Летом 1967 года, когда мне было 10 лет, отец уступил моим настойчивым просьбам, и мы поехали покупать собаку. Мы отправились в нашем универсале на окраину Мичигана на ферму, хозяйками которой были какая-то грубоватая женщина и ее престарелая мать. Здесь «производили» лишь один товар – собак: любого возраста, размера и темперамента. У этих псов было только две общих черты: все они являлись полукровками с неизвестной или сомнительной родословной и каждую с легкостью отдавали в хорошие руки. Мы были в гостях у заводчиков дворняжек.

– Теперь, сынок, не спеши, – сказал отец. – Много лет спустя ты будешь вспоминать свое сегодняшнее решение.

Я быстро решил: пусть старых собак берет по доброте душевной кто-нибудь другой и, не теряя ни минуты, бросился к клетке со щенками.

– Если хочешь взять неробкую собаку, – советовал папа, – попробуй пошуметь и посмотри, какие щенята не испугаются.

Я схватил решетку, прикованную цепью к клетке, и дернул ее. После характерного громкого лязга около дюжины щенков поползли назад, наступая друг другу на голову, превратившись в одну большую кучу волнистого меха. Только один золотистый щенок с белым пятном на груди не убежал: он подпрыгнул и радостно начал лизать мои пальцы через клетку. Это была любовь с первого взгляда.

Я привез его домой в картонной коробке и назвал Шоном. Он был одной из тех собак, которые отстаивают доброе имя всего вида. Он с легкостью обучился всем моим командам и вообще вел себя хорошо. Я мог уронить корку на пол, и он бы не тронул ее без моего разрешения. Он подбегал, когда я звал его, и оставался рядом, если я давал такую команду. Вечером мы выпускали его одного, зная, что он сделает свои дела и тут же вернется. Мы могли оставить его дома, будучи уверенными, что он не поранится и ничего не разобьет, хотя мы редко это делали. Он бегал за машинами, но не облаивал их, и без поводка гулял рядом со мной. Шон мог нырять на дно нашего озера и доставать оттуда камни, иногда настолько большие, что они застревали у него в пасти. Он ничего не любил больше семейных путешествий на машине, когда я усаживал его на заднее сиденье рядом с собой: он был рад часами рассматривать виды за окном. Наверное, эффектнее всего выглядел наш трюк, когда он тянул мой велосипед, словно сани, делая меня предметом зависти всех моих друзей. Он никогда не подвергал меня опасности.

Он был рядом, когда я выкурил свою первую (и последнюю) сигарету и когда я поцеловал свою первую девушку. Он сидел рядом со мной на переднем сидении автомобиля Corvair, который я тайком «одолжил» у своего старшего брата, чтобы впервые в жизни покататься на машине.

Шон был энергичным – но контролируемым, нежным – но спокойным. Он был настолько хорошо воспитан, что прежде чем присесть и сделать свои дела, скромно забегал за куст, откуда выглядывала только его голова. Благодаря этой чистоплотности по нашей лужайке можно было ходить босиком.

Если у нас на выходных гостили родственники, то уезжали они от нас с твердым намерением купить собаку: настолько их впечатлял Шон, или Святой Шон, как я стал называть его. Он стал нашей семейной достопримечательностью, каким-то чудом, данным нам свыше. По крайней мере, мы с трудом могли поверить, что так все и есть на самом деле. Рожденный с проклятьем нечистой родословной, Шон был одной из десятков тысяч ненужных никому собак. И вот по какой-то счастливой, почти чудесной случайности он стал желанным. Он вошел в мою жизнь, а я в его, и он подарил мне детство, которого заслуживает каждый ребенок.

Этот роман длился почти 14 лет, и когда Шон умер, я уже был не тем маленьким мальчиком, который принес его в один из летних дней домой. Я стал взрослым. Я закончил колледж и работал на своей первой работе, разъезжая по всему штату. Когда я стал жить отдельно, Святой Шон остался в родительском доме, его место было там. И однажды родители, вышедшие на пенсию к тому времени, позвонили мне, чтобы сообщить трагическую новость. Позже мама призналась мне: «За 50 лет нашего брака я всего два раза видела твоего отца плачущим. В первый раз это было, когда родилась мертвой твоя сестра Мари Энн. Во второй раз он заплакал, когда умер Шон».

Святой Шон моего детства. Он был идеальным псом. По крайней мере, таким я его запомнил и всегда буду помнить. Именно Шон установил стандарт, по которому я оценивал всех последующих моих собак.