При ознакомлении с идейным наследием Максима Грека невольно возникает вопрос, принципиально важный для оценки многих представителей древнерусской мудрости: был ли он подлинным философом — без всяких натяжек и ссылок на эпоху, особенности мировоззрения и стиль творчества? Думается, что был, хотя в одном из послании Ф. Карпову он пишет: «… а философом бога ради не зови мене, яз инок есмь паче всех невежа» (89, 1125). Мы сильно ошибемся, если примем эти выраженные в духе монашеского смирения слова буквально. Здесь скорее следует истолковывать от противного: насколько Максим не был самым невежественным из иноков, настолько же он имеет право носить звание философа. Этот «паче всех невежа» выступает как один из наиболее просвещенных людей русского общества своего времени, а «по богатству философских тем в сочинениях он занимает первенствующее положение среди русских писателей XVI в.» (56, 35, 119). Да и сам Грек, отбросив ложную скромность, порою высоко оценивает свое творчество. В одном из посланий по поводу направленных им митрополиту Макарию своих сочинений, образующих собственноручно им составленное собрание, он пишет: «…та мною списана мудро добре»; он же считает, что

— 170

его творения «премудрости довольныя и разума духовнаго и силы» исполнены (14, 2, 383). И если Карпов в опубликованном Н. К. Никольским послании к Греку считает себя философом (89, 1123), то думается, что Максим имеет на это не меньшее право.

Афонец не принадлежит к узкому кругу людей, которые нередко думают, что им одним подвластно философское мышление, — как будто можно монополизировать мысль. Он был не профессиональным философом, но зато свободным мыслителем. Профессионализм многое дает человеку, но порою он лишает его возможности раскованно творить и мыслить, недаром одним из требований гуманистов эпохи Возрождения являлось освобождение мышления от уз профессионализма, закрепляемого канонизированными авторитетами, в данном случае теологизированным Аристотелем (см. 41, 74 — 75). Отдающие духом корпоративной ограниченности претензии профессионалов были убийственно высмеяны еще Лукианом Самосатским и Эразмом Роттердамским.

Максим выступает философом в. широком смысле этого слова, подобно Толстому или Достоевскому, которые оказали на развитие русской и европейской мысли гораздо большее влияние, чем многие из современных им философов–профессионалов, нудно толковавших о субстанциях и категориях. И если, по признанию далеко не славянофила Г. Шмидта, «Запад оказал решающее влияние на Восток через философию Гегеля», то славянский мир на рационализированное западноевропейское мышление «оказал самое сильное влияние через романы Достоевского» (122, 225).

История цивилизация знает многие формы развития философского по своей сути знания, и было

— 171

бы весьма неразумно сводить их к принятым для данной эпохи стереотипам. Многоликость человеческой мудрости, выразившаяся в гимнах «Ригведы», диалогах Платона, логике Аристотеля, поэзии Данте, метафизике Декарта, диалектике Гегеля, романах Достоевского, письмах Чаадаева, нельзя втиснуть в прокрустово ложе одностороннего представления о философии, тысячелетиями почитавшейся как высокое воплощение разума во всем многообразии его проявлений. Универсальная роль философии предполагает универсальность форм ее бытия. Искушенные в мышлении древние греки в своем понимании философии как любви к мудрости, как познания сущего во всех его проявлениях, как постоянного вопрошания о смысле бытия имели весьма широкое о ней представление (см. 140). В эллинистическую и средневековую эпоху в значительной степени сохраняется этот взгляд на философию. Почитаемый многими, в том числе Максимом, Иустин Философ считает: «Философия… есть знание о сущем и ведение истины, а счастие есть награда этого знания и мудрости» (68, 147)..

Одной из причин слабого изучения древнерусской мудрости является неадекватное о ней представление, когда она вольно или невольно мыслится по образу и подобию если не современной, то по крайней мере привычной для нынешнего мышления формы философствования. В. И. Ленин, конспектируя Гегеля, выступает «за строгую историчность в истории философии, чтобы не приписывать древним такого,, развития"их идей, которое нам понятно, но на деле отсутствовало еще у древних» (2, 29, 222). В противном случае ценности прошлого грубо сминаются либо неузнаваемо модернизируются, и уж во всяком

— 172

случае они не предстают во всей своей значимости и глубине.

Философия понималась на Руси полисемантично: как обобщенное знание о мире и человеке, как синтез духовного и материального опыта, как жизнестроительное учение, как всеохватывающая мудрость. Подобная многозначность отражает, с одной стороны, невыделенность философии в особую форму общественного сознания и вид профессиональной деятельности;. с другой стороны, она зримо воплощает уважительное к ней отношение, заимствованное от древних, как к высшей квинтэссенции человеческого разума, пронизывающего все сферы бытия.

Философия — это умение необыденно мыслить, понимать суть притчей, толковать «глубинные» книги, рассуждать о возвышенном, и русский летописец пишет о князе Владимире Волынском: «Володимер же бе разумея приятъче и темно слово и повестив со епископом много от книг, зане бысть книжник велик и философ, акого же не бысть во всей земли и ни по немь не будеть» (96, 2, стлб. 913). Философия — это искусство отстаивать убеждения, защищать исповедуемое учение, просвещать им народы — такими предстают первоучитель славянский Константин–Кирилл и безыменный греческий проповедник, произнесший перед князем Владимиром Святославичем «Речь философа». Философия — это мудрые мысли древних, не всегда понятные, не всегда признаваемые, порою осуждаемые, но навсегда вросшие в человеческую культуру — потому как философы именуются в древнерусских текстах Гомер, Менандр, Вергилий, Гиппократ. Философия — это еще не владение истиной, а лишь стремление, любовь к ней — «любомудрие», ибо, как сказал еще сам

— 173

автор этого термина Пифагор, «преждевременно было бы философию называть «мудростью», а упражняющегося в ней — «мудрецом», как если бы он изострил уже свой дух до предела» (46, 66); поэтому высшая Премудрость есть София, а стремящиеся к ней суть философы. Таковы древнерусские представления о философии; среди них есть и привычное для нас понимание ее как теоретического осмысления бытия и сознания, потому автор сугубо философской «Диалектики» Иоанн Дамаскин почитался как один из самых значительных философов.

Многоликость мудрости воплощена в обилии способов ее выражения на Руси: сборники афоризмов, нравоучительные проповеди, «эпистолии» на злободневную тему, полемические сочинения, жития как показ практической философии; художественное выражение в иконе, фреске, миниатюре, шитье, мелкой пластике, певческом искусстве — все что угодно, кроме тех тяжеловесных трактатов профессионалов, которые часто создавали философии дурную славу нудной, неудобопонимаемой, заумной «науки особого рода». Все жанры хороши, как говаривал Вольтер, кроме скучного.

Идейное наследие Максима Грека прекрасно вписывается в такое широкое понимание философии, не случайно он именуется в русских источниках как «дивный философ», «философ возлюбленный», «философ искусен», «изящный в философех», «философ–мних», «зело мудрый в философии» и т. д. Остается только пожелать, чтобы современные философы не отказали ему в этом высоком звании. Обширное наследие Максима ждет своего дальнейшего исследования, осмыслять его — большое духовное наслаждение и благодарное

— 174

дело, ибо постоянно он учит стремиться к добру и справедливости, презирать стяжательство и приспособленчество, сострадать к ближнему, уметь владеть словом и мыслью, тянуться к обладанию другими, невидимыми, но бесценными сокровищами, ибо, говоря его словами, «богатство душевное то едино богатство истинно» (14, 2, 10). Разумеется, не все можно принять у Грека, не со всем можно согласиться с ним, ибо афонец был сыном своей эпохи, но он учил мыслить — и это главное.

Максим — не великий философ, подобный Платону, Августину, Дамаскину, которых он так почитал. Не равен он своим современникам — Марсилио Фичино, Эразму Роттердамскому, Томасу Мору, Копернику, Лютеру, Вивесу, Рабле, но он прожил яркую жизнь, впитал в себя противоречивые идеи эпохи, пребывал в постоянном горении духа и по–своему стремился просветлять умы людей. Как один из незаурядных представителей мыслящей части человечества, он достоин внимания и уважения, одним из проявлений которого является предлагаемая книга, посвященная 425–летию со времени кончины мыслителя. Не представляя исчерпывающего освещения философских взглядов Максима, она является одной из попыток современного философского прочтения некоторого круга идей из его богатого духовного наследия.

Древнерусскую философию можно уподобить древнерусской живописи, история открытия которой весьма поучительна. До начала нашего века ценители изящного не принимали ее всерьез, но когда были расчищены первые иконы —перед всеми предстали изумительная цветовая гамма, тонкая гармония линий, выраженная пластически

— 175

глубокая мысль. «Как бы внезапно спала пелена, застилавшая подлинный лик русской живописи. Вместо темных, мрачных, покрытых толстым слоем олифы икон увидели прекраснейшие произведения искусства, которые могли бы оказать честь любому народу» (80, 7). Теперь без древнерусского периода нельзя представить развитие отечественной живописи. Подобной «расчистки» ждут многие древнерусские мыслители, еще далеко не оцененные по своему достоинству. И среди них одно из первых мест должен по праву занимать Максим Грек, сыгравший в развитии отечественного мышления не меньшую роль, чем Феофан Грек в истории русской живописи.

Автор считает своим долгом выразить глубокую признательность В. Г. Брюсовой, Д. М. Буланину, Г. Г. Майорову, Н. В. Синицынрй, Т. А. Сумниковой, Б. Л. Фонкичу и Хью Олмстеду за ценные сведения, советы и замечания. Благодарен сотрудникам рукописных отделов Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина и Государственного Исторического музея (Москва), а также работникам Загорского государственного историко–художественного музея–заповедника за предоставление материалов, касающихся жизни и творчества Максима Грека.

— 176