Омск. Детство

Как только начинаешь вспоминать, особенно такое далекое, что было в детстве, очень трудно сосредоточиться. Одно воспоминание тащит за собой другое, третье и так до бесконечности, но всё вместе – это непоследовательно и сумбурно.

Точно помню, какая у меня была ванночка для купания, когда я был совсем маленький: складная, как старые раскладушки, из розовой клеенки. Даже помню запах этой клеенки.

Очень хорошо помню огромного медведя, который стоял на лестнице в Доме пионеров. Помню его оскал, желтые клыки, на ощупь помню его…

Во время войны Зорьку, лошадь, которая возила директрису театра Лину Семеновну Самборскую, убили, и мы, все маленькие, бегали смотреть вниз на кухню на ее кишки, лежавшие в корыте. Они были синие, нет, голубые… Должны были сделать колбасу…

Дом двухэтажный. Одна половина каменная, другая – из дерева. Обе половины соединены аркой, под ней – ворота. Ворота большие, железные. Когда их закрывают, они скрипят, но закрывают их редко. Еще на них можно кататься. В каменную половину дома ведет мраморное крыльцо, под ним вход в подвал, в подвале – кочегарка. Если подняться по крыльцу, то попадешь в вестибюль, в углу которого будочка – там когда-то был телефон и сидел дежурный. Пол в вестибюле очень красивый: красный, в шашечку, и в каждом квадратике подобие цветка. Из вестибюля по мраморной лестнице можно попасть на второй этаж. Ее мрамор, зеленоватый, с вкраплениями белых кусочков, очень похож на срез колбасы с кусочками жира и от этого кажется скользким. Он и на самом деле скользкий: редко кто из жильцов не падал, спускаясь по этой лестнице. Перила у нее были деревянные, с медной решеткой из кованых листьев и завитушек…

В доме, и в каменной и в деревянной половине, жили люди, которые так или иначе имели отношение к театру, – это было общежитие артистов. Оно так называлось, но жили в нем и гримеры, и художники, и рабочие сцены, и даже кучер, который возил директрису театра.

…Фонтан был чудом строительной техники! Это бетонная чаша диаметром метров двадцать и глубиной метра два, в центре, на пьедестале, – сооружение, напоминающее женщину с кувшином. Я никогда не видел, чтобы вода, как положено в фонтанах, била живописной струей. Эта сидящая женщина была вся в ржавых подтеках, потому что напора не хватало и вода сочилась из кувшина по груди и коленям этого изваяния. Нос был отбит чьим-то метким камнем, и казалось, что это кровь из носа капает… По всей окружности чаши были проделаны маленькие дырочки, из которых должна была бить вода и образовывать этакую живописную арку, но, увы, воду можно было только высасывать, что и делали мальчишки, приникая ртами к теплому от солнца бетону. Из этих дырочек можно было добиться подобия фонтанчиков, если сильно в них дунуть, тогда из остальных выскакивали струйки ржавой воды, а во рту надолго оставался вкус ржавых гвоздей. Зимой вода, накапливавшаяся в фонтане, замерзла, и можно было кататься на коньках… Это я сейчас пишу про коньки, а тогда не знал даже слова «коньки» – был совсем маленьким.

…Почему люди, стоит им войти в вагон и бросить на полку вещи, прилипают к окну?.. Что там? Тот же перрон, на котором они в ожидании томились и который знаком им до каждого окурка и… странно это, а?..

Капает… Это, говорят, хорошая примета – уезжать в дождь… Правда, куда уезжать, – послезавтра обратно… Кто-то нарисовал на стекле с той стороны морду смеющуюся, и она плачет. Провожает нас? Обязательно плакать, когда провожаешь? Почему-то всегда плачут! Мама никогда меня не провожала, даже в армию, – это у нас правило такое было, и не встречала – этого я не любил!.. Никогда не давал даже телеграмму о приезде и всегда знал, что мама скажет: «Я же вам говорила, что он приедет!» Она всегда так говорит и всегда перестает болеть, если…

Уже просто льет… Сейчас поедем! Темно за окном, а всё равно стоят и смотрят!.. Еще долго будут смотреть, даже когда ничего не будет видно, совсем…

А бабушка всегда становилась сердитой перед моим отъездом. Это так, чтобы не плакать… И в день отъезда никогда не убиралась!..

…Вот и всё!.. За окном так темно, что это уже и не окно, а зеркало, и в нем я. В себя смотреть, что ли?.. И зачем я еду?..

Март. 1976 г.

Я взял лыжи, вернее, достал с большим трудом – своих у меня не было (да и откуда? – угла-то своего не было), – и пошел на автобусную станцию. Ехать надо было в сторону Семенова. Где-то там, на полпути, надо было сойти с автобуса, свернуть с тракта и дальше идти на лыжах в Егорьевский скит. Уже в автобусе я начал осторожно расспрашивать, как туда проехать. Осторожно потому, что все они друг друга знают и, конечно, им интересно, зачем незнакомец идет в Егорьевское. Сказать истинную причину моего прихода было невозможно. Не мог же я сказать, что хочу посмотреть на кладбище и, если удастся, найти несколько бесхозных складней. Надо было что-то придумать… На вопрос «Зачем?» я отвечал, что у меня там похоронен дед. Посоветовали выйти на тридцатом километре, около магазина, и через Утятино я попаду туда, куда мне нужно.

На магазине была приколочена вывеска «Товары первого спроса». Зайдя внутрь, я понял, что «первым спросом» здесь пользовались водка и слипшиеся конфеты, отдаленно напоминавшие подушечки. Ничего другого не было.

Март стоит теплый. Настолько теплый, что в свитере было не холодно. Я очень давно не вставал на лыжи… Какое удовольствие доставляло мне это раннее утро, уже таявший днем, но еще хорошо держащий лыжи снег!.. Я испытывал предвкушение свидания с чем-то еще неясным для меня и необыкновенную свободу и отрешенность от всего, что я оставил в городе. Впереди виднелось какое-то селение с каменной церковью. Я подошел ближе.

На сельской улице никого не было, наверное, потому, что было еще очень рано. Много домов каменных, но каких-то умирающих. Церковь с небольшим кладбищем стояла над самой рекой, название которой мне было неизвестно. Внизу, под обрывом, у проруби копошилась какая-то старуха. Ведра большие, берег крутой, и трудно было представить, как она по нескольку раз в день таскает их. Я помог ей и спросил, как называется село.

– Скоробогатово.

Вытащив из рюкзака хлеб с котлетой, я стал есть и всё думал, как предложить старухе.

– Церковь эта давно стоит?..

Она ничего не отвечала, а только очень внимательно смотрела, как я ем. Было очень неловко, и я протянул ей бутерброд. Но она мотнула головой, отвернулась, приложила к глазам ладонь козырьком и стала смотреть на церковь.

– Посьтисся?

– Что? – переспросил я, не поняв вопроса.

– Посьтисся, говорю?

А-а-а… Она увидела котлету, у которой цвет был одинаков с хлебом… Был Великий пост… Хлеб…

– Да так…

– Может, молока дать? Чего ж так-то?

– Нет. Спасибо, бабушка!

Она оторвала взгляд от церкви, посмотрела на меня. На ведра. На реку.

– Не очень давно стоит. Тут деревянная была еще, дак та очень давно. Упала, родимая, прошлый год. А в этой склали разное, теперь нету у нас церкви – далеко ходить. А раньше к нам ходили…

Она заморгала часто-часто и нагнулась к ведрам.

– Погодите, бабушка, а утварь в церкви была? Иконы? Всё погибло, что ли?

– По домам разобрали.

Она двинулась к дому. Ведра оттягивали ей руки, и я еще подумал: «Почему без коромысла?» Она обернулась.

– Я бы тебя в дом позвала, да сын запил, гуляет.

Я смотрел ей вслед. Она шла, такая маленькая… Вода из ведер выплескивалась… А как называется река, я её так и не спросил… Большая речка… Я доел хлеб, встал на лыжи и пошел дальше.

…Скоробогатово. Быстро разбогатевшее село. А что? Большая дорога рядом, построили церковь, и стали люди из окрестных сел приходить – можно было поторговать… Всё правильно. Я даже не спросил, как идти дальше, надо же?! Оглянулся – старуха сидела на завалинке и, прищурившись, смотрела мне вслед.

От старой Вятки осталось только половодье, весенний разлив, заливающий Слободу. Именно здесь когда-то родилась «дымковская игрушка». Церкви и собор, построенные Видбергом, взорваны, за что, естественно, наши дети и внуки будут проклинать нас.

Сегодня третье марта. Календарная Весна началась, а снегу подваливает Зима, хотя прекрасно понимает, что деться некуда. Красиво за окном, очень красиво! Чего, казалось бы? Черное и белое всё – снег и деревья, а вот надо же, как красиво. Правда, ели и сосны вроде бы зеленые, но снег такой белый, что эта незначительная зелень кажется черной. Окно похоже на гравюру…

Митька уехал в Москву. У него сегодня плотный день. Митька, этот точно скоро с ног свалится. То все были здоровы, только он в больных числился, а теперь все вокруг больны, а он один крутится. Не поехал я сегодня к врачихе своей в поликлинику, все разъехались, и так тихо, так тихо…

Сердце чем ближе к вечеру, тем сильнее болит, что это?! Что-то вспомнил прошлую зиму, наше житье с Митькой в Крюкове…

Впервые мы туда поехали с ним в начале декабря прошлого года. Надо было сделать что-то такое, что утвердило бы нас в собственных глазах, – какое-то преодоление чего-то! Дача, на которую мы с ним попали, была как раз то, чего нам не хватало. Место как в сказке. Лес, который зимой да еще в темноте – мы приехали ночью, – казался особенно дремучим и страшным. Во дворе лежал совершенно не тронутый снег, даже жаль было наступать на него… Вся эта красота, окружавшая дачу, так контрастировала с тем, что было внутри, что не знаю, как у Митьки, а у меня последние волосы встали дыбом. Кучи помороженных яблок лежали на кроватях, на полу замерзшая вода, в воздухе стоял густой замороженный запах мышей.

Обратно мы долго ехали молча. Митька вел машину.

– Там нужно будет сменить пару батарей – это нетрудно, они есть во дворе. Ты чего загрустил?

А я не грустил, а был просто в отчаянии. Какие там батареи? Мне казалось, что только разгрести всё это – и то уже немыслимый подвиг.

…Следующий раз мы ехали в Крюково с двумя баллонами для сварки, батареями, какими-то трубками (сгонами) и с Колей, сварщиком. Это был человек невысокого роста, с голубыми глазами. Он лежал на баллонах с кислородом и ацетиленом, курил, выражая на лице полную уверенность, что всё будет хорошо. Митька невозмутимо вел машину, просевшую до земли от необычного груза, я со страхом поглядывал на Колину сигарету. «Шамиль», так прозвал наш ВАЗ-2102 Мишка Адамянц, поскрипывая подвесками, вез нас в будущее!..

Будущее наше началось с того, что Коля развил бурную деятельность.

– Давайте, ребята, заливайте систему, только горячей водой, может, где прихватило, а там посмотрим, где что!..

Хорошо, что в баллонах был еще остаток газа и плита функционировала. Стали греть, стали заливать. Из пяти батарей три оказались с дырками, но это была еще не самая главная беда. Котел, который был в печке, тек – вот это уже было под ложечку прямо!..

Что творилось в доме!.. Вода, которая вытекала из батарей и труб, растекалась по полу и превращала его в каток, так как температура в комнатах и на улице одинаковая – минус двадцать пять… Коля заменил батареи (я смотрел на него, как на бога), сказал, что надо опять заливать систему. Залили. Котел тек фонтанчиком. Слили. Воды в комнатах, особенно в кухне, было по щиколотку. Коля залез по пояс в печь заваривать котел. Он варил «телом», варил «приварком», мы заливали воду, а фонтанчик переходил в другое место на котле, мы сливали воду. Коля варил, мы заливали воду – фонтанчик… и так пять или шесть раз. Каждый раз по десять ведер. Всего, значит, шестьдесят, и большая часть воды оставалась на полу… Каждый следующий раз мне хотелось плюнуть, но Митька говорил: «Чего ж столько мучились, давай еще раз!» И всё начиналось сначала. В конце концов я понял, что умру, вмерзну здесь в этот лед, но никого не выпущу.

Очередной раз поелозив огнем по боку котла, Коля крикнул:

– Заливай и затопляй!

– Зальет же огонь!

– Не зальет, выпарит воду, если потечет. Затопляй.

Затопили. Огонь действительно пересилил фонтанчик, и вода, нагреваясь, стала сначала тихо, а потом всё сильнее постукивать в трубах. Где-то еще подтекало, но всесильному Коле удалось, не заставляя нас сливать воду, что-то подтягивать, замазывать…

Колю мы довезли до такси, отправили в город и кинулись на дачу – там всё могло прогореть в печке, и фонтанчик…

Я не знаю, как мы ночевали, помню, что утром градусник показывал плюс четыре… Вспомнил, что зимой около дна реки такая же температура и при такой температуре хорошо хранить соленые огурцы – когда-то наши деды опускали бочки с солениями в прорубь… Но мы же не огурцы!..

Начиналась наша борьба за существование, борьба за жизнь в полном смысле этого слова! Гоняли в поисках дров, пилили их, мотались за газом, доставали электрообогреватель, так как печка с ее системой не удовлетворяла нас – температура на даче выше двенадцати градусов не хотела подниматься. В конце концов пять каминов стояли в разных углах дачи, счетчик крутился как бешеный, и мы потребляли энергию маленькой электростанции. И каждый день, как наказание свыше, мы вытаскивали машины: то Митькину рыжую, то моего «Шамиля»! Зима тоже, я вам скажу, подкладывала нам свинью – тридцать, двадцать пять, тридцать пять с минусом. А однажды утром, когда я подошел к окну посмотреть, чем она нас порадовала, я думал, что сломался градусник, – сорок один градус! Блаженствовала только Гитана, большую часть времени проводившая на улице: она– приходила заиндевевшая, но довольная свалившейся на нее свободой.

В конце концов человек привыкает ко всему, правда, если он активен, иначе просто умирает. Привыкли к нашему житью-бытью и мы. На даче стало уютно, вечера удавались иногда очень хорошие. У «мамки» мы утащили маленький телевизор, и он, конечно, скрашивал наше существование. Однажды рискнули зажечь камин, но больше никогда этого не делали. До сих пор не пойму, кто додумался дымоход в камине делать с двумя коленами через железную трубу!

Митька писал стихи и, по-моему, дневник, я гулял с Гиткой и пытался ее дрессировать. На втором этаже дачи стоял маленький бильярд, на котором мы, предварительно надев на себя всё, что можно, иногда играли. В общем, жизнь входила в колею, и мы стали подумывать о гостях. Даже хотели учредить приз для первого гостя, причем для такого, который придет на дачу сам. Начали строить всякие планы, белье купили постельное, что явно говорило о том, что мы начали обживаться.

Недавно напомнил ему об этой зиме, и, оказывается, он тоже часто вспоминает то время и у него действительно есть какие-то записи… Начались обычные в таких случаях «а помнишь?»…

Сегодня пристал к Ханум и к Митьке с вопросом о том, что такое «графоман» (графо – пишу, мания – сумасшествие, толковый словарь). Ханум говорит, что это все-таки сумасшедший, клинический больной, болезнь которого заключается в постоянном писании. Но если эта болезнь сочетается с талантом, то получается гениальный писатель. В качестве примера привела Толстого, Чехова, Достоевского. Что ж, это интересная мысль, хотя я и спорил, так как хотел более подробного объяснения самой клинике. А Ханум обиделась, подозревая, что в графоманстве я обвиняю её! Митька только зачитал выдержку из толкового словаря.

Переделкино, май 1976 г.

Гитка искупалась в пруду, перебаламутила всё и стала пахнуть тиной и Дуремаром… Я ей говорю это, а она только улыбается и теребит поводок. Не знает она Дуремара. Не умеет она читать про Страну Дураков. Она СОБАКА…

Переделкино, 24.8.1976 г.

…Все, наверное, проходят через стихи в своей жизни! Очень многие проходят через «дневник». И, как правило, дневник пишется с расчетом на то, что обязательно прочтут. Либо человек, о котором пишется, особенно если пишущий к нему неравнодушен, либо рассчитывает не менее чем на всё человечество, чего там греха таить!..

21.9.1976 г.

Дар – бескорыстно отданное что-то…

Даром – просто так, что ли?

Обладает ДАРОМ – обладает бескорыстно отданным. А если: даром всё это (зря, значит)? Так получается: обладает ЗРЯ, что ли?

Черноголовка. 9.10.1976 г.

Над лесом, в котором по его виду еще должны быть грибы и партизаны, поднимается дым. Белый дым…

Темнеет рано-рано… Краски леса за окном меняются… Краски дыма над лесом тоже…

Ну вот, съемка отменена. Машина, которая должна была изображать «американку», не пришла. Она принадлежит какому-то летчику-испытателю. Может, он разбился?., В общем, начинается!.. Делать здесь абсолютно нечего, значит, всё закончится пьянкой…

Черноголовка (воскресенье). 10.10.1976 г.

Тучи за окном какие-то не очерченные… в конце концов они превратились в сплошную серость, из которой посыпался снег. Это первый снег, который летает, сухой снег, пушистый… За дверью голос директора: «Доброе утро, Анна Филипповна! Со снегом вас!» Уж ему-то радоваться надо меньше всего…

Звонил в Москву. Сашка говорит: «Всё нормально!» У него всегда нормально, а потом обнаруживаешь в дневнике пять-шесть двоек. Восьмой класс – выпускной! Что будет?!

Приехала наконец-то игровая машина. «Шевроле» шестьдесят шестого года выпуска. Очень ухоженная. Хозяин очень маленького роста. Иван Алексеевич. Рыжий. Машина огромная. Черная.

11.10.1976 г. (понедельник)

Митька однажды завелся, по делу, в книжном магазине. Где, кричал, книги?! Где русские писатели? В России могло не быть селедки, мяса, чего угодно, но писателей всегда хватало!.. А правда, под огромной надписью «Отдел художественной литературы» стояли книги с речами Брежнева, «Комсомольский характер» (кто написал это и не запомнишь сроду), еще какой-то Сюнь-Юнь… А где же Пушкин, Гоголь, Вересаев, Лесков, Чехов, да мало ли?! Смех один!.. Баба какая-то подошла, говорит: «Если бы что хорошее было, я бы тоже купила!»

Вот об этом полвечера проговорили с ним…

Ялта. Ливадийская больница. 29.12.1976 г.

…Случай, случай, случай…

А если бы я не попросился в поликлинику проверить легкие?..

А если бы я настоял и уехал с Митькой на машине?..

А если бы…

Очень смешно! Это, вероятно, чувство стеснения и сопротивления. Какие каталки?..

Ольга Семеновна – зав. отделением…

Цветы на окне… Как они называются?..

Врач из реанимации. Лицо у него болезненное какое-то…

Опять каталка, и на нее меня переносят на руках…

– Головной конец сюда, – говорит кто-то.

Вывезли головой вперед.

П. Н. Р. или П. Р. Н, – буквы на халате врача из реанимации.

30.12.1976 г.

П. Р. Н. – это Песоченский Рудольф Николаевич.

Реанимация – это значит возвращение к жизни.

30.12.1976 г.

…Новый год!..

Я больше люблю по старому календарю Новый год!..

Владислав Александрович – зав. реанимацией. Он очень долго пролежал на этой же кровати с инсультом: «Я когда лежал здесь, всё на эти деревья смотрел. Чего я только в этих сучьях не видел!.. А сейчас ничего – деревья и деревья!»

Смешной! Как же можно не видеть?!

8 января 1977 г.

Просился, просился я обратно. Мне уж и советы всякие подавали: к начмеду обратиться, а вот сегодня пришел Плотников – это один из врачей реанимации – раз-два на каталку и вниз в родную реанимацию, в ЦеКовку опять. Опять я важное лицо и как будто дома. А правда, такая маленькая зеленая комнатка, а уже ДОМ. И мне рады вроде!..

Интересная вещь: пока я лежал в этой комнатке «для важных лиц», всё, что происходило, воспринималось на слух. И величина его, и все события, а реанимация – это события всё время: то отравленную привезут, то перепившего до комы, то ребеночка с остановкой дыхания, в общем, хватало потерпевших… Так вот всё это воспринималось только на слух. Слышал слова, возгласы, работу разных аппаратов, бряканье инструмента, крики или матерщину… И может быть, от количества всего этого или спресованности количества в одном органе осязания (куда денешься: лежишь на спине и только слушаешь) мне казалось, что реанимационный «зал» – это очень маленькая, тесно заставленная всякими приборами для оживления человека комната, в которой между этими приборами в неудобных позами (и почему-то даже, мне казалось, стоя) расположены больные…

12 января 1977 года

…Инфаркт мы не лечим, мы просто можем попытаться предотвратить осложнения…

Все поразъехались… Это – к лучшему. Что они могут сделать? Чем помочь? Мать совсем измоталась – пытается готовить на плитке в гостинице…

13.1.1977 г.

Сегодня старый Новый год!

Он для меня почему-то милее, уютнее. На подоконнике у меня цветы. Новый год, а вместо елки – цветы. …Ель моя, ель – уходящий олень…

14.1.1977 г.

Пришла срочная телеграмма из Петропавловска-на-Камчатке: любим, целуем…

А Новый год начинается с пятницы…

15.1.1977 г.

…Разрешили в кровати лежать как угодно! Сестры заулыбались. Но само разрешение официальное – это уже значит, что всё сдвинулось! Сорок пять минус восемнадцать равно двадцати семи. Осталось двадцать семь дней! До двадцать шестого я должен хорошо научиться сидеть на стуле (долго).

16.1.1977 г. Осталось двадцать шесть дней.

Дежурит Рудольф Николаевич – это ясно по громкому голосу. С ним Таня – «Большая». Рудольф заходит ко мне и выслушивает сердце, он всегда очень внимательно это делает. – Вы могли бы поговорить с начмедом и начать реабилитацию, хоть две недельки, а?

…Никогда не понять ему, что мне нужно, мне необходимо вырваться отсюда ровно через сорок пять дней, я себя уже запрограммировал на это и считаю даже не дни, а…

17.1.1977 г.

Трое мальчишек заглядывают через занавеску окна:

– Это он!..

– Нуда?!

– Ой, точно он!..

18.1.1977 г.

Говорят, в американской армии проводились опыты: брали абсолютно здоровых солдат, укладывали их на три недели в постель, и они после этого не могли ходить. Они просто забывали, как это делается, вернее, не забывали, но мозг подавал команды, а ноги забывали, как их, эти команды, выполнять!..

Действительно, смешно: лежишь, чувствуешь себя абсолютно здоровым человеком, то есть человеком, способным на все действия, которые выполнял до того, как лег, начинаешь вставать и понимаешь, что все не так просто, как кажется!.. Голова ходуном, колени дрожат, пот выступает…

Всё надо учиться делать заново!.. А самое главное ощущение – это сердце: его всё время чувствуешь, знаешь, что оно есть. Мало того, кажется, что оно из тонкого-тонкого стекла!.. А раньше вообще не обращал на него внимания, так… есть и есть!..

20.1.1977 г.

Что-то врачи засуетились!..

Вот смех-то! Мою последнюю кардиограмму стали – по ошибке – сравнивать с кардиограммой только что поступившей семидесятилетней бабушки!..

…Дошел до окна… За окном всё не так, как представлял! Всё не так!

Пришло письмо с Камчатки. Фотография Лидки ее камчатского периода. Огромная она стала.

22.1.1977 г.

Дошел до ординаторской – это уже очень много. Должны звонить из Москвы. Пригодилось мое умение вязать. Девочки-сестры улыбаются причудам… Ну и хорошо, что улыбаются, я люблю, когда улыбаются…

Когда входит врач и говорит, что меня там спрашивает какой-то Адамянц, я начинаю нашаривать нитроглицерин. Вот Мишка!

Приехал-таки Мишка!.. Он смотрит на меня, иногда гладит, как маленького, сует какие-то яблоки… Мишка приехал – это радость!..

23.1.1977. г.

…Там, в «зале», кто-то «уходит», по-нашему значит – умирает!.. Постников дежурит – ему не везет, у него подряд «уходит» уже третий…

Он не на меня сердится, когда входит и ругает за то, что я смотрю телевизор, и когда говорит, что «мы тут слабинку дали», – это я понимаю потом, а сейчас… я болезненно не люблю, когда так со мной говорят!..

24.1.1977 г.

Рука разболелась, говорят, флебит. Ходить из-за этого сегодня не разрешают. Симптомов флебита нет, может, нерв?..

25.1.1977 г.

…Значит, осталось семнадцать дней!..

…Ничего это не значит, ничего!

Аневризм – это когда вместо рубца образуется такой серый сморщенный мешок, который надувается и опадает, надувается и опадает, надувается и… Почему серый? Противно…

26.1.1977 г.

Рудольф предложил проходить реабилитацию в Симферополе. Хорошенькое дело! Еще месяц! Не знаю!

Составили с ним график движения: когда садиться, когда ложиться, пульс и пр. Результат будет: 30 метров в день!

Рука болит. Нашел точку, на которую если нажать, перестает болеть.

Вчера приехал Андрей. Хочет, чтобы я после выписки поехал к ним отдыхать…

А я как эти сестры: в Москву, в Москву!.. Зачем?..

30.1.1977 г.

Завтра Андрюшка уедет. Хожу потихоньку. Сердце ношу, а не хожу! Может, завтра пойду на улицу… Осталось двенадцать дней!..

Переделкино. 20.2.1977 г.

…На столе стоит пишущая машинка «Колибри» в чехле…

От одного взгляда на нее что-то такое происходит внутри, сердце начинает биться слишком часто, что при его нынешнем положении противопоказано, и хочется не думать о ней и не можешь…

Это как при втором или третьем свидании с любимой, когда уже знаешь, что будешь ей говорить, какие ласковые слова и как нежно притрагиваться… Всё ведь надо заново пережить, отстучать сердцем, отболеть им так же, как тогда…

…Я подхожу к ней и осторожно кладу руку, тихо-тихо, хоронюсь сердца, приучаю его, рука начинает медленно скользить вбок, вот и первая кнопочка… Осторожнее, чтобы не спугнуть… Едва уловимый щелк грохочет, и вот сердце уже у горла!.. Мне уже всё равно, сердцу не хватает места… Вторая кнопка… Я начинаю срывать с нее остатки грубой для ее тела одежды… Вот ОНА! Вот она, готовая принять меня, мое, сделать это нашим!.. Нельзя мне, у меня с вашей сестрой должна быть мир-дружба… Но как справиться с этим невозможным желанием?.. Я касаюсь первой клавиши, и сердце начинает грохотать в унисон с ее мелодичным постукиванием, какое счастье, что я не умею быстро печатать, иначе бы оно – это мешающее мне обладать ею сердце – лопнуло бы окончательно!..

20.2.1977 г.

…Часто, слушая вокал, свободный от жеманства, искусственности и напряжения, мы говорим, что такой-то или такая-то поет природой, естеством… С тем же успехом мы можем утверждать, что какой-нибудь умопомрачительный прыжок через препятствие, совершенный чистокровным скакуном в состязаниях на Кубок нации, – есть заслуга одной лишь всесильной и неотесанной природы, или же доказывать, что маститый чемпион велогонок взбирается на кручи альпийских перевалов быстрее всех лишь благодаря природе своих мускулов и особому строению сухожилий. Не требуется, мол, занятий, не требуется репетиций, упражнений, диеты, не нужно метода, стиля, работоспособности, дара самокритики, умения распределять силы. Всё это излишне как для вокалиста, так и для скакуна и велосипедиста. Обо всем позаботятся природа, удача, счастливый случай. Всё можно свести к статистической вероятности, к физическим условиям. Роль интеллекта, упорных занятий, воображения, мужества, умения собраться оказывается по такой логике равной нулю. Каких только глупостей не повторяют насчет роли природы и везения, забывая, что еще Данте предостерег:

25.2.1977 г.

…отчего же так болит голова?! Уже третий день! Митьку задержала ГАИ на Минском шоссе, а он ездит на моей машине (всё еще вздрагиваю от «моей») и с моими документами. Смотрит милиционер на права, на фотографию, потом на него и говорит:

– А вы не… Я вас где-то видел?! Митька решается на дальнейшую ложь.

– В кино могли меня видеть.

– А, да, да! Конечно, в кино! – И опять смотрит на фотографию и на Митьку. А Митька, чтобы больше быть на меня похожим, таращит глаза изо всех сил. – А знаете, я бы вас никогда не узнал, если бы не фамилия ваша…

Митьке повезло, что в машине лежал буклет мой, он схватил его и сунул милиции на память, пока они рассматривали фотографии, Митька уехал. Надо возить всё время с собой буклет – помогает.

Мы гуляли ночью с Гитаной, и я стал рисовать на снегу сердце, чтобы показать Митьке, что такое аневризм…

– Ты голову покажи, голову нарисуй, где она?

Гитана думала, что мы затеяли с ней новую игру, а я рисовал то, от чего могу умереть.

«Мы больше страшимся хороших поступков по отношению к нам, чем плохих…»

Может быть, потому, что не можем позволить себе таких же, вернее, не способны на такие же. В результате остаемся в долгу, в долгу вечном, в долгу, который никогда не сможешь отдать сполна. Это нас тяготит и неволит, мы перестаем принадлежать себе самим – мы начинаем принадлежать долгу…

Часы – это страшно, особенно страшно становится, когда обратишь на них внимание. Так, обычно их не замечаешь, есть они и есть, но стоит задуматься о времени как о чем-то вещественном, имеющем для тебя лично предел, и часы становятся носителем такого, от чего хочется выть, кричать, кусаться… Только все это безрезультатно, как во сне: ты что-то предпринимаешь, куда-то бежишь… Так и в этом случае: можно разбить ЧАСЫ, но ВРЕМЯ все равно будет отсчитываться, так, как ты это уже видел, ты уже это знаешь, наблюдал вспыхивающие беззвучно точки – секунды, появляющиеся ниоткуда цифры минут…

И в такт этим вспыхивающим точкам в мозгу звучат слова: меньше, меньше, меньше…

Меньше становится не времени, а тебя самого…

3.3.1977 г.

Вчера у нас был «санаторный» день. Договорились с Митькой, что никуда не пойдем и будем проводить время, как в санатории: бездумно и беззаботно. Целый день играли в карты, ели, смотрели телевизор… Мне постоянно шла карта, и я выигрывал (кому в карты не везет, того вряд ли кто полюбит). Все было очень тихо-мирно, без всплесков, а сердце почему-то разболелось, даже страшно стало.

Сегодня поликлиника, ЖСК со справками – опять ехать в Москву.

Часы, вероятно, придумал добрый человек, желавший людям помочь что-то успеть, что-то не потерять, а превратились они в крохотные гильотинки, на глазах отрубающие секунды человеческого существования, и это завораживает, как всякая казнь.

«Маятник, как медная секира, срубает головы минут…»

5.8.1977 г.

…За окном дождь. А может, это не дождь, а так с деревьев капает, потому что ветер вдруг налетает?.. Нет, дождь… Уже поздно, а Лидка всё еще не спит – завтра ее не добудишься. Да и незачем будить. Она уже прибегала интересоваться, еду ли я куда-нибудь с утра и можно ли ей будет «отоспаться» наконец. Спит она в сторожке, говорит, что там воздух свежий, а по-моему, там сыро, а Лидка и так кашляет…

Лидка помылась, пошла в сторожку, нет, чего-то забыла, бежит обратно.

– Папа, папа, скорей пойдем, скорее!

– Лида, отстань, тебе давно уже пора спать, иди.

– Ну, папа, скорее! Посмотри!

– Что там еще?

– Смотри, пап, ежик на крыльце!..

– Не трогай его, что я, ежа не видал, что ли? Отпусти его, у него свои дела. Иди уже спать в конце концов…

Мать гремит на кухне чем-то… У отца третьего дня был день рождения…

6.8.1977 г.

…Весь вечер и почти всю ночь небо ворчало, перетаскивая тучи с места на место, как будто что-то разыскивало. Оказывается, это была генеральная уборка. Утром Земля сверкала вымытая и ухоженная, а на каждом листике висел бриллиант… И только жасмин весь спутанный, как волосы у Лидки…

– Ну, как здоровье?

– Вы спрашиваете о здоровье телесном или духовном? Если о духовном, то душа нетленна и, вероятно, готовится к очередному переходу, а если о телесном – это откуда смотреть. С точки зрения завтра – хорошо, с точки зрения вчера – хуже, значит, нормально!..

У Саввы неожиданно наткнулся на целый «бомонд».

Разговоры всё те же: «У пивного ларька» – кто и сколько выпил. Потом пришли Боря Мессерер и Белла Ахмадулина. Очень давно мы с ней не виделись… За это время она получила звание, а я – инфаркт. Боря всё время рассказывал о ресторане «Царевич», подчеркивая, что он один из дорогих…

Интересно, если провести описание интерьера как места происшествия: от входной двери по часовой стрелке?! Когда входишь в дверь, то взгляд упирается в лестницу, ведущую на второй этаж дачи, лестница деревянная, выкрашенная охрой. Сразу справа дверь, мы войдем в нее позже. Под лестницей белая дверь с дыркой в левом верхнем углу в виде треугольника, за дверью чулан с лыжами, лыжными палками, сумкой и картошкой и всякой всячиной, которая попадает обычно в чуланы за ненадобностью и оседает там надолго. Ванная комната. Белая раковина. Мыло со следами зубов крыс, или «крыскинтайев» – так их зовет Митька, зубные щетки, паста, какой-то крем. Вода из крана всё время капает. Низкая, вделанная в пол ванна, над ней сломанная решетка для сушки белья. Это я сломал ее, когда однажды стирал простыни и слишком много повесил на нее сразу. Два крана – с холодной и горячей водой. Для того чтобы потекла горячая вода, надо сильно открыть левый кран, и тогда наверху в кухне зажжется газовая горелка. Нужно подождать, пока из труб сойдет холодная вода, но особо горячей она всё равно не будет. Мыться неудобно, так как ванна все время засоряется – плохой сток, наверное. Здесь же стоит старая стиральная машина, которая стирает с удовольствием, если бросить в нее один носовой платок, если два – хуже… Окно выходит на глухой забор, за которым ничейная территория. Над раковиной, чуть правее, висит множество полотенец разной расцветки и назначения, но никто, честно говоря, не знает, каким что вытирать…

Есть в ванной комнате электронагреватель, такой круглый рефлектор. Это хорошо, так как маленькая батарея парового отопления недостаточно нагревает комнату. Над стиральной машиной висит замысловатая полочка, на которой иногда стоят стиральные порошки. Слева от входной двери вешалка с нагромождением старых и новых дубленок, пальто и шапок разного размера и калибра. Под ногами валенки, тапочки, перчатки и рукавицы, упавшие с батареи…

Пошли наверх?.. На площадке лестницы еще одна вешалка с калошницей, на стене большое зеркало, позволяющее осмотреть себя с головы до ног. Слева от зеркала репродукция какой-то картины с мифологическим сюжетом. Стены выкрашены розовой краской, выцветшей от времени и солнца, которое попадает сюда из окна над верхним пролетом лестницы. На наружной стороне стенки чулана, выходящей на лестницу, в овальной рамке висит фотография седого мужчины с тростью, про которого Т. В. говорит, что это дальний предок-сенатор, хотя сама же через пять минут сознается, что это не так и вообще непонятно, кто это такой. Фотография, как все старые портреты, приятна своей «сепией» и значительностью. Справа на стене, если подниматься по верхнему пролету лестницы, висит много больших и маленьких картин в разнообразных рамках и рамах. Про женщину в шляпке и со снопом, который она держит рукой с шестью пальцами, Т. В. говорит, что это предполагаемая голова кисти Ватто, а остальное рисовал «черт знает какой француз». Васильев, Серов… Маленькая стилизованная корова из керамики, кусок коры с увядшей травой… Криминалисту пришлось бы попотеть, возьмись он описывать всё это по порядку и досконально!.. А ведь это только начало… Существуют еще четыре комнаты, кухня, огромная терраса, и везде немыслимое количество вещей, вещичек, которые развешаны, разбросаны, просто брошены как попало вперемешку с книгами и журналами, которые читаются или не читаются, во всяком случае никогда не кладутся на какое-нибудь определенное место. Над всем этим беспорядочным порядком, только так можно определить положение вещей в доме, царит Т. В. – Татьяна Валерьевна. Скорее всего не «над», а «в» и не царит, а лавирует.

Сама она замечательный переводчик, профессиональный, четкий. Переводит, как она сама говорит, поэтов, которые умерли не меньше полувека назад. Кроме того, справляется с двумя малопонятными личностями – это Митька и я. Кроме нас, есть еще собаки: Чуня, Фантик и Гитана, которые требуют не так заботы, как еды.

9 октября 1977 г.

…Книги должны звучать. Можно написать: шумел лес… А как он шумел. Разве об этом напишешь? Нет, не напишешь. А может, попытаешься написать, что в этом шуме слышалось «что-то» или «кто-то», но не будет сам шум, лишь информация о нем. И только на одно перечисление слагаемых этого шума можно извести целые тома книг. Я шел по аллее, а за моей спиной слышался скрип качелей. Этот скрип был похож на оклик, произнесенный со страхом, что его услышат, и с надеждой на то, чтобы услышали. Он был похож на робкое «Эй!» Как будто неслышно догоняли тебя и, сдерживая дыхание, удивились: «Эй!» И легко прикоснулись: «Эй!..»

Человечество должно научиться переводить написанное в мир звуков, в мир зримых звуков. Потому что трудно бывает объяснить, что ты видел и слышал. И всё равно останется опасность быть непонятым. Перекликающаяся стайка синиц может не вызвать у твоего приятеля того же настроения, и ты напрасно будешь заглядывать ему в глаза. Ища сочувствия своей душе.

29 октября 1977 г.

Вроде бы начинаю вылезать из болезни. А вообще-то очень обидно: руки, ноги, мышцы – всё такое здоровое, а какой-то мешочек, комок мышц не справляется. И всё это здоровое – ни к чему.

Прошли три премьерных спектакля в Театре киноактера. Третий показался мне наиболее удачным, хотя свои ощущения не всегда верны!..

9 ноября 1977 г.

Ездил в Орехово, еле ноги вытащил из глины. Сердце болит – ужасно. Вечером репетиция у Иосифа. Опять я, я и больше ничего!..

18 ноября 1977 г.

Утром вызывал Нелли Владимировну. Всю ночь боли в животе. Температура прыгает до 39,5. Сказала, что анаэробная инфекция (грипп такой) и не за горами инфаркт задней стенки.

Позвонил на студию, что приехать не могу. И началось.

Что ж это вы? Надо бы сегодня сняться.

Бросил трубку. Через полчаса приехали и стали говорить, что многие актеры на встречах со зрителями рассказывают о том, как им приходится сниматься при высокой температуре…

Такой наглости еще не видел.

19 ноября 1977 г.

Всю ночь менял рубашки. Жуткая слабость, но гораздо легче.

Должен прибыть Митька. Сегодня дают ордера. Мать говорит, что это Рок.

Мать хандрит. Хандрит ужасно. Может, на работу ей пойти?!

Воспитательный час с Сашкой вылился в лекцию об обществе и индивидууме. Не знаю. В конце концов он спросил: «Что такое общество?»

Трудно понять тягу к писанию, но можно. Труднее понять тягу к чтению. Казалось бы, читать должен человек только справочник, энциклопедию, и т. д. Ан нет!

Художественная литература – тоже «справочник», только справочник чувств, ощущений. Как только у машины появится эта потребность, она станет человеком. До этого она может ходить, петь, считать, говорить, производить себе подобных, читать справочники, разбирать информацию и т. д. Всё это есть составление логических цепей, это означает мышление. А чувствовать?! Ощущать! Не осязать, не обонять, не слышать – а чувствовать, ощущать.

21 декабря 1977 г.

Вызвать врача. Грипп…

Май. 1978 г.

Маленькие, прозрачные, вкусные на вид шарики мисклерона. Я их глотаю, и лекарство, заключенное в них, удаляет бляшки со стенок сосудов. Сигареты способствуют их образованию. Я принимаю эти шарики, и у меня начинает болеть сердце. Я перестаю их принимать, а сигареты почему не перестаю курить?!

Саратов

Дважды я узнавал адрес. Советская 3/5 к. 5 кв. 25.

Во дворе мальчишка. Спросил, где корпус 5. И когда он мне указал, поинтересовался: живет ли там Наташа? Живет. Но для него «Наташа» – это была какая-то ненужная мне девочка. Мне нужна была Наташа, которой было 40 лет.

А чего я, собственно, ждал: чтобы на стенке по-прежнему была надпись «Жанна – дура»?

Улица та же и не та. И название не то, а домик зеленый деревянный – тот же. «Не то» путается с «тем». Двора нет, и веранда обита досками. Превратилась в комнату.

Живешь, пока на земле есть хоть одно существо, которое знало тебя. Потом будут смотреть на камень, которому придана форма твоего лица, и не думать о тебе как о таковом, а просто смотреть. А если спросят: «Кто это?» – никто, кроме официальных лиц, которым это положено по службе, не сможет ответить. И ни с чем живым этот камень не будет связан.

С. Кирсанов

…Жил был Пруд!..

Когда-то его не было, а потом он стал, его сотворили. Правда, никто, и он в том числе, не помнил ЗАЧЕМ…

Безмятежные пузыри детства, юность с волнениями от залетавших Ветерков, зрелость с желаниями во что-то вылиться (ах, эти Дожди и вечное их капание!), наконец обрастание принципами и…

Он имел прошлое, настоящее и… надеялся на будущее: тихое, спокойное зарастание сегодняшнего!..

Вот, правда, все-таки что-то мешало… Иногда где-то там, глубоко-глубоко, какая-то струя… нет, струйка! Пруд начинал забыто волноваться!.. Он очень боялся, что ЭТО собьет ряску его безмятежности и привычек!.. Он пытался подавить в себе… Хорошо, что ЭТО происходило всё реже и реже…

А что стало с прудом? Помните, мы даже пытались купаться в его миниатюрном очаровании?!

– Перестал бить Родник, который питал его, засорился наверное… Стало болото какое-то!.. Комары… Ну и засыпали его. Мусором сначала, потом сравняли…

Да какой там пруд, там лужа была! Пошли отсюда, сыро!..