Из Лондона в Москву я вернулся в апреле 1953 года. На новом посту в качестве первого заместителя министра иностранных дел СССР мне довелось проработать до февраля 1957 года. Возвращению я радовался, почувствовал, можно сказать, физически правоту известного афоризма: «Дома и стены помогают». Такое же волнующее чувство я испытал и в августе 1948 года, когда прибыл на Родину из США, где находился более восьми лет.

 

Кто ее породил?

Шли годы. Холодная война стала реальностью. Следуя курсу на «отбрасывание коммунизма», политике «балансирования на грани войны», открыто провозгласив «дипломатию силы», США вызвали своими действиями резкое усиление международной напряженности.

В то время, когда гитлеровский Третий рейх был сокрушен и в полный рост встали практические задачи строительства новой Европы, общее направление которого определялось решениями Потсдамской конференции, в США и некоторых странах Западной Европы нашлась группа деятелей, одержимых стремлением создать замкнутый военный блок с участием Соединенных Штатов Америки, Канады и западноевропейских государств, нацеленный прежде всего против СССР и других социалистических стран. Цементирующей силой этого блока должны были стать Соединенные Штаты Америки с их большим экономическим и военным потенциалом.

Появлению на свет в апреле 1949 года агрессивного Североатлантического союза (НАТО) предшествовала активная работа его создателей, направленная на то, чтобы оправдать в глазах общественного мнения этот шаг, идущий вразрез с интересами мира, противоречащий Уставу ООН и союзническим обязательствам. После войны, еще задолго до формального образования блока, они развернули шумную пропагандистскую кампанию с подключением к ней политиков, историков, экономистов, видных журналистов, которые стали усердно, на разные голоса тянуть одну и ту же песню о нависшей над странами Западной Европы «угрозе коммунистической агрессии» и о «чисто оборонительном характере» будущего военного блока.

Особой активностью в средствах массовой информации отличался патриарх американской буржуазной журналистики Уолтер Липпман, выступавший на страницах газет, общий тираж которых достигал многих миллионов экземпляров, с призывами к созданию военной группировки западных государств. Главная идея, пронизывавшая его публикации, состояла в том, что такая группировка необходима Западной Европе и ее заокеанскому союзнику как воздух. В каждой статье, хотя и в разной дозировке, присутствовала немалая доза недружественных Советскому Союзу выпадов.

Этот крупнейший американский журналист, умевший иногда быть и объективным, считался старейшиной в клане профессионалов пера США. Поэтому мы и приглашали его часто на различные протокольные мероприятия в советское посольство. Вспоминается один разговор с ним. Он как-то спросил меня:

– Господин посол, неужели вы продолжаете верить в возможность достижения согласия в мире, несмотря на то что сейчас происходит в нашей стране?

Я ответил:

– Да, я хотел бы верить в такую возможность.

Липпман и те, чьи интересы он выражал, вовсе не скрывали, что направленность будущего военного блока, за создание которого так ратовали в Вашингтоне, должна быть антисоветской. Эти люди удивительно быстро стали забывать свои собственные заявления, сделанные в годы войны, о том, что героическое сопротивление Красной армии и ее последующие победы отвечали интересам и стран западного мира.

В администрации президента Трумэна активным генератором идей в пользу создания военного блока являлся Дин Ачесон, занимавший сначала пост заместителя Государственного секретаря, а затем и Государственного секретаря США (1949–1953). Он много потрудился для подведения своего рода теоретического фундамента под планы сторонников холодной войны. Его почерк просматривался и в доктрине Трумэна, и в плане Маршалла.

Методично и упорно Ачесон делал все от него зависящее для того, чтобы любой ценой довести до конца дело создания блока НАТО. Найти соучастников ему не составляло большого труда. Просто требовалось посодействовать тому, чтобы администрация отвалила солидный куш долларов тем, кто в порядке соревнования представит наиболее далеко идущий с точки зрения интересов реакции план рождения этого агрессивного образования. В США принято привлекать по соглашению научные учреждения к разработке той или иной внешнеполитической проблемы для официального Вашингтона.

В годы войны Ачесон, несмотря на то что являлся заместителем Государственного секретаря США и занимался важными вопросами экономических отношений с иностранными государствами, заметной роли в политике не играл. Во всяком случае, в то время он не считался политической фигурой крупного калибра.

Он стал быстро набирать силу, когда во внешней политике США произошел поворот от сотрудничества с СССР к открытой вражде и военным приготовлениям, направленным против него и стран народной демократии. Именно в эти годы Ачесон очутился в кресле Государственного секретаря. Создание Североатлантического союза явилось для него как бы пиком политической карьеры.

Однако время показало, что страницы политической биографии Ачесона отнюдь не способствовали закреплению его имени в памяти американцев. Когда встречаешься с современными политическими деятелями и дипломатами США, не говоря уже о представителях других стран, и спрашиваешь их, знают ли они что-либо об Ачесоне, то немногие дают положительный ответ. Иногда, правда, кто-нибудь восклицает:

– Ах да, это тот Ачесон, который приложил руку к созданию НАТО!

И лишь дипломаты, которые по долгу службы должны знать, хотя бы в общих чертах, историю создания Североатлантического блока, могут добавить кое-что к характеристике этого деятеля.

На наших встречах Ачесон внешне всегда держался корректно. Складывалось впечатление, что перед вами находится английский аристократ, выросший на американской земле. Кстати, он родился в типичном англосаксонском районе США – Новой Англии.

Поначалу Ачесон позволял себе делать реверансы по адресу Советского Союза. Но они касались вопросов, не имеющих принципиального характера. Так случилось, например, в период работы сессии Совета ЮНРРА (Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций), проходившей в ноябре 1943 года в Атлантик-Сити. Мне было поручено представлять на ней Советский Союз до приезда из Москвы специально назначенной для этой цели делегации. Ачесон тогда представлял США в Совете ЮНРРА.

Одним из наиболее ярких проявлений возраставшей агрессивности политики США на международной арене явилась война в Корее. СССР, последовательно действовавший в интересах поддержания международной безопасности, обеспечения надежного мира, с самого начала выступил за прекращение этой войны, решительно осудил агрессию США против корейского народа. 4 июля 1950 года по поручению советского правительства я сделал заявление об американской вооруженной интервенции в Корее. В нем говорилось, что «правительство Соединенных Штатов Америки совершило враждебный акт против мира и на него ложится ответственность за последствия предпринятой им вооруженной агрессии».

Моральная и материальная помощь СССР послужила одним из существенных факторов поддержки КНДР и справедливого дела освободительной борьбы ее народа, с честью выдержавшего тяжелые испытания войны. СССР сыграл важную роль, содействуя началу переговоров о перемирии в Корее, а затем и достижению такого перемирия (1953).

Вместе с тем по вине Вашингтона и поддерживаемых им марионеточных властей в Сеуле положение на Корейском полуострове до сих пор не нормализовано, что, разумеется, не придает стабильности обстановке на Дальнем Востоке. Подходящую основу для урегулирования данной проблемы составляют предложения Корейской Народно-Демократической Республики, предусматривающие вывод американских войск из Южной Кореи, создание условий для объединения страны мирными средствами, без вмешательства извне. Советский Союз солидарен с такой позицией и поддерживает ее.

Следует отметить и тот важный факт, что СССР во многом способствовал подписанию Женевских соглашений по Индокитаю (1954), которые положили конец кровопролитной войне, развязанной Францией против народов этого района.

В конце 1956 года внешние силы, опираясь на внутреннюю контрреволюцию, спровоцировали мятеж в Венгрии с целью восстановления в этой стране довоенных порядков, отрыва ее от социалистического содружества. Мятеж потерпел крах. Страны социализма дали всем понять, что они в состоянии постоять за себя.

Эти, равно как и другие подобные, акции получили должный отпор. Активный вклад в организацию такого отпора внес своей политикой Советский Союз.

 

Взлет Эйзенхауэра

Трумэна, который был наряду с Черчиллем инициатором политики холодной войны, сменил на президентском посту Дуайт Эйзенхауэр.

Что можно сказать об этом американском деятеле?

Времена крупных исторических событий, связанных, как правило, с социальными потрясениями, войнами, изобилуют случаями, когда на первом плане государственной и общественной жизни стран появляются люди, до этого считавшиеся вообще малозаметными. Примером такого рода является взлет Эйзенхауэра. За немногие годы он проделал путь от почти неизвестного в начале Второй мировой войны офицера-штабиста до верховного главнокомандующего экспедиционными силами союзников в Западной Европе (1943), а впоследствии и до президента США (1953–1961).

Дело было не только и даже не столько в личных качествах Эйзенхауэра. Особым блеском они не отличались. Все произошло во многом из-за стечения обстоятельств. Со вступлением США в войну администрации Рузвельта пришлось в спешном порядке решать вопросы, связанные с кадрами высшего звена руководства американскими войсками.

Это и способствовало быстрому продвижению Эйзенхауэра по службе. На него пал выбор и тогда, когда потребовалось выдвинуть на должность главнокомандующего союзными войсками западных держав американского генерала, который хорошо знал штабную работу и умел ладить с людьми. Упорно поговаривали в то время в американской столице о том, что назначение на этот пост Эйзенхауэра – выходца из семьи немецкого эмигранта, осевшего в США, – имеет в конкретных условиях того времени скорее положительные, чем отрицательные стороны: то, что он знает характер, привычки и специфические черты немца, может быть полезным и на поле сражения, и вне его.

После назначения Эйзенхауэр посетил советское посольство в Вашингтоне. Мы считали этот визит показателем доброжелательности по отношению к нам, и генерал нанес его, несомненно, по инициативе Рузвельта.

Нет нужды повторять то, что уже сказано или написано об Эйзенхауэре как военачальнике или государственном деятеле. Хотел бы лишь привести некоторые факты – в том виде, в каком они отложились у меня в памяти, – из его политической биогра-. фии и из личных встреч с ним.

Победа над фашистской Германией, безусловно, оставила свой след в сознании Эйзенхауэра. Он не скрывал восхищения блестящими военными операциями, спланированными и осуществленными советским командованием. Эйзенхауэр много хорошего говорил о Сталине, тепло вспоминал встречи с ним во время визита в Москву в 1945 году. Высоко он, американец, оценил награждение его советскими орденами – Победы и Суворова I степени.

После окончания войны Эйзенхауэр сделал не одно заявление о необходимости и возможности для США и СССР жить в мире. Так, на пресс-конференции в Детройте в 1946 году он высказался в пользу достижения взаимопонимания между двумя странами и развития личных контактов между их руководителями.

В речи на съезде Американского легиона в августе 1947 года Эйзенхауэр заговорил даже о «мирном сосуществовании» государств, принадлежащих к капиталистической и социалистической общественным системам. Правда, в том же году и позже по адресу своего бывшего союзника – СССР он стал допускать такие выражения, как «агрессивная диктатура», хотя и продолжал признавать, например в своем выступлении в Вашингтоне в феврале 1948 года, что Советский Союз «не желает войны».

Противоречия, путаница? Да, имело место и то и другое. Но все это нанизывалось на общий недружественный по отношению к СССР шампур.

В заявлениях Эйзенхауэра на открытых форумах и на закрытых встречах, заявлениях, которые так или иначе становились достоянием гласности, все четче – и чем дальше, тем больше – прослеживалась тенденция: оливковая ветвь постепенно увядала, все явственнее слышался звон металла. Его голос отчетливо звучал в хоре тех набиравших в США силу голосов, которые превозносили идею американского руководства миром.

Немало враждебных по отношению к СССР речей Эйзенхауэр произнес в бытность главнокомандующим вооруженными силами НАТО (1950–1952). На своем посту он активно содействовал развертыванию милитаристской деятельности этого блока, имеющего откровенно антисоветскую направленность.

В 1952 году Эйзенхауэр выставил свою кандидатуру на президентских выборах и одержал победу. Если этот взлет в политике сопоставить, допустим, с прыжком спортсмена, то его, несомненно, можно назвать рекордным. Его многие расценили как блистательный. Как кандидата от Республиканской партии Эйзенхауэра и в 1956 году вновь избрали на пост президента США. Так он совершил второй взлет в политике.

Как в первом, так и во втором случае его избрание обеспечивала массированная поддержка крупных корпораций и компаний, связанных с производством вооружений. Для финансово-промышленных монополий Рокфеллера, Моргана, Дюпона, Меллона и прочих миллиардеров политический курс администрации Эйзенхауэра являлся, по существу, их собственным курсом, и они всемерно содействовали его осуществлению. Средств для этого не жалели.

Восьмилетний период пребывания Эйзенхауэра в Белом доме характеризовался усилением внутриполитической реакции в США, преследованиями прогрессивных сил страны. Набирало темп, и притом неуклонно, военное производство. Лозунги гонки вооружений и холодной войны пронизывали все поры американской внешней политики.

 

На совещании четырех

В начальный период президентства Эйзенхауэра закончилась корейская война. Затем стороны подписали Женевские соглашения по Индокитаю. Казалось бы, дело шло к снижению накала напряженности в отношениях между Востоком и Западом. Но в Вашингтоне и не помышляли об этом.

В 1955 году в Женеве состоялось совещание глав правительств СССР, США, Англии и Франции. Эйзенхауэр принял в нем участие, уступая сильному давлению со стороны общественного мнения. Казалось бы, открывалась неплохая возможность найти по крайней мере основное направление, по которому четыре державы могли бы двигаться с целью закрепления итогов Второй мировой войны, выполнения соответствующих союзнических соглашений.

Это объективно ставило перед участниками встречи задачу достижения договоренности по европейским и международным проблемам под углом зрения укрепления мира и недопущения войны. Однако какого-либо реального продвижения в решении такой задачи добиться на этом совещании не удалось.

В ходе совещания состоялся острый разговор, выявивший серьезные разногласия между бывшими союзниками. Что касается советской стороны, то она считала, что руководители четырех держав собрались не для того, чтобы обнажать эти и без того хорошо известные разногласия, как бы инвентаризировать их. Для этого не стоило ехать в Женеву. Советский Союз выступил за обсуждение на совещании тех вопросов, которые относились к сокращению вооружений и запрещению атомного оружия, обеспечению европейской безопасности, прекращению холодной войны и укреплению доверия между государствами.

Главы делегаций США, Англии и Франции – соответственно Д. Эйзенхауэр, А. Иден, Э. Фор – горячо доказывали, что военный блок НАТО – это фактор мира, особенно в Европе. Всячески защищали они и свой план, фактически нацеленный на поглощение ГДР Западной Германией, обеляли при этом поддержанную ими и выдаваемую за миролюбивую политику ремилитаризации ФРГ. В то же время много необоснованных, проникнутых фальшью упреков было высказано по адресу СССР и стран народной демократии, которые твердо следовали политике мира и дружбы между народами, выступали за то, чтобы отношения между государствами Востока и Запада строились на принципах мирного сосуществования.

Стремясь выбить из рук руководителей этих трех держав фальшивый тезис о миролюбии Запада, а также о том, что политика Советского Союза будто бы расходится с задачами укрепления мира, советская делегация, в состав которой входили Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин, В.М. Молотов, Г.К. Жуков и я, заявила о готовности СССР вступить в Североатлантический союз. В пользу этого мы привели «водонепроницаемый» довод: если блок НАТО, как утверждают, поставлен на службу делу мира, то он не может не согласиться с включением в него Советского Союза.

Трудно передать словами впечатление, которое произвело на западных участников совещания заявление на этот счет, оглашенное Булганиным как Председателем Совета министров СССР. Они были настолько ошеломлены, что у них, как мы шутили, затанцевали перед глазами причудливые фигуры настенных фресок в зале заседаний.

В течение нескольких минут ни одна из западных делегаций не произнесла ни слова в ответ на поставленный вопрос. Шея у Эйзенхауэра вытянулась и стала еще длиннее. Он наклонился к Даллесу, чтобы приватно с ним обсудить происходящее. С лица президента исчезла характерная для него улыбка, которая всегда помогала ему обвораживать избирателей, одерживать победы в борьбе за их голоса. Как бы там ни было, но ни тогда, ни позже какого-либо формального ответа на свое предложение в Женеве мы так и не получили. Его просто положили под сукно.

После заседания, когда все стали выходить из помещения, а руководители и члены делегаций США, Англии и Франции расходились нарочито медленно, с необычно озабоченным выражением лиц, в коридоре со мной поравнялся Даллес. Он спросил:

– Неужели Советский Союз всерьез внес указанное предложение?

Я ответил ему:

– Несерьезных предложений советское руководство не вносит, тем более на таком важном форуме, как этот.

Даллес собирался добавить что-то еще, но тут к нам приблизился Эйзенхауэр, направлявшийся к выходу.

– Мы, – заявил он, – должны сказать вам, господин Громыко, что советское предложение будет нами тщательно обдумано, так как вопрос этот серьезный.

И тут у него все-таки появилась улыбка. Правда, она сразу же и погасла. Получилось так, что сказанное Эйзенхауэром явилось как бы ответом Даллесу на то, о чем тот только что меня спрашивал. На этом наш разговор и закончился.

В дальнейшем, на встречах четырех делегаций в полном составе, у руководителей западных держав, по всему было видно, не возникало желания обсуждать этот вопрос. Они попросту чурались его. Изредка, когда это предложение упоминалось, на их лицах появлялась загадочная улыбка авгура.

В последующие годы, когда происходили острые дискуссии, в ходе которых участниками высказывались оценки соответственно политики стран НАТО и политики социалистических государств, советская сторона время от времени привлекала внимание западных партнеров к внесенному ею в Женеве предложению. Не один раз я лично напоминал о нем государственным деятелям США. Это были, конечно, другие люди. Мало кто из них имел представление о предпринятом нами шаге.

Объясняется это просто: то, что предложил Советский Союз, политически не могли переварить страны НАТО, на Западе стали его всячески замалчивать. Негласная цензура в этом отношении действовала эффективно.

Жуков по поручению нашей делегации в Женеве нанес визит Эйзенхауэру. Когда он докладывал об итогах этого визита, то оказалось, что в беседе с ним Эйзенхауэр как бы ушел в себя и ограничился малозначительными формальными высказываниями. Его как будто подменили. Из общительного, улыбчивого человека он превратился, по словам Жукова, в манекен без эмоций. Я видел, что Жукова все это смутило.

Президент США и его правая рука – Государственный секретарь Даллес в дальнейшем выступали в Женеве с неизменно жестких позиций, вовсе не нацеленных на договоренность западных держав с Советским Союзом ни по германскому вопросу, ни по вопросам, касающимся ликвидации военных баз на чужих территориях. И это только подтвердило впечатление Жукова от его беседы с Эйзенхауэром.

Отмечу здесь, что, когда наша делегация возвращалась домой, Жуков высказал справедливую мысль о том, что Советскому Союзу надо держать «порох сухим». Ее, конечно, разделяли и другие советские участники совещания.

 

Георгий Константинович Жуков

Кто в нашей стране не знает имени полководца, прошедшего путь от солдата до маршала и министра обороны СССР?

Да и за рубежом среди людей, помнящих Вторую мировую войну, мало найдется тех, кто не слышал бы о нем. О Жукове писали и друзья, и недруги Советского Союза. Все без исключения неизменно признавали его выдающийся военный талант. Это относится особенно к тем, кто лично знал маршала.

Немало по его адресу было сказано в разное время теплых слов и Эйзенхауэром. В 1959 году он говорил мне:

– Я восхищен полководческим дарованием Жукова и его качествами как человека.

Это было во время визита к президенту США министров иностранных дел СССР, Англии, Франции и США, прибывших в Вашингтон из Женевы для участия в похоронах бывшего Государственного секретаря Даллеса.

Так же высоко отзывался Эйзенхауэр о Жукове в беседе со мной, состоявшейся позднее, в том же году, в Кэмп-Дэвиде. Американский президент вспоминал:

– Когда я был главнокомандующим союзными войсками в Западной Европе, то мы все – и я, и мои подчиненные, и генералы, командовавшие союзными воинскими соединениями, – буквально затаив дыхание, следили за победным маршем советских войск под командованием Жукова в направлении Берлина. Мы знали, что Жуков шутить не любит, если уж он поставил цель сокрушить главную цитадель фашизма в самом сердце Германии, то непременно это сделает. Сомнений на этот счет не было. Мы видели, что, несмотря на бешеное сопротивление гитлеровских войск, на всем протяжении советско-германского фронта инициативу прочно удерживала наступавшая Красная армия.

Это были справедливые слова президента.

С маршалом Жуковым мне довелось встречаться много раз, особенно после моего назначения министром иностранных дел. Он являлся тогда министром обороны. В память врезались две встречи. Одна из них – во время совместной поездки в апреле 1957 года в Бухарест для подписания советско-румынского соглашения о правовом статусе советских войск, временно находившихся на территории Румынии. Другая – в конце мая 1957 года во время поездки с аналогичной целью в Венгрию.

Когда мы летели в самолете, то садились рядом, быстро находили общие темы для разговора. Вот и тогда по пути в Румынию состоялась интересная беседа. Жуков говорил о минувшей войне.

– В достижении победы, – подчеркивал он, – наряду с другими важными факторами многое зависело от стойкости солдат и офицеров Красной армии. В ходе войны преимущество в этом все больше и больше оказывалось на стороне советских вооруженных сил, которые сражались против агрессора, за свою Родину и за избавление народов других стран от фашистского порабощения. Этот дух уверенности в нашей победе мы всемерно поддерживали у всех воинов – от рядового до генерала.

Мне запомнились энергичные высказывания маршала по поводу того, какую важную роль сыграли суровые меры по укреплению дисциплины в войсках, особенно на заключительном этапе войны. Требовалось не допустить расслабления и беспечности. Принятые меры положительно сказались на боеспособности нашей армии. Эти высказывания Жукова, видимо, диктовались тем, что, как известно, он лично имел отношение к весьма строгим акциям, направленным на поддержание высокого уровня дисциплины советского воина.

С нескрываемой радостью говорил Жуков об успешных испытаниях нового ракетного оружия, уже поступавшего на вооружение Советской армии. В то время еще не существовало межконтинентальных баллистических ракет, но в войсках крупных держав уже появилось грозное ракетное оружие. Он назвал параметры дальности уже испытанных наших ракет. В беседе я напомнил Жукову:

– С момента появления ядерного оружия США упорно возражали против наших предложений о прекращении производства и запрещении этого оружия вообще. Они стремились во что бы то ни стало сохранить американскую монополию на ядерное оружие, полагая, что СССР еще долго не будет его иметь.

Жуков в этой связи сказал довольно резкие слова по адресу вашингтонских политиков и стратегов, рассчитывавших получить устойчивое военное превосходство над Советским Союзом.

Когда мы уже находились в Бухаресте, то после всех официальных встреч вечером как бы продолжили беседу, начатую в самолете. Хорошее настроение не покидало маршала. Я замечал, что он всегда чувствовал себя менее скованно, если находился не в обществе Хрущева. Полководца Жукова знали все, особенно те, кто принадлежал к старшему поколению.

Жуков стал в тот вечер кое о чем вспоминать. Я задал ему вопрос:

– Георгий Константинович, ты хорошо знаешь, что народ тебя уважает, просто любит. Если бы среди героев существовала какая-то градация, то люди, наверное, высказались бы за то, чтобы тебе присвоить ранг героя из героев. Даже школьники с восторгом говорят о тебе как об одном из главных авторов Победы в войне. А среди взрослых разве есть в нашей стране человек, который не знал бы, кто такой Жуков?

Маршал заявил в ответ:

– Судить о моих делах и на войне, и в мирных условиях – дело, конечно, народа и партии.

Говорил он спокойно, держался просто.

– Я думаю, – сказал он, как бы рассуждая, – что сделал кое-что нужное. Все ли, что мог, не мне судить. Возможно, и не всем деятелям нравится, что люди ценят мою работу. У Сталина ко мне тоже было неровное отношение. Но в трудные моменты он всегда находил и умел использовать нужные слова, чтобы высказать их по моему адресу.

Мне понравились эти трезвые раздумья вслух, которые исходили от прославленного воина. Ведь не секрет, что в годы войны одно имя Жукова умножало силы той армии или того фронта, где он появлялся.

– Георгий Константинович, я бы хотел задать тебе деликатный вопрос, который, наверное, не раз уже задавали представители прессы, да и друзья-товарищи: часто ли тебя беспокоила проблема личной безопасности, особенно когда происходили горячие сражения?

Ведь хорошо известно, что Жуков мог появиться в самых неожиданных местах. Маршал подтвердил:

– Да, такой вопрос мне не раз задавали, в том числе и члены моей семьи. Разумеется, говорили об этом уже после войны, – а потом так же спокойно, как и до этого, сказал о собственном наблюдении: – Прежде всего должен отметить, что нет человека, который не опасался бы пули, особенно когда происходит сражение. Но ведь командир, особенно это относится к высшему командному составу, так поглощен ходом сражения, что вопроса о личной безопасности для него, как правило, не существует.

В его словах я не видел ни позы, ни рисовки. Он говорил, и я в этом убежден, откровенно, чистосердечно, искренне.

– И я, – заявил он далее, – вовсе не хочу себя выделять особо. Моим адъютантам часто от меня попадало за соответствующие напоминания.

Тут он сослался на то, как погиб Черняховский. Командующего 3-м Белорусским фронтом Ивана Даниловича Черняховского убило в Восточной Пруссии, неподалеку от городка Мельзан, осколком шального снаряда, разорвавшегося сзади машины, в которой ехал генерал армии. Обстановка на участке фронта возле окруженного Кенигсберга, где все это произошло, в тот зимний день последнего года войны была вроде бы и не напряженной.

– Случай? – спросил Жуков. – Да, случай, и от него никуда не уйдешь.

То, что говорил маршал, вполне согласовывалось с тем представлением о нем, которое сложилось у меня и ранее.

Беседы с Георгием Константиновичем во время поездок в Румынию и Венгрию дали мне возможность гораздо лучше узнать его.

Ему, выдающемуся полководцу, по праву принадлежит первое место среди советских военачальников времен Второй мировой войны. Он из тех, кто непосредственно руководил войсками в боях с коварным и жестоким врагом. Сами события поставили его на это первое место.

Поэтому я не собираюсь оценивать его полководческий талант. Речь пойдет о его политическом мышлении, относящемся к ведению войны и к ее победному завершению.

Обратил я внимание на то, что Жуков более охотно высказывал свои мысли о том периоде, который последовал за победой под Сталинградом. Его можно было понять. Яркий полководческий талант маршала, умение вести от победы к победе миллионные армии воинов со всей силой проявились особенно тогда.

Обращало внимание и то, что он совершенно не упоминал о роли Хрущева в каких-либо военных операциях или в их подготовке. Это, конечно, не было случайным. К тому же следует иметь в виду, что сам Хрущев довольно часто любил вспоминать свои поездки на фронт и контакты с некоторыми военными.

В нашей литературе последнего времени стали появляться сообщения о том, будто Жуков признавал, что вина за неподготовленность советских вооруженных сил к тому, чтобы встретить во всеоружии армии фашистского агрессора, лежит и на советских военных руководителях. Такой мысли в рассуждениях Жукова я не улавливал. Но зато помню, как он четко, по-военному сформулировал свое отношение к довоенному строительству вооруженных сил и укреплению обороноспособности страны:

– До войны решения о довооружении армии принимались с большим опозданием, и это – главное.

Другими словами, он считал, что вина за это падает в первую очередь на политическое руководство, и допускал, что решения на высшем уровне отрицательно сказывались на военной стороне дела.

С горечью прославленный воин говорил о том огромном вреде, который накануне войны нанесла стране расправа Сталина с высшим эшелоном военных командиров.

– Конечно, я считаю их всех невинными жертвами, – утверждал Жуков. – Особенно чувствительной для армии и государства была потеря Тухачевского.

Между прочим, Жуков не высказывался подобным образом в присутствии прежних членов политбюро.

Иногда люди, знакомые с Жуковым, особенно журналисты, отмечая его заслуги перед страной, не упускали возможности подчеркнуть его резкость и жесткость как военного лидера. Притом давали описание его поведения во время бесед с ними. Преподносилось все так, будто он просто отличался несдержанностью. Можно допустить, что на фронте, тем более в ходе сражения, он бывал резок и, как говорят, в карман за словом не лез.

Но в обычной обстановке, даже в ходе острой дискуссии – а я наблюдал такие случаи не раз, – он никогда не терял контроля над собой. Более того, он всегда являл собой образец корректности, даже когда чувствовалось внутреннее напряжение. Ни разу я не слышал, чтобы он вспылил и наговорил резкостей.

Мне он известен как человек принципиальный. Решительно утверждаю, что ему незаслуженно приписывают стремление всячески превозносить свою роль в войне и в командовании войсками. Как известно, подобные наветы даже приводили к изменению его официального положения.

Да разве можно осуждать такого человека, как Жуков, за излишнее подчеркивание своей роли в войне, даже если бы это было? Он имеет огромные, всем известные заслуги перед Родиной. Его роль, как драгоценный алмаз, вплетена самой историей войны в венец славной победы нашего народа над германским фашизмом и сверкает в нем, пробуждая гордость у советских людей. Гордость за то, что был в славной летописи нашего государства такой четырежды Герой Советского Союза, кавалер двух высших военных орденов Победы, легендарный полководец и в то же время живой во плоти человек, сын крестьянина из-под Калуги – Георгий Жуков.

 

Ворошилов – известный и малоизвестный

Нельзя вспоминать некоторые события прошлого страны, не упоминая о Ворошилове. Это одна из политических фигур, которая требует комментариев, отвечающих месту, действительно занятому им в сталинском окружении. В течение ряда десятилетий его имя всячески превозносилось. Длинную цепочку составляли нанизанные друг на друга его «заслуги». При этом никто и никогда во времена Сталина и в течение многих лет после него глубоко не анализировал роль этого деятеля в истории страны и, прежде всего, в истории ее вооруженных сил. Господствовал чугунный стереотип, от которого никто не осмеливался отступить. Впрочем, если бы кто-нибудь и осмелился это сделать, то ему бы сильно не поздоровилось, а при Сталине было бы и хуже…

Ворошилов принадлежал к числу ближайшего окружения Сталина. Перед смертью вождя Ворошилов иногда оставался как бы на обочине. Но вовсе не потому, что он стал для Сталина менее надежной политической подпоркой. Просто Сталин исходил из того, что свой интеллектуальный капитал Ворошилов уже в достаточной степени израсходовал, и вождь не считал необходимым обсуждать при нем некоторые «деликатные» дела, в отношении которых маршал мог выкинуть какой-либо неприятный фортель.

Конечно, образ того Ворошилова, который в течение длительного времени внедрялся в умы советских людей, не так легко было изъять из их сознания. Однако убедительные факты, их обилие, что ранее скрывались под влиянием дирижерской палочки сверху, полностью оправдывают отбрасывание в сторону ранее сложившегося в стране и в партии стереотипа о Ворошилове. Это прежде всего касается его роли в руководстве вооруженными силами.

Даже если взять только его участие в расправе над военачальниками Красной армии, да к тому же еще в канун войны, то следует ему вынести самый строгий политический приговор.

Пожалуй, трудно найти в нашей стране пожилого человека, который не знал бы Ворошилова или не слышал бы о нем. В годы моей юности о нем слагались песни, как о доблестном командире Красной армии, а позднее как о наркоме обороны. Разумеется, мне совершенно не стоит браться оценивать его способности в военной области. Но что касается его работы как одного из политических деятелей и его черт как человека, то в этом отношении кое-что сказать хотелось бы.

Когда фашистская Германия развязала войну против Советского Союза, то Ворошилов вскоре был назначен главнокомандующим войсками северо-западного направления. Это назначение широкими массами было воспринято с долей удивления. Недоумевал и я.

Ведь Ворошилов выдвинулся в период Гражданской войны, когда использовались иная стратегия, иные средства ведения боя и применялась иная военная тактика. Правда, затем с 1925 по 1934 год он был наркомом по военным и морским делам и председателем Реввоенсовета СССР, а с 1934 по 1940 год – наркомом обороны СССР. Но уже за год до войны на этом посту его сменил маршал С.К. Тимошенко, который оставался наркомом до начала войны.

Не только для военных, но и вообще для многих советских людей не составляло труда понять, что состав нашей армии, новая военная техника, которой располагала страна в годы, предшествовавшие Второй мировой войне, и в период самой войны, создали совсем иное по сравнению с Гражданской войной положение.

Простил ему Сталин серьезные изъяны в руководстве войсками, когда в первый период войны немецко-фашистские захватчики относительно быстро продвигались на северо-западном направлении. Ворошилова всего-навсего перевели на другую высшую командную должность.

Не берусь судить об отношениях между Ворошиловым и другими руководящими деятелями нашей страны в период войны, но кое-что не ускользало от моего внимания. Далеко не всегда Ворошилов присутствовал на заседаниях политбюро, хотя он был в Москве. С течением времени он стал появляться на этих заседаниях все реже и реже.

В течение 1953–1960 годов он был Председателем Президиума Верховного Совета СССР.

Его пребывание на посту Председателя Президиума Верховного Совета СССР было следствием политической инерции и своеобразным отсветом искусственно созданной в прошлом славы.

Свежестью, тем более новизной мысли и на этом посту он не отличался. Более того, он проявлял иногда непонятную мелочность, вызывавшую удивление даже у его благожелателей.

Однажды на моих глазах состоялось его столкновение с Н.С. Хрущевым. Он заявил:

– Я недоволен тем порядком, который заведен в нашей печати. Она излагает взгляды на явления и факты необъективно, приписывая все положительное только Хрущеву.

Это резкое заявление в отношении первого секретаря ЦК КПСС, с моей точки зрения, являлось натянутым. Правда, стоит заметить, что к тому времени у самого Хрущева стали проявляться элементы культа собственной личности, хотя партия и народ еще не остыли от впечатлений, которые произвел его доклад на XX съезде КПСС.

Ворошилов явно считал, что его «затирают».

В ответ Хрущев со свойственной ему горячностью дал отповедь. И в свою очередь сделал это в не менее резкой манере.

В этом «поединке», конечно, больше резона было в позиции Хрущева. Но Ворошилов так и остался при своем мнении.

Помнится и такой казус. Произошел он также в тот период, когда Ворошилов работал Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Звонит он мне и говорит:

– Я тут обратил внимание на то, что в документах, которые представляются Министерством иностранных дел и которые должны направляться в адрес глав иностранных государств, слева стоит подпись Хрущева, а справа Ворошилова. Разве это правильно? Надо бы наоборот.

Я с этим не согласился и пояснил ему:

– На документах такого рода, которые мы посылаем за рубеж за двумя подписями, на первом месте должна, конечно, стоять подпись первого секретаря ЦК партии.

Ворошилов и здесь остался при своем мнении.

 

Маршалы Малиновский и Гречко

Не могу не сказать добрых слов и о некоторых других советских военных деятелях, с которыми мне по роду работы приходилось общаться на протяжении многих лет. Речь идет о людях, уже ушедших из жизни. Они, однако, оставили заметный след в истории нашей страны, ее вооруженных сил, особенно в период Второй мировой войны, а также в послевоенные годы.

Будет, конечно, вполне оправданным остановить внимание читателя на таком советском полководце, как маршал Родион Яковлевич Малиновский. Солдатом прошагал он по дорогам Первой мировой войны, участвовал затем в боях с белогвардейцами, а в 1937–1938 годах сражался как доброволец в Испании, где получил первый боевой опыт в борьбе с фашизмом.

Малиновский проявил себя талантливым военачальником в годы Второй мировой войны. Он успешно командовал армиями на полях сражений против гитлеровской Германии. Видной стала его роль в качестве командующего войсками Забайкальского фронта, принявшими участие в разгроме японской Квантунской армии.

Примерно через полгода после моего назначения министром иностранных дел Малиновский сменил Жукова на посту министра обороны. С тех пор нам приходилось встречаться довольно часто.

Малиновский оставался прежде всего военным, и он это часто подчеркивал. Но крупный пост, который ему был доверен партией и правительством, конечно, открыл перед ним возможность проявить себя и в качестве государственного деятеля. И я должен сказать, что он вполне справился с этим важным поручением.

Начинал беседу Малиновский иногда так:

– Я буду говорить с прямотой военного человека…

Он это и делал.

Любил маршал поспорить, выдвигая возражения, если собеседник, по его мнению, говорил неубедительно. Но разве это качество не присуще каждому, кто глубоко уверен в своей правоте?

Как с трибуны, так и в ходе бесед с товарищами Малиновский не скупился на крепкие слова по адресу тех, кто стал ковать оружие против Советского Союза. Ведь это началось еще тогда, когда пожарища Второй мировой войны не успели погаснуть, когда наша страна и многие государства, ставшие жертвами фашистской агрессии, только приступали к залечиванию нанесенных войной ран, хотя слово «раны» далеко не исчерпывает бездны горя, которое принесла на советскую землю преступная гитлеровская клика, поставленная у власти германским империализмом.

С маршалом Малиновским разговоры на разные темы получались приятными и интересными. Немало часов мы провели в беседах. Так бывало тогда, когда нам удавалось, воспользовавшись перерывом в работе, выкроить время для того, чтобы очутиться на лоне природы.

Малиновский любил охоту. А кто же на охоте не дает простора мыслям, которые, может быть, не всегда приходят в голову в бурном повседневном течении жизни, тем более в столице, где каждый час уже заблаговременно расписан – тут заседания, там совещания, общественные мероприятия, телефонные звонки и многое-многое другое?

Набраться нового заряда сил, да и просто встряхнуться, почувствовать приятную физическую усталость помогала нам обоим охота на дикого кабана, лося и особенно глухаря. Жаль, что нечасто приходилось выезжать на глухариную охоту. Она у нас, любителей-охотников, считается самым лучшим видом этого занятия.

Глухарь – реликтовая птица, обитающая на территории Советского Союза. Он проявляет особую активность в «свадебный» период, который длится примерно десять – двенадцать суток ранней весной. Глухарь знает, на какое дерево ему садиться, чтобы затягивать свою «брачную» песню. А она обычно заставляет сердце охотника биться с такой частотой, которая может напугать любого доктора, если, конечно, ему представилась бы возможность прослушать это сердце в тот момент, когда его обладатель приблизился к заветному дереву с ружьем в руках.

Но прежде чем улыбнется удача обнаружить глухаря, придется пройти по лесу иногда немалое расстояние и по крайней мере раз, а то и два-три упасть в лужу, поскользнувшись на льду, еще не успевшем растаять.

Припоминаю разговор с Малиновским после одной закончившейся для него неудачно глухариной охоты. Он рассказал:

– Я пытался подойти к глухарю на ружейный выстрел. Но тот для исполнения своей «серенады» выбрал дерево так, что незаметно подкрасться к нему оказалось невозможно. Глухарь взвился ввысь. Ускользнул ну прямо как на войне. Похоже, что генеральный штаб глухарей проработал диспозицию весьма эффективно.

Добрую память храню я о встречах и беседах с Малиновским – крупной, яркой личностью в вооруженных силах нашего государства.

У меня сжалось сердце от искреннего чувства большой утраты, когда пришла весть о кончине Родиона Яковлевича.

Всегда высокого мнения я был об Андрее Антоновиче Гречко – видном партийном, государственном и военном деятеле. Следует сказать, что Министерство обороны и Министерство иностранных дел, которые мы соответственно возглавляли, постоянно и согласованно взаимодействовали по многим вопросам. И это закономерно.

Пожалуй, каждый советский человек хорошо знает, что внешняя политика с наибольшей полнотой проявляет свои возможности только тогда, когда она опирается на прочную материальную основу – эффективную социалистическую экономику, надежную оборонную мощь и вооруженные силы, способные обеспечить безопасность страны, защитить мирный труд советских людей. Это применимо и к военному, и к мирному времени.

С другой стороны, вооруженные силы, оборонные мероприятия нашего государства не могут не испытывать на себе влияния советской внешней политики, того, насколько она является эффективной и отвечающей интересам народа и его безопасности.

Рабочие контакты между Гречко и мной носили систематический характер. Они осуществлялись не только на заседаниях политбюро ЦК КПСС, в состав которого мы были в 1973 году введены по решению Центрального комитета партии. Не проходило двух-трех дней, чтобы мы не обсуждали те или иные вопросы, где переплетались интересы обороны и внешней политики. В итоге основательных обсуждений вырабатывались предложения, которые, как правило, представлялись в политбюро за двумя нашими подписями.

Одним словом, с маршалом Гречко у меня существовали тесные дружеские связи. Л.И. Брежнев оказывал поддержку нашей деятельности по проведению активной внешней политики и укреплению обороноспособности страны в соответствии с решениями съездов партии.

По-настоящему я познакомился с Гречко в 1955 году. Тогда он был главнокомандующим Группой советских войск в Германии. Пост этот – важный и ответственный, и по праву его доверили Гречко, как талантливому военачальнику, пользовавшемуся признанным авторитетом.

Уже в первых контактах и беседах с Гречко я убедился, что передо мной не только большой знаток военных проблем. Он мог компетентно высказывать суждения по вопросам, выходящим за рамки чисто военной области, со знанием дела излагая свои взгляды в отношении внешней политики США, блока НАТО в целом, а также политики других государств.

Положительной чертой Гречко являлось то, что он умел слушать других, никогда не претендовал на то, чтобы его высказывания воспринимались как непререкаемая истина. Он признавал мнение собеседника и соглашался с ним, если убеждался, что его собственное суждение звучало неубедительно или неточно.

Гречко не принадлежал к категории искусных ораторов. Он не считал себя мастером зажигательных фраз, ярких и броских выражений.

Однако в беседе, особенно в узком кругу, Гречко преображался. Его высказывания звучали, как правило, метко. Он умело анализировал факты, сопоставлял их, делал выводы. Неоднократно я с большим интересом беседовал с Гречко наедине, иногда прежде, чем мы оба выскажем свою точку зрения политбюро ЦК КПСС.

Гречко был видным деятелем – и военным, и политическим. Думаю, что наша историческая наука, особенно военная история, воздаст ему должное как военачальнику, патриоту, коммунисту.

 

Еще о двух полководцах

Иван Степанович Конев вызывал у советских людей на протяжении многих лет чувство большого уважения. Это относится и к периоду войны, и к послевоенному времени. Он участвовал в руководстве войсками в крупнейших сражениях Великой Отечественной войны – под Москвой, Курской битве, Корсунь-Шевченковской, Висло-Одерской, Берлинской и других операциях.

Его заслуги как крупного военачальника известны партии и народу. Он командовал фронтами. Бесспорно, обладал качествами стратега. Среди военных людей на этот счет существовало и существует единое мнение. Высшим военным орденом Отечества – орденом Победы родина наградила всего двенадцать советских военачальников. Среди них был и маршал Конев.

А разве не о многом говорит тот факт, что на одной из главных улиц Праги воздвигнут памятник этому полководцу? Братская Чехословакия, которую освобождали войска под командованием Конева, чтит его память: к постаменту монумента ежегодно в день освобождения Чехословакии возлагаются цветы.

Конев сложился именно как военный деятель; таким его знают и в Советском Союзе, и за рубежом. Но хотелось бы отметить еще одну черту, присущую этому человеку.

В послевоенный период он являлся главнокомандующим Объединенными вооруженными силами государств – участников Варшавского договора и имел отношение к обсуждению некоторых политических вопросов внутренней жизни страны и международной обстановки. Он проявлял живой интерес к германским делам. В этом я убеждался не раз: вместе с маршалом Соколовским мы обменивались с Коневым мнениями по германскому вопросу.

Он несколько раз высказывал мысль о том, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы на немецкой земле возродился милитаризм.

Все, что касалось Западной Германии, вызывало его живой интерес. Помню его высказывание:

– Военные люди часто рождают политические проблемы. Но и политики часто рождают военные проблемы.

Справедливость этих слов невозможно не признать.

Конев временами приобщался и к вопросам внешней политики. Хорошо помню его поездку в Юго-Восточную Азию. Поручение ЦК партии он выполнил успешно. Никогда не жаловался на то, что его отвлекают от дел военных на занятия политикой, к чему он никогда не готовил себя.

Однажды требовалось рассмотрение важного внутреннего вопроса. Конев в это время оказался в заграничной командировке. Его срочно возвратили в Москву, и он принял активное участие в решении дел внутренних.

Знал я Конева как человека в высшей степени дисциплинированного. Он сам являлся таковым и воспитывал подчиненных ему командиров всех рангов в духе преданности своему делу, партии, Родине и четкого выполнения обязанностей, которые на них возложены.

– Иногда, – сетовал Конев, – меня считают человеком, который преувеличивает значение дисциплины. Но я стою не за бездумную дисциплину, а за осознанную, ту, которую прочувствовал подчиненный.

А потом с решимостью, свойственной военному, добавлял:

– Без дисциплины, и притом сознательной, нет и не может быть боеспособной армии.

Был я свидетелем этого разговора в кругу некоторых членов нашего руководства.

В одной из бесед со мной Иван Степанович как бы между прочим бросил фразу:

– Откровенно говоря, мне очень жаль, что век кавалерии кончился. Когда-то я мечтал связать свою судьбу с этим родом войск. Даже как-то еще в Гражданскую войну говорил об этом с лихим кавалеристом, комдивом в Первой конной армии Иосифом Родионовичем Апанасенко. А был я тогда комиссаром бронепоезда, поэтому кавалеристом так и не стал.

Я полюбопытствовал:

– Не тот ли это Апанасенко, который в начале двадцатых годов со своей кавалерийской частью находился в Гомеле? Я со своими сверстниками тогда часами наблюдал, как на окраине города гарцевали на конях лихие кавалеристы, как они во время учений на полном скаку отрабатывали рубку саблей. Помню еще, как на митинге перед красноармейцами выступал с речью сам командир – Апанасенко.

Конев ответил:

– Вполне возможно, что это был тот самый Апанасенко. Он, по-моему, после Гражданской войны некоторое время служил в Гомеле. Потом он получил повышение, командовал военным округом. В 1943 году генерал армии Апанасенко, заместитель командующего Воронежским фронтом был тяжело ранен и умер от ран в госпитале. А как вы, Андрей Андреевич, попали тогда в Гомель?

– А я, подросток, с отцом был в Гомеле в то время, наверное, всего две-три недели. Мы пригнали плоты по реке Сож для нужд спичечной фабрики. Вот и задержались в городе.

Видел я, что, высказываясь о кавалерии, Иван Степанович говорил искренне. Кстати, он и по своей конституции – стройный, подтянутый – мог легко бы сидеть в седле. Кроме того, он был быстрым в движениях, и даже казалось, что он готов вот-вот пуститься в пляс. Таким же его можно увидеть и в кадрах хроники, снятых в годы войны, когда он командовал последовательно многими фронтами. Один их перечень внушает к нему глубокое уважение: Западный, Калининский, Северо-Западный, Степной, Второй Украинский, Первый Украинский.

О его авторитете свидетельствует и тот факт, что именно его назначили председателем суда над Берией.

Иван Степанович Конев служил как солдат Родины и солдат партии на любом посту, в любой должности, в любой роли.

После окончания Второй мировой войны мне приходилось не только встречаться, но и тесно сотрудничать при решении некоторых вопросов с выдающимся военным деятелем нашей страны, Маршалом Советского Союза Василием Даниловичем Соколовским. Они касались преимущественно ГДР, Берлина, советско-западногерманских отношений.

Маршал Соколовский был членом нашей делегации на совещании в Женеве, когда представители союзных держав определяли будущий статус Западного Берлина. В состав советской делегации, помимо меня и маршала Соколовского, входил заместитель министра иностранных дел СССР Г.М. Пушкин.

Конечно, маршала Соколовского наш народ знал со времен войны как заслуженного военачальника. Его фамилия часто упоминалась в приказах Верховного главнокомандующего, которые издавались после очередных побед Красной армии. Ему присвоили звание Героя Советского Союза. После войны он занимал ряд крупных командных должностей в Советской армии, одно время являлся первым заместителем министра Вооруженных сил СССР.

После первых же контактов с ним легко распознавалось, что имеешь дело с широко образованным человеком. Конечно, его главные заслуги относятся к периоду войны, и нет необходимости говорить о них подробно. Но хотелось бы подчеркнуть, что, когда началась полоса обсуждений вопросов военно-политического характера, а то и чисто политических, возникших в результате войны, маршал Соколовский внес также немалый вклад в их решение. Его мнение всегда принималось в расчет, когда советская делегация собиралась для подготовки к соответствующим заседаниям. Прислушивались к его словам и на пленарных встречах делегаций союзных держав, когда шли дискуссии по проблемам, внесенным в повестку дня.

На первый взгляд несколько медлительный в движениях и в выражении своих мыслей, он тем не менее всегда отличался строгостью и четкостью в суждениях, высокой компетентностью в военных делах. Он оказывал существенную помощь, когда бурно обсуждался вопрос о Западном Берлине. Как известно, к достижению Четырехстороннего соглашения по Западному Берлину от 3 сентября 1971 года вела длинная дорога. Взвешивались разные варианты, в том числе и возможность объявления Западного Берлина «вольным городом». В ходе длительных переговоров на ряде встреч союзники наконец пришли к согласию. Тем самым они развязали один из наиболее чувствительных «узлов» напряженной обстановки в Центральной Европе.

Не один раз я становился свидетелем того, как в неофициальной беседе маршал Соколовский делился своими воспоминаниями о минувшей войне, в частности о том, какое впечатление у него сложилось о немецком солдате. Ссылаясь на некоторые факты, относящиеся к допросам германских военнопленных, он рисовал образ людей, которых гитлеровская камарилья разучила думать.

– Пленные часто повторяли, – говорил он, – заученные, даже вызубренные наизусть слова и фразы. В лексиконе военнослужащих вермахта фигурировали выражения их непосредственных начальников – вышестоящих офицеров, главаря нацистской пропаганды Геббельса и самого фюрера. Пленные твердили одно и то же. А по сути их мысли состояли из чисто расистских выражений Гитлера, из ссылок на потребность немецкой нации в землях, которые Германии не принадлежат и являются для нее чужими. Иногда создавалось впечатление, что перед нами люди, совершенно отученные мыслить по-человечески.

В течение многих лет маршал Соколовский был главнокомандующим Группой советских войск в Германии. Он умело и с достоинством по согласованию с руководством Германской Демократической Республики находил решение соответствующих вопросов. Друзья в ГДР высоко ценили уровень ведения дел и такт этого военного деятеля, который проявлялся им в ходе выполнения своих высоких обязанностей.

 

Адмирал флота

Не могу не высказать свое мнение о выдающемся военном деятеле, главнокомандующем советскими военно-морскими силами в годы Великой Отечественной войны, Герое Советского Союза Николае Герасимовиче Кузнецове. Этот человек прошел путь от рядового матроса Северо-Двинской военной флотилии до Адмирала Флота Советского Союза. Основательно познакомился я с ним в Ялте во время конференции руководителей трех союзных держав в феврале 1945 года.

Заслуги адмирала Кузнецова перед родиной велики, и одна из основных состоит в том, что он перед началом Великой Отечественной войны сумел привести все флоты в боевую готовность и не допустил, чтобы гитлеровцы осуществили внезапное нападение на советские военно-морские базы. Наш флот в основном был сохранен и в течение всех четырех лет войны, помимо того что воевал на море, еще и активно помогал армии на суше и в воздухе.

В последние годы о Кузнецове появилось немало публикаций. Они касаются разных этапов его многогранной работы. С моей точки зрения, оценка ей дается разумная. Во всяком случае то, что он рассказывал мне в Крыму, а затем и после Ялтинской конференции, не противоречит тому, о чем сообщается в печати авторами, которые близко знали наркома Военно-морского флота СССР. Именно в этом качестве он принимал участие и в конференции.

Прежде всего хочу выделить его высокую компетентность в делах. Он глубоко разбирался в проблемах как советского флота, так и военно-морских сил других стран, свободно оперировал необходимыми цифрами, умело пользовался фактами.

В дни конференции я спросил его:

– В каком состоянии находится сейчас флот гитлеровской Германии?

Ответ Николая Герасимовича был таким:

– Совершенно определенно могу сказать, что флот агрессора находится в состоянии издыхания. Несмотря на отчаянные попытки гитлеровского командования парализовать действия кораблей союзников в океанах и морях, у него ничего не получилось. И дело не столько в качественном преимуществе военно-морских сил союзных держав, сколько в их огромном количественном перевесе. Советский Союз может гордиться тем, что, несмотря на потери, наш флот, можно сказать, выжил. Он достойно выполнял и продолжает выполнять свое предназначение. Сталин в целом был доволен состоянием дел в наших военно-морских силах.

Потом Николай Герасимович добавил:

– Хотя и не часто, но Сталин мне лично заявлял, что советские военно-морские силы в целом справляются со своими задачами. Правда, не раз он делал и критические замечания. Мне доставалось кое за что…

При этом он сделал многозначительный жест, но не стал уточнять, за что конкретно ему «доставалось».

Обратил я внимание тогда на то, что нарком Военно-морского флота не проронил ни слова, когда Сталин и другие советские участники конференции заслушивали сообщение начальника Генерального штаба армии А.И. Антонова о положении на советско-германском фронте. Никто не задавал вопросов, касающихся действий советских военно-морских сил. Считалось, что они ведут эти действия в основном на суше. Что ж, это была правда. Но ведь и военно-морские силы тоже мужественно выполняли свою роль и активно помогали нашей армии на всех этапах войны. Но об этом не говорилось.

В то время адмирал Кузнецов постоянно присутствовал в зале во время заседаний глав делегаций. Каких-либо признаков недовольства со стороны Сталина наркомом Военно-морского флота никто, в том числе и я, не замечал.

Не слышал я, чтобы Николай Герасимович как-либо критически высказывался в адрес тех или иных лиц командного состава советского военно-морского флота. Напротив, о некоторых он говорил в высшей степени положительно. Например, адмиралу флота Ивану Степановичу Исакову дал емкую и лестную характеристику:

– Считаю его крупным военным теоретиком.

Затем мы с адмиралом Кузнецовым встретились на Потсдамской конференции.

Была в годы войны такая форма снабжения нашей страны материалами и товарами по ленд-лизу из США, как конвой. Адмирал отвечал за благополучный подход конвоев к нашим портам и их разгрузку. Мне представлялось это особенно важным в беседе с ним, поскольку за организацию их и направление из США в СССР я, как посол, в какой-то степени тоже отвечал. Рассматривалось три варианта конвоев: через Тихий океан, через Иран и через Атлантику.

Фактически действовали два из них. Через Тихий океан, в основном с западного побережья во Владивосток. Там шли советские транспорты под нашим флагом. Японцы потопили некоторые из них. Другой путь лежал Атлантикой с остановкой в Исландии, а затем в Архангельск и Мурманск. На этом пути разворачивались жестокие сражения, погибало много людей и грузов. Кузнецов говорил:

– Самым напряженным периодом мы считали сорок первый и сорок второй год. К концу сорок третьего усилия противника стали ослабевать.

В целом, конечно, помощь союзников играла свою роль, но она не могла оказать решающее воздействие на весь ход войны, которую вели наша армия и народ. Известно, что только четыре процента приходится на те грузы, которые Советский Союз получал по ленд-лизу, из общего объема военных материалов, в которых нуждался фронт. Остальные девяносто шесть процентов советский народ сам изготовил и поставил сражавшимся воинам.

После Потсдамской конференции я встречал Кузнецова нечасто. Впоследствии в отношении его были применены жесткие, несправедливые меры, отразившиеся и на его положении, и на воинском звании.

Вероятно, в нашей истории судьба адмирала Кузнецова по-своему уникальна: он – тот редкий деятель, который был дважды сурово наказан и дважды – реабилитирован.

В первый раз в 1945 году в результате доноса, нелепых «доказательств вины» и инсценировки «суда чести» заслуженного флотоводца, главнокомандующего военно-морскими силами страны разжаловали и направили на Дальний Восток. Однако уж очень явной оказалась выдумка и шито белыми нитками «обвинение». Сам Сталин в 1951 году вернул его в Москву и назначил на пост военно-морского министра СССР.

Во второй раз – шел 1955 год, и все произошло уже при Хрущеве – его опять несправедливо разжаловали и отправили в отставку.

Вполне заслуженно звание Адмирала Флота Советского Союза ему возвратили, но только в 1988 году, после его смерти.

В моей памяти он остался как человек большого таланта, отдавший себя без остатка Родине на том посту, который занимал и в годы войны, и после нее.

 

Доктрина вмешательства и крен от нее

Спустя сравнительно непродолжительный период времени после Женевского совещания руководителей четырех держав Вашингтон пошел на ужесточение курса своей политики «с позиции силы», «балансирования на грани войны». Самым рьяным ее глашатаем стал Государственный секретарь США Даллес, который все больше прибирал к рукам руководство американской внешней политикой, особенно когда здоровье президента Эйзенхауэра пошатнулось.

Все это нашло отражение в официально провозглашенной в 1957 году «доктрине Эйзенхауэра-Даллеса». В соответствии с ней США присваивали право на применение военной силы для навязывания своего господства на Ближнем и Среднем Востоке. Доктрина предусматривала противодействие национально-освободительному движению, грубое вмешательство во внутренние дела стран и народов этих районов под предлогом борьбы против «коммунистической угрозы». И она, разумеется, находилась в резком противоречии с нормами международного права, Уставом ООН.

Советский Союз неоднократно указывал на опасный для мира характер «доктрины Эйзенхауэра-Даллеса», которая и в открытой, и в скрытой форме широко применялась – достаточно напомнить здесь об империалистических заговорах, которые плелись уже в то время против независимости Сирии, об агрессивных действиях, предпринятых США в 1958 году в Ливане, – и получила дальнейшее развитие прежде всего в ближневосточной политике США, что дает себя знать и сегодня.

Как и следовало ожидать, пронизанная экспансионизмом политика Вашингтона, несовместимая с коренными интересами других народов мира, стала временами давать серьезные осечки. Это привело к тому, что Эйзенхауэр, продолжая твердить о необходимости для Запада в целях поддержания мира следовать политике «с позиции силы», вынужден был сделать известный крен в сторону налаживания политических контактов с СССР. Он и пригласил главу советского правительства Н.С. Хрущева посетить США с официальным визитом.

Этот визит состоялся в сентябре 1959 года. В ходе советско-американских бесед стороны обменялись мнениями по широкому кругу вопросов, относящихся и к двусторонним связям между СССР и США, и к делам международным. Важное место заняло обсуждение проблем мирного урегулирования в центре Европы и, в частности, обстановки вокруг Западного Берлина. С советской стороны подчеркивалась необходимость решения этих проблем на согласованной основе, на базе заключения германского мирного договора, нормализации положения в Западном Берлине и вокруг него. Позиция, которую заняли США, не открывала возможности прийти к таким решениям. Удалось, однако, достигнуть договоренности о том, что переговоры о Западном Берлине должны быть продолжены, а в мае 1960 года будет проведена новая встреча глав правительств четырех держав.

На протяжении всего визита советской делегации Эйзенхауэр проявлял по отношению к ней предупредительность. Он старался создавать для переговоров благожелательную атмосферу и в общем стремился предстать как деятель, желающий конструктивных отношений между США и СССР.

Подобные намерения Эйзенхауэра отразились и в том, что он пригласил главу советского правительства, а также сопровождавших его лиц в свою загородную резиденцию – Кэмп-Дэвид, где беседы продолжались. Эта резиденция находится примерно в семидесяти пяти километрах от Вашингтона и расположена в лесистой местности на восточном склоне горного кряжа Катоктин на высоте около 1100 метров. Резиденция состоит из нескольких деревянных коттеджей, выкрашенных в зеленый цвет, и обнесена высокой изгородью из металлической сетки с натянутой поверх нее колючей проволокой. Чем не крепость?

Основной коттедж представляет собой простой одноэтажный деревянный дом с небольшим центральным залом посредине и несколькими спальнями в крыльях. В зале имеется массивный камин.

Впервые это дачное место стало использоваться в качестве загородной резиденции президента в начале Второй мировой войны при Рузвельте. Он назвал ее «Шангри-Ла» по имени вымышленной страны вечной молодости, о которой повествует пользовавшийся в свое время большой популярностью роман писателя Джеймса Хилтона «Потерянный горизонт».

Рузвельт часто, особенно летом, выезжал в эту загородную резиденцию, чтобы уединиться и отдохнуть там от городской суеты и насыщенной влагой духоты Вашингтона. Его преемник Трумэн, напротив, ездил туда редко.

Эйзенхауэр возобновил использование резиденции, переименовав ее в Кэмп-Дэвид (что по-русски значит «лагерь Дэвида») в честь своего внука. С тех пор она сохраняет это название. Вообще у американцев существует какая-то тяга давать названия даже отдельным местам, где стоят два-три дома, а то и вовсе один. Они с легкостью их и меняют. Иногда видишь небольшой домик, у нас бы его назвали просто «хатой». А в США название домишка – «Золотая скала» только потому, что рядом с ним лежит какой-то коричневый камень высотой не больше двух метров.

В Кэмп-Дэвиде американские президенты нередко принимают зарубежных гостей, в том числе на высшем уровне. Эта резиденция соответствующим образом приспособлена для такого рода встреч, в чем я неоднократно имел возможность убедиться.

Любопытны эпизоды, относящиеся к визиту Хрущева в Вашингтон. Как-то перед началом намеченной беседы на самом высоком уровне – Хрущев еще не подошел – Эйзенхауэр присоединился к моему разговору с Даллесом. Президент пожаловался:

– У меня здоровье стало пошаливать.

Выглядел он действительно каким-то усталым. Потом добавил:

– Непорядок с сердцем. Оно стало меня подводить, и с этим теперь приходится считаться.

Мы с Даллесом сочувственно молчали, а он продолжал:

– Если бы я немного получше знал медицину, то мог бы избежать инфаркта, который недавно перенес. Оказывается, надо было перед сном выпивать рюмку коньяку.

При этом он улыбнулся. И чтобы показать, что все это он говорил вполне серьезно, поспешил сослаться на авторитет:

– Это не мое мнение. Так считает мой лечащий врач – известный американский кардиолог профессор Уайт.

Академик Е.И. Чазов как-то сообщил мне, что Уайта он хорошо знал как крупного специалиста. Этот врач помогал президенту некоторое время бороться с тяжелой болезнью. Однако сердечный недуг не оставил Эйзенхауэра. Вскоре он и свел его в могилу.

Перед отъездом из Вашингтона в связи с завершением визита в США глава советского правительства пригласил Эйзенхауэра и ряд министров его администрации на обед в наше посольство.

Моей соседкой по столу оказалась супруга президента Мэмми, как ее несколько фамильярно и нежно называли американцы. Она доброжелательно высказывалась о советских людях:

– Вы много пережили. Вам было очень трудно в годы войны – мы это хорошо знаем. Мы знаем, как много жертв принесли вы для победы.

Тем не менее и она отдала дань политической моде, принятой в США и в те времена, да и сегодня тоже.

– Но Советский Союз, видимо, ставит целью навязать силой другим странам свои порядки. Об этом у нас часто пишут. Так думают многие в США. Правда ли это?

Нелепая выдумка, культивируемая в США, как видно, дошла и до дам «высшего света».

Естественно, моей соседке в соответствующей форме пришлось разъяснить истинное положение вещей в вопросе о соблюдении принципа невмешательства во внутренние дела других стран. Я также сказал:

– Советский Союз строго следует этому принципу в своей внешней политике. Не верьте всяким выдумкам о нашей стране.

Мэмми реагировала на это своеобразно. Она с подкупающей непосредственностью заметила:

– У нас почему-то о том, что вы сказали, совсем не пишут. Да и в Библии про это я тоже не читала. Библия – моя настольная книга.

Мне не оставалось ничего другого, как, сохраняя серьезность, в этом вопросе поддержать собеседницу:

– В Библии об этом, – сказал я, – действительно ничего не написано.

В целом затрагивавшиеся и Эйзенхауэром, и другими представителями администрации во время этой встречи вопросы обсуждались в том ключе, в каком все происходило на состоявшихся ранее переговорах. Вместе с тем мы отмечали, что наши гости несколько смелее высказывались о важном значении союзнического сотрудничества США и СССР в борьбе против общего врага в годы войны, о том, что налаживание устойчивых отношений между двумя странами отвечало бы интересам их народов, служило бы делу мира.

Что касается итогов самого визита, то он прошел в общем в деловой обстановке, хотя реального сдвига в отношениях не произошло. Это и отразил дух совместного итогового документа.

 

Запоздалое прозрение Эйзенхауэра

Вскоре, однако, произошло событие, которое привело к осложнению в советско-американских отношениях. Негативным образом сказалось оно в какой-то степени и на международной обстановке. Это событие оставило определенный, далеко не положительный след также в биографии Эйзенхауэра как государственного деятеля. Речь идет о вторжения 1 мая 1960 года в воздушное пространство СССР американского шпионского самолета У-2, сбитого советскими ракетчиками в районе Свердловска.

Факт преднамеренной, спланированной провокации был налицо. Его подтвердил и пилот этого самолета Пауэрс. Но Вашингтон вел себя вызывающе, пытаясь отрицать очевидное. Уж очень не хотелось администрации и лично президенту брать на себя ответственность за провокацию. Хотя стало ясно, что ответственность за все это падает и на президента.

Советский Союз справедливо требовал от правительства США извинения за совершенную им преступную акцию. Он так и поставил вопрос на предварительной встрече глав правительств СССР, США, Англии и Франции, состоявшейся 16 мая в Париже, куда они съехались в соответствии с ранее достигнутой договоренностью для проведения совещания на высшем уровне.

О напряженности момента можно судить по обстановке, в которой проходила эта встреча.

В зале заседаний собрались главы делегаций. Первым вошел Хрущев, а с ним – министр обороны Малиновский и я. Сразу мы направились к своим местам. Стоя у стола, поджидали остальных.

Через две-три минуты вошел Эйзенхауэр со своими министрами. Он сделал было движение от своего места, чтобы направиться к главе советского правительства. Но, встретив его холодный, я бы сказал, леденящий взгляд, все понял и остановился. Взаимные приветствия не состоялись. И два деятеля даже не пожали друг другу руки.

Президент Франции де Голль и глава английского правительства Макмиллан обменялись с участниками встречи обычными рукопожатиями с соблюдением необходимой корректности.

В целом вся эта своеобразная увертюра оказалась плохим предзнаменованием. Вовсе не требовалось дара троянской Кассандры, чтобы предсказать эвентуальный исход встречи. А ведь она при нормальных условиях могла бы в какой-то мере способствовать смягчению отношений между четырьмя державами, снижению международной напряженности.

После нескольких слов, произнесенных де Голлем, слово взял Хрущев. Он сказал:

– Совещание может начать свою работу в том случае, если президент Эйзенхауэр принесет свои извинения Советскому Союзу за провокацию Пауэрса.

Эйзенхауэр еле слышным голосом, скорее для себя, чем для других, заявил:

– Подобных извинений я приносить не намерен, так как ни в чем не виноват.

Все участники встречи поняли, что оставаться сидеть на своих местах – значит начать состязание в том, кто кого пересидит. Поэтому все, не произнося ни слова, покинули зал.

Этот случай, возможно, уникальный в истории. Но так было.

Извинения, которое Советский Союз имел все основания получить, с американской стороны не последовало. И именно поэтому встреча оказалась сорванной. Ее сорвал не Хрущев, ее сорвал Эйзенхауэр.

Президент Франции еще пытался спасти положение. Но из этого ничего не получилось. Де Голль при последующей встрече с Хрущевым дал понять, что Эйзенхауэр в принципе не прав, но ему чуть ли не следует все это простить, вроде как нашалившему ребенку.

Хорошо известно, что линия Эйзенхауэра во внешних делах отличалась большой противоречивостью, широкой амплитудой колебаний. И трудно точно разделить, что в этой линии являлось результатом влияния тех кругов, прежде всего военнопромышленных, которые привели его к власти, а что – результатом его собственных убеждений. Впрочем, эти убеждения, как и непоследовательность действий Эйзенхауэра в международных делах, порождались условиями, в которых формировался он сам и созревали его взгляды, условиями, в которых ему пришлось действовать и в погонах, и без оных.

При этом, однако, следует отдать должное заявлению, сделанному Эйзенхауэром в конце второго срока пребывания на посту президента. Говоря о «союзе колоссальной военной организации и крупной военной промышленности», он заявил:

– Мы должны остерегаться установления неоправданного влияния военно-промышленного комплекса.

Этот вывод заслуживает того, чтобы осесть в уме каждого американца. Тем самым Эйзенхауэр сумел в данном случае подняться на определенную высоту и бросить более реалистический взгляд на положение дел, указать главную причину, вызывающую обострение напряженности в мире.

Ну что ж, на весах, которые взвесят минусы и плюсы в его жизни – и военного, и политика, – указанный положительный факт должен также быть отмечен.

 

Даллес – кто он?

Часто в США те, кто понимал обстановку, говорили:

– Если бы не было Даллеса, то его надо было бы изобрести.

Это – меткое выражение. Оно имеет смысл.

Слуга, верный, убежденный, упорный и по-своему способный, с ожесточением отстаивавший интересы военно-промышленного комплекса, – таким был Даллес. Он занимал пост Государственного секретаря США в администрации Эйзенхауэра и, несомненно, оказывал глубокое влияние на протяжении длительного периода на внешнюю политику и дипломатию США.

Даллес родился в 1888 году в Вашингтоне в семье преподавателя богословия. Получил юридическое образование. Его дед со стороны матери – Джон Уотсон Даллес был Государственным секретарем США в 1892–1898 годах.

Уже в 1907 году Д.Ф. Даллес входил в качестве секретаря в состав американской делегации на Гаагской мирной конференции, а в 1919 году стал советником делегации США на Версальской мирной конференции. И в последующие годы он выполнял ряд дипломатических поручений. На Версальской конференции его роль считалась небольшой, однако советник из молодых да ранних все же, по общему мнению, являлся одним из вдохновителей известного «плана Дауэса», способствовавшего возрождению германской тяжелой промышленности; через полтора десятка лет Гитлер использовал эту промышленность для подготовки фашистской агрессии и развязывания Второй мировой войны.

Теснейшим образом Даллес связал себя с большим бизнесом. Он являлся членом правления ряда промышленных фирм и банков, в том числе «Нью-Йорк сити бэнк» и некоторых других монополистических объединений, возглавлял крупную адвокатскую фирму «Салливен энд Кромвелл», услугами которой, по сообщению американской печати, пользовались шестьдесят компаний, охватывающих почти все отрасли промышленности, а также значительную часть страхования и банков США. Указанная фирма состояла членом профашистской организации «Америка прежде всего», созданной известным американским реакционером Чарлзом Линдбергом. Лично Даллес и его жена жертвовали большие суммы в пользу этой организации.

В 1941 году Даллеса избрали председателем занимавшейся международными делами комиссии Национального совета христианской церкви США, и он занял место на самом реакционном фланге этой организации. В 1944 году он стал вицепрезидентом Объединения юристов города Нью-Йорка и председателем комитета по международному праву при этой организации.

Встает вопрос: кем же считать Даллеса – политиком или юристом? И то и другое в нем совмещалось и дополняло друг друга. Вместе с тем мои личные длительные наблюдения за деятельностью этого человека позволяют сделать вывод: уже примерно со времени Версальской конференции Даллес-юрист стал уступать место Даллесу-политику. Свойственное ему тщеславие, поощрение со стороны коллег и друзей придавали ему все больше уверенности в своих силах, хотя на высокую трибуну он еще не вышел.

Будущий глава американского дипломатического ведомства упорно взбирался по служебной лестнице, приобретая опыт, шлифуя свой специфический даллесовский инструментарий в дипломатии.

В годы Второй мировой войны его имя уже чаще стало появляться в печати, в частности, в связи с тем, что он стал главным советником губернатора штата Нью-Йорк Дьюи – республиканского кандидата в президенты, соперника Рузвельта на выборах 1944 года в США. Правда, многие еще спрашивали:

– Кто этот Даллес, который вроде бы имеет дело с церковью, а высказывается вовсе не по-церковному?

Его стиль в речах, заявлениях, статьях отличался и угловатостью и резкостью. У Даллеса хорошо ладили культ креста и поклонение мечу, и он упорно шел по избранной дороге. Даллес, и сам ставший крупным миллионером, постоянно и рьяно защищал цели большого бизнеса и внешнеполитические планы США, которые все больше пропитывались духом экспансии.

За деятельностью Даллеса я имел возможность наблюдать в течение примерно пятнадцати лет. На протяжении всего этого периода он проявлял определенную последовательность. Даллес никогда нарочито не приспосабливался к хозяевам Белого дома, кто бы там ни находился. Ни администрация Рузвельта, ни администрация Трумэна не считали этого человека просто мальчиком на побегушках. Выступая по вопросам внешней политики, под сенью Библии, он всегда отстаивал позиции правые, реакционные, отстаивал упорно.

Как уже отмечалось, познакомился я с Даллесом в 1945 году на конференции в Сан-Франциско, хотя о его деятельности знал и до этого. Понимая его влияние, другие советские представители также вступали с ним в контакты.

Фигура Даллеса постоянно маячила на заседаниях руководящего комитета конференции. С его лица почти не сходила в это время сдержанная улыбка. Свободу эмоциям он не давал. Мы в советской делегации при его появлении нередко подшучивали:

– Даллес сегодня, наверное, осенит крестом участников заседания.

Даллес внимательно вслушивался в речи и заявления глав делегаций. Сам же с заявлениями как советник не выступал. Работа его носила как бы «внутренний характер». Но ему это пошло впрок. Механизм обсуждения и согласования проблем – это не последний участок работы любой делегации на любой конференции. А для американских делегаций это имеет особое значение, поскольку в них находятся представители часто разных кругов. Поэтому при совпадении общих, принципиальных направлений в политике сказываются часто специфические интересы определенных отраслей крупного бизнеса, ориентирующегося как на внутренний рынок, так и на внешний. Одним словом, Даллес, подобно губке, впитывал в Сан-Франциско опыт первой широкой послевоенной конференции, проходившей после разгрома фашистской Германии.

В то время до нас, советских делегатов, еще не доходила информация о том, что Даллес занимал особо жесткую позицию в отношении Советского Союза. Ведь в то время мир восхищался грандиозностью подвига советского народа в войне, что, естественно, сказывалось на общей атмосфере, в которой проходила конференция.

Однако Даллес шел в русле изменений в американской политике. Вскоре после кончины Рузвельта они произошли. Прошло не так уж много времени с момента окончания конференции, а он стал все чаще и чаще выступать с заявлениями, враждебными по отношению к Советскому Союзу.

Прирожденных качеств оратора, как их обычно понимают, у Даллеса не было. Говорил он медленно, спокойно, негромко. Тем не менее, когда Даллес вскоре набрал силу как официальная политическая фигура, его слова производили впечатление. Всем было ясно, что говорит представитель того монополистического капитала, который правит Америкой.

 

На последней ступени его служебной лестницы

Участвуя в совещаниях Совета министров иностранных дел в Лондоне (1945), Нью-Йорке (1946) и Москве (1947), Даллес оказывал сильное влияние на формирование позиции правительства США.

В 1948 году Даллес снова занял пост главного внешнеполитического советника республиканского кандидата в президенты Дьюи и, как отмечалось в печати, мог бы стать в случае его победы на выборах Государственным секретарем. В начале пятидесятых годов Даллес попеременно занимал ряд постов. Все это делало его в основном каким-то перманентным советником. Пробиться выше ему тогда никак не удавалось. Он принял активное участие в избирательной кампании 1952 года. Являлся автором внешнеполитической платформы Республиканской партии, всячески поддерживал кандидата в президенты от этой партии Эйзенхауэра.

На последнюю ступень своей служебной лестницы Даллес уверенно ступил в январе 1953 года, став Государственным секретарем в администрации Эйзенхауэра. Президента подпирал в полном смысле слова свой человек.

С этой поры Даллес все время находился на крайнем фланге наиболее воинственного крыла Республиканской партии и крупного бизнеса, связанного с военным производством. Его приход на пост Государственного секретаря США наложил печать на всю американскую внешнеполитическую и дипломатическую деятельность. Прежде всего это сказалось на советско-американских отношениях. Даллес и холодная война считались нерасторжимыми.

Даллесу принадлежала формула: «Балансирование на грани войны». Он упорно доказывал, что такое балансирование – это то, без чего США никак обойтись не могут, и что основывающаяся на нем политика является показателем высокого искусства во внешних делах. С этой формулой в обнимку он прошел до конца пребывания на посту Государственного секретаря, а фактически до конца своего жизненного пути.

Правда, за несколько недель до ухода со своего поста по болезни Даллес признал:

– Балансировать на грани войны нужно все же осмотрительно.

Многие даже задавали вопрос: «Что случилось с Даллесом?»

Но это частичное прозрение не наложило заметного отпечатка на его политический портрет.

Имя Даллеса и сегодня по праву ассоциируется с воинственным курсом американской политики, с враждебностью к Советскому Союзу. В этом его могут затмить немногие американские политики.

Что сказать о нем как о человеке? Задача эта нелегкая, так как его вне связи с политикой, которую он исповедовал, и представить трудно.

Во время встреч с Даллесом у меня иногда складывалось впечатление, что он, пока не «раскачается», испытывал известное смущение. Возможно, в этом было что-то деланое. Посмотрит по сторонам, пожмет непроизвольно плечами, потом постепенно разговорится, все еще как бы настраиваясь на определенную волну.

Когда с Даллесом кто-либо беседовал один на один – я это знал и по собственному опыту, – то он постоянно вертелся, как будто у него под рубашкой бегала ящерица. Непрерывно переставлял ноги, если беседа проходила стоя. Редко смотрел собеседнику в лицо, взгляд его часто стрелял мимо. Если речь шла не о внешней политике, не о международных делах, то он мог рассуждать более спокойно. Иногда предпочитал приходить на наши встречи вместе с женой, если предстоял какой-либо прием, обед.

Являлся ли Даллес человеком образованным? Безусловно, да, если судить об этом по стандартам, сложившимся в странах Запада, где система гуманитарного образования строго приспособлена к удовлетворению узких потребностей правящего класса. Деятели Запада, закончившие такие учебные заведения, и сами иногда чувствуют ограниченность своих знаний.

Даллес имел весьма туманное представление о марксизме-ленинизме, хотя банальные критические замечания по его адресу иногда употреблял. Во время одного из моих визитов в Вашингтон Даллес пригласил к себе в гости меня и нашего посла в США М.А. Меньшикова.

В небольшом особняке хозяин принял нас в комнате, которая одновременно являлась и гостиной, и библиотекой. Он с гордостью показывал разные книги, в том числе старинные, которые он читал. Книг было немало.

Желая, видимо, продемонстрировать, что он изучает и марксистско-ленинскую литературу, Даллес подвел нас к одному из книжных шкафов. Там на полках стояли сочинения Ленина и Сталина, изданные в США.

Взяв в руки один из томов, он заявил:

– Вот это Ленин. А вот Сталин. Избранные сочинения. Я занимаюсь сейчас изучением вопроса о диктатуре пролетариата, вникаю в то, что о ней написано. Хочу понять, что под этим подразумевается и вообще, что это такое.

Даллес показал несколько страниц с его многочисленными пометками, с подчеркнутыми строчками, восклицательными знаками. Все свидетельствовало о том, что человек, читавший эту книгу, со вниманием относился к написанному.

Мне удалось посмотреть несколько страниц, перемежавшихся закладками и усеянных замечаниями на полях. Осталось впечатление, что автор записей – активный противник всего того, что он прочитал на данном листе книги. Мы с послом поблагодарили хозяина за гостеприимство и пожелали ему успеха в изучении марксистско-ленинских трудов. Даллес громко рассмеялся. Мы – тоже. Это был показатель того, что обе стороны правильно поняли друг друга.

Впрочем, в последующем Даллес ни разу не попытался блеснуть знанием марксизма-ленинизма или хотя бы некоторых его положений. Он во всех отношениях оставался тем, кто отстаивал интересы своего класса – в государственной деятельности, во внутренней и внешней политике, в теории и на практике.

…Лето 1959 года. Четыре министра иностранных дел СССР, США, Англии и Франции собрались в Женеве на очередное совещание для обсуждения германских дел.

Неожиданно объявили перерыв – умер Джон Фостер Даллес. Он всего за несколько месяцев до этого в связи с болезнью был переведен администрацией с поста Государственного секретаря США на должность специального консультанта при президенте США. Теперь, после его смерти, министры по указанию своих столиц должны были лететь в США на похороны.

Шаг был понятный для всех и оправданный.

Вылетели из Женевы мы все вместе. Во время посадки в самолет я вошел и сел поближе к окну. Чуть впереди от меня разместился новый Государственный секретарь США Кристиан Гертер. Он имел физический недостаток, ходил на костылях: мы всегда его пропускали вперед.

Где-то в середине пути над Атлантикой ко мне подошел министр обороны США Нэйл Макэлрой.

– Можно присесть рядом с вами, господин Громыко? – спросил министр. – Я хотел бы кое о чем переговорить.

– Пожалуйста. Я готов.

А сам прекрасно понимал, что у министра обороны простых разговоров быть не может. Да и вряд ли он по своей инициативе стал бы напрашиваться на беседу с министром иностранных дел Советского Союза, тем более что в самолете находился и Государственный секретарь США.

Мой сосед начал разговор, как он выразился, о «желтой опасности», иначе говоря, о Китае. Он развивал этот тезис энергично, пытаясь убедить меня в правильности его доводов и мыслей.

– «Желтая опасность», – уверял Макэлрой, – сейчас настолько велика, что от нее отмахиваться просто так нельзя. Более того, ее не только надо учитывать, но с нею надо бороться.

«Куда он гнет?» – подумалось мне. Но вслух я ничего не высказал, слушая собеседника, а тот продолжал:

– Нам стоило бы объединиться против Китая.

Он приостановился, чтобы посмотреть, какой эффект произведут его слова.

Отношения в те годы между СССР и КНР были сложными. Практически по многим линиям они подошли к нулевой отметке.

Выслушав Макэлроя, я сказал:

– У нас с вами, иначе говоря, у СССР и США, важная задача – найти решение острых проблем Европы и добиться улучшения советско-американских отношений.

– Но все же, – заявил Макэлрой, – вопрос здесь есть, и большой. В этом направлении необходимо думать и вам, и нам.

На этом, собственно, разговор на данную тему и закончился.

Конечно, обращало на себя внимание то, что об этом заговорил министр обороны, а не Государственный секретарь. Видимо, так было запланировано.

В Москве я информировал Хрущева об увертюре Макэлроя. Он заявил, что ответ, данный американскому министру обороны, был правильный. Видимо, возвращаться к этому вопросу не стоит.

 

Мировая война не фатальна

Основываясь на объективном анализе общего состояния международных отношений и обстановки в мире, XX съезд КПСС (14–26 февраля 1956 г.) сделал важный вывод о том, что социализм оказывает во многом определяющее влияние на ход мирового развития и что новая мировая война не является фатально неизбежной, так как миролюбивые силы способны не допустить ее возникновения.

В феврале 1957 года состоялось мое назначение на пост министра иностранных дел СССР.

СССР продолжал предпринимать эффективные шаги по смягчению международной напряженности, в поддержку борьбы народов за свое национальное освобождение. Решительное противодействие оказывал он агрессивным проискам империализма, которые вызвали возникновение острых кризисных ситуаций, создание опасных военных очагов в различных районах мира.

Примером тому может служить совершенное в апреле 1961 года вооруженное вторжение американских наемников на Кубу в районе Плайя-Хирон. Эта акция, закончившаяся позорным провалом интервентов, привела к сильному обострению международной обстановки, в результате чего оказались отодвинутыми согласованные сроки советско-американской встречи на высшем уровне, договоренности о проведении которой стороны достигли ранее.

Цель состоявшейся в Вене 3–4 июня встречи заключалась в установлении первого контакта между главой советского правительства Н.С. Хрущевым и Джоном Кеннеди, который в ноябре 1960 года победил на выборах и сменил в Белом доме Эйзенхауэра. Имелось в виду обсудить основные проблемы, затрагивающие советско-американские отношения.

Центральное место в обмене мнениями занимали вопросы, связанные с германским мирным урегулированием и Западным Берлином. Советская сторона высказалась за их скорейшее решение. Кеннеди получил разъяснение, что СССР намерен добиваться заключения германского мирного договора. Беседа носила откровенный характер. Хотя она и затянулась дольше, чем намечалось, но прийти к взаимопониманию не удалось. Вашингтон к этому не стремился.

В дальнейшем США и другие западные державы создали своими действиями весьма напряженную политическую ситуацию в центре Европы, особенно вокруг Западного Берлина. Требовалось дать решительный отпор этим действиям, чтобы оградить законные интересы ГДР, воспрепятствовать реализации замыслов Бонна и его покровителей в отношении Западного Берлина. С учетом всего этого ГДР в тесном контакте с братскими социалистическими странами осуществила 13 августа 1961 года назревшие и вполне оправданные мероприятия по усилению охраны и контроля на границе с Западным Берлином.

В ходе венской встречи позиции сторон резко разошлись и при обсуждении проблем разоружения. Вообще-то американский президент явно пытался на этой встрече оказать давление на советскую сторону. Правда, он впервые признал, что «силы США и СССР равны». В ответ ему было сказано:

– Поскольку такое равенство признается, то из этого надо делать надлежащие выводы для политики.

 

С Хрущевым по Америке

Казалось бы, по окончании Второй мировой войны отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки должны развиваться с учетом того, что обе страны сражались как союзники в войне против гитлеровской Германии. Со стороны СССР неоднократно предпринимались попытки наладить активное сотрудничество в условиях мира. Это стремление находило выражение и при осуществлении личных контактов на самом высоком уровне.

Нелегкой оказалась эта область отношений. Вот характерный пример. Во время президентства Эйзенхауэра состоялся визит Н.С. Хрущева в США. После встреч в Вашингтоне и неподалеку от американской столицы – в Кэмп-Дэвиде советский гость и сопровождающие его лица направились на запад страны. Все соответствовало заранее согласованной программе.

Во время посещения Лос-Анджелеса все мы ощущали сдержанность как официальных лиц США, выехавших вместе с нами из Вашингтона в поездку по стране, так и представителей местных властей. И те и другие стремились помешать общению Хрущева с местным населением, причем это от нас и не пытались скрывать.

Как Хрущев, так и все сопровождавшие его советские гости пробовали дать понять прежде всего главному из американских хозяев, сопровождавшему нас в поездке, – представителю США при ООН Генри Кэботу Лоджу, что эта сдержанность нам непонятна и неприемлема.

Однако ситуация не улучшилась. Тогда Хрущев в узком кругу советских товарищей заявил, что американцев надо поставить на место. Он сказал:

– Если подобные явления будут продолжаться, то я готов прервать поездку по стране.

Быстро вышагивая по комнате американского отеля, он говорил:

– Если американцы не прекратят мешать нам встречаться с народом, то мы завернем домой. Так нужно и сказать Лоджу. Это, конечно, следует сделать министру иностранных дел СССР.

Все мы, в том числе и я, как министр, поддержали эту мысль. Однако я счел возможным заметить:

– Лучше было бы избежать ультимативной формы нашего представления.

Хрущев отозвался:

– Это можно оставить на ваше усмотрение с учетом того, как пойдет разговор с Лоджем.

Такой разговор состоялся. Он был кратким и натянутым. Однако возымел действие. Американцы, принимавшие нас, явно посоветовались с Вашингтоном и изменили свое отношение к высокому советскому гостю.

В Сан-Франциско, куда мы прибыли из Лос-Анджелеса поездом, атмосфера была вполне корректная и приемлемая.

В штате Айова – «кукурузной жемчужине» Америки – одним из объектов посещения стало хозяйство крупного американского фермера Росуэлла Гарста. Хрущев с большим интересом осматривал поля, задавал хозяину много вопросов, стараясь понять, как и на чем тот делает большие деньги на земле, которая не так уж и отличается по плодородию от ряда районов нашей страны. Все мы, сопровождавшие гостя, в том числе председатель Днепропетровского совнархоза Н.А. Тихонов, писатель М.А. Шолохов, министр В.П. Елютин, член-корреспондент Академии наук СССР В.С. Емельянов, профессор А.М. Марков и другие, едва успевали за быстрым хозяином и не менее подвижным его главным гостем, которые были погружены в обсуждение «кукурузной» темы. До границ хозяйства мы так и не дошли, оно простиралось далеко.

Немалой помехой при осмотре фермы стала большая группа американских корреспондентов. Ее «подкрепляли» и наши, советские. Представители средств массовой информации так «освоились с обстановкой», что ходить по полям стало почти невозможно. Творилось в прямом смысле столпотворение. Сотни журналистов заполнили все окружающее пространство. Корреспонденты плотной толпой окружали гостя и хозяина фермы. Фоторепортеры искали точку повыше, чтобы снять хоть какую-то панораму, и потому взбирались у фермы на деревья, на сараи, выглядывали из окон верхнего этажа дома, сидели на его крыше. А те, кто снимал с земли, конечно, толкали друг друга, чтобы оказаться поближе к объекту съемки. Суматоха творилась изрядная.

Хрущев и Гарст еле-еле продвигались в сопровождении этой огромной толпы стремящихся везде поспеть репортеров. Они с трудом дошли до силосной ямы, затем – к стоявшим во дворе современным сельскохозяйственным машинам, оттуда – к стойлу для скота.

Гарст сначала упрашивал представителей прессы не мешать гостю осматривать ферму, но эти уговоры не привели к желаемому результату. Тогда он решил прибегнуть к более радикальному средству и стал с силой бросать в корреспондентов початки кукурузы. Эта «мужественная» акция всех развеселила, но должного впечатления на корреспондентов не произвела. Они свое дело знали и работали в полном смысле слова не за страх, а за совесть.

Позже в своем кругу Хрущев говорил:

– Многое на ферме Гарста мне интересно. Но у меня нет ясного представления о том, как опыт Гарста перенести в наши советские условия. Одно только понятно: каждый квадратный метр кукурузного поля требует внимания и тщательного ухода. Вот этому надо и учить наших людей на селе.

Слова были справедливыми.

 

Угрозы США по адресу Кубы

Между тем курс внешней политики администрации США вел к новой вспышке напряженности. Эпицентром стала Куба. Остановлюсь коротко на так называемом Карибском кризисе, как окрестили многие обострение, возникшее в конце 1962 года в отношениях между СССР и США.

Следует отметить, что и после поражения американских наемников на Плайя-Хирон Вашингтон отнюдь не отказался от своего курса в отношении Кубы, вел подготовку новой агрессии против этой страны под тем предлогом, что Куба якобы превращается в «базу коммунистического проникновения в Америку». Одновременно инспирировалась и шумная пропагандистская кампания по поводу «советской угрозы» в этом районе.

4 сентября 1962 года президент выступил с заявлением, в котором пытался поставить под сомнение законность оборонительных мероприятий, осуществлявшихся народной Кубой, и выдвинул жесткие условия в отношении того, что, по мнению правительства США, может и чего не может предпринимать правительство Кубы для укрепления обороноспособности своей страны. В этом заявлении содержались прямые угрозы по адресу Кубы в случае невыполнения ею американских требований.

Советский Союз обратился 11 сентября с призывом к правительству США «не терять самообладания и трезво оценить, к чему могут привести его действия, если оно развяжет войну». В советском заявлении намечался реальный путь к нормализации обстановки в районе Карибского моря.

Однако подготовка империалистического вмешательства в дела Кубы продолжалась. В складывавшихся условиях советское и кубинское правительства в полном соответствии с нормами международного права достигли договоренности о дальнейшем укреплении обороноспособности Кубы.

Поставка советских ракет на Кубу имела сугубо оборонительный характер и не могла изменить общего баланса сил между СССР и США. При всем том кубинская сторона подчеркивала, что, если США дадут эффективные гарантии, что они не совершат военного нападения на Кубу и не будут помогать другим странам пытаться вторгнуться на остров, Кубе незачем будет осуществлять меры по укреплению своей обороноспособности.

 

В Белом доме с Кеннеди

В центре Карибского кризиса находился вопрос о размещении в 1962 году Советским Союзом ядерных ракет на Кубе по просьбе руководства этой страны и по согласованию с ним. Делалось это во имя укрепления обороноспособности Острова свободы.

Я бы выделил такой факт, который во многом облегчает понимание ситуации, сложившейся тогда, в начале шестидесятых годов.

20 мая 1962 года Н.С. Хрущев возвращался в Москву из Болгарии, где находился с дружественным визитом. Я сопровождал его в поездке и летел с ним обратно в том же самолете.

Когда мы уже некоторое время находились в полете, Хрущев вдруг обратился ко мне:

– Я хотел бы поговорить с вами наедине по важному вопросу.

Никого рядом не было. И я понял, что речь пойдет о чем-то действительно очень важном. Хрущев не любил «узких» бесед на политические темы и не часто их проводил. Ему больше импонировали такие разговоры, которые привлекали большое число участников. В подобных встречах он любил вставлять острые словечки, проявлять остроумие, которое высоко ценил.

О чем же он будет говорить со мной? Я решил, что у него созрела или созревает какая-то новая мысль, которой ему необходимо поделиться с человеком, занимающимся по долгу службы внешними делами.

В прогнозе я не ошибся.

Разместились мы в салоне самолета за столом. Рядом никого не было. Через ряд кресел от нас находился сын Хрущева – Сергей. Я думал, что он, возможно, кое-что слышал из нашего разговора. Об этом я спросил его во время встречи в Москве уже в 1989 году:

– Вы помните мой разговор с вашим отцом в самолете, когда мы в 1962 году летели из Софии в Москву?

– Да, помню. Вы сидели друг напротив друга и о чем-то говорили.

А летели мы действительно из Болгарии.

Говорили мы тогда в самолете о Кубе. Хрущев сделал важное сообщение:

– Ситуация, сложившаяся сейчас вокруг Кубы, является опасной. Для обороны ее, как независимого государства, необходимо разместить там некоторое количество наших ядерных ракет. Только это, по-моему, может спасти страну. Вашингтон не остановит прошлогодняя неудача вторжения на Плайя-Хирон. Что вы думаете на этот счет?

Он ожидал ответа. Вопрос был неожиданным и нелегким. Подумав, я сказал:

– Операция на Плайя-Хирон, конечно, представляла собой агрессивную, организованную США акцию против Кубы. Но я знаком с обстановкой в США, где провел восемь лет. В том числе был там, как вы знаете, и послом. Должен откровенно сказать, что завоз на Кубу наших ядерных ракет вызовет в Соединенных Штатах политический взрыв. В этом я абсолютно уверен, и это следует учитывать.

Не скажу, что мое мнение понравилось Хрущеву. Ожидал я, что, выслушав такие слова, он может вспылить. Однако этого не случилось. Вместе с тем я ощутил определенно, что свою позицию он не собирается изменять.

Помолчали. А потом он вдруг сказал:

– Ядерная война нам не нужна, и мы воевать не собираемся.

Сказал твердым тоном, и я почувствовал, что эта формулировка, как и первая, была обдуманной. Обратил я только внимание на то, что высказал он ее не сразу вслед за первой. Но как только я ее услышал, то на сердце стало легче. Даже голос Хрущева, мне показалось, стал помягче.

Я молчал. К уже сказанному добавлять ничего не хотелось.

А Хрущев после некоторого раздумья в заключение разговора сказал:

– Вопрос о завозе советских ракет на Кубу я поставлю в ближайшие дни на заседании Президиума ЦК КПСС.

Он это вскорости и сделал.

Обращало на себя внимание то, что Хрущев свои мысли высказывал мне, а затем и на заседании Президиума без признаков какого-то колебания. Из этого я сделал вывод, что по крайней мере с военным руководством страны он этот вопрос согласовал заранее. По тому, как держался на заседании министр обороны СССР маршал Р.Я. Малиновский, чувствовалось, что он поддерживает предложение Хрущева безоговорочно.

Вопрос о размещении советских ракет на Кубе был поставлен на обсуждение Президиума ЦК КПСС, и предложение Хрущева участники заседания единодушно поддержали.

В итоге можно сказать следующее:

– во-первых, Хрущев не воспринимал доводов против размещения советских ракет на Кубе и считал, что это обязательно должно быть сделано;

– во-вторых, он считал, что Советский Союз не должен и не будет доводить дело до ядерного столкновения.

На заседании второго положения он не высказывал. Но с отдельными членами президиума о нем говорил. Конечно, все это не устраняло риска возникновения ядерной войны, так как мы ведь не знали точных намерений американской стороны.

Ракеты на Кубу были завезены. И это вызвало в США политический взрыв.

Последовавшие вслед за тем события показали, что в конечном счете обе стороны не поддались влиянию эмоций, которые были достаточно накалены, и, поняв всю ответственность как перед своими народами, так и перед миром в целом, добились мирного урегулирования кризиса. Кубинское руководство и лично Фидель Кастро на протяжении всего этого сложного и опасного периода также проявили большую ответственность.

Проводилась интенсивная и напряженная работа по поиску общих позиций и сближению взглядов. Главной связью был обмен по дипломатическим каналам посланиями между Хрущевым и Кеннеди. Но работали и другие каналы.

Из моей деятельности в тот непростой период хотелось бы отметить беседу по поручению советского руководства с президентом Кеннеди. Она состоялась 18 октября 1962 года. Конечно, встреча была запланирована заранее, за несколько дней до намеченной даты. Обе стороны готовились выложить на стол свои карты.

Придя в Белый дом, который уже давно стал и символом власти в США, и резиденцией президента, проживающего там с семьей, я отметил нормальное, предупредительное отношение к себе с точки зрения дипломатического протокола.

До этого я встречался с Джоном Кеннеди уже несколько раз. Впервые это было в 1945 году в Сан-Франциско во время конференции по созданию ООН. Тогда я дал интервью Кеннеди как корреспонденту ряда американских газет. Затем мы увиделись в июне 1961 года в Вене во время беседы Н.С. Хрущева с президентом США.

В этот раз, после того как закончилась обычная суматоха, связанная с присутствием фотожурналистов, мы разместились в Овальном зале Белого дома.

В целом беседа в политическом отношении была напряженной. Мы, конечно, не стучали кулаками по столу. Необходимая корректность соблюдалась.

Солидная часть времени оказалась отведенной для обсуждения других важных международных проблем. Кубинский вопрос в беседе я поставил по своей инициативе и изложил президенту позицию СССР.

– Хочу привлечь ваше внимание, – говорил я, – к опасному развитию событий в связи с политикой администрации США в отношении Кубы.

Президент меня внимательно слушал.

– В течение длительного времени, – продолжал я, – американская сторона ведет безудержную антикубинскую кампанию, предпринимает попытки блокировать торговлю Кубы с другими государствами. В США раздаются призывы к прямой агрессии против этой страны. Такой путь может привести к тяжелым последствиям для всего человечества.

В свою очередь Кеннеди сказал:

– Нынешний режим на Кубе не подходит США, и было бы лучше, если бы там существовало другое правительство.

Заявление звучало остро. Я обратил внимание на то, что он вовсе не искал каких-то выражений, которые могли бы как-то сгладить то впечатление, которое произвела резкая формулировка в адрес новой Кубы. Объяснялось это, видимо, тем, что на протяжении ряда лет и в прессе США, и в лексиконе официальных лиц использовались грубые эпитеты и нелестные выражения для характеристики Кубы и ее режима.

Тогда я задал вопрос:

– А собственно, на каком основании американское руководство считает, что кубинцы должны решать свои внутренние дела не по собственному усмотрению, а по усмотрению Вашингтона? Куба принадлежит кубинскому народу, и ни США, ни какая-либо другая держава не имеют право вмешиваться в ее внутренние дела. Всякие заявления, которые мы слышим от президента и других официальных лиц, в том смысле, что Куба будто бы представляет угрозу для безопасности США, необоснованны. Достаточно лишь сравнить размеры и ресурсы этих двух стран – гиганта и малютки, как станет очевидной вся беспочвенность обвинений по адресу Кубы.

Кеннеди слушал и не подавал никаких реплик. Время от времени он делал знаки, выражая даже согласие с каким-то моим доводом. Помню, это относилось к ссылке на Устав ООН. Он понимал, что на конференции в Сан-Франциско СССР и США согласовывали между собой то или иное положение, относящееся к Уставу, прежде чем поставить это положение на голосование конференции.

Затем я подчеркнул:

– Кубинское руководство и лично Фидель Кастро перед всем миром не раз заявляли, что Куба никому не намерена навязывать свои порядки, что она твердо стоит за невмешательство государств во внутренние дела друг друга, стремится путем переговоров урегулировать с правительством США все спорные вопросы. Эти заявления, как известно, подкреплялись и подкрепляются делами. И все же те, кто выступает с призывом к агрессии против Кубы, ссылаются на то, что им заявлений кубинского правительства недостаточно. Но ведь так можно оправдывать любую агрессивную акцию.

Я отметил:

– Решение подавляющего большинства международных проблем является результатом переговоров между государствами и заявлений, в которых правительства излагают позиции по тем или иным вопросам.

Американскому президенту тем самым ясно давалось понять, что если у США есть какие-либо претензии к Кубе или Советскому Союзу, то их необходимо разрешить мирными средствами. Угрозы и шантаж в этой обстановке неуместны.

В то же время от имени советского руководства я заявил Кеннеди:

– В условиях, когда США предпринимают враждебные действия против Кубы, а заодно и против государств, которые поддерживают с ней добрые отношения, уважают ее независимость и оказывают ей в трудный для нее час помощь, Советский Союз не будет играть роль стороннего наблюдателя. Шестидесятые годы XX века – не середина XIX века, не времена раздела мира на колонии и не та пора, когда жертва агрессии могла подать свой голос только через несколько недель после нападения на нее. СССР – великая держава, и он не будет просто зрителем, когда возникает угроза развязывания большой войны в связи ли с вопросом о Кубе или в связи с положением в каком-либо другом районе мира.

Кеннеди затем сделал важное заявление:

– У моей администрации нет планов нападения на Кубу, и Советский Союз может исходить из того, что никакой угрозы Кубе не существует.

Тогда я сослался на военную акцию против Кубы на Плайя-Хирон.

– Ведь это США ее организовали, – сказал я. – Это – продукт их политики.

И тут я услышал признание президента:

– Действия в районе Плайя-Хирон были ошибкой. Я сдерживаю те круги, которые являются сторонниками вторжения, и стремлюсь не допустить действий, которые привели бы к войне.

– Не отрицаю, – сказал он, – что кубинский вопрос стал действительно серьезным. Неизвестно, чем все это может кончиться.

Он стал пространно рассуждать о размещаемом на Кубе советском «наступательном оружии». Слово «ракеты» он не употреблял. Не могу объяснить, почему так поступил президент. Но тем самым он в какой-то мере облегчил мое положение. Мне не представлялось необходимым говорить прямо о ракетах.

Возле Кеннеди на столе лежала какая-то папка. Дотошные журналисты утверждают, что в ней якобы находились фотографии советских ракет на Кубе. Другие органы печати утверждали в те дни, что эти снимки находились в столе у президента. Возможно, правы те или другие. Но в течение всей нашей беседы президент эту папку не открывал и ящиков стола не выдвигал. Так что я никаких снимков в его кабинете не видел. Мне их никто не демонстрировал. И я не был за это в обиде на своего собеседника.

Однако, если бы президент в открытую заговорил о ракетах, я с готовностью ответил бы ему, как об этом было условлено еще в Москве: «Господин президент, Советский Союз доставил на Кубу небольшое количество ракет оборонительного характера. Никому и никогда они не будут угрожать».

На заявление президента о советском «наступательном оружии» я, конечно, ответил:

– Характер оружия – наступательное оно или оборонительное – зависит от цели, которая преследуется политикой. Ведь у Кубы нет никаких агрессивных планов в отношении США. О каком же ее «наступательном оружии» может идти речь?

Но президента мало интересовала логика. Его мысль работала в совершенно ином направлении. И потому он повторял уже сказанное, добавляя:

– США не могут согласиться с тем, чтобы Кубе поставлялось оружие, о котором я говорил. Это представляет собой угрозу для Соединенных Штатов. Советскому Союзу необходимо это оружие с территории Кубы вывезти.

Затем президент зачитал официальное заявление об установлении блокады вокруг Кубы.

Мне пришлось вновь от имени советского руководства сказать:

– Советский Союз настоятельно призывает правительство США и лично президента не допускать каких-либо шагов, несовместимых с интересами мира и разрядки, с принципами Устава ООН.

Вместе с тем я разъяснил президенту:

– Советская помощь Кубе направлена исключительно на укрепление ее обороноспособности и развитие мирной экономики. Обучение советскими специалистами кубинцев обращению с оружием, предназначенным для обороны, никак не может расцениваться в качестве угрозы для кого бы то ни было. СССР откликнулся на призыв Кубы о помощи потому, что этот призыв преследует цель устранить нависшую над ней опасность.

Наступила пора подводить итоги.

Кеннеди резюмировал свою позицию по ключевым вопросам следующим образом:

– Во-первых, США не имеют в виду и не будут предпринимать вооруженное вторжение на Кубу. Во-вторых, акция на Плайя-Хирон представляла собой ошибку. В-третьих, советское наступательное оружие, конечно, должно быть с Кубы удалено. С учетом всего этого соответствующие вопросы, по-моему, могут быть урегулированы.

В заключение беседы я сказал:

– Господин президент, разрешите выразить надежду, что США имеют теперь ясное представление о советской позиции по вопросу о Кубе и о нашей оценке действий США в отношении этой страны.

В конце встречи я выполнил еще одно поручение Москвы:

– Меня просили передать вам предложение советского руководства о проведении советско-американской встречи на высшем уровне для урегулирования спорных международных проблем и рассмотрения вопросов, вызывающих расхождения между Советским Союзом и Соединенными Штатами.

Хотя непосредственно во время беседы Кеннеди положительно реагировал на это предложение, позже в тот же день мне было сообщено, что, по мнению американской стороны, указанная встреча, если бы она состоялась в ноябре 1962 года, носила бы неподготовленный характер и вряд ли привела бы к положительным итогам. Таким образом, Вашингтон, не отрицая возможности встречи на высшем уровне, отложил ее на неопределенное время.

Как вытекало из последующих событий, президент фактически вводил советскую сторону в заблуждение, скрывая истинные намерения правительства США в отношении Кубы и подчеркивая отказ своей администрации от планов нападения на Кубу в то самое время, когда в строжайшей тайне группа приближенных к нему лиц – вице-президент Джонсон, Государственный секретарь Раск, министр обороны Макнамара, министр юстиции Роберт Кеннеди, генерал Тейлор, а также ряд помощников и советников президента – рассматривала различные варианты вторжения на остров американских вооруженных сил.

В день встречи с президентом я беседовал также с Раском. В ходе этой беседы Государственный секретарь утверждал:

– США не намерены осуществлять вооруженное вторжение на Кубу, хотя остров превратился в военный плацдарм для наступления против США. Внутренний режим на Кубе не соответствует интересам безопасности Западного полушария.

Слушая эти утверждения, и я, и посол А.Ф. Добрынин старались разгадать: верит ли он сам в то, что говорит?

Особое неудовольствие Раск высказал в связи с появлением на Кубе советского оружия. Впрочем, он, как и Кеннеди, прямо не спрашивал о наличии наших ракет на Кубе.

На все высказанные Раском «опасения» был дан ответ:

– Куба вынуждена сделать необходимые выводы из факта вторжения контрреволюционеров на остров в 1961 году. Они были подготовлены американцами на американской территории и вооружены на американские средства. Если у Вашингтона есть претензии к Кубе, например материальные, то США вправе вступить с кубинцами в переговоры для их урегулирования.

Собеседник ушел от ответа на это заявление.

Далее произошел весьма знаменательный разговор по поводу американских военных баз, находящихся за пределами США в непосредственной близости от границ СССР. Я сказал Государственному секретарю:

– Вы, очевидно, не будете отрицать наличие американских военных баз и многочисленных военных советников в Турции и Японии, не говоря уже об Англии, Италии и некоторых других странах Западной Европы, а также Азии и Африки. Значит, США могут иметь военные базы в указанных странах, заключать с ними военные договоры, а СССР не имеет права оказывать помощь Кубе в развитии ее экономики и в укреплении ее обороноспособности, именно обороноспособности.

Раск на это также не ответил.

– Советский Союз преувеличивает роль американских военных баз за границей, – заявил он, однако от предметного обсуждения поставленного вопроса ушел.

Собеседник демонстративно предпочитал не обсуждать темы, связанные с американскими базами вокруг СССР.

Итоги бесед с Кеннеди и Раском свидетельствовали об отсутствии у американской администрации желания объективно разобраться по существу в обстановке и тем более решать проблему мирными дипломатическими средствами. Она предпочитала «кризисную дипломатию».

Должен сказать, что беседа с Кеннеди по вопросу о Кубе изобиловала резкими поворотами, изломами. Президент нервничал, хотя внешне старался этого не показывать. Он делал противоречивые высказывания. За угрозами по адресу Кубы тут же следовали заверения, что никаких агрессивных замыслов против этой страны Вашингтон не имеет.

Присутствовали элементы шантажа. Но имелось и понимание того, к чему привела бы агрессия против Кубы. Все это отражало противоречивое и взвинченное настроение в руководящих кругах США. То, что у главы Белого дома затем верх взял здравый смысл, показывает, что за внешностью несколько вышедшего из равновесия человека стоял все же деятель незаурядного ума и характера.

Эта беседа с Кеннеди была, пожалуй, самой сложной из тех бесед, которые мне приходилось вести за сорок восемь лет с каждым из всех девяти президентов США. Вот они: Франклин Делано Рузвельт, Гарри Трумэн, Дуайт Дейвид Эйзенхауэр, Джон Фицджералд Кеннеди, Линдон Джонсон, Ричард Милхаус Никсон, Джералд Рудолф Форд, Джеймс Эрл Картер, Рональд Уилсон Рейган.

Естественно, что о содержании беседы с Кеннеди я сразу же доложил в телеграмме руководству страны, а по приезде в Москву встречался с Хрущевым и рассказал ему все в деталях.

 

Поиск и успех компромисса

Спустя несколько дней, 22 октября, президент США выступил с обращением к американскому народу, в котором объявлялось о введении морской блокады Кубы. Он также направил в адрес главы советского правительства личное послание. Соединенные Штаты стали на путь открытого нарушения норм международного права, намеренно создали опасный кризис.

23 октября 1962 года советское правительство сделало заявление, в котором установление США морской блокады Кубы расценивалось как «беспрецедентные агрессивные действия». Внимание правительств других стран обращалось на то, что Вашингтон готов «толкнуть мир к пропасти военной катастрофы». «Народы всех стран, – отмечалось в заявлении, – должны ясно представлять себе, что, идя на такую авантюру, Соединенные Штаты Америки делают шаг на пути к развязыванию мировой термоядерной войны».

В заявлении подчеркивалось также, что если агрессоры развяжут войну, то Советский Союз даст должный ответ.

В период Карибского кризиса шла интенсивная переписка по дипломатическим каналам. Советская сторона искала путь к мирному урегулированию. В том же направлении действовало и правительство Кубы.

Тактика политического давления не исчерпывала собой всего того, что применяли США во время карибского кризиса. Роберт Кеннеди, брат президента и в те дни министр юстиции, позднее вспоминал, что президент США наметил план действий, начал его осуществлять, но уже не мог полностью контролировать ход событий. Решающую роль в том, что события вновь оказались под контролем, сыграл Советский Союз. Объективность требует признать, что на этой стадии Кеннеди в конце концов устоял перед давлением «ястребов», настойчиво призывавших к «пробе сил».

27 октября в официальном послании советской стороны излагались компромиссные предложения, которые и послужили основой для урегулирования. СССР согласился вывезти с Кубы ракеты, которые США считали «наступательными», но при обязательном условии, что американское правительство согласится уважать неприкосновенность границ Кубы и обязуется не осуществлять в отношении ее агрессии.

В ответном послании президент США дал заверения об отказе от вторжения на Кубу, а также обещал отменить ее морскую блокаду.

В ходе советско-американских контактов президент и другие американские официальные лица неоднократно проявляли непоследовательность при решении проблем, связанных с опасной ситуацией. Это отражало острую борьбу в политических кругах США, где экстремисты, недовольные достигнутым компромиссом, стремились если не сорвать его, то, во всяком случае, создать положение, которое давало бы США односторонние преимущества.

В частности, противники ликвидации кризиса настаивали на том, что США не должны соглашаться с требованием СССР о вывозе американских ракет из Турции. Отражением такого рода настроений стало заявление Белого дома от 27 октября 1962 года, в котором делалась попытка доказать, что проблемы безопасности Западного полушария и проблемы безопасности Европы не взаимосвязаны и что Карибский кризис должен быть урегулирован прежде, чем можно будет взяться за решение других проблем.

Таким образом, публично правительство США не хотело обсуждать вопрос о ликвидации ракетных баз в Турции. В то же время, как справедливо отмечает Р. Кеннеди, в конфиденциальном порядке этот вопрос обсуждался, и президент принял принципиальное решение о вывозе американских ракет из Турции. В конечном счете так оно и произошло.

В результате дипломатической борьбы, в ходе которой советское руководство заняло принципиальную и одновременно гибкую позицию, основные проблемы Карибского кризиса оказались решенными. 20 ноября президент Кеннеди объявил на пресс-конференции о снятии морской блокады Кубы.

7 января 1963 года первый заместитель министра иностранных дел СССР В.В. Кузнецов и постоянный представитель США при ООН Э. Стивенсон обратились с совместным письмом к Генеральному секретарю ООН У Тану, в котором отмечалось, что, хотя обоим правительствам «не удалось разрешить все проблемы», они считают, что достигнутая степень согласия между ними по урегулированию кризиса делает ненужным оставление данной проблемы в повестке дня Совета Безопасности ООН.

В письме далее говорилось: «Правительства Соединенных Штатов Америки и Советского Союза выражают надежду, что предпринятые в связи с кризисом действия по предотвращению угрозы войны приведут к разрешению других разногласий между ними и к общему ослаблению напряженности, которая могла бы быть причиной сохранения угрозы войны».

В итоге одержали верх здравый смысл и сознание ответственности, хотя к такому исходу администрация США эволюционизировала медленно.

О Хрущеве в дни Карибского кризиса стоит написать подробнее. Запомнился мне самый напряженный момент тех дней. Тогда не только широкие круги общественности, но, пожалуй, и весь народ понимал, что развитие событий вывело отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами на грань серьезной конфронтации. Натянутые струны напряженности ощущались с большой силой. Тревога проступала не только в действиях руководителей стран, но и в комментариях прессы, в бурных выступлениях общественности.

В этой обстановке, конечно, следовало предпринять конкретные шаги, которые бы разрядили обстановку и урегулировали Карибский кризис политическим путем. И такие шаги советское руководство стало предпринимать, о чем написано выше. Мало-помалу вопрос урегулирования сдвигался с мертвой точки, и развитие событий должно было пойти в положительном направлении.

Оставалась в тот момент еще одна задача: успокоить общественность. Но как? И вот тут Хрущев проявил завидную находчивость. Он предложил в высшей степени оригинальное решение.

Утром на заседании политбюро в тот день, когда никто ни о чем, кроме как о сложностях и об опасном состоянии отношений с Соединенными Штатами, и думать не мог, когда каждое сообщение из Вашингтона или Гаваны изучалось с самым пристальным вниманием, когда никто ни о чем, кроме как о положении в Карибском море и взятой в кольцо американской блокады Кубы, говорить не мог, Хрущев вдруг предложил:

– А не пойти ли членам политбюро сегодня вечером в театр? Давайте покажем и нашему народу, да и всему миру, что у нас обстановка спокойная и мы интересуемся вопросами культуры.

Такое предложение первоначально несколько удивило присутствующих. Но потом, когда все поняли заложенный в нем смысл, его охотно приняли.

Что шло тогда в театре, не помню. Да, наверное, никто из присутствовавших членов политбюро не очень интересовался тем, что происходит на сцене. Опера, балет или драма – для всех было все равно. Думали все о том, что делается там, в Западном полушарии. Но все честно и спокойно сидели, аплодировали, как полагается завзятым театралам.

На следующий день сообщение о том, что члены политбюро побывали на спектакле, опубликовали газеты. Оно эффективно сыграло свою роль. Можно сказать, что сработало успокаивающе лучше, чем доводы самых искусных лекторов.

Последующие шаги, обмен посланиями между Хрущевым и Кеннеди, текущие контакты между представителями двух держав привели к оформлению окончательной договоренности.

Во всех посланиях Хрущева и Кеннеди с обеих сторон уже проводилась мысль о необходимости мирного решения вопросов кризиса. Известно, что, к взаимному удовлетворению, затем постепенно была снята американская морская блокада Кубы.

Иногда в печати проскальзывает сообщение, будто Советский Союз, решив разместить на Кубе ядерные ракеты, нарушил какие-то обещания о неразмещении своего ядерного оружия на Кубе. Это выдумка. Никакого обещания он не давал и, следовательно, не нарушал.

Вот что я мог бы сказать о тех днях с позиций сегодняшней гласности.

Вместе с тем не могу согласиться с тем мнением, что, дескать, в период кризиса перевозки советских ракет и их размещение на Кубе осуществлялись в излишне глубокой тайне. В некоторых комментариях эта тайна даже поносится, да еще и со вкусом.

Едва ли найдется много тех простоватых людей, которые считают, что Москва должна была информировать Вашингтон о своем решении пойти навстречу просьбе кубинского руководства и разместить на Кубе в целях ее обороны советские ракеты.

Подобные высказывания лишены смысла. Ими не оперировал в то время, о котором идет речь, даже Вашингтон. А не оперировал потому, что сам в аналогичных случаях не прибегал к этому никогда. Это относится и к его акциям, касающимся размещения американского ядерного оружия на территориях других государств.

Вот примеры.

Разве Соединенные Штаты Америки сообщали Советскому Союзу о работах по изготовлению атомной бомбы, даже на последней их стадии? Все эти работы были строго засекречены. Трумэн поставил Сталина в известность об их результатах только на Потсдамской конференции трех союзнических держав.

Разве создание многих сотен военных баз США на территориях других стран осуществлялось с уведомлением Советского Союза?

Когда в разговоре с Государственным секретарем США Даллесом я ему сказал, что США втихую создают многие военные базы, особенно в районах, находящихся недалеко от границ Советского Союза, то он выразил по поводу этого представления даже удивление.

– Вопросы создания американских военных баз, – ответил он, – решают сами США, и только США, по своему усмотрению и по согласованию с теми соответствующими странами, на территории которых эти базы создаются.

Так продолжалось в течение многих десятков лет.

А разве правительство США информировало советское руководство о полете американского разведывательного самолета с пилотом Пауэрсом на борту в 1960 году в глубину советской территории? Всем известно, что этого не было. А была сверхтайная разведывательная операция.

Ну а разве не то же можно сказать о появлении американского ядерного оружия в Южной Корее? Она нашпигована ядерным оружием. И начиналось все это втайне. Даже попыток не делалось проинформировать Советский Союз заранее. А ведь ядерное вооружение происходило совсем недалеко от границ СССР.

Из всего этого следует: вопросы тайных, как и нетайных действий двух держав, затрагивающих их безопасность или не затрагивающих ее, могли рассматриваться только на основе взаимности, о которой США даже не помышляли.

Спрашивается, что же тогда остается от того довода, что Советский Союз будто бы взбудоражил США тем, что тайно завозил в свое время ракеты на Кубу и не информировал об этом заранее американскую администрацию?

Что касается существовавшей тогда опасности ядерного столкновения двух держав, то позиция Хрущева выражалась в словах, приведенных выше. Это была позиция и всего руководства страны. Из этого, конечно, не следует, что отсутствовал риск ядерного столкновения. Был такой риск, поскольку позиции США на этот счет мы не знали. Хрущев должен был учитывать это обстоятельство. Когда речь идет об опасности ядерного столкновения, то даже один шанс из тысячи – это слишком много.

Вопрос о тайне, повернутый в прошлое, имеет и другую сторону, возможно, еще более важную. Исторически США являются первой страной, которая поняла, что будет означать «дыхание» ядерного оружия, когда оно существовало еще только в мыслях ученых. Прежде чем появился «Манхэттенский проект» и ядерное оружие еще не вышло из стадии идей, сколь фантастических, столь же и страшных, представители науки обратили внимание президента США на угрожающие последствия для человечества результатов расщепления атомного ядра, если они будут использованы для производства оружия массового уничтожения.

Разве, располагая такими убедительными научными мнениями, администрация США не могла поставить перед союзническими странами, в том числе перед Советским Союзом, вопрос о том, чтобы ядерную энергию использовать только в мирных целях и запретить всякую деятельность, в том числе экспериментальную, в направлении изготовления ядерного оружия?

Союзники к тому времени уже сломали хребет гитлеровской армии. Следовательно, Германия, да и Япония уже войну проиграли.

Однако ядерную энергию сразу же после ее открытия на дело мира не направили. Упущен был шанс, возможно, для великого подвига в истории, если бы союзники действовали в духе единства и солидарности.

Советский Союз, советское руководство и сегодня прямо и честно заявляют, что единственно надежный путь устранить угрозу ядерной войны и обеспечить мир на Земле – это полностью ликвидировать ядерное оружие и обеспечить использование ядерной энергии только в мирных целях. Короче говоря, надо продолжать ту линию в политике, которая нашла выражение в заключении Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки договора о ликвидации ядерных ракет средней и меньшей дальности.

Карибский кризис отошел в летопись событий, давних с точки зрения жизни отдельного человека и недавних с точки зрения истории. О нем много написано. Правда, Джон Кеннеди мемуаров не оставил, зато его брат Роберт выпустил книгу «13 дней». Ряд книг принадлежит перу авторов из США. Вышли воспоминания участников и исторические труды на эту тему и в СССР.

Тем не менее стремление к выяснению событий того времени, к познанию все новых фактов и их анализу не затухает.

 

«Нестандартный» корреспондент

Впервые мне довелось встретиться с Джоном Кеннеди еще в 1945 году на конференции в Сан-Франциско. Он, пользующийся популярностью корреспондент, обратился ко мне с просьбой дать ему интервью. Я согласился. Встреча состоялась в отеле «Сан-Фрэнсис», где остановилась советская делегация. И сегодня помню обстоятельность его вопросов, которые относились главным образом к положениям разрабатываемого устава новой организации.

Беседа, содержание которой публиковалось в печати США, оставила у меня положительное впечатление. Мне показалось, что собственные суждения Кеннеди, которые он высказывал наряду с постановкой вопросов, созвучны взглядам Франклина Рузвельта.

Во время беседы я обратил внимание на то, что Кеннеди в вопросах внешней политики ориентировался хорошо. О мнении Рузвельта по соответствующим проблемам он говорил со знанием дела. Так мог говорить только человек, связанный с Белым домом либо с людьми, которые стояли близко к президенту.

По ходу беседы я даже полушутя заметил:

– Не принимали ли вы участия в формулировании предложения Рузвельта по ООН для Крымской конференции?

В ответ Кеннеди сказал:

– Я такого участия, конечно, не принимал, но с окружением президента у меня хорошие связи и к тому же мой отец является другом Рузвельта.

Это многое прояснило.

Манера разговора, высказывания взглядов у будущего президента отличались своеобразием. Почти ни по одному вопросу он не сказал ничего такого, что расходилось бы с нашей принципиальной позицией в вопросах Устава ООН. Даже в тех случаях, когда позиции СССР и США считались противоположными, Кеннеди ограничивался тем, что выслушивал меня, не вступая в полемику. В некоторых случаях он даже высказал понимание наших мотивов.

Разумеется, я знал, что собеседник представляет семейство мультимиллионеров. Но он, как, впрочем, и семейство в целом, включая погибшего впоследствии также от пули убийцы брата Роберта, был настроен в пользу поддержания между двумя великими державами отношений, основанных на взаимопонимании. В этом он видел и смысл договоренности по вопросу о вето, принятой в Ялте.

Кеннеди-корреспондент вел себя не назойливо. Вопросы ставил в форме как бы собственных рассуждений. Затем делал паузу и скорее глазами спрашивал: нет ли у меня каких-либо комментариев по затронутому вопросу? Мне нравилась такая манера. Да Кеннеди, собственно, в какой-то степени сохранил ее и в последующем.

При первой нашей встрече в Белом доме после избрания Кеннеди президентом он вспомнил о беседе, состоявшейся в Сан-Франциско. Я заметил:

– А знаете, господин президент, у меня тогда сложилось мнение, что вы были корреспондентом нестандартным.

Кеннеди добродушно рассмеялся.

В ходе встречи в Белом доме Кеннеди познакомил меня со своей семьей – женой Жаклин и двумя детьми. Состоялось знакомство на хорошо ухоженной лужайке перед Белым домом до начала беседы, которая происходила в помещении, где к нам присоединились А.Ф. Добрынин и Г.М. Корниенко.

Для многих было почти непостижимо то, что Кеннеди в своей речи, произнесенной 10 июня 1963 года в Американском университете, обратился непосредственно к народу, желая получить его поддержку для оказания сдерживающего воздействия на военно-промышленный комплекс США. Не только в США, но и за рубежом общественное мнение расценило речь президента как смелый шаг и своеобразный вызов этому военно-промышленному чудовищу, которое в период Карибского кризиса заставило даже самого политически флегматичного американского обывателя несколько по-новому подойти к оценке международной обстановки и отношений с Советским Союзом, стряхнуть с себя в какой-то степени стереотипы холодной войны.

Указанное выступление говорило о том, что Кеннеди заглядывал дальше, чем делали это капитаны военного бизнеса и Пентагон. Пожалуй, то выступление можно назвать заметной страницей в его президентской жизни. Выстрел убийцы, прогремевший 22 ноября 1963 года в Далласе и заставивший смертельно раненного Кеннеди беспомощно склонить голову на плечо Жаклин, этой страницы не уничтожил.

Глубокий след в моем сознании оставила последняя беседа с Кеннеди. Она имела место в Белом доме за два месяца до гибели этого человека от руки убийцы.

Войдя в кабинет президента, я встретил его улыбающимся, казалось, в хорошем настроении, как обычно. Это была наша уже по крайней мере пятая встреча, если вести отсчет от первой – в Сан-Франциско, в 1945 году.

Теперь же президент сказал:

– Не стоит ли нам выйти на короткое время на террасу и поговорить один на один, без переводчиков?

Я, разумеется, согласился. Мы вышли из кабинета на открытую террасу.

Сразу же Кеннеди заговорил о внутренней обстановке в США. Он заявил:

– Эта обстановка оказывает влияние и на внешние дела. Вас, конечно, интересует прежде всего ее воздействие на советско-американские отношения. И это вполне понятно. Меня также оно весьма интересует.

Дело в том, – продолжал президент, – что в США есть две группы населения, которым всегда не по душе смягчение и тем более улучшение отношений между нашими странами. Одна группа – люди, которые по соображениям идейного порядка противятся улучшению этих отношений. Их контингент довольно устойчивый. Другая группа – люди «определенной национальности», которые считают, что всегда и при всех условиях Кремль будет поддерживать арабов и будет противником Израиля. Эта группа располагает эффективными средствами, способными создавать большие затруднения на пути улучшения отношений между нашими странами.

Говорил он уверенно и четко:

– Такова реальность. Но я думаю, что развивать и улучшать отношения все же возможно. Хочу, чтобы Москва знала мою точку зрения.

Кеннеди приостановился. Он явно ожидал моего комментария в связи с его высказыванием. Я ответил так:

– Хочу подчеркнуть прежде всего ту мысль, что, по нашему глубокому убеждению, обе группы населения, о которых вы говорили, не отражают мнения народа вашей страны в целом. Разве он выступает за напряженность в отношениях между Советским Союзом и США? Он – за добрые отношения. Много фактов говорит об этом. Не только советский народ, но и американский одобрил договоренность по кубинскому вопросу. А личный вклад президента в достижение этой договоренности хорошо известен.

Остановился, посмотрел на президента. Он ожидал, что будет дальше. Я продолжил:

– А что касается ближневосточных дел, то разве Советский Союз не внес в свое время предложение о создании на территории бывшей Палестины двух самостоятельных государств – арабского и еврейского? Наши страны одновременно внесли одинаковые предложения. Об этом следует напомнить всем. Поэтому нет оснований ни у той, ни у другой группы населения, о которых вы говорили, выражать по нашему адресу недовольство. Если, конечно, исходить из принципов справедливости, то на базе этих принципов и надо искать решения ближневосточных дел, а оккупированные Израилем арабские земли вернуть арабам.

Кеннеди в заключение этой части беседы сказал:

– Я просто хотел проинформировать вас о тех сложностях, с которыми встречается президент США при решении некоторых вопросов советско-американских отношений.

Беседа в целом была интересной, дружественной. Но я обратил внимание на то, что Кеннеди держался как-то скованно, явно не скрывал своей озабоченности и даже тревоги. Это чувствовалось по всему.

Никаких фотографов не было. Мы от них были изолированы. Затем беседа продолжалась с участием других лиц и уже в кабинете президента.

Не знаю почему, но как только наше телеграфное агентство передало сообщение об убийстве Кеннеди, то я мгновенно подумал о высказывании президента на террасе Белого дома. Прежде всего о его словах о том, что в США есть противники его политики. Вспомнил я и его озабоченный вид во время нашего последнего разговора.

 

Человек-легенда

Урегулирование Карибского кризиса привело к укреплению международного положения Республики Куба. Но и по сей день по ее адресу раздаются угрозы. Не нравится Вашингтону, что кубинский народ идет по избранному им пути свободы. Не по нутру США и независимый внешнеполитический курс Кубы.

Вот уже более четверти века, минувшей со времени создания Республики Куба, у штурвала политики этой страны стоит Фидель Кастро. Он относится к той категории деятелей, которые демонстрируют перед миром безграничную преданность интересам своего народа, делу прогресса и мира.

Мало бывает людей, которые уже при жизни становятся легендой. История – беспристрастный судья, она отводит деятелям то место, которое они заслуживают. Одни не стираются временем из памяти людей. Другим – судьба быть забытыми.

Мои встречи с Кастро в ходе советско-кубинских переговоров в Москве и неоднократно в Гаване убеждают, что этот человек – великан по уму и сердцу, по заслугам перед народом.

Еще в студенческие годы Кастро познакомился с «Манифестом Коммунистической партии». Он как-то мне сказал:

– Я понял, что в этой книге указан верный путь к национальному и социальному освобождению и моей родины.

Меня, как коммуниста, взволновал такой факт из биографии этого славного руководителя кубинской революции. В 1953 году состоялся суд над группой патриотов во главе с Кастро, участвовавших в штурме военных казарм Монкада. Повстанцам хотя и не удалось овладеть казармами, однако они своим подвигом положили начало вооруженной борьбе против диктатуры Батисты.

На суде Фиделю задали вопрос:

– Кому из подсудимых принадлежит изъятый у вас томик произведений Ленина?

Юный Кастро смело ответил:

– Это – моя книга. Кто не читает таких книг, тот невежда.

Позднее в одной из своих речей Кастро говорил:

– Мы все больше убеждались в правоте идей Маркса, Энгельса и подлинно гениального объяснения научного социализма, сделанного Лениным. Я – марксист-ленинец и буду марксистом-ленинцем до последнего дня жизни.

Основные идеи и положения научного социализма применяются на практике в строительстве новой жизни, нового общества, которое ведет кубинский народ под руководством Коммунистической партии Кубы.

Люди, знавшие Фиделя в детстве и юности, утверждают, что ему с ранних лет стали присущи ярко выраженные черты лидера в коллективе, проявлявшиеся и во время учебы в школе, и в университете, а затем в революционной и партийно-государственной деятельности. Это объясняется прежде всего его интеллектом, динамичностью характера и завидными физическими данными.

Сильным увлечением Кастро был и остается спорт, особенно бейсбол и подводная охота. Он говорил мне:

– Красочный и бесконечно разнообразный мир подводного царства всегда восхищает меня, приносит как бы душевное успокоение и служит прекрасным отдыхом.

С первых дней после победы революции Кастро настойчиво проводил в жизнь идею развития физической культуры и спорта в общенациональном масштабе. Любые неудачи в этом деле вызывали у него переживания. До сих пор Кастро не пропускает почти ни одного крупного международного соревнования по бейсболу, боксу, волейболу, которые проводятся на Кубе. Он порой приглашает на них и находящихся в это время в стране с визитами высоких гостей из-за рубежа.

Пусть это будет чудом. Спорить не стану.

Фидель и Рауль – два родных брата, и они оба вошли в высшее руководство Кубы. Подобное явление можно считать редкостным в мире вообще.

Можно сказать, что уже давно могучий талант Фиделя как крупного деятеля международного масштаба раскрылся в полную меру. Его судьба лишний раз доказывает, что основоположники коммунистического учения были правы, когда поведали миру простую философскую истину: личность есть продукт объективных условий и обстоятельств определенной исторической эпохи, но и сама личность, если она познала требования своего времени, может оказывать влияние, и притом немалое, на ход исторических событий.

История Кубы за минувшие десятилетия – прекрасная иллюстрация жизненности этого марксистского положения.

Наверное, трудно найти грамотного человека, который не слышал бы о Фиделе и подвиге его жизни. Велики заслуги перед кубинским народом и у Рауля. Он, бесспорно, человек большого таланта и самобытного дарования.

Рауль на пять лет моложе Фиделя. Однако их биографии во многом схожи. Вместе они шли на штурм казарм Монкада в городе Сантьяго-де-Куба. Вместе сидели в тюрьме после подавления этого дерзкого выступления. А затем снова вместе на небольшой яхте «Гранма» высадились с десантом в провинции Орьенте. Многие месяцы – период беспримерного мужества – герои провели в боях на Кубе и победили.

После победы революции и свержения диктатуры – а произошло это в январе 1959 года – оба брата заслуженно занимают высшие руководящие должности в государственном управлении страной.

Рауль Кастро всегда поражает собеседника своей скромностью. Он как бы сознательно пытается не преувеличивать значение того, о чем говорит, всегда глубоко, всесторонне оценивает обстановку и в собственной стране, и в мире. На тех, кто мало его знает, он может произвести впечатление человека, который чего-то недоучитывает. Но люди, с которыми он хорошо знаком, понимают, что он просто не желает без необходимости демонстрировать свои знания предмета. А так как он очень общителен – и в этом весьма похож на своего знаменитого брата, – то те, кто говорит с ним или слушает его речь, относятся к нему уважительно вдвойне – и за скромность, и за подлинную компетентность в вопросах, которыми он занимается.

После встреч с Фиделем или Раулем я всегда тепло расставался с каждым из них.

Сподвижником Фиделя Кастро, этого выдающегося деятеля международного масштаба, являлся гражданин революционной Кубы, славный сын Латинской Америки Че Гевара. Если бы существовал всемирный пантеон, в котором хоронили бы людей, оставивших наиболее глубокий след в борьбе за свободу, во имя социальной справедливости, то в нем по праву надо было бы поместить и прах Че Гевары. Хотя в действительности такого пантеона нет, но есть другой, сооруженной памятью людей, и в нем имя этого человека уже записано золотыми буквами.

Однажды Че Гевара рассказал мне о том, как он стал в 1959 году президентом Национального банка Кубы, как на его долю выпали обязанности заниматься на Кубе вопросами экономики.

– После того как диктатура Батисты была свергнута и власть перешла в руки народа, – говорил Че, – лидер революции Фидель на одном из совещаний руководящих деятелей поставил вопрос о необходимости распределения между ними обязанностей. Когда подошли к вопросу о том, кому следует заниматься экономикой, Фидель спросил: «Скажите, друзья, кто из вас экономист?»

Тут Че Гевара сделал паузу, улыбнулся и продолжил свой рассказ:

– Мне послышалось, что Фидель спрашивает о том, кто из присутствующих коммунист, и я не задумываясь ответил: «Я». На это Фидель сказал: «Вот тебе и заниматься экономикой».

Я засмеялся, случившееся действительно выглядело забавным, а Че продолжал:

– Недоразумение затем выяснилось, но было уже поздно, так как распределение обязанностей закончилось. Вот так «экономист» Че Гевара, – он ткнул себя пальцем в грудь, – стал заниматься вопросами национальной экономики Кубы.

В дальнейшем Че Гевару назначили министром национальной промышленности, и он активно работал на этом посту в 1961–1965 годах.

Че Гевара приезжал в Москву для переговоров по вопросам экономического сотрудничества. Беседы, в которых довелось участвовать и мне, показали, что деятель, представлявший Кубу, основательно знал ее нужды и вообще вел переговоры как партнер компетентный. Он проявлял и настойчивость в отстаивании взглядов, которые он считал справедливыми, и необходимый такт, на что все советские товарищи – участники переговоров обратили внимание.

Принимал участие Че Гевара в работе такого важного форума, как Генеральная Ассамблея ООН. Глава делегации своей страны, он выступил 11 декабря 1964 года с изложением позиции Кубы по вопросам международной политики и обстановки в мире. Представители США и их партнеры по военным блокам чувствовали себя неуютно, когда с трибуны летели в зал гневные слова, обличавшие империализм. Че Гевара защищал право кубинского народа на самостоятельное развитие, решительно осуждал политику вмешательства США во внутренние дела Кубы, политику блокады этой страны, которую Вашингтон, по существу, проводит и поныне. Речь Че делегаты встретили аплодисментами. В тот день зал заседаний Генеральной Ассамблеи ООН оказался заполненным до отказа.

Ненависть кубинских контрреволюционеров к Че Геваре была настолько велика, что они, пользуясь потворством американских властей, произвели во время выступления Че выстрел из «базуки» в направлении здания ООН. К счастью, исполнители преступной акции оказались плохими стрелками, снаряд упал в реку. Около здания ООН охрана арестовала также некую Перес. Выяснилось, что эта кубинская контрреволюционерка имела при себе нож, которым намеревалась, по ее словам, убить Че Гевару. Чем не Шарлотта Корде?

Перед отъездом Че Гевары из Нью-Йорка советская делегация устроила в его честь обед, на который мы пригласили также глав делегаций других социалистических стран. Советскую сторону представляли руководители всех трех делегаций: СССР, УССР и БССР. Сердечностью и теплотой в кругу друзей запомнился тот день. Все поздравляли нашего кубинского друга с успешным выступлением в ООН.

После обеда мы беседовали с Че Геварой один на один. Он сказал:

– Прямо из Нью-Йорка я направляюсь в далекие страны помогать людям в борьбе за достойную человека жизнь, за свободу.

Из этих слов мне все стало ясно.

Смотрел я на Че Гевару и про себя думал, что этот человек создан для борьбы, для подвигов. Иначе он не может. Его выковали из стали.

Че Гевара считал, что везде, где имеет место несправедливость, где попирается человеческое достоинство, где эксплуататоры живут за счет чужого труда, где царит расовый гнет и бесправие миллионов людей, нужно вести освободительную борьбу, именно там его место.

Так поступали герои-одиночки из русских, сражавшихся на стороне парижских коммунаров в 1871 году или участвовавших в борьбе кубинского народа за свою национальную независимость. Так поступали поляки, югославы и многие другие иностранцы, которые шли в бой на стороне пролетариата России в рядах Красной армии, отражавшей натиск белогвардейцев и интервентов после Великого Октября. Так поступали бойцы интернациональных бригад, вступивших в схватку с франкизмом в Испании.

Я старался уловить настроение своего гостя. Держался он спокойно, говорил немногословно, но высказывал мысли ясно, как будто отбивал их молотком. Мне показалось, что ему свойственна какая-то мужская застенчивость. Она придавала особое очарование этому человеку. Все-таки при всем этом на лице его лежал и оттенок грусти. Разумеется, как-то неудобно было спрашивать такого человека: отчего это?

В 1967 году мир облетела как молния весть о том, что сердце Че Гевары перестало биться. Его зверски умертвили в джунглях Боливии враги ее народа, враги свободы.

 

Позорная война

Сущность политики США в международных делах со всей очевидностью проявилась в развернутой с начала 1965 года Вашингтоном вооруженной интервенции во Вьетнаме.

Президентом США тогда уже стал Линдон Джонсон. На этот пост он вступил при необычных обстоятельствах – после того как в Далласе от руки террориста пал Кеннеди. Согласно американскому законодательству, президентом в подобных случаях должен стать вице-президент, которым в то время и являлся Джонсон. Церемония приведения его к присяге состоялась прямо в самолете на пути из Далласа в Вашингтон.

Джонсон оказался на посту вице-президента, когда в результате выборов в Белом доме обосновался Кеннеди. Нужно отметить такую особенность общественной психологии в США: американский избиратель, голосуя одновременно за кандидатов в президенты и вице-президенты, обращает свое внимание прежде всего на того, кто претендует на пост президента. При этом он обычно не задается вопросом, в состоянии ли будущий вице-президент выполнять не только свои функции, но и в случае определенного стечения обстоятельств также роль президента.

И только когда вице-президент волею судьбы, как это произошло с Джонсоном, становится главой государства, американцы начинают присматриваться, как бы оглядывая его со всех сторон: что же он собой представляет?

А разобраться в этом весьма сложно в условиях США, где общественное мнение испытывает постоянное давление со стороны мощной пропагандистской машины, находящейся в руках правящей верхушки.

В 1964 году на очередных выборах Джонсон сохранил президентское кресло. Отчасти ему помогла в этом популярность погибшего президента, верность политике которого Джонсон обещал сохранить.

Известно, к чему привела политика администрации Джонсона: к обострению социальных и расовых конфликтов внутри страны, к крупным просчетам во внешней политике, что наиболее ярко проявилось в начатой агрессивной войне во Вьетнаме, обернувшейся для США гибелью десятков тысяч американцев, поглотившей огромные материальные ресурсы, приведшей к глубокому падению престижа США на международной арене. Не приходится поэтому удивляться, что Джонсон пустил слезу, выступая в 1968 году, незадолго перед предстоявшими в тот год выборами, с вынужденным заявлением об отказе от выдвижения своей кандидатуры на следующий президентский срок. Поздно, слишком поздно скатилась эта слеза.

Сейчас каждый американец знает, что США преднамеренно, упорно стремились развязать агрессию против Вьетнама. А так как ДРВ не давала повода к этому, американская сторона предприняла в августе 1964 года провокационную акцию в Тонкинском заливе, где подстроила заранее спланированный инцидент. Монбланы лжи были пущены в ход, чтобы извратить факты и взвалить ответственность на Северный Вьетнам. Со своей стороны ДРВ, как и ее друзья, твердо заявила, что тонкинский инцидент является грубой провокацией и что Вашингтон следует пригвоздить за это к позорному столбу.

Только после бесславного провала американской авантюры во Вьетнаме по-настоящему раскрылась глубина политического и морального падения администрации Джонсона, подстроившей преступную провокацию. Весь мир изумился тому, как могла администрация Джонсона пойти на это.

Джонсон позже, наверное, регулярно получал сводки о том, сколько американских парней закончили свой жизненный путь на вьетнамской земле. Но, судя по всему, они не производили на этого деятеля должного впечатления и мертвым грузом оседали в сейфах президентской канцелярии.

Много было встреч и у меня, и у других официальных лиц СССР с представителями администрации США, на которых обсуждался вьетнамский вопрос. Перед нами стояла стена. Непробиваемая глухая стена. Она ощущалась и во время бесед с участием А.Н. Косыгина и Л. Джонсона.

К концу шестидесятых годов всем, в том числе и Белому дому, стало ясно, что в джунглях Южного Вьетнама безнадежно увязла более чем полумиллионная армия американских интервентов. Не дали желаемого результата для вашингтонских стратегов ни варварские бомбардировки Демократической Республики Вьетнам, ни налеты американской авиации на Лаос и Камбоджу.

В «грязной войне», как стали называть ее сами американцы, интервенты несли бесчисленные потери. Война вносила серьезное расстройство в экономику США. Она разоряла государственную казну, жестоко била по карману налогоплательщика.

Вьетнамская авантюра поставила крест на мечтах Джонсона остаться еще на один срок президентом США. С ним вместе оказалась дискредитированной и Демократическая партия, которая на президентских выборах в ноябре 1968 года потерпела поражение, в результате чего в Белом доме появился президент-республиканец Никсон.

Со стороны администрации Джонсона предпринимались попытки обратиться к Советскому Союзу, чтобы он «посодействовал» США найти выход из вьетнамского тупика. Из этого, однако, ничего не получилось, так как Вашингтон явно хотел добиться невозможного – и уйти из Вьетнама, и одновременно остаться там. Позиция была бесперспективной.

Всего экспедиционный корпус США во Вьетнаме потерял шестьдесят тысяч человек убитыми и свыше трехсот тысяч – ранеными. На ведение вьетнамской войны Вашингтон израсходовал гигантскую сумму – свыше ста миллиардов долларов.

С трибуны XXIII съезда КПСС (1966) ясно и твердо прозвучало заявление о том, что СССР вместе с другими социалистическими странами будет оказывать необходимую поддержку Вьетнаму. Советское заявление должны были серьезно воспринять те, кто развязал агрессию против этого государства.

Крах авантюры Вашингтона стал фактом. США вынуждены были пойти на прекращение войны и заключение Парижских соглашений по Вьетнаму.

В результате победы вьетнамского народа, одержанной над агрессорами в 1975 году, возникла единая Социалистическая Республика Вьетнам. В тот же период, отстояв свою независимость, влилась в семью социалистических государств Лаосская Народно-Демократическая Республика. Пройдя через тяжелые испытания войны, а затем через ужасы кровавого режима Пол Пота, обрел свободу народ Кампучии. Победа этих народов нанесла сокрушительный удар по империалистической политике агрессии.

Советский Союз с честью выполнил и выполняет свою благородную миссию по оказанию помощи Вьетнаму, Лаосу и Кампучии.

 

Осуществленная мечта Хо Ши Мина

Хотел бы поделиться впечатлениями от встреч с руководителями Вьетнама, и прежде всего с выдающимся революционером-интернационалистом Хо Ши Мином. В начале сентября 1945 года, в тот самый день, когда завершилась Вторая мировая война и во Вьетнаме было провозглашено первое в Юго-Восточной Азии государство рабочих и крестьян, Хо Ши Мин стал его первым президентом.

Неоднократно бывал Хо Ши Мин в Советском Союзе. Он еще в начале двадцатых годов как борец-подпольщик приехал в нашу страну, работал в Коминтерне, учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока. В те годы он изучил русский язык.

Биография Хо Ши Мина известна, и нет необходимости ее пересказывать. Хочу упомянуть лишь об одном факте, о котором я слышал от Хо Ши Мина. В 1920 году он, находясь в Париже, ознакомился с ленинскими тезисами по национальному и колониальному вопросам. Хо Ши Мин, по его признанию, понял:

– В трудах Ленина содержится указание на единственно правильный путь, который может привести вьетнамский народ к национальному и социальному освобождению.

У молодого революционера зародилась мечта – лично увидеться с великим человеком, которому так хорошо понятны чаяния колониальных народов. В 1924 году он с помощью французских и немецких коммунистов добрался до легендарного Петрограда, а затем приехал в Москву. Но встретиться с Владимиром Ильичем ему не довелось. Вождя пролетарской революции в России уже не было в живых. Хо Ши Мин в числе первых коминтерновцев пришел в Колонный зал Дома союзов, чтобы проводить Ленина в последний путь.

Веру в марксизм-ленинизм Хо Ши Мин пронес сквозь тюрьмы и классовые битвы. В маленьком доме в Ханое, где жил и работал в последние годы президент, на рабочем столе сегодня, как и при его жизни, можно видеть стопку книг на русском языке. Среди них – ленинские труды. А на столе в его скромной спальне стоит обыкновенная почтовая открытка с репродукцией широко известного портрета Владимира Ильича, автором которого является художник П.В. Васильев.

Идя по пути, указанному Лениным, Хо Ши Мин создал Коммунистическую партию Вьетнама, которая возглавила героическую борьбу вьетнамского народа за свою свободу и независимость, привела его к победе и ныне уверенно руководит социалистическим строительством.

Моя первая встреча с Хо Ши Мином состоялась в июле 1955 года, когда он в качестве президента Демократической Республики Вьетнам посетил с визитом СССР. Вьетнамский народ тогда уже одержал победу над французскими колонизаторами и под руководством партии коммунистов Вьетнама встал на путь социалистического строительства. Хо Ши Мин прибыл в Москву, чтобы обсудить насущные проблемы своей страны, вопросы советско-вьетнамского сотрудничества.

Со времени первого официального визита в Советский Союз главы вьетнамского государства прошло более трех десятилетий. Отношения между нашими странами достигли расцвета. Но мы помним, что первый практический шаг в сотрудничестве двух стран сделал Хо Ши Мин в те памятные июльские дни 1955 года.

Хо Ши Мин подчеркивал:

– Советская помощь и поддержка, опора на опыт социалистического строительства в вашей стране имеют важное значение для Вьетнама. Советский Союз в этот трудный для Вьетнама период пришел нам на помощь, выделил необходимые средства и ресурсы для решения самых неотложных проблем.

Он учил своих соратников, партию, народ, что помощь СССР, братских стран, как бы она ни была велика, – это лишь только своего рода дополнительный капитал, который надо умело использовать. Главное же – решать задачи социалистического строительства, мобилизуя собственные усилия и ресурсы.

Не могу не вспомнить и встречу с президентом Хо Ши Мином летом 1957 года, когда он останавливался в Москве по пути в европейские социалистические страны. В ходе встречи были подведены итоги двухлетнего сотрудничества между Советским Союзом и Вьетнамом.

– Вьетнамская сторона весьма удовлетворена итогами встречи, – об этом Хо Ши Мин говорил с теплотой К.Е. Ворошилову во время беседы, в которой принял участие и я.

Видеть свою Родину свободной и единой – такой была мечта Хо Ши Мина. Ее осуществлению он посвятил всю свою жизнь.

Хо Ши Мин не дожил до светлого дня, когда весь вьетнамский народ собрался под одной кровлей. Его не стало 3 сентября 1969 года. Но его верные ученики и последователи, воспитанные им партия, армия и народ довели начатое дело освобождения страны до конца. И не случайно, что заключительная операция по освобождению Южного Вьетнама носила его имя, а город Сайгон переименовали в Хошимин.

Все, кто встречался с Хо Ши Мином, а я один их них, обращали внимание на то, что в нем сочетались революционный энтузиазм, мудрость государственного деятеля, человеческая душевность и простота.

В любых, даже самых сложных, ситуациях Хо Ши Мин сохранял оптимизм, народный юмор, умел подбодрить собеседника, вовремя пошутить. В дружеских беседах он чем-то напоминал сказочного мудреца, глубоко понимающего жизнь и питающего неистребимое доброе чувство к людям. И в преклонном возрасте он оставался энергичным человеком, живым, быстрым в движениях.

Отличительной чертой Хо Ши Мина всегда являлась скромность во всем, в том числе и в быту. Одевался он просто, любил традиционную вьетнамскую одежду.

Таким Хо Ши Мин и остался в моей памяти.

Встречался я и с генеральным секретарем ЦК КПВ Ле Зуаном. В годы борьбы против империалистической агрессии США Ле Зуан не раз приезжал в Москву для обсуждения важнейших вопросов советско-вьетнамского сотрудничества. Эта традиция сохраняется и сегодня, когда воссоединенный Вьетнам идет по пути строительства социализма. Не могу без волнения вспоминать, как на XXVII съезде КПСС овацией встретили участники и гости съезда его слова:

– Да здравствует братская дружба, боевая солидарность и всестороннее сотрудничество между коммунистическими партиями и народами Вьетнама и Советского Союза!

С теплотой и волнением прошла встреча М.С. Горбачева с Ле Зуаном в ходе съезда.

Ле Зуан умер в июле 1986 года. Вместе с М.С. Горбачевым и другими руководителями мы посетили вьетнамское посольство и в скорбном молчании почтили память этого выдающегося сына своего народа. Советская делегация во главе с Председателем Совета министров СССР Н.И. Рыжковым приняла участие в его похоронах в Ханое.

В настоящее время генеральным секретарем ЦК КПВ является товарищ Нгуен Ван Линь, широко известный в своей стране и заслуженный деятель Компартии Вьетнама. Член партии с 1936 года, прошедший через подпольную работу и застенки колонизаторов, он после победы августовской революции работал в Южном Вьетнаме. На VI съезде КПВ вошел в состав политбюро ЦК КПВ, а с июня 1985 года стал еще и секретарем ЦК КПВ. В декабре 1986 года на первом пленуме после VI съезда КПВ Нгуен Ван Линь избран генеральным секретарем ЦК КПВ.

Как крупный деятель Социалистической Республики Вьетнам известен Фам Ван Донг. Часто встречался я с ним в те годы, когда он был министром иностранных дел Вьетнама, и позже, когда возглавил правительство СРВ. Особо хотелось бы сказать о его деятельности во главе вьетнамской делегации на Женевском совещании по Индокитаю 1954 года.

Женевское совещание стало первым международным форумом, в котором участвовали представители нового Вьетнама. Мы, советские делегаты, отмечали, с каким мастерством, верой в правоту своей позиции вела дела вьетнамская делегация.

Работники внешнеполитических организаций СРВ – это хорошо подготовленные специалисты, вносящие активный вклад в общие усилия вьетнамского народа, направленные на решение задач социалистического строительства, укрепление международных позиций СРВ. Об этом свидетельствуют и выступления вьетнамской делегации в ООН, и большая работа, которую проводят вьетнамские друзья в целях установления добрососедских отношений между государствами Юго-Восточной Азии.

 

Раск не любил «паблисити»

Вопросы, связанные с положением в Индокитае, урегулированием Карибского кризиса, другие актуальные проблемы международной жизни неоднократно рассматривались во время моих встреч и бесед с Государственным секретарем США Дином Раском, о котором я уже упоминал.

Говорится и пишется о Раске не так много, хотя он на протяжении восьми лет при президентах Кеннеди и Джонсоне стоял вместе с ними у пульта управления внешней политикой США. Причины здесь могут быть разные. Одна из них, видимо, кроется в том, что он не любил «паблисити», можно сказать, не переносил ее, предпочитал действовать незаметно – там, где идет реальное обсуждение и решение вопросов. Это его качество, правда, нисколько не мешало Раску уметь ладить с конгрессом и печатью, вовремя уходить от критики со стороны оппозиции и средств массовой информации.

Раска в его политической деятельности отличали энергия и работоспособность. При этом он хорошо знал, чего хочет и добивается администрация. Имея немалый опыт ведения «трудных» переговоров, Раск как собеседник отличался завидной настойчивостью. Если у него имелась какая-нибудь запасная позиция по тому или иному вопросу, то он раскрывал ее лишь тогда, когда партнер по переговорам уже собирался встать из-за стола, чтобы закончить беседу. Выдержка и пунктуальность у него были отменные.

Некоторые моменты наших встреч с Раском заслуживают быть отмеченными особо. Именно с ним довелось нам начинать переговоры по вопросам прекращения испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой, которые завершились подписанием 5 августа 1963 года в Москве договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах. Раск участвовал в этой торжественной церемонии.

Он считался в США крупным специалистом по проблемам Азии, Африки и Латинской Америки, чему, видимо, способствовало его пребывание ранее на посту президента фонда Рокфеллера. В том, что касается Азии, он считал ключевыми вопросы, относящиеся к обстановке в странах Индокитая, причем не только во Вьетнаме, но и в Лаосе, который Вашингтон рассматривал как свою важную опорную базу в Юго-Восточной Азии.

В течение длительного времени, даже когда США явно начали втягиваться во вьетнамскую авантюру и стала открыто осуществляться агрессия против социалистического Вьетнама, Раск все еще пытался доказывать, что США вовсе не собираются вмешиваться военной силой во внутренние дела индокитайских государств, а тем более предпринимать против них вооруженную интервенцию. В ответ на приводившиеся с нашей стороны факты, опровергавшие его утверждения, он просто отмалчивался. Остается неясным, шел ли Раск сознательно на искажение действительного положения или принимал на веру проникнутые фальшью утверждения военных кругов США, которые, как известно, скрыли правду о подстроенной ими провокации в Тонкинском заливе от американского народа и даже от законодателей на Капитолийском холме.

Некоторые политики и социологи США пытаются утверждать, что агрессия означает не только нападение одного государства на другое, но и классовую борьбу внутри страны. Агрессор – тот класс, по их логике, который развертывает борьбу против другого класса. Иными словами, агрессор – рабочий класс, а буржуазия – жертва агрессии. Это – вульгарная, не имеющая ничего общего с действительностью антинаучная концепция. Раск является одним из ее видных сторонников, и он, к сожалению, присоединил свой голос к хору тех, кто встал на путь фальсификации истинного положения вещей в угоду крупному монополистическому капиталу, для которого высший закон – нажива.