Япония встретила Невского июльской духотой. Приближался сезон «мусиацуи». Но адовой жары он попросту не замечал. Впереди было целых два года! /Впереди — сказочная японская осень с прозрачными небесами, недолгая мягкая зима и пышная весна… Он увидит гробницы сегунов ТокугаВа, хорошо знакомый по книгам японских писателей парк Уэно со знаменитыми музеями, легендарный квартал Асакуса с храмом богини Каннон. А театр Кабуки! Кукольные театры! Но самое главное — он станет частицей этого огромного города. Смешавшись с толпой, будет присутствовать на богослужениях в храмах, обойдет все книжные лавки токийского «латинского квартала» — Канда. Лавки на Гиндзе, где глаз не оторвешь от изделий народных мастеров. Не сходя с места, можно изучать народные обычаи, костюм, ремесла. Жизнь Токио, то, что не постигнешь чужими глазами, пусть даже автор рисует живописную картину вроде этой: «Главною достопримечательностью Токио для свежего человека является сам город — эти старинные деревянные домики, которые лишь отчасти заменены кирпичными постройками в чужеземном стиле, уличная жизнь народа, шум деревянных башмаков, хорошенькие дети, напудренные и нарумяненные по случаю праздника, грациозная местная одежда, которую западные изделия и фасоны еще не успели вытеснить, неописуемо забавное сочетание этой одежды с европейскими шляпами, шотландскими плащами и вязаными косынками…» '. То, что останется

1 Чемберлен. Вся Япония. СПб., [1908?], с. 343,

тайной для любого, кто не бывал в стране и знает ее только по книгам, ему будет доступно. Он был молод и счастлив.

В Токио ему не грозило одиночество, здесь уже обосновались Отто Розенберг и Николай Конрад. Они были единомышленниками, друзьями и понимали друг друга с полуслова.

Все трое были посланы в Японию на стажировку, факультет Восточных языков, командировавший их, ставил перед ними цель: получить основательную обще-филологическую подготовку, необходимую для преподавательской работы на факультете. Но это не было единственным смыслом командировки. Каждый из них имел еще свои, особые задачи, связанные с исследовательской работой. Разграничить научное исследование и совершенствование в языке было невозможно да и не нужно. Одно помогало другому.

Розенберг в Токио был уже «старожилом». Его командировка, рассчитанная на четыре года, началась в 1912 году.

Сын архивариуса Фридрихштадтского городского магистрата Юлиус Карл Отто Розенберг пришел на разряд санскритской словесности факультета Восточных языков Санкт-Петербургского университета с золотой медалью. Юлиус Карл принадлежал к евангелическо-лютеранскому вероисповеданию, поэтому и обучался в гимназии училища при лютеранской церкви Св. Екатерины в Петербурге.

Лицо с детски-припухлыми губами, высоким лбом и не по годам серьезным взглядом невольно останавливало внимание преподавателей. Розенберг отличался одаренностью и прилежанием. Это бросалось в глаза. Пожалуй, специальность буддолога, действительно, удел тех, кто кроме способностей наделен еще даром исключительного трудолюбия. Розенберг прослушал курсы санскритского языка, пали, пракрита, китайского тибетского и множества других дисциплин, таких, как международное право, общий курс истории Востока, логика и психология. И везде он был в числе лучших. По окончании университета Розенберг был командирован в Берлинский университет для занятий японским языком, с тем чтобы потом отправиться в длительную командировку в Японию.

Специальной областью занятий Розенберга было изучение религиозной и философской литературы Японии и ознакомление с живой традицией буддизма. Необходимо было определить значение этой традиции для изучения индийского буддизма и философии. Розенберг шел непроторенным путем. Европейское японоведение почти не затронуло религиозно-философской литературы Японии. Столкнувшись с этой литературой, Розенберг понял, что нельзя вникнуть в смысл текстов, не обладая запасом специальной лексики. Работая над темой, он составил «Свод лексикографического материала», который стал первой частью обобщающего труда «Введение в изучение буддизма по японским и китайским источникам», которая была издана в Токио (1916) и в Петрограде (1917). Второй частью «Введения…» была книга «Проблемы буддийской философии» (Пг., 1918).

…Два года после возвращения из Японии Розенберг проработал научным сотрудником Азиатского музея в Петрограде.

Вклад его в науку оказался настолько весомым, что, когда через полвека будет написана история Азиатского музея — Ленинградского отделения Института востоковедения АН СССР, имя Розенберга упомянут китаисты, японоведы, индологи, маньчжуроведы и каждый назовет его выдающимся ученым. О трудах Розенберга скажут, что они вошли в золотой фонд науки «и долго еще будут оставаться непревзойденными по научному уровню и широте охвата материала». И все это — о человеке, который в 1910 году окончил университет, а в 1919 уже умер.

«Лексикографический свод» содержал «конкорданс японских специальных лексиконов и списков терминов по религии и философии буддизма, а отчасти и синтоизма», а также — словарь китайско-японских и санскритских параллелей философских и религиозных терминов, собственных имен, заглавий. «Свод лексикографического материала раскрывает доступ к богатой вспо могательной литературе, созданной японцами для изучения буддийской религии и философии, а тем самым — к обширной буддийской литературе, переводной с санскритского, сохранившейся в Японии».

Вторая часть «Введения…» содержала обзор проблем. Так же, как и первая, эта книга предназначалась

для тех, кто собирался читать оригинальные китайские и японские сочинения и переводы с санскрита.

Множество религиозных направлений самого различного толка причисляли себя к буддизму. Что было у них общего? Какова их центральная проблема? Розенберг отвечал на вопрос о том, достаточно ли для знакомства с буддизмом европейских источников, дают ли японо-китайские материалы новое освещение проблемы.

Опыт Розенберга в подходе к материалу, методика исследования чрезвычайно важны были и для Н. А. Невского, который собирался посвятить свою стажировку изучению второй главной религии Японии — синтоизма. Кроме того, существовал так называемый буддийский синто, где сам предмет исследования в значительной — Мере был тождествен тому, чем занимался Розенберг.

Н. И. Конрад избрал своей темой камбун — китайскую классическую литературу в Японии. Он уже был Автором солидной статьи о начальной школе в Японии. Эта работа написана им на материале, собранном во "время кратковременной командировки в Японию в 1912 году. В октябре следующего года появилась ее публикация.

• Более опытные старшие товарищи охотно приходили на помощь.

Н. И. Конрад вспоминает об этом времени: «Розенберг занимался буддизмом и был отправлен в Японию Федором Ипполитовичем Щербатским, который с присущей ему поразительной прозорливостью понял, что изучать буддизм в настоящее время нужно через Японию. Учитель и ученик, они были очень близки друг другу и в то же время очень разные. Чтобы показать, какая между ними была разница, разница двух поколений, я прочту два маленьких отрывочка. В 1919 году здесь, в Петрограде, уже была так называемая Первая буддий-~ская выставка (замечательное предприятие), где были прочитаны публичные лекции, в том числе и Щербатским, и Розенбергом. Лекция Щербатского — она называлась „Философия буддизма" — заканчивалась, например, так: „Тот самый Бергсон 2, на которого мы ссылались неоднократно в течение этой лекции (а Федор Ип

2 Бергсон Анри i(1859–1941) — французский философ-идеалист, представитель интуитивизма и филосо'фии жизни,

политович Щербатской любил сопоставлять некоторые учения индусов с теорией тогда очень модного, популярного, как известно, французского философа Анри Бергсона), в одном из замечательных своих докладов старался определить, что составляет существо философского учения и характернейшую черту всякого философа. Его заключение сводится к тому, что всякий философ вначале отправляется от какого-нибудь видения — от картины, в которой воплощается самое сердце его учения. Вся работа философа есть только стремление так или иначе истолковать и понять назначение этой картины, которая является опосредующим звеном между наблюдаемым миром и создателем самой теории".

Так закончил лекцию Щербатской. Лекция же Отто Оттоновича Розенберга называлась не „Философия буддизма", а „Миросозерцание современного буддизма на Дальнем Востоке". Очень важно обратить внимание на эту разницу в наименованиях. Розенберг закончил свою лекцию так: „Сближение Европы с Востоком усиливается. Все более и более рушится преграда, разделявшая народности, но не понять нам народы Востока, если мы не будем знать их души, не будем понимать того, чем живут и чем вдохновляются их лучшие мыслители, художники и поэты, если мы не будем знать, чем живет широкая масса народа".

И вот Николай Александрович Невский приехал к нам.

Дело в том, что из слов Розенберга можно понять: он изучал буддизм в Японии совершенно иначе, чем предполагал его учитель. Меньше всего он сидел над текстами и больше всего ходил по монастырям, храмам, разговаривал с монахами, иначе — его интересовал буддизм не как философема, а буддизм как действие. В известной мере такие же настроения были и у другого товарища Николая Александровича Невского, которого он застал в Японии, у Конрада. Конрад поехал туда, чтобы заниматься китайской культурой в Японии, но ему хотелось не по книгам изучать, а увидеть тех людей, для которых китайская культура, в частности китайская философская мысль, представляется жизнью реальною, от чего зависит их поведение. Николай Александрович попал в среду своих товарищей, старших по возрасту. И произошло разделение зон влияния. Буд

дизм был признан зоной влияния Розенберга, китайская культура в Японии — зоной влияния Конрада, а зоной влияния Невского — синтоизм, то есть национальная идеология японцев».

Первые полгода своей стажировки Невский большое внимание уделяет литературе вопроса, ему необходимо хотя бы в общих чертах уяснить сущность основных синтоистских учений в исторической последовательности ях возникновения.

«Начал он, по традиции, конечно, с памятников, с тех же самых памятников, которые всем хорошо известны как литературные и исторические. Те же „Нихонги", те же „Кодзики", „Норито" и так далее, т. е. памятники VIII–IX веков. Но Николай Александрович, может быть в известной мере под воздействием своих коллег, не стал заниматься исключительно изучением памятников, окружив себя монографиями, трудами современных г профессоров японских. Нет, он взял старых токугавских /авторов, которые по-своему разрабатывали все эти памятники, и остановился главным образом на тех, которые больше всего занимались синтоизмом, в частности Хирата Сатоми. Николай Александрович стал одним из крупнейших знатоков этого выдающегося, чрезвычайно интересного мыслителя XVIII века. После него никто этим Хирата Сатоми не занимался, специально по крайней мере. Но в то же время это была одна линия работ, и, разрабатывая ее, Николай Александрович приобрел огромное знание материала по фольклору и превосходным памятникам…»

Переводы «Норито» — синтоистских гимнов VII–VIII веков Н. А. Невский спустя много лет опубликовал. До сих пор «Норито» в его переводе остаются в числе лучших образцов переводов памятников древней японской поэзии. Н. И. Конрад по поводу этой работы говорил:

«Перевод отличается тем качеством, которое пленяло почитателей раннего Мандельштама. Творчество раннего Мандельштама было в одной критической статье определено удивительно любопытным выражением „велеречивая строгость". И вот в этих гимнах этя велеречивость, эта торжественность, эта, даже если хотите^ многословность сочеталась с поразительной точностью каждого слова, каждой формулы».

«Подобно тому, как вздыхающий ветер восьмислойные тучи небес раздувает, как мглу утреннюю с мглой вечерней развевает ветр утренний с ветром вечерним; подобно тому, как громадный корабль, стоящий в громадном заливе, отвязавши у носа, отпустивши корму,

толкая, пускают в великую моря равнину;

подобно тому, как деревья густые, что в далях,

сносятся с корня

топорами калеными,

топорами проворными, — оставшихся прегрешений не будет:

они снимутся и очистятся».

Но параллельно с изучением памятников, а может быть даже предпочтительнее, определилась и другая линия исследований синтоизма.

«Обозначая словом „синто" или синтоизмом национальную японскую религию, как это принято в европейской науке, — писал Невский в отчете университету, — должен сделать весьма существенную оговорку, чтобы не вводить в заблуждение лиц, сталкивающихся с этим термином; а именно, что синто не есть понятие абсолютное, позволяющее каждому, слышащему данное слово сразу же вызвать в мозгу сущность концепции, обозначаемой данным термином. На вопрос, что такое синто, вряд ли много японцев даст удовлетворительный ответ…»

Уяснив в общих чертах сущность основных синтоистских учений в исторической последовательности их возникновения, Н А. Невский разделил их на три больших класса: буддийский синто, китаизированный синто и квазинациональный синто. Последняя разновидность синтоистских учений — квазинациональный синто — более двух первых импонировала самому Невскому в его исследованиях этого вопроса.

«К третьему классу относятся все попытки объяснить трактуемый предмет посредством сравнительного изучения национальных (или мыслимых национальными) классических преданий, встречаемых в „Кодзики", „Ни-хонги", „Манъёсю" и других старых книгах.

Таковы синтоистские учения плеяды националистов-кокугакуся3 (Мотоори, Хирата и пр.). Однако слабое

8 Кокугакуся — ученый, специалист по японской классической филологии.

развитие национального языкознания, служившего Преимущественной опорой этим комментаторам, китайское образование, процветавшее в токугавский период и накладывавшее свою печать на всякого японца того времени, и отголоски начавшей проникать европейской науки привели к тому, что данный класс синтоизма, с одной стороны, полон натяжками в объяснениях, а с другой стороны, в национализм незаметно для самих ученых вкралась масса ненациональных элементов».

Ввиду эклектичности данного учения Невский обозначил его термином «квазисинто».

Классификация была относительной, существовало еще множество учений, которые располагались как бы между тремя основными классами.

Представители квазинационального синто внесли огромный вклад в изучение вопроса. Они обладали колос-, сальными знаниями в области национальной классической литературы и преданий, собрали очень большой и ценный материал, но совершенно не систематизировали его. Однако ни кокугакуся, ни тем более приверженцы буддийского или китаизированного синто не обращали внимания на живые народные суеверия, праздники, обрядность, другими словами — «на живой фольклорный и этнографический материал».

Невскому было ясно, что его собственная программа должна опираться на изучение именно живого фольклора и этнографии.

«Единственный путь для исследования первичных верований Японии, — писал Невский, — это прибегнуть к сравнительной этнографии и национальному фольклору, под которые подходят прежде всего ныне существующие сказания и предания разных провинций, народные обычаи, суеверия, гадания и чародейства, народные храмовые празднества и обряды, народные танцы, детские игры и пр.»

В соответствии с программой Невский намечает план Действий. Он ищет встречи с японскими этнографами, и вскоре такая встреча состоялась.

Невский был завсегдатаем одной из букинистических лавок, каких так много в Канда — «латинском квартале» Токио. Любознательный русский студент уже свободно изъяснялся по-японски. Хозяин лавки и приказчик охотно помогали Невскому во всем и вскоре позна

кбмилй его с молодым японским ученым-этнографом Накаяма Таро.

«Однажды весенним вечером в 1916 году, — вспоминает Накаяма Таро, — приказчик букинистической лавки, с хозяином которой я был дружен, сказал мне: „К нам частенько заглядывают двое русских студентов, они хотели бы познакомиться с человеком, сведущим в истории Японии, нравах и обычаях японцев. Нет ли у вас желания подружиться с ними?" Я ответил, что это невозможно, поскольку я не владею ни одним из иностранных языков, но тут вмешался хозяин, сказав, что оба они превосходно говорят по-японски и могут рассуждать о самых сложных вещах» 4. Спустя несколько дней знакомство состоялось, и вскоре Накаяма сблизился с Невским. Их дружба продолжалась всю жизнь. Накаяма ввел Невского в круг японских этнографов. Впрочем, «круг» был весьма узок.

«Николай Александрович своими занятиями как раз попал в тот момент, — рассказывает Н. И. Конрад, — когда в Японии начала создаваться новая крупная этнографическая школа. Вместо прежних неопределенных этнографических исследований — настоящая научная этнография, во главе которой встал Янагита Кунио, очень крупный этнограф… Этот человек буквально влюбился в этнографию. И сумел привлечь средства для основания одного журнала, который назвал „Кёдо кэнкю" — „Ро-диноведение", если можно так сказать, и начал писать обо всем, что можно было наблюдать в Японии в те времена. В каждом номере такого небольшого журнальчика выступало десять-двенадцать авторов. И мы удивлялись тому, как много в нем сотрудничает этнографов. Как-то раз Накаяма слушал нас, слушал, а потом и сказал: „Видите, вот эти шесть авторов — это Янагита Кунио, а эти пять — я". Так что на первых порах делали журнал они двое…»

Вскоре Н. А. Невский познакомился с Оригути Но-буо и Киндаити Кёсукэ. Но особенно ценным для молодого Невского было знакомство с Янагита Кунио, перешедшее затем в многолетнюю дружбу и сотрудничество.

4 Като Кюдзо. Биография Н. А. Невского.—Н. А. Невский. Луна и бессмертие (Цуки то фуси). Токио, 1972 (на яп. яз.).

Крупнейший айновед КиНдаити Кёсукэ вспоминал, что Николай Невский был одним из первых, кто по достоинству оценил книгу Янагита «Тоно моногатари» (1907), которая считается «младенческим криком» японской этнографии. «Тоно моногатари» — собрание мифов Тоно, небольшого городка префектуры Иватэ, справедливо называемого сокровищницей фольклора. Там жил и учительствовал некий Сасаки Кидзэн, этнограф-любитель, знаток родного края, со слов которого Янагита записывал мифы Тоно.

Уже в те годы японцы отдавали дань уважения и восхищения молодому русскому коллеге, но даже самое смелое воображение не могло бы нарисовать того, что произошло в действительности: пройдет немногим более полувека, и Невского назовут «одним из отцов японской этнографии».

Янагита впоследствии писал, что когда к нему впервые пришел 23-летний русский студент с намерением всерьез заниматься японской этнографией, то японскому ученому показалось это удивительным и неправдоподобным. Но вскоре он поверил в Невского.

В августе 1916 года Н. А. Невский загорелся желанием совершить поездку по японским деревням. Он выбрал префектуру Ибараки. Больше всего его интересовали поселки Атэра и Мотиката (округ Кудзи, деревня Тэгано). Ему было известно, что в этих глухих местах еще в ходу древние обряды. Невский хотел бы, чтобы с ним вместе отправился и Накаяма. Накаяма пытался отговаривать Невского, приводил массу неотразимых, по его мнению, аргументов против поездки, но в конце концов согласился, ибо Невский был непреклонен. И в один жаркий августовский полдень они выехали из Токио с вокзала Уэно. Япония — небольшая страна, всего четы-ре-пять часов пути, и ты — в глухой провинции.

Уже через несколько часов Невский и Накаяма достигли деревни Тэгано и направились в деревенскую управу. По случаю воскресенья там было пусто. Накаяма и Невский, окруженные толпой зевак, разыскали дом секретаря управы, изложили ему свою просьбу. Секретарь охотно вызвался помочь, попутно извинившись за неумеренное любопытство местных жителей. Он объяснил это тем, что в этих краях приезжие — редкость, а уж иностранцев и вовсе не доводилось видеть.

4 Зак. 474

Двое молодых людей получили проводника и по горной дороге отправились на северо-запад, к цели своей экспедиции. Невский, по воспоминаниям Накаяма, был сама любознательность. Его интересовало буквально все:.природа, люди, предметы обихода, животные, храмы. Накаяма был поражен его неистощимой способностью задавать вопросы. В первую же ночь путешественники остановились на ночлег в зажиточном крестьянском доме. Туда собрались все, кто составлял местную интеллигенцию, в том числе директор начальной школы. В беседе, которая затянулась до глубокой ночи, приняло участие много народу. Невский точно и не проделал утомительной дороги. Все та же пытливость, стремление получить исчерпывающие ответы на вопросы, которые и японцев зачастую обескураживали. Они как-то раньше не задумывались над происхождением тех или иных обычаев. Так повелось издавна, вот и все. Порой Невский даже раздражался, нетерпеливо переспрашивал чуть помедлившего с ответом. Все услышанное он подробно записывал, стараясь ничего не упустить.

Впоследствии Н. А. Невский совершил еще не одну поездку в северо-восточные провинции5. Во время своих поездок он собрал материал, послуживший основой для статей «Песни при исполнении танца сисимаи», «Магические фигуры из Тоно»6 и др.

«С наступлением весны в деревню проникают различные болезни, от которых страдают деревенские жители. Это серьезная помеха сельскохозяйственным работам во время важного весеннего сезона.

Крестьяне ищут способов избавиться от болезней и применяют различные уловки, чтобы болезни не проникли в деревню.

В префектуре Ибараки каждая деревня и каждая слобода делают следующее: между двух стволов зеленого бамбука протягивают веревку так, чтобы середина ее провисала как кисть. К ней привязывают подношение. Называется это „симэкири". Изготовив такой

5 Так, например, в августе 1917* г. вместе с Янагита Кунио и группой исследователей, интересующихся деревенской архитектурой Японии, Н. А. Невский посетил префектуры Гумма, Иватэ и др.

6 Эти работы вошли в книгу Н. А. Невского «Луна и бессмертие».

нехитрый заслон, успокаиваются и принимаются за сельскохозяйственные работы».

Когда рисовые поля начинают покрываться нежной зеленью, возникает угроза посевам от множества насекомых, которые роятся над посевами. В Тоно, чтобы избавиться от этой опасности, принято устраивать так называемый «муси мацури».

«В назначенный день в каждом крестьянском дворе пелают соломенную куклу величиной около двух сяку7. Ей приделывают лицо, нарисованное на бумаге. В руки вкладывают небольшой деревянный нож. С куклами собираются в центре деревни, отсюда с барабанным боем отправляются на рисовые поля и по межам обходят их. К барабанному бою присоединяется пение, крестьяне с громкими воплями изгоняют вредителей. Оставив кукол воткнутыми на меже, возвращаются домой».

На случай, если в деревню задумает проникнуть вор, «на границе деревни ставят прикрепленную к шесту соломенную куклу величиной около двух сяку. Руки у нее связаны, ноги прибиты гвоздями». Такая мера означала, что вор под воздействием магической силы окажется как бы пригвожденным к месту и не сможет совершить задуманное воровство, или будет схвачен, или почувствует себя плохо и вообще не сможет двигаться. Говорили даже, что кукла при этом принимает обличье вора.

Особое внимание обращает Н. А. Невский на обряды и обычаи, связанные с похоронами. И вот почему:

«С вступлением Японии на сцену мировой истории, или, вернее, общемировой, общегосударственной жизни после Реставрации 1867 года, в этой до того замкнутой Стране Восходящего Солнца замечается явное стремление объевропеизироваться, которое с каждым днем становится все заметнее и заметнее. Первоначальное лишь подражание всему европейскому мало-помалу всасывается в кровь нации, чуждый маскарадный костюм становится понемногу насущной потребностью; одним словом, насильно прививаемая чужая культура влечет за собою и культуру духовную. И это объевропеизирование не ограничивается лишь высшей интеллигенцией, но на-

Сяку — мера длины, равная 30,3 см.

«

кладывает свою печать и на жизнь японского крестьянина, на жизнь японской деревни.

Масса исконных национальных или квазинациональных устоев уже канула в вечность, масса древних, как плохих, так и хороших, обычаев под влиянием нивелирующей руки квазиевропейского воспитания и образования выглаживается из памяти народной; их место занимают или новые, или в большинстве случаев те же, но до неузнаваемости реформированные на новый лад.

Только в глухой деревне, где-нибудь в горах, еще можно, пожалуй, найти нетронутую или почти нетронутую японскую жизнь, но и туда уже проникает всесильная рука новой цивилизации, как некогда туда уже проникали цивилизации буддийская и китайская.

Однако, хотя умы нации и преобразовываются на новый манер, исконные обычаи, в особенности связанные с важнейшими факторами человеческой жизни, как-то: рождением нового индивидуума, браком и смертью, а также религиозный ритуал пока сохраняют много пережитков старины, уживаясь со всесокрушающей силой заморской культуры. Таким образом, в японской деревне даже недалеко от Токио мы можем подобрать еще много фольклорных данных, живо рисующих нам уже отжившие или отживающие свой век взгляды и верования дореформенного японца.

Из всех обычаев, наименее подвергшихся изменениям, как говорит мой уважаемый друг господин К. Янагита, авторитет в области японского фольклора и этнографии являются обычаи и обряды, связанные с похоронами. Причина этого, по его словам, вполне объясняется психологически. А именно: в противовес всем остальным случаям повседневной жизни, позволяющим их предвидеть, обдумывать и делать различные приготовления, что дает в каждом отдельном случае возможность прибегать к новым способам их ликвидации или приведения к желаемому результату, — в противовес всем им похороны сопровождают собою великое явление смерти, наступающее более или менее внезапно, неизбежное, вселяющее человеку и обществу ужас и тем самым отстраняющее их от всяких попыток делать какие-либо приготовления.

С другой стороны, явление смерти ассоциируется в большинстве случаев в мозгу человека со старостью и

дряхлостью, требующими к себе старого, установленного традицией отношения. Таким образом, и внезапность наступления смерти, и старость, являющаяся ее главной жертвой и сторонящаяся всяких новшеств, заставляют семью или общество хвататься за первый имеющийся под руками способ похорон, идущий, по традиции, из глубины веков и обусловленный всеми прецедентами, имевшими место в данной деревне или селении» 8.

То, мимо чего взгляд иного путешественника скользнул бы с безразличием, привлекает внимание молодого ученого, дает ему пищу для размышлений. «Япония в настоящие дни поражает каждого иностранца своим обилием зелени. Почти беспрерывные горы, покрытые густой растительностью, бросаются в глаза каждому, хотя бы любовавшемуся ими из окна вагона, — записывает Невский в одной из своих рабочих тетрадей. — Такое обилие лесов не могло не повлиять на религиозное мышление и воображение древнего японца. Темные чащи лесов были, по представлению японца, излюбленными местами, куда нисходили боги, и тем самым эти места внушали страх и трепет. И теперь еще сказки и предания населяют леса всякими духами и оборотнями.

Каждый, живший в Японии, вероятно, обратил внимание на то, что большинство как буддийских, так и синтоистских храмов расположены в парке или в роще… Бродя по провинциальным дорогам, невольно обращаешь внимание на зеленеющие клочки леса, так называемые „мори", большею частью из криптомерии. Стоит завернуть в любую из таких рощ, чтобы убедиться, что здесь чествуется какой-то бог с поставленным в его честь храмиком…»

Вспоминались наставления Штернберга: «Когда Вы сталкиваетесь с каким-нибудь явлением в жизни народа, необходимо знать все, что хоть как-нибудь отдаленно напоминает это явление у других народов».

Возвращаясь к рабочему столу, Н. А. Невский перелистывал «Золотую ветвь», и не было случая, чтобы Фрэзер подвел. Так и на этот раз: «…у многих арийских народов слова для обозначения храма, как уже установлено в европейской науке, в корне своем идентичны со словами, обозначающими рощу».

• Архив Тэнри (в Японии).

За эту приверженность к Фрэзеру, которая явственно ощущалась в том, как Невский трактовал явления японской жизни, его упрекнет в письме В. М. Алексеев: «Увлекаетесь, милый, „Золотой ветвью"».

Срок стажировки Розенберга и Конрада истек. Невский остается в Японии один, ему надлежит пробыть там до середины 1917 года. В России Февральская революция, о ней доходят самые противоречивые слухи. Понимая это, Конрад пишет Невскому из Петрограда: «Вы в Японии, не только Вы лично, но и все без исключения там долго живущие, ничего не понимаете, что делается с Россией и ее жителями. Что газеты! Их нужно читать все, чтобы знать хоть приблизительно, чем мы живем. — И как далеки от понимания России японцы. Воображаю, что пишет наша „Асахи", какую чушь и ерунду» 9.

Невский к этому времени уже прижился в Японии, налажен быт и регулярные занятия. И вдруг как гром средь ясного неба — болезнь. Врач считает, что похоже на туберкулез, поговаривает об операции. В последствии выясняется: все это ложная тревога. Но тогда Невский был крайне встревожен, и Конраду, ближайшему другу, летят телеграммы, одно письмо за другим. Конрад реагировал на известие о болезни Невского чрезвычайно остро: «Начать с того, что я ничего не понял из Вашей телеграммы — слово „туберкулез" было искажено до неузнаваемости — и я понял, что речь идет о какой-то операции, но что это за штука, не имел понятия. На другой день пришло Ваше письмо. Господи, я не желал бы никому пережить то, что пережил я, вернее, что я начал переживать с того момента вплоть до получения Вашего второго письма. Это был такой удар, от которого еще долго придется оправляться… Телеграфируйте о результатах операции. Будьте мужественны, и если нужно — призовите меня, я сейчас же приеду, несмотря ни на что».

Невский и Конрад жили теперь в разных мирах. Если жизнь Невского на Хаяси-тё продолжала идти заведенным порядком, то Конрад не просто географически переменил место жительства, он оказался в иной среде и

9 Письма Н. И. Конрада опубликованы в журнале «Biblia. Bulletin of Tenri Central Library>, № &o, март H974.

под влиянием социальных катаклизмов должен был заново определять свои позиции в обществе, осмыслять процессы, непредвиденность которых для него была особенно резкой после трехлетнего японского затишья. Он писал Невскому с чувством некоторого превосходства. Впрочем, это никак не соотносилось с личностью самого Конрада, он всячески старался подчеркнуть то обстоятельство, что умудренность и менторская интонация продиктованы именно ситуацией, в которой он оказался: «Из Вашего письма, дорогой мой, усматриваю, что Вы — в курсе Ваших прежних интересов. Благо Вам, но все же я, находясь здесь, я, знающий даже, как живут российские граждане в Японии, несмотря на все это, удивляюсь, как Вы можете жить нераздельно этими интересами осирасама, сиси-одори и т. д. Я не увлекаюсь, не бойтесь, и по-прежнему готов подписаться под своим заявлением: „Мне гораздо важнее вопрос о даосском влиянии на японское нэнго, чем экономическая будущность России и Японии". Да, я готов утверждать это и теперь, но все же я не могу не утверждать и по логическим соображениям, и как очевидный факт, что мы живем в стадии творчества, творчества не только государственной жизни, но и личного, индивидуального бытия, поскольку оно теснейшим образом связано с государством. И вот в этом творческом процессе необходимо участвовать, если не активно, то мыслью, ибо в конце концов только она одна творит действенное для всего существа… Но довольно об этом: это помешает Вам читать новую рукопись г-на Яманака или крестьянина из Тоно. Вы ведь в конце концов правы: Вы ведете определенную линию, равняетесь по Вашему личному фронту, и Вы, повторяю, бесконечно правы и счастливы».

Но и Н. И. Конраду было совсем непросто разобраться в происходящем в России. Тем не менее со свойственным ему глубоким проникновением в сущность явлений он сумел понять ту сложную ситуацию, которая была в России к лету 1917 года. В начале июля он писал Невскому: «Дорогой Николай Александрович, если Вы волнуетесь еще не одними только индивидуальными процессами, а процессами надъиндивидуальны-ми, — верьте в Россию. Я всегда верил в чудо, верю и теперь, оно спасет нас. Слушайте, я уже успокоился за месяц своего пребывания в столице, в этом пекле и кот

ле, Всего, что делается 6 Мйрё, — я сумел отделаться от той психологии „испуганных" интеллигентов, которые наполняют у нас улицы, трамваи и т. д. и которые являются самым пакостным, самым ужасным, самым печальным из всего того, что имеется у нас сейчас в России, ужаснее удушья провокации и шпионства, ужаснее наступающих германских полчищ».

Такие письма вносили смятение в душу Невского. Он никак не мог понять, что же так изменило Николая Иосифовича, который в бытность свою в Японии был безраздельно предан одной только науке.

Сам Невский по-прежнему регулярно посещал библиотеки, бродил по городу, теперь уже чаще всего в одиночестве. Он уже хорошо ориентировался в Токио. Знал небольшие художественные магазины, где торговали игрушками, изготовленными в различных провинциях Японии. Часто бывал в лавочке на улице Даигод-зака и в магазине «Фудзики», который недалеко от Мацуэдзуми-тё. Полки в них буквально ломились от красочных, занятных товаров. Глиняные дудки в виде совы, деревянные куколки — кокэси, соломенные, бамбуковые, бумажные игрушки… Невский выбрал игрушку «такарами» — «сокровище-веяло». Это был набор сельскохозяйственных орудий из бамбука. Миниатюрный серп, которым жнут рис, крошечные грабли, мотыга, веяло для отделения зерна от шелухи. Игрушки давали полное представление о настоящих орудиях крестьянского труда. Там же он купил маленькую куколку, состоящую из одной головы, насаженной на бамбуковую спицу. Такую куколку прихожане приносят с собой в храм, чтобы оставить ее в дар.

За небольшую лепту священнослужители буддийских и синтоистских храмов раздавали амулеты. В синтоистском храме Янагимоти дзиндзя в Янагивара Невский получил две глиняные фигурки барсуков, большую и маленькую, а в буддийском храме Сибамата — две фигурки обезьян. Вернувшись домой, подробно записывал, где и когда купил или получил в дар амулеты и игрушки, зарисовывал их. Приводил все известные ему толкования этих предметов. Под рисунком, изображающим сидящую обезьянку, записал: «Вообще обезьяны считаются в народе посланницами бога, почему и небольшие глиняные изображения, покупаемые паломниками,

называются „Тайсякусама-но цукаихимэ", т. е. „принцесса — посланница господина Тайсяку"».

Невский любил пестрые кварталы токийской окраины, но все же лучшие свои часы он проводил в Уэнос-ской библиотеке. Уже сам парк Уэно, через который проходил Невский, постепенно настраивал на размышления. Он шел мимо заросшего огромными цветами лотоса пруда, который так много раз описан в японской литературе, мимо молчаливых, погруженных в размышления людей, сидящих на скамейках возле воды. И с трудом верилось, что в двух шагах от этого тихого места бурлит город, пыльный, суетливый.

Н. А. Невский входил в читальный зал, заказывал комплект «Дзинруйгаку дзасси» («Этнографический журнал»), или «Тоса коку гунсё руйдзю» («Классифицированный сборник книг о провинции Тоса»), или сочинение Иха Фую «Корюкю» («Рюкюские острова в древности»). Переводил, делал выписки, набрасывал черновики будущих работ. Доклад Янагита Кунио в обществе «Тэйюринрикай» — «Мысли по поводу синто» переведен полностью. В толстую тетрадь в матерчатом переплете убористым почерком переписано сочинение Кавамура Едзю «Исследование японского шаманства», содержащее разделы: «Слово „мико"», «Лица, изрекающие волю богов», «Оракулы и праздники» и др. Перевод занял почти полтораста страниц. Другая тетрадь озаглавлена «Материалы для истории шаманства в Японии» — в ней выдержки из книг и статей. Еще одна — «О религиозных обрядах и культовых игрушках». Японские авторы описывали народные обычаи, обрядность, культы досконально, не оставляя без внимания ни одной мелочи. Особенно часто встречалось Невскому имя божества Осира: «С давних пор, — записывал Невский, — в Осю существует особая вера, это обычай чествовать так называемого бога Осираками. Это не просто культ представителя чего-нибудь великого: успехи и неудачи, счастье и несчастье человеческой жизни — все это целиком зависит от силы данного божества, изменение неудачи на успех тоже совершается по его милости. Поэтому верующие в него соединяют в себе благочестие, любовь к нему и боязнь, страх; с одной стороны, он признается как бог сострадания, человеколюбия, добра и красоты, вроде римской Венеры, а

с другой стороны — как бог убивающий, казнящий, карающий и строгий, вроде Купидона. Только отличие его от так называемых богов религий заключается в том, что он совершенно не ведает будущим, а только настоящим…».

С богом Осира Невскому еще предстояло встретиться. Но что же все-таки происходит дома, в России? Когда можно будет вернуться на родину? Одиночество после отъезда друзей давало себя знать. Не хватало дружеского тепла, совета, помощи. Иногда просто не хватало знаний. Невский обращается к своему учителю, Василию Михайловичу Алексееву. Невский всегда помнил о нем, а тут еще восторженное письмо Конрада: у В. М. Алексеева «громадные возможности, и дай бог нам, дай бог всей синологии дождаться от него того, что он — верю — в силах дать. И какой он хороший, милый, свежий человек! Я ему очень благодарен за его огромное радушие».

В письме В. М. Алексеева к Н. А. Невскому наряду с деловыми советами, которые просил Николай Александрович, теплые, из глубины души идущие слова. В них — прозорливое понимание значения Невского для науки. Эту гордость учителя своим талантливым учеником Василий Михайлович сохранил на всю жизнь. Тогда же, в 1917 году (2 ноября), он писал: «Как я рад был получить Ваше письмо от 8 октября! Вы себе не можете представить! Подумайте — ведь я в Вас вижу все самое лучшее, Вы — лучший из моих учеников… В Вас горит энтузиазм и свет науки. Вам принадлежит будущее. Со способностями Вы соединили редкую любовь к труду и знанию, окрашенную в идеальный колорит, бескорыстный, честный, молодой и яркий. Когда мне Елисеев 10 говорит, сколь высокого мнения о Вас японские ученые, то я верю и не удивляюсь. Еще бы! Разве можно не восхищаться Вами? Кстати, о своих работах спишитесь с Борисом Леонидовичем Богаев-ским, проф. Пермского университета, упомянув меня и прося выслать Вам его работы по земледельческой религии Афин и прочие, библиографически, во всяком случае, великолепно оборудованные. Он милейший человек… Вы оба увлекаетесь одним и тем же, а это ред-

10 Елисеев Сергей Григорьевич (1889–1975) — известный японист, профессор Гарвардского университета в США,

ко и приятно. Статья моя „Бессмертные двойники и даос с золотою жабой в свите духа богатства" лежит в сверстанном виде, но, Аллах ведает, получу ли я ее до моей смерти…

Как жаль, что Вы не китаист и не можете воспользоваться трудами моей жизни. А все же попробуйте или других научите. Скажите им, другим, что я желаю им, как родным, добра. Да воссияет в них, как в Вас, моя любовь к знанию и сообщению его другим…

Если больше не увидимся, обнимаю Вас крепко, от души, и желаю Вашей жизни большего смысла и большего успеха, чем то, что выпало на долю мне, но я счастлив был и остаюсь тем, что Вы были моим учеником. В качестве лучшего пожелания скажу: да будет и у Вас такой же! Опыт подсказывает мне, что это больше разу может и не быть» п.

В отдалении от Н. А. Невского и Н. И. Конрад с большой остротой ощутил огромный научный потенциал своего друга, и не раз в его письмах мелькают слова: «Вы — надежда факультета»; «Берегите себя, Вы наша надежда и спасение». И узы связывавшей их дружбы тоже стали ощутимее на расстоянии: «Действительно только теперь я почувствовал, что за время нашего совместного житья мы перестали быть чужими друг другу. По крайней мере я, прочитав Ваше письмо, ясно это понял — и увидел то же и из Вашего письма».

«Как Вы живете, друг мой? Не поленитесь описать мне все детали, все мелочи, которые мне, Вы знаете, дороги как воспоминания, в отдалении ставшие еще ближе сердцу, чем тогда, когда это все было перед глазами. Опишите мне Ваше внешнее времяпрепровождение и Ваши работы, занятия и умозаключения…»

Срок стажировки Н. А. Невского истек. Чтобы иметь средства к существованию, Н. А. Невский поступил на службу. В Японии появилось много эмигрантов из России. Время от времени он получал самые противоречивые сообщения из дому. Очень трудно было что-нибудь понять, находясь за тридевять земель от родины. Началась гражданская война, и Невский понял, что с возвращением придется повременить. Еще почти два года он прожил в японской столице.

11 Архив Н. А. Невского в библиотеке Тэнри.