Только большее может описать меньшее, только зная общее, можно объяснить частное. Поэтому, когда оказываешься перед грандиозным явлением природы, вроде Ниагарского водопада, не находишь слов ни для описания, ни тем более для объяснения, можно лишь попытаться выразить удивление и восторг. Вот именно таким вызывающим удивление и восхищение феноменом природы был Вацлав Янович Дворжецкий.

О Дворжецком-актере многие могут рассказать лучше меня. Как зритель я только могу пожалеть, что люди, не видевшие Дворжецкого на театральных подмостках, могли запомнить его главным образом лишь в сыгранных им в кино ролях аристократов и благородных стариков, которые даже ему не всегда удавалось оживить. Ах, если бы на большом экране или по одному из главных телеканалов показали дипломный фильм ныне знаменитого режиссера «Вы чье, старичье?», как бы обогатилось представление миллионов моих соотечественников о таланте Дворжецкого. Видимо, и он мог применить к себе слова поэта, воскликнувшего: «Только с горем я чувствую солидарность».

Глубочайшая солидарность с тем привычным и поэтому не замечаемым горем, которое пронизывает всю окружающую нас жизнь, зоркий глаз исследователя этой жизни позволили Вацлаву Яновичу создать образ старика Касьяна, который – так во всяком случае мне кажется – может послужить таким же символом и свидетельством горя нашего времени, как судьба Самсона Вырина осталась символом и свидетельством горя прошлого века. Дрожащие губы Касьяна – одно из потрясений, испытанных мной в жизни. Но, повторяю, о Дворжецком-актере другие знают больше… Мне лучше судить о другом таланте этого человека – таланте быть и оставаться личностью. Именно этим Вацлав Янович (Дворж, как звали его друзья) привлекал при первом же знакомстве и при каждой новой встрече с ним. Он в любой миг мог представиться кем угодно. Мог позвонить в дверь и, эксплуатируя выращенную им для очередной роли белую бороду, придававшую ему сходство с основоположником научного коммунизма, провозгласить: «Пролетарии всех стран, простите меня!» И в то же время он всегда оставался самим собой. Сыграв в театре и кино сотни ролей, он сохранял удивительную естественность и вместе с тем за пределами сценического и экранного пространства постоянно исполнял роль в непрерывно сочинявшейся им пьесе под названием «Жизнь Вацлава Дворжецкого». Такое сочетание естественности с некоторой отстраненностью позволяло ему сохранять самобытность и достоинство в условиях, в которых просто сохранение жизни казалось чудом.

Роль главного героя этой пьесы требовала благородства и самоотверженности. Каждый его поступок соответствовал кантовскому правилу и мог служить нормой всеобщего поведения. Каждый день должен был доставлять радость от полноты ощущения жизни. Радость от сыгранной роли, от прочитанного или сочиненного стихотворения, от зимней рыбалки, от общения с пчелами на пасеке, от расцветших вишен в выращенном им саду, от общения с друзьями, от скорости скользящей яхты или мчащегося автомобиля. Вернувшись вечером с многодневных, тяжелых съемок, он поднимался в четыре утра, чтобы не опоздать на свидание с утренней зарей на озере, а потом с сеткой, полной только что пойманных карасей, появлялся в вашей квартире, чтобы поразить приятным сюрпризом.

Умевший, как мало кто другой, сливаться с природой и наслаждаться ею, он был далеко не безразличен и к делам общественным. В заревую пору демократии он загорелся идеей выставить свою кандидатуру на первых свободных выборах в местный Совет, чтобы добиться реорганизации городского хозяйства. Он хотел испытать себя и на этом поприще, которого еще не было в его богатом жизненном опыте. И несомненно, если бы его тогда не отговорили, Вацлав Янович в свои восемьдесят лет проявил бы большую энергию и преданность интересам тех, кто его выбрал, чем большинство «народных избранников». Он любил то, что любил, и ненавидел то, что ненавидел, никогда не притворялся и не изменял ни друзьям, ни врагам.

Он умел многое и во всем, что умел, был мастером. В общении с ним часто всплывало в памяти название рассказа Хемингуэя «Такими вы не будете». Он был свободным человеком. Он оставался свободен и в тюремной камере, и под гнетом цензоров, и под бдительным надзором «всевидящих глаз»: «Свободен, – как сказано поэтом о поэте, – в России, в Болдине, в карантине».