Валерке перевалило за сорок. И живет он сейчас уютной семейной жизнью, имеет в поселке небольшой домик с электричеством, газовым отоплением и водопроводом, а вокруг домика небольшой полисадничек, совсем небольшой, даже по меркам поселка — крохотный, но Валерку он вполне устраивает. Там растет несколько яблонь, вишен, растет всякая овощ, пусть в небольшом, но, как считает Валерка, достаточном количестве, продавать он ничего не собирается, и все идет на домашнее хозяйство. Есть и уголок под картошку, тоже невеликий — Валерка собирает с него мешков пять-шесть, но ему хватает. А в дальнем углу полисадничка стоит банька, тоже не ахти какая, но аккуратненькая, обитая изнутри плотно подогнанными сосновыми рейками, по которым для пущей красоты Валерка прошелся паяльной лампой, оставив по всему интерьеру темные тигриные полосы. К баньке пристроен летний душ с большим железным баком наверху.

За день вода в баке становится теплой и какой-то усталой, словно это она — вода — лопатилась весь день на заводе, а не Валерка.

Валерка на все руки мастер, и на заводе, что стоит сразу же за поселком, его ценят, потому и про бак, когда Валерка приволок его с завода, никто слова не сказал. Да и бак-то на заводе все одно валялся за ненадобностью, так как был прохудившийся и не находил применения, а Валерка бак в порядок привел и над душем приладил, ну так и пусть, кто против, бак-то на заводе все равно гнил.

После того как Валерка, придя с завода, постоит под душем, он идет в дом и наворачивает ужин. Ужин, правда, скорее похож на обед, потому как состоит из первого, второго и третьего, и ест Валерка с удовольствием и много, и потому что устал, и потому что жена его Юлька, которая на шестнадцать лет младше, просто чудо что за хозяйка, все у нее в руках так и горит — повезло ему с женой. А как ведь родственники были сначала против, а он вот настоял и — слава Богу. Поев, выходит Валерка в полисадничек с ненаглядной дочкой своей, которой четвертый годок, Катенькой, садится на устроенное на манер диванчика заднее автобусное сиденье — тоже, говорят, оно на заводе пропадало, так кто же против, чего там только на этом заводе даром не пропадает, ну значит, уважают Валерку, а как же иначе, это тебе не какой-то гаечный ключ, а сиденье под диван, его-то в кармане не вынесешь, — и играет с дочкой. Тут Юлька забирает Катьку спать, а Валерка поливает из длинного черного шланга палисадник, а полив, вновь усаживается на диванчик и наблюдает оставленные после захода солнца небесные краски. А там и звезды появляются, и если Юлька со всем дома управилась, то и она выходит к мужу, и так они сидят какое-то время и иногда что-то обсуждают про домашние дела, а иногда молчат. А потом идут спать. Вот такая прекрасная жизнь теперь у Валерки.

Но жизнь такая, понятое дело, сразу и за просто так не начинается. По молодости Валерка был шалопаем и, как называла мать, «непутевым», потому как колобродил Валерка в молодости по всей стране. Уехав сразу после школы поступать в институт, оторвался от родных корней, и понесло его, замотало как щепку. Институт Валерка бросил на третьем курсе и для начала попал в армию, а именно на Дальний Восток, где служил на подводной лодке. После уехал в Сибирь, где и на БАМе поработал, и геологом по тайге пошастал, и даже охотником был какое-то время. Затем кидануло в другую сторону — аж в Ленинград, там он два года неизвестно где жил и на что существовал, но в итоге попал в тюрьму за убийство. Только убийство было не совсем умышленное, а в момент драки, и убийство, собственно, произвел не валеркин кулак, а спинка кровати, об которую покойник саданулся башкой. Но спинку кровати какой же дурак судить будет, поэтому судили Валерку. Судьи, разумеется, учли и то, что это была просто драка, а не какая-нибудь поножовщина, и про спинку кровати тоже учли и то, что Валерка был под влиянием наркотических веществ, то есть не совсем вменяем, — а у нас ведь как, если человек невменяем, то есть не соображает что делает, так и спрашивать-то с него нечего, другое дело, если все обдуманно и по трезвянке, это вот действительно бандюга, а по пьянке, ну что ж… ну не в себе был человек — в общем, судьи и это учли и дали Валерке, ввиду его полного раскаяния совсем минимальный срок, да и тот он до конца не высидел, потому как вел себя в тюрьме правильно, режима не нарушал, и как только началась перестройка, его, как, видимо, ценного для перестройки кадра, сразу же выпустили, и Валерка махнул в Среднюю Азию. Он там прижился и, может быть, так бы и вкалывал в одной стройконторе, если бы не случился один факт — было Валерке видение.

Курили как-то после работы у одного из дружков «дурь» — надо сказать, что к наркотикам Валерка пристрастился давно и хотя в родном поселке никто до сих пор не мог взять в толк, чего он нашел такого в этой тридевятой Средней Азии, то это, в общем-то, их поселковое дело, — и курили в этот раз много и действительно до дури, то есть уже и «ха-ха» словили и подраться кто-то успел и тошнота уже стала появляться, и Валерка, чувствуя «отходняки», ушел в другую комнату и повалился на пол. А уснуть он не мог — все кружилось и было плохо. Он просто лежал с открытыми глазами, и закрыть их было никак нельзя, потому что тогда начинались боли в голове. И вдруг он увидел, что изображенный на висящей в дальнем углу картине человек вдруг нахмурился, строго посмотрел на Валерку, седая с проплешиной голова закачалась, а пальцы правой руки, приготовленные для благословения, превратились в один строго вытянутый перст, и старичок, погрозив Валерке, вроде бы проговорил: «Вот я тебе задам». И Валерка сразу пришел в себя. Поседев некоторое время на полу, он кивнул, как бы с чем-то согласившись, и потихоньку вышел из приятельского дома, а на следующий день рассчитался со стройконторой и подался в родные края. И правильно, между прочим, сделал, потому что Средняя Азия как раз объявила себя самостоятельной и на все способной территорией.

В общем, вернулся Валерка под родительский кров и встречен был, как и подобает блудному сыну, торжественным пиром. И поразил всех на этом пиру Валерка не своим иссушенным, вобравшим все пришедшиеся на его долю страсти и мытарства видом, и не похожим на маленький овражек шрамом над правым виском, а тем, что пить не стал вовсе, а выпил только две, ну от силы три рюмки, и больше — ни-ни. И весь поселок справедливо решил, что на этом Валеркина бурная молодость завершилась. А отдал той молодости Валерка ровно двадцать годков.

Первым делом по завершении пиров Валерка направился в церковь. Службы не было, церковь была пуста, мерцали лампадки, в подсвечниках стояли, как лес без веток, погашенные свечи. Солнце прямо в церковь не попадало, но дневной свет входил и тут же, как и Валерка, замирал. Пахло сыростью. На лавочке у входа, сложив на коленях руки и глядя перед собой, сидела старушка в черном. Рядом со старушкой стояло ведро и прислоненная к стене швабра с большой темной тряпкой. Валерка покосился на ведро, тряпку, на в неподсохших пятнах пол и, смутившись, решил зайти после, но, поворачиваясь, справа от себя вдруг опознал на одной из икон того седенького старца с проплешиной на голове. «Никола Угодник», — услышал он складный, словно мотив песни, голос старушки. Старушка взяла швабру, ведро и, волоча тряпку, отнесла их в закуток за валеркиной спиной, потом появилась, неся в руках картонную коробочку со свечами. Валерка купил и, зажгя от лампадки, поставил свечи и долго стоял перед иконой Николая. Старичок вовсе не выглядел так сурово, как явился тогда Валерке, а напротив, казался добрейшей души человеком, но это был, безусловно, он, обознаться Валерка никак не мог, и оттого, что вот он, Валерка, довел такого добряка до суровой строгости, ему стало совсем не по себе, и он еще раз пообещал исправиться. Он уходил и прощался со старушкой, а та говорила о своем складным певучим голосом: «Да уж так, как есть, церковка-то старовата, вот и купол который год перекрыть не можем, что поделаешь, как есть…» До этого Валерка ни разу купола не крыл, крыши — другое дело, приходилось — но информацию о куполе, он воспринял как приказ партии или по-другому — предзнаменование свыше, и вызвался. К тому же не будем забывать, что он был на все руки мастер. Денег, он сказал, не возьмет, а будет работать только за прокорм, и еще ему нужен будет помощник, потому что без помощника никак нельзя. Батюшка долго думать не стал и согласился с радостью, а в помощники отрядил звонаря, потому что, что такое звонарь в церкви — это и плотник, и столяр, и слесарь, и все остальное. На том порешили. Все лето, как раз до Успенья, Валерка и звонарь лазили по куполу и дело свое сделали. И Валерку зауважали еще больше — его и до этого уважали, как человека много повидавшего и сидевшего в тюрьме, но теперь его уважали ничуть не меньше главы районной администрации, а может быть и больше, потому что глава районной администрации за то лето, что Валерка крыл купол, успел отгрохать себе шикарный особняк, и население было не против, потому что власть должна жить хорошо и сыто, от бедной и злой власти продыху не будет, и население вовсе не возмущалось тем, что работали на стройке государственные мужики, потому как и сама власть дело государственное, но такая поспешность настораживала, а Валерка вот взял покрыл наново церковь. Ай да, Валерка! Не осталось безприметным и то, что Валерка по воскресеньям обязательно бывал на службе в храме, практически не пил, разве что в праздник позволял рюмочку-другую и по поселку поползли разные слухи, превратившие Валерку в какого-то мифологического героя, наподобие Геракла, только ростом поменьше и похудее чуть. Болтали черте что: по одной версии, он стал на зоне главарем всех мафиози, и теперь ему можно ни фига не делать, а просто движением мысли управлять коррумпированным элементом, по другой — он приходился знакомцем самому епископу, и тот просил его: «Валерка, Валерка, одумайся, чадо, и восстань на путь истинный!», много было слухов про похожий на овражек шрам над правым виском, договорились до того, что это чуть ли не отличительный масонский знак, хотя кто такие масоны и хорошо это или плохо никто объяснить не мог, еще обсуждали некий таинственный зарок, намекали на якобы совершенное еще одно валеркино убийство и что Валерка от него маскируется, и даже сочинили историю о неразделенной любви, которая напрочь перевернула всю Валеркину жизнь, причем последняя тема наиболее широко распространялась в бабьих кругах и шла с продолжением и повторами, как бесконечный мексиканский телесериал. В общем, чего только не плели. Так ведь и не запретишь.

Впрочем, как любой телесериал все же имеет конец, так получила концовку и любимая бабская версия — Валерка надумал жениться. Нет, в общем-то, надумал и надумал, тут ничего удивительного не было, каждый человек в итоге прилепиться куда-нибудь должен, а уж

Валерке-то и тем более пора было, вопрос — на ком! И вот это-то вызвало некоторое, мягко говоря, изумление, потому что выбрал себе Валерка в жены Юльку, которая была его на шестнадцать лет моложе. И дело, конечно, не в возрасте, вон у Фовановых Нинка вообще старше мужа на пять лет, и ничего — живут, но — Юлька! Вы подумайте — Юлька!

Младший брат Валеркин, который в отличие от «непутевого» старшего, был «путевым» и имел свою перепродажную фирму, так и сказал:

— Ты знаешь, Юлька-то она того… нет, конечно, когда ты с ней просто, это дело понятное… но… э-э-э… как бы это выразиться… в общем, многие ее тут знают, — наконец выпалил он, хотя насколько известно поселку, он сам по осени, еще в бабью пору, и познакомил Валерку с Юлькой.

— А мне это неинтересно, — спокойно ответил Валерка и пошел себе дальше, а брат только головой своей путевой покачал.

Сестра та просто сказала:

— Дурак ты, Валерка, не пара она тебе, хлебнешь ты лиха.

А мать, так та в дверях встала:

— Не пущу в дом. Я с этой проституткой жить под одной крышей не желаю.

Ну, нашли кого запугивать. Валерка как будто и не слышал ничего, а все делал так словно и впрямь свадьба состоится. И стало всем казаться, будто Валерка знает что-то такое, что никому в поселке неизвестно, знает он какую-то тайну или секрет, а раз так, то, может, и прав этот Валерка? На родню такое тайное знание и уверенность тоже подействовали и на ноябрьские праздники, которые еще постаринке справляли, свадьбу сыграли.

Валерка же действительно знал то, что не знал ни один поселковый: когда он предложил Юльке идти за него замуж, та потупилась и сказала:

— Нельзя тебе меня замуж брать.

— Почему? — удивился Валерка.

— Потому что… потому что жила я тут как ни попадя, — и вздохнула: — больно грехов за мной много, а ты вон и в церковь ходишь.

— Ну так и я не ангелом жил, — гнул свое Валерка. — Вахлаком и бродягой жил. Дурь курил аж с армии… Человека вот убил… — и, помолчав, оживился: — Так вот и выходит, что именно нам соединиться надо. Это ж наша новая жизнь начнется! Все старое останется — и новая жизнь! Представляешь!

Юлька задумалась:

— Уж больно любила я это дело, — произнесла она.

— А теперь все по закону будет, — не унимался Валерка. — Ребенка родишь.

— Люди трепаться начнут. Будут про меня говорить всякое…

— Да плевать мне на разговоры.

— Правда? — спросила она и как-то по-другому посмотрела на Валерку, как не смотрела ни кого раньше.

— Правда.

— И никогда-никогда не попрекнешь, как я раньше жила.

— Никогда, — подтвердил Валерка.

— Ну ладно, — сказал Юлька, — я подумаю, — и ушла. И ничего больше в этот вечер у них не было.

А после привел ее Валерка в церковь, познакомил с Николаем Угодником, про себя все рассказал, и ты, говорит, прощения попроси, и вся твоя тяжесть как рукой снимется. Тут выяснилось, что ввиду коммунистического будущего, Юлькины родители посчитали, что крещение ей без надобности, и осталась Юлька некрещеная. И надо же — это даже Валерку обрадовало и, когда они из церкви вышли, он объяснил почему.

— Ты раз некрещеная жила, то значит, и не ты и жила вовсе. А вот как крестишься, так и новая жизнь для тебя настанет, а той, выходит, и не было.

— Как же так не было? — удивилась Юлька.

— А так, все твои грехи это другой человек делал, а окрестишься, и, считай, заново родилась и нет на тебе еще греха.

— Это ж вроде не честно, — засомневалась Юлька. — Как так — жила-жила, грешила-грешила, а потом раз — и нет ничего.

Валерка задумался, но шагов через десять сказал:

— Если специально так сделать, чтоб в рай попасть, то ничего не получится, потому что Бог всякое твое движение видит и знает. И это выйдет еще пострашнее всех прошлых грехов. А если все от души делать и без всякого умысла, то вся твоя прошлая жизнь — долой!

И Юлька тоже шагов десять молчала, а потом ответила:

— Ну ладно.

Но мать Валеркина позиций сдавать не собиралась, раз уж сказала, что жить она под одной крышей с этой не будет, то и быть по сему. Да и тоже, на те вам, — Юлька! И что в этой худобине мужики нашли? Ну да, как она свою юбку, что только трусы прикрывает, натянет, так, конечно, все на нее давай пялиться, а так-то что в ней? Да и рябая к тому же, ну что это такое за удовольствие? Тут, конечно, мать была неправа, потому что Юлька рябой не была вовсе, это уж так бывает, коль не взлюбила, то теперь и лебедь не лебедь, а нильский крокодил. И про юбку она зря, ну была у Юльки такая юбка, ну вышагивала она по поселку своими ножками на каблуках-шпильках, только ведь сейчас-то зима, куда в такой юбке пойдешь. Ну не смех ли? И на кухне и в комнате мать Юльке проходу не давала, так что та уж старалась подольше с работы не приходить, Валерка-то тогда на завод устроился, придет — нет Юльки, а мать так с ехидцей что-нибудь и ввернет на счет того, почему этой вертихвостки нету. Валерка молча соберется и к ней на работу, а та как раз по дороге и встретится. А однажды не встретил ее Валерка, поздний вечер уже, а ее все нет — бросился тогда искать по-настоящему, а она, оказывается, у родителей своих осталась. Не могу, говорит, я так больше. В этот-то раз Валерка ее с матерью помирил. Только не мир это был, а перемирие. И по весне Юлька ушла из дома окончательно, и, на все Валеркины просьбы, возвращаться не собиралась — только головой мотала, а когда в Валеркином потоке уговоров наступила пауза, сказала:

— Ребенка я жду.

Тут Валерка обомлел, потому что большего счастья и большей мечты у него не было, и боялся он, что обделит судьба его этой радостью, уж слишком жил тяжко до этого, и хоть говорят, что некоторые мужики и в семьдесят детей делают, но тут Валерка за свой организм боялся, так как казался он ему сильно поистаскавшимся и службой на подлодке, и различными таежными обморожениями, и пьянством, и наркотиками, и различными заболеваниями, случавшимися обычно после бурной и непродолжительной любви. В общем, Юлькино сообщение унесло Валерку на седьмые небеса, и бедная Юлька еле отбилась от его восторженных объятий, лобызаний и тасканий на руках. А когда он вернулся на землю — и Юльку тоже вернул, усадив на диван, — она сказала:

— Попроси, чтобы тебе на заводе хоть какое жилье дали, — и Валерка радостно закивал головой и в эту ночь остался у тестя. И еще два дня там жил.

Нет, на заводе, конечно, от квартиры ему не отказали, только вот дом, в котором Валерка получит квартиру, будет сдан только следующим летом, так что пока, извините, хоть мы вас уважаем и ценим, но тут ничего не поделаешь…

А сестра сказала:

— Ты бы у брата денег попросил да купил себе домишко.

И брат помог. А почему бы не помочь? Не он ли Валерку с Юлькой познакомил? Ну так что ж, пожалуйста. Только много он сейчас дать не может, так что, гм, но на домишко хватит, и, гм, тут ведь инфляция, так что уж, да, гм, отдашь в «зеленых», да…

И Валерка приобрел домишко. Баньки тогда не было, палисадник заброшен, да и сам домишко требовал капитального ремонта, но Валерка-то на все руки мастер — сейчас не дом — сказка: заходишь — и сразу большущая комната, такая большущая, что тут тебе сразу и коридор, и кухня, и умывальник с зеркалом, и шкафы с посудой и с одеждой, а когда праздник, то и гостям места хватает, есть где столы поставить и развернуться, две другие комнаты меньше, ну а большие-то зачем, в одной получается спальня, телевизор и большая икона Николая Угодника, а которая совсем маленькая — детская, там диванчик, теплый ворсистый ковер на полу, а на ковре игрушки.

Правда, конечно, за долг брату пришлось повкалывать, но ведь ничего, выкрутился, опять же занял-перезанял. И Юльке пришлось через год на работу устраиваться, с деньгами-то совсем яма была, а Катьку оставляли на день у бабушек, но и это ничего. Юльке, кстати, неплохая работа нашлась — диспетчером в автохозяйстве, сиди себе, распределяй шоферню куда следует. Не пыльная работа. Все, в общем, обустроилось. Спасибо тебе, Николай Угодник!

Ну а дочка родилась просто прелесть! Да уж тут ничего не скажешь — все пришли на крестины, и все были очень счастливы, и кажется, даже Валеркина мать по-доброму смотреть на сноху стала. Впрочем, снохе теперь не до гуляний в короткой юбке. Ну и слава Богу!

А когда в прошлом году справляли сорокалетие Валерки, то-то был праздник! Мать, кажется, окончательно примирилась со снохой, а младший брат возьми да и прости остаток долга Валерке, правда, там оставалось-то совсем ничто, и Валерка как раз собирался после дня рождения в следующем месяце окончательно рассчитаться, ну да разве от этого поступок брата стал хуже, нет, конечно, и все его оценили, в конце концов в хозяйстве лишних копеек не бывает. Это и был подарок брата. А сестра подарила рассаду со своего огорода. У нее чудесная рассада — это просто здорово, что она догадалась ее подарить. Родители подарили чайный сервиз, а тесть с тещей кухонный комбайн. А Юлька — что за молодец эта Юлька — подарила Валерке шикарные джинсы, самые по моде, и Валерка сразу же надел их и привел всех в восторг, а Юлька еще заставила надеть его рубашку, которая точно подходила к джинсам, и Валерка стал полный король да так и ходил весь вечер в своем королевском наряде. В общем, праздник был на славу, а то, что он так удался была опять же заслуга Валерки, пригласившего своего товарища, с которым когда-то вместе зимовал два месяца в тайге. Надо же — зимовали вместе, а сейчас Валеркин товарищ работает на телевидении! По крайней мере, каждый может видеть, как он ведет телевизионную программу два раза в месяц, беседуя с известными людьми области, то это глава администрации, то успевающий банкир, то директор завода, а однажды он беседовал с каким-то поэтом, и поэт оказался таким занудой и у него были такие скучные и тягучие стихи, что многие в поселке переключили программу, хотя, конечно, если бы они знали, что ведущий друг Валерки и что он появится у него на сорокалетии, то никто бы и не подумал переключать программу, а даже наоборот, те, кто не смотрел телевизор поспешили бы заранее, и уж никто бы не стал из-за скучных стихов говорить, что программа не удалась.

Звали телеведущего Николай, он был почти на десять лет моложе Валерки, полон обаяния и чего-то такого, что можно было бы назвать здоровьем, но это было не одно здоровье, а примешивалось довольство окружающим миром и некоторое величие. Никто толком не знал, как получилось, что двадцатилетний мальчишка оказался на зимовке у охотника Валерки и как они провели там, на зимовье, два месяца, и потому все считали, что это были героические месяцы, хотя спроси кого, что значит, «героические»? — никто бы не ответил, просто говорили: «Представляете, два месяца на зимовье!» «Ах-ах-ах!» Знали только, что именно после этой зимовки, Валерка бросил тайгу и уехал в Ленинград, где и убил человека, а Николай, получается, вернулся в областной город, окончил институт и теперь тележурналист, ведущий популярной программы. Вот такая, выходит, была зимовка.

Но это — Бог с ней, с зимовкой, а Валерка, когда первый раз где-то с год назад увидел Николая в телевизоре, то радостно и вместе с тем удивленно закричал: «Ба! Колька!» И вытащил с кухни жену и стал ей тыкать пальцем в телевизор и как раз талдычить про эту двухмесячную зимовку.

— Здорово вы, видать, позимовали, — подумала вслух Юлька.

— Да, было дело, — ответил Валерка, покачал головой, и, все еще улыбаясь, добавил: — Он меня от смерти спас.

А потом он как-то набрался смелости и написал на телевидение письмо и опять же к великой радости и удивлению получил месяца через два ответ. Ну и перед сорокалетием он возьми и пригласи своего товарища в гости, и хотя никто особо не верил в то, что важный человек найдет время, Николай все-таки приехал. И очаровал всех, ведь мог бы надуться и строить из себя черте что, и это было бы понятно и оправдано, но он, наоборот, вел себя так запросто, словно жил и работал в том же поселке. И с каждым нашел о чем поговорить. С тестем и отцом — о политике, и что удивительно, отец и тесть абсолютно противоположных взглядов, тут вдруг пришли к согласию и требованию запретить педерастам выступать по телевизору. С братом он сделал серьезное лицо и обсудил положение на валютном рынке, и брат, отойдя в сторонку, все что-то подсчитывал, шевеля губами, а потом, шепнув Валерке: «Башковитый у тебя, дружок! — откланялся: — Ну ладно, я пойду, а то тут…» Но он не договорил, что тут, а просто ушел. С женщинами Николай рассуждал о ведении домашнего хозяйства в нелегких рыночных условиях так, словно ведение домашнего хозяйства и очередное вздорожание на десять процентов его волновало куда больше, чем будет ли «Спартак» чемпионом. А Юльке он нахваливал Катьку, с которой тоже успел подружиться и покачать ее на ноге. Нет, он определенно чувствовал собеседника, как талантливый музыкант чувствует свой инструмент, ну ведь недаром же он вел телепрограмму, где беседовал с самыми знаменитыми людьми области! В общем, он решительно очаровал всех. И праздник получился на славу. А Валерка оказался настолько очарован, что выпил несколько больше своих одной-другой рюмки, и гости почувствовали, что пора расходится. Юлька осталась прибирать со стола, а Валерка и Николай вышли на диванчик.

Вечер был тих и звезден, а майский воздух, словно набухшая, готовая вот-вот лопнуть почка, полон дурманящих запахов, казался упругим от ощущения молодости и жизненной силы. Натянуло холод, и Валерка, поежившись, принес себе и товарищу куртки, а еще принес трехлитровую банку.

— Тут у меня свое вино, — сказал он. — С прошлого года еще.

И чего он так разошелся? Это Валерка-то, который обычно если и выпивал, то рюмку-другую…

— Хорошо у тебя, — вдохнул майскую свежесть Николай.

— Приезжай чаще.

Николай кивнул и снова вдохнул полной грудью. А Валерка тем временем снова наполнил стаканы. И чего он, действительно, но его уже понесло, теперь бы его никто не остановил, и он рассказывал про то, какую счастливую жизнь он ведет, и про дом, и про то, как его уважают, и про жену свою замечательную, и как его отговаривали все жениться, а он все-таки женился, и как он теперь счастлив, и они с ней живут душа в душу, ну прямо как брат с сестрой…

— Как брат с сестрой? — улыбнувшись, переспросил Николай.

— Ну да, — подтвердил Валерка. — Я же ей говорю: Юльк, ну как мы с тобой будем этим заниматься, когда Он на нас смотрит.

— Кто смотрит? — не понял Николай.

— Николай Угодник, ты ж видел его икону. Она у меня напротив кровати висит.

— Перевесь, — сказал Николай.

Валерка на минуту задумался, потом замотал головой:

— Нет, ты что-то не то говоришь, как я его перевешу, и что значит перевешу, Он-то все равно видит. Понимаешь?

— Понимаю. А Юлька как?

— А что Юлька? Юлька с понятием. Она же тоже, считай, благодаря Николе от греха ушла. Так-то.

Николай промолчал. Он вообще был мастер молчать, в этом-то, может, и было его очарование. Он молчал, а люди называли его прекрасным собеседником.

И тут появилась Юлька. Ну ладно, Валерка напился, чего с ним уж сколько лет не случалось, а эта-то с чего сбрендила? Никуда, оказывается, не выкинула она свою укороченную «что чуть ли не трусы видать» юбку, а вот она эта юбочка, хранила ее, выходит, Юлька где-то в сундуках для какого-то случая. А каблуки-то зачем было надевать, ну это уж… Как можно в каблуках топтаться по грядке, да еще прокрутиться, так что чуть ли не по щиколотку ввинтиться в рыхлую землю, и при этом подправить рукой распущенный волосы, а потом спросить:

— Ну как?

— Впечатляет, — сказал Николай и потянулся к банке.

Еще бы это не впечатляло! Женщина на огороде — с распущенными волосами в короткой юбке — в голубоватом лунном освещении! Еще бы!

А Валерка обалдело молчал, и когда уже стакан был у него в руке, растерянно пробормотал:

— Вот… моя жена… Юлька… мы с ней как брат и сестра… вот…

Юлька вытянула ввинтившиеся в огородную почву каблуки, и насколько это можно было грациозно, — это получилось как у страуса на прогулке по Сахаре — двинулась к мужчинам. И, нанеся изрядный урон огуречным грядкам, уселась к Валерке на колени. Вид у Валерки был никудышный.

— Вот… — начал опять было он. — Как сестра…

— Скорее уж — дочка, — поправила Юлька и вынула из застывшей валеркиной руки стакан: — Ты бы не пил сегодня больше.

— Да… — согласился Валерка. — Что-то у меня крыша и правда… Я ведь, вообще-то, не пью, — пояснил он Николаю.

Николай улыбался, улыбался как-то плутовато, словно все про всех знал, и, подняв свой стакан, чокнулся с Юлькой. И они выпили.

— И мне налейте, — сказал Валерка.

И с той же улыбкой Николай налил, а Юлька почему-то на этот раз ничего не стала говорить, про то, что ее мужу на сегодня хватит. А Валерка после выпитого стакана раскис окончательно, и Юльке стало неудобно сидеть у него на коленях, и она пересела на диванчик промеж мужчин. И, естественно, она невольно — ну до чего невелик диванчик — коснулась и даже как-то облокотилась — а, впрочем, чего врать, — прижалась к Николаю, а Николай вдруг нахмурился и попробовал чуть отодвинуться и от распущенных волос, и от обнаженных ног, и от локтя, вдавившегося ему в бок, ну конечно, ему просто стало неудобно. Но попробуй-ка далеко отодвинься на таком маленьком диванчике. И что было Валерке в свое время не вытащить с завода еще одно сиденье. А Юлька рассмеялась, и смех ее получился чересчур громким, и было совсем непонятно, почему она так рассмеялась, уж не потому ли, что Николай чуть не упал с диванчика?

— Сегодня такая ночь! — сказала Юлька. — Давайте еще выпьем. И я хочу выпить за нашего гостя. Сегодня так было здорово!

И тогда Николай стал рассказывать разные истории, а историй он знал невероятное множество, и это, безусловно, были самые развеселые истории, потому что Юлька смеялась чуть не до истерики, ее так разобрало, что она сгибалась от смеха, и откидываясь порой на спинку диванчика, нечаянно падала к Николаю на грудь, а иногда, забывшись, стучала рукой по его коленке. Да, Николай знает много забавных историй.

— Я спать пойду, — вдруг сказал Валерка. Он и впрямь выглядел жалко, голова его свесилась и чуть не тыкалась в сложенные на коленях большие ладони с длинными пальцами.

— Пойдем, — Юлька поднялась и поддержала мужа под руку, как же ей теперь было неудобно вести его на своих каблуках-шпильках, но что же — она сама их надела, и она сама наливала мужу вино, так что же?

Николай остался один, он налил себе еще стаканчик — вино было действительно неплохое: терпкое и легкое, приятное вино прошлогоднего урожая. И ночь где-то на окраине вселенной, и бывшее полчаса назад видение женщины в лунном свете, у нее были распущенные волосы и красивые голые ноги, и она провернулась на них волчком и спросила: «Ну как?». Это все вино, терпкое легкое вино. Ну а что же тут сидеть дальше… Нет, глупо думать, будто он ждет, что видение повторится, нет, просто сегодня такая ночь!

Юлька вернулась минут через десять, теперь на ней простой халат и поверх наброшенная куртка, в которой раньше сидел муж. На этот раз она села на диванчик с краю так, чтобы не причинять Николаю неудобств.

— Выпьешь? — спросил Николай, он перестал хмурится и снова улыбался, кажется, его что-то развлекало.

Юлька качнула головой.

— Нет, — и спросила: — А закурить у тебя есть?

Николай достал сигареты, поднес зажигалку, она затянулась, а он продолжал проигрывать в руке недопитым стаканчиком.

— Нет, вообще-то, я не курю. Ты не удивляйся.

Николай абсолютно не удивлялся, он все так же слушал, чуть склонив голову на бок и не теряя плутовской улыбки.

— Так иногда… — продолжала Юлька, стряхивая пепел. — Балуюсь… Валерка-то не знает.

— Он многого не знает, — отозвался Николай.

Юлька подняла голову и посмотрела на него, потом сказала:

— Да, многого. Он не знает, например, чего мне стоят эти постоянные ухажерства и заигрывания на работе. Лучше бы я с бабами работала.

— Не лучше, — снова отозвался Николай.

Юлька молчала. Она уже докурила сигарету и бросила бычок в пепельницу. Потом вдруг что-то вспомнив, на что-то вдруг набредя в своих мыслях, с каким-то даже облегчением спросила:

— А это правда, что ты Валерке жизнь спас?

— В общем-то, да… но сначала я его чуть не убил.

— Это как?

— Очень просто: из-за бабы, — Николай улыбался.

— Из-за бабы? — Юлька чуяла, что Николай специально тянет, чтобы как-то поэффектней рассказать очередную смешную историю и охотно ему подыгрывала.

— Да, из-за бабы. Мы жили на зимовье с месяц, и Валерка, лежа на своем топчане, сказал: «Бабу бы сюда». А я запустил в него кочергой. Он разве ничего не говорил про шрам над правым виском? Хотя я все-таки рассчитывал, что кочерга попадет в стену, а не в голову, но так получилось…

— Из-за такого пустяка? — она вдруг испытала страх, что вот сидит с человеком, который так запросто мог убить человека.

Николай выдержал паузу.

— Да, но он эту фразу повторил уже в двадцать пятый раз за день и, может быть, тысячный раз за месяц.

— Но все равно…

— Мне было двадцать лет. Ему нравилось говорить при мне о женщинах, это его развлекало. Потом я его выхаживал. Это развлекало меня. Так что у нас у каждого было по месяцу развлечений.

И он замолчал, а улыбка стянулась в плотно сжатые губы, наверное, он что-то вспомнил, может быть, испуганные и удивленные, страшно расширенные глаза Валерки, когда кочерга не долетела до стены.

— Странно, — прервала молчание Юлька, а Николай вернул на лицо улыбку.

— Нормально… Очень, кстати, хорошее вино. На чем вы его ставили?

— На яблоках.

— А-а, на яблоках, вот оно что…

— Спать пора, — Юлька поднялась.

— Я еще посижу, уж больно ночь сегодня чудная.

— Я Катьку положила к нам, а тебе постелила на диване в детской.

— Хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной.

Она ушла, и Николай теперь явно никого не ждал, он потягивал вино и глядел на звезды. Это была действительно чудная ночь — сидеть на краю вселенной, потягивать терпкое легкое вино и глядеть на весь остальной раскинувшийся в бесконечность мир…

На следующее утро Николай проснулся от невнятного Валеркиного бу-бу-бу и вполне ясного и громкого голоса Юльки, доносившихся с кухни.

— А я знаю, что говорю. Ты до ночи у ней телевизор ремонтировал.

Бу-бу-бу…

— Ну да, да, она тебе еще и заплатила. А потом у ней сломался будильник и дома его никак нельзя было починить, да?

Бу-бу-бу…

— Ладно, дождешься у меня!

Николай вышел аккуратненький, подтянутый, словно вчера и не досидел до трех часов один всю оставшуюся банку.

— Ну скажи ты ей, — вместо «здрасте» сразу взмолился Валерка. — Белены она с утра, что ли, объелась? Я прямо не знаю, набросилась с чего-то…

— Это бывает, — пояснил Николай, подсаживаясь за стол.

— Да нет, — возразил Валерка. — Это она чего-то не понятно что.

— Все тебе понятно, — отозвалась Юлька, отойдя к плите.

— Да я ж только тебя люблю! — почти крикнул Валерка и схватился за голову, видать, кричать-то уж не надо было.

— Ага, — отозвалась Юлька, не оборачиваясь от плиты. — Уже оправдываться начал.

Злая она какая-то с утра была.

— Да ничего я не оправдываюсь, — и Валерка махнул рукой. — Да ну ее… — и поворотился к Николаю. — У меня череп так и раскалывается.

— Лечить надо.

— Ю-юль, — протянул Николай, — а достань нам еще баночку.

— У самого, что ли, рук нет?

— Нет, — признался со вздохом Валерка. — И чего ты сегодня. Я ж тебя люблю.

— Заладил, — буркнула Юлька.

— Он любит, — подтвердил Николай и добавил: — Мы тебя все любим.

Юлька повозилась в кухонном закутке и банку принесла.

— Ну вот, — сказал Валерка. — А ты, Юль, не будешь с нами?

Юлька фыркнула и ушла к плите.

— Это она злиться, — наклонившись к Николаю, прошептал Валерка, — из-за того, что я выпил вчера. Я-то ведь так давно уже не пью. Она меня и не видела таким ни разу. Вот почему.

Николай кивнул, и они выпили. Терпкое легкое вино. На столе появился завтрак. Валерка лениво поковырялся в тарелке, потом налил еще по стаканчику и вздохнул:

— И в церковь я сегодня не попал.

Николай поднял стакан.

— Да куда ж в таком-то виде, — подняв свой стакан, продолжал рассуждать Валерка, потом он выпил и решительно отодвинул тарелку с завтраком. — У тебя какие планы? — спросил он Николая.

— Никаких.

— Ну и отлично! Мы сейчас прогуляемся, в церковь не пойдем, я тебе ее так покажу, я там купол крыл — сам! А потом… потом можем к брату зайти или… куда еще… ну посмотрим…

— Мне бы узнать расписание электричек.

— О! И на вокзал зайдем!

— А ты что, уезжаешь? — оторвалась от плиты Юлька.

Николай помолчал, потом сказал:

— Надо узнать расписание.

— К обеду-то вас ждать? — поинтересовалась Юлька, когда они уже выбирались из дома на свет Божий.

— Жди, — ответил Валерка.

Но к обеду они не пришли. Они заявились часов в шесть, причем Валерка еле держался на ногах и все пытался рассказать где они были, но у него получалось только «где мы только не были, где мы только не были…», то есть они были везде. И это отчасти было верно, потому как Валерку и его друга знаменитого (посетив поселок, Николай действительно в глазах поселковых стал знаменитым) тележурналиста видел весь поселок. И надо же — какой этот простой парень тележуналист-то, даром что знаменитый, и у пивного ларька с мужиками душевно поговорил, никого не обидел, и на железнодорожной станции, сначала он все торчал у кассы, но это потому, что хотел поточнее выяснить расписание, а после, выйдя из пристанционной рюмочной, сорвал тут же цветок, вернулся и подарил его кассирше Вале, которая до того обалдела от такого подарка — хотя цветы эти и росли зарослями под окном ее же кассы — что потеряла дар речи и совсем забыла поблагодарить знаменитого журналиста, а только дурашливо пискнула «ой!» и расплылась в идиотской улыбке, а тележурналист еще так галантно ей при этом поклонился, что всем, кто эту сцену видел, стало решительно Вальку жаль. Но тележурналист с Валеркой ушли, а Валька объявила технический перерыв и на пятнадцать минут закрыла кассу. А еще они зашли к разведенке Людке, и соседям слышно было, что Валерка громко доказывал что-то про телевизор и будильник и каждый раз приговаривал: «Ну ты, Людк, подтверди ему, подтверди!» И от нее они вышли несколько нетвердо, и Людка проводила их до калитки, и глаза у ней были печальные и задумчивые, видно, она соображала, чтобы такое у ней еще могло потребовать починки. Дальше след их на некоторое время затерялся в кустах за продуктовым магазином, и уже из кустов они направились к дому груженые как два бомбовоза, при этом тележурналист пытался петь: «Мы летим, ковыляя, во мгле, мы летим на последнем крыле…» Хотя про мглу он, конечно, завирал, потому что солнце светило во всю, и для начала мая было даже жарковато, а вот на счет одного крыла полная правда, потому что если считать Валерку одним крылом, а тележурналиста другим, то крыло было действительно одно. Так они пропылили почти через весь поселок, и тележурналист оставил очень приятное впечатление.

— Мы немного выпили, — сообщил по прибытии Валерка, эта фраза получилась у него довольно четко, видно, он репетировал ее всю дорогу.

— Юленька, прости нас, грешных, — почти пропел Николай, у него было явно песенное настроение, и сбросил Валерку на кухонный табурет. — Мы все компенсируем теплом и любовью, — и он, чуть качнувшись, от избытка чувств слегка приобнял Юльку, конечно, без всякого умысла, а та, видно, чтобы не дать упасть покачнувшемуся гостю, плеч убирать не стала.

— Так, значит, ты не уехал? — спросила она.

— Нет, — и, помолчав, посмотрел на часы: — Но последняя электричка идет через два с половиной часа.

— Никуда ты не поедешь, — вдруг рассердилась Юлька.

— Да, я останусь у вас навечно.

— Оставайся, — отозвался, вроде бы уже задремавший Валерка.

— Нет, старик, на работу завтра.

— Юль, ему на работу завтра, — развел руками Валерка.

— И что нельзя на один день оставить работу?

— В принципе, можно все.

— Вот.

А Валерка вздохнул и печально-печально произнес:

— А я вот свою работу оставить не могу.

— Я могу уехать первой семичасовой электричкой.

— Вот, — опять сказала Юлька.

— Тогда мы поступим следующим образом, — тоном главнокомандующего распорядился Николай. — Сейчас мы с Валеркой два часа подремем. Потом очухиваемся и приводим себя в порядок к трудовой неделе. Ты как? — спросил он Валерку.

Валерка что-то хотел сказать, но только молча поднял руку.

— Так — двое «за», воздержавшийся «один», большинством голосов принимается. Юленька, солнышко, мне куда, в детскую?

Юлька кивнула.

— Я пошел выполнять постановление, — и Николай ушел в детскую.

А Юлька, внимательно посмотрев на мужа, сказала:

— Ты не разнюнивайся больно, сейчас Катьку к родителям повезешь.

— Зачем? — глухо отозвался Валера.

— А чего ей тут делать? Вы пьянствуете, а она тут крутиться будет? Мне тут с вами бы разобраться… Пусть у родителей ночует, а завтра в садик я ее утром заберу. Давай вставай, не куксись.

Валерка приподнял тяжелые веки.

— А может, ты это… сама.

— Я ужин буду готовить. Кормить-то вас чем-то надо. Да и вредно на закате спать, голова потом еще больше болеть будет.

Валерка кивнул и попробовал встать, но тут же сел на место.

— Сиди пока, — она ушла в комнату, где дочь таскала, схватив за передние лапы, из угла в угол серую равнодушную кошку.

Дочь она усадила в колясочку, дала в руки ляльку, и со словами: «За одно и проветришься», — выставила Валерку за дверь, дала ориентир и скрылась в доме. Валерка постоял какое-то время в нерешительности, потом несмело, толкнув колясочку, сделал шаг, свежий воздух действительно придал бодрости. «А какой ужин, — подумал он, — если мы обед дома не ели». И он даже прекратил на время движение от нечаянной догадки, но тут его подхватили под локоток, и он увидел рядом с собой Юльку.

— Ладно уж, — сказала она, — прогуляюсь с тобой, — и добавила: — разве ж я тебя брошу.

И Валерка преисполнился радости и гордости за свою жену.

— А Николай? — спросил он.

— Спит, — равнодушно ответила Юлька. — Я его на ключ закрыла. Пусть.

— Ну да, — сгладился Валерка. И весь поселок видел, как они шли вдвоем по вечерним улицам и впереди них катилась колясочка, а потом они шли так же рядышком домой, и «какая славная пара» говорили в поселке.

Николай проснулся ровно через два часа. Он был бодр, свеж и готов жить дальше. Его несколько удивило отсутствие хозяев. Он подергал ручку на входной двери, обнаружил, что заперт и улыбнулся, наверное, подумал, что его закрыли, чтобы не сбежал. Тогда он нашел початую утром банку с вином, с терпким легким вином. Ну а тут и хозяева вернулись.

Ужин был по высшему разряду, уж Юлька расстаралась, и она опять принарядилась, только на этот раз надела симпатичненькое платьице, в котором она немного напоминала школьницу, а Николай так и сыпал комплиментами и опять рассказывал наизабавнейшие истории, в общем, все было великолепно. А после, взяв недопитую банку, все снова отправились на диванчик, и снова была чудная ночь, и жаль было, что уже завтра рано утром надо на работу. Валерка опять скопытился. Ну это ясное дело, ему-то не удалось поспать, и хоть он прогулялся и продышался, но надолго его не хватило. В общем, Юлька его скоро опять увела спать. А Николай остался сидеть любоваться на звезды и улыбаться своей плутовской улыбочкой, будто все про всех ему дано известно, и он сидел так и поигрывал стаканом, в котором было налито терпкое легкое вино, а может, он и не смотрел на звезды, а раз уж он действительно, судя по его улыбочке, все про всех знал, то, может быть, он сам себе объяснял, с чего бы это Юльке сегодня с утра понадобилось придумывать сцену ревности, уж не из-за того ли, чтобы что-то оправдать, а может, он и не объяснял себе ничего, а просто ждал, потягивая терпкое легкое вино.

Юлька вышла через полчаса и села на диванчик на этот раз так близко, как ни садилась даже в первый раз, а он не стал отодвигаться, а наоборот, обнял ее.

Прошло время, и ополовиненная луна выползла из-за дома и, заглянув на диванчик, удивилась, потому что никого там не обнаружила. Странно. Вот недопитая банка с терпким легким вином, рядом пустые стаканы, а на самом диванчике — никого. Впрочем, какое луне до всего этого дело. Будто нет ничего в округе более интересного — вон двое перетащили со стройки две большие обрезные доски и быстренько их куда-то тащат, вон мужичонка какой-то на лавочке калачиком, а вот и парень с девушкой стоят, целуются — много, в общем, чего интересного, ну а эти-то куда подевались? Нет, пустой диванчик… Ах, если бы луна могла заглянуть за противоположную стену дома, за ту, где зацветали яблони и вишни!

Тишина в округе. Легкий шелест и тишина. А тут вдруг чуть ли не на весь поселок короткий дребезжащий звон, даже луне было слышно. Прислушалась луна, и спустя секунд несколько сквозь шелест деревьев еле-еле различимо послышалось ей, как женский голос сказал: «Да нет, это кошка». А мужской голос переспросил: «Кошка?» И женский: «Кошка задела ковшик. Ковшик, он стоит у ведра с холодной водой». Вот, а больше луне ничего услышать не удалось. Так и не поняла она откуда эти голоса, может, это деревья переговаривались «кош-ш-шка… ковш-ш-шик…» Да, а диванчик все пустой. Надоело это луне, и она завернулась в облако.

Юлька проснулась, как обычно, в половине седьмого и застала мужа за необычным занятием: он стоял на коленях перед иконой Николая Угодника и молился. Юлька от удивления открыла рот и некоторое время изумленно рассматривала костлявую и показавшуюся какой-то жалкой фигуру мужа: торчащие плечи, желтые ступни ног, тощие икры и огромные сжатые у груди руки.

— Ты чего? — спросила Юлька, но муж не ответил, а Юлька только расслышала сквозь бормотанье: «Прости меня… прости мне…»

Юлька вылезла из-под одеяла, накинула халат и вышла на кухню, а потом вернулась в комнату и, задумавшись, смотрела на мужа. А думала она о том, может ли кошка, уронив ковшик, потом поднять его и поставить на кухонный стол и при этом оставить там еще недопитую воду. Она думала и все никак не могла решить такой, казалось бы, пустяковый вопрос. Наконец Валерка не выдержал и спросил:

— Уехал?

— Нет, — ответила Юлька.

— Он опоздает на первую электричку.

— Ничего. Уедет на следующей. Пусть спит.

Валерка кивнул и поднялся с колен.

А Николай проснулся в десятом часу, когда и Валерка и Юлька уже давно несли свою трудовую вахту, он посмотрел на часы, встал, заправил постель и вышел на кухню. На столе лежала, придавленная ключом записка:

«Мы ушли на работу. Завтрак в холодильнике. Будешь уходить, закроешь дверь, а ключ положи под половик. Валера».

«Ну ладно, хоть так», — подумал Николай, он-то точно знал, что кошка здесь ни при чем, он-то как раз стоял лицом к дому и отлично видел удивленные и в то же время испуганные, страшно расширенные глаза, которые смотрели из окна, это были те самые глаза, которые смотрели на него, когда кочерга не долетела до стены…

А Валерка что — ему за сорок, и он ведет счастливую жизнь, по вечерам он поливает палисадник, играет с дочкой и сидит на диванчике, он, правда, с причудами — например, вообще не смотрит телевизор, ну ни в какую, говорит, что там одни страсти и неприятности, он, пожалуй, у нас такой один на весь поселок. А впрочем, нет, есть еще — Семен Архипыч — тот уж полный придурок, но о нем как-нибудь в другой раз…