, если разрешите, я на урок не пойду.

– Ну, как директор, имею такое право. Что ж, давай.

Я побежал, сказал мастеру, что директор мне поручил отремонтировать его приемник в кабинете, он мне дал прибор, паяльник, канифоль, запасные лампы и сопротивления, конденсаторы – все, что нужно. Я пришел, посмотрел – дело пустяковое, всего-навсего сгорели одно сопротивление и лампа. Я все быстро почистил, восстановил, припаял, включил – приемник заработал исправно, немножко пришлось еще воздушный конденсатор подправить, поскольку там пластинка одна была изогнута, и был бы треск. Все это заняло пятнадцать минут, причем директор тут же сидел и наблюдал за моей работой, как это у меня лихо все получилось.

– Все, готово, – сказал я, закончив работу.

– Молодец, спасибо.

Потом он задумался и спрашивает:

– Слушай, а вот можешь собрать схему?

– Да, могу, – ответил я. – А какую? Могу схему приемника, усилителя; передатчика – нет. Мастер сказал, что лучше не лезть в передатчик, потому что на передатчик надо специальное разрешение иметь. Приемник – пожалуйста, я схемы знаю.

– А вот можно так, чтобы через микрофон?

– Здесь проблемы нет, достаточно усилитель и микрофон подключить и передавать. А что вы хотели?

– Я бы хотел из своего кабинета разговаривать с другими классами.

– Да это несложно, могу собрать схему усилителя, но для этого потребуются динамики, чтобы в каждом классе был, в крайнем случае, репродуктор и, естественно, провод, а усилитель я могу собрать. Потребуются лампы. Не знаю, может, выделит Василий Степанович из каких-нибудь старых приемников. Если поручите, я сделаю.

– Хорошо, потом договорим.

Через три дня меня опять вызвал директор.

– Ты, пожалуйста, составь списочек того, что тебе нужно и сколько, чтобы радиофицировать школу.

Я сказал, что на каждый класс плюс учительская и на улицу, чтобы вывести, надо по одному динамику.

– Хорошо бы Р-10, их еще «колокольчиками» называют, они специально для улиц, потому что в другие может попасть сырость и звуковая катушка может нарушиться и выйти из строя.

Я написал, сколько нужно провода, сходил, замерил буквально до метра, на всякий случай записал лампы.

– Если не сможете закупить лампы, то я Василия Степановича, мастера, попрошу, он даст.

На том и порешили. А я еще раньше, до его просьбы, начал собирать усилитель, причем посоветовался с мастером, и он мне подсказал:

– Да, если придется вешать колокольчик Р-10, это десять ватт да плюс еще наберется, то тебе надо минимум усилитель 20-ваттный, здесь придется кое-какие детали нам с тобой вручную намотать и трансформатор надо помощней.

Что же, если есть работа, это хорошо, интересно. Мастер мне помогал, с кем-то переговорил, и принесли нам трансформатор, даже не знаю откуда. Мы рассчитали обмотки, перемотали все, что надо, и за три дня сделали усилитель. Когда меня опять вызвал директор и сообщил, что завхоз уже купил динамики и этот «колокольчик» Р-10, я ему сказал, что у меня уже готов усилитель.

– Как готов? – удивился он.

– Да вот, мы с мастером уже собрали, завтра могу принести.

Директора это очень обрадовало.

– Только мне надо помощников, чтобы провести провода в коридоре и в классах.

– Помощников дам, только они будут постарше тебя.

– Не возражаю, чем старше, тем лучше.

Он пригласил ребят из десятого класса и сказал, что надо провести проводку, руководить будет Павел, а они помогать; чем быстрее сделаем, тем лучше, а если будет готово к первому мая, то просто отлично.

Ребята хорошие попались, с энтузиазмом. Моего уродства будто не замечали, мы даже по вечерам оставались, уборщица нас не выгоняла. Буквально в считанные дни все смонтировали и вечером в присутствии директора стали проверять. Я включил усилитель, дал директору микрофон и попросил посчитать: один, два, три, четыре, пять. Я попробовал сетку пальцем, чтобы звук проходил, он посчитал, потом сказал:

– Ну-ка, Павел, ты посчитай, а я на улицу выйду, послушаю, работают ли динамики.

Он вышел на улицу, я добавил громкости, стал считать. Директор вернулся очень довольный и говорит:

– Это что, вот я сюда скажу, и сразу все классы услышат?

– Нет, это я сейчас все подключил, а если один какой класс нужен, то видите: здесь стоят переключатели: вот это один класс, второй, третий, четвертый и так все наши одиннадцать классов, а вот этот отдельный выключатель – на улицу, на «колокольчик». Вот сейчас все включены, а вот все выключены. Кого вам сейчас надо? Сказать что-то или позвать кого – включаете вот этот выключатель, включаете микрофон и говорите, но не сразу, а дайте усилителю прогреться секунд двадцать−тридцать, – инструктировал я.

Директор был очень обрадован таким решением вопроса.

Прошло немного времени, вдруг к нам в школу приезжает какая-то комиссия, директор вызывает меня к себе в кабинет, там стоят много незнакомых учителей и еще каких-то людей.

– Вот наш мастер, который собрал это, а я вам могу все продемонстрировать. Из какого класса пригласим учителя? – обратился директор к присутствующим.

– Давайте из восьмого пригласим, – сказал кто-то.

Директор нажал переключатель, включил микрофон и сказал:

– Алла Дмитриевна, будьте любезны, зайдите ко мне, – и выключил.

Через минуту зашла учительница, она чуть испугалась, увидев, что кабинет полон народа.

– Вызывали? – спросила она.

– Да, вызывал. У вас все хорошо?

– Да, все хорошо, – удивленно сказала Алла Дмитриевна.

– Что ж, тогда спасибо.

Она недоуменно обвела всех взглядом, задержала взгляд на мне и вышла. Все начали директора расспрашивать, как ему удалось это сделать, из чего.

– Вот Павел, он схему собрал, все сделал, все смонтировал.

Один из физиков (как я потом выяснил) начал интересоваться схемой, так я ему подробно рассказал, как усилитель сделали, на каких лампах. Он внимательно выслушал, а затем спросил:

– Не сможешь ли все это нарисовать, дать схему именно твоего усилителя и всего прочего?

– Могу.

– Будь любезен, сделай.

– Могу хоть сейчас нарисовать, если меня с урока отпустят.

Физик обратился к директору с просьбой дать мне возможность нарисовать.

Мне дали бумагу, карандаш, я начал рисовать схему. Все обступили меня и стали смотреть, как я быстро вырисовываю лампы, каждую ножку у лампы, какое и где указываю сопротивление, где конденсаторы. Я, конечно, по памяти рисовал, поскольку мне все это было знакомо по работе в мастерской. Когда закончил и передал физику, все аж захлопали в ладоши:

– Ну, молодец!

Один из присутствующих (как я потом выяснил, второй секретарь горкома партии) внимательно меня осмотрел с ног до головы, что-то спросил у директора, тот ему шепотом ответил. На этом меня отпустили.

Не знаю, что у них там дальше было, но на следующий день вдруг директор по школьному радио вызывает меня к себе в кабинет. Надо сказать, что после того как начала работать радиотрансляция, в школе меня уже не называли «косым», «циклопом» и всякими другими обидными словами, меня стали звать Пашей. Как-то все с уважением стали ко мне относиться и не замечали уродства, уже никто не подставлял кукиш к моему пустому глазу. Так вот, захожу я к директору и вижу, что в его кабинете наш врач.

– Вот, Павел, вы сейчас с нашим врачом поедете в госпиталь. «Победа» уже стоит.

– На «Победе» ехать? – удивился я.

– Да-да, поезжайте, свои книги можешь взять из класса и оставить у меня в кабинете.

Я не понимал, в чем дело, но оставил свою сумку в уголке у директора, а сам сел с врачом в машину, и мы поехали.

Шофер привез нас в госпиталь. Оказывается, нас там уже ждали, вернее, ждали меня. Меня приняли сразу несколько врачей. Они попросили меня снять повязку и начали рассматривать глазницу, обсуждать что-то между собой, говоря что-то про «подшить» и «убрать». Я не мог понять, что они собираются шить: рубашку или пиджак? Порвалось у меня что-то или протерлось? Потом они замеряли, рисовали, обсуждали между собой, потом меня отпустили. Машина ждала меня, я сел и меня довезли до школы.

Я так и не понял, в чем дело было: очевидно, обычная комиссия. Каково же было мое удивление, когда через три дня меня опять пригласили в госпиталь, но предупредили, что придется с неделю там пробыть, поэтому надо захватить учебники, чтобы там заниматься и не отстать от школы. Меня уложили в палату, брали какие-то анализы, а через день сделали операцию на месте отсутствующего глаза. После этого я две недели еще провел в госпитале, пока у меня все зажило. А через две недели мне вставили стеклянный глаз. Когда я впервые посмотрел в зеркало и увидел, что у меня два глаза, не знаю, полились ли слезы из стеклянного, но из здорового точно полились ручьем. У меня вновь, наконец, есть оба глаза. В зеркале я видел свое, хотя и изуродованное, лицо, но зато с двумя глазами. Трудно описать, что ощущает человек, у которого теперь человеческое лицо. Врачи стали меня расспрашивать, как самочувствие, какое напряжение, что, как и где давит. Ощущение такое было, что все! – у меня второй глаз!! И пусть он как угодно давит.

Денег с меня не спросили. Самое интересное, что я уже почти накопил. Они ничего не сказали насчет денег, только предупредили, что необходимо еще полечиться, чтобы глаз окончательно приобрел свое место. Я согласен был на все – пускай делают что угодно – главное, что у меня теперь есть второй глаз и почти человеческое лицо, не считая нескольких шрамов. Также мне на лице сделали так называемую «пластику», а через неделю меня уже выписали.

Я вернулся в школу. У меня было два глаза. Конечно, одноклассники все с большим интересом меня рассматривали. Когда я пришел в мастерскую с двумя глазами, у мастера очки слетели на нос, он так разволновался, не описать просто. Он ко мне относился как к сыну, моя радость передалась ему, он удивился:

– А как же деньги?

Я сказал, что сделали бесплатно, за меня поручился второй секретарь горкома партии. Увидев работы, которые я сделал в школе, и узнав, что я инвалид, он, пользуясь своими возможностями, поручил сделать мне такой подарок, за что я очень благодарен ему и тем врачам, которые хорошо выполнили свою работу и сделали меня нормальным человеком.

…Жизнь вошла в нормальную колею. Меня приглашали в другие школы помогать налаживать радиофикацию. Многие меня уже знали, приходили в мастерскую и, не принося приемники, просили, чтобы я зашел и на дому починил. Мне мастер так делать разрешал, и я ходил, чинил, выписывал квитанции, отдавал деньги мастеру, а он мне с каждой выполненной работы отсчитывал какой-то процент. Правда, он хитрил: иногда я замечал, что в моей коробке появлялись дополнительные деньги. Я как-то сказал, что нехорошо это, ведь не заработал я. Он ответил, что это премиальные за хорошую работу, и добавил, что платятся премиальные за то, что я никому не отказываю, делаю вовремя, аккуратно, и что за время моей работы не было жалоб ни от одного клиента, поэтому такая работа оценивается кроме заработка еще и премиальными.

Школу я закончил с отличием, как вы догадались, и поступил в институт. В институте чувствовал себя вполне нормально, но друзей так и не приобрел, все-таки мое лицо было не до конца исправленным: шрамы были глубокие, хоть мне в госпитале небольшую косметику навели, но все равно смотреть было неприятно. В группе была одна девушка, уж не знаю почему, но она на второй или третий день, когда начались занятия, подсела ко мне, правда, с левой стороны. Я понял, что ей нужно было: ей было лень учиться, поэтому все курсовые, все лабораторки я стал делать в двух экземплярах. Потом научился писать, как она, так что она почти и на лекции не ходила, а лекции я ей давал написанные ее почерком. Иногда разрешала проводить себя до трамвая, причем каждый раз, когда я хотел немного проехать с ней, говорила, что ей надо в другую сторону. Это был уже четвертый курс. Однажды весной мы шли из института в парк, и, в общем, не знаю, что на меня нашло, но я ей сделал предложение. А в ответ услышал только истеричный хохот… Не знаю, над чем она смеялась, но это было, наверное, очень смешно. Когда она перестала смеяться, она спросила меня:

– Как ты себе это представляешь? Ты что, думаешь прийти со мной к моим родителям, и я им скажу: вот это чудовище – мой муж? – сказала она и опять рассмеялась. – Ты себя хоть в зеркале видел? И ты что, представляешь себя моим мужем? – вновь послышался ее хохот.

Я не стал дальше слушать ее смех…

…Он помолчал.

– Этот смех до сих пор стоит у меня в голове. Я тогда развернулся и ушел. Естественно, в институт больше не пошел, пришел домой, собрал вещи и уехал. Да, зашел к Степанычу проститься, к тому времени мои деньги не в его сейфе в коробке лежали, а в сберкассе, причем на двух книжках. Большие суммы были, потому что я продолжал ремонтировать приемники, меня знали в городе, приглашали, несмотря на изуродованное лицо. В то время я прочитал в газете, что в Ленинграде на Бульваре Профсоюзов открылся первый институт красоты, так его называли, платный, где косметически исправляют носы и прочие дефекты внешности. Простился и уехал в Ленинград…

…Прямо с поезда, с вокзала, поехал в этот институт. Оказалось, что записываться на прием надо за несколько дней, но я прорвался к директору, хотя попасть к нему было сложно. Директор оказался очень добрым и внимательным человеком, выслушал меня, осмотрел шрамы и спросил, знаю ли я, что у них все услуги платные. Я ответил, что знаю, и достал свои сберкнижки.

– Этого хватит?

Он посмотрел в книжки, потом на меня.

– Да, этого достаточно, даже сверхдостаточно, – сказал он, – тут хватит и одной.

– Тогда будьте любезны, сделайте мне человеческое лицо!

– Оно у вас и так человеческое.

– Тогда отшлифуйте его!

– Это мы можем, это сделаем. Вы где остановились?

– Да нигде, я с вокзала к вам.

– Что ж, раз нигде не остановились, так и не останавливайтесь. У нас стационар, будете прямо здесь.

– Можно сейчас?

– Да, можно сейчас.

Он позвонил, и в кабинет зашли несколько врачей-хирургов. Они начали осматривать меня, обсудили между собой план действий, потом мне назвали стоимость операции. Сейчас, говорит, пожалуйста, вот такую сумму внесите в кассу и можете оставаться у нас, начнем готовить вас к операции. Я с удовольствием заплатил деньги, немалые по тем временам. Меня отвели в стационар, в отдельную небольшую палату. В тот же день сдал анализы: кровь и все, что положено. Стали меня готовить к операции, а через день – на операционный стол. Операция была долгая: шлифовали и на носу, и на щеке, на лбу, на бровях, восстанавливали мне человеческое лицо. Когда сняли швы, конечно, шрамы были еще видны, но уже не было такого страшного вида, какой был раньше. Потом врач сказал, что это – предварительный этап, надо месяца два подождать, пока все заживет, но лучше, конечно, около полугода, а потом необходимо будет продолжить.

Что ж, ждать так ждать. Меня выписали. В Ленинграде в то время прописка была запрещена, оставаться там больше месяца было нельзя, и я решил куда-нибудь поехать. Тут же висели объявления о наборе рабочих, в одном месте как раз требовались по той же специальности, какая у меня – радиотехник. Я спокойно поехал – это было недалеко, в той же Ленинградской области, там уже прописка была разрешена. Снял комнату, устроился в радиомастерскую.

Прошло три месяца, я опять приехал в Ленинград. Врачи осмотрели и сказали подождать еще месяц. Через месяц опять приехал, меня уложили, недели две шлифовали мое лицо, потом сказали, что следующий раз – через полгода. Так вот и стала налаживаться моя жизнь на Бульваре Профсоюзов. Надо сказать, хорошей квалификации были люди, очень хорошо отшлифовали мою физиономию. Конечно, глаз восстановить только в сказках можно, но…

…Он опять вздохнул… Очевидно, всю жизнь придется одному быть, потому что на какую бы я девушку ни посмотрел, у меня всегда в голове тот дикий смех – и она смеется надо мной. Она не надо мной смеется, она смеется над той войной, что из меня урода сделала, над той войной, которую люди будут долго вспоминать, которая столько бед принесла. А как бы хотелось, чтобы никогда не было той войны, чтобы не было детей-уродов, чтобы были всегда у всех человеческие лица и два здоровых хороших глаза, и они бы всегда улыбались, светились только радостью. Мне так хотелось, чтоб такими были люди…

Он замолчал, и я молчал, его не перебивал. Он сидел, подняв плечи, опустив голову. Я не мог представить, что девушка или женщина, за которую он выполнял все курсовые и лабораторные, могла смеяться… Смеяться над чем? Неужели она была таким бесчувственным, злобным существом? Это дело прошлое, а сейчас он уже не так молод. Не знаю, как сложится его дальнейшая судьба, может, встретит он нежное доброе создание, которое сможет лаской выгнать из головы этого умного, доброго, даже талантливого человека тот страшный девичий смех, который поселила там война на всю жизнь…

 

Маленький партизан

Петрусь заехал ко мне:

– Быстро собирайся, едем на рыбалку.

– Куда?

– Давай поедем в сторону станицы Петровской.

Это его любимое место. Петрусь – это мы его так зовем еще со школы, а настоящее его имя – Виктор. Он потомственный казак, высокий, выше меня. У меня где-то метр восемьдесят два, а у него, наверное, метр девяносто два. Стройный, когда разговаривает – жестикулирует правой рукой.

Я даже не знаю, есть ли казаки-левши. Если, наверное, и рождаются, то их в детстве сразу переучивают на правую, потому что шашку, саблю казаки носят слева – это нормально, и на коня садятся с левой стороны. А если будет казак, допустим, левшой, то, следовательно, шашку надо будет тогда крепить справа. А как тогда на коня садиться? Если на коня будет садиться слева, шашка будет мешать ему, задевать круп коня, не даст оседлать коня, а если будет садиться справа, то конь не поймет. У казаков принято так, что на коня нужно садиться слева. Я даже замечал, что все казаки на велосипед тоже садятся, как на коня, слева. То есть ставят левую ногу на педаль, как на стремя, а правую ногу забрасывают как через седло коня – через седло велосипеда. Поэтому мне кажется, что казаков-левшей попросту не существует.

К тому же, если посмотреть за тем, как говорит казак, то у него, как и у Петруся, левая рука в разговоре неподвижная – жестикулирует он правой. Это, наверное, оттого, что в левой повод, а в правой руке – шашка. Говорят, что некоторые казаки могли одновременно работать двумя шашками, но это высший класс. Возможно, такие казаки рождались левшами.

– Давай, поехали рыбачить, – торопил меня Петрусь.

– Надо же собраться…

– А чего собираться? Бери снасти, овощей я взял, а по пути, там, за станицей Ковалевкой, фермер открыл цех, там у него коптильня. И чего у него там только нет! И твои любимые нутрии, и куры, и утки, и окорока, и колбасы разные. Заедем, там у него купим. А овощей и зелени я взял.

– Хорошо.

Я взял снасти, и мы поехали на его машине. Машина у него чистенькая, аккуратненькая. Всегда в машине все приготовлено так же примерно, как у моего брата: и снасти отдельно лежат, и все, что для ухи нужно – казан, тренога…

Приехали мы в Ковалевку, там фермерское хозяйство. Мы подъехали к магазину, хотели купить курицу или нутрию, но там оказалась только колбаса. Петрусь говорил, что там все, а оказалась только колбаса в натуральной оболочке, кольцами. Я посмотрел на Петруся, в это время подошел хозяин.

– Что такое, у вас ничего нет? – спросил Петрусь.

– Вот сейчас готовлюсь к осеннему забою птицы и прочего зверья, поэтому решил сделать профилактику оборудования. А колбаса, пожалуйста, четырех сортов.

Петрусь от этой колбасы как-то отвернулся. Я стал расспрашивать про колбасу, фермер мне с удовольствием начал рассказывать. У него было четыре сорта, как он и сказал.

– Вот эта колбаса сделана по особому рецепту. Готовился фарш не на мясорубках, а рубленый, в другом – кусочки сала, – рассказывал мне хозяин, причем называл сорта, но названия я не запомнил.

Он отрезал кусочки и давал мне пробовать, объясняя еще раз, что в этой колбасе есть. Единственно, я оценил, что это намного вкуснее, чем колбаса в супермаркетах Питера. Я с удовольствием взял этой колбасы, у нее что вид, что запах – все разжигало аппетит.

А Петрусь не заинтересовался рассказами о колбасе, очевидно, у него это не вызывало такого аппетита, как у меня. Я взял этой колбасы всех четырех сортов по кольцу, и мы поехали.

Станица Петровская довольно большая, мы как-то уже рыбачили в этом районе.

– За станицей с восточной стороны есть пруды, их в аренду взяло ООО «Три пескаря». Они пытаются там сделать какие-то удобства, сервис для рыбаков, но, по-моему, у них получается все наоборот, – говорит Петрусь.

– А что так?

– Во-первых, к пруду близко подъехать нельзя. Они сделали площадку довольно далеко, а машину можно оставить только там. Поэтому к месту ловли идти пешком долго. Снасти, прикормку, наживку, стульчики, подставки придется нести на себе. А для отдыха они сделали какие-то непонятные бунгало – столик отгородили плетнем – так, что там три человека поместятся, не больше. Это, конечно, от солнца там хорошо – крыша из камыша, но чтобы там сесть нормально и поесть – места мало. Вместо того, чтобы сделать выкладку под костер, они около этих бунгало поставили мангалы. Не каждый любит шашлык, на рыбалке уха должна быть.

Когда мы приехали к пруду, попросили у администратора разрешения подъехать к бунгало, чтобы выгрузить из машины снасти и все остальное.

– Нет, у нас только так заведено. Вот, ставьте машину на стоянку и туда идите пешком.

Не очень, конечно, понравилось тащить на себе вещи… Мы расспросили об условиях ловли. Условия такие: больше четырех килограмм – отпускать как маточника, еще белого амура не брать – отпускать. Его только запустили. Плата за вход – сто пятьдесят рублей с рыбака, и потом шестьдесят рублей за килограмм пойманной рыбы.

У Петруся расширились глаза.

– Как-как?!

– Да, такие условия.

– Вы что, ребята! Не ошиблись? И за вход, и за рыбу?

– Хозяин поставил условия. За вход – это бунгало, вот здесь в тени сидеть, а рыбу – сколько поймаете, взвесим по 60 рублей килограмм.

– Нет, это чепуха. Это не для рыбаков делается, нет. Мы здесь не будем рыбачить. Поедем на другие пруды.

– Хорошо, поехали на другие пруды, ты здесь все знаешь.

Мы поехали с ним на пруд, на котором года три-четыре назад были. Не так уж он далеко находится от станицы. Там прекрасные места, заросшие камышом, одна абрикосовая лесозащитная полоса подходит к воде. Мы подъехали – прекрасное тенистое место, абрикос, вернее жердел, очень много жердела. Многие уже поспели и опали, но на деревьях еще много осталось, а на земле лежали сплошным слоем. Такое вот у нас хозяйство бесхозяйственное. В Питере они дорого стоят, а здесь просто лежат, пока не сгниют…

Мы расположились, забросили закидные, я закрепил сторожки, но не успел подставить поплавочную удочку – просигналил сторожок. Я подсек – приличный карп на килограмм попался. Я его в садок опустил и забросил вторую поплавочную удочку. Ждать тоже не пришлось долго – попался сазанчик примерно такого же веса. У Петруся тоже ловилось хорошо.

– Петрусь, давай перекусим.

– Что, уху готовить?

– Нет, давай просто перекусим.

– Давай.

Я достал колбасу, которую накупил, четырех сортов, нарезал хлеб. Петрусь достал вино собственного приготовления, но было жарко, поэтому вино пришлось убрать.

Я обратил внимание, что Петрусь до колбасы даже не дотронулся. Мне как-то это странным показалось, потому что колбаса была хорошей, вкусной и на вид аппетитной. К тому же, фермер объяснял, как она приготовлена. Петрусь ел только овощи и хлеб. Я не стал ничего говорить, мы перекусили, запили чаем из термоса и опять разошлись на свои места рыбачить.

Я стал вспоминать… Дружим мы с ним со школы – в третий или в четвертый класс он пришел к нам. С тех пор мы и дружим, и после школы тоже. Он потом уезжал из Новокубанска в Тимашевск на сахарный завод после института, а я как в Ленинград уехал, так только в отпуск и приезжаю, но каждый раз мы с ним встречались. И я стал вспоминать и не смог почему-то припомнить, чтобы Петрусь когда-нибудь ел колбасу в кольцах. Решил вечером проверить: у нас ничего мясного нет, кроме этой колбасы.

Дело стало клониться к вечеру. Мы распределили обязанности между собой, кому что делать. Он взялся почистить рыбу, приготовить ее к ухе, а я занялся костром и овощами. Я поставил треножку, котелок, развел костер, вода уже стала закипать. Петрусь почистил рыбу, принес ее мне. Дальше он стал варить уху, добавляя разные приправы и прочее, как положено. Как у брата, так и у него должно быть все своевременно положено в котелок, чтобы не получить, как он говорит, луковый суп с рыбой. Я не особо следил за его действиями. В конце концов, уха была готова, он снял котелок и поставил остывать.

Мы приступи к ужину. Я опять нарезал колбасы. Начинаю ему ее пододвигать, а он ее как бы в сторонку двигает. Я заметил, что он ни разу не взял ни одного кусочка за весь ужин. Когда мы закончили с ухой и заварили чай, я задал ему вопрос.

– Слушай, Вить, мы вот сколько с тобой дружим, а я ни разу не замечал, чтобы ты колбасу ел.

Он посмотрел на меня, а потом спросил:

– Заметил, что ли?

– Ты знаешь, вот сколько мы с тобой дружили – не замечал. А вот сейчас заметил. Почему ты именно вот такую колбасу не воспринимаешь?

– Да запрограммирован я.

– Как так запрограммирован?

– Да был такой случай. Ты знаешь, я из казаков богатых, мой род был зажиточным. Прадед был атаманом здесь в станице. А у деда, вон там вон, видишь, типа развалины какие-то, – почти один фундамент.

– Да.

– Это мельница была – наша мельница, дедова. Кроме того, еще торговлей занимался дед. В общем, богатые мы были казаки. Кроме моего отца еще было три сына, почти погодки. Дед воевал в Первую мировую с немцами, а в Гражданскую не воевал и сыновьям не позволил, они еще молодые были. Он сказал, что казак на казака не должен поднимать шашку. Я не знаю, как он их прятал, но ему это удалось. А потом начал Свердлов уничтожать казачество, что почти было сделано…

…Во времена НЭПа у деда оставалась собственная мельница. Потом, когда началась коллективизация, дед сказал сыновьям:

– Уничтожат нас, казаков. Идите в мужики.

Он отправил сыновей в разные города на заводы. А здесь, когда началась коллективизация, он добровольно сдал все хозяйство: мельницу, торговлю, коней. Кони у нас гарные были. А сам вот сюда уехал, в Восход, на конезавод устроился конюхом. Недолго был он там конюхом. Дом его забрали под сельсовет. У него еще было два дома для дочерей. У дочерей не тронули. Когда дед работал на конезаводе, мельницу принял кто-то из комитета бедноты. Но понимаешь, кругом хозяин должен быть. Хозяин, который бережет свое добро, за которым ухаживает, приумножает. А это, как говорится, ничье, за всем надо следить: за редуктором надо было следить, за колесом следить, за жерновами – за всем должен быть глаз да глаз. А тут что – ничье. Напились там эти горе-механики, и редуктор полетел, и колесо, даже жернова раскололись. Короче, вывели они мельницу из строя, пьяные были. А чтобы скрыть это, они наклеветали на деда, что тот подсыпал в редуктор песку.

Тогда недолгие были разговоры с богатыми, и дед попал на строительство Беломорско-Балтийского канала. С его честностью недолго там он протянул…

А здесь началась война. Естественно, отец был сразу призван. Он жил в то время в Армавире, работал на заводе. Женился, я родился, мне уже три года было, когда его мобилизовали. Мать приехала сюда, в Петровскую, к тетке, здесь стали все родственники с детьми собираться. У меня брат постарше был на два года.

В сорок третьем здесь немцы были, не то немцы, не то румыны – но мы их немцами звали. Знаешь, тогда же в оккупации голодно было всем, питались кто чем мог. В нашем сарае немцы устроили продовольственный склад. Там у них хранились и тушенка, и крупы, и макароны. А также колбаса. А в этом сарае у нас для кур было отверстие. И вот мы с братом однажды пробрались на этот склад. Я, потому что был поменьше, пролез в это отверстие и стащил немного колбасы для нас с братом. Естественно, мы съели ее с удовольствием. Мне еще и пяти не было, а брату – семи. Нам это понравилось, мы еще пошли туда. Я только залез в сарай, а там оказался повар, и нас поймали. Поймали нас с братом, поставили на ящики, и такую колбасу – он показал на ту колбасу, которую я купил у фермера, – кольцами – надели на шею, на руки, поставили на ящик спиной к друг другу. Смеялись и кричали:

– Партизаны, партизаны! – потом надели на нас автоматы и опять: – Партизаны, партизаны!

А один толстый, повар, что ли, бегал вокруг и кричал:

– Партизан колбасу украл, – причем стрелял из пистолета, но не в нас, конечно, а вверх.

Мы боялись, что в нас сейчас будут стрелять. Плакали, а на нас:

– Партизан, партизан!

Потом пришли немцы на обед, проходили и смеялись:

– Партизан попал, партизан попал!

Мы вот так вот стояли, пока немцы ели, с колбасой на шее, на руках, да еще с автоматом. Мы плакали с братом, ревели. Потом, когда немцы разошлись, этот толстый подошел, снял с нас автоматы и стал говорить:

– Колбаса кушай – будет пух-пух, – и при этом стрелял почти у самого лица. Стал снимать, каждый раз, как снимал колечко колбасы, приговаривал: – Колбаса кушай – будет пух-пух, – и стрелял вверх. Вот так он снял колбасу с нас. Потом снял с себя ремень, отстегал по голой попе и прогнал.

…И вот знаешь, после того не могу я колбасу в кольцах есть. Пытался иногда себя заставлять, но просто не знаю, что тогда перевернулось у меня в мозгах, когда немец перед носом стрелял из пистолета… Мы очень боялись, что в нас попадет, выстрелит. И вот, как говорят сейчас, запрограммировался я. Столько лет уже прошло, а вот такую колбасу есть не могу. Я скрывал ото всех, не думал, что ты догадаешься.

– А в самом деле, сколько лет я не замечал, хотя мы всегда раньше вместе обедали.

– Я такую колбасу не покупал, а покупал всегда в палке. Такая как-то не действовала на мое подсознание. Поэтому я не выдавал такое аллергическое отношение к этой колбасе.

– Мы с тобой – дети войны. Так что ты, считай, в пятилетнем возрасте был партизаном, хоть какой-то вред нанес немецко-румынскому хозяйству.

Я сидел, смотрел на костер. Петрусь пошел проверять свои закидные. Каких только рубцов ни оставила война на человеческих судьбах. Вот мой друг Петрусь, с которым мы столько лет дружим, и я, его близкий друг, не замечал шрамов, которые он столько лет носит с собой. Эхо войны до сих пор откликается на нас, детях войны. Пусть мы будем последними, до которых оно донесется…

 

Прохор

В прошлом году я отдыхал в санатории «Машук» в городе Пятигорске. Я уже бывал там раньше несколько лет подряд. Но в тот год там отдыхало особенно много москвичей. Среди них выделялась одна интересная особа. Звали эту женщину Вера Александровна, она была поэтессой. Ее очень быстро узнали и запомнили все отдыхающие, главным образом по ее хрипловатому голосу, который слышался то тут, то там. Уже немолодая женщина была необыкновенно общительным и энергичным человеком. Первый раз, когда я ее увидел, она была одета в узкие черные брюки и черный свитер. Дважды обмотанный вокруг шеи белый шарф не очень сочетался с ее рыжими прямыми коротко подстриженными волосами. Она носила очки, которые поминутно спадали ей на нос.

Она имела обыкновение бесцеремонно подходить к отдыхающим и откровенно вмешиваться в их разговоры. Скорее всего, это издержки профессии. Как я позже узнал, она всю жизнь проработала пишущим корреспондентом и редактором.

Как-то раз она и ко мне так подошла. Я в то время разговаривал с Владимиром Михайловичем – тоже москвичом, с которым мы обедали за одним столом.

– Как это вам удается ежегодно доставать путевку в этот санаторий? – спросила меня Вера Александровна своим хриплым голосом.

– Я не достаю, я просто звоню, бронирую и приезжаю, – ответил я ей, слегка удивившись такому любопытству.

– Вы что, за свой счет?

– Да, путевку я покупаю здесь.

Она окинула меня с ног до головы и сказала себе под нос: «Богатенький пенсионер…». После этих слов она тут же переключилась на другого отдыхающего, который проходил рядом.

Мы переглянулись с Владимиром Михайловичем, удивляясь таким бесцеремонным общением. Через несколько минут, когда она закончила беседу с тем человеком, она вновь обратилась ко мне.

– А Вы до пенсии кем работали?

– Я инженер.

– А отрасль?

– Энергомашиностроение.

– Круто, – заключила она и пошла дальше.

На следующий день, в пятницу утром, она подошла ко мне так же неожиданно.

– Сегодня вечером состоится литературный салон, на котором я буду читать стихи. В перерывах между моими выступлениями Вы прочтете свои рассказы, – заявила она приказным тоном.

Я очень удивился, так как в санатории никто не знал, что я в свободное время увлекаюсь сочинением прозы. Откуда она могла узнать?

– Перерывы будут короткие, по пять-семь минут. Будьте готовы уложиться в это время.

– Хорошо, я подумаю, – ответил я ей, немного растерявшись.

– Замечательно, – коротко сказала она и удалилась.

Вечером того же дня состоялся литературный вечер. Вышло совсем недурно. Она читала свои стихи, стихи Есенина, Лермонтова, причем выступала без микрофона. Но даже и без микрофона ее громкий хрипловатый голос был слышен в каждом уголке гостиной. В перерывах между ее выступлениями я читал свои рассказы. Правда, за семь минут уложиться было тяжело, поэтому я больше пересказывал сюжет, нежели читал с листа. Такую форму повествования я называю «рассказным вариантом рассказа». Публика восприняла нас очень приветливо. Аплодировали, благодарили за чудесный вечер, спрашивали, где можно прочитать мои рассказы, где можно купить мои книги и сборники стихов Веры Александровны.

На следующей неделе мы решили повторить. К нам на этот раз обратились желающие поучаствовать, оказалось, что в санатории отдыхало много тех, кто в свободное время любят заниматься творчеством. Я помогал в организации этого второго вечера и даже был ведущим.

Второй литературный вечер также имел большой успех. Зрителей было еще больше. Нам даже пришлось открыть двери в танцевальный зал, чтобы уместить всех желающих послушать.

Вера Александровна на этот раз выступала лишь один раз. И то только благодаря тому, что публика попросила прочесть ее стихотворение «Кавказ». Вообще в тот день она как-то странно себя вела. От былой активности не осталось и следа. Она была очень тихой, задумчивой, практически ни с кем не разговаривала, сидела одна. Это было ей очень несвойственно.

Художественный руководитель санатория по окончании вечера пригласила выступивших к себе в кабинет на чай. Но как только все собрались, ей позвонили по телефону и срочно куда-то вызвали, поэтому, извинившись, она удалилась, оставив ключи от кабинета Вере Александровне. А та сидела тихая, задумчивая, держа чашку двумя руками, изредка отпивая из нее маленькими глотками.

Собравшиеся громко обсуждали прошедший вечер, делились впечатлениями, говорили о каждом в отдельности. Не делилась впечатлениями только Вера Александровна. Она вообще за столом не сказала ни слова. Лишь когда все уже стали расходиться, она тихо сказала, обратившись ко мне: «Петрович, останьтесь».

– Посидите со мной немного, – попросила она меня, когда все вышли.

Я присел, а она молчала, держа уже пустую чашку в руках. Я снова включил чайник, когда он закипел, взял у нее из рук чашку, заварил по новой чай, подал ей и сел за стол.

– Сегодня двенадцать лет, как умер мой муж, – сказала она через некоторое время. В этот день у меня такая тоска всегда. Знаешь, – обратилась она вдруг ко мне на ты, – мне так хочется вернуться в детство в этот день. Не знаю, почему, но я в этот день всегда вспоминаю свое детство. А наше детство с тобой одинаковое было. Ты за два месяца до войны родился, а я через три месяца после начала войны. Так что мы с тобой дети войны.

Отец у меня погиб, мама тоже рано умерла, я их и не помню совершенно. А жила и воспитывалась я с теткой. Тетка горбатенькая была, всю жизнь проработала в правлении колхоза. А жили мы в деревне. Там, особенно на нашей улице, жило много моих сверстников. А помнишь, как в те годы жилось? Дети ходили в школу, а лето проводили на реке, босиком, в трусах.

– Конечно же помню… То были первые годы после войны, все бегали кто в чем был. Позже, конечно, девочки одевали маечки, когда стали отличаться от нас, пацанов…

– Да… Почти все время проводили на реке, играли в казаков-разбойников, были тимуровцами, помогали старшим, тетке моей дрова помогали колоть. Но это все игры были.

…Однажды мы как обычно купались у моста, недалеко от старицы. Там было много ила, поэтому мы всегда купались и пачкались, как чертята.

И вот однажды, когда мы были у реки, видим, что через мост едет «Победа». У нас в деревне мало было легковых машин, поэтому любой транспорт вызывал у нас настоящий восторг. Нам, естественно, было до жути интересно, куда и к кому приехала машина, поэтому мы все побежали за ней. Эта машина приехала к бабе Маше, жила у нас там такая. У нее был хороший дом, построенный перед войной. Война у нее забрала мужа, поэтому она жила одна.

Из машины вышел мужчина в белом костюме, как тогда говорили, при шляпе. И две женщины. Вышедшая им навстречу баба Маша как будто их даже ждала. Они поздоровались, прошли в дом. Мы, пацаны и девчонки, ясное дело, облепили забор и стали следить, с интересом наблюдать за этими людьми, приехавшими из города.

– Кто же были эти люди? – спросил я Веру Александровну, когда та прервалась, чтобы глотнуть чаю.

– Слушай дальше. Через некоторое время они вышли из дома, о чем-то разговаривая. Потом мужчина и одна женщина сели в машину и уехали, а одна осталась. Мы стояли, облепив забор, и смотрели за всем происходящим.

– А ну-ка, геть вит циля, голытьба! – крикнула нам оставшаяся женщина, заметив нас.

Мы в жизни не слыхали таких слов, но нам показались слова грозными, поэтому мы убежали.

Через день приезжает грузовик. Событие и вовсе невероятное для нас. С грузовика начали сгружать разные вещи, многие из которых мы вообще видели впервые в жизни. Но самое главное, что поразило нас, детей, это два новеньких велосипеда. Их вытащили из грузовика и поставили возле забора. Мы глаз не могли от них оторвать. Новенькие, блестящие… И руль, и никелированные детали ярко сверкали на солнце. А у нас, представь себе, руки сами к ним тянутся. Мы приблизились, чтобы хорошенько их рассмотреть, но эта грубая женщина тут подошла, опять крикнула что-то наподобие «геть вит циля», взяла эти велосипеды и занесла в дом. Весь оставшийся день мы думали-гадали для кого же предназначены эти велосипеды, кто на них будет кататься?

Еще через два дня опять приехала «Победа». Вышли тот же мужчина, который приезжал в первый раз, женщина и два пацана, примерно нашего возраста, может быть, на год постарше. Они выглядели так, будто их только что срисовали с картинки. Одетые в чистенькие белые рубашечки, короткие шорты того же цвета, они были похожи на настоящих городских, не то, что мы. Даже носочки у них были белого цвета, а на ногах черные кожаные босоножки.

Мы глазели на них, как на инопланетян. По сравнению с нами, деревенскими, они больше напоминали детей какого-нибудь большого начальника.

Они, в свою очередь, тоже внимательно нас рассматривали. Но не с интересом, как мы, а с некоторой долей презрения. Противно им, всем таким чистым и опрятным, было видеть нас, босых и чумазых. Потом один из них полез в карман и достал конфетку в бумажной оберточке. У нас даже таких оберток нет. В то время мы с девчонками любили собирать разные фантики от конфет, а мальчишек больше интересовали почему-то наклейки от спичечных коробков.

Этот мальчишка взял конфету в рот, а обертку бросил на землю. Мы тут же бросились ее подбирать. Первым бросился Генка, был такой у нас мальчик, схватил эту оберточку. Мы знали, что он отдаст ее Люське, поскольку Люська у нас считалась самой красивой. Ну, может, она и не самая красивая, но зато она лучше всех нас одевалась. Если все были в майках, то она всегда носила платьица, потому что у нее отец был председателем. У нее бывали и конфеты, потому что отец часто в город ездил и привозил много всего дефицитного, чего у нас в деревне не видели. Но Люська была нежадной девочкой. Она не только фантиками делилась, но и конфетами угощала.

Второй точно так же достал конфету, положил ее в рот, а фантик, на который мы все уже прицелились, стал мелко-мелко рвать. Порвал и бросил по ветру, чтобы разлетелось. Нас это задело, мы еще немного постояли и ушли.

На второй день, когда мы гуляли, увидели этих близнецов уже на велосипедах.

– Эй, ты, очкарик (у нас Вовка ходил в очках), – ну-ка, иди впереди и указывай нам, где дорога к реке, – издалека крикнул нам один из них.

Вовка считался среди нас самым умным, потому что носил очки.

– Если вам надо, вы найдете. А дорожка вот идет, езжайте и выйдете к реке, – спокойно ответил Вовка.

Сказав это, он повернулся и пошел в сторону. Мы одобрительно закивали и ушли за ним. Эти два типа сели на велосипеды и обогнали нас по дорожке. На реке мы принялись купаться, а они стояли с велосипедами и наблюдали. Мы купались в реке и тут же, как мы говорили, грязевые ванны принимали. Пачкались, а потом в реке обмывались. Нам это было весело и интересно. Я в то время была, как говорится, главной заводилой, поэтому, недолго думая, предложила своим: «А давайте их искупаем в старице!»

То ли нам завидно тогда было, что они такие чистенькие и ухоженные, а мы в трусах и застиранных майках, то ли тот случай с фантиком оставил нехороший осадок, но схватили их, затолкали в эту лужу прямо в их босоножках, носочках, рубашках и во всем том чистом и белом. Они моментально превратились в таких же грязных и чумазых, как мы. А потом еще взяли их велосипеды и через мост убежали в лес. Они кричали нам вслед, визжали.

На поляне мы пытались кататься, как те близнецы, но у нас не получалось, ведь никогда раньше мы на велосипедах не катались. Только у Вовки получалось – он нас начал обучать. Целый день мы провозились с этими велосипедами, а под вечер стали думать, как мы их вернем. Решили дождаться вечера, чтобы нас никто не видел. Так мы и поступили. Вечером, когда стало темнеть, мы подошли к дому бабы Мани и собрались поставить их возле забора. Мы даже их немножко грязью обмазали, чтобы они не блестели. Когда стали подходить, то наткнулись на ту самую грубую женщину. Мы бросили велосипеды и пустились врассыпную. Она погналась было за нами, но никого не догнала. С того дня она стала сопровождать двух близнецов.

А что придумали мы? Мы брали прутики, окунали их в свежие коровьи лепешки и катапультой швыряли в этих пацанов. Однажды даже попали в лицо женщине, которая везде с ними ходила. Сколько крику было, сколько шума! Она гонялась за нами, а нам было весело. Так она никого и не поймала. Такое повторялось. Они приходили купаться на реку, вернее, близнецы шли купаться, а она их охраняла, сидя на берегу под зонтиком от солнца даже тогда, когда солнца не было, а мы кидались в них грязью. Часто бывало так, что она доставала из корзины разные сладости и начинала их кормить печеньем, конфетами и многим другим. Нам, конечно, было очень завидно…

Она снова глотнула чаю, уже успевшего остыть, немного помолчала и продолжила.

Был у нас там конюх один по имени Прохор. Никто не знал, откуда взялся этот одноногий старик в нашей деревне, даже председатель не знал о нем ничего. Вначале он ходил на костылях. Ноги у него не было выше колена. Работал на конюшне, там и жил. Потом он из одного костыля сделал себе некое продолжение ноги, там, где заканчивалась нога, он приделал себе что-то вроде подушечки и привязал часть костыля. А другим костылем он продолжал пользовался. Так и ходил с одним костылем, одной здоровой и одной деревянной ногой. Опираясь на здоровую ногу, деревянную он заносил кругом.

Однажды этот Прохор шел по дорожке в сторону правления, а навстречу ему шла эта женщина со своими воспитанниками. Прохор собой занимал всю дорожку, когда ходил, ибо по-другому с костылем и деревянной ногой было нельзя.

– Эй, ты, пьяная, безногая… Уступи дорогу детям, не видишь, что ли? – еще издали закричала она.

Прохор остановился, оперся на свой костыль, стал внимательно разглядывать женщину, которая так ему крикнула.

– Ты что, не видишь, что ли, дети идут! А ты, грязное чучело, безногое, стоишь здесь, не уступаешь, – вновь крикнула ему баба.

Прохор перехватил костыль и взял его обеими руками.

– А я сейчас покажу, как уважать надо старших, – сказал он ей в ответ.

Дети испугались, отбежали в сторону, а она пошла напролом. Но, не доходя до него шага три, испугалась и обошла его.

– Мне что-то твоя рожа знакома, – сказал ей Прохор, внимательно вглядываясь в ее лицо, когда она проходила рядом с ним.

– С алкашами грязными не знаюсь, – быстро ответила она ему и ускорила шаг.

Прохор стоял задумавшись, а потом, увидев нас, спросил, кто это был.

– Это дачники у бабы Мани живут, – поспешили ответить мы.

– А где баба Маня живет?

– Да вон там. Там еще одна тетка и один дядька, – доложили мы, показывая в сторону дома.

Он заинтересованно посмотрел туда, куда мы ему указали, поблагодарил, назвал нас разведчиками и пошел дальше. Подошел к дому бабы Маши, остановился, достал кисет и долго скручивал себе цигарку, смотря на дом. Постояв так некоторое время, он ушел.

Мы продолжили купаться в реке, а потом кто-то из нас заметил, что Прохор стоит на мосту.

– Смотрите, Прохор на мосту. Не купаться ли пришел?

Прохор обыкновенно ходил небритый, волосы на голове у него были не стрижены и не причесаны, а одежда на нем требовала ремонта, стирки, а вообще замены. Что на рукавах, что на ноге – везде были дыры, кое-как залатанные. Пиджак на нем тоже весь в лохмотьях был.

Вдруг мы замечаем, что со стороны города едет машина, а машина эта была грозная, ее все звали «черный ворон». Ты, наверное, знаешь, что ходили тогда такие «черные вороны»?

– Знаю, конечно. Это машины, которые людям приносили одни неприятности. Странно, что именно «черный ворон», ведь машины темно-синие были обычно, милицейские.

– Та машина остановилась около Прохора, оттуда вышел один человек и помог Прохору сесть в машину. Нам стало интересно, почему забрали Прохора, поэтому мы побежали вслед за этой машиной.

Она поехала в деревню, остановилась у дома бабы Маши. Дверь открылась, оттуда вышел Прохор, но теперь он шел как-то быстро и уверенно. Открыл калитку, а там сидели мужчина за столом, две женщины и дети, пили чай с пирогами и вареньем. Прохор быстрым шагом, опираясь на костыль, прямо направился к мужчине. Увидев Прохора, мужчина стал судорожно шарить, ища что-то под столом, но не успел, запутался в длинной белой скатерти. Прохор к нему приблизился, он схватил стул и замахнулся на конюха. Но Прохор перехватил свой костыль, взял его, словно винтовку, и какими-то неуловимыми движениями выбил стул и этим костылем ударил его в живот. Тот согнулся, а в этот момент одна из женщин схватила нож, что-то крикнула и бросилась на Прохора. Прохор, не оборачиваясь, направил костыль ей навстречу, и она с размаху наткнулась прямо лбом на костыль, что-то вякнула, у нее закатились глаза, и она свалилась. Прохор опять перехватил свой костыль, теперь он его взял как будто за ствол винтовки, и ударил по голове костылем согнувшегося мужчину, повалив его окончательно. От удара костыль переломился на две части.

Подбежали двое военных, которые приехали на «черном вороне», взяли Прохора под руки, отвели в сторону. Он сел на траву, как-то подогнув свою здоровую ногу и выставив деревяшку, и мы отчетливо услышали его слова: «Лейтенант Федоров, расстрелять!»

Мы видим, что перед Прохором навытяжку стоял военный с тремя звездами на погоне. Мы разбирались и знали, что это полковник. А Прохор назвал его почему-то лейтенантом.

– Командир, не имею права! – ответил полковник.

– Лейтенант, я приказал! В исполнение приказа товарища Сталина предателей и изменников Родины расстреливать на месте! Расстрелять!

– Командир, этот приказ отменен.

– Кто имел право отменить приказ товарища Сталина?!

– Командир, время и сам товарищ Сталин.

– Кто такой время?

– Командир, война кончилась.

– Костя, как кончилась? – спросил Прохор уже другим голосом, немного помолчав.

– Да, командир, война кончилась.

– Костя, когда?

– Шесть лет назад, командир.

– Костя, а Берлин? Берлин?! Кто брал Берлин?! Мы или американцы?

– Командир, мы брали Берлин. Война кончилась.

– Костя, ты правду говоришь?

Прохор стал себя осматривать.

– Костя, Костя, а это где? – спросил он, глядя на деревянную ногу.

– Командир, я думаю, на Зеелевских высотах.

– Но мы их взяли?

– Мы взяли. Мы победили.

– Костя, ты правду говоришь?

– Да, командир. Мы победили.

– Костя, мы победили! А этот предатель, этот предатель жив! Костя, ты помнишь, сколько из-за него погибло наших? Костя, ты знаешь, как он издевался, Костя, расстрелять его надо. Расстрелять, Костя! Ты помнишь, как он сбежал, переоделся в женское, и эти бабы его спасли?! Костя, арестуй их всех. Костя… Лейтенант, я приказываю тебе обеспечить охрану!

Полковник отдал честь конюху Прохору.

– Есть, командир, обеспечить надежную охрану!

– Костя, так, чтобы он никогда больше не убежал!

– Командир, он теперь никуда не убежит. Мы судить его будем.

– Исполняйте!

Мы смотрели и не верили своим глазам. Этот грязный небритый Прохор, одетый в лохмотья, приказывал статному полковнику.

– Есть, командир! – и подошел, приказал своим подчиненным одеть наручники на всех троих.

– Они еще без сознания.

– Все равно наденьте на них наручники. Облейте их рожи водой, чтобы пришли в себя.

Полковник снова обратился к Прохору, который все это время сидел задумчиво.

– Командир, ты где живешь?

– Не знаю.

– Где твой дом?

– Не знаю.

Он сидел, смотрел на свою деревяшку, а в это время подошла баба Маша, протянула ему кружку. Мы думали, что там вода, а там, наверное, была водка или самогонка.

– Спасибо тебе, сестричка, – сказал он, выпив.

Прохор подогнул под себя здоровую ногу и тут же прилег. В это время подошли председатель и несколько деревенских мужиков. Полковник обратился к нему, спросив, где живет Прохор.

– Да, понимаете, никто не знает, откуда он здесь взялся. Документов у него нет. Он работает в конюшне, там же живет.

– Вы что, не знаете ни его фамилии, ни имени?

– Нет, не знаем. Да и он сам не знает. Очевидно, после контузии. Вот и живет у нас в деревне под именем Прохор.

По распоряжению председателя один из мужиков подъехал на телеге с сеном. Полковник очень аккуратно взял Прохора на руки, положил на телегу, и его увезли.

В это время женщина, которая получила в лоб от Прохора костылем, пришла в себя. Начала ругаться и кричать. Мужчину облили водой, он тоже стал в себя приходить. Все они были в наручниках.

– Грузите, – приказал полковник.

Несколько человек осмотрели стол и обнаружили под скатертью тайник, в котором лежал пистолет.

– Смотрите, не успел воспользоваться, – сказали они, подозвав полковника.

– А кто это такой, Прохор? – спросили они его.

– Это наш командир. Как он здесь очутился, не знаю. Мы потеряли его на Зеелевских высотах. Непонятно, куда он делся, как исчез. Нашли лишь только его гимнастерку с документами, партбилет, ордена, а тело так и не нашли.

Вера Александровна замолчала, немного подумала. Я тоже сидел молча.

– Я уже потом, когда корреспондентом работала, – продолжила она, – узнала, кто такой Прохор, от того полковника, который был уже в отставке. Он сказал, что Прохор был их командиром, лейтенантом был, когда началась война. Они вместе служили, вместе попали в окружение, вместе пытались из него выйти. Среди них был некий Белов, который оказался предателем. Прохор поручил ему идти в разведку, с ним отправил еще пять человек. Тот предал их, пришел к немцам, сдал всех… Служил он потом у немцев охранником концентрационного лагеря. Потом они под командованием Прохора освободили всех заключенных, напали на этот лагерь, но Белов при поддержке тех двух женщин сумел улизнуть. Прохор тогда поклялся, что найдет предателя и отомстит за погибших товарищей. Эти пять человек, преданные Беловым, погибли от его же руки. Когда было наступление на Берлин, то на Зеелевских высотах Прохора, очевидно, ранило, оторвало ногу, и он, чтобы сделать жгут, сбросил гимнастерку, разорвал нижнюю рубаху и перетянул себе ногу. Так его без сознания, без документов и нашли контуженного. Из госпиталя ему некуда было идти, а в деревне он оказался случайно.

Когда он на дорожке увидел и услышал ту женщину, а скручивая цигарку, увидел во дворе Белова, то к нему частично вернулась память. Он все вспомнил, пришел в правление колхоза и позвонил в НКВД, назвав и себя, и предателей. А на полковника-сослуживца он попал чисто случайно. Тот, недолго думая, сразу же приехал, ну а дальнейшее… Дальнейшее тебе уже известно. Мне все эти события врезались в память навсегда.

На другой день мы собрались у реки, и каждый пытался рассказать, что он вчера видел. Обсуждали вчерашние события, вспоминая, как Прохор, орудуя костылем, словно винтовкой, уложил здорового и жирного мужчину, как он, будто у него на затылке были глаза, не глядя на женщину, бросившуюся на него с ножом, то ли ударил, то ли подставил костыль, и она, закатив глаза, рухнула; как полковник перед Прохором стоял по стойке «смирно», выполняя его приказы. Все это мы, мальчишки и девчонки, сидели и обсуждали. Всех троих арестовали, в наручниках увезли, и близнецов, которые сидели и ревели за столом, их также посадили в «черный ворон» и увезли.

В то время, когда мы все это обсуждали, со стороны города показались несколько легковых машин. Они переехали мост и поехали по направлению к конюшне. Естественно, мы все бросились бежать за ними.

Из машин вышло много людей, военных и гражданских. Из конюшни тем временем вышел Прохор. Он опирался на вилы двумя руками, потому что, как я уже сказала, костыль он сломал о голову Белова. Люди, вышедшие из машин, пошли к нему навстречу. Впереди всех шел генерал.

Генерал подошел, стал отдавать честь, что-то говорить. Все это мы наблюдали издалека, поэтому слов нам не было слышно. Прохор уже не опирался на вилы, он расправил плечи, стоял тоже по стойке «смирно», смотрел на генерала. Генерал отдал честь, что-то сказал, потом схватил Прохора и обнял. Все остальные также окружили его и стали обнимать. У Прохора на лице появились слезы. Слезы капали на его небритые щеки, со щек на бороду. Адъютанты и шоферы притащили откуда-то стол, стул, из багажников достали водку, закуску, стали раскладывать на столе. Разлили по стаканам водку, на единственный стул посадили Прохора. Генерал посмотрел на Прохора, подошел, снял с него лохмотья, в которые был одет Прохор, и надел на него свой генеральский китель.

– Командир, каждый год 9-го мая мы пили за тебя. Мы не знали, что ты остался жив. Мы не нашли тебя на Зееленских высотах, поэтому сочли погибшим, желали, чтобы земля была тебе пухом. А ты, оказывается, был здесь, рядом. За тебя, командир! За то, что ты жив, что ты с нами!

Все чокнулись, Прохор хотел встать, но ему все сказали, чтобы он сидел.

Он выпил сидя, пока все пили стоя. Поставили стаканы, начали что-то говорить, адъютанты снова наполнили стаканы, генерал опять собрался говорить, все замолчали.

– Теперь я предлагаю выпить за тех, кого нет с нами. Кто не дожил, не дошел до Берлина, кто погиб в честном бою, а кто и от предательства… Почтим их память. Пусть земля им будет пухом.

Прохор поднялся, опираясь левой рукой за крышку стола, а в правой держа стакан. Все как по команде выпили, потом как по команде склонили голову и так стояли некоторое время. Потом опять как по команде расправили плечи, подняли головы, взяли по кусочку хлеба, понюхали и стали закусывать. Адъютанты начали разливать еще.

– А теперь я хочу выпить за будущее, за здоровье, за нас с вами, за то, что мы живы, за наших детей, за наше будущее, за светлое наше будущее!

Все чокнулись, выпили, генерал что-то сказал адъютанту, тот подошел к Прохору, посмотрел на его деревянную ногу, никому ничего не говоря, достал нож, стал разрезать те веревки, которыми были привязаны остатки костыля к его ноге. Обрезал, убрал это все, в это время подошел полковник, взял Прохора на руки, понес к ЗИМу и посадил его на заднее сиденье. Генерал подошел, сел рядом с Прохором, а полковник открыл багажник, достал увесистый пакет и отдал его председателю.

– Это детям раздайте, а вы, мужики, выпейте за нашего командира, за то, что он жив, за то, что мы его нашли.

Сказав это, полковник сел на переднее сиденье, и машины уехали.

Мужиков, конечно, долго не пришлось уговаривать, а председатель отдал пакет бабе Маше, как мы ее звали.

– Раздели среди детей, – только и сказал он ей.

Она сказала нам, чтобы мы выстроились в очередь, и стала раздавать конфеты: сначала по три, потом по пять, потом еще по три, пока не кончился весь пакет. Мужики в это время допивали водку, которую оставили для них.

Вера Александровна снова замолчала, потом, будто опомнившись, сказала мне, что ей завтра рано утром надо уезжать.

– Как уезжать? У тебя же еще путевка не кончилась!

– Мне позвонили, предложили работу, поэтому приходится жертвовать путевкой. А чего тут говорить, ты сам пенсионер. Коли не подработаешь, то нечем будет платить за коммунальные услуги. Ну, ладно, не провожай меня. Закроешь, ключ отдашь завтра Наталье.

Она поднялась и быстро пошла. Я вышел вслед за ней, закрыл кабинет и посмотрел, как она быстро своей легкой походкой удаляется, подходит к лифту, нажимает на кнопку и уезжает.

Утром я не провожал ее.

 

Невыездной

В самом начале 70-х мой непосредственный начальник предложил мне поработать за границей. В то время работа за границей – это не так как сейчас: заключаешь контракт, четко оговариваешь условия работы. А раньше считалось за благо попасть за границу работать, потому что можно было поднять свое материальное положение. Даже в таких развивающихся странах, как Индия, а работать мне предложили именно там, за два года можно было заработать на «Волгу». Машина эта в то время была самой престижной. Цена ее на черном рынке достигала два-три номинала.

Отправиться за границу не так просто – если твой непосредственный начальник тебя рекомендует и дает добро главный конструктор, после этого нужно было заполнять анкету. В анкете четко описываешь свою биографию, биографию всех ближайших родственников, родителей, братьев, сестер, а в конце нужно было такую фразу написать, что ни я, ни мои ближайшие родственники не судимы и под следствием не состоят. Еще нужно было иметь чистую анкету. Направляли, в основном, членов КПСС. Нужно было быть женатым, несудимым – как самому, так и родственникам, морально устойчивым, а также нельзя было иметь родственников за границей. Вот по этим качествам и подбирались сотрудники для работы за границей. Профессиональные качества были менее значимы при подборе.

Иногда попадали за границу, имея чистую анкету, но будучи профессионально не очень компетентными. Я отвечал по всем параметрам, причем в высшей степени, так как я специалист к этому времени был опытный.

Далее следовало рассмотрение кандидатуры на партбюро. Задавали вопросы, кто по работе, кто ради интереса, а кто ради болтовни. Следующим этапом был партком. В парткоме тоже задавали вопросы, больше по работе, поскольку я монтажом занимался и наладкой, им было интересно. Также давали кое-какие напутствия, советы. Далее следовал райком. Там уже объясняли, что тебе доверяется работа за границей, что ты представитель Советского Союза, что моральный облик необходимо сохранять и прочее, прочее, прочее…

Далее – обком. Так же объясняли, что ты являешься представителем социалистического государства. И лишь потом последний этап – это в ЦК. В ЦК меньше объясняли, больше подписываешь бумажки о нормах и правилах поведения за границей. Причем это все растянуто во времени. С момента подписания анкеты и до выезда у меня прошло десять, а то и одиннадцать месяцев.

Со мной одновременно начал оформляться мой коллега, Кирилл, причем он уже неоднократно начинал оформляться, но ни разу не прошел это «чистилище». Доходили его документы до райкома, и оттуда было сообщение: «Подберите другую кандидатуру». Никто не мог понять, за что, почему возвращают его документы. И в этот раз то же самое получилось.

Когда я уезжал, собрал на «отвальную», пригласил своих друзей, в том числе и Кирилла, правда, он немного перебрал.

Я уехал, работал, прошло уже больше года. И однажды ночью, часа в два, когда я уже спал, меня разбудил стук в дверь, в окно, я услышал голос Кирилла. Я не могу понять, как же так? Откуда он здесь взялся, когда он невыездной? Но, тем не менее, слышу его голос и еще знакомого наладчика:

– Открывай!

Я открываю: в самом деле, стоят Кирилл и Виктор. Подвыпившие, шумные. Приехали из Союза, в то время это радость была. Собрали на стол, посидели. Поскольку дело ночное, уложил их спать. Решили утром побеседовать, расспросить, что там, как там на Родине. Тем более, они привезли письма и подарки. А подарки – это черный хлеб, селедка, этого в Индии не было. Утром пришел коллектив здороваться, знакомиться. После этой встречи мы с Кириллом уединились курить на креслах в саду.

– Как же ты все-таки попал из невыездных в выездные? – спрашиваю я его.

Он начал издалека рассказывать:

– Ты знаешь, что у меня отец на ящиках работал в институте? Перед самой войной они на западном полигоне что-то испытывали, а тут началась война, и они в окружение попали. То, что испытывали, конечно, уничтожили. Отец со своей группой попал в плен. Находились они в плену где-то неделю. Поскольку еще лагеря немцами плохо охранялись, им удалось сбежать. Сбежали и пристали к окруженцам, которые выходили из окружения. Вместе с ними он и вышел. В дальнейшем, естественно, опять работал на оборону. А тут после войны другая тема была. Я точно не знаю, но догадывался, что работал на космос…

…Однажды ночью пришли люди в гражданском, подняли нас с матерью и отца, начали производить обыск. Все бумаги паковали в ящики и увозили. Отца увезли, а нас, как говорится, выперли из квартиры. Стали мы с матерью жить у сестры отца, она была одинока, муж у нее погиб, а детей не было, она нас и приютила. Об отце сначала ничего не было слышно, а потом нам сообщили, что он шпион, враг народа и осужден на двадцать пять лет. Мать у меня врач, ты же знаешь, но ее с работы не выгнали, а меня заклеймили. На общем школьном собрании меня клеймили мои же одноклассники, правда, по бумажкам, что я такой-сякой, что я скрывал, что у меня отец предатель, шпион. Исключили меня из комсомола. Я перестал ходить в школу. Вначале, чтобы мать не расстраивать, я делал вид что ходил, а сам болтался по городу. А потом, когда прислали бумаги на дом, что меня исключили за непосещение занятий, мать расстроилась, но ничего не сказала. Спросила только, чем буду заниматься. Я ответил, что пойду работать. Так я попал на наш завод, стал работать, окончил вечерний техникум, затем институт. Когда мы были у тебя на вечере перед твоим отъездом, я перебрал тогда, надо сказать. Обидно мне было, что же я такого совершил, что на меня постоянно запрет кладут. Приехал домой, взял и написал письмо в обком, что если я совершил неблаговидный поступок или мои ближайшие родственники, прошу написать какой, поскольку в неоднократных предложениях от руководства выехать за границу мне было отказано. Написал также, что эти отказы отрицательно сказываются на моих взаимоотношениях с коллективом, а также на работе. В чем я виновен – попросил указать мне лично. Запечатал в тот же вечер письмо и отослал прямо первому секретарю обкома Романову…

Утром вспомнил, что написал, но уже не вернешь. Через два дня прибегает секретарь и вызывает меня к главному. Думаю, что за спешка? Я прихожу, главный говорит, чтобы я взял вертушку. На том конце телефона мужской голос говорит:

– Кирилл Владимирович, будьте любезны, придите завтра в Смольный, кабинет 42, пропуск заказан, желательно к 11 часам.

Я передал главному разговор, тот сказал идти.

Прихожу в кабинет, который мне был сказан, меня пропускают. В кабинете сидит мужчина лет сорока пяти, перед ним моя анкета. Он спросил меня, я ли это писал. Я ответил, что это мое.

– А почему же вы пишете, что ни вы, ни ближайшие родственники судимы не были, у вас же отец был осужден.

– Он был осужден, но потом судимость была снята. Не только сняли судимость, но и восстановили на работе, в партии, во всем, кроме…

Тут он остановился, немного помолчал, а затем продолжил:

– Забрали отца, никакой связи с ним не было. А потом где-то через год приходят к нам двое мужчин в гражданском, вежливые, назвали маму по имени и отчеству. Просили ее проехать с ними. Я думал и мать заберут…

…Потом где-то часа через два-три приезжают. Они же и маму привезли, и мама начинает собирать свои и мои вещи, говорит тетке, что переезжает на старую квартиру. У тетки глаза расширились, ничего не поймет, я тоже. Собрали вещи, приехали на старую квартиру. Когда мы зашли, они говорят:

– Вы посмотрите, пожалуйста, каких вещей не хватает, и сообщите, завтра придет человек, – откланялись и уехали.

– Папа возвращается завтра, – сказала мама.

В ту ночь я даже не уснул. На следующий день отец действительно приехал. Отец у меня был здоровый, красивый, а тут вдруг приезжает сгорбленный, седой, я еле в нем узнал отца… А руки… Он играл на фортепиано… Руки изломаны, в каких-то буграх. Говорит плохо, шепелявит, зубов нет. Седой весь, мать бросилась на шею, я тоже…

На следующий день приехал старшина, который до ареста отца привозил нам пайки. До того, как отца арестовали, мы не знали, что такое голод. У нас всегда было что поесть, в том числе и деликатесы. После ареста мы почувствовали, почем пуд лиха. Пришлось жить сначала только на зарплату матери, а потом на мою, а покупать продукты только в магазине. Уже и не мечтали о деликатесах.

Старшина приехал и привез паек. Чего там только не было! Мы уже с мамой давно отвыкли от такого: и копченая колбаса, и икра, и буженина, и свежие овощи и фрукты. У меня разгорелись глаза, я хотел немедленно на это все наброситься, но удержался. Старшина разложил продукты, а затем достал какой-то пакет и передал его отцу.

– Вот здесь путевки на вас троих в санаторий, в Крыму. Вот здесь билеты – тоже на троих. Купе четырехместное, но все ваше. За продукты тоже не беспокойтесь, там будет все готово. Так что отдыхайте, а завтра до отхода поезда я приеду и провожу.

Отец как мог поблагодарил его. Мы с мамой так и не узнали, почему отца освободили, поэтому, когда старшина ушел, начали расспрашивать. Он ничего не говорил, сказал только, что все это было ошибкой, что его просто оклеветали. Сказал, что теперь все хорошо, во всем разобрались, поэтому он реабилитирован. Восстановили в партию, на работе, восстановили ордена. Единственное, чего не могли восстановить, это здоровье. И почки были отбиты, и ребра поломаны, и зубы все выбиты. В санатории за ним ухаживали очень хорошо: зубы вставили, но потерянного уже не вернуть. Недолго протянул – пять лет прожил, и один за одним три инфаркта… Его не стало…

Так я и сказал тогда в Смольном.

– Так вы об этом и пишите, – отвечают мне, – возьмите вот последний лист и перепишите.

Я взял и переписал последний лист.

– Вопросов больше к вам нет.

– Так почему же вы неоднократно не разрешали выезд?

– Но вы же как бы скрывали, что ваш отец был судим, от нас скрывать ничего нельзя, мы если человека посылаем за границу, должны знать, что у него за душой ничего нет, что он честный и преданный. Так что не беспокойтесь, ваши документы пройдут быстро.

И вот так я стал выездной. Предложили мне несколько вариантов, я выбрал Индию. Я приехал на соседний объект, а там был Володя. Сели отмечать и вспомнили, что ты же всего за сто километров от нас. Схватились да и приехали. Тем более, нам поручили передать тебе письма от родственников и друзей.

…Вот таким вот образом я стал выездной. Понимаешь, нехорошо я себя чувствовал после твоего отъезда. Думал, за что отца моего так наказали. Попытался выяснить. Оказалось, какие-то неудачи были у Королева. И когда начали копать, то открылось, что отец во время войны был неделю в плену. И какая-то умная голова решила, что вот он там и продался немцам. Вот его и пытали, за сколько и кому он продался.

Конечно, он был чистейший, правдивый и преданный ученый. И этот год, который он провел в местах не столь отдаленных, сказался на его здоровье. Вот так война и на мне сказалась. Дай Бог, чтобы на наших внуках не сказывалось, не доходили эти брызги военные. Пусть они на нас останутся и скатятся, чтобы не достались нашим детям…

…Он замолчал, затянулся сигаретой, я тоже молчал.

– Давай, Петрович, за наших детей, чтобы они жили бодрыми, здоровыми, и никакие печали их не окружали.

Мы налили водки, привезенной им из Союза, чокнулись, выпили с надеждой, что будет все хорошо.

 

Последний ученик

Я уже второй год работаю на радиоузле небольшого провинциального городка. Рабочий день начинается с шести утра и длится до двух часов, потом перерыв до пяти, а затем вновь до двенадцати ночи работа. Кроме основных обязанностей – следить за радиотрансляцией, чтобы та проходила без помех и чтобы чужие станции не попадали на трансляцию, я еще занимался ремонтом радиоприемников и вообще был большим радиолюбителем. Я мечтал сделать такой приемник, чтобы можно было слушать станции, которые в то время считались запрещенными: это «Голос Америки», радиостанция «Свобода» – их глушили, но мы пытались их все-таки поймать, чтобы послушать, что там говорят о нас и о них, хотя это было под строгим запретом.

Радиолюбители пытались отфильтровать «глушилки» с помощью того, что тогда имелось. Тогда еще не было транзисторов в продаже, а высококачественные детали было трудно достать, поэтому отфильтровать было практически невозможно, но тем не менее были попытки.

В тот день я также сидел и работал над тем, чтобы сделать приемник, способный поймать запрещенную станцию. В дверь кто-то постучал. Я не глядя крикнул:

– Входите, открыто.

Когда поднял глаза, то увидел, что входит маленькая старушка. Естественно, я сразу узнал ее – это была учительница литературы, как мы ее называли, бабка. Я встал и поздоровался, сказал:

– Здравствуйте, Елена Владимировна.

Она посмотрела на меня, кивнула и стала осматривать помещение. Убедившись, что кроме меня там никого не было, она обратилась ко мне:

– Ты что здесь делаешь?

– Работаю.

– Работаешь? Хорошо.

Я стоял как примерный ученик, держа в руках паяльник. Она посмотрела на паяльник, на приемник, который стоял передо мной.

– А есть кто-нибудь старший здесь или начальник?

Я ответил, что на данный момент старшим являюсь я.

– Ты? – удивилась она.

– Да, я.

– А ты что, понимаешь здесь что-нибудь?

– Да, наверное, понимаю, мне доверили.

– В самом деле? Хорошо. У меня уже третий день не работает радио, вернее работает, но очень тихо, совершенно ничего не слышно. Чтобы послушать последние известия, мне приходится к репродуктору прикладывать ухо, а это очень неудобно. Можно оставить заявку?

– Да, Елена Владимировна, я в два часа приду, исправлю.

– Ты? – снова удивилась она. – А ты умеешь это делать?

– Да. Умею и сделаю.

Она окинула еще раз взглядом помещение и стала боком выходить. Я вышел, проводил ее и сказал, что после двух часов я заеду. И она ушла.

Я предполагал, что в проводке нарушены контакты, или, что скорее всего, динамик просится в другое место. Я подобрал хороший динамик, проверил его, прочистил звуковую катушку, продул ее хорошенько, чтобы не было никакого хрипа. Приготовил инструмент, который мне понадобится, провод взял и на всякий случай прихватил монтерские когти, если вдруг придется лезть на столб. Все это я приготовил, чтобы в два часа поехать на велосипеде к дому Елены Владимировны.

Приготовив все это, я сел продолжать свою работу, но работать как-то не хотелось. Я стал вспоминать, как в первый раз появилась в нашем классе эта учительница. Ее еще до нас все ученики звали бабкой. Как она оказалась в нашем поселке, никто не знал. Говорили, что после снятия блокады в Ленинграде те люди, которые чудом выжили, – их из Ленинграда направляли в дома отдыха, чтобы немного поддержать их и поправить здоровье. Так на Кубань попала Елена Владимировна – учительница. Здесь она осталась жить и работать. Она была одинокая, ни с кем дружбы не заводила, жила одна. У нее было очень много кошек, она их очень любила. Иногда она приносила с проверки тетради, на которых виднелись следы кошачьих лапок. А иногда она тетради не отдавала, говорила, чтобы новые завели, потому что старая тетрадь у нее попала нечаянно в нехорошее место. Мы догадывались, что, очевидно, кошечки или порвали те тетради, или еще что с ними сделали. Но мы не обижались.

Она ставила нам столько двоек и единиц, что посчитав все колы и пары, которые нам ставили другие учителя вместе взятые, цифра эта все равно будет меньше. А получить кол было очень просто. Если она что-то спросила ученика, а тот встал и начинал со слов: «Ну, вот…», то она сразу прерывала его и говорила: «Садись, единица!» При этом добавляла: «Вот когда вы запряжете меня, вот тогда и будете нукать!» Также если ученик начинал предложение с деепричастного оборота, то происходило то же самое.

– Я вам преподаю литературу – русскую литературу на русском языке, поэтому давайте говорить на правильном русском языке. Я понимаю, что вы казаки, что вы балакаете. Но когда будет балаканье введено как основной или второй язык на Кубани, вот тогда я с вами с удовольствием побалакаю, а пока я вам преподаю русский язык, поскольку вы живете на Руси и вы – русские, хоть и называете себя казаками, воинами. Вы русские люди и давайте говорить по-русски. Запомните, что в русском языке предложение начинается с подлежащего.

Елена Владимировна нас учила именно русскому языку и русской литературе. Мы с удовольствием слушали ее уроки, она знала очень много. И вот сейчас я вспоминаю, как она преподавала нам, эта маленькая старушка. Сколько лет ей – никто не знал. Мы как-то не интересовались, бабка – она и есть бабка: маленькая, худенькая, седая совершенно, с большим портфелем, в котором она таскала наши тетради. Я представляю, как ей это было тяжело, но она все равно всегда брала тетради домой на проверку. Когда она возвращала нам тетрадки после проверки, в них было много красных чернил – она исправляла всегда только красными чернилами, причем перьевой ручкой. Иногда бывало и так, что ее красных чернил было больше, чем наших фиолетовых. Она добросовестно исправляла каждое сочинение. Любое неправильно написанное предложение или просто не понравившееся ей сочетание слов она зачеркивала красной перьевой ручкой и сверху писала правильный вариант.

В два часа я на велосипеде приехал к Елене Владимировне. Проверил: конечно, проводка старая. Кое-где на соединениях отсутствовали контакты. Проводка вся была сделана на скрутках, очевидно, сразу после войны было проведено радио, а может быть, еще и в военные годы, когда был дефицит проводов, потому и собрана была проводка из разных кусочков. Я заменил всю проводку и спросил ее, куда установить розетку для репродуктора. Она указала мне место, куда я аккуратно поставил розетку и подвел новый провод. Все время, пока я работал, она стояла и внимательно наблюдала за моими действиями. Кошек здесь было действительно много. Некоторые котята пытались даже играться со мной, хватали провод.

Я установил розетку, подключил динамик, который принес с собой.

– Елена Владимировна, – обратился я к ней, – ваш репродуктор я возьму с собой. Я его проверю и подправлю. Вам я оставляю вот этот репродуктор, он работает хорошо. А завтра я к вам приду. В какое время можно будет к вам прийти?

– А почему завтра? – поинтересовалась она.

– Я сегодня работаю до двадцати четырех, а завтра у меня выходной.

– Тогда в любое время, когда вам удобнее. С семи утра, пожалуйста, приходите.

– В семь для меня рано, а часов в десять я приду, хорошо?

На этом мы расстались, я взял ее репродуктор и заехал домой пообедать. Вечером я осмотрел его, осмотрел динамик и убедился в том, что, конечно, все уже требует замены. Я старые детали все выбросил, установил новые, отрегулировал. Мне хотелось сделать старой учительнице что-нибудь приятное, поэтому я попробовал в этот репродуктор собрать приемник, хотя бы с длинными и средними волнами, но места было мало, если бы были полупроводники… А тогда их как таковых еще не существовало в продаже. У меня были пальчиковые лампы, и я собрал приемник с длинными и средними волнами, разместив его в коробке репродуктора Елены Владимировны.

На следующий день я приехал к ней, привез приемник.

– Как работает радио? – поинтересовался я.

– Очень громко работает, приходится приглушать, – ответила она.

– Хорошо, если вам нравится этот динамик, можете себе его оставить. Но на тот случай, если по какой-то причине вновь будет плохо работать радио, то вот, пожалуйста, я вам еще принес приемник, который можно также включить в электросеть и слушать не только трансляции, но и другие передачи.

Я включил и показал ей наглядно, как настраивать. Ей это очень понравилось. Она поблагодарила меня, сказала спасибо.

Моя работа была окончена, поэтому я стал прощаться с ней. Мне показалось, что она хочет что-то мне сказать, но стесняется. Кстати, я не заметил ни на ее столе, ни где-нибудь еще тетрадей учеников, которые она обыкновенно брала с собой, чтобы проверить их дома. Странным показалось и то, что она сказала мне прийти в любое время, хотя сейчас уже шли по расписанию занятия в школе. Я решил, что, вероятно, у нее сегодня выходной день. Я уже начал выходить, как она обратилась ко мне:

– А ты в институт думаешь поступать?

– Да, – остановился я, – я уже второй год отрабатываю. Сейчас в институт можно поступить, либо отслужив в армии, либо отработав два года на производстве – такое постановление издало правительство, я это выполняю.

– Но ты же не очень грамотный.

– Что есть, то есть. Поэтому я сразу и не поступил в институт.

– А в какой ты поступал?

– В медицинский, – ответил я.

– В медицинский, да? И что?

– По всем предметам пятерки, а по вашему – по литературе – тройку получил.

– Ты всегда был неграмотный – не в пример твоей сестре и брату, которые грамотные.

– Елена Владимировна, так уж сложилось. Я самый младший, наверное, потому…

– Так ты думаешь все-таки поступать в институт? – перебила она меня.

– Да, конечно, думаю.

И тут я замечаю, что у нее задрожала нижняя челюсть, было заметно, что она пыталась унять эту дрожь, прикусив губы. Потом она подняла на меня глаза и сказала тихим голосом:

– Хочешь, я буду с тобой заниматься? Я буду приходить к тебе и буду тебя учить грамоте.

– Я бы с удовольствием, Елена Владимировна, я сам буду к вам приходить.

– Нет! Я буду приходить к тебе домой, – резко сказала она.

Я не очень понял почему.

– Почему? Ведь я же далеко живу.

– И пусть!

У нее на глазах появились слезы, нижняя губа, подбородок неестественно задрожали.

– Меня выгнали из школы…

– Как?

– Новый директор сказал, что мои методы преподавания устарели, и я порчу показатели школы, поэтому меня сократили. Я просила, чтобы он позволил мне хотя бы факультатив вести бесплатно. Мне бы только в школу приходить, а он сказал: «Чтобы духа твоего не было в школе».

У нее выступили слезы на глазах, она достала платок и своей сухой рукой стала вытирать глаза. Подбородок у нее все так же дрожал.

Мне жалко стало эту женщину, эту старушку, которая всю жизнь отдала школе, ведь она не представляет иной жизни без школы.

– Я буду к тебе приходить, – продолжала она тем временем, – и буду думать, что я хожу в школу, буду знать, что я кому-то нужна.

Я не знал, что ответить. Согласие мое тут и не нужно было, ее предложение я принял с радостью.

– Ты когда свободен?

– Я работаю через день.

– Вот и хорошо! Два раза в неделю тебя устроит?

Я ответил, что, конечно, устроит. Она попросила составить меня мой рабочий график, чтобы она знала, по каким дням она может приходить и в какое время. Я ответил ей, чтобы она приходила в любое удобное для нее время.

– Мне удобно всегда, когда ты свободен. Я буду приходить и буду думать, что я прихожу в школу. Хоть одного ученика, но буду учить.

Я сел за стол, взял бумагу и написал, когда я работаю.

– Что мне надо? – спросил я ее, когда отдал ей график.

– Ты будешь сочинения писать и диктанты, – сказала она так, как сказала бы перед классом.

На этом мы простились. Я шел и думал, что человек, всю жизнь проработавший в школе, сейчас остался совершенно одиноким. Мы даже не знали, есть ли у нее родственники, есть ли дети. Говорили, что у нее все погибли во время блокады, но и подруг, друзей у нее тоже не было. Почему – не знаю. Никто ничего не знал о той жизни, которая была у нее в Ленинграде. А здесь у нее была только одна жизнь – школа и ученики. Она учила нас, а теперь вот стала учить меня одного.

Она приходила ко мне дважды в неделю, я всегда встречал ее. Она, как и в школе, брала книгу и начинала диктовать мне одному: сначала был диктант, потом задавала мне вопросы по литературе. А больше рассказывала сама: про Петроград, потом Ленинград, рассказывала о пригородных дворцах и парках: о Петродворце, о Пушкине, о Павловске, о Гатчине. Для меня это было далекое все.

Два раза в неделю она приходила. Я ждал, когда придет эта старушка, бабка, как ее называли, эта маленькая, худенькая, седая женщина. Когда она начинала рассказывать, то мне казалось, что передо мной стоит гигант, обладающий такими знаниями, которыми мне не овладеть никогда.

Коллектив учителей обратился в город Пушкин Ленинградской области, где был дом престарелых учителей, с просьбой принять Елену Владимировну. Через полгода им пришел ответ, что Елену Владимировну могут принять. Я провожал ее, когда она уезжала. В том же году я приехал в Ленинград и поступил в институт. После зачисления сразу поехал в город Пушкин в дом престарелых учителей. Когда я увидел ее, на лице ее была огромная радость, ее глаза светились. Она была счастлива, что ее помнят, что ее даже здесь навещают – в Ленинграде, Пушкине.

Она стала расспрашивать, как я сдал экзамены. Я рассказал, что благодаря нашим занятиям по литературе получил четверку, чем она осталась весьма довольна. Труды ее увенчались моим успехом

Мы пошли гулять по парку. Дворец был еще в руинах, но она знала там каждую комнату. Очень уж она печалилась, что нет янтарной комнаты, что янтарная комната пропала. Когда я слушал ее рассказ, мне рисовалась прекрасная, чистая и свежая картина Екатерининского дворца еще до того, как он пострадал от этой страшной войны, которая превратила красоту в руины…

В том году, на третьем курсе, я вернулся с каникул во второй половине сентября, поскольку занятия должны были начаться в октябре. Стояла прекрасная осень, это время не раз описывали поэты и писатели в своих произведениях. Как писал поэт: «В багрец и в золото одетые леса…». Так и сейчас – вторая половина сентября: леса и парки одеты во все цвета радуги. Уже было несколько заморозков, но этот день выдался солнечный.

Я решил съездить навестить Елену Владимировну. С юга я привез с собой домашние варенья: абрикосовое и вишневое. С тем к ней и пожаловал.

Она очень обрадовалась моему приезду. Я передал ей гостинцы, она расспрашивала о знакомых, а потом мы пошли гулять в парк. Было уже прохладно, прошли первые осенние заморозки. Она надела поношенное пальтишко, старенький платок, который я еще помнил в Новокубанске, – в нем она всегда ходила в школу.

Мы шли по парку. День был прекрасный, воздух чистый и свежий, оттого и настроение было хорошее. У дворца встречались группы туристов, большей частью иностранцы. В шестидесятые годы иностранца легко было отличить от нас: во-первых, они были гораздо лучше одеты, по моде, да и качество было намного выше. У нас промышленность была рассчитана на массы. Мы, молодые, с завистью смотрели на иностранцев, которые носили такие красивые одежды.

Мы проходили мимо довольно взрослой группы туристов-иностранцев, которым молодой экскурсовод что-то рассказывал. Мне показалось, что он говорит на французском языке, хотя французского я не знал. Елена Владимировна приостановилась, посмотрела на этого молодого человека, дождалась, пока он закончит рассказ, а затем обратилась к нему:

– Молодой человек, вы говорите по-русски?

– Что вы хотите?

– Молодой человек, вы несете чушь, вы не знаете предмета, садитесь!

Молодой человек опешил, я тоже не понял, что произошло. И вдруг Елена Владимировна заговорила на французском языке. Вся группа обернулась к ней и подошла поближе, а один пожилой мужчина начал задавать вопросы. Мне, двадцатилетнему, он, конечно, казался стариком. Елена Владимировна ответила ему не задумываясь. Группа тем временем обступала ее все ближе и ближе.

– Кто это? – спросил меня экскурсовод.

– Это моя учительница, – спокойно ответил я.

А вокруг Елены Владимировны шел разговор на непонятном мне языке. В школе и в институте я изучал, или учил, немецкий язык. Параллельно хотел изучать и английский, но скоро бросил, потому что к языкам я не способен: ни к русскому, ни к английскому, ни к немецкому. Грамоте меня доучивала Елена Владимировна уже после школы.

Мимо проходили другие группы иностранцев-туристов. Они тоже приостанавливались, чтобы послушать, о чем говорит эта маленькая седая старушка. Из некоторых групп туристы оставались здесь, а не шли дальше со своими экскурсоводами, слушали ее. Она, такая маленькая, щупленькая, в поношенном пальто, в стареньком платке, сбившемся немного, говорила по-французски. Иногда я слышал вопросы на английском, она и на английском отвечала. Я даже не знал, что она знает столько языков.

Время шло, а мы все стояли с экскурсоводом. Я, правда, мало что понимал из рассказа Елены Владимировны, но изредка слышал знакомые всем слова: Версаль, Петергоф, имена Пушкина, Растрелли, Трезини, Монферрана, Брюллова, Шишкина… А вопросы ей все сыпались и сыпались… Она стояла, наклонив голову немного вправо, спокойно и уверенно отвечая. Тот мужчина, который показался мне стариком, особенно часто задавал вопросы, вступая в спор с Еленой Владимировной, которая, как мне казалось, всегда одерживала победу.

Уже больше часа прошло. Мы стояли с экскурсоводом рядом. Он понимал, о чем она говорит, часто записывая что-то в свою записную книжку. Я стоял с ним рядом и вдруг услышал: «Sagan Sie bitte…». Елена Владимировна остановилась, повернулась к говорившей женщине, держа голову прямо, а не как обычно, склонив вправо. Плечи расправились, голова слегка была откинута назад, взгляд стал жестким, она в упор смотрела на эту женщину. Женщина не успела задать свой вопрос, потому что Елена Владимировна сказала ей твердым голосом на русском языке:

– Я не буду отвечать на ваши вопросы, поскольку по вине вашего народа мы стоим у руин величайшего дворца, хотя могли бы любоваться его красотой, его богатством и говорить о людях, которые его создали. Я не хочу говорить на вашем языке и отвечать на ваши вопросы, – сказала она и отвернулась от немецкой туристки.

Вряд ли кто из иностранцев знал русский язык, поэтому поняли ее только мы с экскурсоводом. Переглянувшись со мной, экскурсовод спросил:

– Перевести?

– Как хочешь, – ответил я.

В этот момент мужчина-старик вновь задал вопрос на французском. Елена Владимировна, как мне показалось, от имени всего нашего советского народа сказала о том горе, которое мы понесли в эту ужасную войну. Теперь она опять превратилась в учительницу – в ту нашу учительницу, которая учила нас литературе и русскому языку. Она начала держать голову немного вправо и снова стала маленькой и худенькой. Седая, в своем потрепанном пальто и поношенном платке, она уверенно и твердо отвечала на вопросы…

Прошло еще какое-то время. Я вспомнил, что нам пора возвращаться на обед в дом престарелых учителей.

– Елена Владимировна, нам пора, – сказал я ей, подойдя.

Она словно очнулась.

– Да-да, мы спешим, мы опаздываем, – проговорила она.

Она обратилась к группе. Я понял, что она извиняется за то, что нам надо идти. Тот мужчина подошел, поклонился, поцеловал ее руку и постоял так какое-то мгновение, склонившись перед ней. У Елены Владимировны на глазах выступили слезы. Одна молодая красивая женщина в богатых, по моим представлениям, одеждах и в мохеровом, пушистом и модном шарфе, которые только-только начали появляться, естественно, на иностранцах, сняла с себя этот шарф и одела его на Елену Владимировну. У той широко раскрылись глаза. Эта красивая женщина сказала что-то приказным тоном в толпу, обступившую Елену Владимировну. К ней подошел элегантный мужчина и передал большой букет цветов. Женщина вручила их Елене Владимировне, говоря что-то при этом на непонятном мне языке. Учительница достала платочек и своей сухонькой ручкой стала вытирать глаза. В этот момент вся группа начала аплодировать. Я взял Елену Владимировну под руку, и мы пошли. К нам подошел тот старик, который больше всех задавал вопросов, и стал что-то говорить мне на французском. Я попросил экскурсовода перевести мне. Экскурсовод сказал, что меня спрашивают, внук ли я этой женщины. Я попросил его ответить, что я ее ученик. Тот быстро передал то, что я сказал. Ответ иностранца был такой:

– Вы должны гордиться своим учителем. Я за всю свою жизнь ни разу не слышал более глубокой, более интересной лекции об искусстве и архитектуре, чем сегодня. Берегите ее, да будет она счастлива.

Я проводил ее в дом престарелых учителей.

Я был её последним учеником.

 

Двоеженец

Шел монтаж очередного гидроагрегата на Саратовской ГЭС. Бригада монтажников Спецгидромонтажа готовилась к спариванию валов. Валы генератора и турбины были подготовлены, проверены на отсутствие заусенцев, а также приготовлены инструменты и ключ.

Когда я пришел, ключ уже был доставлен, болты подготовлены, проверены резьбы на каждом болту и все смазаны. На месте работ не хватало освещенности, и прораб распорядился, чтобы принесли дополнительные лампочки, повесили в районе фланцев.

Монтажники сидели и курили, я подошел к ним. С ними был бригадир: рост его превышал два метра, «косая сажень» в плечах, он обладал непомерной физической силой. К примеру, электрогидравлический ключ, которым спаривали валы, затягивая болты, обычно переставляли два крепких монтажника, а иногда и три, а бригадир делал это в одиночку. Я любовался, как этот сильный, красивый, крепко сложенный человек поднимал и устанавливал ключ, а ведь это был не просто «ключ», а целый агрегат. Он устанавливал ключ на болт, включал насос, и начинался процесс затяжки. Затем он один переносил на противоположную сторону фланца и затягивал следующий болт. Затем переносил ключ на девяносто градусов, и таким образом проходило соединение валов.

В ожидании начала работы все сидели, курили, рассказывали анекдоты.

– Вообще-то, надо бы нашему бригадиру спариться. Сколько его знаю, он все время один, – сказал один из монтажников.

– А че ему спариваться? Столько лет один, он уже, наверное, стал импотентом, а может, он вообще кастрат, – отвечает ему другой.

Я посмотрел на бригадира: тот сначала побледнел, а потом его лицо налилось кровью – он приподнялся, подошел к этому монтажнику, схватил его левой рукой за грудь и потянул вверх. Ноги у того оторвались от крышки турбины. Затем бригадир, постукивая своим указательным пальцем ему по лбу, не сказал, а, скорее, прорычал:

– Если ты или кто-то другой еще раз позволите себе такие шутки в мой адрес, то я сброшу сказавшего с эстакады в нижний бьеф, ты запомнил?

При этом на каждом слове он ударял своим мощным указательным пальцем монтажнику по лбу. Сказав это, он бросил его. Тот упал на крышку турбины, стал хватать воздух ртом, не в силах что-то сказать. Все вокруг стояли и смотрели в недоумении. Никто и никогда не видел бригадира в такой ярости, таким жестоким: он держал этого монтажника так, что всем казалось – он его задушит.

Бригадир посмотрел на всех – прораб и мастер стояли не шелохнувшись. Постояв несколько секунд, он повернулся и пошел. Никто его не остановил и не окликнул. Прораб подошел к монтажнику, которого бригадир чуть не задушил, похлопал его по щекам. У того хлынули слезы из глаз, он закашлялся, и прораб велел ему идти в прорабскую.

Когда электрики сделали дополнительное освещение, монтажники приступили к спариванию валов. Я не ожидал от бригадира такого. Мне не раз приходилось общаться с ним по работе, но я никогда бы не подумал, что он может быть таким жестоким. Он был довольно хорошо эрудирован, и в бригаде у него всегда был порядок. Я не помню ни одного дефекта, который бы произошел по вине его бригады.

…Как-то раз я разговорился с начальником участка.

– Странный у тебя бригадир, Василий Егорович, – сказал я.

– Да, я сам замечаю за ним странности, но специалист он очень хороший. Кстати, с высшим образованием. Я ему несколько раз предлагал должность старшего прораба, зама главного инженера с последующим повышением до главного. Его знания, и как монтажника, и как технолога монтажа, давно переросли должность бригадира слесарей. Но он всегда отказывался, может быть, из-за того, что деньги были нужны, ведь все-таки бригадир монтажников получает в два, а то и в три раза больше, чем главный инженер или прораб. Вообще, у него много странностей: я предлагал ему квартиру – он и от квартиры отказался. Сказал, что комнаты в общежитии ему достаточно. Главное, сказал, чтобы была отдельная. Живет в отдельной комнате в общежитии, увлекается рыбалкой, – рассказал мне начальник участка.

О его увлечении я знал, я даже встречал его несколько раз на рыбалке, но вместе нам не приходилось рыбачить.

Когда Спецгидромонтаж коллективно выезжал на рыбалку, бригадир никогда не ездил. Ездил один на Пустынный остров.

Прошло несколько дней после той истории с монтажником. Я поехал рыбачить на Пустынный остров. Пустынный остров находится в нижнем бьефе. По территории он довольно большой, я бы не сказал, что он «пустынный», поскольку там и деревья растут, и даже посреди острова есть небольшое озеро. Я уже несколько раз рыбачил на этом Пустынном острове с правого берега. Там было что-то вроде пляжа, песок хороший, неподалеку и деревья растут, поэтому можно было и дров для костра найти, и прочие удобства. Я как-то прошел ниже по течению, и мне там очень понравилось одно место. Место было уже кем-то обжито или, как говорят, «обрыбачено». Чувствовалось, что там уже кто-то рыбачил. Были там даже сделаны столик и скамейки. Поскольку никого не было, а дело было в пятницу, я приехал сюда и решил на этом месте расположиться. Это был конец августа, на Волге тепло и прекрасно; время такое, что уже начинает брать судак.

Я расположился, приготовил закидные удочки на судака и на леща. На судака обычно ставили закидные: это груз-свинец в виде ложки и два крючка. На эти крючки цепляется уклейка и забрасывается. Забрасываешь подальше и ставишь сторожок – обычно расщепленную ивовую палочку и колокольчик – ждешь поклевки. Таким же образом, примерно, и на леща, только вместо уклейки вешаешь червя. Сейчас я приехал раньше обеда, расставил закидные, поставил палатку, так как я настраивался провести здесь два дня – субботу и воскресение, заготовил дров для костра, поставил треногу под котелок. Расположился удобно.

Вдруг вижу – по берегу идет человек в мою сторону. Я издалека сначала не узнал его, а потом рассмотрел, что это Василий Егорович. Его фигура заметная, он очень высокий, прямой, совершенно не сутулится. Он широким шагом шел в мою сторону. Метров за пятьдесят остановился, увидел, что место уже занято мной. Очевидно, он хотел остановиться на этом месте, что облюбовал я. Он не стал ко мне подходить, а стал обустраиваться выше по течению. Я тем более не пошел, поскольку знаю его нелюдимость.

Прошло какое-то время, у меня судак не брал почему-то, поймал лишь пару подлещиков да одного язя. Мне хотелось поймать судака. Я вытащил проверить закидную на судака – уклейки нормальные, совершенно не тронутые. Решил снова забросить. Взял, раскрутил над головой и отпустил. Груз полетел вместе с крючками и наживкой в заданном мной направлении. Проделывая эту операцию, я заметил, что в метрах десяти от меня стоит Василий Егорович и наблюдает за моими действиями.

– Неправильно забросил, надо метров на десять дальше, – сказал он после того, как подошел ко мне.

Я его послушался – раз человек говорит, значит, наверное, знает. Я вытащил закидную, снова проверил насадку – уклейку, раскрутил и забросил, как мне показалось, метров на десять дальше. Ему снова не понравилось.

– Надо метра на три-четыре выше по течению брать.

Я не стал перебрасывать, а только заправил сторожок.

– Не будет спичек? – обратился он ко мне, – я свои случайно уронил в воду – нечем прикурить.

Я дал коробок, он взял, сказал спасибо и ушел. Только он отошел, как у меня сработал сторожок на ту удочку, про которую он мне подсказал. Я подсек и чувствую – что-то есть. Обычно, когда выводишь судака, трудно определить, что именно там есть, потому что он редко сопротивляется. Говорят, что судак – самая глупая рыба, поэтому я вначале подумал, что была поклевка ложная – сошел. Когда стал подводить к берегу, то увидел, что там приличный судак подцепился, килограмма на два. Я обрадовался такой удаче, поместил судака в садок, заправил еще и точно, как подсказывал мне Василий Егорович, взял примерно на три-четыре метра выше по течению и забросил, как он мне советовал.

Не прошло и семи минут, а у меня опять сторожок сработал. Таким образом я наловил тогда немало судаков.

Когда дело уже катилось к закату, я решил сварить уху. Выбрал для ухи лещей, судачков и язя – почистил их, промыл, развел костер.

Периодически у меня срабатывали сторожки, и я подлавливал рыбу. Когда уже уха была готова, я пошел к Василию Егоровичу, предложил составить мне компанию. Он задумчиво посмотрел на меня, как будто решая, принимать предложение или нет, но потом согласился.

– У меня уха будет минут через пятнадцать готова, – предупредил я его и ушел.

Минут через десять он пришел ко мне с пакетом. Мы сели за стол, я принес уху, миски, а он из своего пакета достал бутерброды и бутылку «Столичной». У меня тоже была уже открытая бутылка «Пшеничной», поскольку в уху я добавляю рюмку водки. Мы стали ужинать, разговор у нас был, в основном, вокруг рыбалки – как, на что и когда ловить? У него были, конечно, глубокие знания: о рельефе, много он знал и о погодных условиях. К примеру, я не умел определять ямы под водой на Волге, а он, глядя на воду, мне говорил:

– Тут яма, видишь? Там немного завихрение идет, здесь, выше по течению, должен быть участок, который глубже, здесь ровный участок. А вот туда, если забросить, то вполне можно и стерлядку поймать.

Я тогда удивился, а он продолжал:

– Да, и стерлядь берет. Когда-то на Волге было полно стерляди, она брала нормально, ловили на червя… Иногда и сейчас попадается.

– Я ни разу не ловил стерлядь, – признался я.

Он начал рассказывать, что и осетр иногда берет, особенно в это время, когда ловишь судака на живца, на уклейку. Если пескарика нанизать, то и осетр точно возьмет.

– Сейчас запрет ввели на осетровые. Это правильно. Конечно, много браконьеров стало, у которых можно купить и осетрину, и осетра свежего, и икру по доступным ценам. Браконьерство очень развито…

Довольно странные были запреты на Волге. Допустим, запрещается рыбачить всем, но в то же время на Волге ловят сетями рыббригады. Для кого – непонятно. А любителям даже на удочку запрещалось ловить. Пусть будет это на совести тех людей, которые принимали такие решения.

Когда поужинали, он похвалил уху, сваренную мной, и ушел к себе. После этого мы еще пару раз встречались на этом же месте, рыбачили и готовили вместе уху.

…Мы договорились с ним, что в пятницу идем на это же место, согласовали, что брать, чтобы лишнего не тащить. Я, как обычно, в пятницу поехал сразу после работы. Где-то к вечеру пришел Василий Егорович. Он не стал настраиваться на рыбалку, а сел за стол с каким-то задумчивым видом. Я не стал его расспрашивать, понял, что что-то случилось. Он долго сидел, смотрел в одну точку, а потом словно очнулся.

– Давай перекусим, – предложил он.

Странно, обычно перекусывают, когда уха уже готова, но я согласился.

Он достал бутерброды, колбасу, сыр, огурцы, помидоры. Помидоры, конечно, в этом районе на Волге необыкновенные: большие, розовые, сладкие, их гигантами называют. Такое удовольствие, когда его берешь в руки, не режешь, а разламываешь. Поверхность у него прямо таки сахарная…

Водка была поставлена на стол, я достал кружки, он налил. Не говоря, выпили, перекусили. У меня сработал сторожок, я пошел проверять, что там попалось. Попался судачок. Василий Егорович взял бутылку, налил в мою кружку, налил в свою, чокнул кружкой о мою и одним глотком выпил. Выпив, продолжил так же сидеть, уставившись в одну точку.

Я вытащил судачка, положил его в садок, заправил снова и забросил. Решил еще одну закидную проверить – там было объедено, я тоже заправил и забросил. Посмотрел на Василия Егоровича – он еще наливает остатки водки – часть в мою, остальное в свою кружку, опять чокнулся сам кружками и выпил. Я обратил внимание, что он не закусывал.

Я заправил остальные закидные, помыл руки и вернулся. Он все так же сидел, сосредоточенно смотря в одну точку. Я не стал его спрашивать, почему он не рыбачит. В моей кружке оказалось много, я попросил разрешения и вылил часть в его кружку. Он кивнул головой, чокнулся опять и одним глотком выпил. Я занялся хозяйственными делами. Время уже шло к закату, я почистил рыбу, развел костер, а он сидел, не обращая внимания ни на что.

Вскипятил воду, стал варить уху. Когда уха была готова, по моим правилам, добавил в последний момент водки. Разлил уху, налил ему еще, вместе выпили. Все это делалось молча. Я налил ему в миску ухи, дал ложку, он закусил вначале помидорчиком, потом стал есть уху.

Когда солнце уже совсем зашло, я подбросил дров в костер. Теперь он смотрел на костер. Я чувствовал, что у него тяжело на душе.

Прошло какое-то время.

– У нас спиртное что, кончилось?

– Нет, – ответил ему я.

– А почему ты не наливаешь?

Я налил ему и себе немножко. Так продолжалось еще некоторое время, но пил уже только он один – себе я больше не наливал. А пил он так же: одним глотком осушал кружку. Сколько мы с ним рыбачили, ни разу не было, чтобы в первый день мы выпивали весь запас спиртного. Я помню, его начальник говорил, что никогда не видел Василия Егоровича пьяным, и вообще, когда по случаю пуска банкеты были, никто никогда не видел, чтобы он напивался.

Солнце уже зашло, стало совсем темно, я зажег фонарь и поставил его на стол. Теперь он смотрел уже не на костер, а на фонарь. Рюкзак его стоял рядом неразобранный. Я заварил крепкий чай, налил ему и пододвинул ближе. Он взял, стал с удовольствием пить чай маленькими глоточками. Я пил чай вместе с ним. Иногда я отходил к закидным, когда они срабатывали, в очередной раз вытаскивал судака или леща, отправлял их в садок. Василий Егорович сидел безучастно.

Так прошло какое-то время, наконец, он начал говорить:

– Друг мне сегодня позвонил. Наказание получил мой сын за мои грехи.

– Что такое? Что за наказание? – подумал я.

– Сын сегодня поехал с невестой подавать заявление в загс, а по пути попали в аварию. Невеста насмерть, а сын – ничего.

Он помолчал какое-то время, а я думал: почему такое произошло именно за его грехи. За какие такие грехи? Почему он винит себя?

– Двоеженец я. Две жены у меня, – наконец продолжил он.

Я не мог понять, о чем он, я знал, что он один живет, и на всех монтажах, на которых он бывал, все говорили, что он один, а тут вдруг – две жены! Я молчал, а он продолжал:

– Перед войной женился я, женился по любви, до того красавица была, до того умная, нежная – мечтать только можно о такой девушке, о такой подруге. Мы друг друга с полуслова понимали, я был сильно влюблен в нее…

…Перед самой войной мы поженились. Естественно, с первых же дней меня призвали. Война есть война. Она писала мне, писала, что у нас будет ребенок, а жили мы тогда на Кубани. Потом сообщила, что сын родился. Ты знаешь, Кубань была оккупирована немцами, переписка прервалась, и я страшно беспокоился за них. Когда немцы ушли с Кубани, вернее, их прогнали, я стал писать, стал искать. Друг у меня был, одноклассник, он откликнулся. Он, оказывается, демобилизован был по ранению, написал, что во время оккупации жену мою немцы отправили в Германию. Куда в Германию – не понятно. Ты знаешь, в то время часть добровольно, а часть принудительно отправляли на работу в Германию. Вот так и попала моя любовь, моя красавица, моя жена в Германию. Я хотел найти ее там, но это не от нас зависит, где воевать, это зависит от большого начальства, оно руководит, оно планирует, оно намечает операции, и меня послали не в Германию, а в Венгрию. Там, на озере Балатон, много наших ребят погибло не понятно за что. Я тоже получил несколько дырок, но на моем теле все быстро зарастает. Демобилизовался, вернулся на Кубань, встретился с сыном – он у моей матери остался. Прошел год. Что сказать? Много тогда женщин, девушек было, а нас, мужчин, мало, поэтому и зазывали нас вдовушки и девушки. Очень я любил свою жену, надеялся, что вернется она. Но вот год прошел после войны, второй год пошел, но среди вернувшихся из Германии ее не было. Я с каждым разговаривал, даже ездил в другие станицы, если узнавал, что кто-то вернулся оттуда. Нашел одну женщину, которая знала мою жену. Она сказала, что сначала их на какую-то фабрику отправили, потом мою жену и еще нескольких человек куда-то на сельхозработы перевели. Больше ей ничего не было известно. Так время шло, я жил один, бобылем, но не совсем бобылем. Иногда ходил к вдовушкам… Прошло два года…

Однажды встретил девушку. Ты не можешь себе представить! Может, внешностью она не так была похожа на мою жену, но душой, лаской – вся такая же. Такая же ласковая, такая же нежная, такая же понятливая, как и она. Мне не надо было ее просить два раза, иногда даже и раза не приходилось, она все предвидела. Мы стали встречаться с ней, сын обрадовался, ему она тоже понравилась. Она приходила к нам, помогала маме по хозяйству. Мне мать говорила:

– Сынок, женись. Сколько ты будешь еще бобылем ждать?

– А вдруг она жива, а вдруг она вернется? – не решался я.

– Уже столько лет прошло…

В конце концов, сделал предложение, сыграли свадьбу. Сын называл ее мамой. Прошло время, и у нас родилась дочь. И вот однажды я поехал в командировку. Возвращаюсь из командировки, жена встречает веселая, улыбчивая, добрая, милая, как всегда. Я обнял ее, поцеловал.

– Иди, умывайся, уже на стол собрано, сейчас будем есть.

Ты не можешь представить, что случилось дальше. Умывшись, я поворачиваюсь, чтобы у жены взять полотенце и… обомлел, я не пойму, в чем дело – стоит с протянутым полотенцем в руках моя другая жена, первая жена. Я открыл рот, думаю, вот глупость привиделась. Взял полотенце, стал лицо вытирать, а сам сквозь полотенце краем глаза смотрю – нет – это она, моя первая. Она стоит и улыбается. Я тру глаза, дергаю себя за уши, думаю: что за наваждение? Ведь ее же нет, откуда она здесь, в моем доме? Опять посмотрел через полотенце – да, это она. Немного волосы не те, а фигура, глаза – это она, моя любимая. Я отбросил полотенце, обнял ее, и тут до меня дошло, что у меня теперь две жены. Вторая моя, такая же милая, ласковая женщина вышла и смотрит на нас. Я опешил, не знаю, что делать… Вот две женщины, которых я люблю, одинаково люблю – и ту, и вторую, и может, я ими любим, а как дальше поступать? И тут мне сразу врезалось – как? Знаешь, я люблю их обеих одинаково – и первую жену, и вторую. Смотрю на первую и понимаю, что люблю ее так же, как и до войны. На вторую смотрю и чувствую, что и ее люблю не меньше.

Вышла мама, увидев мою растерянность, пригласила всех в дом. Прошли в дом, детей там не было, видимо, их куда-то увели. Стали обедать, а я сижу и думаю: как мне быть? Какая моя жена – первая или вторая? С какой мне остаться? Первой сказать нет или второй? А я их обоих люблю, и так люблю, что не могу никак принять решение, что мне делать, как мне быть? Я не стал ни водку пить, ни вино. Голова моя была и так забита мыслями – как мне сейчас поступить? Если я сейчас с первой женой буду, извини за грубость, если я пойду спать с ней, каково будет моей второй? А если я со второй, то как будет чувствовать себя моя первая жена? Я вот так сидел, мучился, они, очевидно, видели и понимали мое состояние. Я извинился перед обеими, обнял их, обеих поцеловал.

– Извините, я пойду спать на сеновал, – и ушел в сарай.

Мне хотелось головой биться об стенку, я не знал, какое решение мне принять и как мне поступить.

Это продолжалось несколько дней. Я не мог, как говорится, в постель пригласить ни одну, ни вторую – они обе мне были дороги. Они обе мне были близки, обе были любимые настолько, что я не мог ни одну из них обидеть, ни одну из них не мог унизить… Они, как будто понимая, сдружились между собой, я видел, у них взаимоотношения теплые, и ко мне они относились одинаково. А для меня это было мучение, такое мучение, что нет сил…

Больше месяца жил на сеновале. Однажды на работе, в обеденный перерыв, сидели мы с мужиками, и один из них мне говорит:

– Ну, ты че, Василий, ты как обгуливаешь своих жен – по очереди или у вас групповуха?

Это так меня обидело! Я не помню, как я ударил его, но ударил его в лицо. Видишь, какая у меня лапа. Один раз ударил, но этого вполне оказалось достаточно, чтобы он отключился. У него вылетели зубы и сломалась челюсть. Естественно, меня забрали в милицию. Выжил он, сотрясение глубокое было, в больнице долго лежал, челюсть ему, понимаешь, там вправляли, делали зубы. Суда не было. Следователь признал, что человека я ударил за оскорбление. Дальше я не смог мучиться, уехал в экспедицию. В то время экспедиции были на севере, на востоке, перед тем, как Великие стройки начинались.

Я уехал туда, целый год болтался там – просеки рубил. Силенок у меня хватало на все, а душа была там, раздвоенная была. По вечерам я не знал, что делать, выходил и рубил лес, рубил дрова, чтобы хоть как-то заглушить эту боль. А боль была такая нечеловеческая! Вот так ползал я по экспедициям, но с ними не очень-то хорошо, ведь они, в основном, сезонные, а потом куда деваться? Потом я решил, что затеряюсь. Написал я своим женам, своим любимым. Написал, что двоеженец получился я, что я их люблю, люблю одинаково. Деньги я им все время высылал.

Связался я со своим другом детства, попросил его приехать. Мы условились так, что я буду деньги переводить ему на сберкнижку, а он будет отдавать моим женам, чтобы они не знали, где я живу. Я им написал: если они встретят человека, которого они полюбят, с которым им будет хорошо, то пусть они считают, что нет никаких обязательств у них передо мной. А я не смогу жить вблизи них, потому что обе они мною любимые, мои дорогие, мои жены… Я с тех пор мотаюсь по стройкам, Великим стройкам коммунизма. Все деньги, что зарабатываю, отсылаю своим женам и своим детям. Друг мне пишет, что ни одна из жен моих не вышла замуж. Живут они вместе, дружно воспитывают моих детей. И вот, сын уже взрослый, решил жениться, и вот что произошло… Лишился он невесты из-за меня, потому что не дождался я своей жены, его матери, плохо ее искал, плохо ее ждал. И от того, что нарушил я обряд – женился дважды при живой жене, за это расплатился теперь мой сын…

…Он замолчал, посмотрел на кружки – я его понял. Вместо чая налил ему остатки водки. Он выпил одним глотком и продолжал сидеть, уставившись на фонарь.

Я не пойму, почему он винит себя, ведь он ни в чем не виноват, а это просто случайность – случайность такая. Я не знал, как его утешить, и надо ли вообще что-то говорить. Он сидел так же – смотрел на горящий фонарь, и я представлял, как он мучается. Теперь понятно, откуда появилась та ярость страшная, которую я видел при спаривании валов.

Я не знал, как в такой ситуации, в какой оказался Василий Егорович, лучше было поступить. Ведь он действительно любит обеих одинаково. У него одна была великая любовь, ради которой он пошел на жертвы, а не две. Мы еще посидели немного, потом я спросил его, были ли после всего этого у него еще женщины. Он как бы очнулся, посмотрел на меня, покачал голой и сказал:

– После таких женщин, как мои жены, не может человек иметь еще женщину. Их две было, две. И навсегда они останутся в моей душе, в моей памяти.

– С детьми ты встречаешься?

– Да, с детьми я встречаюсь, но только не при женах. Я боюсь при них встречаться. Когда дети отправляются в лагерь, то я провожу там с ними отпуск. Часто приезжал к сыну, когда он учился в институте. Сын меня понимал. Он говорил, что у него две мамы. Первую мою жену называет мамой – и вторую называет мамой и дочь точно также. Две мамы у детей. А я – двоеженец.

 

Егор и Пелагея

Егор сегодня задержался на работе. Помогал сменщику загружать бункера. Ему нравилась эта работа. Его радовало то, что народ стал оживать после голодовки тридцать третьего года. Колхозы привозили молоть пшеницу для своих нужд, и колхозники, получив на свои трудодни зерно, спешили помолоть его и накормить вдоволь своих близких. Егор организовал круглосуточную работу мельницы и сам иногда подолгу задерживался на работе. Вот и сегодня он проверил уровень масла в редукторе, послушал подшипники, посмотрел жернова.

Он не спешил домой – там его никто не ждал. Жена уже второй год как умерла.

Егор тогда торопился с работы. У хаты увидел плачущую дочь, ей было всего четыре года, спросил, что случилось. Та ответила: «Мама заснула, я ее бужу, а она не встает». Егор вбежал в хату. Жена лежала на кровати, и он понял, что ее уже нет – сердечко не выдержало всех невзгод, пришедших на их поколение. Так он остался один с дочерью. Сейчас она на хуторе, у сестры. Егор отвозит ее туда, когда работает в ночную смену. Домой он ходил всегда пешком. И сейчас шагал по станице, смотрел на дома с заколоченными окнами, заросшими бурьяном огородами. Обезлюдели станицы. Вот хата Коржа, а та Пятака… На германскую их вместе призывали, одногодками были. Их уже нет…

…Отец с дедом отправляли Егора на войну. Собрали по высшему классу, богатыми были, потому на внука денег не жалели. Накануне отъезда дед позвал Егора: «Пойдем, внучок, на Кубань, погутарим». Егор иногда расспрашивал деда о службе, наградах, но всегда получал один ответ: «Служил царю и Отечеству». Рассказывали, что однажды на покосе налетели черкесы – десять всадников. Казаки не успели за шашки схватиться, а дед уже был на коне и бросился один на десятерых, а лет в то время ему было уже много. Первых двух, которые на него летели, дед одним ударом зарубил и еще шестерых порубал, а еще двое в ужасе бросились наутек. Потом атаман прискакал. Все удивлялись, как дед восьмерых порубал? Он их всех поперек перерубил. Атаман признался: «Я бы так не смог». Дед предложил Егору присесть на берегу и стал рассказывать:

– Служил я. Атаманом был у нас Пржевальский. Таскал он нас по пескам, по горам. Однажды у одного то ли села, то ли монастыря с кручи упали двое детей в реку, а река бурная, течение сильней, чем в Кубани. Я бросился, спас детей, но сильно поранил ногу. Монахи отнесли меня в монастырь и попросили атамана оставить меня пока у них.

Монахи промыли, обработали рану, смазали. Дали выпить какой-то настой. Отнесли меня в помещение, и я уснул, а когда проснулся, то боли совсем не чувствовал. Посмотрел на ногу, а раны все затянулись. Дали мне еще выпить настоя и сказали, вернее не сказали, а жестами объяснили, что на ногу наступать нельзя. Они обличием отличаются от нас: лицо круглое, нос маленький, глаза узкие – щелочки, ростом пониже. Монахи учат молодежь боевому искусству на палках. Движения у них плавные, замедленные. Я показал, как казаки шашками работают, им понравилось, просили поучить. А я перенял у них приемы борьбы. Когда настало время уходить, их атаман – настоятель – подарил мне этот пояс. Дед предупредил, что это очень грозное оружие.

Егор подумал, что дед выжил из ума, что какой-то пояс, а дед всегда его носил, может быть грозным оружием.

– Это оружие работает только в тот момент, когда его владельцу грозит смертельная опасность, – продолжал тем временем дед, – и при передаче его владельцем своему сыну или внуку. Вот сейчас я хочу продемонстрировать тебе это оружие.

Егор смотрел на деда и думал, что совсем старый дед выжил из ума. Дед прикоснулся к поясу, и у него в руке оказалась не то шашка, не то клинок с очень тонким лезвием.

– Смотри, Егор, – дед провел около себя этим клинком, совершенно не прикладывая усилий, и вокруг на пять метров все, что росло (а там росли кусты кизила), было скошено как будто мощной косой. Дед подошел к тополю, провел клинком по стволу, а ствол почти в обхват, и дерево рухнуло. Дед продолжал:

– Сегодня я передаю тебе этот пояс, пусть он защитит тебя, – и подал клинок Егору.

Тот взял и почувствовал, что шашку держит в руке.

– Теперь приложи к себе. Он твой.

Егор приложил и застегнул как обыкновенный пояс.

Утром атаман собрал казаков, дал наказ – служить вере, царю и Отечеству. Поехали в Армавир, оттуда на поезде на фронт. Егор не любил вспоминать войну, а она часто напоминала о себе. Вот и сейчас, глядя на хату Коржа, вспоминал, как сотник послал их и еще трех казаков в разведку. Они не заметили, как всадники с трех сторон выскочили, стали их окружать, пытаясь взять в плен. Вот тогда Егор и воспользовался поясом. Он увидел, что десять всадников отрезают им путь к отступлению. Слева стоит офицер, окруженный всадниками, а впереди галопом движутся еще двенадцать. Егор положил руку на пояс и почувствовал, что рука держит клинок. Он пустил коня в галоп навстречу противнику. Казаки замерли, глядя на безрассудство Егора – один против дюжины! Двое всадников противника отделились, опередив остальных, выставив палаши на Егора. Они столкнулись, сверкнули искры, и кони, заржав, поскакали без всадников, а Егор направил своего коня на остальных. Те окружили Егора. Казаки бросились на выручку товарища. Но не успели подъехать, как еще шесть коней без всадников остались, а четверо других галопом убегают от Егора. Егор направил коня на офицера. Тот дал команду, и пятеро бросились на Егора четверо, из них сразу были срублены Егором, а пятый пустился наутек. Офицер опять дал команду оставшимся четверым, но только один осмелился напасть на Егора, и был сразу срублен – остальные убежали. Егор подскакал к офицеру, приставил шашку к горлу. Подскакали казаки.

– Разоружите! – а сам кинулся на отряд противника, который должен был отрезать путь казакам к отступлению. Но те, видя бойню, которую устроил Егор, бросились врассыпную. Казаки вернулись в свой отряд, привели офицера, стали докладывать, что Егор «нарубил столько капусты»! Ни полковник, ни сотник не поверили, а немецкий офицер сказал полковнику, что этот казак, указав на Егора, стоит сотни. Полковник взял казаков и поехал на то поле, увидев порубленных всадников, спросил:

– Это все Егор?

Казаки в один голос ответили:

– Да!

Егора представили к «Георгию» и дали отпуск.

Потом началось непонятно что. Кому служить, как служить? Не разберешься… Егор вернулся в станицу, а там казак на казака шашку поднял, сын на отца. Дед сказал:

– Егор, иди к калмыкам. Нельзя казаку на казака шашку подымать. Казак должен Родину от супостатов защищать. Сейчас не понять, кто прав. Отсидись у калмыков.

Егор оставил кубанку, шашку, шаровары, оделся в мужицкое и ушел. Однажды повезли овец в Царицын продавать, и там Егора скосил тиф. Очнулся в тифозном бараке, лежит нагишом – пояса нет. Вернулся Егор в станицу, там жизнь начала восстанавливаться. Отец мельницу отремонтировал, Егор помогал. Прошло время, Егор женился. Родилась дочь…

Егор подошел к своей хате, сел на лавочку, закурил. Обезлюдела станица, даже собаки не лают. В Германскую много казаков полегло, затем в Гражданскую. Тридцать третий год никого не пожалел: ни казаков, ни стариков, ни детей…

По улице в сторону Егора шла нищенка. Много их тогда ходило по станицам. Егор не любил встречаться с нищенками, чувствуя себя виноватым в том, что он пережил войны и голод, а вот вдовы его погибших товарищей побираются. Егор встал, ушел в хату. Нищенка подошла к хате Егора, села на лавочку. Егор посмотрел в окно, та сидела неподвижно. «Наверное, очень старая или больная», – подумал он. Егор отрезал кусок хлеба, мелко порезал сало: «У нее и зубов, наверное, нет», – положил сверху и прикрыл еще одним куском. Вышел из хаты, протянул, не глядя:

– Возьми.

Она встала, взяла хлеб, поклонилась в пояс. Егор подумал, что сейчас услышит старческий простуженный голос. Однако его удивил нежный, приятный, ласковый голосок:

– Спасибо тебе, добрый человек.

Тогда Егор взглянул на нищенку – перед ним стояла в поклоне молодая красивая женщина с голубыми большими глазами и пушистыми ресницами, лицо такое ясное, а губы такие розовенькие, нежные. Егор не мог оторвать взгляда от этой женщины. Она села, достала платочек, расстелила на коленях, разломила хлеб с салом пополам, потом еще раз и стала есть. Егор теперь смотрел на ее руки: ладошка узенькая, пальчики кругленькие длинные…

Она съела четверть, подобрала крошки, отправив в рот, аккуратно завернула остатки в платочек и положила в котомку. Егор видел, что эта женщина очень голодна, и сколько усилий ей стоило оставить еду «на потом». Она встала еще раз поклонилась в пояс Егору, сказав: «Спасибо», – и пошла.

Вдруг он осознал, что сейчас женщина уйдет, и он никогда ее больше не увидит.

– Подожди, – крикнул Егор.

– Слушаю тебя, добрый человек.

– Иди ко мне жить.

– Ты меня в работницы приглашаешь или в жены? – она улыбнулась.

На щечках появились ямочки, а в глазах засверкали искорки.

– Да я не знаю, наверное, в жены.

– Как же так ты, казак, мужицкую нищенку в жены?

– Да! Выходи за меня.

Она задумалась, опустив свои пушистые ресницы. Егор подошел к ней, взял за плечи.

– Ты согласна? Как тебя звать?

– Пелагея.

– Пойдем в хату, – он обнял ее и повел в дом.

– Вот, будь здесь хозяйкой.

– Погоди, как тебя звать – величать?

– Меня Егором, а отца – Прокопием.

– Расскажи о себе, Егор Прокопьевич.

– Родился здесь, в станице. Воевал не знаю как – хорошо или плохо, но жив остался. Женился, дочь у меня, седьмой годик ей, а жена второй год как умерла. Работаю на мельнице. Будь матерью для моей дочери.

– Трудно быть второй матерью, а не мачехой, а посему пойду я к тебе в работницы, а если признает твоя дочь во мне вторую маму, тогда и делай предложение в жены, если к тому времени не передумаешь, а не признает – уйду, чтобы не колоть твое доброе сердце на две части. Сейчас, Егор Прокопьевич, идите, отдыхайте, а я маленько приберусь. Небось, всю ночь не спали.

Егор пошел в комнату, разделся и лег. Ему было спокойно и хорошо, он был уверен, что его дочь тоже полюбит эту женщину.

…Пелагея решила приготовить обед. Она спустилась в погреб, взяла три картофелины, одну морковку, один бурачок и кусочек сала. В кладовке нашла крупу, лук, чеснок. На печку поставила два чугунка с водой, а когда вода закипела, в один положила очищенную и маленькими кусочками нарезанную картошку, бурак, нашинкованный тоненькими полосками, и одну треть стакана пшеничной крупы. В другой чугунок высыпала стакан крупы. Сало измельчила, положила в сковородку, поставила на плиту, а когда оно растопилось, и шкварки приобрели золотистый цвет, она их отделила, а часть жира отлила в кружку. На остатках жира стала поджаривать мелко порезанную морковку, затем лук. Когда лук приобрел золотистый оттенок, она положила туда шкварки и добавила воды, а затем перелила в чугунок, где уже картошка и бурак сварились, – первое блюдо готово.

Она взяла еще кусочек сала, мелко порезала и положила на сковородку, туда же вылила из кружки жир, и как только сало начало топиться, добавила мелко нарезанный лук, дав ему немного обжариться. Затем перелила в чугунок с уже сварившейся крупой, перемешала – второе блюдо готово. Солила она, недосаливая, поскольку не знала вкуса Егора.

Затем она взялась за уборку. Вынесла из кухни лишнее, подмазала и подбелила печку, вымыла полы и стала собирать на стол. Достала квашеной капусты, нарезала лук колечками, соединила и полила подсолнечным маслом. Поставила тарелки под суп и кашу. Присела и задумалась, где она будет спать. Решила, что лучше всего ей поселиться во времянке. Она пошла туда наводить порядок.

Егор проснулся. Стал прислушиваться, но с кухни не доносилось ни звука. «Неужели ушла», – подумал Егор. Но запахи вызывающе манили на кухню. Егор встал, оделся, вышел на кухню и удивился: «Как она смогла все это сделать?»

Пелагея зашла в хату, увидела, что Егор заглядывает в чугунки:

– Умывайтесь, Егор Прокопьевич, а я на стол соберу.

Она наполнила миску борщом, поставила на стол, рядом капусту и хлеб. Егор сел.

– Почему одна миска? Садись со мной кушать.

– Нет, Егор Прокопьевич, не положено работнице за один стол с хозяином садиться.

Егор стал обедать один. Взял стручок красного перца, мелко порезал, размешал в миске с борщом. Пелагея хотела сказать, что очень горько будет, но промолчала. Егор ел неспешно, не чавкал. Хлеб откусывал аккуратно, набрав ложку борща, касался хлеба, чтобы ни одна капля не упала на стол. Пелагея стояла у плиты, наблюдала, как ест этот большой красивый человек. Как только миска опустела, Пелагея подала кашу и кружку компота. Обед закончен. Пелагея стала убирать со стола.

– Пелагея, подойди ко мне.

Он взял ее руки, приложил ладошки к своим щекам, почувствовав их бархатную нежность

– Спасибо тебе за вкусный обед. Спасибо этим ручкам за работу.

Он держал ее ручки у своих щек, потом посмотрел ей в лицо, а там из-под пушистых ресниц капали слезы. Егор встал, прижал Пелагею к себе:

– Полюшка, Полюшка, что ты?

Она прильнула к нему. Они стояли, прижавшись друг к другу.

В субботу, уходя, Егор сказал, что с работы пойдет на рыбалку, а к приезду сестры и дочери вернется. Пелагея с вечера поставила тесто на пирожки. Утром встала рано, стала готовить обед. Она беспокоилась: «Вдруг сестра приедет раньше, чем придет Егор с рыбалки?»

Так и случилось. Пелагея услышала стук калитки и увидела входящую женщину с девочкой. Пелагея вышла, поздоровалась:

– Здравствуйте, Дарья Прокопьевна и Ольга Егоровна.

Женщина удивленно посмотрела на нее:

– Ты кто такая?

– Работница я. Пелагеей меня звать. Егор Прокопьевич устает на работе, вот я ему по дому помогаю – убираю, кушать готовлю.

– Работница аль полюбовница?

Пелагея промолчала.

– Проходите в хату. Устали с дороги?

Дарья зашла в хату. Все чисто, вкусно пахнет. На столе стоят три миски с пирожками. Девочка спросила:

– Тетя Пелагея, можно пирожок?

– Да я не знаю, спроси у Дарьи Прокопьевны.

– Теть Даш, я хочу пирожок.

– Коль хошь – бери.

– А с чем они?

– Эти с курагой, эти с яблоками, эти с картошкой.

– Я с яблоками и курагой возьму.

В это время Пелагея увидела входящего в калитку Егора.

– Извините, Дарья Прокопьевна, Егор Прокопьевич пришел, пойду ему помогу.

– Папа, папа пришел, – закричала девочка и с пирожками в руках выбежала из хаты, – папа посмотри, каких пирожков тетя Пелагея напекла. Вкусные! На, попробуй, откуси, только один раз.

Дарья зашла в комнату Егора: чисто, убрано, вещей Пелагеи не видно. «Где спит?» – подумала она. Зашла в детскую, и здесь порядок. Над кроватью висит картина: река, луг и березовая роща. Не кубанский пейзаж. Дарья рассматривала картину и не услышала, как вошел Егор.

– Мне тоже нравится. Здравствуй, сестричка!

– Здравствуй, здравствуй, братец! Что, полюбовницу завел? Она ж не наша, она – кацапка. Мало казачек, которые на тебя заглядываются? Да за тебя любая казачка с радостью пойдет!

– Может быть, может быть, но полюбил я эту женщину. Скажу тебе, сестричка, так полюбил, что и не знаю, что будет со мною, если она уйдет. Не полюбовница она мне, а в жены пойдет, если дочь моя Олечка признает ее второй мамой. Спасибо тебе, что ты заботишься о моей дочери, но я хочу, чтобы эта женщина стала ей матерью, а мне женой.

– Рада за тебя, братец! Вижу, хорошую женщину в жены берешь. За Олечку не переживай, сдружатся они. Где они?

– Зайчика я принес. Они пошли кормить его.

– Откуда она здесь?

– С Урала. Родителей арестовали как врагов народа, инженерами на заводе работали. Она учительница. Ее уволили без права работать в школе. Муж выгнал из дома, сказав, что не хочет жить с дочерью врагов народа. Друзья и знакомые отвернулись. Добралась сюда, на хуторе родственники были, но тридцать третий всех забрал.

– Не боишься в дом такую брать?

– Нет, не боюсь, оклеветали ее родителей.

Зашла Пелагея с девочкой. Стала собирать на стол.

– Папа, папа! Тетя Даша! Посмотрите, как красиво у меня в комнате!

Сели за стол, Пелагея наполнила тарелки, а сама встала у плиты.

– Тетя Пелагея, почему вы не садитесь за стол?

– А я… уже пообедала.

…После обеда Дарья засобиралась домой, попрощавшись с Егором и девочкой, обратилась к Пелагее:

– Проводи меня.

По дороге Дарья стала рассказывать о семье, о первой жене Егора и его дочери. Потом остановилась, обняла Пелагею.

– Счастья вам, любви и добра! Береги их. Возвращайся, а то далеко ушли.

Пелагея не знала, что ответить этой женщине, показавшейся ей строгой и невзлюбившей ее с первого взгляда. Но оказалась она доброй и внимательной.

Теперь все время Пелагея проводила с девочкой. Стала ее учить читать и писать – ненавязчиво, в форме игры. Девочке особенно нравилось рисовать. Дней через десять Оля обратилась к Пелагее:

– Мама, можно я пойду покормлю зайчика?

От этих слов у Пелагеи перехватило дыхание, ком застрял в горле, а из глаз полились слезы. Она не могла произнести ни слова. Девочка еще раз повторила просьбу, назвав ее мамой. Пелагея обняла ее, с большим усилием произнесла:

– Да-да. Возьми сухарики.

Пелагея понимала, что девочка, назвав ее мамой, еще не осознает всю глубину смысла этого слова.

Через месяц Егор в присутствии дочери попросил Пелагею быть дочери мамой, а ему женой.

С этого дня они стали обедать за одним столом, а Пелагея жить в хате, в комнате с Егором. А через год родился мой друг Василий…