Поезд в Сочи пришел утром, в десятом часу утра. Осокин едва вышел на привокзальную площадь, как сразу почувствовал себя на юге. Небольшой сквер в окружении молодых пальм и кипарисов, полыхала цветущими гладиолусами большая клумба. Солнцу еще было далеко до полуденного стояния, но оно уже чувствительно припекало.

Осокин не был обременен багажом, в руках не очень туго набитый портфель. Смена рубашек, зубная щетка с тюбиком пасты, несколько пар носков и папка с необходимыми документами. С таким грузом можно было не торопясь прогуляться по городу, влившись в поток местных жителей, отдыхающих и вновь прибывших на отдых. На пути многочисленные киоски с мороженым, с прохладительными напитками.

Надо было сначала устроиться в гостинице. Осокин не спрашивал, как найти «Приморскую», он просто-напросто поглядывал, куда устремились пассажиры с поезда, которым он приехал. Кое-кто сел в автобусы с обозначением названия санаториев, а «дикари» твердо взяли известное им направление. В их рядах Осокин и пришел к «Приморской», просторной гостинице на набережной.

Номер для Осокина был забронирован на верхнем этаже, с видом на море. Это ли не радость — впервые в жизни охватить взглядом морской простор с высоты?

Стоял на редкость спокойный день, море едва заметно покачивалось, не било волной о берег, а ласково поглаживало его. Ближе к горизонту обрисовался силуэт морского теплохода, какие Осокину доводилось ранее видеть только на открытках. Можно было уловить и невооруженным взглядом, что теплоход медленно приближается к берегу и перед ним расступаются прогулочные катера и парусные яхты.

Рядом с гостиницей открытый павильончик. Подавали кофе, сосиски и чебуреки. Стакан кофе с горячими чебуреками подкрепили «угасающие» силы. Осокин направился в порт посмотреть, как пришвартовывается теплоход. На борту сверкала золотыми буквами надпись «Россия». Доносились команды капитана. Теплоход осторожно коснулся причала. Спустился трап, и по нему потянулась цепочка пассажиров. Над берегом кружились белые чайки.

И лестница с широким маршем ступеней к морю, и пальмы, и белый теплоход, и толпа гуляющих в яркой раскраски платьях — все выглядело феерическим праздником.

Это праздничное настроение охватило и Осокина, и только мысль о предстоящем деле, весьма деликатном, отгоняла праздничное настроение.

Дорогу к санаторию «Ривьера» указали ему первые же встречные.

Там Осокин прежде всего обратился в приемное отделение и установил, в каком корпусе и в какой палате проживала Елизавета Петровна. Соседки по палате — это самый надежный источник для информации. Но оказалось, что те, кто общался с ней, из санатория уже отбыли.

Второй точкой соприкосновения с отдыхающими мог быть столик в столовой. У заведующей столовой Осокин уточнил, за каким столиком сидела Елизавета Петровна. Здесь повезло. Один из ее соседей по столу был старичок, московский профессор Иван Васильевич Ворохов.

Осокин нашел его в палате. Иван Васильевич, пользуясь дневным одиночеством, над чем-то работал. Осокин представился и предъявил свое удостоверение. Профессор внимательно прочитал все, что значилось в удостоверении, и удивился.

— Озерницк? Это сердце Мещеры… Далекий край от моих интересов… — И тут же спросил: — Не моя ли соседка по столику вас интересует, молодой человек? Елизавета Петровна… Помнится, что она из Озерницка…

— Вы угадали! — подтвердил Осокин и тут же поспешил с вопросом: — Скажите, Иван Васильевич, у вас случайно не возникла мысль, что ее личность может вызвать у нас какой-либо интерес?

Профессор приподнял очки и пристально взглянул из-под них на Осокина.

— Так сказать, дежурный вопрос следователя… Я не люблю наводящих вопросов, молодой человек! На мой взгляд, ее пребывание в санатории в те дни, которые совпали с моим здесь присутствием, не может вызвать какой-либо интерес у следователя прокуратуры. Что с ней случилось?

Осокин вздохнул.

— Вот видите, Иван Васильевич, ваш упрек ставит меня в затруднительное положение. Я нисколько не собираюсь скрывать причины своего интереса к Елизавете Петровне, но боюсь преждевременной информацией дать направление вашей памяти не в ту сторону. Вот вы спросили меня, что с ней случилось. Вполне законный вопрос. Я вам на него отвечу, но прежде мне хотелось бы вас спросить: у вас не было ощущения, что с ней что-либо могло случиться? Вы с ней общались или общение было только за столиком?

— Общались, и даже помногу! Она экономист-практик, я экономист-теоретик. Я много полезного почерпнул для себя из ее практических наблюдений. Так что же с ней случилось?

— Я понял, что вас беспокоит, Иван Васильевич! Лично к ней у нас нет никаких претензий.

— Если бы у вас даже и были к ней претензии, от меня вы о ней услышали бы только хорошее. Скромная, трудолюбивая, думающая женщина. Не легкой жизни человек. В войну потеряла родных, в очень раннем возрасте… Воспитывалась в детском доме. Всего достигла сама. Словом, моя характеристика будет самой положительной, поэтому я все же настаиваю на том, чтобы вы объяснились!

— Если вы так настаиваете, я вынужден опередить свои вопросы. Она убита!

— Убита? Какой ужас! Кто, за что ее убили?

— Убита мужем!

— И он скрылся?

— Нет! Не скрылся…

— За что?

— Вот ради ответа на этот вопрос я сюда и приехал… Вот, посмотрите!

Осокин выложил на стол анонимные письма.

Профессор подвинул к себе листки, некоторое время внимательно вчитывался, перевернул письмо, подписи не нашел и оттолкнул листки.

— Какая мерзость! Что это такое?

— Письма неизвестных доброжелателей ее мужу!

— Это даже не ложь, а какая-то слизкая пакость! Он что у нее, сумасшедший?

— Не сказал бы!

— Жизнь прожил, а к такой пакости впервые прикасаюсь… Среди отдыхающих я не замечал таких мерзавцев!

— Мерзавцев не всегда легко различить…

— Неправда! Мерзавцев такого разряда всегда можно отличить. Вы проследите за лексикой писем, за оборотами фразы, так и вылезает мещанское мурло! Есть люди образованные, есть люди простые, но это мурло может затесаться и в среду образованных, и в среду простых, и там и там оно отличимо. Категорически заявляю, что в те дни, когда мое пребывание совпало с ее пребыванием, никого с этим мурлом поблизости не было.

— Три письма, и будто бы разные люди…

Профессор подвинул к себе письма и морщась прочитал все до одного, от строчки до строчки.

— Письма три, а автор один!

— А вот это и надо мне доказать! Пока мне поможет ваше заверение, что в письмах содержится явная ложь. Теперь у меня другой вопрос. Когда вы с ней общались, у вас не было ощущения, что она была чем-то расстроена, подавлена? Вот почему я не спешил вам все открыть, я опасался, что чем-то повлияю на ваше впечатление…

Профессор задумался.

— Нет, вы не поспешили мне все открыть… Без этого, пожалуй, некоторые детали в ее поведении ускользнули бы от моего внимания. Действительно, можно было подумать, что над ней что-то тяготеет… Она вдруг теряла нить рассуждений, как бы отключалась сознанием… Нет-нет да вдруг о чем-то задумается, никак не связанном ни с предметом беседы, ни с обстановкой… Я, откровенно говоря, приписывал это ее усталости… Теперь бы я истолковал это иначе… У нее ранее не было неприятностей с мужем?

— Могли быть… Поэтому ваши впечатления так и важны для следствия.

— И этот… муж, за что ее убил? Из-за этих писем? Вы имеете вполне достоверные доказательства, что именно он убил ее?

— Неоспоримые доказательства!

— И как он объясняет свой поступок? Неужели этими письмами?

— Преступление, вы хотите сказать, Иван Васильевич! Старается объяснить ревностью, стало быть, этими письмами! Но он автор их…

— Тогда, молодой человек, не в письмах причина! Ищите глубже!

— Ищем, Иван Васильевич! А вам спасибо, что помогли…

Осокин занес в протокол показания профессора и отправился на поиски других свидетелей. Он нисколько не сомневался в показаниях Ивана Васильевича, но считал, что нелишне и здесь замкнуть Охрименко всякую возможность поставить что-либо под сомнение. Нашел двух женщин, которые ходили с Елизаветой Петровной вместе на пляж. Их показания легли в протокол убедительным доказательством того, что письма содержали клевету.

Собственно говоря, можно было собираться в обратный путь, идти на вокзал, позаботиться о билете на поезд, а оставшееся время побыть на море.