«Его Превосходительству Господину ректору С.-Петербургского университета окончившего Рыбинскую гимназию Николая Александровича Невского

Прошение

Желая для продления образования поступить во вверенный Вашему Превосходительству Университет, честь имею покорнейше просить Ваше Превосходительство принять меня на первый курс Восточного факультета по отделению китайско-японскому.

При сем прилагаю подлинники (и к ним копии) со следующих документов:

1) аттестата зрелости,

2) метрического свидетельства,

3) копии с формулярного списка отца,

4) свидетельство о приписке к призывному участку.

Кроме того, представляю три фотографические карточки, засвидетельствованные гимназическим начальством, и квитанцию для получения с почты 25 рублей платы в пользу Университета за осеннее полугодие 1909 года.

Николай Невский.

Жительство имею в г. Рыбинске по Мышкинской улице в доме Лихачева, кв. 1.

1909 года, дня 11-го, месяца июня».

Над Волгой с ее купанием, катанием на лодках с барышнями, рыбалкой летели последние денечки пос-

ледних школьных каникул, а в доме Николая Невского, очевидно, не утихали споры об одном: кем ему быть? Восточные языки?! Это пугало неизвестностью, это казалось ненадежным, непрактичным! Наверное, приводились примеры неудач, хотя бы того же Вани Слонова… И в наше время бывали похожие случаи. Отец одного из наших товарищей, узнав, что сын подал документы на Восточный факультет, прислал ему письмо-ультиматум: или мы, или Востфак. И юноша, уже сдавший успешно два экзамена, собрал вещи и уехал домой, в прикамский городок, так похожий на Рыбинск. На следующий год он стал студентом-политехником, а сейчас— директор завода. Трудно судить, но, возможно, его родители были и правы, проявив такую суровую требовательность. Очень может быть, что такие — же требования предъявили родственники и к Николаю Невскому. Во всяком случае, мы имеем документальные свидетельства того, что Николай Невский 11 июня 1909 года послал в Петербург не одно, а сразу два прошения, полагаясь на тот или иной исход спора в семье: «Его Превосходительству господину Директору Технологического института окончившего Рыбинскую гимназию Николая Александровича Невского

Прошение Желая для продолжения образования поступить во вверенный Вашему Превосходительству Институт, честь имею покорнейше просить Вас о допущении меня к приемным испытаниям для поступления на первый семестр вверенного Вашему Превосходительству Института.

При сем прилагаю нотариальные копии со следующих документов:

1) аттестата зрелости,

2) метрического свидетельства,

3) копии с формулярного списка отца,

4) свидетельства о приписке к призывному участку.

Кроме того, представляю три фотографические карточки, засвидетельствованные гимназическим начальством.

Николай Невский.

2*

Жительство имею в г. Рыбинске по Мышкинской улице в доме Лихачева, кв. 1. 1909 года, 11-го дня, месяца июня».

В университет медалист Невский мог поступить без экзаменов, в Технологический институт — нет. Споры шли не только в семье Николая Невского, но и в его собственной душе: куда податься?

Вслед за заявлением в Петербург из Рыбинска полетело письмо директору Технологического института:

«В своем прошении (11 июня) о допущении меня к приемным испытаниям я забыл указать избираемое мною отделение. Прошу отметить на прошении, что я желаю поступить на первый семестр Механического отделения.

С совершенным почтением. Николай Невский. P. S. Если возможно, известите меня о получении документов и о начале экзаменов. Приношу извинения за причиненное беспокойство».

К осени испытания были успешно выдержаны. В 1934 году в представлении Н. А. Невского в действительные члены Академии наук записано, что Н. А. Невский поступил на Восточный факультет, но, «уступив желанию и настойчивому требованию родственников и директора гимназии, выдержал полкурса и оказался в Технологическом институте». Так спор в семье был решен в пользу Технологического.

«Его Превосходительству господину Ректору С.-Петербургского Университета окончившего Рыбинскую гимназию Николая Александровича Невского

Прошение

Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство уволить меня из вверенного Вам Университета и переслать мои документы в Технологический институт Императора Николая I.

Николай Невский

10 сентября 1909 года».

Здание Технологического института на Загородном проспекте знает каждый ленинградец. Санкт-Петербургский практический Технологический институт императора Николая I был старейшим техническим вузом России, основанным в 1828 году. Здесь провел свой первый студенческий и первый петербургский год Николай Невский. За первым, потом вторым семестром последовала практика на Николаевской железной дороге: сначала кочегаром, затем — помощником машиниста. При внешне благоприятном развитии дел сомнения не покидали Невского. Он уже подумывает, как сменить один технический вуз на другой, и 12 июня 1910 года подает прошение о приеме в Политехнический институт Петра Великого, а 9 августа — в университет.

«Его Превосходительству господину Ректору

Императорского Петербургского университета студента Санкт-Петербургского Технологического института Николая Александровича Невского

Прошение

Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство зачислить меня в студенты Восточного факультета по отделению китайско-японскому. При сем прилагаю копию с копии аттестата' зрелости, хранящейся в Рыбинской гимназии. Подлинные документы хранятся в Технологическом институте. Обязуюсь доставить подлинные документы, внести плату за обучение не позднее первого (1-го) сентября с. г.

Студент-технолог Николай Невский».

31 августа Н. А. Невский просит директора' Технологического института «уволить» его из института и вернуть ему документы. «В случае, если подлинный аттестат зрелости не может быть выдан мне на руки, то прошу переслать его до третьего (3-го) сентября в Санкт-Петербургский университет».

К сентябрю 1910 года сомнения были разрешены, с инженерными премудростями покончено во имя причудливых иероглифов и таинственных звуков чужой речи. В жизни Невского наступили годы увлеченной, страстной учебы, чтобы затем сменитсья, по меткому опреде

лению акад. Н. И. Конрада, друга Н. А. Невского и его соученика по факультету, «годами странствий». Вот что рассказывал Н. И. Конрад на заседании Ученого совета Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР 2 марта 1962 года, посвященном 70-летию со дня рождения Н. А. Невского

«Первое знакомство с Н. А. Невским у меня началось в 1911 году2, когда я был на четвертом курсе Петербургского университета. На первом курсе Восточного факультета китайско-японского отделения, на котором я учился, появился студент, удививший нас всех тем, что он был в тужурке Технологического института. Это был Николай Александрович Невский. Он поступил сначала в Технологический институт. Но душа филолога не выдержала физики, и он ушел в гуманитарный вуз, на Восточный факультет, чтобы заниматься изучением восточных языков. Второй такой случай тоже на моих глазах произошел. Это было с Юлианом Константиновичем Щуцким, который тоже начал с техники. Но это влечение Николая Александровича к гуманитарным наукам сразу же сказалось и проявилось там, где я в годы учебы в университете узнал его близко, в общежитии. В этом общежитии было много студентов с Кавказа, поэтому у нас часто слышалась многонациональная речь — и грузинская, и армянская, и тюркская, и горцев Кавказа. Николай Александрович с невероятным вниманием прислушивался к ним, стремясь овладеть всем арсеналом звукового состава их речи. И уже на первом курсе поражал нас своей удивительной способностью усваивать эти совершенно неведомые ему звуки, например ослепительным умением произносить начальное „К" так, как произносят „К" в фамилии Какабадзе. Словом, интерес к фонетике сразу же проявился у Николая Александровича с того момента, как он вступил на путь востоковедения. И у него тогда же появился среди многочисленных звуков разных языков любимчик. Я наблюдал многих фонетистов, заядлых,

1 Мы используем с некоторыми сокращениями магнитофонную запись (из фонотеки Архива востоковедов ЛО ИВАН) выступления акад. Н. И. Конрада.

2 Очевидно, Н. И. Конрад ошибся, знакомство должно было состояться в 1910 г., когда Невский стал студентом первого курса.

рьяных фонетистов, у которых всегда был какой-то любимый звук, любимая фонема. Ну, я знаю таких, которые так любили аффрикаты, что когда писали статьи об аффрикате, то получалось что-то вроде кансоны в честь мадонны Лауры. У Николая Александровича появился тогда любимый звук, который он с величайшим удовольствием произносил — глотта-стоп. Это тот самый звук, которым давятся… Внимание Н. А. Невского к фонетике сразу уловил один из его учителей — Василий Михайлович Алексеев, тогда молодой приват-доцент. Он приехал из Китая еще наполненный всеми звуками китайского языка и поэтому первое, с чего он начал, став преподавателем Восточного факультета, это открыл, как он говорил, фонетическую студию. Другими словами, студенты должны были изучать международную фонетическую транскрипцию и тексты говора в транскрипции. Василий Михайлович после первого года занятий фонетической студии пришел в уныние. Он видел, что студенты не понимают этого. „Что мне это дает? Важнее выучить лишний десяток иероглифов, чтобы читать тексты. А что толку упражняться в фонетической транскрипции пекинского диалекта", — говорили они. И все-таки Алексеев и на второй год своего преподавания оставил фонетическую студию. И, как он потом говорил, Николай Александрович Невский спас его начинание. Он был единственный из его слушателей, который с восторгом занимался. Прекрасное свидетельство тому, как много в нашей деятельности преподавателей зависит от слушателей.

Но дело в том, что лингвистические склонности Николая Александровича, и в частности склонности к фонетике, тогда были буквально поддержаны самой атмосферой. А атмосфера создалась весьма интересная. Все востоковедение, простите, все языкознание у нас в университете возглавлял тот человек, которого мы сейчас считаем просто титаном, Бодуэн де Куртенэ. Именно он создал знаменитое учение о фонеме. И слово „фонема" в ту пору было еще свежо, ново, увлекательно и даже загадочно, особенно для профанов. Ну, приблизительно так, как сейчас, скажем, слово „алгоритм". Потом оно, конечно, превратилось в будничную прозу, в будничное понятие и понемножечку интерес к нему стал падать. Но тогда фонема была на своем подъеме. Кроме того,

гаодин из ближайших учеников и сотрудников Бодуэна Де Куртенэ, Лев Владимирович Щерба, тогда 'молодой приват-доцент, в университете, в большом здании, в одной из комнат нижнего этажа, вдруг открыл кабинет, который назывался кабинетом экспериментальной фонетики. Боже! Это совершеннейшее новшество, абсолютно непонятное, студенты смотрели на этот кабинет, как на кабинет Калигари, какие-то там вертящиеся штуки, что-то такое неведомое. Это было началом большой экспериментальной работы по фонетике под руководством Льва Владимировича Щербы. Эту школу прошли двое выдающихся наших китаистов — Евгений Дмитриевич Поливанов и, затем, Николай Александрович Невский.

Так вот вся эта общая атмосфера поддерживала склонности Николая Александровича к лингвистике, и в особенности к фонетике.

Не могу умолчать еще об одном, что также по-своему сказалось на деятельности Николая Александровича Невского. О его любви к поэзии. Я прекрасно помню, как он с торжеством вошел в мою комнату в общежитии и положил на стол маленькую книжечку. И сказал: „Вот, читайте!". Это был „Камень" Мандельштама. Оценить в то время Мандельштама могли очень немногие… И с большим удовольствием он всегда цитировал Ве-лемира Хлебникова. Вот два полюса. И они весьма своеобразно отразились в дальнейшей деятельности Николая Александровича».

Вступление Н. А. Невского в число студентов восточного факультета совпало с переменами в самом процессе организации преподавания дальневосточных языков, и прежде всего китайского. Именно в те годы с молодыми преподавателями Василием Михайловичем Алексеевым (будущим академиком) и Алексеем Ивановичем Ивановым в русскую китаистику влилась новая, живая струя. Судя по выступлению Н. И. Конрада, они стремились привить студентам навыки разговорной речи, научить их говорить по-китайски. Оба молодых преподавателя только что вернулись из Китая и, очевидно, действительно «были полны звуками китайского языка». Вместе с В. М. Алексеевым на факультет пришло и увлечение китайским искусством, литературой, в особенности классической поэзией.

Японский язык на факультете с 1909 по 1912 год дел Геннадий Иванович Доля, чиновник Министерства иностранных Дел, которому в утренние часы было разрешено преподавать в университете в качестве исполняющего обязанности лектора с окладом 1000 руб. в год. Титулярный советник Г. И. Доля, 1876 года рождения, выпускник Восточного института во Владивостоке, лучшего практического востоковедного института России тех лет, проявил себя хорошим переводчиком в годы русско-японской войны, за участие в которой был награжден орденом. Он был рекомендован в преподаватели факультета такими видными востоковедами, как Д. И. Иванов, В. Л. Котвич и П. С. Попов. Н. А. Невский учился японскому языку у Г. И. Доли два с лишним года, до той поры, пока в 1912 году Долю не назначили драгоманом Русского консульства в Мукдене. Заботами Доли как издателя было в 1910 году опубликовано учебное пособие Б. X. Чемберлена «Практическое введение в изучение японской письменности».

Вторым преподавателем японского языка был японец Куроно Есибуми3 (1860–1918) — уроженец Сидзуо-ка. По окончании Токийского университета в 1883 году он был направлен в Россию «с научною целью» и через Владивосток прибыл в Петербург. В 1888 году, когда декан Восточного факультета акад. В. П. Васильев обратился к властям с просьбой о создании на факультете Японской кафедры, Куроно Есибуми был рекомендован японским посланником в качестве преподавателя японского языка. Оставаясь японским подданным, Куроно Есибуми всю свою дальнейшую жизнь прожил под Гатчиной в деревне Загвоздка. Преподавая японский язык, он в то же время прослушал курс лекций на юридическом факультете университета. Нередко по просьбе некоторых ведомств, в том числе Военного министерства и Адмиралтейства, он переводил различные документы с японского на русский. Был он и переводчиком следственной комиссии по делу о сдаче Порт-Артура. Во время русско-японской войны Куроно Есибуми преподавательской деятельности не прерывал, правда, позднее он судился с одним журналистом, обвинившим его пуб-

3 Имя Куроно — Есибуми мы передаем в современной транскрипции, в тех случаях, когда оно встречается в документах той ЭПОХИ, — Иосибуми,

лично (через газету) в шпионаже. В 1918 году, когда начиналась гражданская война, он, оказавшись в тяжелом положении, решил переехать из Гатчины в г. Грязовец Вологодской губернии, но в дороге заболел и 25 ноября 1918 года скончался на станции Тосно. Там он и был похоронен за счет Петроградского университета.

К моменту поступления на Восточный факультет Н. А. Невского Куроно Есибуми был уже автором ряда добротных пособий для изучения японского языка, например «„Русско-японские разговоры с приложением японских пословиц, поговорок и т. п., переведенных на русский язык, и некоторых русских пословиц с переводом на японский язык". Составил для студентов факультета Восточных языков Иосибуми Куроно, преподаватель при Императорском Санкт-Петербургском университете, 1894 г.» На титульном листе рукою Куроно Есибуми четким почерком по-русски написано: «Николаю Александровичу Невскому от И. Куроно, 9 апреля 1913 года». Учебник предназначен был «послужить хоть некоторым пособием для наших слушателей к первоначальному ознакомлению с разговорным японским языком и к усвоению известных иероглифов, необходимых для дальнейшего изучения этого языка», а сам Куроно Есибуми считал, что труды его будут «вознаграждены сознанием принесенной нами пользы изучению нашего родного языка в России».

В 1913 г. Куроно Есибуми и В. П. Панаевым был издан «Самоучитель японского языка», также преследовавший цель «предоставить возможность занимающимся близко подойти к живой речи японцев». Составители сочли «своим непременным долгом выразить глубокую благодарность приват-доценту Санкт-Петербургского университета Владиславу Людвиговичу Котвич, содействовавшему Куроно в течение многих лет в разрешении различных вопросов, касающихся японской грамматики, приват-доценту Санкт-Петербургского университета Алексею Ивановичу Иванову, неоднократно помогавшему в формулировке некоторых правил той же грамматики». Участие этих двух в будущем прославленных ученых повысило научную значимость «Самоучителя».

Вместе с тем некоторые данные свидетельствуют о том, что в преподавании японского языка в Петербург

ском университете тех лет имела место и известная книжность, отставание от живой, прежде всего простонародной, японской речи. Конечно, всякий, кто изучал восточные языки, знает, что учебник часто бывает далек от живого языка, недостаточно передает фонетику я ту бездну интонаций, которыми изобилует живая речь.

В 1913 году Н. А. Невский в качестве студента-практиканта в первый раз посетил Японию. На всю жизнь у него сохранились воспоминания о том, как впервые в гостинице он заговорил по-японски. Он старательно подбирал слова и выражения, произнося их точно по выученным правилам, но — увы! — прислуга с любопытством толпилась вокруг, кланялась, однако, видимо, не понимала его. Из дверей соседнего номера появился пожилой, интеллигентного вида японец в очках, послушал и вежливо, медленно произнося слова, сказал:

— Сударь, вы изволите говорить на языке классических книг средневековья. Поэтому людям трудно вас понять.

Эту историю рассказал в начале 60-х годов авторам этих строк видный японский ученый-этнограф Macao Ока. Он вспоминал, что Н. А. Невский, весело смеясь, не раз рассказывал ее своим японским друзьям. Кстати, даже если этот эпизод преувеличен до курьеза, до анекдота, он не может бросить и малейшей тени на Куроно Есибуми и его коллег. В 1950 году первый текст разговорного китайского языка, которому обучал студентов Восточного факультета китаец с русской фамилией Ниткин, начинался с двух фраз: вопроса «Ни туй син?» (Ваша фамилия?) и ответа «Би син Ван» (Моя фамилия Ван). Так вот, китайские студенты, которые вскоре в большом числе появились в Ленинградском университете, слыша это, всегда смеялись. Дело в том, что изысканная вежливость, которой старательно обучал нас добрейший Владимир Краснович: «Ваша драгоценная фамилия?» — «Моя, ничтожного, фамилия Ван», давно ушла из жизни, во всяком случае, тех слоев общества, которые представляли эти студенты. Простая истина — живой язык изменяется достаточно быстро и не всегда учебники и учителя, оторванные от родной почвы, поспевают за ним.

Японский язык преподавал студентам и А. И. Ива

ной, сыгравший виДную роль в научной судьбе Н. А. Невского.

Наиболее яркой личностью среди непосредственных преподавателей Н. А. Невского был В. М. Алексеев. Начало его преподавательской деятельности в университете (1910) совпало с поступлением Н. А. Невского на Восточный факультет. Побывавший в Китае, знакомый с европейской синологией Англии, Франции и Германии, лично — с ее лучшими учеными, в том числе французом Эдуардом Шаванном, вместе с которым он объездил Китай, В. М. Алексеев был полон стремлений вести дело по-новому. Об этом, как мы видели выше, говорил в своем выступлении Н. И. Конрад. В. М. Алексееву была присуща широта интересов — это культура, филология и искусство в самых разных их проявлениях, от фонетики языка и художественной литературы до обычаев, обрядности и народного лубка. Для таких учеников Алексеева, каким был Невский, это было очень существенно. Влияние Алексеева на Невского всегда было огромным.

В. М. Алексеев стремился превратить Восточный факультет Санкт-Петербургского университета в «образцовую школу востоковедов», выпускники которой были бы одинаково способны как к научной, так и к практической деятельности, — сразу скажем, идеал, трудно достижимый.

Н. А. Невский вообще прошел в университете блестящую школу лучших отечественных востоковедов. В числе его преподавателей кроме названных выше были китаист П. С. Попов, первый русский историк Китая Любимов, В. В. Бартольд, Н. И. Веселов-ский и др.

Учился Н. А. Невский хорошо. Жил он в так называемой Коллегии императора Александра II, в общежитии, получал стипендию в размере 300 руб. в 1911–1912 годах, а в 1913–1914 годах — повышенную стипендию наследника-цесаревича. Работал он много, упорно. Вот его шутливые стихи тех лет:

Ах, проклятое ученье, Скоро ль кончится оно? Вот уж подлинно мученье Всем нам, грешным, суждено! Ты сидишь, корпишь над книгой,

Да и 1бросишь, наконец: Ведь недолго до могилы От нее, ах, мой творец!

Дипломную работу Н. А. Невский писал по китайской поэзии под руководством В. М. Алексеева. Тема называлась: «Дать двойной перевод (дословный и парафраз) пятнадцати стихотворений поэта Ли Бо, проследить в них картинность в описаниях природы, сравнить по мере надобности с другими поэтами и дать основательный разбор некоторых иностранных переводов». Работа над стихами великого китайского поэта была Николаю Невскому по душе. Он не только, как отмечалось выше, любил поэзию, но и сам писал стихи, хорошо делал стихотворные переводы. Эпиграфом к своему диплому Невский избрал следующие строки Тютчева:

Не то, что мните вы, природа, Не слепок, не бездушный лик: В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык!

Н. А. Невский с большим успехом для уровня тех лет — и собственных знаний, и изученности китайской поэзии — показал, как Ли Бо постигал душу природы, как он переводил ее язык на язык четких, выпуклых, удивительно емких образов китайской поэзии. Для студента-дипломника работа была выполнена блестяще. Признав дипломное сочинение Невского весьма удовлетворительным, В. М. Алексеев сделал на нем приписку, обращенную к автору: «Работа Ваша выполнена прекрасно. Усилия, употребленные на понимание трудных, оторванных от контекста стихов и на создание искусного перевода, увенчались полным успехом, особенно благодаря добросовестному отношению Вашему к каждому слову и выражению. Погрешности, отмеченные на полях, имеют характер более нежели извинительный, ибо обязаны только вполне понятному недостатку опытности». Через 20 лет в своей записке о выдвижении профессора Николая Александровича Невского в действительные члены Академии наук СССР акад. В. М. Алексеев, вспоминая те годы, напишет: «В 1910 году Н. А. Невский поступил на китайско-японское отделение Факультета восточных языков, где

его преподавателям, в том числе и одному из подписавших эту записку, стало очевидным полное соответствие призвания с наличностью необыкновенных способностей и такой же рабочей силы. В результате своих занятий он написал работу на исключительно для него предложенную тему, требовавшую поэтического анализа наиболее трудных стихотворений Ли Бо, и справился с этой темой, как с тех пор никто из учащихся китаистов, проявив исключительное умение разбираться в трудных текстах, а особенно в поэтологиче-ском тезавхе-конкордансе „Пэй вэнь юй фу", пользование которым в руках студента, кроме упоминаемого случая, ни разу не было отмечено за 36 лет наблюдения».

Для «восточников» первых десятилетий нашего века существовали две «научные родины» — Восточный факультет Петербургского университета и Музей антропологии и этнографии. Замечательные коллекции, собранные в музее, привлекали к себе студентов, решивших посвятить свою жизнь изучению народов Востока. Но коллекции были не единственное и не главное, что делало Музей антропологии и этнографии «научной родиной» будущих востоковедов. Главным была та атмосфера научного поиска и высокого гуманизма, которая царила в музее благодаря деятельности его сотрудников. Центральной фигурой в музее в те годы был старший этнограф Лев Яковлевич Штернберг. Конечно, студент Невский не представлял себе тогда, во что выльются его отношения со Штернбергом спустя годы, не мог он знать и того, какое влияние на его научную судьбу окажет встреча со Львом Яковлевичем, но уже первое знакомство с ним оставило впечатление личности незаурядной, привлекательной.

Так оно и было в действительности. Жизнь Штернберга была трудной и удивительной. Он собирался стать юристом, но судьба распорядилась иначе: Штернберг вошел в историю науки как крупнейший отечественный этнограф. Студентом он участвовал в народовольческом движении в Одессе. Был арестован, сослан на Сахалин. Там он не поладил с администрацией и был отправлен в еще более суровую ссылку на самый отдаленный пост Виахту. Шесть лет прожил среди гиляков, составлявших местное население, овладел гиляцким

языком, узнал быт и нравы этого народа, глубоко изучил фольклор.

Деятельность Штернберга не осталась незамеченной. В октябре 1892 года в московских «Русских ведомостях» в отчете о заседании Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете сообщалось об изучении Штернбергом на Сахалине общественного устройства гиляков. Это сообщение стало известно Ф. Энгельсу и заинтересовало его. Пользуясь данными «Отчета», Энгельс написал статью и опубликовал ее в журнале «Нейе цайт». Статья эта дополнила затем книгу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Мог ли думать Штернберг, когда впервые познакомился в одесской тюрьме с произведением Энгельса, что и он внесет свой скромный вклад в этот замечательный труд!

Революционная деятельность привела Штернберга к этнографии. Путь от ссыльного народовольца до старшего этнографа Музея антропологии и этнографии в Петербурге растянулся на долгие годы. К тому времени, когда Невский стал студентом-восточником, Штернберг был уже признанным ученым, вокруг которого группировалась молодежь. В музее он систематически читал курсы лекций по этнографии. Вот как это началось, рассказывает Н. И. Гаген-Торн в своей книге о Штернберге4.

«День посещения музея. Штернберг заметил у витрины группу молодежи, о чем-то спорившую. Подумал: „О чем это они? Демократическая, прогрессивная молодежь…" Подошел.

— О чем вы спорите, господа? Может быть, я могу быть полезен? Я охотно дам разъяснения.

— Мои коллеги не соглашаются, что в музее следует провести урок для пятых и шестых классов по географии и истории, — сказал, тряхнув русым чубом, молодой человек в потертом пиджаке и вышитой косоворотке.

— Для географии достаточный иллюстративный материал имеется в туманных картинах, они нагляднее

4 Н. И. Гаген-Торн. Лев Яковлевич Штернберг. М., 1975. Далее цитируем по этому изданию.

отдельных вещей, — сердито ответила тоненькая девушка в очках, — а для истории тут мало поучительного. Для урока истории больше подходит Эрмитаж. Там ученики получат наглядное представление о культуре Греции и Рима. Зачем им смотреть на дикарей? Чтобы развивать фантастику в духе Фенимора Купера? Несерьезно!

— Сударыня, простите меня, но дикарей нет, — твердо сказал Лев Яковлевич. — Нет племени, у которого бы не было своей достойной уважения культуры. Вернее сказать, которое не внесло бы своей доли в поступательный ход истории. Изучением этого процесса занимается этнография. Приступая к преподаванию географии, — Лев Яковлевич обратился к молодому географу, — вы, прежде чем изобразить землю, не преминете, хотя бы в общих чертах, изложить историю ее образования и той эволюции, которую она пережила, перейдя от космического зарождения до превращения в нынешнюю обитаемую планету… Всякий добросовестный учитель естественной истории не начнет изложения непосредственно с описания существующих видов, не так ли?

Лев Яковлевич увлекся и спохватился только, когда заметил, что в наступающей темноте почти не различает лиц притихших слушателей.

— Скажите, вы не могли бы дать нам литературу? — спросила девушка в черной юбке.

— Может, вы разрешите еще раз послушать вас? — неуверенно спросил кто-то в полутьме.

— Охотно! Мы, разумеется, разрешим приводить ваших учеников, и, если хотите, я предварительно дам вам подробные пояснения всей экспозиции».

Так образовался под руководством Штернберга кружок преподавателей гимназий и школ для рабочих. Это было в 1906 году.

К тому времени, когда в 1911 году Невский пришел на Восточный факультет, «приватные курсы» Штернберга существовали как нечто постоянно действующее. Н. И. Конрад вспоминал:

«Было тогда в обычае, чтобы некоторые ученые семинары устраивали. Они назывались „приваты", а иногда даже „приватиссиме". Это ни в какие расписания не внесенные занятия, ни в каких учебных плачах це зна-

чащиеся, а просто так, вот там, если подняться в комнаты музея наверх по лестнице, налево повернуть и сразу маленький кабинет, где сидел Лев Яковлевич Штернберг и где сидели члены его неофициального семинара, приваты. В числе их был и я, бывал и Николай Александрович. Нас многому научил Лев Яковлевич. Он заставил нас читать Фрэзера».

Дж. Дж. Фрэзер (1854–1942) получил мировое признание как автор фундаментального труда «Золотая ветвь» (1890) 5. Окончив Кембридж по специальности классическая филология, Фрэзер вскоре увлекся этнографией. Из первых его работ наиболее известна «Тотемизм и экзогамия». Но настоящая слава пришла после выхода в свет знаменитой двенадцатитомной «Золотой ветви». Что скрывалось за поэтическим названием этого ученого труда? По словам его автора, первоначальной целью книги было всего лишь «объяснение странного правила, которому подчинялось преемство жрецов Дианы в Ариции».

Античная легенда рассказывает о том, что в святилище богини Дианы на берегу оз. Неми в Италии росло необычайное дерево. Вокруг шумел Арицийский лес, но лишь одно это дерево бдительно охранялось жрецом, который носил титул царя леса. «Странное правило» заключалось в том, что посягнуть на жизнь царя леса мог только беглый раб, сумевший сломать одну из ветвей священного дерева. Если в поединке царь леса погибал, убийца становился его преемником. Со временем нового царя леса ожидала та же участь — пасть от руки очередного удачливого похитителя ветви. Эта ветвь называлась золотой.

Множество проблем было сгруппировано Фрэзером в три основных вопроса: почему жрец Дианы в Неми был не только жрецом, но и царем леса? Почему он должен был убить своего предшественника? Почему перед совершением убийства ему надлежало сломать «золотую ветвь»?

«Когда я впервые заинтересовался этой проблемой, вот уже тридцать лет назад, — писал Фрэзер, — то полагал, что разрешение ее будет легким. Однако скоро

5 Дж. Дж. Фрэзер. Золотая ветвь. Пг., 1)9212. Далее, цитируем по этому изданию,

3 Зак. 474

оказалось, что для того, чтобы сделать объяснение проблемы правдоподобным или даже просто понятным, необходимо обсудить и разобрать целый ряд более общих вопросов, из которых некоторые прежде едва затрагивались. В последующих изданиях рассмотрение этих родственных с ними проблем занимало все больше и больше места, обследование всей этой темы так расширялось и углублялось, что два тома первоначального труда развернулись в целых двенадцать».

«Странное правило» объяснялось следующим образом. Жрец Дианы, олицетворение духа растительности, должен был встретить смерть не дряхлым и больным, а в расцвете жизненных сил. Тогда его священная жизнь, от которой зависел мир растений, возрождалась в преемнике «царя» во всем своем могуществе. Дух растительности воплощался одновременно и в дереве, и в человеке, который это дерево охранял. Фрэзер считал, что дерево это было дубом, душа которого пребывает в омеле, растущей на его стволе. В омеле же заключена и жизнь человека, жреца, следовательно, чтобы его убить, надлежало сорвать золотую ветвь омелы.

Но не классическая филология дала ответ на все возникшие перед Фрэзером вопросы. Он должен был привлечь данные этнографии. Народные обычаи, фольклор самых различных районов земного шара замечательно иллюстрировали и объясняли документы античности, проливали свет на загадочные явления.

Исследование этнографического материала позволяло, например, сделать вывод о том, что повсеместно сочетание жреческого и царского званий, духовной и светской власти в одних руках было социальной нормой. Так было в древности в Риме и Афинах, в Китае и на Мадагаскаре, в Африке и Центральной Америке, в Малой Азии и Германии. А в первобытном обществе царь мог достичь полноты власти и могущества, лишь проявив свой талант в колдовстве.

«Золотая ветвь» стала настольной книгой Н. А. Невского. Научный поиск увлекал, бесчисленные факты, собранные и истолкованные Фрэзером, поражали воображение. Мечталось о том, что когда-нибудь и ему придется окунуться в гущу народной жизни Японии, услышать и увидеть неслыханное И невиданное. Мечтам этим суждено было сбыться,

Крупный и разносторонний этнограф, Л. Я. Штернберг создал ряд оригинальных концепций, но, может быть, главным свершением его жизни была разработка научного метода этнографии. О сущности его предельно ясно говорит сам Штернберг: «Этнография близко, интимно связана с науками гуманитарными, а из них более всего с дисциплинами историческими и филологическими. И не только связана формально. Этнография, специально изучающая процессы эволюции на низших ступенях культуры, одинаково необходима всем гуманитарным наукам. Она необходима одинаково и историку, и философу, и психологу, и юристу… Но если все эти науки нуждаются в помощи этнографии, то еще больше этнография нуждается в них».

До Л. Я. Штернберга этнографию причисляли к наукам естественным. Метод Штернберга получил в литературе название «этнографо-лингвистический». Штернберг пришел к этому методу в результате собственной практической работы: «Мне пришлось убедиться, что без основательного знания языка подлинная жизнь заинтересовавшего меня племени, особенно ее психические стороны, останутся для меня сокрытыми».

Два основных требования предъявлял Штернберг к ученому-этнографу: первое — не наблюдать жизнь народа со стороны, а входить в его быт; второе — чтобы общаться с людьми, надо знать их язык.

«Оба эти требования в настоящее время обязательны для каждого этнографа, но в начале века они еще не были осознаны. Многие зарубежные этнографы довольствовались кратковременными поездками в изучаемые ими страны и почти всегда в своей работе пользовались услугами переводчиков. Требования знания языка и вхождения в среду изучаемого народа или племени стало обязательным лишь среди британских этнографов, работавших в колониях после первой мировой войны… Среди зарубежных этнографов есть немало лиц, изучивших народы тропических стран и подолгу Живших среди них… но и они, изучая население колоний, выступали как представители колониальных властей и пользовались их поддержкой, что создавало между ними и изучаемым народом… преграду»6.

6 Д. А. Ольдерогге. Предисловие к кн.: Н. И. Г а г е н — торн. Лев Яковлевич Штернберг, с. 5–6.

3*

Штернберг-педагог обладал подлинным педагогическим талантом, который никого из его слушателей не оставлял равнодушным.

«Мало в жизни людей, имеющих право называться учителями, и Лев Яковлевич — один из них». Эти слова принадлежат Н. Д. Флитнер, слушательнице одного из курсов Штернберга. Она вспоминает о том, какой радостью было общение со Штернбергом: «Это был тот же захватывающий, совершенно поглощающий интерес, который переживается в детстве, когда читаешь одну из тех книг, которые впоследствии становятся памятными — слушатели становились фанатиками его дела».

Научные интересы Штернберга сосредоточивались главным образом на исследовании первобытного общества, его общественных институтов, нравственных категорий, одним словом, на духовной жизни племен. Своей научной деятельностью он последовательно опровергал веру в значение письменных источников при изучении прошлого человечества. Такая безусловная вера заостряла внимание ученых на европейской цивилизации, тогда как фольклор бесписьменных народов, религиозные обряды, сохранившиеся архаические формы общественных отношений давали возможность иного взгляда на историю, на прошлое человечества. «Этнография познает человечество через многообразие конкретных этнических образований. Пристальное изучение отдельного общества помогает обнаруживать древние и далекие связи, о которых не подозревают ученые, знакомящиеся с жизнью по письменным источникам». Отсюда становится понятным, почему слушателям курсов вменялось в обязанность «при командировках изучать язык исследуемых народностей, а также производить наблюдения по определенным заданиям из области шаманства, близнечного культа, системы родства…».

Как этнограф Н. А. Невский сложился под прямым и непосредственным влиянием Л. Я. Штернберга, взгляды которого он разделял. Школа, пройденная у Штернберга, была «вторым университетом» для Невского.

9 апреля 1914 года (по старому стилю) Н. А. Невскому было выдано свидетельство об окончании университета, в котором значилось:

«Предъявитель сего Николай Александрович Нев

ский, православного вероисповедания, сын чиновника, родившийся 18 февраля 1892 г., был принят по аттестату зрелости гимназии Рыбинской от 4 июня 1909 г. за № 438 в число студентов Императорского Санкт-Петербургского университета в июне 1909 года, в сентябре 1909 года уволен, а в сентябре 1910 года вновь принят и зачислен на китайско-японский разряд факультета Восточных языков, на котором слушал: китайский язык, историю китайской литературы, историю Китая, японский язык, историю японской литературы, общий курс истории Востока, историю Восточной части Средней Азии, введение в языкознание, участвовал в установленных учебным планом практических занятиях, подвергался испытанию по французскому языку и, по выполнению всех условий, требуемых правилами о зачете полугодий, имеет восемь зачетных полугодий».

Предполагалось, что Н. А. Невский останется при университете для продолжения научной деятельности и подготовки к работе в должности преподавателя японской литературы. Было подано соответствующее прошение:

«В факультет Восточных языков

окончившего весной 1914 года

с дипломом первой степени

Императорский Петроградский университет

по японо-китайскому разряду

Восточного факультета

Николая Александровича Невского

Прошение

Имею честь покорнейше просить факультет Восточных языков об оставлении меня при университете со стипендией по кафедре японской словесности для занятий литературой весьма важного в культурном отношении периода Хэйан.

Николай Невский

5 сентября 1914 года.

Мой адрес: Петроградская сторона, Зверинская, 34, кв. 11».

Решением Ученого совета факультета Восточных языков от 5 сентября 1914 года Н. А. Невский был оставлен при университете, но без стипендии, о чем и

уведомлен открыткой. Лето 1914 года внесло в планы

и жизнь факультета изменения. Началась первая мировая война, и намечавшиеся факультету ассигнования были сокращены. Невский оказался при университете в положении, близком к современному аспирантскому, но Оез стипендии. Нужна была хоть какая-то работа. И, пополняя свое дальнейшее образование уже в первую очередь как японовед, Невский одновременно поступил на внештатную работу в нумизматический отдел Государственного Эрмитажа. По позднейшим рассказам Невского другим людям, он в студенческие годы мечтал и о дипломатической карьере, но она оказалась недоступной ему из-за его происхождения.

О своей же работе в Эрмитаже в 1914–1915 годах Н. А. Невский в автобиографии сообщает так: «Окончив университет в 1914 году, был оставлен при университете для подготовки к профессорской деятельности по японской кафедре. Занимаясь над пополнением своего образования, я в то же время работал в Государственном Эрмитаже (в нумизматическом отделе), что давало мне возможность существовать, так как я временно был оставлен при университете без всякого содержания». По некоторым сведениям, в Эрмитаже Н. А. Невский занимался классификацией китайских и японских монет. На каких условиях он работал в Эрмитаже, сказать трудно. В Архиве Государственного Эрмитажа за 1914–1915 годы даже в таком документе, как ведомость о выплате жалованья штатным сотрудникам и кандидатам на должности, упоминаний о Невском нет. Очевидно, он не был даже в числе кандидатов на должность, а работал на каких-то договорных условиях. И короткое время.

Первый год после студенчества. Петербургская жизнь «в туманах темных сновидений», увлечения, стихи «под Мандельштама» или еще кого-то:

Она — бледнее, чем вчера, Полулежала в мягких креслах, Пока дремали веера Вечерних вздохов легкой песни.

Над тишиной печальных лиц Зажглась пронзительно и тонко В свинцовом сумраке ресниц Слеза капризного ребенка.

И в час, когда тоску труда Переплывает смутный гений, Душа взмывает иногда В туманах темных сновидений.

«Смутный гений», подрабатывая в Эрмитаже, успешно «переплывал» «тоску труда», за что и был вознагражден. В 1915 году университет изыскал средства на откомандирование Н. А. Невского в Японию «для усовершенствования знаний и приобретения необходимых навыков в разговорном языке», — как писал о цели командировки он сам.

'' «В Японии, получая определенную зарплату, я мог всецело отдаться занятиям различными отраслями япо-новедения».

Так в жизни Н. А. Невского начались «годы странствий».