Введение

Искусство расследования преступлений и анализ доказательственных улик

Деятельность органов, призванных законом к борьбе с преступлениями, в той части, которая относится к процессу расследования преступлений, слагается из целого ряда разнообразных и часто технически весьма сложных актов.

Эти акты или действия органов милиции, уголовного розыска и предварительного следствия в конечном итоге направлены к единой цели установления доказательств в каждом отдельном уголовном деле, находящемся в стадии расследования. Самый же процесс установления доказательств совмещает в себе отдельные моменты, относящиеся к собиранию, исследованию и оцени доказательственных фактов или улик.

Только все доказательства, установленные по делу, в их совокупности, кладутся при окончательном разрешении дела в основу приговора суда.

Отсюда понятно, какое огромное значение при расследовании преступлений, в процессе собирания, исследования и оценки доказательств, имеют как соблюдение всей сложной техники расследования, так и правильное применение методов исследования истины в уголовных делах.

Главными и наиболее общими требованиями, обусловливающими достижение истины в уголовном деле, в отношении доказательственных фактов, подлежащих проверке и исследованию на суде, учение о доказательствах признает следующие:

1) Все доказательственные факты, устанавливаемые при производстве расследования, должны иметь характер достоверности. Поэтому все фактические обстоятельства, которыми доказывается состав преступления в данном деле, должны быть выяснены и проверены настолько, чтобы наличность их существования была очевидной, и достоверность их не подлежала сомнению. Это относится как к физическим фактам, т. е. к действиям (или, наоборот, бездействию), событиям и последствиям, из которых слагается состав исследуемого социально-опасного деяния, так и к фактам психологического характера, относящимся к личности совершителя преступления или других прикосновенных к делу лиц и определяющим степень вменения и ответственности обвиняемого, степень сознательности, правдивости, правильности внутренних восприятий и, вообще, психического состояния тех или других лиц, показания которых выступают доказательствами в деле.

2) Отсюда вытекает и с этим первым требованием связано требование о надлежащей полноте доказательств. Расследование должно охватить и осветить все стороны данного исследуемого дела: все отдельные моменты преступного деяния должны быть выяснены (время, место, обстановка преступного деяния, цели и мотивы его совершения и т. п.); все вопросы, возникающие при расследовании и имеющие непосредственное или косвенное отношение к исследуемому преступному деянию, должны получить те или другие точные ответы, в пределах возможных достижений, которыми располагает аппарат расследования. Собранные по делу доказательства должны иметь исчерпывающий характер.

3) Истинность доказательств, в смысле «чистоты» источника, откуда получены эти доказательства, является третьим требованием, касающимся значения доказательственных фактов в уголовном деде, что также связано с требованием достоверности доказательств. Всякие слухи, неизвестно откуда исходящие, анонимные заявления, факты, передаваемые как сплетни или предположения, — не могут служить в деле доказательственными уликами, если они не проверены или при проверке не подтвердились. Это требование обязывает расследующий орган относиться осторожно ко всякого рода неясным, неточным, имеющим подозрительный характер или прямо лживым и подложным сведениям и источникам доказательств, и подвергать их в каждом отдельном случае серьезнейшей проверке, для установления их «чистоты» или истинности.

4) Наконец, всесторонность и объективность оценки доказательств является также существенным требованием и предпосылкой успешного и правильного расследования. Поэтому, при расследовании представляется недопустимым принятие за улику добытого факта ни на основании произвольного предположения, не подтверждаемого доказательствами, ни на основании одностороннего предвзятого предположения, которое, хотя и имеет под собой кое-какие видимые основания в известной стадии расследования, но опровергается в процессе дальнейшего хода следствия. Чтобы приобрести значение доказательства, каждый факт, допускающий альтернативное объяснение, должен получить подтверждение в ту или другую сторону — другими фактами, имеющими характер достоверности.

Только при соблюдении всех этих условий, а именно при полной достоверности собранных по делу доказательств, при условии полноты обследования всех существенных обстоятельств дела, при не вызывающей сомнения в подлинности и чистоте источников доказательств и при всесторонней объективной их оценке— расследование может дать суду надлежащий материал для правильного суждения по делу.

В соответствии с предъявленными основными требованиями к уголовным доказательствам, теория и практика расследования уголовных дел дает нам и целый ряд правил, относящихся к порядку и способам исследования доказательств, которые будут нами даны ниже при изложении отдельных казусов в очерках этой книги.

Самое применение методов и приемов уголовного расследования, как мы укажем далее, кроме того, требует некоторого искусства в пользовании ими.

Под искусством в области расследования преступлений мы понимаем уменье, в отдельных наиболее сложных случаях, собрать и закрепить в актах расследования наиболее полноценный материал по делу, использовав при этом методы, приемы и научно-технические способы исследования, дать правильное объяснение отдельным неясным и загадочным моментам в деле, дать надлежащую оценку обнаруженных фактических данных и наметить правильные начальные пути, по которым расследование может безошибочно напасть на след совершителя преступления.

К сожалению, до сих пор у нас на ряду с достижениями в области розыскного и следственного дела имеется ряд упущений и дефектов, с некоторыми из которых мы встретимся в последующем изложении. Мы поставили себе задачей в настоящей книге дать некоторое углубление практической работе этих работников и в виде опыта дать для них пособие, основанное на анализе отдельных казусов уголовной советской практики последних лет.

Нередко одни преступления, которые в момент их обнаружения казались просто объяснимыми и по которым расследование в самом начале уже давало как-будто полную картину совершившегося, в дальнейшем затемнялись целым рядом случайных побочных обстоятельств и мелочей, которые мешали точному выяснению и установлению основных моментов расследования.

С другой стороны, преступления, совершители которых в момент обнаружения этих преступлений не были найдены и бесследно скрылись, оставались совсем не раскрытыми, и дело представлялось «загадочным», или, в лучшем случае, в процессе расследования, добывались более или менее веские, а иногда и сомнительные «косвенные» улики против заподозренных лиц, на основании которых эти лица и привлекались затем к следствию в качестве обвиняемых.

Наблюдались в практике и случаи другого порядка. Одно какое-либо сложное и запутанное дело о преступлении, которое казалось вначале загадочным, быстро затем развертывалось и, благодаря усилиям агентов розыска и следствия, получало всестороннее освещение, являя в конечном итоге вполне раскрытое преступление, совершители которого были найдены и изобличены; и в результате следствие давало полную и яркую картину преступления.

В подобных случаях сравнительно различные результаты расследований, сравнительная успешность одних или неудача других, полнота обследования или, наоборот, недостаточная разработка материалов дела, наконец, ошибки или исключительные достижения в работе по расследованию — объясняются, с одной стороны, различной подготовкой лиц, принимавших участие в расследовании, их сравнительно различным опытом; с другой стороны, сложностью и трудностью исследования дел, требующих приложения к данному индивидуальному случаю правил научно-уголовной техники и установленных наукой и принятых процессуальной практикой методов исследования и оценки доказательств.

Знание этих методов и навык в приложении их на практике — таков путь к качественно-удовлетворительному следствию.

Навыки и опыт в искусстве расследования, получаемый в результате длительной разработки отдельных дел, возникающих каждое в своеобразной обстановке, все же дает возможность при изучении процесса расследования уже законченных дел прибегнуть к ряду объективных более или менее достаточных, технических приемов, обеспечивающих успешное расследование дела. Нельзя утверждать, что расследование есть только одно искусство; техника знает и здесь ряд приемов, которые более или менее обеспечивают от ошибок. Конечным идеалом является такое положение вещей, при котором следственная деятельность органов по расследованию преступлений будет, по возможности, расчищена от всяких ошибок. Это, конечно, идеал, но, тем не менее, нет никаких оснований считать, что он является недостижимым.

Указывая, с одной стороны, на важность и сложность работы по расследованию преступлений, отмечая в то же время не всегда и не везде достаточно успешную работу наших органов расследования, и учитывая, 6 другой стороны, существующую потребность в практических пособиях и руководствах в этой области, мы поставили себе задачей на основании изучения нескольких наиболее характерных уже законченных уголовных дел из практики советского пролетарского суда последних лет, сделать опыт примерного анализа оценки доказательственных улик в процессе расследования преступлений.

Так как наш труд не преследует задачи дать общее руководство по технике расследования преступлений, а имеет казуальный характер и дает в очерках примерный анализ установления доказательств по отдельным делам, в соответствии с требованиями научно-уголовной и процессуальной техники и учения об уголовных доказательствах, то естественно, что наш метод изложения материалов отличается от плана и системы изложения учебников и руководств по тем же вопросам.

В то время как в учебниках и руководствах по предметам уголовно-процессуального права и по теории и технике расследования материал располагается по предметной программе или в порядке изложения и объяснения отдельных процессуальных моментов с приведением в соответствующих главах для иллюстрации абстрактных или конкретных примеров, мы в своей книге даем изложение содержания целого ряда дел в форме отдельных очерков, при чем в каждом очерке излагаем последовательно важнейшие стадии в процессе расследования данного преступления и вместе с тем, подвергая критике методы собирания, исследования и оценки доказательств по данному делу, отмечаем в одних случаях ошибки, неправильные уклоны или процессуальные упущения, допущенные, по нашему мнению, в стадии дознания или следствия, а в других случаях указываем положительные результаты и достижения в деле установления доказательств, и попутно же в изложении даем обобщающие выводы, логически вытекающие из сделанного нами разбора и оценки розыскных и следственных действий, произведенных в целях установления доказательств по данному делу.

Из числа многих законченных дел, которые нами изучены и разобраны, мы взяли наиболее типичные казусы, которые дают или примеры образцово проведенного расследования в смысле быстрого, полного и всестороннего выяснения всех фактических обстоятельств дела и полного установления доказательственных улик, или же такие примеры, где в процессе расследования были допущены какие-либо характерные нарушения норм процессуального права, или же уклонения от нормальных методов исследования истины и установления и оценки улик.

Кроме того, в настоящее издание включены несколько очерков с анализом некоторых дел, имеющих особо актуальное значение в условиях обострения классовой борьбы.

Предлагая в указанном разрезе описание процессов расследования преступлений по отдельным уголовным делам, проходившим в практике советских судов, и отмечая то, что было сделано органами розыска и следствия по этим делам и то, что, по нашему мнению, могло и должно было бы быть сделано в пределах использования всех возможностей, которые дает нам техника розыскного и следственного процесса, мы и полагаем, что предлагаемая читателю книга может в указанном отношении оказаться полезной в деле расследования преступлений для наших следователей и органов уголовного розыска, всегда имеющих возможность столкнуться в своей практике со случаями, аналогичными с описанными в наших очерках.

 

Быстрота и полнота планового расследования преступлений. Достижения в практике уголовного розыска. (Дело об убийстве Ольги Чумаковой)

Выяснение событий, предшествовавших исчезновению Ольги Чумаковой, определившее дальнейшее направление розысков. — Установление промежуточных моментов исследуемого события. — Изъятие из земли трупа неизвестной убитой женщины и установление тождества личности трупа. — Корешки плацкартных билетов, как уликовый материал, осветивший существенный момент дела. — Значение повторного обыска у обвиняемого и его результаты. — Исчерпывающий характер установления доказательств в процессе дознания и розыска.

При расследовании загадочных дел об убийствах, где самое преступное событие предполагается только вероятным и где в момент начала расследования не имеется налицо объекта преступления (трупа), в задачу органов дознания и розыска входит прежде всего обнаружение жертвы преступления, нахождение трупа исчезнувшего лица.

В подобных случаях чрезвычайно трудно бывает найти исходную точку и наметить правильный путь, по которому должны быть направлены розыски, и не менее трудно бывает при этом собирать и закреплять объективные данные, которые могут в дальнейшем служить доказательственными фактами по делу. Быстрота темпа розыскных действий и вместе с тем установление связи отдельных эпизодов одного и того же исследуемого события в одну стройную цепь доказательств по намеченному плану, который указывается логикой фактов, — обычно в таких случаях обеспечивают успешность расследования.

Так было в деле об убийстве гр. Ольги Чумаковой, раскрытие которого являет образец достижений уголовно-розыскного расследования и притом такого расследования, в котором быстрота работы розыскной инспектуры сочеталась с исчерпывающей полнотой собранных по делу доказательств, увязанных общим планом, по которому естественно и логически правильно направлялось расследование, в виду чего легко и в кратчайший срок было раскрыто весьма сложное дело и были всесторонне освещены все моменты такого преступного события, начальный и конечный акты которого раскинулись на далеком протяжении двух соседних губерний.

* * *

На одной из окраинных улиц г. Москвы в конце 1923 г. проживала гр. Ольга Семеновна Чумакова, занимая совместно с другими жильцами небольшую квартирку старого дома, заселенного, как и большинство домов этого района, преимущественно рабочими, занятыми или работающими на окрестных фабриках. В соседстве с ней, в другом доме, проживала ее мать, находившаяся на иждивении другой дочери Ксении Сергеичевой, работавшей на лакокрасочном заводе.

Сама Ольга Чумакова уже давно находилась без работы, зарегистрирована бала на бирже труда, как безработная, и жила на свои имевшиеся у нее кое-какие сбережения. Около 10 лет назад Чумакова потеряла мужа и, оставшись вдовой в возрасте около 30 лет, продолжала работать на одной из фабрик, где познакомилась с демобилизованным рабочим, москательщиком по профессии, Романом Григорьевичем Григорьевым. В 1918 году Чумакова сблизилась с Григорьевым во время одной из поездок за продуктами и после того находилась с ним в связи около 5 лет. Григорьев был женат и имел 5 человек детей. Скрывая свою связь от жены, Григорьев приходил на квартиру к Чумаковой, оставаясь иногда у нее и ночевать.

Однако, в июле месяце 1923 года между Григорьевым и Чумаковой произошла ссора, закончившаяся разрывом: Григорьев самовольно взял у портного, живущего в одном доме с ним, костюм, заказанный Чумаковой из ее материи, и присвоил этот костюм себе. Чумакова подала жалобу в народный суд, обвиняя Григорьева в присвоении принадлежащего ей костюма. Так дело шло до зимы; Григорьев у Чумаковой не бывал, и связь у них прекратилась. Между тем, на 7 декабря было назначено в нарсуде дело Чумаковой с Григорьевым. Накануне этого дня Чумакова сообщила проживающим с ней в одной квартире гр. Юрасовой и Ивановой, что она помирилась с Григорьевым, так как он ей «покорился», что суд с ним она прекращает. Об этом же она сказала и своей сестре и матери, вместе с тем сообщив им неожиданную для них новость, что она уезжает с Григорьевым на его родину, в Смоленскую губ., куда он зовет ее к своим родным, где они построят себе свой дом, для чего она и берет с собой свои последние сбережения и ценные вещи.

7 декабря Чумакова на суд не пошла, а 9 декабря, в воскресенье, она упаковала в корзину свои пожитки, собрала ценные вещи, в том числе имевшиеся у нее несколько золотых монет по 10 руб., 8 червонцев денег, часы с шейной цепочкой, три золотых кольца с камнями и т. п. и уехала на извозчике на Виндавский вокзал.

Через некоторое время, однако, сестра и мать Чумаковой узнали, что Григорьев находится в Москве и никуда не уезжал.

Так как в течение трех недель с отъезда Чумаковой никаких сведений о местопребывании ее родные получить не могли, то мать Чумаковой обратилась 3 января с заявлением в отделение милиции, прося произвести розыски ее исчезнувшей дочери. Опрошенный милицией Григорьев объяснил, что он с июля месяца покончил всякие сношения с Чумаковой и с тех пор с ней не видался, и сам он никуда в декабре не уезжал. Близкие соседи Григорьева подтвердили, что Григорьев с 5 декабря никуда из дома не отлучался и не выезжал.

15 января сестра Чумаковой, Ксения Сергеичева, подала в Московский уголовный розыск новое заявление, прося произвести следствие по делу об исчезновении ее сестры, указав при этом, что хотя Григорьев и утверждает, что он с июля месяца не встречался с ее сестрой, однако есть свидетели, которые могут удостоверить, что они видели Григорьева вместе с ее сестрой накануне отъезда сестры.

В дальнейшем МУУР’у удалось установить, что Ольга Чумакова убита.

Прежде всего, как и следовало это сделать, опросами близких лиц, живших в соседстве в одной квартире с Ольгой Чумаковой, были подробно выяснены все события последних дней, предшествовавшие отъезду Чумаковой, при этом было установлено следующее.

В начале декабря к Ольге Чумаковой приходил в течение нескольких дней, почти ежедневно, племянник Григорьева, Степа, который оставался у Чумаковой до 11–12 час. ночи, играл в присутствии мальчиков, живущих в квартире Чумаковой, Кости и Миши Слуховых, на балалайке, принадлежащей одному из этих мальчиков, звал «тетю Олю» к себе в деревню. Накануне дня, назначенного в нарсуде для разбора дела Чумаковой и Григорьева, т. е. 6 декабря, тот же Степа (как оказалось, действительно, племянник Григорьева, Степан Нефедов. Кудрявцев) вечером приходил в квартиру Чумаковой, вызвал ее из комнаты, после чего Чумакова ушла с ним в пивную, откуда вернулась в 7 час. вечера и по возвращении рассказывала живущей в этой же квартире Анне Ивановой, что помирилась с Григорьевым. После того, уже 8 декабря, часов в 5 вечера, сам Григорьев приходил вместе с Чумаковой в ее квартиру, но пробыли они в квартире только минут 10, после чего вышли, а затем Чумакова, повидимому, что-то забывшая взять, сейчас же вернулась и опять ушла.

Опрошенный агентом МУУР’а Григорьев продолжал утверждать, что он с июля месяца порвал всякую связь с Чумаковой и с ней не встречался нигде, если не считать случайных встреч на бирже труда, что ничего об отъезде Чумаковой он не знает, что же касается племянника его, Степана Кудрявцева, то, действительно, последний приезжал к нему из деревни 2 декабря, в надежде здесь найти какую-нибудь службу, но 7 декабря уехал из Москвы обратно в деревню. Произведенным в квартире Григорьева 1 февраля обыском ничего подозрительного обнаружено не было и никаких вещей, принадлежавших Чумаковой, найдено не было, а свидетели, знавшие близко обиход Григорьева, продолжали утверждать, что Григорьев в декабре никуда из Москвы не уезжал. То же самое подтвердила и жена Григорьева.

Все указанные выше обстоятельства внушали основательное подозрение против Григорьева, однако, никаких прямых улик против Григорьева в убийстве Чумаковой не было, да и самый факт возможного убийства Чумаковой ничем не подтверждался: никаких сведений о нахождении в Москве трупа убитой женщины, похожей по приметам на Чумакову, не было.

Представлялось вероятным, что Чумакова могла быть убита не в Москве, а в пути, при чем в этом деле мог принять какое-то участие Степан Кудрявцев.

МУУР’ом был командирован агент уголовного розыска в Смоленскую губ, на родину Григорьева, в дер. Поповцево, Монинской вол., Бельского уезда, куда уехал приезжавший в Москву в начале декабря племянник Григорьева Степан Кудрявцев. Произведенным там дознанием и в частности опросами Степана Кудрявцева и отца последнего, Нефеда Кудрявцева, 8 февраля 1924 года удалось лишь установить, что Степан в конце ноября поссорился со своим отцом и уехал без его ведома в Москву, а когда отец его, предполагая, что сын находится в Москве, написал Григорьеву письмо, чтобы он присылал сына домой, то Степан и вернулся домой, приехав в деревню около 8 декабря. Сам Степан Кудрявцев объяснил при этом, что в бытность его в Москве он, действительно, был у Чумаковой раза три, что познакомился он с ней в этот же приезд в Москву совершенно случайно на рынке. Обыск, произведенный у Кудрявцевых, никаких результатов не дал.

Внезапное исчезновение Ольги Чумаковой 9 декабря 1923 года из Москвы оставалось, таким образом, загадкой. Предположение, что Чумакова могла быть убита на пути из Москвы при участии Григорьева и Кудрявцева, представлялось. однако, весьма вероятным. С одной стороны, не возникало сомнения в том, что Чумакова выехала из дома с намерением ехать с Григорьевым к нему на родину, куда за два дня уехал Кудрявцев, и что Григорьев и Кудрявцев виделись последние дни перед отъездом с Чумаковой. С другой стороны, представлялись чрезвычайно подозрительными объяснения Григорьева, отрицавшего почему-то свидание с Чумаковой накануне отъезда ее, и объяснение Кудрявцева о необычно странном знакомстве с Чумаковой на рынке и посещениях ее перед отъездом из Москвы.

Однако, при отсутствии в деле других улик, при отрицательных результатах обысков, произведенных у заподозренных лиц, и, наконец, при полном отсутствии сведений о смерти Чумаковой, которая бесследно исчезла, не могло быть и речи о привлечении в качестве обвиняемых в убийстве Чумаковой — Григорьева и Кудрявцева. Перед уголовным розыском стояла трудная задача обследовать путь, по которому могла направляться по железной дороге Чумакова, выяснить, с кем она могла ехать, и не выезжал ли, действительно, с ней из Москвы Григорьев, который мог вскоре и вернуться обратно. В этом направлении и были в дальнейшем произведены розыски агентом МУУР’а, командированным из Москвы на родину Григорьева.

В деревню Поповцево, Бельского уезда, Смоленской губ., путь из Москвы лежит по Московско-Белорусско-Балтийской жел. дор. от Виндавского вокзала до ст. Нелидово, а далее до деревни Поповцево по грунтовой дороге около 30 верст.

После безуспешных розысков в деревне Поповцеве агент МУУР’а путем расспросов на ст. Нелидово попытался выяснить, какие лица 10 декабря, т. е. на другой день выезда Чумаковой из Москвы, прибыли с Московским поездом на эту станцию и где обычно приезжие, направляющиеся дальше отсюда на лошадях, останавливаются для отдыха. Оказалось, что на ст. Нелидово имеется дом для проезжающих, нечто в роде гостиницы, который содержит вдова крестьянина Вера Михайловна Чумарова со своей матерью. Из расспросов Чумаровой 9 февраля удалось узнать, что 10 декабря в 7 час. утра пришли к ней двое проезжих— мужчина и женщина, которые остановились у ней напиться чаю и заняли комнату в верхнем помещении ее въезжего дома, а так как к Чумаровой обращались извозчики с предложением отвезти пассажиров, то она спросила приехавшую женщину, не нужен ли им извозчик, на что женщина ответила, что за ними приедет на лошади племянник их, и, действительно, часов в 10 утра за этими проезжими приехал молодой человек, лет 17, который спросил, здесь ли остановились москвичи — «дядя Роман», на что она, Чумарова, ответила, что какие-то приезжие находятся наверху, куда и направился этот молодой человек, а вскоре затем мужчина и женщина с этим молодым человеком и уехали. Подробное описание внешности приезжих, со слов Чумаровой, совпадало с приметами Чумаковой и Григорьева. Мать Чумаровой, старушка, объяснила, что она также видела этих проезжих, когда они выходили все вместе с молодым человеком, приехавшим за ними на лошади, и садились в сани, при чем она обратила внимание, что люди эти хорошо одеты, а лошадь, на которой они уезжали, сероватой масти или чалая, была худая.

По предъявлении агентом розыска серо-чалой лошади Кудрявцева из дер. Поповцева, мать Чумаровой категорически опознала ее за ту самую лошадь, на которой уезжали приезжие москвичи со станции Нелидово, вместе с тем обе Чумаровы признали в предъявленном им в тот же день Степане Кудрявцеве того молодого человека — «племянника», который приезжал 10 декабря за приезжими— мужчиной и женщиной.

Удачные розыски, направленные по правильному и точно намеченному пути, — сразу приблизили расследование к конечному пункту: труп убитой Чумаковой после этого можно было ожидать найти только по дороге от ст. Нелидово на пути к Поповцеву.

Еще за день до опроса Чумаровых агентом уголовного розыска по прибытии на ст. Нелидово собирались сведения, не было ли обнаружено в районе прилегающих к станции местностей в декабре месяце трупа женщины, при чем были получены сведения, что в 7 верстах от станции Нелидово, в Цоткинской волости, в стороне от дороги, близ дачи Резникова, около 10–15 декабря был найден труп неопознанной никем женщины с разрубленным черепом, который и был похоронен.

Представителем МУУР’а немедленно телеграммой было затребовано из Бельского уездного уголрозыска дознание по делу о найденном трупе неизвестной женщины.

Актами этого дознания устанавливалось, что 12 декабря проезжавшими из дер. Лепешихи к ст. Нелидово двумя крестьянами в лесу, в стороне от дороги, в 3–4 саженях от нее, за канавой был найден труп убитой неизвестной женщины. Лицевая часть головы трупа, как видно из акта, осмотра трупа, совершенно отсутствовала, повидимому, была отрублена топором, так что опознать личность трупа было нельзя; черепная кость раздроблена на мелкие куски. Верхнее платье и головной убор на трупе отсутствовали; сверх же нижнего белья на трупе оказалась одетой ситцевая белая черными точечками кофта, на шее серебряный крестик с цепочкой. Около трупа найдены женская приколка, искусственная челюсть с 14 зубами, одна сережка и женская гребенка. На шее в области гортани была обнаружена зияющая поперечная рана.

Вызванной из Москвы сестре Чумаковой Ксении Сергеичевой агентом розыска был предъявлен изъятый из земли труп этой неизвестной женщины, причем Сергеичева определенно опознала в этом трупе свою сестру Ольгу Чумакову, а в вещественных доказательствах, найденных на трупе и при нем, признала вещи, принадлежавшие ее сестре.

В дополнение к этим, достаточно веским прямым уликам, изобличающим Григорьева и Кудрявцева в убийстве Чумаковой, агентом розыска были, кроме того, добыты новые.

По возвращении в Москву с полученными результатами вполне раскрытого дела агентом МУУР’а была наведена справка по вопросу о порядке выдачи плацкарт лицам, едущим по железным дорогам, при чем было установлено, что плацкарты, выдаются пассажирам без представления ими личных документов, но с обязательным опросом их фамилий, причем билетным кассиром при выдаче билетов на скорые поезда фамилии записываются как на плацкарте, так и на корешке. После этого при осмотре 14 февраля в архиве отдела сборов правления М.-Б.-Б. жел. дороги агентом были обнаружены и приобщены к делу два корешка от плацкарт от 9 декабря на поезд № 7, ваг. № 2, на которых на обороте были карандашом помечены фамилии: на одном «Чумакова», на другом «Григорьев».

Эти доказательства, собранные в процессе расследования в пределах г. Москвы и Смоленской губ. в течение времени менее месяца путем целого ряда быстрых поверочных следственных действий, произведенных агентом МУУР’а, были вполне достаточны для привлечения Григорьева и Кудрявцева в качестве обвиняемых.

Наконец, 15 февраля агентами МУУР’а был произведен у Григорьева новый обыск, при котором в погребе под бочкой с капустой в земле было найдено спрятанными 47 штук золотых монет по 10 руб. и дамские золотые часики.

По объяснению жены Григорьева деньги золотом были нажиты лично ею еще в мирное время и спрятаны ею в погребе после ареста мужа по настоящему делу; точно также ей принадлежат и золотые часы. По предъявлении же золотых часов Ксении Сергеичевой, последняя признала их принадлежащими покойной сестре ее Ольге Чумаковой.

В дальнейшем, задержанные органами МУУР’а обвиняемые Григорьев и Кудрявцев были вновь допрошены и дали новые объяснения, причем Григорьев отрицал свое участие в убийстве Чумаковой, утверждая, что хотя он, действительно, поехал с Чумаковой к себе на родину, где хотел поселиться с ней, но при выезде со ст. Нелидово на лошади, на которой за ними приехал племянник Степан Кудрявцев, он, Григорьев, был совершенно пьян и заснул, а когда очнулся, то увидал себя лежащим в снегу на дороге у моста, недалеко от ст. Нелидово, после чего встал, вернулся на станцию и уехал обратно в Москву, думая, что ему изменила Чумакова и уехала с племянником. Кудрявцев же при новом допросе подтверждал свои прежние объяснения, отрицая свое участие в убийстве, говоря, что он даже и не приезжал на ст. Нелидово за дядей и Чумаковой. И только позднее, уже на предварительном следствии, Кудрявцев дал новое показание, объяснив, что когда они выехали со ст. Нелидово, то дядя его был пьян и заснул, и когда они проехали верст семь, то ему внезапно пришла мысль убить Чумакову за то, что она разрушила семейную жизнь дяди; в это время они ехали лесом; боясь, что дядя помешает ему убить Чумакову, он, Кудрявцев, вывалил дядю из саней, после чего ударил топором 3 раза по голове Чумакову и, заметив в это время ехавших по дороге людей, выбросил вещи Чумаковой из саней, а сам вернулся домой.

Таковы в общих чертах последовательные этапы произведенного агентом МУУР’а расследования дела об убийстве Чумаковой, окончившегося полным раскрытием этого хитро задуманного корыстного убийства.

Освещенное со всех сторон, в процессе дознания, это дело со стороны следователя, к которому поступили материалы расследования, потребовало лишь дальнейшего оформления дела и производства, в порядке 109 ст. Угол. — проц. код., отдельных следственных действий; предъявления обвинения обвиняемым, допроса их и составления обвинительного заключения. При этом, была привлечена и жена Григорьева по обвинению в укрывательстве убийства по 16 и 142 ст. Уг. код.

Смоленским губ. судом — Григорьев и Кудрявцев были приговорены к лишению свободы со строгой изоляцией — первый сроком на 10 лет, второй на 8 лет; жена Григорьева была признана по суду оправданной.

Мы остановились на этом деле, как на весьма характерном показательном примере образцово проведенного расследования.

С технической стороны, с точки зрения выполнения необходимых приемов собирания и установления доказательств лицом, производившим расследование, это дело представляет образцовый пример планомерного расследования, в котором все внимание было направлено на установление отдельных моментов исследования, которые могли иметь естественную связь между собой, и превратить только предположения, возникшие в начальный момент расследования, — в событие, безусловно достоверное. Полное обследование событий предшествовавших исчезновению Ольги Чумаковой в Москве, определило план расследования и направление, в котором нужно производить дальнейший розыск. Поездка в Смоленскую губернию наметила район, в пределах которого только и могли быть найдены концы преступного события. Установление факта проезда через ст. Нелидово 10 декабря москвичей, похожих по приметам на потерпевшую и подозреваемых, — указано место, где нужно искать труп исчезнувшей Чумаковой. Предъявление приметной лошади Степана Кудрявцева и его самого свидетельницам Чумаровым закрепляло достоверную связь между исследуемыми событиями и давало ряд новых неопровержимых доказательств, подтверждающих возникшее подозрение. Нахождение трупа и установление тождества личности убитой с личностью Чумаковой привело расследование к конечному моменту, связавшему все отдельные эпизоды исследуемого события— опять-таки в единую цепь достоверных фактов. Нужно было далее установить промежуточный момент пребывания в пути Чумаковой из Москвы до ст. Нелидово и установить, кто же сопровождал ее до ст. Нелидово, — и инспектором розыска находятся в железнодорожном архиве именные плацкарты ехавшей из Москвы Чумаковой и ее спутника — Григорьева. В результате цепь достоверных доказательственных улик тесно смыкается вокруг изобличенных подозреваемых, а новый обыск у Григорьева подкрепляет всю совокупность доказательств, давая новую улику и отрезав всякую возможность для обвиняемых отрицать факты, бесспорно установленные дознанием. Здесь, в порядке дознания и розыска не было произведено ничего лишнего, не было допущено никакого промедления, а в процессе собирания и установления доказательств неумолимая уголовная логика шла рука об руку с простейшей техникой выяснения и закрепления существеннейших моментов дела, дававших полноценный материал для установления достоверных, истинных фактов и для всесторонней оценки собранных доказательств. В следственной обработке добытых материалов расследования здесь уже почти не было надобности; вся техника раскрытия преступления простейшими методами, имеющимися в распоряжении розыскного аппарата, нашла в этом деле полное и достойное подражания отражение.

 

Оценка доказательств при неполноте обследования фактической стороны преступного события. Убийство или самоубийство. (Дело о смерти Марии Розановой)

Необходимость принятия мер к своевременному закреплению внешней обстановки преступления и следов, которые грозят с течением времени исчезнуть. — Существенный дефект дознания по делу Розановой: непринятие мер к выяснению вопроса о том, где и у кого находилась потерпевшая перед смертью последние 36 часов (в небольшом селении). — Серьезные упущения, допущенные при наружной осмотре трупа и производстве судебно-медицинского вскрытия. — Установление доказательств, относящихся к выяснению объективной стороны и субъективного момента исследуемого события. — Значение технически правильного фиксирования результатов исследования. — Методы фиксирования данных осмотра (протокол, глазомерная съемка, фотографирование). — Несогласованность экспертиз по одному и тому же вопросу, как результат неполноты дефектного расследования.

Если предыдущий очерк показывает нам пример планового расследования, сумевшего с самого начального момента полно и всесторонне охватить все моменты исследуемого события и конкретные методы и пути к разрешению стоявшей перед расследованием задачи, то в настоящем очерке мы хотим указать пример такого расследования, при котором с самого начала был допущен ряд таких дефектов, которые помешали закрепить в достоверных актах обстановку преступления и вместе с тем выяснить существеннейшие моменты делами которые в конечном результате крайне затруднили раскрытие истины и возможность получения твердых и вполне ясных выводов по делу.

В данном случае в значительной степени эти недочеты, как это будет видно из дальнейшего изложения, явились последствием, во-первых, отсутствия строго обдуманного плана, по которому должно было идти расследование и, во-вторых, чрезвычайно поучительной в методологическом отношении переоценки кажущейся простоты исследуемого события, допущенной при расследовании.

Вместе с этим в процессе начального расследования, когда закрепление первичных доказательств имеет особенно важное значение, мы здесь сталкиваемся с нередко наблюдаемыми упущениями как при производстве наружного осмотра трупа и осмотре места преступления, так и при производстве судебно-медицинского вскрытия, — и притом такими упущениями, которые относятся как к существу актов, так и к полноте фиксирования всего того, что этими актами устанавливалось.

Та несогласованность экспертиз, которая имела место в данном деле, с одной стороны, подчеркивает те требования, которые должны предъявляться экспертизе при разрешении спорных вопросов о причинах смерти (отравление или самоотравление), а с другой — указывает на то громадное значение, которое имеет для правильных выводов экспертизы качество начальных актов расследования в смысле их полноты, достоверности и всесторонности.

Из обширных материалов данного судебно-следственного казуса мы останавливаемся здесь на важнейших этапах дознания и следствия и на сюжете исследуемого события лишь постольку, поскольку это, по нашему мнению, безусловно необходимо для наглядного выявления указанных выше пробелов расследования и тех положительных выводов, которые вытекают из анализа актов дознания и следствия и имеют значение для установления и оценки доказательств не только для данного дела, но и для всякого сложного аналогичного случая.

* * *

В пятницу 5 июня 1925 г. в с. Грузинах Новгородской губ. в местности, известной здесь под названием Провиантской Горки, на расстоянии 50 шагов от квартиры капельмейстера N полка Цвингеля, женою последнего замечен был труп неизвестной женщины.

Дознание быстро справилось с задачей по выяснению личности покойной. Ею оказалась Мария Розанова, недавно окончившая акушерский техникум в Новгороде и 1 июня получившая назначение в Грузинскую больницу акушеркой. Дознание далее выяснило, что, приехав в Грузины утром 2 июня, Розанова остановилась у сестры милосердия Терентьевой. Вечером пришла к подруге своей Лялиной на Батановку, здесь осталась ночевать, а на другой день (3 июня) ушла на службу, а около 6 часов вечера зашла к Терентьевой, взяла из своих вещей какой-то пакетик или письмо и ушла, сказав, что скоро придет, но не пришла.

5 июня утром Розанова была найдена мертвой около дома Цвингеля, проживавшего на Провиантской Горке.

Где же была Розанова с б часов 3 июня по утро 5 июня?

Этого первоначальное дознание не установило. Более того, материалы дела показывают, что и определенных мер к выяснению данного вопроса ни дознанием, ни следствием вовремя предпринято не было.

Вовремя они, весьма вероятно, дали бы какие-либо результаты. Ведь «село Грузины настолько мало, что каждый знает, что другой делает, а тем более новый человек». А покойная именно была совершенно новым человеком в Грузинах.

Но ни в день обнаружения трупа, ни в ближайшие дни и даже недели широкого опроса граждан, на предмет выяснения возможной встречи кого-либо из них с Розановой в районе небольшого села (в среду вечером или в четверг), произведено не было.

И 35–36 часов между моментом, когда последний раз Розанову видели живой, и моментом обнаружения ее трупа на Провиантской Горке так и остались неразгаданными.

Позднейшие попытки найти ключ к загадке, естественно, уже не могли дать тех результатов, какие можно в таких случаях ожидать только при условии своевременно принятых мер.

Наружный осмотр трупа был произведен милиционером и врачом Грузинской больницы без промедления, в 9 часов 20 мин. утра 5 июня. По протоколу осмотра труп находился на открытом месте полянки, в 50 саж. от дома, в котором жила семья Цвингель. Труп лежал на правом боку, грудью и животом прилегая к земле; правая щека находилась на вытянутой правой руке, пальцы которой полусогнуты, ладонь направлена к земле. Левая рука, касаясь тела, согнута под острым углом, с согнутыми пальцами, ладонью вниз. Левая нога совершенно вытянута, а правая согнута под тупым углом. Покойная была одета в черный поношенный суконный жакет, черную поношенную юбку, лифчик, кофточку, рубашку, панталоны и чулки. Около сажени от трупа, за его спиной, лежал туфель с французским каблуком с правой ноги. Второго туфля нигде не найдено. В 1–1¼ арш. от головы лежала гребенка. В ушах серьги с красными камнями. Верхняя одежда помята, запачкана песком; нижняя часть юбки запачкана коровьим калом, кучи которого находились в расстоянии 1 четверти от трупа. «Нижние части одежды мокрые. Правый чулок мокрый, а левый сухой. Панталоны запачканы кровью, имеющей „бледный оттенок“. Окоченение трупа полное. Правая часть лица посиневшая, правая „прилегающая“ часть тела „красносинюшная“. Нижняя губа припухлая и красная. Кончик языка стиснут зубами. Изо рта сочится кровянистая жидкость. Никаких признаков насилия не обнаружено».

Производившие осмотр в конце протокола пишут: «причину смерти установить таким поверхностным осмотром не представляется возможным».

Осмотр действительно произведен в достаточной мере поверхностно. Одним из существеннейших пробелов его является отсутствие точного описания состояния одежды.

Накануне обнаружения трупа, в четверг, до глубокой ночи, лил с небольшими перерывами большой дождь. Спрашивается, в каком состоянии находилась одежда покойной? Была ли она мокрая или сухая?

В протоколе осмотра на данный вопрос, к сожалению, членораздельного ответа мы не находим.

«Нижние части одежды были мокрые?» Ну, а верхние?

Пробелы протокола осмотра впоследствии пришлось восполнять свидетельскими показаниями. Показания их, естественно, не могли восстановить картины с той точностью, как это было возможно бы сделать путем осмотра. В то время как по показанию одних свидетелей (священника Никольского, супругов Цвингель), одежда на покойной была мокрая, по показанию других, наоборот, одежда была настолько сухая, что исключала предположение о возможности продолжительного пребывания Розановой до смерти под дождем.

Производивший осмотр милиционер Клименко впоследствии на допросе показал:

«Вся одежда ее в верхней части была сырая, но не мокрая. За день до обнаружения трупа весь день и ночь шел сильный дождь. Так что внешнее состояние платья Розановой ясно указывало, что труп этот мог пробыть здесь всего лишь несколько часов».

Некоторые свидетели впоследствии указывали, что в волосах покойной были какие-то листья. В протоколе осмотра о листьях ничего не сказано. Протокол же осмотра местности вовсе составлен не был.

Каковы же условия местности? Дают ли они вероятность предположения (или, наоборот, исключают предположение) о том, что труп, если бы находился в месте своего обнаружения продолжительное время, мог оставаться никем не замеченным?

Подробный местный осмотр только и мог ответить на этот вопрос.

Но, как это ни странно, вопрос первоначально остался без всякой серьезной проработки и лишь впоследствии из крайне поверхностно составленного протокола осмотра выяснилось, что труп лежал на открытой поляне, что с крыльца дома Цвингеля его можно было, при некотором внимании, заметить; можно ли было заметить его, проходя от дома к мережам, из протокола опять-таки не понять. Вместо подробного местного осмотра в деле имеется весьма примитивный рисунок местности.

Как раз недалеко от места обнаружения трупа, как указывалось, находится пруд. На берегу его находились принадлежащие различным гражданам лодки, частью под замком, частью на привязи. Лодочники опрошены тогда же не были (это сделано позднее). Даже находившаяся вблизи лодка осмотрена не была. По крайней мере в материалах первоначального дознания и следствия никаких следов подобных изысканий нет.

Между тем, милиционер, который перевозил труп в покойницкую больницы, да и сам милиционер Клименко (производивший дознание) впоследствии, на допросе у ст. следователя показали, что у них складывалось убеждение, что труп привезли на лодке.

* * *

Вскрытие произведено в полдень 7 июня, т. е. более, чем через 18 часов после обнаружения трупа, при чем специальный судебно-медицинский эксперт, обслуживавший Новгородский уезд, приглашен не был.

Результаты вскрытия в протоколе описаны дословно так:

«Внутренний осмотр: По удалении кожных головных покровов и по вскрытии коробки черепа был вынут мозг покойной и на таковом оказалось: видимых изменений не имеется, кровоизлияний не обнаружено, но заметно наполнение вен кровью. В легких и сердце ничего ненормального не обнаружено. По вскрытии брюшной полости на желудке серозная оболочка насыщена кровью, а также вокруг привратника и желчного пузыря наблюдается излияние желчи. При насильственном открытии рта язык оказался немного высунутым и слегка прикушенным, слизистая оболочка рта бледна и цела. При выворачивании нижней губы заметны кровоподтеки как на губе изнутри, так и на вене. По вскрытии пищевода заметно в нижней его части кровоизлияние (гиперемия слизистой оболочки). При осмотре половых органов обнаружено, что девственная плева не цела, с внутренней стороны наблюдается двустороннее перерождение яичника. Матка значительно уплотнена и гиперемирована. Следов изнасилования не имеется. Для определения содержимого желудок был изъят».

Легко понять, в какой степени неудовлетворительно подобное вскрытие. Сердце, желудок, кишечник не вскрывались. О печени, почках и других органах, на которые приходится обращать сугубое внимание во всех случаях, когда возникает предположение о возможности отравления, в протоколе ни слова.

Выражение протокола «девственная плева не цела» не дает необходимого для принятия или, наоборот, для отрицания предположения о возможности изнасилования, нет представления ни и форме девственной плевы и имевшихся на ней разрывах, ни о числе их, ни о степени свежести.

Далее, что за характер имели «припухлость и кровоподтеки нижней губы и десны»?

Для химического анализа был взят желудок. И только. В протоколе забыли упомянуть о том, в каком растворе и какой концентрации консервировали желудок и внутренности трупа, что употреблено в качестве дезинфицирующей жидкости.

Результаты столь поверхностного вскрытия не замедлили сказаться. Вместо того, чтобы пролить свет на причину смерти Розановой, первое вскрытие внесло в дело воистину невообразимую путаницу. Как указывалось, для химического исследования был направлен только желудок; при химическом анализе в нем оказалось такое ничтожное количество сулемы, что возникло серьезнейшее сомнение в том, не внесена ли сулема случайно мытыми в сулеме перчатками или какими-нибудь предметами.

Прокурорский надзор вынужден был предложить произвести эксгумацию, т. е. вырытие трупа из могилы и вторичное его вскрытие, которое и было произведено губернским судебно-медицинским экспертом 9 июля, т. е. более, чем через месяц со дня обнаружения трупа на Провиантской Горке.

В летнее время не только лишний день, но и лишний час кладет на труп неизгладимый отпечаток, затемняющий истину.

Протокол вторичного вскрытия констатирует сильнейшую степень разложения трупа.

Если первый анализ показал ничтожные следы ртути, то второй, наоборот, обнаружил ртути до 2 граммов, т. е. в таком большом количестве, которое, при отсутствии к тому же заметных изменений в полости рта и кишок, по мнению губернских экспертов, доказывало случайное случайное сулемы при первом вскрытии, вследствие неопытности производившего вскрытие врача. Таким образом, исключалась возможность как отравления, так и самоотравления! Следствию пришлось усиленно заняться распутыванием того узла, который получился в силу недостатков первого вскрытия.

Какая жидкость была употреблена в качестве дезинфицирующей при вскрытии? Не была ли это сулема? В чем был консервирован труп? Производившие первое вскрытие врач и следователь отрицали употребление сулемы в качестве дезинфицирующей жидкости, и как могла попасть сулема в брюшную полость объяснить затруднялись. Сестра милосердия Терентьева на допросе в декабре показала:

«После вскрытия мы руки мыли сулемой, принесенной из больницы сиделкой Чулкиной. Сулемы был целый таз. Куда делась сулема потом — не знаю».

Что в тазу была сулема подтвердил и милиционер Клименко. Впоследствии Тереньева изменила свое показание, говоря, что вода или сулема была в тазу, она не знает, что таз принесла дежурная в тот день сиделка Чулкина. Чулкина (допрошена 27 февраля 1926 г.) показала, что она подала воду в кувшине, что же находилось в тазу — не знает.

Таким образом, вопрос о сулеме так и остается под большим сомнением.

В итоге губернская экспертиза дала следующее заключение: «Сомневаясь в возможности отравления Розановой сулемой, не может отрицать, на основании вышеприведенных данных, причину смерти и от шока, после удара кулаком в подбородок (припухание и кровоподтек нижней губы), зажатия рта (зажатый между зубами конец языка) и изнасилования (кровь на белье и острые края разрывов девственной плевы)».

В обоснование своего заключения губернский судебно-медицинский эксперт обращает внимание и на следующие подробности осмотра: 1) кровоизлияние и припухлость нижней губы вряд ли может говорить за ушиб от падения тела. Такие ушибы получаются на выступающих частях лица, как нос, скула, надбровные области; 2) острые края двух разрывов девственной плевы свидетельствуют о недавнем происхождении их; 3) измятость и запачканность в песок верхнего платья при лежании тела на поляне может говорить за пребывание Розановой в другом месте, имеющем песок; 4) мокрый чулок правой ноги с находящейся здесь же туфлей и сухой чулок с левой ноги, с потерянной и ненайденной туфлей, свидетельствуют, что покойная была принесена, а не пришла сама, потерявши в дороге левый туфель; 5) полное сохранение прически покойной трудно вяжется с представлением об отравлении сулемой, когда, согласно клинической картине, должно было бы произойти нарушение порядка не только в прическе, но и в завязках и застежках платья; 6) значительное количество сулемы, найденное во внутренностях Розановой при большом количестве жидкостей в полостях, дают основание думать за случайное попадание сулемы при вскрытии.

С другой стороны, загадочное исчезновение в течение 36 часов, нахождение трупа вдали от квартиры, припухание и кровоподтек на нижней губе и десне, зажатый между зубами и прикушенный язык, недавность разрывов девственной плевы, измятость платья при сохранении прически, кровь на белье, сухость левого чулка при потерянной туфле могут говорить за насилие, предшествовавшее смерти.

* * *

«Еще перед вскрытием трупа — заявляет следователь Б-в при допросе, — начальник милиции мне сообщил, что в числе вещей Розановой найден дневник, из коего видно, что Розанова намеревалась покончить жизнь самоубийством, а, в частности, отравиться сулемой». В дневнике имеются характерные записи.

«Читаю роман Арцыбашева, — пишет Розанова, — и вот там переживания некоей Нины. Как они похожи на мои. Такая же увлекающаяся, страстная натура, веселая, но струсившая в решительный момент. В конце-концов она все же отдалась, и вот мне кажется, что и меня ждет такая же участь».

В дневнике неоднократно упоминается о выпивках, в которых принимала участие Розанова.

В дневнике от 13 февраля Розанова пишет:

«В последнее время мучат какие-то кошмары. Хочу умереть. Много бы кажется дала за то, чтобы умереть естественной смертью, но, к сожалению, ничем меня не пробрать. Кроме насморка, ни одна болезнь не пристает. Так страшно иногда и подумать о самоубийстве. Мне кажется, что я почти должна это сделать. Думаю и о способе его. Револьвер, к сожалению, никак не могу достать. Был как-то Т. с ним, да… убрал под замок. Подожду еще удобного случая, в крайности на дежурстве в доме „Матери и ребенка“ стащу сулемы. Только вот мучиться долго от нее. Так, ведь, пожалуй, это и хорошо. Может быть, мне простит бог за мои муки. Я бы давно застрелилась, да проклятая робость мешает. Да и мама беспокоит. Что же ей останется в жизни? Почему же собственно я не хочу жить. Я хочу быть красивой, богатой, умной, любимой тем, кого я люблю. Вот это жизнь. Я же неумна и некрасива и не богата, а что главнее всего— нелюбима. Вот это так ужасно сознавать…».

Все это, естественно, порождало предположение самоубийства.

Если, к тому же, иметь в виду показание подруг покойной о том, что у Розановой находился пакет с кристалликами сулемы, которого, затем, в числе вещей не оказалось, что она 3 июня, зайдя к Терентьевой, забрала «не то письмо, не то пакетик», то мы и получим объяснение тех пробелов первоначального расследования, о которых уже было упомянуто выше. Ясно, версия о самоубийстве была принята с самого начала, как нечто почти установленное.

Создался такой объективно-предвзятый подход, когда истина дана, а не задана, когда от вывода идут к доказательствам и фактам, а не наоборот. Отсюда недостаточное внимание в выполнении элементарных требований техники расследования.

А элементарнейшие требования уголовной техники не были соблюдены не только в отношении первого вскрытия (внесшего такую путаницу в дело), но и в отношении вещественных доказательств. На покойной была рубашка с кровяными пятнами. Рубашка исчезла, а по словам одного из свидетелей, она была разорвана на куски и ею омывали труп. На вопрос: что сделать с бельем покойной, следователь советует таковое сжечь. Следы крови были и на панталонах покойной. Но и панталоны к вещественным доказательствам приобщены не были, и только потом из частных рук попали на экспертизу.

Показания лиц, близко знавших Розанову, однако, в значительной мере колеблют и эту опору, единодушно сходясь на оценке Розановой, как человека жизнерадостного, далекого от серьезной мысли о самоубийстве.

* * *

Что известно о последних днях Розановой? Розановой всего 21 год. Она только что закончила акушерский техникум. Только что пережила волнение зачетов. Наконец, наступает пора самостоятельной жизни. Об этой самостоятельности она давно мечтала, как мечтала о любви, красоте и богатстве.

Ее письмо сестре, написанное в разгаре зачетов, отражает эту жажду самостоятельности, страстное нетерпение.

«Вот весна. Ведь, эта весна принесет нам свободу от занятий, уж так надоело отсутствие самостоятельности. Скорее хочу…»

В доме К. в ночь на 29 мая собралась прощальная вечеринка.

Один из участников и организаторов вечеринки И-в серьезно увлекался Розановой. Она нравилась ему, как и многим другим, своей развитостью, жизнерадостностью, смелостью, недюжинностью. Ради нее он забывал жену и детей.

Вечеринка вызвала целую бурю сплетен и ненависти против Розановой со стороны жен К. и И-ва. Одна из них даже приходила на квартиру Розановой и ругала ее площадной бранью. Жена И-ва устроила бурную сцену не только мужу, но К-ву.

Между прочим, была произнесена угроза о том, что с Розановой еще «поговорят» в Грузинах. Все эти инциденты послужить стимулом к самоубийству не могли. Вот что показывает по этому поводу К-в, хороню знавший Розанову:

«Я далек от мысли, что те сплетни, слухи и обвинения, которые ей пришлось выслушать и переносить, могли бы сыграть решающее действие в отношении побуждения на самоубийство. По-моему, здесь хорошо обставленное убийство».

Через пару дней она направляется в Грузины на должность. Направляется по собственному желанию. Грузины для нее отнюдь не место вынужденной ссылки. Ее времяпрепровождение в Грузинах до среды 6 часов вечера нами уже было описано выше. Ей здесь пришлось пережить волнения, так как сначала ее, было, не хотели принять на службу (почему — не выяснено!). Но со службой дело вскоре уладилось.

Таким образом, до этого момента мы в следственных материалах не находим указания на какое-либо экстраординарное событие, которое могло толкнуть Розанову на самоубийство.

Если такое событие в действительности имело место, то оно, очевидно, произошло на протяжении того тридцатишестичасового промежутка, который отделяет момент, когда Розанова в последний раз заходила к Терентьевой, до момента обнаружения ее трупа на Провиантской Горке.

К сожалению, этим промежутком первоначальное расследование, как мы видели, интересовалось мало.

Что взяла из своих вещей Розанова, зайдя в последний раз к Терентьевой; взяла ли она пакетик с сулемой, или, быть может, пересланное с нею письмо на имя оставшегося невыясненным адресата в Грузинах? Куда направилась она, где была в ночь со среды на четверг, весь четверг (когда лил проливной дождь), в ночь с четверга на пятницу? Каким образом очутилась она на Провиантской Горке, у дома совершенно неизвестных ей людей? Каким образом она могла попасть туда, не будучи замеченной часовыми у складов? На все эти вопросы следствие ответа не дало.

* * *

По делу имеется утвержденное Ученым медицинским советом от 19 февраля 1926 г. заключение профессора Минакова. Заключение гласит, что Розанова умерла от самоотравления. Данное заключение и послужило основанием к прекращению дальнейшего производства по делу.

Экспертиза профессора Минакова представляет собой блестящий образец глубокого и четкого анализа всех добытых при расследовании данных. И, тем не менее, несмотря на свою глубину, несмотря на мобилизацию и соединение в одно стройное логическое целое всего того, что в деле хотя бы отдаленным образом говорило за самоотравление, рассеять описанных выше загадочных моментов и этой, несомненно блестящей экспертизе, по нашему мнению, не удалось. Основные моменты заключения профессора Минакова сводятся к следующему. Как уже было указано, результаты первого вскрытия, при химическом анализе показали крайне ничтожное количество яда, которое не могло служить причиной смерти.

Профессор Минаков оспаривает правильность заключения химической экспертизы о количестве обнаруженного яда, и, вместе с тем, дает ценные методологические указания для аналогичных случаев.

«Эксперт открыл яд в очень небольшом количестве, потому, вероятно, что не исследовал той жидкости, в которой находился желудок. Кроме того, необходимо иметь в виду, что при отравлении сулемой более или менее значительная часть ее выбрасывается наружу, вследствие повторной рвоты. Всосавшийся же яд обнаруживается при химическом анализе в наибольшем количестве обычно в почках, печени, селезенке; в желудке же его может оказаться сравнительно небольшое количество. Следовательно, нахождение в настоящем случае малого количества яда в желудке может быть также объяснено и бывшей у Розановой рвотой».

Второе вскрытие, как известно, наоборот, показало чрезмерно большое количество ртути в трупе. Но, по мнению профессора Минакова: «более или менее точное определение количества ртути во всем трупе, на основании данных анализа, невозможно. Специальное исследование показало, что при отравлении ртутью количество ее в разных органах тела бывает далеко не одинаково. Мнение эксперта, что во всем организме содержалось „примерно около 2 грамм сулемы“, является необоснованным».

Профессор Минаков отвергает случайное попадание сулемы, в виду показания врача, производившего вскрытие, о том, что сулема в качестве дезинфицирующей жидкости употреблена не была.

Но чем объяснить то, что при исследовании трупа Розановой губернским экспертом Георгиевским не обнаружено тех патолого-анатомических изменений, какие характерны для отравления сулемой. Профессор Минаков указывает, что изменения эти образуются лишь при подостром отравлении, при остром же, когда с момента принятия яда до наступления смерти проходит несколько часов, а не дней, в кишках и во рту изъязвлений не бывает.

В скобках заметим, что если яд был принят за несколько часов до обнаружения трупа, тем непонятнее становится вопрос о том, где пробыла 1½ суток Розанова.

То же обстоятельство, что в слизистой оболочке кишок, при вторичном вскрытии трупа, никаких особенностей не обнаружено, может быть всецело объяснено сильной степенью разложения трупа и «не доказывает, что никаких особенностей в слизистой оболочке в действительности не существовало перед смертью Розановой» (Здесь со всей остротой чувствуются пробелы первого вскрытия!).

По мнению проф. Минакова, нельзя быть уверенным в том, что упомянутые (в протоколе первого вскрытия) кровоподтеки были и на самом деле прижизненные кровоподтеки, а не трупная имбибиция, дающая часто повод к диагностическим ошибкам. Но если даже кровоподтеки и действительно существовали, то, ведь, нельзя доказать, что они произошли именно от удара кулаком в подбородок, а не от удара областью рта о какой-либо твердый предмет при падении покойной в болезненном состоянии, вследствие отравления. А прикушение языка наблюдается при разных видах как насильственной, так и естественной смерти.

Но не говорит ли об изнасиловании состояние девственной плевы, как его обнаружил при эксгумации трупа врач Георгиевский? Проф. Минаков считает невероятным, чтобы при исследовании гнилой плевы можно было детально рассмотреть не только ее форму и разрывы, но и даже определить, были ли края разрыва острые или неострые (тем самым, значит, вновь подчеркивается неудовлетворительность первого вскрытия, когда все эти детали могли быть установлены с точностью).

Считая, что данные дневника дают достаточное основание сомневаться в нормальности душевной деятельности Розановой, проф. Минаков еще подчеркивает то обстоятельство, что перед смертью у Розановой были менструации, во время которых у многих девушек резко меняется настроение и бывают припадки сильной тоски.

Проф. Минаков полагает, что Розанова умерла именно там, где был обнаружен ее труп, на это указывает и та поза, в которой труп был обнаружен.

«Едва ли можно допустить, чтобы принесенный откуда-либо и брошенный на землю труп принял такую позу во всех деталях».

То обстоятельство, что один чулок был мокрый, а другой сухой, по мнению проф. Минакова, чрезвычайно рискованно признать решающим в вопросе, было ли произведено над Розановой насилие и отчего последовала ее смерть. Чулок на левой ноге мог подсохнуть на ветре и солнце, отчего случайно правый мог быть более защищен. Левый туфель Розанова могла потерять. Но возможны разные предположения, и ни одному из них нельзя отдать предпочтения, за неимением в деле неоспоримых данных.

По мнению проф. А. И. Крюкова, также дававшего заключение по делу:

«Неприятность по службе могла быть той каплей, которая привела к исполнению давно задуманной мысли о самоубийстве. Можно предположить, что покойная, взяв из своего чемодана порошок сулемы, колебалась некоторое время (в ночь на 4-ое и день 4 июня), находясь в парке, затем, приняв огромную дозу сулемы, инстинктивно направилась через болото к жилью, где могла потерять вторую туфлю и, ослабев от отравления, не дошла до дома Цвингеля, легла в ложбинке, где найдена мертвой. Смерть Розановой, вероятно, произошла вечером 4 июни, судя по мацерации рук (показание Прасковьи Цвингель) и резкому трупному окоченению».

Главный судебно-медицинский эксперт Лейбович также, как и проф. Минаков, склоняется считать в данном случае наличие самоубийства. Но относительно того, где находилась гр. Розанова 36 часов и как попала на чужое ей место, по мнению Лейбовича, можно высказать только предположение… Легче предположить, что покойная умерла в каком-нибудь доме и после смерти принесена на место, где ее нашли, причем посторонняя рука привела прическу и платье в надлежащий вид. Местонахождение туфли указывает с вероятностью, что она принесена (или пришла) не со стороны болота, а с противоположной стороны.

Нельзя, наконец (замечает эксперт), отрицать и возможности того, что под влиянием мучений Розанова сама откуда-то направилась к пруду с целью утопления и по дороге умерла.

* * *

Таким образом, опыт расследования смерти Розановой с достаточной выпуклостью и рельефностью подтверждает следующие основные выводы:

1) Анализ данного казуса подтверждает необходимость для следователя отрешиться от всякой предвзятости, необходимость строжайшей проверки возникшего предположения, как бы правдоподобным оно ни казалось на первый взгляд. Собирание доказательств должно идти не только в направлении, совпадающем с предположением следователя, но попутно и с неменьшей тщательностью должны быть собираемы все наиболее существенные факты и материалы, идущие вразрез с возникшими у следователя предположениями. В данном случае, например, как мы видели, с самого начала расследования предположение о самоубийстве казалось наиболее вероятным. Но если бы при расследовании был соблюден только что упомянутый нами метод, то, без всякого сомнения, мы не стояли бы перед фактом таких крупнейших пробелов, какие нам пришлось отметить.

2) При производстве наружного осмотра трупа должно пользоваться научными указаниями, которые дает судебная медицина. Где это возможно (а в данном случае это было возможно) необходимо, чтобы при осмотре всегда находился судебно-медицинский эксперт. Когда с осмотром тела соединяется идентификация (т. е. определение тождественности), необходимо определение возраста, пола, роста и телосложения трупа. Для распознавания убийства от самоубийства, необходимо осмотру придать особо тщательный и возможно исчерпывающий характер, обращая внимание на род, характер и положение ран, на следы, на положение трупа, на так называемые раны «самозащиты» (являющиеся в результате попыток к оказанию сопротивления), на состояние обуви и т. д.; от внимания осматривающего не должна ускользнуть ни одна хотя бы самая мелкая особенность и деталь, могущие служить нитью к выяснению дела.

3) В особенности важно соблюдать все предписываемые судебной медициной правила и предосторожности при вскрытии трупа, на предмет распознавания отравления и самоотравления. В данном случае, например, для химического анализа был отослан только желудок, между тем, как для этого в подобных случаях экспертами должно быть отделено, кроме желудка с его содержимым, еще около метра тонких кишок, наиболее претерпевших изменение, с их содержимым, одна почка и вся моча из мочевого пузыря и треть печени с желчным пузырем. Совершенно недопустимо употребление таких приемов вскрытия, которые создают серьезную опасность внесения яда в процессе самого вскрытия.

4) Как при осмотре, так и при допросе недостаточно выявить все существенное для дела; не менее необходим умело зафиксировать выявленное путем составления протокола (что всегда обязательно), а в случаях, аналогичных данному, путем фотографической съемки. Только при таких условиях знакомящийся впоследствии с результатами осмотра, сможет составить о них точное и ясное представление.

В данном случае мы видели как резко протокол осмотра трупа противоречит требованиям точности, определенности и необходимой полноты. В протоколе осмотра местности, где был обнаружен труп, мы не находим сколько-нибудь достаточного освещения таких моментов, освещение которых является минимальной программой всякого протокола осмотра, как-то: а) места обнаружения трупа; б) путей, по которым покойная могла или сама придти или быть принесенной; в) места, где были обнаружены другие следы преступления; г) специфические особенности осмотра, и места.

Имеющийся в деле план местности совершенно неудовлетворителен и доказывает крайнюю желательность того, чтобы всякий, производящий дознание и следствие, усвоил технику так называемой «глазомерной съемки».

 

Три задачи в процессе расследования об убийстве. Обнаружение личности потерпевшей по частям трупа, нахождение убийц и выяснение мотивов преступления. (Дело Бандейкиной и Шершовой)

Методы установления личности убитой по частям трупа (идентификация). — Концентрация розыскных действий, производимых в различных районах. — Сочетание гласного расследования с агентурной разработкой. — Противоречия в показаниях свидетелей и подозреваемых и оценка этих противоречий при анализе доказательственных улик. — Психология свидетельских показаний. — Четкость и полнота расследования мотивов преступления.

В этом деле мы остановимся лишь на некоторых отдельных моментах, представляющих, на наш взгляд, выдающийся интерес с точки зрения техники расследования. Во-первых, здесь перед нами пример искусного, быстрого и точного установления по обнаруженным в различных районах частям трупа личности жертвы; во-вторых, безусловного внимания заслуживает та, почти исчерпывающая, полнота, продуманность и всесторонность собирания объективных доказательств, которая, в связи с проявленной при этом сообразительностью и инициативой, привела к блестящему результату, в смысле раскрытия личности убийц.

Наконец, выдающаяся четкость предварительного следствия, с выявлением и освещением психологии и мотивов преступления, представляет дополнительный рельефный штрих, завершающий общую картину умело проведенного следствия.

* * *

Начинаются довольно обширные материалы настоящего дела с весьма крупного упущения со стороны младшего милиционера 9 отделения Московской милиции. Стоя 23 марта 1924 г. на посту у Никитских ворот, в 8 час. вечера, он узнает, что на Малой Бронной улице подкинут ребенок. Придя по указанию сообщившего о происшествии мальчика к парадному подъезду д. № 2 на Малой Бронной, милиционер на ступеньках лестницы видит сверток, обернутый клеенкой, а в нем часть человеческого трупа. Вместо того, чтобы немедленно же через районное отделение милиции вызвать следователя, или хотя бы представителя МУУР, для производства подробного осмотра места обнаружения частей трупа и до прибытия их принять меры к сохранению обстановки, милиционер «поспешил» (по его собственному выражению при допросе) доставить находку в 9 отделение милиции.

О происшествии сообщено было ст. следователю Московского губсуда, который в тот же день, при участии судебно-медицинского врача, произвел осмотр найденных частей трупа, при чем оказалось, что они представляют собой нижнюю часть туловища от трупа женского пола, но без нижних конечностей, удаленных в тазобедерном суставе.

Того же 23 марта 1924 г., но несколькими часами раньше (в третьем часу пополудни) в другом районе (в районе 14 отделения милиции) по Кабанихину переулку у двери дворницкой сторожки обнаружена была верхняя часть туловища до живота, без головы и рук, также от трупа женского пола.

По вскрытии этих частей трупа было установлено, что обе части принадлежат одному и тому же трупу женщины сравнительно молодого возраста, при чем исследование наружных половых органов дало основание заключить о том, что покойная при жизни предавалась половым излишествам. Причину смерти, за отсутствием многих частей и особенно головы, определить не представлялось возможным; в отношении же орудия, которым было произведено разделение трупа на части, судебно-медицинский эксперт дал заключение, что таковым мог являться мясной или кухонный нож, при чем самое разделение было произведено сильной и ловкой рукой, привыкшей к этому делу.

Были также приняты энергичные, но безрезультатные меры к обнаружению недостающих частей трупа; по распоряжению ст. следователя для этой цели даже производилось обследование дна пруда на Коммунистической улице в двух имевшихся во льду прорубях, на промежуточном между ними расстоянии в 5 саженей.

Как крупный дефект дознания, при допросах лиц, имевших отношение к обнаруживанию трупа, необходимо отметить такие записи в протоколе: «мне прочитано показание моей жены Марии Степановой, которое я полностью подтверждаю».

Разумеется, оглашение показаний уже допрошенных свидетелей пред свидетелями, еще недопрошенными, чрезвычайно рискованный, с точки зрения расследования, и недопустимый, с точки зрения процессуальных требований, прием. Но, в данном случае, впрочем, он никаких ни положительных, ни отрицательных последствий не имел.

Никаких заявлений об исчезновении лица женского пола ниоткуда не поступало, и расследование стояло перед трудной задачей по выяснению личности убитой.

И задача эта была выполнена удачно. 28 марта 1924 г. МУУР обращается в десять отделений милиции г. Москвы с предложением:

«Собрать точные справки, не замечено ли где-либо в гостиницах, меблированных комнатах, постоялых дворах, ночлежных домах и т. п. местах и частных квартирах, где могли проживать или регулярно появляться женщины, занимающиеся тайной проституцией, исчезновения или длительного отсутствия кого-либо из указанных женщин, в возрасте от 20–25 л.».

Здесь обращает на себя внимание то, что угрозыск уже намечает, хотя еще достаточно широкий, но все же определенный круг лиц, как объект дальнейших изысканий. На основании данных судебно-медицинского вскрытия о том, что покойная при жизни предавалась половым излишествам, МУУР делает предположение, что убитая при жизни занималась проституцией; как указано будет ниже, МУУР здесь вплотную подошел к разгадке.

Вместе с тем, непосредственные розыски по делу продолжал инспектор МУУР. Была пущена в ход агентурная разработка, усиленно собирались сведем о жильцах домов, расположенных по соседству с теми, в которых обнаружены были части трупа. Таким путем 30 марта 1924 г. удалось получить сведения о том, что из кв. № 2, д. № 2/7 по Трехпрудному пер. в районе 15 отделения милиции 22 марта внезапно выбыла неизвестно куда проживающая там гр-ка, до сих пор на означенную квартиру не вернувшаяся. При полном отсутствии аналогичных сведений из прочих районов, а также при отсутствии заявлений об исчезновении, упомянутые сведения, понятно, приобретали огромное значение для дела. Действительно, при предъявлении жильцам этой квартиры — супругам Бандейкиным и Крыловой предметов, которыми были обернуты части трупа, а именно: столовой клеенки, сорочки, панталон и салфетки с меткой «О. Б.», последние заявили, что все эти вещи принадлежат Пелагее Николаевне Лебедевой, 22-х лет от роду, жившей в одной комнате с Бандейкиными, при чем Лебедева, уезжая из дому 22 марта в 6 часов вечера неизвестно куда, домой не возвращалась и 26 марта была выписана по домовой книге. В отношении упомянутой столовой клеенки опрошенные оговорились, что Лебедева лишь пользовалась совместно с Бандейкиными тем столом, который был покрыт этой клеенкой, — самая же клеенка являлась собственностью Бандейкиных.

Таким образом, одна часть задачи была решена; на решение ее потребовался всего недельный срок, — срок, весьма незначительный, если принять во внимание очерченную выше значительную трудность задачи.

Анализируя методы, при помощи которых удалось в данном случае достигнуть столь положительных результатов, можно сделать следующие выводы:

1) Указанному способствовало прежде всего тщательное и своевременное выяснение подробностей обнаружения частей трупа.

2) Большое значение здесь имело заключение медицинской экспертизы, не только установившее с несомненностью, что обнаруженные части трупа составляют части одного и того же трупа женщины, но и давшее ценное указание о ее возрасте и обратившее внимание на следы полового излишества.

3) Выводы МУУР’а о концентрации розысков преимущественно среди проституток можно рассматривать, как талантливую догадку, основанную в то же время на логически-правильной оценке результатов медицинской экспертизы.

4) Решающую роль сыграло умелое сочетание расследования агентурной разработки и надлежащее руководство последней, в смысле направления ее в сторону широкого и охватывающего несколько смежных районов собирания сведений, вытекавших из правильной оценки создавшейся по делу ситуации, в результате чего и удалось установить личность убитой.

* * *

Один этап следственного пути был благополучно пройден, но впереди еще не менее трудная задача — раскрыть убийцу и его возможных соучастников. Какими же приемами, спрашивается, удалось и эту задачу безошибочно решить в 3 дня?

Расследование начало с обстоятельных допросов тех людей, с которыми проживала покойная Лебедева, на предмет выяснения как образа жизни ее и взаимоотношений, так и всех более или менее существенных обстоятельств, предшествовавших смерти ее.

Первая была подвергнута допросу, как жившая в последнее время в одной комнате с Лебедевой, гр-ка Анна Бандейкина. Согласно показания Бандейкиной, квартира, в которой они проживают, была снята и отремонтирована Лебедевой в прошлом году. Лебедева нуждалась, будучи безработной, и нередко из-за безденежья обедала у кого-либо из своих жильцов. Своему сожителю Фирсову она передавала в тюрьму пищу; одновременно ее навещал некий Сергей Байков. В субботу 22 марта Лебедева отнесла передачу в тюрьму, возвратившись домой в 3 часа дня. Затем она около 6 часов вечера ушла из дому, одев на себя пальто Бандейкиной, так как собственного зимнего пальто не имела, и с тех пор более не возвращалась. Когда спустя 4 дня, 26 марта, к ним зашел Сергей Байков, то он нисколько не удивился исчезновению Лебедевой и просил их не заявлять об этом в милицию, убеждая, что взятое Лебедевой пальто Бандейкиной не пропадет, и Лебедева его пришлет. Действительно, на следующий же день, т. е. 27 марта, в их квартиру пришел какой-то мальчик, вручивший сверток с просьбой передать его «Вале», т. е. Шершовой. Когда развернули сверток, то в нем оказалось пальто Бандейкиной, а в кармане последнего записка, писанная Лебедевой, следующего содержания: «Валентина, не ждите меня, я уезжаю, прощайте, Поля». Таким образом, показание Бандейкиной бросило серьезное подозрение на гр. Байкова.

При наличии таких указаний, ничего необычного, конечно, не представляют собой дальнейшие шаги дознания, предпринятые в направлении проверки основательности возникшего подозрения против Байкова. Что здесь можно и должно отметить в качестве выдающегося момента, — это исчерпывающая полнота, с которой упомянутая поверка была осуществлена.

Нелишне, кстати, здесь отметить и один технический, хотя и мелкий, но досадный пробел, с которым приходится встречаться весьма часто. Расследование, допустим, как это мы имеем в данном случае, стремится установить точно, где, у кого, когда, в какие часы, по какому поводу бывал в течение значительного и исчисляемого несколькими днями периода времени подозреваемый. Допрашивается подозреваемый, допрашиваются свидетели, иногда в изрядном числе. Показания их разбросаны и перемежаются с другими актами расследования. Между тем потом все эти показания нужно сопоставить и сделать соответствующие выводы. В целях ясности и четкости выводов и подведения наглядных итогов следовало бы в подобных случаях эти итоги изображать графически в виде сводки или выборки из показаний обвиняемого и свидетелей на отдельном листе. Это значительно бы облегчило последующую ориентировку как суда и прокуратуры, так и самого следователя, при сопоставлении различных касающихся алиби показаний, в которых нужные по данному вопросу сведения часто тонут в море других, к нему никакого отношения не имеющих.

В данном случае проверка объяснений Байкова ослабила возникшее против него подозрение. Обыск результатов не дал, и свидетели подтвердили объяснения Байкова относительно времяпрепровождения в последние дни.

Сам Байков показал, что знает Лебедеву с 1918 года, вскоре же после знакомства он вступил с ней в половую связь, но последнее время будучи уже женатым, бывал у нее лишь как у хорошей знакомой; узнав от подруги Лебедевой о пропаже последней, он действительно заходил к ней в квартиру, но никакого разговора о пальто с Бандейкиной там не вел и ничего по поводу того, что оно было затем принесено мальчиком, — не знает.

Конечно, можно было взять под сомнение правильность и точность показаний свидетелей из числа близких товарищей Байкова; оставались некоторые провалы времени, относительно которых имелись лишь голословные заверения самого Байкова. Личность же его внушала известные подозрения.

Искусство расследования в данном случае проявилось в том, что оно не стало на чрезвычайно опасный и скользкий путь предвзятости и односторонности, и одновременно с проверкой возникшего подозрения против Байкова и вообще версии об убийстве Лебедевой вне ее квартиры, занялось проверкой и другой гипотезы, не совершено ли убийство Лебедевой в самой квартире. Расследование поставило перед собой вопрос: когда и кто последний раз видел Лебедеву живую в доме, где она жила, когда и при каких обстоятельствах и по чьему заявлению произведена выписка ее из домовой книги. Не теряя времени, 31 марта, в то самое время, когда так напряженно производилась поверка возникших подозрений против Байкова, допрашивается и управляющий домом гр-н Воронин, из показаний которого выясняется, что об исчезновении Лебедевой ему было заявлено Бандейкиной и Шершовой 25 марта и вечером того же дня ему и была последними предъявлена находящаяся в деле записка Лебедевой.

Если мы вспомним, что, по показанию Бандейкиной, записка эта, якобы, выпала из кармана ее пальто, принесенного мальчиком, лишь 27 марта, т. е. на 2 дня позже предъявления ими записки Воронину, то легко будет понять, какую громадную, можно сказать, решающую улику удалось добыть угрозыску благодаря всестороннему и инициативному характеру произведенного расследования.

Но точна ли дата, названная свидетелем? Нет ли тут тех непроизвольных ошибок, которые немало и неизбежно встречаются в свидетельских показаниях в виду ограниченности памяти, способности воспроизведения и т. д. Необходимо было проверить точность этой даты, необходимо было уделить серьезное внимание происхождению записки. И это было сделано путем сличения записки с записной книжкой, найденной в комнате Лебедевой. Оказалось, что она вырвана из этой книжки, на что ясно указывали и объем, разрыв листов и их окраска.

Метод расследования здесь поучителен и еще в одном отношении. Как мы видели, на фоне в общем правдоподобного, на первый взгляд, показания Бандейкиной имелось одно звено слабое, один момент, вызывавший сомнение — это история с принесением записки. Вот в это слабое звено расследование и «ударило», и оно, действительно, порвалось при проверке, а вместе с ним вскрылась и вся завеса. Ясно, что этот метод имеет не одно лишь специфическое значение в обстановке данного казуса. Он имеет и должен иметь более широкое применение. Он коренится в необходимости критического отношения к показаниям допрашиваемых лиц и в необходимости тщательной проверки того, что в этих показаниях сомнительного и в то же время имеет существенное значение для дела. Такая поверка часто проливает яркий свет на дело.

И, действительно, под давлением улик, сначала Шершова, а затем и Бандейкина сознались в убийстве Лебедевой.

Убийство, по объяснению Шершовой и Бандейкиной на дознании, произошло при следующих обстоятельствах.

«…В 1922 году Лебедева нашла себе комнату в д. № 15, по Б. Садовой ул., и попросила Шершову переехать к ней, так как опасалась, что ее уплотнят. Там же жил с ними сожитель Лебедевой — Фирсов, вскоре арестованный. После того их из этой квартиры выселили вследствие того, что Лебедева занималась проституцией. Лебедева подыскала квартиру в Трехпрудном пер. Сильно потратившись на ремонт таковой и задолжавшись, она сдала одну комнату в наем Крыловой, а затем Бандейкиным. При этом Лебедева продолжала заниматься проституцией, но домой к себе мужчин не водила. Шершова ходила стирать белье и занималась стиркой на дому. На почве крайней нервности и вспыльчивости Лебедевой у нее происходили с ней частые скандалы, во время одного из которых Лебедева поклялась, что убьет Шершову. Последняя ссора произошла 22 марта, около 7 часов вечера, и началась из-за того, что Лебедева, возвратившись из тюрьмы после свидания с мужем, начала упрекать Шершову за то, что она не приготовила ей обеда. Выведенная из терпения Шершова, по ее показанию, в порыве злости и гнева схватила топор и обухом его ударила по голове Лебедеву, которая, вскрикнув „ох“, припала головой к кровати коленями на полу; в волосах ее показалась кровь. В этот момент в комнату вошла Нюра Бандейкина, которой Шершова сказала, что, кажется, убила Лебедеву и тотчас стала укладывать последнюю на кровать, накрыв затем пальто, так как в квартиру вошла баба с дровами. В это же время в комнату заглянула свидетельница Бродкина, попросившая папиросу, но Шершова ответила ей: „тише“, желая этим дать понять, что Лебедева будто бы спит. Как только баба с дровами ушла, Шершова освободила корзину и уложила в нее Лебедеву. Увидев кровяное пятно на наволочке, она перевернула подушку, а зашедшей снова в комнату Бродкиной сказала, что Лебедева ушла. Далее она стала думать, что ей теперь делать, и при этом вспомнила рассказ сына бывших своих хозяев, у которых она служила бонной, студента-медика, о том, что кости скелета с целью очистить их от мяса вывариваются в растворе каустической соды. Тогда она приготовила все, необходимое для стирки, и, дождавшись, пока все в квартире улеглись спать, вынула тело Лебедевой из корзины и начала разрезать его на части по суставным соединениям. Поставив бак на железную переносную печку, она растворила в нем каустическую соду и начала вываривать части трупа Лебедевой, варила до тех пор, пока не подогнулась ножка накалившейся печки. Улегшись спать, она спала долго, до 12 часов следующего дня, т. е. воскресенья, 23 марта, а когда встала, то у нее уже не хватило духа продолжать то, что она делала ночью. Поэтому она позвала Бандейкину и предложила ей или отнести на улицу сверток с частями трупа и выбросить его в разрушенный дом, или оставаться в комнате, пока сделает это она, Шершова. Сначала Бандейкина, растерявшись, отказывалась, говоря, что боится, но потом, подчинившись ее настойчивым требованиям, понесла сверток из квартиры. Однако, поручение она выполнила плохо, сбросив сверток на дворе у дворницкой, и недовольная Шершова сказала ей, что теперь она ее „засыпала“, так как „уж лучше отнесла бы сверток прямо в уголовный розыск“. Также неумело выполнила Бандейкина поручение отнести второй сверток, не исполнив приказания Шершовой принести клеенку обратно, выбросив из нее части трупа. Что касается возвращения пальто с запиской Лебедевой, то это было искусственно подстроено самой Шершовой с целью создать улики против Байкова и тем спасти себя. Записка была старой, написанной Лебедевой когда-то перед отъездом в деревню, а пальто было ею же, Шершовой, унесено из дому и прислано обратно в квартиру с нанятым для этого на улице за 2 руб. мальчиком, которому она велела сказать, что пальто прислано „Вале“, т. е. Шершовой, молодым человеком».

Добытые при дальнейшем дознании дополнительные объективные данные не оставляли сомнения в том, что в убийстве действительно участвовали Шершова и Бандейкина. Так была решена вторая задача — раскрытие личностей убийц.

Но в данном деле предстояло еще решить и третью оказавшуюся притом еще более трудной задачу, а именно, выяснить истинные мотивы преступления. Что побудило Шершову и Бандейкину на кровавое дело? Несмотря на сознание, вопрос представлялся чрезвычайно туманным. Действительно ли убийство произошло в разгаре ссоры или драки, или оно было хладнокровно детально продумано заранее и, в последнем случае, в силу каких побуждений.

Задача по выяснению мотивов преступления выпала главным образом на долю предварительного следствия, поскольку первые две задачи были блестяще разрешены уже в стадии дознания, производившегося, попутно заметим, под непосредственным руководством ст. следователя, что также является одной из положительных и заслуживающих подражания особенностей данного расследования.

По части выявления виновников преступления предварительному следствию также удалось выяснить несколько дополнительных деталей, на которых мы здесь при всей характерности их останавливаться не можем. Но, главное, что обращает на себя внимание при анализе предварительного следствия — это четкость и тонкость его построения в смысле выявления мотивов преступления.

С одной стороны, ничего лишнего, ненужного, загромождающего в ясных и отточенных протоколах допросов свидетелей.

С другой — не упускается ни малейшей детали, которая могла бы пролить свет на истинные мотивы преступления.

Следователь устанавливает, например, такой факт, что еще до убийства Бандейкина как-то говорила своему мужу, что Шершова непременно убьет Лебедеву.

Допрашивая 12-летнюю Веру Воронову, следователь искусно выясняет ряд деталей в день убийства, и, между прочим, то, что драк вообще никаких ни в этот день, ни раньше в квартире не бывало.

Следователь интересуется мнением мужа Бандейкиной, что могло побудить Шершову на убийство, а жену на соучастие в нем; свидетель полагает, что Лебедева могла знать что-либо компрометирующее Шершову, а жена была зла на Лебедеву за обман с комнатой.

Байков совершенно не представляет себе, какая могла быть в данном случае цель убийства. Свидетель не замечал у Лебедевой значительных денег и ценностей. Но следователь все же интересуется, просит свидетеля подробно перечислить те ценные вещи, которые он замечал. Таким путем удается вскрыть, что кое-какие из вещей Лебедевой после убийства исчезли и сбывались убийцами. И так далее.

Следователь затем проявляет большую осторожность в выводах насчет мотивов преступления и пишет в обвинительном заключении, что вполне исчерпывающих результатов в этом направлении достигнуть не удалось.

Мы не может это поставить в упрёк следствию. Важно то, что максимум умелых усилий в этом направлении был приложен. А если все же в отношении мотивов преступления осталось не все разгаданным, то следует принять во внимание, что выяснение мотивов преступления обычно представляет собой наиболее трудную и сложную его часть. Тем не менее, следующие обстоятельства, установленные предварительным следствием, в значительной мере объясняют отношения, существовавшие между обвиняемой Шершовой и покойной Лебедевой.

1) С достаточной положительностью установлено было следователем, что убийство совершено не в ссоре, ибо находившиеся в момент его в квартире свидетельница Бродкина и девочка Вера, дочь свид. Крыловой, никакого шума не слышали, а между тем, по единогласному отзыву большинства допрошенных по делу свидетелей, Лебедева отличалась очень крикливым голосом, стены же квартиры при осмотре ее следователем оказались сделанными из тонких досчатых перегородок, сквозь которые легко слышен разговор;

2) с полной несомненностью установлено подавляющая зависимость обвиняемой Шершовой от убитой ею Лебедевой, исполнявшей в отношении последней обязанности прислуги, их легкое в смысле нравственности поведение, извращенность покойной Лебедевой в половом отношении, тяжелый, скандальный характер Лебедевой и спокойный нрав обвиняемой Шершовой. Суд всецело согласился с выводами следствия.

В дополнение к тем методологическим выводам, которые сделаны нами попутно с анализом и обзором последовательных этапов расследования по данному делу, не лишне подчеркнуть и следующие моменты.

В той стадии расследования, когда начало складываться серьезное подозрение (хотя и оказавшееся впоследствии ложным) против Байкова, в числе других, на первый взгляд подкрепляющих это подозрение фактов, были некоторые неточности и неполная согласованность во всех деталях показаний свидетелей, допрошенных для проверки местонахождения и времяпрепровождения Байкова на протяжении того периода времени, когда произошло убийство.

Получились известные противоречия в свидетельских показаниях, и с такими противоречиями следователю приходится встречаться довольно часто.

Каков должен быть подход при оценке значения таких противоречий и несогласованности?

Нередко можно наблюдать здесь примитивный подход, заключающийся в том, что всякая неточность и расхождения в сообщениях свидетелей с установленными по делу фактами истолковываются, как нечто безусловно опорочивающее показания свидетеля в целом. Между тем, значение свидетельских показаний в ряду доказательственных улик за последние десятилетия подверглись обстоятельному научному исследованию. И хотя оно еще далеко не может считаться законченным в своих выводах, но имеющиеся некоторые выводы уже и в настоящее время могут считаться бесспорными.

И одним из таких бесспорных выводов является тот, что неточности и некоторая несогласованность в показаниях свидетелей об одном и том же событии почти неизбежны, а, следовательно, наличие таких неточностей и различных оттенков в показаниях различных свидетелей не может быть расцениваемо, как умышленная и сознательная ложь со стороны части свидетелей.

На воспроизведение какого-либо факта или впечатления свидетеля оказывают влияние: а) способности восприятия; б) способности запоминания воспринятых впечатлений; в) способности восстановления в своей памяти того, что уже пережито (воспоминание) и г) способности передачи (репродукции) пережитых впечатлений другим людям.

На характер восприятия оказывает влияние различная у различных людей аперцепция (присоединение к непосредственным впечатлениям субъективных представлений), характер душевного состояния и пр.

Ошибки свидетельских показаний, далее, могут корениться не в процессе восприятия, а в процессе воспоминания. Одним из серьезных факторов извращения действительного положения вещей при воспоминании о тех или иных событиях является то особого рода внушение, которое заключается в наводящих вопросах и в «прижимистой» системе допроса свидетелей. Нередко стороны, реже судьи, будучи убеждены наперед, что ответ свидетеля должен быть такой, а не иной, добиваются определенного ответа и незаметно для свидетеля своими вопросами порождают в нем убеждение в правильности показания.

Вот почему существует отрицательное отношение к наводящим вопросам, как содержащим в себе внушение дать нужный спрашивающему ответ. По той же причине должны быть признаны недопустимыми и такие допросы свидетеля, когда свидетелю прочитываются показания других, и он или подтверждает, или отрицает их правильность.

По той же причине предпочтительнее свободный рассказ свидетеля, чем ответы его на вопросы.

При свободном рассказе свидетель не пытается восстановить во что бы то ни стало всех деталей, уже забытых, испарившихся из памяти; он передает то, что твердо помнит. При ответах на вопросы он восполняет «провалы памяти» догадками и умозаключениями, не желая оставить без ответа и объяснения то, что по обстоятельствам дела ему должно быть известно. Помимо того, отвечая на вопросы, он может незаметно для себя подпасть под влияние внушения со стороны лица, ведущего допрос.

 

Выяснение загадочных моментов в обстановке преступления и мотивах его совершения. Типичные технические дефекты в процессе расследования преступлений. (Дело об убийстве в Калмыцкой степи)

Дефектный характер расследования по делу об убийстве Бембетова. — Объяснение обвиняемого, как ненадежный первоисточник для установления доказательств. — Отсутствие топографических чертежей места совершения преступления, дающих правильную ориентировку при проверке достоверности свидетельских показаний и объяснений обвиняемого. — Значение своевременного и подробного осмотра орудия преступления и предметов, найденных на месте преступления. — Методы проверки сомнительных показаний свидетелей, близких в силу каких-либо особых отношений к обвиняемому. — Обследование побочных привходящих обстоятельств и фактов в целях выяснения и освещения субъективного момента преступления при наличности признания обвиняемый факта учиненного им исследуемого деяния и отрицания им преступных мотивов к его совершению.

Дело об убийстве в Эркетеневском уезде Калмыцкой области гр. Дага Нимгирова Бембетова представляется, прежде всего, интересным в том отношении что по этому делу при самом начале расследования совершитель преступления был налицо и сам первый заявил о факте совершенного им убийства, и, несмотря на это, на предварительном следствии не были выяснены самые основные моменты расследования и не было установлено, при какой обстановке и по каким мотивам это преступление совершено.

В то же время это дело дает для органов расследования поучительный пример, который показывает, насколько бесплодными являются усилия следователя вскрыть истину, если он ограничивается минимумом тех принятых на веру сведений, которые дают ему близкие к потерпевшему лица и обвиняемый, и не постарается проанализировать сам всех деталей дела и углубить расследование проверкой таких второстепенных, на первый взгляд, несущественных обстоятельств, сопоставление которых с другими данными дела может привести к точным и естественно логическим ответам на самые главные и основные вопросы расследования.

В этом деле, по которому обвиняемый был осужден судом на основании косвенных улик, для следователя открывался целый ряд возможностей дать полную картину события и разрешить загадку, которая осталась неразрешенной; но эти возможности не были использованы.

* * *

26 июля 1922 года рано утром выехал Дага Бембетов из своего родного хотона Дзюнгарово вместе с народным судьей Эркетеневского уезда Мангутовым по направлению к Эркетеневскому райисполкому, находящемуся верстах в 60 от его хотона.

Бембетов был одет в белую рубаху и желтые плисовые брюки, а за седлом у него был привязан суконный, цвета хаки, бемшет; никакого оружия при нем не было. Три дня назад он вернулся из Астрахани, где отбывал наказание по приговору революционного трибунала от 13 октября 1921 года, выполняя принудительные общественные работы при ЦИК’е Калмыцкой области, как осужденный за участие в бандитском движении. А теперь, по постановлению Президиума. ЦИК’а, он направлялся в распоряжение Эркетеневского райисполкома на работу для дальнейшего отбывания наказания и вез к председателю райисполкома Шараеву полученные им 19 июля в Астрахани от Президиума ЦИК воззвания к амнистированным гражданам, принимавшим участие в бандитских шайках в пределах Эркетеневского уезда, где бандитизм до последнего времени еще не был совершенно ликвидирован. В этих воззваниях амнистированные дезертиры-бандиты призывались ЦИК'ом и областным Калмыцким комитетом РКП к занятию мирным трудом, причем им давалась гарантия, что они ни к какой ответственности за бандитизм, в случае добровольной сдачи, привлечены не будут.

Получив разрешение вернуться на работу в свой уезд, Бембетов сознавал важность данного ему поручения и говорил перед отъездом свой жене Бува Бембетовой и ночевавшему у него народному судье Мангутову, что он примет все меры к тому, чтобы бандиты сдались добровольно, о чем и будет говорить с председателем райисполкома Шараевым.

На дороге Бембетов с Мангутовым разъехались: последний поехал по своим делам другой дорогой, а Бембетов поехал дальше один. Проехав около 30 верст, Бембетов часов в 12 дня сделал остановку в Дунду-Хачиновом хотоне, у своего знакомого — председателя Амтинского сельсовета Мучеряева, где попил чаю и отдохнул, а часа в 3–4 дня отправился дальше, сказав, что рассчитывает переночевать у Шараева, а завтра доедет обратно домой…

Домой, однако, Бембетов не вернулся; в этот же день, около 10–14 час. вечера он был убит, и труп его был найден на урочище Малзан, на Малзанском бугре, не доезжая 1–1½ версты от кибитки Шараева. Убит он был Нимгиром Шараевым, к которому он ехал с поручением от ЦИК’а и который сам заявил о совершенном им убийстве.

Здесь, прежде всего, следует отметить, что Бембетову после выезда его в 3–4 часа дня из Дунду-Хачинова хотона, где он делал остановку, оставалось проехать до урочища Цохта, — до кибитки Шараева, — около 30 верст, или немного меньше, причем вторая половина этого пути Бембетова лежала через степной хотон Бин-Багут, за которым находится гатлаган Кирмчик (переезд через воду) и далее Малзанский бугор. Как проехал весь указанный путь от Дунду-Хачинова хотона и до Мадзанского бугра Бембетов, заезжал ли он куда-нибудь и видел ли его кто-нибудь на этом пути между 3–4 час. дня и 10–11 час. ночи, — осталось при следствии невыясненным. И что произошло при встрече Бембетова с Шараевым, при каких обстоятельствах и по каким мотивам совершено это убийство, — осталось загадкой.

Центральным моментом в деле, освещающим обстановку преступления, явилось показание самого Шараева, по словам которого убийство произошло при следующих обстоятельствах.

Утром 26 июля он, Шараев, поехал в степные хотоны, чтобы предупредить живущих в них калмыков о готовящемся на них нападении со стороны появившейся в степи банды в 40 человек под командой главаря Костина. Он заезжал потом в урочище Утаче к отцу своему Якову Шараеву, а обратно поздно вечером он возвращался к себе домой, т. е. в урочище Цохта. После заката солнца, проезжая урочищем Заха-Теке, недалеко от Бин-Багут, он встретился с ехавшим на лошади Дага Бембетовым, которого он знал раньше; они поздоровались друг с другом, но разъехались, не останавливаясь, так как он, Шараев, в виду позднего времени, торопился домой. После этого, спустя, примерно, полчаса времени, он, Шараев, услышал позади себя конский топот, и, обернувшись мельком, увидал быстро, полным карьером скачущего за ним всадника в белой рубахе…

— Не успел я повернуть голову — говорил на следственном допросе Шараев, — как раздался сзади меня выстрел; я ухватился за револьвер и пока я вынимал его из кобуры, неизвестный верховой поравнялся со мной почти на одной параллели и дал второй выстрел по мне. В это время я выстрелил по нем, и моя лошадь подалась вперед и заскакала галопом. Я еще дал второй выстрел по всаднику; он также выстрелил в меня уже в третий раз. Затем я дал по нем еще два выстрела, после чего его и моя лошадь, напуганные стрельбой, разбежались, и я в темноте ночи потерял всадника из вида. А потом, когда мне удалось успокоить лошадь, я осторожно подъехал к тому месту, где происходила перестрелка, но здесь никого уже в темноте не нашел. Тогда я решил поехать на гатлаган, чтобы не дать неизвестному всаднику возможности перебраться через переезд.

Далее, — как объяснял Шараев, — он, не доезжая гатлагана, встретил шедших из Шин-Багутского сельсовета граждан Каталаева и Сарангова; он попросил их помочь ему в розыске стрелявшего в него всадника, но Каталаев и Сарангов отказались, так как они были пешие и у них не было оружия; потом, после тщетных розысков, он, Шараев, поехал в с. Лагань, находящееся в 8 верстах от Малзанского бугра, заявить о случившемся милиции и ГОГПУ, но, не доезжая Лагани, встретился с конной заставой ехавших красноармейцев, во главе с начальником боевого отряда Шимуртовым, с которыми и поехали цепью на розыски неизвестного всадника. И уже начало светать, когда они нашли саженях в ста от места труп убитого Бембетова.

Так рассказывал Шараев об обстоятельствах, при которых было совершено им убийство Бембетова, народному следователю 9 августа, через 2 недели после убийства. Приблизительно так же рассказывал он и начальнику боевого отряда Шимуртову еще 27 июля, через несколько часов после убийства, когда встретился с конной заставой, не доезжая с. Лагань.

Следователь приступил к следствию 9 августа, когда им было получено поручение областного ревтрибунала о производстве следствия по этому делу.

Из материалов дознания, переданных следователю, усматривается, что труп убитого Бембетова был найден шагах в 15 влево от дороги, ведущей от Шин-Багут в Лагань, на Малзанском бугре. Труп лежал без шапки вниз лицом, с вытянутой левой рукой и полусогнутой правой рукой; пальцы этой руки полусогнуты и в руке находился револьвер наган с двумя патронами и тремя пустыми выстреленными гильзами. На правой лопатке трупа имелась пулевая входная рана, другая рана находилась на правом плече, сквозная, выходящая в подмышечную ямку. Левая нога трупа была разута, и сапог с нее находился шагах в 5 от трупа, и здесь же были замечены следы лошади на песке и около следов черта, как бы от волока трупа, что дало основание первым прибывшим к трупу Шимуртову с красноармейцами заключить, что сапог мог сняться, когда лошадь тащила убитого в стремени выпавшим из седла. Отмечено в то же время, что сапог, найденный вблизи от трупа, оказался разорванным по всему шву.

В момент приступа к следствию вся обстановка нахождения и расположения трупа, по данным дознания, как-будто целиком совпадала с показанием Шараева, тем более, что свидетели Каталаев и Сарангов подтвердили факт встречи около 11 час. ночи верстах в 1½-2 от Шин-Багута с Шараевым, который заявил им о нападении на него со стороны неизвестного всадника, о перестрелке с ним, и просил их пойти с ним на розыски этого неизвестного.

Подозрение, что Бембетов был убит Шараевым при каких-то других обстоятельствах и не в условиях самообороны, возникло на основании заявления жены Бембетова— Бува Дагаевой Бембетовой, которая, как и Мангутов и Мучеряев, удостоверила, что у мужа ее, поехавшего к Шараеву, револьвера не было.

Убийство, по мнению Бува Бембетовой, совершено Шараевым с целью воспрепятствовать приведению в исполнение амнистии в отношении амнистированных бандитов, которые снабжали Шараева скотом, и, кроме того, в целях сокрытия Шараевым следов своей преступной деятельности от мужа ее, которому Шараев не доверял и с которым враждовал с 1920 года, когда он арестовал мужа и после раздела имущества мужа — разделил скот его самовольно между близкими лицами, присвоив часть скота (верблюдов) и себе.

— Шараев, — заявляла жена Бембетова, — когда арестовал мужа, рассчитывал, что он будет расстрелян, а когда этого не случилось, он имел основание опасаться, что муж ее будет требовать возвращения конфискованного имущества и, вместе с тем, может изобличить связь Шараева с бандитами.

* * *

Таковы основные моменты настоящего дела, которые в самом начале следствия намечали перспективу расследования и должны были способствовать выяснению обстоятельств, которые могли осветить это загадочное убийство.

Следствие с самого начала торопливо пошло по пути обычного шаблона закрепления и проверки тех объективных данных, которые устанавливались объяснением самого Шараева. Проверка заявления жены убитого нашла лишь поверхностное выражение в некоторых актах следствия.

В конечном результате произведенного следствия Шараев был предан суду по обвинительному заключению следователя на основании косвенных улик, недостаточно убедительных по существу, а главное — не осветивших обстановку преступления и истинные мотивы его. Этими уликами, по обвинительному заключению, являются только два существенно важных обстоятельства: 1) в руке трупа оказался револьвер, которого у Бембетова никто не видал при отъезде из дома и который как бы искусственно был вложен в руку убитого Бембетова после убийства и 2) до некоторой степени подтвердилось при следствии участие Шараева в дележе имущества Бембетова после его ареста в 1920 году и нахождение после того у него двух верблюдов Бембетова, которых видели у Шараева двое свидетелей.

Чтобы дать оценку следственному материалу по этому делу с точки зрения его полноты, ясности и доказательности, мы считаем необходимым далее остановиться на целом ряде моментов, которые при расследовании не были проработаны.

Прежде всего, весьма существенным дефектом следствия явилось отсутствие в деле плана или чертежа местности, где совершено было убийство. Топографический чертеж с указанием взаимного расположения отдельных пунктов, которые упоминаются в деле, и расстояния этих пунктов друг от друга, — в данном случае мог облегчить проверку правдивости или несообразности показаний обвиняемого и свидетелей и внести ясность в те вопросы, которые приходилось разрешать суду. Этот дефект следственного производства сознавался и судом; на суде, как видно из протокола судебного заседания, пришлось свидетельскими показаниями устанавливать расстояние между отдельными пунктами и взаимное расположение их. И, несмотря на это, никакого представления об отдельных моментах, развертывавшихся в ночь на 27 июля в районе, где был убит Бембетов, нельзя было получить. А между тем, это было чрезвычайно важно, и вот почему.

Бембетов направлялся из Дунду-Хачинова хотона от Мучеряева на урочище Цохта к Шараеву. Последний же ехал к себе, возвращаясь с урочища Утаче от отца своего, Якова Шараева. И тот и другой должны были проезжать через Шин-Багут, лежащий на пути к месту жительства Шараева. От урочища Утаче до кибитки Шараева около 20 верст: от Дунду-Хачинова хотона до кибитки Шараева, судя но неточным, правда, показаниям свидетелей на суде, около 30 верст. Дороги из этих пунктов лежат до Шин-Багут, по-видимому, в различных направлениях и сходятся лишь где-то у Шин-Багут. Спрашивается, где же и мимо каких хотонов и кибиток проезжали Шараев и Бембетов, направляясь к одному и тому же месту, и в какое время, в какие часы, приблизительно, и где именно должен был каждый из них проезжать в вечер убийства?

На эти вопросы следствие не дает ответа, и эти вопросы следователь не мог себе задать, так как он не произвел топографического обследования местности.

Если же попытаться на основании отдельных приблизительных указаний, данных свидетелями при допросах на следствии и суде, изобразить на чертеже указанный район, то можно, примерно, дать такой набросок местности, где совершено убийство (см. чертеж).

По показанию Шараева, Бембетов встретился ему после заката солнца на уроч. Заха-Теке (по-видимому, где-то недалеко от Шин-Багут, так как через полчаса, примерно, Бембетов уже вновь догнал его на бугре Малзан в 5–6 верстах от Шин-Багут и выстрелил в него сзади). Каким образом могло случиться, что Бембетов, ехавший на урочище Цохта к Шараеву, встретился ему ехавшим в обратном направлении, и затем, раскланявшись с Шараевым, проехал мимо, а через полчаса изменил путь и уже в темноте догнал вновь Шараева. Вот вопрос, который должен был поставить себе следователь, проверяя правдивость объяснения Шараева, если бы он имел протокол осмотра местности и хотя бы схематический чертеж района и дорог, ведущих в направлении к урочищу Цохта, с одной стороны, от Дунду-Хачинова хотона, с другой, — от урочища Утаче.

Показание Шараева, таким образом, вполне предопределяло план следственных действий, которые должны были быть направлены к выяснению вопроса о том, каким путем, какой дорогой ехал Бембетов от Мучеряева из Дунду-Хачинова хотона, сколько времени ему могло потребоваться, чтобы проехать до Малзанского бугра, т. е. до того места, где он найден убитым, какими пунктами и в какое время он проезжал и кто, наконец, на всем этом пути мог его видеть или встретить. Однако, ни дознанием, ни следствием не было произведено обследования пути Бембетова, не составлено чертежа указанного района и не выяснилось, мимо каких хотонов, кибиток и населенных пунктов должен был проезжать Бембетов и, таким образом, не было произведено необходимой для данного случая проверки, где и как провел время в пути Бембетов вечером 26 июля, когда уже он должен был находиться в районе Шин-Багут и урочища Цохта, а также не было сделано попытки разыскать лиц, которые, несомненно, должны были где-нибудь видеть Бембетова на этом пути после 3–4 часов дня и до 11 часов ночи.

А между тем несообразность показания Шараева о встрече его с Бембетовым и затем о нападении на него Бембетова давали следователю, кроме того, новый путь проверки и показания самого Шараева о времяпрепровождении его в день 26 июля. Шараев объяснил, что утром в этот день он выехал из дома, чтобы оповестить степные хотоны о готовящемся налете бандитов, о чем он будто бы узнал случайно от некоторых лиц.

Действительно ли был Шараев на уроч. Утаче, что он там делал, и в какие часы оттуда уехал, мимо каких стенных хотонов лежал путь Шараева и куда он заезжал на пути, — также осталось невыясненным, и органам милиции поручений о производстве дознания для выяснения всех указанных обстоятельств дано не было.

Между тем при допросе уполномоченным ГОГПУ на другой день после убийства Шараев назвал лиц, от которых он будто был получил сведения о готовящемся нападении банды Костина, а именно Анка Кичикова и Бакта Мочеряева, а далее, Шараев рассказывал о том, что, приехав к отцу в уроч. Утаче и желая предупредить о нападении банды, он вызвал к себе четырех членов совета; при этом Шараев в числе их назвал опять Анка Кичикова (того самого, от которого сам же Шараев будто бы получил сведения о банде Костина?). И тем не менее момент пребывания Шараева на уроч. Утаче у отца его, цель приезда к отцу и характер бесед с вызванными лицами, и с кем именно, — следствием совершенно не освещены.

Если только допустить, что Шараев мог знать о том, что Бембетов возвратился в Эркетеновский уезд и едет к нему, что он имеет намерение изобличить его преступную деятельность, может обнаружить у него собственный скот, которым незаконно завладел Шараев, что Бембетов может разоблачить его связь с бандитами (а такой осведомленности Шараева, как председателя райисполкома, имевшего связи и влияние в своем районе, нельзя исключить), то возникает возможное предположение, что поездка Шараева к отцу до приезда к нему Бембетова могла иметь какую-то другую цель, а потому обследование пребывания Шараева в урочище Утаче могло дать ключ к разрешению вопроса о мотивах убийства Бембетова при крайне загадочной обстановке, вблизи хотона Шараева в 1–1½ верстах от последнего.

Несколько загадочным представляется также, что кроме брата Шараева, Эсхена, который возвращался домой отдельно от Нагира Шараева и будто бы тоже видел Бембетова, проехавшего навстречу им, а потом вернувшего следом за его братом, Нагиром Шараевым, — главными свидетелями в деле фигурируют заместитель председателя Шин-Багутского сельсовета Сарангов и член того же сельсовета Каталаев. Указанные Сарангов и Каталаев объяснили, что Шараев, разыскивая в темноте стрелявшего в него Бембетова, около 11–12 часов ночи, встретил их, не доезжая переезда гатлаган, верстах в 2-х от Шин-Багута, когда они возвращались из Шин-Багута с работы домой. Первый из них живет на ур. Заха-Теке, второй — на уроч. Малзан. Оба они после встречи с Шараевым пошли в хотон к Каталаеву, кибитка которого находится в 1–1½ верстах от местонахождения трупа Бембетова, т. е. в близком соседстве с кибиткой Шараева. Эти же два свидетеля рано утром 27 июля участвовали в розысках трупа с начальником боевого отряда Шимуртовым и осмотре трупа; они же утром привели и лошадь убитого Бембетова, будто бы пойманную ими в степи. Наконец, эти же свидетели участвовали и при осмотре трупа убитого Бембетова на Малзанском бугре уполномоченным ГОГПУ при участии фельдшера вечером 27 июля.

Где и когда могли поймать лошадь Бембетова Сарангов и Каталаев, которые ночью после 11 час. шли ночевать в хотон Каталаева, а рано утром успели уже с лошадью Бембетова явиться на осмотр трупа, — также осталось невыясненным.

В связи с отсутствием в деле чертежа местности, все описанные выше обстоятельства, подтверждаемые лишь свидетелями Саранговым и Каталаевым, показания которых приняты на веру без проверки их, наводят на размышления и в то же время не дают ключа к разгадке событий, которые произошли в ночь на 27 июля в районе Шин-Багут, Малзан и урочище Цохта.

Между тем, при следствии уже в сентябре того же года были получены от свидетеля Чучинова весьма важные указания о встрече вечером 26 июля Бембетова с Шараевым в хотоне, где находится Шин-Багутовский сельсовет. По показанию этого свидетеля дня через три после убийства при выезде из Шин-Багута вместе с начальником волостной милиции Петиновым, они встретили Каталаева и спрашивали об обстоятельствах убийства Бембетова, при чем Каталаев будто бы говорил им, что Бембетов в день убийства перед закатом солнца приехал в Шин-Багут и хотел ночевать в этом хотоне; спустя некоторое время, через этот хотон проезжал и Шараев; он поздоровался с Бембетовым, о чем-то поговорили, после чего Бембетов стал седлать свою лошадь, а Шараев поехал вперед, а затем, оседлав лошадь, вслед за Шараевым поехал и Бембетов.

Эти сведения, правда, не получившие достаточного подтверждения другими данными, также, в связи с вышеизложенными обстоятельствами, давали основание для следователя произвести более широкое обследование в хотоне Шин-Багут для выяснения вопроса о том, действительно ли останавливался в Шин-Багуте Бембетов, в какое время, кто его там видел и имел ли он там встречу с Шараевым.

Если принять во внимание, что Шараев пользовался большим влиянием в своем райисполкоме, расследование этого дела, в целях выяснения истины, не могло ограничиваться допросами свидетелей, которые выступали для подтверждения тех или иных обстоятельств лишь по ссылкам обвиняемого Шараева.

Далее обстоятельством, чрезвычайно затемняющим дело, представляется история с револьвером, обнаруженным при трупе Бембетова. В акте осмотра трупа, произведенного ранним утром 26 июля начальником боевого отряда Шимуртовым в присутствии Шараева и указанных выше Саратова и Каталаева, сказано, что труп лежал вниз лицом, «в правой руке на вытяжке вперед держал наган (с двумя патронами и тремя порожними гильзами), указательный палец лежал на курке револьвера»… Акт этот, как оказалось, составлялся в кибитке Шараева и написан рукой самого Шараева, хотя и подписан присутствовавшими при осмотре лицами. На предварительном следствии милиционер боевого отряда Милованов, который также был при осмотре трупа, удостоверил, однако, что на правой руке трупа, на кисти ее был найден кнут, а в руке находился револьвер «наган»; пальцы же правой руки были вытянуты и лежали на спусковой части револьвера, но не на самом спусковом крючке, каковое обстоятельство сразу бросилось ему, свидетелю, в глаза. Милованов видел, что револьвер из руки Бембетова взял Шараев, а когда составлялся акт в кибитке Шараева, то он, Милованов, взял в руки револьвер и, осмотрев его, увидел в нем старый, уже покрывшийся ржавчиной нагар, заявив тогда же т. Шимуртову, что из этого револьвера стреляли давно и что об атом надо отметить в акте, но Шимуртов сказал, что не надо…

Несмотря однако на то, что при следствии в самом начале возникло подозрение, что револьвер был вложен убитому в руку после убийства, револьвер ни при дознании уполномоченным ГПУ не был осмотрен, ни следователем не было произведено экспертизы для установления указанных выше обстоятельств. Приложенный же к делу в качестве вещественного доказательства револьвер не фигурировал на суде, так как он… пропал в здании улусного военкомата, где хранились вещественные доказательства до отсылки дела в областной суд народным судом Яндыко-Можачского уезда, куда первоначально было направлено по подсудности дело Шараева.

Судебный эксперт, — врач, осматривавший 31 августа труп Бембетова, изъятый из земли, давая на суде заключение о свойстве повреждений, причиненных Бембетову, констатировал, что смерть Бембетова последовала от выстрела из нагана, произведенного на расстоянии 3–4 сажен в лопатку, что пуля, попавшая в правое легкое, вызвала сильное кровотечение, и смерть последовала через 3–5 минут, и что если бы Бембетов держал в руке револьвер в то время, когда в него был произведен выстрел, то от физического и морального потрясения и от боли он инстинктивно должен был выпустить револьвер из правой руки; на это могла повлиять и сила лошади.

В виду изложенных выше моментов, отмеченных при следствии, револьвер, найденный при трупе в руке убитого, приобретал огромное значение в качестве вещественного доказательства. И, тем не менее, при дознании и следствии не только не было произведено во время надлежащего осмотра и экспертизы его через эксперта по оружию, но и не было сделано попытки установить, кому же принадлежал этот револьвер. А между тем даже номер револьвера был отмечен. Револьвер никому из близких к Шараеву по службе лиц не предъявлялся и запросов в органы, регистрирующие оружие, сделано не было.

Наконец, следствием не было в достаточной степени обстоятельно проверено заявление жены убитого Дага Бембетовой.

Заявление Бембетовой о том, что Шараев после ареста ее мужа разделил его скот между близкими лицами и часть даже присвоил себе, только отчасти подтвердилось. Двое свидетелей, как сказано выше, удостоверили, что они видели у Шараева двух верблюдов Бембетова. Шараев отрицал это обстоятельство. И, тем не менее, хозяйство Шараева не было обследовано, и состав его живого инвентаря при следствии проверен не был. А это обстоятельство могло также иметь важное значение для установления возможного мотива убийства Бембетова.

Некоторые другие, не менее важные обстоятельства, также не были проверены: слухи о связях Шараева с бандитами никакой проверке не подвергались, и никаких справок и сведений о Шараеве у местных органов ГОГПУ и милиции не было затребовано, и характеристика личности Шараева, как общественного работника, обладавшего известными полномочиями и пользовавшегося по службе большими возможностями и влиянием в своем районе, осталась неосвещенной.

Точно также остался неосвещенным и вопрос об обстоятельствах, при которых Бембетов был отправлен ЦИК’ом из Астрахани в Эркетеневский уезд к Шараеву и не выяснено, почему ему лично были вручены воззвания к бандитам, наконец, за каких семерых бандитов хлопотал Бембетов (о чем также показывала жена Бембетова) и не было ли у этих лиц, действительно, связи с Шараевым. Если бы это было выяснено, логически последовательно можно было заключить, что убийство могло быть совершено Шараевым с целью уничтожить в лице Бембетова опасного для него человека, в надежде избежать при этом всякой за это ответственности, так как осужденный трибуналом Бембетов, — хотя и бывший, но заведомый контрреволюционер и бандит…

Следует отметить еще один чрезвычайно важный дефект следствия, который был обнаружен уже на суде. Протокол осмотра вещественных доказательств, приобщенных к делу, содержал в сущности простой перечень предметов, найденных при убитом Бембетове и около трупа, причем относительно найденного вблизи трупа сапога с левой ноги было лишь сказано в протоколе, что сапог этот «разорван на икре по шву». Ни длина разрыва, ни характер его, которые бы указывали на происхождение этого разрыва, описаны при осмотре не были. На суде же представители обвинения и гражданского истца, при осмотре сапога, обратили внимание, что нитки по шву все имели ровные края, из чего было сделано заключение, что сапог был прорезан по шву, а не разорван.

Если, наконец, принять во внимание, что в деле имеется отношение председателя ЦИК’а, адресованное еще до начала следствия в отдел юстиции о том, что «граждане Эркетеневского улуса подтверждают факт убийства и выражают просьбу об изоляции Шараева», — надо думать, что в районе Эркетеневского исполкома имелись какие-то свидетели, которые могли бы дать по делу об убийстве более ценные сведения при более тщательном обследовании дела, и следовательно, в связи со всеми указанными выше обстоятельствами, нужно признать, что органами дознания и следствия были недостаточно использованы все возможности раскрытия и всестороннего освещения этого дела.

Мы остановились на этом деле, имея в виду, на основании анализа отдельных доказательственных моментов и разбора ошибок и недочетов расследования, сделать лишь вытекающие отсюда выводы о необходимости в процессе расследования сложных дел — детального разбора и оценки доказательств, установления естественно логической связи между главными и второстепенными фактами, выявляющимися в деле, учета психологических факторов, влияющих на живых лиц, фигурирующих в деле, тщательного своевременного осмотра вещей и предметов, обнаруживаемых на месте преступления, и технически-правильной, ясной, подробной и точной зарисовки всей внешней обстановки и местности, где совершено преступление, чтобы эта зарисовка могла давать вполне определенные ответы на вопросы, возникающие при следствии, относительно последовательности прохождения отдельных моментов во времени и пространстве.

Главнейшие из этих выводов мы считали бы возможным формулировать так:

1) В тех случаях, когда при следствии требуется точное установление времени пребывания в том или другом месте прикосновенных к делу лиц или определение местонахождения их в известные моменты исследуемого события, а наличность имеющихся в распоряжении следователя сведений не дает ответов на эти вопросы, когда при этом приблизительный учет времени, протекшего между моментами нахождения этих лиц, на основании их показаний, в отдельных смежных и разбросанных в различных направлениях пунктах, где происходили исследуемые события, дает провалы (пустые места) и вызывает сомнение в точности и правдивости даваемых прикосновенными к делу лицами показаний, — следователь обязан не только составить протокол осмотра, но и дать чертеж и планировку местности с обозначением всех отдельных пунктов или путей, где происходили на протяжении известного времени те или другие события и где находились те или другие лица, выступающие в деле в качестве свидетелей или подозреваемых лиц, а также отметить взаимное расположение этих пунктов и расстояний между ними. В дальнейшем, только руководствуясь этим чертежом или планом, следователь сможет проверить правильность данных ему объяснений и показаний прикосновенных лиц и наметить план дальнейшего обследования промежуточных или смежных мест, где могли быть в данный момент те или другие лица, оказавшиеся в близком соседстве к месту преступления.

2) Осмотр огнестрельного оружия, найденного на месте преступления, как и всякого орудия, имеющего значение вещественного доказательства, органами дознания или следователем должен производиться немедленно по нахождении такого орудия с соблюдением необходимых предосторожностей в смысле сохранения следов нагара в дуле, состояния патронов и гильз и т. п., а для установления степени свежести или давности следов выстрела из этого оружия приглашать эксперта, специалиста по оружию, и также по возможности немедленно после нахождения этого оружия, не допуская исследования и не трогая внутренних стенок дула с нагаром на них — до прибытия эксперта.

3) Вещественные доказательства, вроде сапога с разрывом по шву, если имеется подозрение, что разрыв произошел при совершении преступления, как и всякие предметы, имеющие значение вещественных доказательств с подозрительными изменениями против нормального их состояния — должны быть осмотрены также в момент их нахождения и подробно описаны, причем в отношении обнаруженных, особенностей вроде разрыва должно быть точно отмечено: длина разрыва, место, где начинается он и где кончается, протяжение его в сантиметрах и внешний вид разрыва, состояние краев его и проч., чтобы можно было в момент осмотра установить, каким способом этот разрыв мог быть произведен.

4) Когда важнейшие моменты преступления, как например, мотивы или поводы, по которым совершено убийство, представляются неясными или объяснения обвиняемого представляются сомнительными, следователь должен с исчерпывающей полнотой обследовать все второстепенные и даже не имеющие прямого отношения к данному делу обстоятельства, на которые имеются указания в деле, и которые, с одной стороны, характеризуют в каком-либо отношении обвиняемого, и с другой стороны, могут дать логически-естественное объяснение его действий в момент совершения преступления или аналогичного его поведения в прошлом.

5) Показания немногочисленных или единственных свидетелей, свидетельствующих в качестве очевидцев преступления, о фактах, имеющих для дела существенное значение, в особенности, если эти свидетели являются родственниками или близкими по службе, или в силу каких-либо особых отношений к обвиняемому, — обязательно должны проверяться другими данными, причем, в связи с их показаниями, должны быть проверены причины случайного нахождения их в близости к месту преступления, т. е. должно быть установлено и подтверждено другими свидетелями, где они сами находились до прибытия к месту преступления, что делали, откуда шли и зачем попали сюда. Такой проверкой выясняется правдивость, истинность и чистота источников свидетельских показаний, а вместе с тем, часто изобличаются ложные свидетели, заведомые укрыватели, а иногда и непосредственные пособники преступления.

Указанные нами правила не были соблюдены органами, производившими расследование по делу об убийстве Бембетова, и в результате, как мы видели, в деле остались пустые места, остались неясными и неустановленными отдельные моменты этого загадочного убийства.

Шараев приговором Калмыцкого областного суда был признан виновным, но, несмотря на это, нельзя с уверенностью сказать, при каких же обстоятельствах и с какой целью совершено это убийство. Был ли убит Бембетов Шараевым неожиданно для последнего, в состоянии, близком к необходимой обороне, как это упорно подтверждал и доказывал Шараев на следствии и суде, или Бембетов убит Шараевым после того, как имел с ним встречу где-то в районе Шин-Багута и после какого-то разговора с Бембетовым, из которого внезапно Шараев понял, что к нему прислан не будущий сотрудник его по борьбе с бандитами, а, опасный для него, его личный враг, который может его погубить? Совершено ли это убийство Шараевым, осведомленным уже до приезда Бембетова о предстоящем прибытии последнего в уезд и связанных с этим приездом опасностях, а, потому и приготовившимся уже к этой встрече и обдумавшим заранее план убийства, или же, наконец, это убийство было просто актом самовольной расправы председателя райисполкома с присланным к нему нежеланным гостем «контрреволюционером и бандитом», сотрудничество с которым, вопреки распоряжению ЦИК’а, в условиях данного момента представлялось Шараеву невозможным и опасным не только для него самого, но, может быть, и для некоторых других лиц, тесно связанных с Шараевым на почве каких-либо общих интересов, — все это осталось при предварительном следствии невыясненным, и следствие не дало суду достаточно полноценного материала для всестороннего освещения дела, в дальнейшем же указанные дефектные моменты расследования, естественно, не могли бы быть восполнены даже путем доследования. В процессе установления достоверных доказательств, как мы указываем и в других очерках, целый ряд доказательственных моментов, фактов и улик носит такой характер, что только своевременная проверка их в момент начального дознания и в порядке неотложных следственных действий может дать положительные результаты. Всякая же позднейшая попытка восстановить объективные данные, которые могли бы послужить доказательствами для дела, в таких случаях, за истечением времени, оказывается бесцельной.

 

Психологическая проблема на предварительном следствии. Дефекты обследования субъективной стороны преступного деяния. (Дело Конева)

Особенности расследования преступлений, совершенных в состоянии сильного душевного волнения, — Слабая доказательственная сила следственных материалов, содержащих проверку одних внешних фактических обстоятельств дела, без освещения характера и личности обвиняемого и потерпевшего и их психологии. — Обязательность постановки вопроса о вменяемом состоянии обвиняемого по делам подобного рода. — Предпосылки для постановки такого вопроса в деле Конева. — Необходимость по делам такого рода тщательного выяснения душевного состояния обвиняемого и в момент, непосредственно следовавший за совершением преступления.

В делах о преступлениях, совершенных под влиянием внезапного умысла, аффекта, сильного душевного волнения — центральным моментом, на котором должно фиксироваться внимание следователя, является обычно установление психического состояния обвиняемого в момент совершения преступления.

Так как по нашему уголовному законодательству при оценке каждого исследуемого преступного деяния должна учитываться степень характера и опасности не только совершенного преступления, но и самого преступника, то естественно, что по подобного рода делам для разрешения вопроса о вменяемом состоянии обвиняемого требуется всестороннее изучение и выяснение личности преступника, «поскольку она выявилась в учиненном им преступлении и ее мотивах и поскольку возможно уяснить ее на основании его образа жизни и его прошлого» (24 ст. Уг. код.).

Здесь искусство расследования, таким образом, сводится не к чисто розыскному моменту, не к способности по запутанным следам раскрыть загадочное преступление, а к умению дать психологический анализ преступных действий обвиняемого, в связи с общей характеристикой его личности и найти в данном конкретном случае основания для правильной постановки проблемы психологического характера.

Ошибки следствия при расследовании таких дел и полное отсутствие надлежащего анализа и оценки психических элементов обвиняемого в связи с характеристикой его личности и исключительными особенностями данного дела — наблюдаются почти постоянно в работе наших следователей.

Дело Конева, обв. в причинении тяжкого повреждения гр. Ривлиной, является весьма типичным и характерным в указанном отношении.

Дело это, интересное как по социально-бытовой обстановке, в условиях которой было совершено преступление, так и по индивидуальным особенностям личностей обвиняемого и потерпевшей, — не получило достаточно полной разработки на предварительном следствии, и в результате самому суду уже в процессе судебного разбирательства пришлось проделать сложную работу как выяснения и освещения экспертизой основных моментов преступного события, мотивов преступления, так и выяснения характеристики личности обвиняемого и степени его душевного равновесия, чтобы подойти правильно к разрешению вопроса о вменяемости обвиняемого в момент совершения преступления.

Дважды слушалось это дело на суде, и, несмотря на открытую ясность и простоту факта преступления, суд несколько судебных заседаний, в течение нескольких дней, должен был посвятить обследованию вопроса о личности обвиняемого и его психике, чтобы разрешить спорный вопрос о вменяемом состоянии обвиняемого во время совершения преступления — вопрос, который совершенно не был затронут на предварительном следствии. Грубым, топорным образом сколоченный остов предварительного следствия подвергся филигранной обработке только на суде на основании новых данных, которые не были в свое время получены и проверены следователем, проглядевшим индивидуальные исключительные особенности взаимоотношений обвиняемого и потерпевшей в данном деле и не обратившим внимания на психологию действующих в этой житейской драме лиц.

* * *

26 февраля 1926 года, утром, гр. Митрофан Степанович Конев, ночевавший во 2-м Доме Советов (бывш. гост. Метрополь), в комнате, занимаемой гр. Ниной Самуиловной Ривлиной, с которой Конев находился в связи, после происшедшей в это утро между ними ссоры, схватил Ривлину, еще находившуюся в одном белье, на руки, и, положив ее на постель, зажал ей крепким поцелуем рот, а затем отрезал ей перочинным ножом кончик носа и разрезал щеку около левого крыла носа; вместе с тем, одновременно, он вложил палец руки в левый глаз Ривлиной и двукратным движением пальца вырвал из глаза глазное яблоко. Во время этой быстрой и неожиданной для Ривлиной операции, Конев все время повторял: «тише, тише!». А затем он отошел от постели, а Ривлина выбежала из комнаты в коридор и стала звать людей на помощь, после чего впала в бессознательное состояние и была отвезена в больницу.

Конев и Ривлина, познакомившиеся и сошедшиеся друг с другом всего за несколько месяцев до описанного случая, — являются представителями различных социальных группировок. Он — пролетарий, происходит из крестьян, по профессии возчик-грузчик, рабочий Транспортного Союза; она — дочь комиссионера, происходит из буржуазно-мещанской семьи, по профессии юрисконсульт. Конев — малокультурный человек, едва начавший усваивать политграмоту; Ривлина — интеллигентная женщина, имеющая высшее образование. Конев — с юных лет нищий, который жил впроголодь и который едва только сбросил с себя грубый рваный костюм, сшитый из мешка, последние годы ютился в бедной каморке и находился в крайне тяжелых материальных условиях; Ривлина, с юных лет не знавшая нужды, занимала в последние годы хорошее помещение во 2-м Доме Советов, где жила со своим мужем, с которым развелась в сентябре 1925 г., уже после знакомства с Коневым, — и материально была достаточно обеспечена заработком, получая кроме того посылки из-за границы.

В своих показаниях, данных как на дознании, так и на предварительном следствии, потерпевшая Ривлина заявляла, что, по ее мнению, Конев изувечил ее, руководясь низменными побуждениями, из мести за то, что она отказала ему в прописке его в занимаемой ею комнате и совместном жительстве и сознавая, что он лишается через это ее материальной поддержки.

Конев, допрошенный при дознании в день происшествия, излагая в общем фактические обстоятельства, касающиеся начала его знакомства с Ривлиной и их совместной жизни, так же, как и Ривлина, — однако, указывал, что за все время связи с Ривлиной он постоянно подвергался с ее стороны всевозможным унижениям: она обзывала его словами: рабочий-мразь, ломовой грузчик, бандит и т. п., что он одно время вынужден был уйти от Ривлиной к своей знакомой Евдокимовой, с которой и зарегистрировался в ЗАГС’е, что, тем не менее, он страстно любил Ривлину, но она таким отношением к нему и после возобновления связи, окончательно расшатала ему нервы. Накануне катастрофы она устроила ему скандал, после которого ночью его стали гнать из Дома Советов, а согласившись потом оставить его ночевать, на утро вновь устроила скандал, стала бить его кулаками по плечам, ругала бандитом, сволочью, негодяем, мерзавцем, после чего он не выдержал и, не помня себя, набросился на Ривлину и причинил ей повреждения лица.

Подтверждая это объяснение и при допросе на предварительном следствии 11 марта, Конев заявлял, что он не помнит момента совершения преступления и бил Ривлину в возбужденном состоянии, причем он совсем не хотел лишить ее глаза, а лишь только хотел ударить. Перочинный нож, которым Конев причинил повреждения Ривлиной, по его словам, находился у него в тот момент случайно, так как он в это время чинил карандаш.

* * *

Следствие здесь допустило обычную ошибку, на которую мы отчасти указывали уже в других очерках: считая дело достаточно разъясненным взаимными объяснениями обвиняемого и потерпевшей, следователь ограничился проверкой внешних фактических эпизодов из совместной жизни их, упустив целый ряд существенных моментов дела, освещающих сложную психологию этих двух лиц, сделавшихся жертвой их взаимной страсти.

Как же подошел к этому делу следователь, какие моменты он выяснил и какие выводы сделал из анализа добытых им но делу доказательств?

Установив чрезвычайно поверхностными и краткими показаниями свидетелей факты угроз, которые неоднократно делал Конев Ривлиной о том, что он вырвет ей глаз и отрежет нос, — следователь механически связал эти внешние факты с действительными результатами насилия, произведенного Коневым над Ривлиной утром, 26 февраля, и сделал как бы логический вывод, что в данном случае имело место умышленное, т. е. вполне сознательное, причинение Коневым телесного повреждения Ривлиной, учиненное притом же способом, носящим характер мучений или истязаний и квалифицируемое по 2 ч. 149 ст. УК, карающей лишением свободы не ниже 5 лет со строгой изоляцией.

Обстоятельства, при которых произносились Коневым угрозы, поводы, по которым возникали бурные сцены у Конева с Ривлиной, переживания, которые испытывались Коневым в отдельные моменты столкновений между ним и Ривлиной, не получили при следствии достаточного освещения и проверки.

Казалось бы, что в связи с заявлением Конева о том, что он не помнит самого момента причинения повреждений Ривлиной в виду состояния сильного раздражения, в котором он находился, — перед следствием стояла задача проверить это заявление и поставить вопрос о возможности совершения Коневым преступления в состоянии сильного душевного волнения, о степени вменяемости его в момент совершения преступления.

При этом, естественно, могло иметь огромное значение выяснение вопроса, в каком состоянии находился Конев непосредственно вслед за совершением преступления, что он делал, как он себя вел, что говорил, как реагировал на окружающее и каков был его внешний вид и т. п. Допросами первых очевидцев совершенного преступления эти обстоятельства, однако, следователем не выяснялись, и свидетелям, по-видимому, соответствующих вопросов не ставилось.

Например, в показании пом. зав. 2-м Домом Советов Кузьмина записано только, что когда свидетель зашел в номер Ривлиной, то увидел там Конева и на вопрос, что случилось, Конев ему ответил, что он подрался с Ривлиной.

Между тем, на суде указанный выше свидетель Кузьмин, допрашивавшийся подробно об этом моменте, показал, что у Конева рука была в крови, и он был ужасно взволнован, «он был как сумасшедший», он даже, когда говорил, то «слова как-то мешал», «глаза у Конева были красные, он рвал на себе волосы, плакал».

Далее, о поведении Конева в важнейшие моменты совместной жизни с Ривлиной, о степени его нервной и психической возбудимости свидетели не допрашивались.

Гр-ка Евдокимова, вклинившаяся в жизнь Конева и Ривлиной и пробывшая в браке с Коневым в течение 13 дней, как раз в период нарастания тяжелых переживаний Конева, не была допрошена при следствии в виду отъезда ее из Москвы, и к допросу ее не было принято мер; между тем, естественно, что эта свидетельница, сыгравшая роль третьего лица в романе Конева с Ривлиной, могла дать также ценные сведения о личности обвиняемого и его душевных переживаниях в указанный период.

Наконец, хотя при следствии имелись уже указания свидетелей, что Конев, найдя Ривлину в больнице после аборта, устроил какой-то скандал, кончившийся его истерическим припадком, это обстоятельство осталось непроверенным, и потому осталось неизвестным, что за скандал был в больнице, как вел себя Конев, этот здоровый атлет, который почему-то плакал, как ребенок.

Материал следствия, проведенного без плана, без проверки существеннейших моментов, без установления обстановки и условий, при которых произносились угрозы Конева в отношении Ривлиной, без выяснения характеристик и оценки личностей обвиняемого и потерпевшей и без анализа всего комплекса тех внутренних переживаний, которые нарастали у Конева в процессе его совместной жизни с Ривлиной и которые привели к роковой развязке, наконец, без выяснения душевного состояния, в котором находился Конев в момент, следовавший непосредственно за совершением преступления, и без освещения этого вопроса экспертизой, естественно не мог привести следователя к четким и правильным выводам по вопросу о психическом состоянии обвиняемого и о степени его в момент совершения преступления. В результате такой материал следствия с уклоном построить обвинение исключительно на внешних голых фактах и обрывочных показаниях свидетелей, без проверки и учета психологических фактов и выяснения характеристики личности обвиняемого, — в данном случае поставил впоследствии перед судом труднейшую задачу при разрешении вопроса о вменяемости состояния обвиняемого в момент совершения преступления — вопроса, возбужденного защитой до начала судебного заседания по этому делу.

Если же поставить себе вопрос, имелись ли у следователя, даже при таком неполном и одностороннем следственном материале какие-либо данные для постановки и выяснения вопроса о психическом состоянии обвиняемого в момент совершения преступления, — то придется придти к заключению, что такие данные, несомненно, были и обязывали следователя к производству обследования этого вопроса.

Прежде всего не только показаниями обвиняемого и потерпевшей, но и свидетелями устанавливалось, что между Ривлиной и Коневым было не простое сожительство, основанное на расчете: это была сильная любовь, созревшая до степени страсти со всеми ее патологическими последствиями — ревностью с обеих сторон, страданием при разлуке и т. п.

Конев, когда нашел Ривлину в декабре в больнице после аборта, как уже сказано, устроил скандал, с ним был какой-то припадок плача. Конев с самых первых дней связи с Ривлиной сознавал, и Ривлина давала ему это почувствовать, что он ниже ее в интеллектуальном отношении, что он не пара ей, и он поступает на рабфак учиться, чтобы сделаться достойным ее. Он боится потерять ее, хотя и видит, что и она привязалась к нему. В моменты ее колебаний он высказывает мысль, что он вырвет ей глаз и отрежет нос, и тогда она будет принадлежать только ему, так как ее тогда уже никто не будет любить. Больная мысль — искалечить дорогую ему красивую женщину, чтобы она была менее красива и привлекательна для других, — высказывается им в то время, когда он хочет, чтобы у ней был ребенок от него.

Неизменная повторяемость этой странной угрозы и обстоятельства, при которых она высказывается, показывают, что эта больная мысль, порожденная не расчетом, не стремлением к богатой жизни, о которой Конев никогда не мечтал, преследует Конева и возникает у него в минуты его душевных потрясений. Наконец, после ряда унижений, которые выпадают ему на долю, после почти бессонно проведенной ночи, когда он мечтает окончательно закрепить совместную жизнь с Ривлиной и получает согласие, утром, 26 февраля, он вновь получает отказ и угрозу вмешательством милиции. Нервы его напряжены, и он хватает любимую им женщину, бросает на кровать, зажимает рот страстным поцелуем и калечит ее, выполняя именно операцию вырывания глаза и отрезания носа, о котором неоднократно говорил, и сопровождая эту операцию словами: «тише, тише».

И при первом, и при втором своем показании Конев заявляет, что он не помнит самого момента совершения преступления; помнит лишь, что он был сильно раздражен оскорблениями со стороны Ривлиной в это утро, а перед этим во время разговора чинил карандаш перочинным ножом.

Едва ли нужны были какие-либо еще другие факты, чтобы иметь основание на следствии поставить вопрос о вменяемом состоянии обвиняемого в момент совершения преступления и усумниться в том, что Конев в этот момент вполне сознательно осуществлял задуманный им ранее план мести.

Анализ всей совокупности описанных выше фактов совместной жизни обвиняемого и потерпевшей — давал определенные предпосылки к такому заключению, которое подлежало проверке путем психиатрической экспертизы на предварительном следствии.

Дальнейший ход этого дела, уже в процессе судебного разбирательства, подтверждает наш вывод о необходимости в период производства предварительного следствия по подобного рода делам ставить обязательно вопрос о психическом состоянии обвиняемого и в качестве материала, освещающего этот вопрос перед экспертизой, выяснять полно и всесторонне личную характеристику обвиняемого в связи с мотивами преступления, с его развитием и его прошлой деятельностью.

Совершенно недопустимым с процессуальной точки зрения и усложняющим весь процесс судебного разбирательства явилось то, что все важнейшие моменты, освещающие личность обвиняемого, объясняющие мотивы преступления и разрешающие вопрос о вменяемости обвиняемого, были выяснены лишь на суде. Но в данном случае, только в виду некоторых исключительных обстоятельств, могли быть уже судом добыты те или другие сведения, освещающие указанные вопросы, а некоторые фактические моменты, освещающие личность обвиняемого, были приняты и на суде без проверки или остались в тени.

Московский губсуд, рассмотрев обвинительное заключение следователя по делу Конева, утвердил это заключение, изменив лишь квалификацию преступления, отвергнув признак мучительства при совершении Коневым преступления и предав Конева суду по 1 ч. 149 ст. УК.

Что вопрос о мотивах и вменяемом состоянии обвиняемого в данном случае был центральным решающим для суда, свидетельствуют результаты двух судебных процессов по этому делу.

На первом судебном разбирательстве 5–7 мая 1926 г. выступавший в качестве эксперта психиатр Бруханский дал заключение, что Конев совершил инкриминируемое ему преступление в состоянии временного расстройства душевной деятельности, причем это заключение эксперт обосновал подробнейшей характеристикой личности Конева, полученной только на основании данных судебного следствия.

Московский губсуд, приняв в соображение обстоятельства дела, выясненные на судебном следствии, и заключение эксперта-психиатра, признал, что Конев в момент совершения преступления не отдавал себе отчета в своих действиях и был в невменяемом состоянии, а потому определил: дело о Коневе производством прекратить.

21 мая 1926 г. угол. кас. отд. губсуда, заслушав частичный протест зам. губпрокурора Арсеньева и жалобу гражд. истца по делу Конева, признал определение суда о прекращении этого дела неправильным, как основанное на противоречивой и неполной экспертизе, не подтверждающейся другими данными дела, и отменил определение губсуда от 5–7 мая, возвратив дело в тот же суд для нового рассмотрения в другом составе суда.

31 мая, 1, 2 и 3 июня 1926 г. дело это слушалось вновь в Московском губсуде, причем и на этот раз центральным моментом разбирательства явилось выяснение психического состояния обвиняемого, и для судебно-психиатрической экспертизы на суде была мобилизована целая коллегия экспертов-психиатров в составе 5 человек: проф. Воробьева, Врухова, Терешковича, Терьяна и Введенского.

В соответствии с данными дела, выяснившимися на этом разбирательстве, и с заключением экспертов, губсуд признал, что Конев нанес повреждения Ривлиной в состоянии сильного душевного волнения, вызванного тяжелыми оскорблениями со стороны последней, «как ранее, так и в момент совершения им преступления», и приговорил его по 151 ст. УК к лишению свободы сроком на один год.

Из всего этого дела, таким образом, мы видим, что справедливый приговор суда мог быть вынесен по этому делу после чрезвычайно сложного обследования на суде всех данных дела, которые не были выяснены на предварительном следствии, и, в частности, после тщательного исследования психической сферы обвиняемого — для выяснения основного и существеннейшего вопроса в данном деле — вопроса о степени вменяемости обвиняемого.

 

Две различные оценки доказательственных улик на предварительном следствии и на суде. (Дело об убийстве Аксенова)

Рамки предварительного следствия по изучению мотивов преступления. — Резкий контраст в оценке мотивов преступления на предварительном следствии и на суде по делу об убийстве Аксенова, — Причины неправильной оценки мотивов на предварительном следствии и вытекающие отсюда выводы. — Заключение экспертизы в ряду других доказательственных моментов по делу.

Одной из существенных задач предварительного следствия, как мы уже указывали, является выяснение мотивов совершения преступления.

Без знания последних не только преступление, но, что не менее существенно, и личность совершившего преступление подчас остаются неразрешенной загадкой.

Принципы уголовной политики советского государства не мирятся с механическим применением наказания.

Отбросив пресловутый принцип «возмездия» за «содеянное», советский уголовный суд строит свой приговор и избирает меру социальной защиты, ориентируясь на степени социальной опасности как «содеянного», так и лица, совершившего преступление; но определить степень социальной опасности последнего без более или менее точного знания мотивов преступления почти невозможно, во всяком случае, крайне затруднительно.

Ст. 25 УК в редакции 1922 г. и ст. 47 и 48 Уголовного кодекса редакции 1926 г. ставят широкие рамки как судебному, так и предварительному следствию по изучению как мотивов, так и вообще личности обвиняемых.

Выяснение, по мере возможности, указанных в ст. 47, 48 УК моментов является безусловно обязательным как на судебном, так и на предварительном следствии.

Если сказанное относится к расследованию всех вообще преступлений, то тем в большей степени оно имеет значение для тех случаев, когда мотив преступления определяет так называемый corpus delicti, самый состав преступления, оказывает решающее влияние на ту или иную его квалификацию, что мы имеем, например, при квалификации убийств (по 136 п. «а» и 138 УК редакции 1926 г.).

В таких случаях, очевидно, выяснение мотивов преступления должно занять в процессе предварительного следствия вполне самостоятельное, равноправное, так сказать, наравне с другими задачами, место и не должно рассматриваться, как нечто, что можно делать попутно, между прочим, без строго продуманного плана и программы и без тщательного взвешивания и оценки всей обстановки преступления.

Не только собирание относящихся к выяснению мотивов доказательств, но и оценка собранных улик и материалов здесь требует серьезного внимания а иногда и выдающейся техники и искусства. Без соблюдения этих требований по части изучения мотивов преступления мы часто рискуем впасть в значительные ошибки.

Характернейшей иллюстрацией сказанному может служить расследование до делу об убийстве гр. Аксенова.

Казус с внешней стороны для следствия не представляет решительно никаких трудностей. В данном случае не приходилось сомневаться в факте убийства, не требовались даже особые усилия для раскрытия убийц, наконец, и вопрос о вменяемости, хотя и возник, но не был сопряжен с какими-либо осложняющими моментами.

Со всех этих точек зрения расследование для нас большого интереса не представляло.

* * *

В ночь на 2 сентября 1925 г. в доме № 1 по Мясницкой ул., в помещении сторожа при Московской конторе Волжского госпароходства, ударами топора по голове, был лишен жизни сторож вышеназванной конторы Евдоким Васильевич Аксенов, 64 лет, причем труп убитого был завернут в простыню и одеяло, а затем вытащен из сторожки во двор дома и сброшен в старый заброшенный люк и засыпан перегноем, сверху же люка отверстие последнего было завалено бревнами.

Подозрение сразу же пало на сожительницу Аксенова Лидию Назарову и ее подругу Лидию Дмитриеву, которые в совершении убийства сознались.

Вечером 1 сентября Дмитриева и Назарова собрались в комнате Аксенова при конторе Волжского госпароходства, где Назарова предложила Аксенову запастись вином, что им и было сделано. Когда вино было доставлено, обе подруги стали угощать Аксенова. Около 12 часов ночи Назарова легла с Аксеновым в постель, а Дмитриева вышла в соседнюю комнату. Через полчаса после этого Назарова, подойдя к Дмитриевой, сказала ей, что Аксенов заснул и что топор стоит за дверью. Сходив за топором на черный ход, Дмитриева внесла его в комнату и, подойдя к спящему Аксенову, острием топора нанесла ему в голову несколько ударов, после чего Назарова, взяв из рук Дмитриевой топор, также стала наносить удары по голове Аксенова.

В результате произведенного по делу следствия, следователь, суммируя в обвинительном заключении свои выводы, находит, что в данном случае имело место убийство исключительно на почве корыстных мотивов.

Итак, мотив убийства — корысть.

Но в чем более конкретно заключалась эта корысть, какие окрашенные ею перспективы и цели побудили молодых девушек, Назарову и Дмитриеву, совершить кровавое дело?

Мы позволим себе целиком привести те части обвинительного заключения, которые имеют в виду ответить на эти вопросы.

«Два года тому назад проживавшая с родителями гр-ка Лидия Назарова, окончив 5 классов семилетки, имея желание уехать за границу, бросила дом своих родителей (Пензенская губ.) и приехала в Москву. Не имея средств на проезд за границу, Назарова поступила прислугой в семейство Шубиных, где и работала некоторое время в качестве няни. В той же квартире Шубиных проживал и одинокий старик Аксенов, по словам Назаровой, неоднократно говоривший ей о том, что у него много денег. Хозяйка Назаровой Шубина предостерегала Назарову от знакомства с Аксеновым, указывая, что Аксенов плохой человек и имеет наклонности к разврату, одновременно сходясь с разными женщинами, но, несмотря на это, Назарова все же познакомилась с Аксеновым, а затем стала посещать и его комнату. Во время этих посещений Назарова узнала, что у Аксенова, действительно, имеются деньги. Один раз Аксенов откуда-то принес и поставил на стол железную банку из-под чая. Интересуясь, что находится в банке, Назарова подошла к ней и стала открывать крышку, но в тот же момент Аксенов, отняв эту банку у Назаровой, сказал, что в банке этой много денег—7.000 рублей. Это было за неделю до убийства Аксенова. Как говорит Назарова, ещё ранее этого времени, в одно из посещений Аксенова, когда он жил на квартире Шубиных, Назарова отдалась ему без сопротивления, а затем, когда половая связь между ними стала носить длительный характер, Назарова стала жить на иждивении последнего, поселившись с ним в его комнате первоначально в квартире Шубиных, а затем в сторожке при помещении конторы Волжского госпароходства.

Осенью 1924 г., в контору Волжского госпароходства, в которой служил Аксенов, поступила конторской ученицей гр-ка Дмитриева, Лидия Алексеевна. Вскоре после своего поступления в контору, Дмитриева познакомилась с Аксеновым и Назаровой и стала бывать в их сторожке при конторе. Как в это время, так и позже, Дмитриева рассказывала об Аксенове своей матери, что Аксенов очень славный старик. Иногда Аксенов, Назарова и Дмитриева проводили за выпивкой все вместе время в помещении Аксенова, задерживаясь до 12—1 час. ночи. В одно из таких пребываний у Аксенова, во время отсутствия Назаровой, Аксенов совершил половой акт и с Дмитриевой, после чего случай этот повторялся. Отношения с Аксеновым в дальнейшем сблизили Назарову и Дмитриеву, и они вместе пришли к тому решению, чтобы достать деньги и куда-нибудь уехать. Стало ли известно это желание Аксенову, или он догадывался, что Дмитриева и Назарова имеют в виду его деньги, но дней за 10–12 до момента его убийства, он, передавая сотруднику конторы Селифанову банку из-под чая, просил поместить ее в несгораемом шкафу, указав, что в банке этой находятся деньги, что к нему ходят люди и что держать ему деньги дома неудобно».

Далее, в обоснование той же версии хладнокровно задуманного и хладнокровно выполненного корыстного убийства следователь фиксирует наше внимание еще на следующих моментах.

1) После убийства Назарова искала в одежде Аксенова, в ящиках стола, в кружке и т. д. деньги, но их не нашла, если не считать бумажника, в котором оказалось лишь 30 рублей, подсчитав которые Назарова сказала, что денег мало и что на них уехать нельзя.

2) Отдав из этих денег Дмитриевой 3 рубля, Назарова положила их в свою корзину, но корзина эта исчезла к моменту описи, произведенной милицией 21 сентября;

3) Ряд свидетелей удостоверил, что Аксенов, действительно, жил скупо и копил деньги;

4) Дмитриева решительно отвергала корыстные намерения убийства; Назарова же в своих показаниях их не отрицала.

Теперь сопоставим нарисованную обвинительным заключением картину с тою, которая явилась результатом судебного расследования Московского губернского суда 10, 11 и 12 февраля 1926 года и отражена в приговоре суда по данному делу.

Сопоставление это даст нам возможность наглядно продемонстрировать кое-какие весьма существенные пробелы, допущенные следователем при оценке материалов дела, относящихся к мотивам преступления.

Мы сознательно говорим «при оценке», так как в смысле полноты собирания, этих материалов судебному следствию в общем и целом мало пришлось добавить к тому, что уже было добыто на предварительном следствии, и по части объективных доказательств в общем и целом судебное следствие никаких существенных коррективов не внесло, за исключением одного, на котором мы попутно остановимся, как представляющего известный интерес с точки зрения техники расследования.

Дело в том, что во время следствия возник вопрос о вменяемости обвиняемых, в виду чего по предложению следователя произведено было через психиатров-экспертов исследование состояния Назаровой и Дмитриевой.

Результат психиатрической экспертизы изложен в акте следующим образом:

«Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствовали 23 декабря 1925 г., в Институте судебно-психиатрической экспертизы имени Сербского, заключенных: Назарову, Лидию Семеновну, 19 лет, и Дмитриеву, Лидию Алексеевну, 18 лет, причем оказалось, что они физически соответствуют своему возрасту, психическое же развитие не соответствует физическому возрасту, отстает от последнего на 2–3 года. Кроме этой психической недостаточности, душевной болезни не обнаруживают. Хотя названное состояние не исключает их вменяемости, но при оценке степени вменяемости должна быть принята их умственная отсталость на 2–3 года. В больничном содержании не нуждаются».

Следователь удовлетворился приведенным выше актом экспертизы, не обратив внимания на некоторые и весьма существенные его дефекты, и не принял мер к предупреждению или, по крайней мере, к исправлению таковых. В чем заключаются эти дефекты?

Во-первых, заключение врачей психиатров не разделяет в отдельности Назарову и Дмитриеву и объединяет их общим выводом экспертизы.

Во-вторых, из экспертизы не видно, чтобы таковая учла обширный письменный по делу материал, который указывал на целый ряд душевных и нервных заболеваний в семье Дмитриевых (тяжелую психостению ее отца, расстройство умственных способностей ее бабушки, душевную болезнь тетки, алкоголизм деда). Во всяком случае никакой абсолютно ссылки на упомянутые материалы, которая указывала бы на то, что они были в поле зрения экспертизы, в заключении не имеется.

В виду подобных пробелов, психиатрической экспертизе на судебном следствии пришлось уже внести значительные модуляции.

На суде экспертиза гораздо менее решительно высказалась о степени вменяемости обвиняемых.

Все это доказывает: 1) необходимость на предварительном следствии при назначении психиатрической (и иной, конечно) экспертизы обеспечения возможности исчерпывающего использования всех материалов, необходимых для правильного и всестороннего разрешения поставленной перед экспертизой задачи, и 2) обязательность критической оценки заключения.

Но это положение, во избежание совершенно нежелательного на практике неправильного его истолкования, нуждается в некоторых уточнениях. Мы знаем, что эксперты необходимы для разъяснения и исследования обстоятельств дела в таких случаях, когда это невозможно сделать при отсутствии специальных знаний или технических навыков в той или иной области науки, искусства, ремесла и т. д., в данном конкретном случае — в психиатрии. У следователя таких специальных знаний не имеется. Но значит ли это, что суждение, высказанное экспертами-специалистами, и их заключение является непререкаемым доказательством, связывающим следователя в его выводах и предрешающим исход дела. Нет. Такое отношение к доказательственной силе экспертизы неправильно, от него весьма явственно веет системой формальных, предустановленных доказательств, совершенно чуждой нашему уголовному процессу и чрезвычайно, как это мы видели, опасной для раскрытия истины.

Ценность суждений и заключений экспертов зависит от степени и силы их убедительности. Заключения экспертов — вопреки утверждению части криминалистов — отнюдь не научные приговоры по специальному вопросу, а эксперты— отнюдь не научные судьи, за которыми должны слепо идти следователь и судья. Как и всякое другое доказательство по делу, экспертиза оценивается следователем и судьей свободно, и закон не подсказывает им той или иной оценки.

Но как же может следователь критически подойти к заключению эксперта, не имея специальных знаний?

От того, что у следователей нет специальных знаний, какие есть у эксперта, следует только то, что следователь не разрешает самостоятельно того специального вопроса, ответ на который дан в заключении эксперта; критическая же проверка должна заключаться в сопоставлении заключения эксперта со всеми другими обстоятельствами по делу, и при наличии серьезных противоречий следователь так же, как и суд, строит выводы или на других доказательствах, отвергая выводы экспертизы, или на экспертизе, отвергая другие доказательства, или в установленном порядке требует назначения новой экспертизы, принимая меры к обеспечению необходимой объективности экспертизы. Но вместе с тем, критическое отношение к экспертизе ни в каком случае не должно истолковываться, как голословное и необоснованное игнорирование выводов специалистов. Если выводы отвергаются следователем, то это должно быть сделано не на основе каких-то интуитивных мотивов, а в силу конкретных и обоснованных соображений, добытых путем проверки выводов экспертизы и сопоставлением их с другими материалами.

* * *

Суд решительно отвергнул обвинение по п. «а» ст. 142 УК, т. е. в убийстве с корыстной целью, признав Дмитриеву и Назарову виновными по ст. 144 УК, т. е. в убийстве, совершенном под влиянием сильного душевного волнения, вызванного противозаконным насилием со стороны потерпевшего.

На каком же, спрашивается, основании суд отбросил версию предварительного следствия о корыстном характере совершенного убийства.

Во-первых, на основании данных, характеризующих личность потерпевшего. Что из себя представлял при жизни убитый Аксенов?

Старик 65 лет, в прошлом швейцар в крупных театрах и иных заведениях, проживший (по выражению суда) всю свою жизнь на работе по услужению любой прихоти членов тогдашнего «света». Аксенов (говорит суд) — цельная фигура, продукт социальных условий буржуазного общества, выработавшего из него пресмыкающегося перед сильными и в то же время жестокого угнетателя всего в какой-либо мере зависимого от него. Аксенов — умен, настойчив, обладает сильной волей. В результате всевозможных барских «чаевых» и долгих лет скупой и полуголодной жизни он на старости накопил небольшие деньги. Еще крепкий, несмотря на свой возраст, мужчина со склонностями к извращенным формам полового удовлетворения, он, наряду с усердным посещением церквей и покаянными молитвами, на старости лет предается необузданному пьянству и разврату.

Он так и слыл развратным стариком среди окружающих. К нему не прекращается поток женщин, по большей части проституток, с которыми он пьянствует и проводит ночи.

Но в последнее время Аксенов предпочитает выбирать необходимые для удовлетворения своих извращенных прихотей жертвы преимущественно среди вступающих в жизнь девушек-подростков.

С присущей ему настойчивостью, изворотливостью, он умело завлекает их в свои сети, а затем, пользуясь всей безвыходностью своих жертв, подчиняет их в полном смысле своей власти и своим желаниям.

Таков Аксенов.

Попутно заметим, что суд основывает характеристику Аксенова не на каких-либо вновь открытых в процессе судебного следствия данных. Нет, данные эти, правда, несколько распыленные, недостаточно рельефные в своих очертаниях, уже имелись налицо и были добыты на предварительном следствии. Но они как-то выпали при оценке следователем доказательственных улик.

Когда мы читаем протоколы допросов свидетелей, а затем и обвинительное заключение, мы не находим в них ни последовательного искания, ни ясного ответа на вопрос: что из себя представлял потерпевший, не было ли в поведении его какой-либо специфической черты, которая может осветить мотивы совершенного над ним насилия.

Далее.

Суд базируется на взаимоотношениях, сложившихся между Аксеновым, с одной стороны, Назаровой и Дмитриевой — с другой.

Они в сжатых чертах таковы.

Не имея родного отца, преследуемая в семье своей матери и не находя с ее стороны поддержки, а встречая постоянно холод и строгость, семнадцатилетняя Назарова года за два до описанных выше событий решается бежать из семьи матери, из родной деревни и отправиться искать себе «счастья».

В Москве она очутилась без всяких средств к существованию и поступила няней в семейство работницы Шубиной. В сущности в ее положении и эта случайно подвернувшая возможность заработка была счастливой случайностью. И действительно, первые месяцы своей самостоятельной, вне семьи и матери, жизни можно было видеть Назарову веселой, жизнерадостной. Но внезапно в поведении ее хозяйке бросилась в глаза резкая перемена. Пропала жизнерадостность и беззаботность; ее часто заставали в слезах, лицо исхудало, черты ее заострились, под глазами легли темные круги. Шубина догадалась, что здесь замешан Аксенов. И, действительно, неопытная, наивная девушка очутилась в сетях развратного старика, жившего в том же доме в качестве сторожа конторы Госпароходства. Назарову Шубина неоднократно предупреждала против Аксенова, как опасного и грязного развратника. Но Аксенов сумел побороть в душе Назаровой создавшееся против него предубеждение; заманиванием к себе в комнату подарочками, сластями, участливыми расспросами и задушевными разговорами, отеческой стариковской лаской и в то же время воздерживаясь от всего того, что могло бы возбудить подозрение в своих истинных целях, Аксенов постепенно и настойчиво снискивает полное доверие Назаровой. А затем внезапно овладевает ею как женщиной, насилует ее, предварительно напоив. После этого жизнь Назаровой превращается в тяжелый кошмар. Оглушенная случившимся, Назарова совершенно растерялась. Аксенов, между тем, сбрасывает личину добродетельного бескорыстного и участливого друга и показывает себя в своем настоящем виде. Угрозы, площадная похабная ругань, насильственное принуждение к распитию водки, к половым актам в извращенных формах, побои, — Назарова всему этому вынуждена была подчиниться, чувствуя себя совершенно беззащитной, беспомощной, не зная куда и как обратиться за защитой.

Приблизительно по такому же типу, но с некоторыми вариациями сложились отношения Аксенова с Дмитриевой, которая поступила в контору Госпароходства осенью 1924 г., будучи шестнадцатилетней, застенчивой, только выходящей на дорогу жизни девушкой, но в достаточной мере изголодавшейся в виду бедственного положения семьи. Дмитриева, как выросшая в городе, более самостоятельна и более развита, чем Назарова. Аксенову пришлось употребить более длительную и осторожную тактику для того, чтобы Дмитриеву подчинить своей прихоти. Но он все же сумел добиться и тут своей цели. Дмитриева рассказывает дома, что у них на службе есть чудной старик, который балует ее и относится к ней, как к своей внучке. Как-то, когда заболел отец Дмитриевой и лежал в больнице, а у матери не было денег купить ему белого хлеба, Дмитриева должна была отправиться к Аксенову за хлебом.

Лидия Дмитриева упорно отказывалась вечером отправиться к нему на квартиру. Плач и настояния матери все же заставили ее отправиться. На квартире у себя Аксенов начал поить ее и Назарову водкой, затем услал Назарову в контору и пьяную Дмитриеву изнасиловал. Поздно ночью она вернулась домой, бросила матери белый хлеб со словами «жрите» и, зарыдав, упала на кровать. Мать, по ее заверениям, не могла ничего от нее добиться и не поняла, что случилось с дочкой. А Аксенов продолжал свое дело. Овладев ею, он начал с этим еще ребенком поступать, как со всеми многими предыдущими жертвами. Так длительный период времени Аксенов тиранил две молодые жизни Дмитриевой и Назаровой. Две безвольных, недоразвитых девочки безропотно должны были исполнять любое желание развратного старика.

Мы сочли необходимым бегло остановиться на этих подробностях потому, что вся описанная выше картина взаимоотношений действующих лиц разыгравшейся драмы, так же как и характеристика их, дана судом на основании тех материалов, которые были собраны уже на предварительном следствии.

Таким образом, мы видим две совершенно различные оценки одних и тех же материалов, а вместе с тем совершенно различные квалификации преступления, различные выводы о социальной опасности лиц, его совершивших.

Мы не ставим здесь вопроса о том, какая из двух оценок более правильная и жизненная. Преимущество судебной оценки слишком очевидно. Оно отнюдь не основывается на формальном моменте, обязывающем отдавать ex officio, что ли, предпочтение судебному приговору, как ultima ratio по делу. И по своему существу оценка, данная судом, явно превосходит ту, которую дал следователь и в смысле большего соответствия ее обстоятельствам дела, и более глубокого и полного объяснения их.

Превосходство это в данном случае не может быть приписано тем преимуществам, которые до известной степени судебное следствие имеет над предварительным (как гласность, состязательность, непрерывность и большая цельность впечатлений).

Суть в данном казусе заключается в некоторых крутых дефектах, допущенных при оценке, а отчасти даже при собирании доказательственных улик в процессе предварительного следствия.

Во-первых, после сделанного нами сопоставления, особенно бросается в глаза односторонность оценки. С первых же шагов предварительное следствие заметно развертывается в направлении искания подтверждения возникшего сразу и казавшегося бесспорным предположения о корыстных мотивах убийства. Мы здесь имеем не критическую проверку этого первоначального предположения, а именно искание подтверждений таковому.

Вот почему мы видим подчеркивания ряда совершенно по существу незначительных фактов, вроде похвальбы Аксенова о том, что у него водятся денежки или инцидента с железной баночкой.

Власть слишком поспешно составленного и слишком доверчиво возведенного в аксиому предположения мешает видеть некоторые факты в их подлинном свете и значении.

Из фактов выделяются лишь те, которые соответствуют гипотезе, кое-какие присоединяются сюда же с некоторой натяжкою. Но вот перед следствием проходит длинная серия фактов иного значения. Врываются, например, одна за другой картины систематического издевательства развратного старика над попавшимися в ловко расставленные им сети девушками, вырисовывается во весь рост кошмар, давивший их и толкавший на кровавый шаг и т. д. И что же? Все подобные факты, как противоречащие приобретшей неподобающую власть гипотезе, недооцениваются или, что еще хуже, просто-напросто игнорируются. Разве не поразительно то, что из обвинительного заключения, из оценки добытого материала буквально выпали такие моменты, как изнасилование Аксеновым Назаровой и Дмитриевой, его исключительная развращенность, упомянутые выше систематические издевательства его над ними и т. д.

В данном случае, помимо односторонности оценки, нельзя не подчеркнуть и другого дефекта: мы имели в виду слишком упрощенный подход при анализе мотивов преступления. Задача психологического объяснения совершенного преступления, вскрытие его целей и импульсов здесь в действительности была куда сложнее, чем она казалась на основании кое-каких фактов, указывающих, по-видимому, на корысть. Чтобы правильно решить эту задачу, нужно прежде всего учесть ее сложность. Необходимо глубже заглянуть в специфическую обстановку дела. Более того (и это, на наш взгляд, является обязательным при всяком расследовании), необходимо искать ее, докапываться до специфических особенностей казуса, ибо только таким путем можно застраховать расследование от опасного уклона к шаблонизированию и упрощенчеству и направления его по линии наименьшего сопротивления. Что мы имеем в разобранном казусе?

Суд дает картину сложного клубка отношений, складывавшихся между Аксеновым, с одной стороны, Назаровой и Дмитриевой, — с другой. Суд показывает, как постепенно в специфической обстановке этих отношений нарастала кровавая развязка, как психологически неизбежно нарастала решимость на убийство. Три главных действующих в разыгравшейся драме лица в обрисовке и истолковании суда выступают перед нами, как живые люди, с их положительными и отрицательными сторонами, с их пороками, слабостями, «добродетелями». Данный эпизод взят в связи с комплексом других биографических и иных фактов и поэтому именно набросанная судом картина дышит подлинной житейской правдой и дает нам действительно удовлетворительное истолкование события, объяснение, как люди дошли «до жизни такой» и что за опасность представляют собой эти люди.

Что же мы, вместо всего этого, имеем в обвинительном заключении? Слишком упрощенный подход, игнорирующий специфическую, индивидуальную суть казуса.

Две девушки убили старика, чтобы овладеть его деньгами. Вот канва, а не ней вышиты соответствующие «обыкновенной истории» узоры из частью взвинченных сравнительно с подлинным своим значением фактов, частью искусственно пристегнутых, наконец, частью совершенно недооцениваемых фактов.

Мы полагаем, что указываемые нами пробелы, хотя по преимуществу относятся не к собиранию доказательств, а к оценке их, тем не менее имеют серьезное практическое значение. Оценка собранных доказательств и фактов требует подчас не менее напряженного внимания и продуманности, чем самое их собирание: необходимость устранения указанных выше дефектов в оценке доказательств подчеркивается еще и тем, что собирание и оценка доказательств не представляют собой двух совершенно раздельных и независимых друг от друга процессов, но самым тесным и неразрывным образом переплетаются между собою и неизбежно пополняют друг друга.

При оценке доказательств вообще, в частности тех, которые имеют ввиду выявление мотивов совершенного преступления, а вместе с ними и степени социальной опасности лиц, его совершивших, следует, как правило, держаться тех принципов и требований, которые выдвигают ст. ст. 111 и 112 УПК.

Упомянутые дефекты оценки доказательств, несомненно, наложили свою печать в разобранном нами деле и на самое собирание их. Правда, в общем и целом фактическая сторона дела следствием выявлена с достаточной полнотой, но есть и тут пробелы, как, например, по части более исчерпывающего выяснения личности потерпевшего, — пробелы, исключительно объясняемые «пробелами оценки»; кроме того, нами уже упомянуто было выше распыление ряда существенных фактов среди следственных протоколов, отсутствие должной последовательности и четкости в их выявлении, расположении, систематизировании.

Заканчивая анализ по настоящему делу, мы полагаем, что сделанные нами выводы и замечания не могут быть ослаблены соображениями о целесообразности так называемого «максимализма обвинения».

Сущность последнего сводится к тому, что «на всякий случай» предъявляется более серьезное обвинение на следствии, имея в виду, что процедура изменения на суде предъявленного более тяжелого обвинения на менее тяжелое не сопряжена с необходимостью возвращения дела к доследованию, как это обязательно в силу ст. 313 УПК, в тех случаях, когда суду приходится, наоборот, от менее серьезного обвинения переходить к более серьезному.

Но если даже и признать принципиальную допустимость и практическую целесообразность этого «максимализма» (в чем позволительно сомневаться), то все же применение его может и должно быть ограничено теми исключительными по своей сложности случаями, когда в результате всесторонне произведенного предварительного следствия, строго вдумчивой и столь же всесторонней оценки собранных доказательств, получается, пусть небольшой и нерешительный, но все же некоторый перевес в пользу более серьезного обвинения.

В данном же казусе такой перевес, если и получился, то как это ясно из всего сказанного выше, исключительно в силу недооценки одних и неправильной оценки других доказательств, а это уже нечто совершенно другое.

 

Совокупность доказательственных фактов, как косвенных улик, изобличающих обвиняемого. Результаты неполноты начального расследования. (Дело о смерти Анфисы Ивановой)

Значение сохранения обстановки происшествия до прибытия следственных органов. Трудности восстановления картины исследуемого события в момент его обнаружения путем свидетельских показаний. — Важность установления отдельных моментов, которые обычно лежат вне поля зрения свидетелей (расположение следов крови, положение трупа, его конечностей и т. п.). — Сложность проверки объяснений подозреваемого, отводящего от себя подозрение путем сокрытия улик. — Своевременный допрос свидетелей по делу. — Методы установления характера взаимоотношений между обвиняемым и потерпевшей. — Проблема плановости при производстве расследования.

Какое громадное значение имеет сохранение обстановки происшествия до прибытия следственных органов, а затем точное и подробное фиксирование ее в актах — видно из ряда конкретных иллюстраций, приведенных ранее.

Казус, служащий предметом настоящего очерка, заслуживает внимания не только потому, что он с особой яркостью и наглядностью подтверждает значение упомянутых выше моментов. В данном случае, кроме того, мы имеем одну из довольно часто встречающихся в практике таких ситуаций в уголовном процессе, когда, за отсутствием прямых доказательств, вывод приходится строить исключительно на совокупности косвенных улик, на цепи логических умозаключений, на психологическом анализе действующих; более того, когда в числе косвенных улик нет ни одного вещественного доказательства, которое могло бы, как хотя немой, но беспристрастный и объективный свидетель, облегчить решение трудной задачи.

При таких ситуациях задача следствия чрезвычайно ответственна. Требуется особая тщательность в выяснении всех мало-мальски имеющих существенное отношение к делу фактов. Исчерпывающая полнота в собирании их должна в подобных случаях являться компенсацией недостаточности или отсутствия прямых доказательств и вещественных улик. Наконец, в таких случаях требуется исключительная осторожность и глубина оценки собранных доказательств, логически стройное и отчетливое обоснование того, а не иного делаемого по ним вывода.

Если с такими требованиями подойти к первоначальному расследованию по данному делу, то выявляются некоторые поучительные пробелы и упущения, послужившие, между прочим, поводом к возвращению дела к доследованию, на которых мы, поэтому, главным образом, и позволим себе фиксировать внимание читателя.

* * *

В селении Матвеевцево, Хотебцовской волости, Можайского уезда, Московской губернии, 17 августа 1924 года, в 6 часов утра, когда старики Ивановы и работница их Глазкова распивали утренний чай, из сарая, где спал их сын Василий Иванов, его жена Анфиса и двое малолетних детей, раздался выстрел. Вскоре же, вслед за выстрелом, из сарая выбежал Василий Иванов и, поровнявшись с побежавшими навстречу ему родителями, крикнул: «пойдите в сарай, что там случилось». Когда вошли в сарай, увидели лежавшую на сене мертвую Анфису с окровавленным лицом и ползающих вокруг трупа матери, обрызганных кровью, плачущих ее детей. Старуха Иванова с рыданиями бросилась к трупу и упала без чувств. Старик Иванов и работница побежали за деревенским исполнителем Ежовым, а через несколько минут, вслед за ними, направился и Василий Иванов, который объяснил, что жена покончила самоубийством — застрелилась.

Сельский исполнитель не только не позаботился о сохранении трупа Анфисы Ивановой в том положении, в каком он его застал, но сам же помог старику Иванову перенести труп в дом, где труп вскоре убрали и омыли.

Во весь свой рост с первого момента расследования встал перед следствием коренной вопрос всего дальнейшего процесса: что именно произошло в сарае — убийство или самоубийство?

Наиболее ценный материал для решения его, очевидно, могло бы дать сохранение в неприкосновенности той обстановки, в которой застигла гр-ку Анфису Иванову смерть. Положение трупа, положение и расстояние от трупа револьвера-нагана, из которого был произведен выстрел, и ряд других деталей могли бы сразу дать твердые опорные моменты для дальнейшего разрешения.

Но непосредственное изучение на месте положения трупа и других существенных деталей, вследствие допущенного упущения сельского исполнителя, а затем и предсельсовета, — резкого изменения внешней обстановки происшествия, — уже оказалось невозможным.

Все же, конечно, следовало составить подробный осмотр места (чего, однако, не было сделано), но ясно, что после переноса трупа, осмотр сарая, если бы он и был произведен, уже не мог дать того, что он дал бы при других условиях. Но, может быть, расположение ран на трупе и другие знаки на нем скажут нам что-нибудь существенное для решения задачи?

Наружный осмотр трупа показал, что смерть последовала моментально от произведенного в упор выстрела в правый висок, приблизительно на расстоянии 3–4 вершков. Пуля прошла навылет, при чем на лице и волосах найдены были следы ожогов. Все это могло быть, однако, в одинаковой степени результатом как убийства, так и самоубийства. Каких-либо решающих признаков наружный осмотр не дал. Единственно, что мог подчеркнуть акт судебно-медицинской экспертизы от 17 августа, это то, что никаких следов насилия на теле не было обнаружено, и что, кроме того, лицо покойной выражало полное спокойствие.

Этому последнему обстоятельству, между прочим, впоследствии пытались придать преувеличенное значение, как доказательству того, что здесь не было самоубийства и что Анфиса Иванова убита была во время сна «далекая от переживаний, связанных с убийством, так как такие переживания не могли не оставить отпечатка на лице».

В действительности, строить какие-либо заключения на характере выражения лица умершего крайне рискованно— вообще, а в данном случае, когда наружный осмотр произведен более, чем через сутки после смерти, — в особенности.

Как совершенно правильно указала экспертиза во время судебного рассмотрения дела, выражение лица еще можно заметить первые полчаса, а после уже невозможно, так как кровь просасывается во все покровы, и лицо меняет свое выражение.

На чем же, спрашивается, надлежало при дальнейшем расследовании данного случая сосредоточить самое пристальное внимание?

Выяснить внешнюю обстановку происшествия путем осмотра оказалось, как мы видим, невозможным.

Но из этого, конечно, не следовало, что должно было отказаться от попыток воспроизвести ту обстановку другим, хотя менее совершенным путем — путем свидетельских показаний.

К сожалению, следствие хотя кое-что в этом направлении и делало, но крайне вяло и недостаточно. Очевидно, значение детальнейшего выяснения внешней обстановки не было осознано с достаточной четкостью и, вообще, программа следственных действий, стратегический, так сказать, план следствия глубоко продуман не был.

Чрезвычайно характерен в этом отношении тот факт, что даже не были выявлены и своевременно допрошены все те лица, которые вскоре после раздавшегося выстрела заходили в сарай, а, стало быть, могли дать нужные сведения. Так, не был вовсе допрошен гражданин Алексеев, который первый вошел в сарай после выстрела и мог видеть, в каком положении лежала убитая и где лежал револьвер.

Не был сразу допрошен и свидетель Савельев Григорий; допросили его впервые лишь 17 сентября, а затем тогда, когда дело возвращено было к доследованию—5 декабря 1925 года, т. е. почти через 16 месяцев после происшествия.

Неудивительно, если в результате такой медлительности свидетель уже ничего существенного дать не мог.

Первый допрос того же свидетеля 17 сентября был произведен поверхностно; свидетель видел, что Иванова по грудь была накрыта одеялом и из виска головы шла кровь. Более детальных вопросов, очевидно, свидетелю предложено не было.

Если бы свидетеля допросили вовремя и обстоятельнее, возможно, удалось бы от него получить и более существенные сведения о положении трупа.

Указанные упущения в данном случае тем более досадны, что Алексеев и Савельев принадлежат к числу тех немногих свидетелей по делу, которые, в виду своей незаинтересованности, внушали полное доверие.

От малолетних детей, находившихся в сарае в момент выстрела, никаких сведений об обстоятельствах смерти их матери получить нельзя было. Показания же мужа покойной — Василия Иванова, его родителей и даже того сельисполнителя, который помогал переносить труп из сарая и был в дружеских отношениях с Василием Ивановым, разумеется, требовали особо критического к себе отношения.

Не безынтересно отметить, между прочим, и то, что ни агент угрозыска, ни нарслед, допрашивавшие 18 августа Василия Иванова, не задают ему решительно никаких вопросов, в целях выяснения детального положения после выстрела трупа Ивановой, и даже не произвели осмотра белья и одежды ни Ивановой, ни детей, спавших рядом с покойной.

Из показаний, данных уже частью при доследовании дела, выяснилось, что Анфиса Иванова, накануне, ложась спать, имела по одну сторону от себя старшую дочь Валентину, а по другую — уложила младшую дочь. Таким образом, она лежала между двумя дочерьми. Далее, после выстрела, к моменту прихода сельисполнителя Ежова, труп Анфисы Ивановой лежал на сене боком, в полусогнутом состоянии, с огнестрельной раной на правом виске. От трупа, на расстоянии, приблизительно, поларшина, лежал револьвер системы «Наган». Покойная была по грудь завернута в одеяло, при чем одна рука была под одеялом (в точности, какая именно — установить не удалось), а другая — поверх одеяла. Наган лежал в направлении и рядом с рукой Анфисы, находившейся под одеялом.

Все упомянутые детали, повторяем, выяснились в значительной части в результате уже позднейшего доследования. Между тем, им надлежало посвятить тщательнейшее внимание с самого начала.

Описанные выше результаты по воспроизведению внешней обстановки происшествия уже были весьма и весьма значительны. Они заметно склоняли чашу весов в сторону предположения об убийстве.

В самом деле, если действительно одна рука находилась под одеялом, то, значит, все необходимые приготовления к самоубийству и самый выстрел должны были делаться при помощи только одной руки, находящейся поверх одеяла. Но это настолько неправдоподобно, что дает серьезное основание сомневаться в самоубийстве.

Первоначальное расследование не обратило внимания, между прочим, и на то, что в то время, как дети были обрызганы кровью раны, Василий Иванов, лежавший рядом, судя по его личному показанию, не имел на белом своем белье ни одного кровянистого пятна.

Значение такой подробности, как то, что Анфиса спала, имея по одну и другую сторону своих детей, что, стреляя в себя, она, безусловно, рисковала убить не только себя, но и своего ребенка, навряд ли нуждается в комментариях.

Касаясь далее дефекта первоначального расследования, нельзя обойти молчанием и следующее.

Казалось бы, вопрос о том, умела или не умела покойная Анфиса Иванова обращаться с оружием, являлся далеко не второстепенным в данном случае. Между тем, тщетно стали бы мы искать в протоколах первоначальных вопросов отражения каких-либо попыток к выяснению этого обстоятельства.

Впервые соответствующий вопрос дополнительно предложен был следователем Василию Иванову лишь позднее, при чем, по словам последнего, покойная жена его Анфиса без особой трудности собирала и разбирала наган, браунинг и др. оружие и умела с ним обращаться.

Направляя же отдельное требование о допросе Волковых, братьев покойной, следователь в числе перечисляемых им вопросов, которые должны были быть предложены Волковым, вопрос об умении покойной обращаться с оружием не включает.

Первоначальное расследование далее грешит и по части полноты данных, собранных для характеристики отношений между Василием Ивановым и его покойной женой.

В постановлении своем о прекращении дела, следователь характеризует эти взаимоотношения следующим образом:

«Будучи поручиком, Василий Иванов в 1917 году женится на девушке из рабочей семьи, Анфисе Волковой, 6 или 7 месяцев живет в согласии, после чего уезжает на фронт, и в семейной жизни получается разрыв до 1921 года. Будучи в Крыму, Иванов вступает в связь с гр-кой Ш-ц, от которой, как видно из переписки, он скрыл, что он женат. Вся их переписка проходит через руки его жены, которая, имея уже двух детей, сильно волнуется»…

По описанию ее братьев, которые жили на одной квартире с семьей Ивановых, Анфиса с этого времени непрестанно жалуется на плохую жизнь, но мыслей о самоубийстве не высказывала.

В чем заключается здесь задача следствия? — В том, чтобы возможно подробнее выяснить, как в действительности относился Василий Иванов к своей жене, и к Ш-ц. Это было тем более необходимо, что родные и приятели Иванова характеризовали отношения супругов вполне нормальными, за исключением того, что Иванова была, якобы, истерической женщиной и дважды покушалась на самоубийство. Василий Иванов изображался в показаниях этих свидетелей как образцовый семьянин. О том же гласил и составленный в день самоубийства «приговор» односельчан.

Письма Ш-ц к Василию Иванову говорили совсем о другом и разрушали легенду о семейной идиллии. Допрос Ш-ц и принятие мер к изъятию возможно сохранившихся у нее писем от Василия Иванова при таких условиях, казалось бы, диктовались всей логикой расследования и интересами раскрытия истины. Однако, ничего подобного сделано не было.

К этому приступлено было лишь, по предложению суда, возвратившего дело к доследованию.

В Симферопольский угрозыск была направлена паспортная книжка с фотографией Ш-ц, на предмет ее опроса и изъятия писем. Более подробный анализ переписки Василия Иванова с Ш-ц, подробные показания последней — дали основание сделать уже более резкие и определенные выводы. Суд уже имеет возможность подчеркнуть циничное, издевательское отношение Василия Иванова к жене, которой он, между прочим, показывал всю свою непрерывающуюся до самого последнего времени любовную переписку с Ш-ц.

При дальнейшем следствии выясняется исключительно грубое отношение к жене Василия Иванова в бытность в Москве. Перед нами всплывают картины, о которых первоначальное следствие и не догадывалось (хотя выявить таковые можно и должно было).

«Для отношений Иванова к своей жене и своей семье (читаем в приговоре суда) характерен период его работы в качестве коменданта концентрационного лагеря, куда Иванов запретил своей жене и детям приходить вне установленного им для этого времени (два раза в неделю), запретив конвою пропускать к себе его жену. Это свое действие Иванов объяснял жене тем обстоятельством, что в лагере находятся политзаключенные и что вход посторонним строго воспрещен. Однако, внезапно вошедшая жена застала Иванова на ложе совместно с одной из заключенных женщин. Грубейшим образом жена за такой свой внезапный приход была мужем проучена».

Все это вместе взятое позволяет суду признать, что более нормальное отношение к жене, которое Василий Иванов проявил в течение последнего пребывания (на время отпуска) в деревне, было исключительно показным и нужно было, как будущее оправдание. Оно было грубо рассчитанным маневром для того, чтобы создать в деревне общественное мнение о самоубийстве жены в силу ее психической болезни.

Василий Иванов, по мнению суда, уже сознательно шел к созревшему и хладнокровно затем выполненному решению — кровавой развязке, обеспечивая себе заранее безнаказанность.

Отсюда резкая, его чисто внешнего, показного характера, перемена издевательских отношений к жене в течение месяца отпуска в деревне. Степень искренности ее доказало дальнейшее поведение Василия Иванова…

* * *

В задачи предварительного следствия в делах, аналогичных настоящему, входит возможно более глубокое изучение личности, об убийстве или самоубийстве которой ведется расследование, возможно более глубокое проникновение в ее душевный мир.

В данном случае, правда, со слов самого подозреваемого и его друзей, но все же имелись указания на то, что Анфиса Иванова дважды, в 1921 и в 1923 г.г., покушалась на самоубийство.

В особенности нуждалась в проверке версия обвиняемого о «психопатической» болезни жены.

Между тем, следствием в этом направлении достаточных изысканий не делалось.

Характерно, что мы ничего не знаем из материалов следственного производства как первоначального, так и дальнейшего, о наследственности покойной Анфисы Ивановой, о ее детстве и прошлой жизни, не было ли в семье ее самоубийств и т. п. Правда, каких-либо серьезных оснований сомневаться в состоянии умственных способностей Ивановой по делу не имеется, но все же в подобных случаях выяснение путем свидетельских показаний биографических подробностей, изучение переписки и т. д., вплоть до психиатрической экспертизы (не проявлялась ли болезненная наклонность к самоубийству), следует признать безусловно обязательным.

Отсутствие такой детальной проверки мы считаем одним из существенных минусов данного процесса.

Все указанные выше существеннейшие пробелы первоначального расследования объясняются главным образом тем основным дефектом, к систематическому изжитию которого в области следственной работы вплотную подойти оказалось возможным лишь сравнительно недавно и сущность какового может быть определена, как «стихийность», бессистемность расследования.

Очень многие следственные производства, являясь удовлетворительными с точки зрения соблюдения процессуальных норм, в то же время совершенно неудовлетворительны с точки зрения основной цели всякого расследования-раскрытия в деле материальной истины. Процессуальные нормы внешним образом соблюдены, следствие по делу закончено, а «след»-то самый безнадежно утерян, преступление осталось нераскрытым. Дело идет на прекращение, за необнаружением виновных или недостатком улик. Но что было сделано для того, чтобы «след» найти, чтобы запутанный клубок распутать? На первый взгляд сделано все: свидетели допрошены, длинная цепь протоколов налицо. Но более внимательное ознакомление с делом доказывает, что в действительности следователь брал по делу лишь те доказательства и факты, которые, если можно так выразиться, сами плыли к нему в руки, брал их в том виде и в той несвязанности между собой, в какой они сами собой «самотеком» получались, что в действительности на всем протяжении следствия царила «стихийность». Плана, инициативы самого следователя, пытливого искания и творчества — ни на йоту. В сущности, вместо доподлинного расследования и искания истины, оказывается чисто обрядовая регистрация всевозможных фактов, которые всплыли сами собой.

Для того, чтобы покончить с подобным явлением, необходимо, чтобы по каждому более или менее сложному делу был выработан предварительный ориентировочный план. Конечно, на основании первоначального материала выработать такой план, который был бы во всех своих деталях застрахован от необходимости внесения тех или иных коррективов, невозможно. Пусть в процессе работы отпадут под ударами выяснившихся фактов некоторые легшие в основания плана предпосылки. Значение ориентировочного плана этим не умаляется; он с самого начала наметит приблизительные границы расследования, способы его, порядок и последовательность действий по делу следователя, он поможет осмыслить всю дальнейшую работу, связать ее единством продуманной идеи, положит конец указанной бессистемности, на почве которой неизбежен ряд упущений.

Первоначальное расследование заканчивается постановлением о направлении дела на прекращение за недостаточностью улик.

Вот оценка собранного по делу доказательственного материала следователем.

«Анализируя все вышеизложенное, приходится делать вывод, что возможно и убийство и самоубийство. За первое говорит: 1) трудно допустимо спокойное состояние лица умершей Ивановой и положение ее трупа, так как редкий самоубийца бывает настолько хладнокровен, что переживания не отражаются на чертах его лица и положении тела; 2) история с револьвером, который Иванова взяла для того, чтобы, любя мужа, спасти его; 3) недопустимая растерянность семь раз раненного в боях Иванова, допустившего вынести труп из сарая до прибытия следственных властей; 4) его скверная жизнь с женой, не соответствующей, по его словам, его умственному и идеологическому мировоззрению; 5) трудно допустить мысль, чтобы без всякого повода и душевного волнения Иванова, которая пережила ряд объяснений с Ивановым на почве его связи с другими женщинами и которая любила детей, могла покончить самоубийством; 6) представление Ивановым большого количества рекомендаций и других документов тоже говорит против него, так как указывает якобы на стремление выгородить себя; 7) отсутствие каких бы то ни было записок, тогда как большинство самоубийц их оставляет.

За самоубийство говорят только такие обстоятельства, как плохая семейная жизнь и покушение на самоубийство в Симферополе в 1923 г.

Смерть Ивановой остается неразгаданной, так как веских оснований и хотя бы косвенных улик, кроме предположений об убийстве, нет, так как в начале следствия было упущено самое основное — вскрытие трупа, которое могло бы дать возможность судить, умерла ли Иванова во время сна или нет — сделано не было».

Нетрудно понять дефекты данной цепи умозаключений: о шаткости первого звена (насчет «спокойного состояния лица») уже сказано было выше. Отсутствие своевременного вскрытия трупа, которое якобы дало возможность судить, умерла ли Иванова во время сна или нет, следователь считает основной причиной полной невозможности разгадать смерть Ивановой. Но подобное рассуждение еще более слабое звено, чем рассуждения о состоянии лица покойной.

Вскрытие, если бы оно и было произведено, ответа на интересующий нас вопрос дать не могло, ибо наука не располагает пока соответствующими возможностями.

Шатким является умозаключение по поводу «отсутствия каких бы то ни было записок, так как большинство самоубийц их оставляют».

Вместе с тем, из оценки доказательственных улик совершенно выпала установленная (хотя и не путем осмотра, а показаниям свидетелей) картина положения трупа и револьвера, далее, выпал анализ взаимоотношений Иванова с Ш. и переписки.

Суд иначе оценил силу собранных улик и возвратил (10 июня 1925 г.) дело к доследованию. Затем, когда дело было доследовано, после трехдневного разбирательства его Московский губернский суд вынес убеждение, что Анфиса Иванова стала жертвою убийства.

Анализ упущений, имевших место в первоначальном расследовании по данному делу, подробно приведенный нами попутно с кратким описанием «сюжета», навряд ли нуждается в дальнейшей детализации. Основными выводами, яркой иллюстрацией которым служат эпизоды данного расследования, таким образом, являются:

1. При невозможности в силу тех или иных объективных причин выяснить внешнюю обстановку и существенные детали преступления путем осмотра, следствие должно употребить максимальные и инициативные усилия и использовать все другие имеющиеся возможности в условиях того или иного конкретного случая, для того, чтобы воспроизвести обстановку со всеми ее существенными для раскрытия истины деталями; поскольку для этого представляется необходимым допрос лиц, знающих что-либо об этом, допрос должен быть произведен по возможности безотлагательно, с исчерпывающей полнотой и с привлечением всех без исключения лиц, которые, судя по имеющимся данным, могут осветить ту иди иную имеющую существенное значение неясность в деле.

2. Всякое более или менее сложное расследование вообще, а в особенности же при отсутствии или недостаточности вещественных улик и вообще прямых доказательств и возникающей в связи с этим необходимости разрешения казуса на основании совокупности косвенных улик, должно производиться по глубоко продуманному ориентировочному плану, составляемому на основании первоначального материала по делу и корректируемого в зависимости от изменений, вносимых в процессе дальнейшего следствия. Ориентировочный план должен намечать, по возможности, с первых же шагов по материалам дознания или после первых же следственных действий, приблизительные границы расследования, способы его, порядок и последовательность действий по делу.

 

Недочеты идеологического порядка в процессе расследования. Факты проявления антисемитизма, как действия контрреволюционного характера. (Дело Филатовых)

Преступления, имеющие характер действий, направленных к возбуждению национальной или религиозной вражды. Необходимость ставить борьбу с преступлениями этого рода на классовой основе. Недочеты следственно-судебной практики в делах о хулиганских выступлениях, сопровождавшихся антисемитскими выходками. Недооценка степени социальной опасности подобного рода деяний. Длительность процесса расследования и суда по делу Филатовых и их единомышленников и причины этой длительности, коренившиеся в «идеологических» промахах следственных и судебных органов. Необходимость исследования источников, которыми питаются националистические и антисемитские настроения — для правильного освещения деяний подобного рода. Значение выяснения социального состава участников этих преступлений. Технические недочеты расследования в деле Филатовых.

Большая часть предшествующих очерков посвящена нами таким делам, по которым обнаруженные преступные события уже в первый начальный момент их исследования представлялись бесспорно общественно-опасными и перед органами расследования стояла лишь задача (правда, очень трудная) обнаружить совершителей этих деяний и установить доказательства их виновности.

Сложностью этих дел, требовавших почти всегда планомерной розыскной работы, быстрого и тщательного обследования обстановки преступления и следов, оставленных преступниками, и применения часто технически трудных приемов расследования, — могли объясняться и указанные нами выше, — главным образом, технические недочеты в работе органов расследования и суда.

Между тем судебная практика последних лет дает нам иногда разительные примеры недочетов другого порядка, которые, как мы увидим далее, не находят себе оправдания в каких-либо исключительных особенностях или технических трудностях подлежавших исследованию деяний.

К числу таких дел принадлежит дело Филатовых, анализ которого дается в настоящем очерке. И если дефекты предварительного и судебного следствия в изложенных ранее казусах сводятся, главным образом, к несовершенствам техники исследования и объясняются еще недостаточностью навыков и опыта наших судебно-следственных органов в искусстве расследования преступлений, — то в этом деле мы должны отметить, если можно так выразиться, недочеты идеологического порядка, состоящие в неумении или нежелании со стороны органов расследования найти основную исходную точку расследования и подойти к оценке заявленного преступным факта прежде всего с точки зрения его социальной значимости, степени его общественно-опасного характера, что имеет особенное значение в условиях наблюдаемой в последние годы обострившейся классовой борьбы.

Дело идет о ряде имевших место в пределах одного большого домоуправления хулиганских действий нескольких лиц, и притом таких действий, о которых не только заявители — потерпевшие, но и целая группа других лиц, живущих в этом же доме, уже при самом начале возбуждения дела, определенно заявила, что эти действия «выходят за пределы простой уголовщины и принимают социально-опасный характер». Заявителями указывалось, что факты, имевшие место в данном случае, имеют характер действий, направленных к возбуждению национальной или религиозной вражды или розни и что эти факты принимают угрожающий характер, так как они сопровождались призывами к насилию «под лозунгом антисемитизма».

Процесс исследования подобного рода дел, естественно, требует значительно большего внимания, чем дела о хулиганстве. Центр тяжести исследования этих дел лежит не в выяснении только несложной фактической обстановки часто безмотивных озорнических действий, как это бывает в хулиганских делах, а в раскрытии существа и специфических особенностей, какими характеризуются преступления, совершенные на почве национальной или классовой вражды.

И, следовательно, помимо тщательного установления обстоятельств, которые предшествовали и сопутствовали этим хулиганским действиям, по этим делам требуется исследование корней и источников, которые питают в данном случае националистические или антисемитские настроения, а в связи с этим и тщательного выяснения социального состава участников преступления, — их классовой принадлежности.

Такой политический подход уже при первом приступе к расследованию требуется самой природой подобного рода преступных действий, которые предусматриваются специальной статьей, стоящей в разделе особо-опасных для государства преступлений (597 ст. УК).

Такие хулиганские деяния, которые вышли за пределы простых озорнических действий и выразились в явно контрреволюционных выступлениях хотя бы и неорганизованной группы классовых врагов, и которые сопровождались угрозами, призывами к избиению и насилиями; которые, наконец, учинены лицами, враждебно настроенными не только против представителей какой-либо национальности, но и вообще против охраняемого социалистическим государством правопорядка, — такие деяния не могут рассматриваться, как хулиганство.

Преступления подобного рода имеют главные корни не в простой обывательщине и не «бескультурья» и невежестве малосознательных граждан. Всякому ясно, что корни их лежат в глубоких тайниках быта и психологии того враждебного пролетариату класса, который, доживая свои дни в пределах советского государства, не складывает однако оружия и время от времени, пользуясь всяким случаем, готов пустить в ход испытанное им при царизме средство — антисемитизм, чтобы внести национальную или религиозную рознь в массы, в надежде ослабить этим растущую мощь и единство пролетариата, как класса.

Это прежде всего и надо иметь ввиду при исследовании дел указанного рода. Борьбу с антисемитизмом, — говорил еще в первые годы революции В. И. Ленин, — всегда нужно «ставить на классовую основу».

Целый ряд ошибок в деле, анализ которого дается в настоящем очерке, — и произошли только потому, что участвовавшие в процессе исследования этого дела лица проглядели классовую основу дела и усмотрели в нем лишь маловажное бытовое дело, возникшее на почве жилищных условий, — обычную очередную склоку, окончившуюся пьяной дракой и хулиганским выступлением.

В результате, как мы увидим далее, — если бы только невмешательство прокуратуры и общественных элементов, которые взяли под обстрел это дело, — оно, вероятно, было бы прекращено и бесследно было бы погребено в архивах суда, или, в лучшем случае, затянувшись на долгие месяцы в процессе передачи его по инстанциям и обращения к «доследованиям», выдохлось, потеряло бы всякий общественный интерес и могло бы кончиться сравнительно благополучно для обвиняемых.

* * *

События, послужившие предметом исследования настоящего дела, произошли в 1928 году в Москве, в одном из больших домов Баумановского района, населенном на 80 % иностранцами, — бывшими военнопленными австрийцами и венгерцами, оставшимися в СССР после войны, и частью евреями. Большинство жильцов дома — трудящиеся, служащие и рабочие, среди которых значительная часть состоят членами ВКП(б).

В 1922 году в этот дом вселился студент — техник Алексей Филатов, сын зажиточного крестьянина Рязанской губ., который через некоторое время выписал себе из деревни отца Степана Даниловича Филатова и братьев — Александра и Виктора.

По водворении у себя отца и братьев, Алексей Филатов стал настойчиво предъявлять домоуправлению требования о предоставлении его семье площади, вызывающе держал себя с членами правления, ругался, говорил, что «мадьяры (т. е. венгерцы) и жиды» захватили дом, что «проклятые жиды собрались в правлении и хотят русских задушить» и т. п.

В 1928 году Филатов-отец, служивший уже в это время десятником в Митинской строительной конторе, его сыновья Алексей, Александр и младший Виктор, которому уже исполнилось 16 лет, настолько обжились в доме, что, войдя в состав жилтоварищества, составили вместе с другими привлеченными ими на свою сторону жильцами — небольшую группу, которая стала открыто проявлять, на почве национальной ненависти, вражду к населяющим дом иностранцам и евреям, производила дебоши и хулиганила.

К семье Филатовых примкнули их единомышленники: Егор Сергеевич Лебедев, служивший столяром в той же артели, где и Филатов-отец, Антон Иванович Кочефанов, кондуктор трамвайного парка, и братья Плетневы Михаил и Сергей Дмитриевичи, из которых первый служил дворником на гос. макаронной фабрике, а второй рабочим на мыловаренном заводе.

Первое дело о Филатове и их сообщниках возникло весной 1928 г. 15-го апреля на пасхе в 32-отделение милиции явился гр. Париль, проживающий в одном доме с Филатовыми, по профессии шофер, член ВКП(б), и заявил, что около 5 часов дня на него и двух других его товарищей напали на дворе их дома Александр Филатов, Сергей Плетнев и Титов и избили их, причем Филатов ударил его железом по голове, крича своим товарищам: «бей коммунистов, жидов и иностранцев!». Заявитель просил возбудить преследование и привлечь виновных к уголовной ответственности.

При производстве расследования по этому делу допросом потерпевших и свидетелей было установлено, что в указанный день Филатов, Плетнев и Титов, выпившие, ворвавшись в коридор дома, где находилась гр-ка Одынь, заявили: «мы сегодня будем бить жидов и иностранцев», после чего вышли на двор, где встретились с тт. Париль, Фланком и Розенфельдом. При этом Плетнев стал приставать к Фланку, предлагая ему христосоваться с ним, а когда последний отказался, ударил его по лицу, свалил с ног и начал бить, а в это время Александр Филатов подбежал к Парилю и с криком: «бей жидов и мядьяров!» набросился на него и ударил его по голове железным прутом, причинив Парилю ранение головы. В это же время за Филатовым набросился на Париля Титов, ударивший его по голове и оцарапавший Розенфельду лицо. Когда потерпевшему удалось убежать, хулиганы напали на выбежавшего в это время из дома надзирателя МУУР Лейтаву, бывшего без форменной одежды, а когда Лейтава вырвался от них, кричали вслед ему: «бей жидов и коммунистов; раньше был Николай, а сейчас Рыков; мы все равно всех жидов и иностранцев перекокошим». Все это происходило на дворе большого дома, на глазах трудящегося населения, которое наблюдало из окон происходившую перед ними картину.

Вместе с тем, в первые же дни после начатия производства расследования по этому делу, — в 32-е отдел. милиции поступило через Моск. губ. прокурора поданная 18 апреля жалоба за подписью семи жильцов указанного дома (в том числе были члены партии), которые заявили, что хулиганские действия, имевшие место 15 апреля, принимают социально-опасный характер, и заявители просят принять меры к ограждению их от хулиганов, что эти же хулиганы распространяют даже слух, что скоро они будут бить всех живущих в доме евреев, венгерцев и коммунистов и для этого назначили день первое мая.

Участковый надзиратель, производивший расследование, квалифицировал деяния указанных обвиняемых по 1 ч. 74 и 1 ч. 143 ст. УК., как хулиганские действия и нанесение телесных повреждений потерпевшим, и направил дело в нарсуд 6 уч. означенного района.

30-го мая нарсуд, рассматривавший это дело в распорядительном заседании, вынес следующее постановление:

Не усматривая в деле наличия 1 ч. 74 ст. УК (?), а есть наличие лишь 143 ст. УК, поэтому определяет: дело по 1 ч. 74 ст. УК производством прекратить. В части же обвинения по ст. 143 УК на осн. ст. 10 УПК дело оставить без рассмотрения (?), предложить сторонам возбуждать по их желанию.

Что же получилось? Доказанные при расследовании явно хулиганские действия, сопровождавшиеся публичными, в присутствии посторонних лиц, контрреволюционными погромными выкриками, признаны судьей не содержащими в себе состава преступления, т. е. ненаказуемыми по советским законам. Далее, судьей признана лишь наличность в данном случае нанесения легких ранений, но и это дело «оставлено без рассмотрения» впредь до возбуждения дела потерпевшими по их желанию. А между тем со стороны потерпевших уже в процессе предварительного расследования твердо было выражено не только желание, но настойчивое требование привлечь виновных к уголовной ответственности.

Не нужно быть большим юристом, чтобы сказать, что здесь, в постановлении суда, весьма характерно сочетались не только непонимание смысла революционного закона и полное отсутствие учета социальной опасности установленного преступного факта, но и крайний формализм, тормозящий исследование всякого уголовного дела, которое подлежит обязательному принятию к производству.

Это определение нарсуда, по протесту прокурора, Моск. губ. судом по УКО 18 июля было отменено и передано в тот же суд при другом составе для нового рассмотрения, со стадии предания суду, по 74 ст. УК.

29 августа нарсуд 6 уч. Баумановского района в новом составе, заслушав это дело, вынес приговор, которым А. Филатов был присужден к 2 годам лишения свободы, а Плетнев и Титов к 6 месяцам с заменой последним лишения свободы, ввиду малой развитости их, принудительными работами.

На этот приговор, однако, осужденные подали кассационную жалобу, и губ. суд по УКО постановил: оставить приговор в силе, но сократить лишь срок лишения свободы Филатову до 1 года, а Титову и Плетневу — принудительные работы до 3 месяцев.

Это было 18 сентября 1928 года.

Этот день, когда Филатовы уже частично добились, как они считали, успеха в смысле снижения наказания по указанному делу, — ознаменовался новыми фактами, которые показали, что Филатовы и их единомышленники не намерены прекращать своих общественно-опасных действий, сопряженных с возбуждением национальной вражды и насилиями. Будучи осведомлены о результатах кассационной жалобы в этот же день, 18 сентября, они перепились и ходили по двору, демонстративно распевая какую-то песню, заканчивающуюся припевом: «Всех зарежем, всех убьем!»

Окрыленные надеждой на полную безнаказанность за свои хулиганские действия, Филатовы задумали даже добиться отмены или смягчения меры социальной защиты, назначенной судом осужденному на один год лишения свободы — Александру Филатову. С этой целью младший сын Филатова, Виктор, и Антон Кочефанов в тот же день начали обход жильцов дома, собирая подписи лиц, которые бы удостоверили, что А. Филатов — человек безупречного поведения и хулиганством не занимается. При этом они прибегали к угрозам в отношении жильцов, которые отказывались дать свои подписи. А старший сын Филатова, Алексей, как заявляли впоследствии жильцы дома, прямо говорил: «если не удастся освободить брата, тогда всех перебьем и прямо будем резать в комнатах». В числе лиц, отказавшихся дать свою подпись, оказался безработный гр. Соболев, в отношении которого Филатовы и ранее неоднократно уже произносили угрозы, в особенности после того, как Соболев выступал в нарсуде свидетелем по делу Виктора Филатова с гр. Никитиной.

День 18 сентября окончился для Соболева трагически: около 11 часов ночи, в то время как он возвращался из лавки домой, в темноте около дома он получил удар в голову кирпичом, от которого потерял сознание, а на утро был увезен в больницу, где от тяжкого повреждения головы лечился более месяца.

Так возникло новое дело о Филатовых и их соучастниках, но возникло оно не сразу.

Хотя происшествие с Соболевым тогда же сильно взволновало жильцов дома № 37, хотя этот случай являлся бесспорно событием, по которому должно было немедленно начаться расследование по признакам 142 ст. УК, и хотя в доме № 37 многие были убеждены, что это дело «шайки Филатовых», как называли в доме участников этого дела, — однако в первые дни после этого события никакого производства по делу не было. Впоследствии выяснилось из показания жены потерпевшего, что в милиции отказались начать дело потому, что «персонально никто не мог указать, кто разбил голову Соболеву» (?).

Новое дело возникло только после того, как это событие получило уже огласку, и в него вмешались широкие слои общественности. 21 сентября Прокурору Республики Крыленко, в ОГПУ, в редакцию «Правды», в мосгубпрокуратуру и др. учреждения было послано заявление за подписью 49 жильцов дома, в котором сообщалось об изложенных выше фактах и указывалось на злостный «антисемитский характер хулиганских действий», имеющих место в доме № 37, причем говорилось, что в этом доме создалась крайне тревожная обстановка, что жильцы даже боятся выходить ночью из дома, что милиция не принимает никаких мер, что о случае с Соболевым, хотя и было заявлено в 32-е отд. милиции, дежурный отказался даже составить протокол и т. д.

При производстве расследования, произведенного после этого участковой милицией в течение октября 1928 г., показаниями целого ряда свидетелей, были установлены следующие важнейшие моменты этого дела.

Уже с первых дней въезда в дом Филатовых создалось тревожное для жильцов положение. Хулиганство и дебоши под «лозунгами» антисемитского характера— сделались обычным явлением. Филатов и его сыновья, Кочефанов, Лебедев и братья Плетневы указывались, как лица, которые открыто проявляли свое антисемитское настроение, грозя при всяком удобном случае, особенно в пьяном виде, «побить жидов, коммунистов и мадьяров». В доме стало невозможно жить. Вся эта «шайка», по словам свидетелей, терроризировала все население дома. Жильцы, работавшие в ночных сменах на фабриках, боялись по ночам возвращаться домой: были случай, что они из-за этого оставались ночевать на производстве. О Филатове-отце свидетели говорили, что он, как бывший «помещик» (землевладелец, имевший 50 дес. земли), враждебно настроен в отношении советской власти; являясь подрядчиком в артели, он грубо обращается с рабочими. Высказывая свое явно антисемитское направление, он является как бы главным вдохновителем своих единомышленников. Его сын Виктор после суда над братом Александром говорил: «если губсуд не оправдает его, то все равно будут помнить венгерцы и жиды, не в год, не в два— отомстим».

В отношении дела о причинении 18 сентября тяжкого повреждения кирпичом в голову Соболеву — потерпевший и свидетели уже при первых допросах высказывали определенное подозрение против указанных выше лиц. Основаниями для такого подозрения служили следующие факты. Филатовы и раньше на почве домоуправленческой склоки грозили «сбить очки» Соболеву. Виктор Филатов не задолго до этого случая даже прямо говорил, что пробьет Соболеву голову кирпичом. Вечером 18 сентября до ухода Соболева в лавку Плетнев Михаил ломился в дверь Соболева, желая поквитаться с ним, придравшись к слову «жулик», сказанному им кому-то в этот день. Свидетельница С. видела часов в 9 вечера Филатова-отца, стоявшего у окна с каким-то человеком, а другая кучка с Виктором Филатовым и Кочефановым стояла здесь же неподалеку. Другой свидетель В. видел, как Виктор Филатов подходил тогда же на дворе к выведенному из дома опьяневшему Лебедеву и шептался о чем-то с ним. Днем Виктор Филатов с Кочефановым были вместе, собирая при помощи угроз подписку жильцов относительно Александра Филатова. Вечером свидетель В., приходивший к Соболеву, предварительно заглянул снаружи в окно и тут же увидел Кочефанова, который заметил, что «все там». Около 11 ч. вечера свидетельница Б., входя в дом, видела, как Кочефанов прятался за дверью, как будто кого поджидая, а через несколько минут или полчаса примерно она узнала, что Соболева кто-то ударил кирпичом, когда тот возвращался домой из лавки.

На основании изложенных данных указанные выше лица были допрошены при производстве дознания в качестве подозреваемых, и в качестве меры пресечения в отношении их 25 октября было избрано содержание под стражей, а 5 ноября дело было передано милицией для производства следствия народному следователю 1 уч. Баумановского района.

С этого момента расследование дела по существу пошло по линии наименьшего сопротивления. Вместо того, чтобы разработать сырые материалы дознания, выяснить и проверить наиболее важные или сомнительные факты, относящиеся к этому делу, следователь ограничился краткими допросами некоторых новых свидетелей и передопросом допрошенных ранее — показания которых зафиксировал в 5—10 строках, причем содержание и внешнее оформление показаний этих свидетелей показывает, что у производившего следствие уже сложилось заранее убеждение, что исследуемые факты не имеют большого общественного значения и что все действия обвиняемых могут быть легко квалифицированы лишь как хулиганство.

Неизвестно, под какое влияние попали свидетели в этой стадии расследования и что случилось в недрах домоуправления дома № 37 за это время, но только все свидетели на допросе у следователя «повернули фронт» и дали показания, благоприятствующие обвиняемым.

Показание передопрошенной свидетельницы С. записано буквально в следующем нелепом непонятном изложении: «в старых показаниях было написано излишнее и кроме того, что я показала сейчас, я ничего не знаю, а посему прошу первые показания точно не считать». И только.

Свидетель Париль, который дал при дознании подробное показание относительно тяжелых условий, которые создались в их доме в связи с антисемитскими выпадами обвиняемых, у следователя дал несоответствующее роли свидетеля в процессе голословное объяснение преступных фактов: «если что и было, так объясняется невежеством и темнотой».

Показание свидетеля К. сводится к тому же: «если и были случаи на пасхе, то единичные, если и были какие оскорбления, то обоюдные».

Свидетель С. удостоверяет: «с Виктором Филатовым я учился вместе в школе и он был выдержанным».

Свидетельница А. вызывалась следователем затем, чтобы показать не то, что она видела и знает, а то, чего она не видала (?): «я не видала, чтобы Филатовы и др. обвиняемые хулиганили».

Показание свидетеля И. записано в трех словах, как будто переданных по телеграфу: «Показываю, что у нас Филатовы и др. не хулиганят, и пьяные бывают редко».

Наконец, следователь вызвал свидетеля Ф., который в числе 7 жильцов, подавших заявление на имя губпрокурора 18 апреля, просил принятия решительных мер против хулиганов, действия которых «выходят за предел простой уголовщины и принимают социально-опасный характер». При этом следователь допустил, что этот свидетель, очевидно хорошо осведомленный о событиях, вместо дачи показания с предупреждением об ответственности за отказ от дачи показаний, ограничился странной репликой: «я прошу вперед меня выслушать Париля, Ш. и X., чтобы они при мне говорили. Сейчас же я не могу ничего сказать, после этого скажу, что знаю». В дальнейшем, однако, никакого другого показания от этого свидетеля тоже не отобрано.

Ясно, что при таком подходе следователя к исследованию им общественно-опасного деяния, о котором забили тревогу не только потерпевшие по этому делу, но и представители советской общественности; при таких странных методах допроса свидетелей, при полном отсутствии желания выяснить этими допросами действительную обстановку преступлений, которые квалифицировались по различным статьям трех разделов Уг. код., — следственная проверка материалов дознания ничего не могла дать и не дала. Наоборот, доказательственные факты по делу, как будто, «смылись» при следственной проверке, и весь материал расследования, произведенного милицией, после этого целиком оказался как-будто под сомнением, в смысле его достоверности.

7 декабря все привлеченные при дознании лица следователем были освобождены из-под стражи под подписку о невыезде. И хотя далее следователь постановлением от 29 декабря привлек всех указанных выше лиц в качестве обвиняемых по 597, 2 ч. 74 и 1 ч. 142 ст. Уг. код., но уже 15 января он составил постановление о прекращении уголовного преследования в отношении всех обвиняемых по 597 и 1 ч. 142 ст. УК, составив обвинительное заключение лишь в отношении Виктора Филатова, Кочефанова и братьев Плетневых по обвинению их только в хулиганстве, — по 2 ч. 74 ст. Уг. код.

УКО Моск. губсуда согласилось с постановлением следователя о прекращении дела по признакам 597 и 142 ст. УК, а нарсуд принял к производству дело о хулиганстве и уже назначил дело к слушанию на 25 февраля.

Между тем в дело вновь вынуждена была вмешаться прокуратура, не согласившаяся с таким направлением дела, после чего Угол. касс. коллегия Верхсуда РСФСР, рассмотрев это дело в порядке надзора, определила:

Учитывая сложность дела и неосновательное прекращение дела в отношении Филатова Степана и Лебедева Сергея — отменить определение Моск. губ. суда о прекращении в отношении их дела, и дело передать на рассмотрение Моск. губ. суда со стадии предания суду. (При этом частным определением УКК Верхсуда указала суду на необходимость срочного рассмотрения этого дела и приобщения к нему ранее рассмотренного указанного выше дела по обв. Филатова Александра и др.).

Во исполнение изложенного определения УКК, Моск. губсуд 28 февраля направил дело вновь следователю 1 уч. Баумановского района для составления обвинительного заключения и предания суду всех указанных выше 6 обвиняемых по 597 и 1 ч. 142 ст. Уг. код.

13 марта следователем было составлено новое обвинительное заключение, а 25 марта состоялось определение Моск. губсуда о предании обвиняемых суду.

Судебное заседание Моск. губсуда по этому делу состоялось 7—10 мая 1929 г. Однако, так как в процессе судоговорения по этому делу раскрылись новые обстоятельства, которые не были выяснены при производстве предварительного следствия и которые суд признал существенно важными для разрешения дела, — то судом в заседании 10 мая было постановлено — дело отложить, возвратив его к доследованию.

При этом суд мотивировал необходимость обращения дела к доследованию целым рядом соображений, вытекающих из оценки недостаточной полноты предварительного следствия, и между прочим указал на следующий дефект расследования.

«Антисемитские выходки, инкриминируемые обвиняемым, должны были, несомненно, иметь определенную целевую установку, а эта установка совершенно не выявлена. Это могло бы быть произведено хотя бы путем частичной проверки правильности действий жилтоварищества в распределении жилплощади между группами русских и иностранцев, в расследовании случаев спекуляции комнатами»…

На это определение суда поступил частный протест прокурора, который признавая неосновательным возвращение дела к доследованию для выяснения возможных злоупотреблений домоуправления, указывал, что «даже установление наличия отдельных злоупотреблений тех или других лиц не может освободить от уголовной ответственности обвиняемых, в случае установления с их стороны антисемитских выходок судом, рассматривающим дело».

По этому протесту УКО Моск. губ. суда отменило определение суда от 10 мая и передало дело для рассмотрения по существу в другом составе суда.

Только в судебном заседании 18–21 июня 1929 года это дело, наконец, разрешено судом по существу.

Моск. губ. суд в приговоре по этому делу признал доказанным, что обвиняемые Филатовы Степан Данилович и Виктор Степанович, Кочефанов, Лебедев и Плетневы совершили деяния, выразившиеся в том, что они занимались агитацией, направленной к возбуждению национальной вражды, учиняли дебоши и драки с криками: «бей жидов и коммунистов», а равно составляли подложные документы в партийные органы на коммунистов — иностранцев, что деяние это является общественно-опасным и подходит под признаки 1 ч. 597 и 2 ч. 74 ст. УК, и что совершение деяния, предусмотр. 1 ч. 142 ст. (причинение тяжкого повреждения Соболеву), представляется в отношении этих обвиняемых недоказанным, — и приговорил: Филатовых Степана и Виктора к лишению свободы на один год и 6 мес. каждого с зачетом предварительного заключения и с сокращением Виктору Филатову срока лишения свободы на одну треть, т. е. до одного года; Кочефанова и Плетневых к принудительным работам сроком на 1 год каждого, а Лебедева к принудительным работам сроком на 8 месяцев.

* * *

Крайне длительный процесс расследования и суда по этому делу и переходы от одной инстанции к другой, в порядке подследственности и подсудности, объясняются, как это нетрудно заключить из изложенного, главным образом тем, что в отдельных стадиях процесса по этому делу, как лицами, участвовавшими в предварительном расследовании, так и судьями, преуменьшалась степень социальной опасности подлежащих исследованию в данном деле преступных действий, — происходила таким обозом недооценка общественного значения исследуемых событий, в условиях современной советской действительности, — с точки зрения классовой, и политической. Этим объясняется не только неправильная с самого первого момента возбуждения уголовного дела квалификация преступных деяний по действующему материальному закону, но и все другие недочеты, которые были отмечены в процессуальной работе органов расследования.

Эти недочеты выразились прежде всего в том, что милиция, осведомленная о целом ряде вопиющих фактов, имевших место в домоуправлении дома № 37, даже после обнаружения в пределах этого домоуправления найденного в бессознательном состоянии раненого кирпичом в голову человека, не приступила своевременно к производству расследования по заявлению потерпевших, и не было совсем произведено на месте ни осмотра места преступления, ни опроса заинтересованных в деле лиц.

В связи с этими первичными процессуальными «промахами» — чтобы не назвать их служебной небрежностью, — стали последовательно и по инерции наслаиваться в деле и другие промахи: и штампованное определение нарсуда о том, что в данном деле нет наличия общественно-опасных действий, и следственный допрос в дальнейшем свидетелей, которые должны были подтверждать априорное заключение следователя (имевшего, конечно, в производстве уже такие дела и ранее), о том, что в сущности здесь ничего особенного нет и не было, а «если что и было, так объясняется невежеством и темнотой» (подразумевается, надо думать, невежество и темнота «помещика» Филатова и его сыновей, получивших высшее техническое образование?); и наконец все дальнейшие определения высших инстанций, имевших перед собой недоследованные и не освещенные с точки зрения советского уголовного права и социалистического правосознания сырые материалы расследования.

Не менее важным дефектом является — неустановление с достаточной тщательностью характеристики личности обвиняемых, их «классового лица».

В деле были лишь некоторые случайные материалы, хотя и дающие убийственную характеристику в отношении Филатова-отца и старших его сыновей, но не вполне проверенные, а следовательно, может быть, и недостоверные. На этот недостаток расследования, между прочим, указывал и губсуд, когда считал необходимым дело возвратить к доследованию (определение от 10 мая 1929 г.): это обстоятельство по делам о преступлениях, предусм. 597 ст. УК, как правильно отметил губсуд, имеет немаловажное значение.

Несмотря на указанные дефекты и недочеты в производстве дела Филатовых, советский уголовный суд, как мы видели, вскрыл все-таки истину в деле, дав в приговоре от 18–21 июня 1929 года правильную, на классовой основе, оценку преступным фактам, подлежавшим его рассмотрению.

Что эти факты правильно оценены судом и что приговор явился актом борьбы не против простых хулиганов, а против действительных классовых врагов пролетариата, которые пользуются национальной травлей, как средством, направленным к подрыву или ослаблению власти рабоче-крестьянского государства, — ясно и из одного имеющегося в деле документа, — появление которого в деле является весьма знаменательным. Еще в тот период производства дела Филатовых, когда об этом деле заговорила печать, — в правление жилтоварищества дома № 37 было прислано анонимное письмо, составленное, как сказано в нем «по прочтении заметки в „Вечерней газета“ — рабочими механического завода в числе 10 человек». В нем авторы заявляют протест против правления жилтоварищества, называя членов правления предателями, выдающими суду «честных русских людей» и «страдальцев» Филатовых, Кочефановых и Лебедевых.

В этом письме, начинающемся возгласом «Да здравствует Россия» — и являющемся по содержанию типичной черносотенной прокламацией времен «Союза русского народа», — авторы обосновывают свою ненависть против евреев, заканчивая свои антисемитские выпады словами:

«Вот почему русский народ не может рассчитывать на поддержку власти в борьбе с жидами и возлагает надежду на погром жидов, как на единое средство избавиться от ига жидов и жидовского засилья».

Этот документ лучше всяких других доказательств в деле говорит, с какого рода преступным деянием имел дело суд, рассматривая дело Филатовых, и какое классовое лицо имеют обвиняемые по этому делу.

В заключение необходимо упомянуть и о технических дефектах расследования, которые также имели место в деле Филатовых. Мы уже говорили в других очерках о необходимости производства осмотра места преступления. При расследовании дела о причинении насилия Соболеву не было произведено осмотра места, где упал пораженный кирпичом Соболев, не была приобщена к делу половина кирпича, которой был нанесен удар. Между тем из дела видно, что место этого происшествия можно было точно установить по следам крови; что по положению тела, найденного в бессознательном состоянии потерпевшего, можно было выяснить, с какой стороны был нанесен удар и откуда мог выбежать нападавший. На этом месте, как показывали свидетели, найден был разорванный червонец, который нес Соболев в руках, возвращаясь из лавки. Далее, после этого происшествия оказывается, на дворе дома № 37 найдена была вторая половинка кирпича, которая пришлась к половинке, которой был нанесен удар Соболеву.

Если вспомнить, что все улики против обвиняемых в отношении участия их в этом деле сводились к тому, что вечером 18 сентября, незадолго до нападения на Соболева, все они находились или где-то поблизости места, где получил удар Соболев, или на дворе, и как будто кого-то выслеживали или поджидали — то естественно, что разрешение вопроса о возможности участия именно этих лиц в нападении на Соболева возможно было бы, если бы в деле имелся протокол осмотра домовладения дома № 37 и места, где получил удар в голову Соболев, и планировка всей этой местности. Только установление, по данным осмотра, соотношения мест и пунктов, в которых находились обвиняемые вечером 18 сентября, с тем местом, где упал Соболев, и только наглядное изображение на плане жилого дома, флигеля и двора с расположением дверей, входов во двор и других пунктов, — могли бы дать суду, в связи с свидетельскими показаниями, достаточный материал для суждения о том, могли ли действительно обвиняемые быть участниками этого дела; где нападавший мог скрываться, подстерегая Соболева; где взял камень; с какой стороны, и с какого места напал на проходившего Соболева, и наконец, в какой близости к месту нападения находился в этот момент каждый из обвиняемых.

Без этих точных данных, протокольно зафиксированных и графически изображенных, которые не были установлены милицией непосредственно после совершения преступления, для суда никакого доказательственного материала не могли дать одни показания свидетелей, показывавших, что Кочефанов в такой-то момент прятался за какой-то дверью, поджидая кого-то, что Виктор Филатов или Лебедев сидели во дворе на бревнах и шептались, а Филатов-отец стоял где-то у окна в комнате и т. п.

Таким образом, изложенное дело дает нам достаточно поучительный пример, того, как проявленная при приступе к производству расследования медленность, небрежное отношение к процессу собирания доказательств, недостаточная или небрежно произведенная проверка первоначальных данных дознания следователем, неиспользование технических средств для установления доказательств, в связи с главнейшим недостатком — недооценкой социального значения подлежащих исследованию общественно-опасных событий, — могут повлечь за собой бесплодную потерю времени и длительную волокиту в процессе расследования и суда по делам о преступлениях указанного типа.

Этот же пример показывает, насколько важное значение имеет тщательное неослабное наблюдение со стороны прокуратуры за движением уголовных дел во всех стадиях их производства, в особенности, если эти дела вызывают, — в силу каких-либо своих особенностей, — исключительный общественный интерес.

 

Установка доказательств по делам о насильственных действиях против рабкоров и селькоров. Особенности методов расследования по таким делам. (Дело о покушении на убийство селькора-общественника Шишканова)

Основные моменты, раскрытие которых требуется по делам об убийствах рабкоров и селькоров. Требование внеочередности и быстроты расследования этих дел. Типичный случай расследования дела о покушении на убийство селькора-общественника Шишканова. Наступление селькора на кулацкое лжетоварищество, как повод, вызвавший кулацкое контрнаступление на селькора-общественника. Установление доказательств неудавшегося покушения на убийство. Совокупность так наз. гармонических улик в общей цепи доказательств по этому делу. Недооценка контрреволюционной сущности этого преступления в процессе расследования. Характерные для кулацких дел эпизоды судебного следствия.

Убийства рабкоров и селькоров, случаи которых с 1924—25 г.г. участились в связи с обострением классовой борьбы в деревне между кулацкими элементами и беднотой, подводятся под преступления контрреволюционного характера и квалифицируются, как террористические акты, направленные против деятелей революционных рабоче-крестьянских организаций (588 ст. УК). Отсюда вытекает необходимость для органов расследования особенно тщательного выяснения классовой подоплеки подобных дел и мотивов преступления.

По этим делам недостаточно установить, что убит рабкор или селькор, и найти подозреваемого. Необходимо выяснить, действительно ли убийство рабкора или селькора в данном случае совершено в целях устранения с дороги классовыми врагами пролетариата опасного для них общественника или из мести за рабкоровскую разоблачительную деятельность, мешающую кулацким и антиобщественным элементам беспрепятственно творить свое дело.

Поэтому весьма важно бывает подвергнуть обследованию обстоятельства последних дней или недель жизни потерпевшего, чтобы установить, в какую сторону была направлена общественная деятельность убитого, какие факты, относящиеся к каким-либо лицам или группам, предавались им огласке в печати или разоблачались, и в связи с этим выяснить, кому именно могла представляться особенно опасной деятельность потерпевшего рабкора или селькора и кому нужно или выгодно было, поэтому, убрать с дороги опасного разоблачителя.

При этом требуется необходимая осторожность, чтобы избежать скороспелых выводов, основанных не на фактах, а лишь на предположениях, не имеющих под собой реальной почвы. Если имеются основательные подозрения и явные доказательства, что рабкор убит, напр., из ревности или по каким-либо другим мотивам, при чем убийство стоит вне всякой связи с его общественной работой, — то естественно, что подобное преступление не может квалифицироваться, как террористический акт, предусм. 588 ст. УК. И расследование преступления в подобном случае должно идти в сторону выяснения тех особенных мотивов и отношений, на почве которых совершено убийство или другие насильственные действия против потерпевшего.

В другом случае, когда имеются, например, указания на создавшиеся уже задолго до убийства враждебные отношения между убитым и какими-либо лицами на почве общественной работы потерпевшего, как рабкора, или имеются сведения об имевшем место со стороны убитого наступлении на контрреволюционную или классово-вредную деятельность этих лиц, тогда необходимо бывает с первых же шагов расследования принять меры к проверке этих сведений или указаний. Такой верный метод разработки доказательственных материалов и собирания улик оградит всегда расследующего от ненужной и бесплодной розыскной работы и составления гадательных предположений о мотивах убийства.

В подобных случаях трудности расследования заключаются в том, что приходится выяснять чрезвычайно сложную цепь взаимоотношений между потерпевшим и подозреваемыми, тем более, что последние, напр., кулацкие элементы в деревне, действуя не в одиночку, а группой в соучастии нескольких лиц, обставляют обычно свои покушения так, что хитро умеют потом замести следы и легко прячут концы в воду, в особенности, если они действовали сплоченно, а селькор среди крестьян своего селения оставался одиноким борцом.

В связи с указанными особенностями дела добываемые доказательства по делу, естественно, являются часто только косвенными уликами. В этих случаях нельзя, конечно, пренебрегать и косвенными доказательствами, которые вместе взятые могут дать в результате убедительную совокупность гармонических улик, как это и было, например, в деле о покушении на убийство общественника Шишканова — в деле, которое изложено нами в настоящем очерке.

В отношении рабкоровских и селькоровских дел, которым придается характер особой важности, требуется особая срочность расследования, что подтверждено циркулярами НКЮ и Верхсуда 1924—25 г. (см. ЕСЮ № 10—1925) и др.

Мы остановились в данном случае на деле Самсонова-Петрова, обв. в покушении на убийство селькора Шишканова, потому, что это дело дает нам типичный пример покушения на селькора, учиненного в деревне кулаком, который работал под флагом организованного им товарищества, обделывая свои темные дела, и которому поперек горла стал селькор Шишканов, начавший борьбу с этим лжетовариществом и его учредителем Самсоновым.

Процесс расследования этого дела, вместе с тем, интересен и в том отношении, что следствию пришлось в данном случае попутно раскрыть преступный характер деятельности лжекооперативного объединения, разоблачение которого только и началось с энергичного наступления на него со стороны батрака-общественника Шишканова.

Лжекооперация, лжеколхозы, лжетоварищества, как известно, являются разновидностями обходных путей классового врага, теснимого социалистическим строительством и вынужденного сдавать свои позиции под ударами развертывающегося социалистического наступления.

Организованное еще в 1923 г. в селе Языкове Борского района Бузулукского округа машинное товарищество имело достаточно отчетливо выраженный характер лжетоварищества.

В самом деле, что из себя представлял организатор — учредитель товарищества Самсонов-Петров? Это был крепкий потомственный кулак. В дореволюционное время владел тремя отрубами собственной земли, систематически пользовался постоянной наемной силой, причем никогда меньше двух батраков не имел, и перед вступлением в тов-ство у него имелись 3 лошади, 2 коровы, около 25 ульев, шерсточесалка, половинная часть трактора и машинной молотилки.

Все это характеризует социальную физиономию Самсона-Петрова, и предварительным расследованием это было твердо и четко установлено, как путем свидетельских показаний, так и на основании специально истребованных документальных справок.

Далее, прочие члены товарищества состояли из близких родственников Самсонова-Петрова — его родного брата, также, как и он, лишенного избирательных прав, и других родственников — зятьев, того же социального пошиба.

Установлена расследованием и такая характерная для «истории» не одного этого лжетоварищества деталь: на первых порах в члены товарищества приняты были только двое бедняков; это нужно было для некоторого маскарада или, по выражению судебного приговора, «для прикрытия кулацкого лица». А затем… бедняков из членов машинного товарищества, конечно, скоро выжили, исключили.

Применение в значительном масштабе наемного труда, как товариществом в целом, так и отдельными членами его, третья выявленная расследованием и характерная для лжетоварищества черта.

Лжеартель нужна не для того, чтобы коллективным трудом способствовать задачам социалистической стройки. Ее задача в другом — получить незаконно, мошеннически, не для кулаков предназначенные в пролетарском государстве льготы и кредиты, эксплоатировать наемный труд, укрыться от назойливого финтрудинспекторов.

Наемный труд эксплоатировался этим товариществом в широких размерах, но не открыто, а под видом поденщиков, родственных отношений, попечения о сиротах и т. д. Разумеется, ни один из трудовых договоров нигде зарегистрирован не был.

Уже тем самым маскарад давал те результаты, ради которых, к нему прибегали. Но, кроме того, Самсонов-Петров сумел для товарищества, окрещенного кстати громким названием «Луч», получить в кредит трактор, молотилку и несколько других сложных машин. Товарищество, сплошь состоявшее из кулаков, землеустроилось.

Безмятежное житье лжетоварищества во вред социалистическому строительству продолжалось несколько лет. Уже предпринимались подготовительные шаги к реорганизаций (лже) товарищества в (лже) артель.

Когда возникло дело о покушении на убийство Шишканова, расследование дало ответ и на естественно напрашивающийся вопрос, почему же так долго безнаказанно удавалось кулакам обходить советский закон и дискредитировать идею коллектива в глазах окружающего населения.

Конечно, столь длительная безнаказанность здесь, как и в ряде других аналогичных случаев, исключительно питалась недостаточным вниманием к борьбе с лжетовариществом со стороны сельсоветов, бедноты, батрачества, общественности, и хотя истинный характер товарищества не мог оставаться секретом ни для сельсоветов, ни для населения, ни для общественности — однако для разоблачения лжетоварищества нужна было большая (нежели имелась в действительности) степень организованности местных сил, сознательности, активности и классовой чуткости, большее понимание того большого вреда, который приносят лжекооперации, лжеартели, лжетоварищества.

Выяснение всех указанных моментов тем с большим основанием может и должно быть отнесено к положительным сторонам расследования по данному, что основным стержнем и предметом его было не раскрытие лжекооперации, а преследование покушения на общественника Шишканова. Сжатая обрисовка характера упомянутого «машинного товарищества» не была отвлечением в сторону от основной задачи расследования, не была произвольным расширением рамок его. Наоборот, она как раз и давала ключ к лучшему проникновению в существо дела, в классовую подоплеку и установлению мотивов преступления.

Наступление на лжетоварищество начал батрак Шишканов, живший в том же селе Языкове. Будучи выдвинут на общественную работу в качестве уполномоченного сельрабочкома, Шишканов слышал кругом нарекания бедноты на товарищество «Луч» и, убедившись в правильности этих нареканий, стал посылать заметки о товариществе в Бузулукский «Землероб» и в газету «Батрак». В заметках он разоблачал безобразия как по линии организации товарищества, так и по линии эксплоатации им батрачества. Указывал и на ряд других преступлений.

— В одной из заметок я указывал, — говорит Шишканов, — как сын кулака Самсонова, будучи заведующим лавкой Центроспирта, пьянствовал и деньги с отцом пускал в оборот. Сын Самсонова из-за этой заметки был снят с работы. В другой заметке я изобличил Самсонова, как самогонщика, и Самсонова привлекли к суду.

Тут-то и начинается «обыкновенная история», история развертывания кулацкого контрнаступления против общественника, осмелившегося выступить с разоблачениями кулацких проделок.

Если «история» эта не завершилась трагической развязкой, то причиною тому в значительной мере явилась случайность — с одной стороны, и более или менее своевременное (точнее было бы сказать приближенно своевременное) вмешательство судебно-следственных органов, — с другой.

Разве не случайность то, что брошенный злоумышленной рукой 5 мая 1928 г. около 12 часов ночи в окно камень в 8 фунтов весом пролетел чуть-чуть мимо Шишканова, не задев его, не размозжив ему голову? Камень был брошен с такой силой, что крестовина рамы разлетелась вдребезги. Не могло быть никакого сомнения в том, кто был той мишенью, в которую целились, бросая камень. Ею был никто иной, как Шишканов, который как раз в это время возвратился со спектакля домой и сидел у стола против окна. Не отклонись камень чуть-чуть в сторону, попади в предназначенную мишень, мы безусловно имели бы еще один эпизод кулацкого «мокрого» дела.

Когда расследование энергично занялось этим делом, оказалось, что это не единичный случай, что ему предшествовали другие и что все они составляли как бы единую и направленную в одну сторону цепь действий одного и того же лица. И все эти действия находят себе объяснение в указанных взаимоотношениях общественника Шишканова с главарем лжетоварищества Самсоновым.

31 июня 1927 г. при встрече с Самсоновым-Петровым Шишканов еще раз напомнил ему о необходимости заключить договор с батрачкой, от чего Петров, несмотря на неоднократные предложения, упорно уклонялся. Через некоторое время, в этот же день, Самсонов, наконец, явился к Шишканову для заключения договора. Когда сели за стол, и Шишканов стал писать договор, Самсонов-Петров, находясь слегка в пьяном состоянии, скрежеща зубами, схватил Шишканова за уши, предательски поцеловал его и так ударил по уху, что Шишканов уронил перо и некоторое время чувствовал себя как бы в состоянии столбняка.

— Я тебе покажу, как писать о нас в газете, — сказал Самсонов.

Какую форму приняли бы дальнейшие выступления кулака трудно сказать, так как ему помешали находившиеся в это время в доме свидетели Баусов и Лыченков, которые вывели из дома Самсонова и тем оградили Шишканова от дальнейших насилий.

Спустя несколько дней последовал новый эпизод с угрозами по адресу того же Шишканова в здании сельсовета, куда был вызван милиционером Самсонов-Петров. Явившись в сельсовет и увидя там Шишканова, Самсонов-Петров злобно набросился на него с циничной руганью и угрозой.

Метанию камнем через окно суждено было стать неудачным завершением предшествовавшей цепи преследований. Неудачным в двояком отношении: точность удара не была высчитана в совершенстве, а совокупность всех указанных инцидентов, выявленных расследованием, была оценена судом, как достаточное основание для обвинения и осуждения Самсонова-Петрова.

12 января 1929 г. выездной сессией Бузулукского окружного суда Самсонов осужден был на четыре года лишения свободы с конфискацией имущества на сумму 500 рублей.

Кроме указанных выше, положительной стороной расследования по данному делу является и полное выявление улик, которые в такого рода делах, как уже сказано, нелегко бывает собрать ввиду энергичного противодействия заинтересованных в безнаказанности кулаков и подкулачников.

Чрезвычайно характерный в этом отношении штрих вносит в данный процесс нередкая в уголовных делах метаморфоза с показаниями свидетелей.

Баусов был очевидцем «инцидента», разыгравшегося в доме Шишканова 31 июля 1927 г. Будучи обстоятельно допрошен на предварительном следствии, он дал целиком изобличающие Самсонова-Петрова и полностью совпадающие с обстоятельствами дела показания.

Другой свидетель Лыченков на дознании тогда же подтвердил все это, добавив, что, уходя из дому, Самсонов грозил Шишканову: «я с тобою все равно расправлюсь, покажу, как пишут в газеты».

Оба свидетеля подтвердили также факты других неоднократных угроз по адресу Шишканова со стороны Самсонова, которого характеризовали так: — Мстить Самсонов способен вплоть до убийства!

Между тем на судебном следствии свидетели от этих своих показаний отказались. И только четкое фиксирование следователем деталей показаний этих свидетелей дало объективное основание суду расценить измененные и внутренне глубоко противоречивые показания их на суде, как неправильные, и как результат влияний со стороны.

В полном соответствии с теорией доказательственного права в основу оценки здесь была положена совокупность доказательственных улик. В данном случае, между прочим, улики принадлежали к числу т. н. «гармонических» улик. Каждая из них сама по себе, быть может, не имела решающего значения, но совокупность их дала ту степень достоверности, какая обычно достаточна для судебного вывода. По многим делам о преследованиях рабселькоров приходится строить выводы именно на такого рода системе улик. Правда, могут быть отдельные редкие исключения, когда материальная истина в действительности не там, где она находится, если об этом судить, следуя стройной цепи гармонических улик. Но в данном случае предполагать такое исключение никаких решительно оснований не имеется. В данном случае более правильно будет отметить другое.

Выше указывалось, что вмешательство судебно-следственных органов для защиты общественника здесь было лишь приближенно, не вполне своевременное. Безусловно, вмешательство это могло и должно было иметь место уже после первых угроз, не говоря уже об инциденте с ударом по уху. Пострадало бы лишь количество звеньев в «совокупности» улик. Но выиграли бы реальность защиты и ее профилактическое значение. Между тем (и это весьма характерно) дело о нанесении побоев Шишканову Самсоновым было прекращено нарсудом, положившимся на формальное и недопустимо поверхностное расследование, спешно производившееся в 1927 г. по поводу этого инцидента. Лишь по протесту прокурора постановление суда о прекращении дела было отменено, и материал был приобщен к настоящему делу.

Попутно отметим и один характерный недочет в деле со стороны производившего расследование.

Агент угрозыска в постановлении своем от 3 сентября 1928 г. о заключении Самсонова под стражу квалифицировал обвинение по 18 и 136 ст. УК, хотя в данном случае были все данные для предъявления обвинения по 588 ст. УК.

Иначе говоря, налицо имелась явная недооценка контрреволюционной сущности подобных покушений. Ошибка эта была вскоре однако исправлена расследованием. Во всяком случае, ошибки эти свидетельствуют о недостаточной политической гибкости и чуткости в практике этого рода дел.

Из эпизодов судебного следствия, тоже характерных для подобного рода дел, в которых обвиняемыми выступают кулаки, следует отметить два:

1. Подсудимый заявил отвод против одной нарзаседательницы, указывая, что у него с нею был конфликт из-за сына, пасшего у него стадо. Отвод судом был отвергнут на том основании, что конфликт давно разрешен.

2. Ходатайство защиты о допросе двух новых свидетелей судом было отклонено со следующей характерной мотивировкой: «Ввиду того, что Назаров Кузьма и Замочкин Яков являются членами одной артели, что указанные Самсоновым свидетели такие же кулаки, как он сам, и что политические убеждения Самсонова в достаточной степени охарактеризованы в деле, в ходатайстве отказать».

Таковы некоторые из моментов расследования процесса по данному делу, которые, на наш взгляд, заслуживают внимания в целях улучшения качества расследований по ряду аналогичных дел.

 

Противоречивые доказательства и необходимость логического обоснования их в процессе расследования. Редкий случай добровольного принятия на себя виновности в убийстве. (Дело об убийстве проф. Брауна)

Односторонность расследования, концентрировавшего внимание лишь на одной из версий о совершении убийства подозреваемым, который при допросе на следствии признал себя виновным. Оставление без обследования целого ряда других данных, которые могли осветить дело. Сознание обвиняемого Новикова и оценка его. Отказ обвиняемого от признания, сделанного им при первом допросе. Необходимость тщательного исследования психического состояния обвиняемого для выяснения разноречивых показаний его на предварительном следствии. Значение факта опознания обвиняемого свидетелями, как доказательства в деле. Редкий случай топо-хронографической экспертизы для проверки показания обвиняемого. Биологическое исследование кровяных пятен на одежде обвиняемого. Добровольные претенденты на роль убийцы. Проверка показаний этих добровольцев.

Убийство профессора Брауна осталось неразгаданным.

Осужденный первоначально по делу на 8 лет лишения свободы студент Новиков при вторичном рассмотрении дела был оправдан.

Чрезвычайная сложность задачи не только по раскрытию преступления, но и по правильной оценке судом собранных по делу доказательственных улик — одна из особенностей настоящего дела. Достаточно сказать, что в конечном счете по этому делу последовал оправдательный приговор, несмотря на наличие в стадии предварительного расследования такого доказательства, как подробное детальное сознание Новикова в убийстве профессора Брауна.

Наконец несколько других высокопоучительных с точки зрения искусства и техники расследования как отрицательных, так и положительных моментов расследования, усиливают интерес к нему криминалиста.

* * *

2 июня 1926 г. около 9 1/2 часов вечера, в гор. Астрахани, по ул. Бебеля, дом № 58, в своей квартире был убит двумя выстрелами в упор из револьвера системы «Наган» профессор-гинеколог Филипп Густавович Браун.

Убийца, подъехав на извозчике к парадной квартире Брауна, звонком вызвал прислугу Брауна — свидетельницу Клюеву, проговорил скороговоркой: «экстренно профессора», затем по открытии ему двери быстро прошел в переднюю к вышедшему навстречу ему профессору. Клюева в соседней комнате через открытую дверь слышала лишь фразу профессора: «В чем дело?», а затем сильный выкрик убийцы: «руки вверх», — сопровождавшийся двумя выстрелами. Убийца тотчас же быстро удалился и никто его больше не видал, а профессор после нескольких фраз: «умираю… помогите», — минуты через четыре умер.

Изучение дела, как и всей обстановки преступления, с одной стороны, не дало никаких следов к раскрытию личности убийцы, а с другой, — привело губрозыск к выводу, что в убийстве нет цели грабежа и нет личных врагов, которые сводили бы с проф. Брауном счеты.

Когда вскоре возникло подозрение в убийстве профессора Брауна против Новикова, подкрепленное к тому же через некоторое время сознанием последнего, расследование и концентрировало свое внимание на этой версии.

И в этом и состояла коренная ошибка предварительного расследования. В определении УКК Верхсуда, от 15 января 1929 г. мы находим совершенно четкое указание на эту ошибку:

«…Следствие по делу неизменно шло лишь по одному пути, в пределах одной лишь версии об учинении убийства Новиковым и оставило совершенно неисследованным и два других пути: по линии предстоящей женитьбы профессора Брауна и по линии его финансовых операций в виде отдачи денег в рост…»

Между тем эти иные пути требовали самого тщательного внимания, наравне с версией о виновности Новикова.

В деле имеются указания, что весьма обеспеченный материально покойный проф. Браун пользовался при производстве своих финансовых операций услугами врача К. Поведение последнего в вечер убийства между 10 и 11 часами было настолько необычно, что обратило на себя внимание его двух шапочных знакомых, видевших его в это время во фруктовом магазине.

Правда, предварительное расследование установило алиби К., но оно совершенно не коснулось выяснения причин его столь необычного состояния непосредственно вслед за убийством проф. Брауна.

Другое весьма важное обстоятельство из жизни самого проф. Брауна совершенно не было подвергнуто обследованию.

Друг покойного д-р Мышкин дал наводящее показание о душевном переломе Брауна в последние месяцы его жизни:

«Словом, в душе его что-то как будто сломалось. Временами пытался я навести его на разговор о каких-либо новых знакомых, развлечениях, но получал впечатление нежелания поддерживать разговор, хотя в последние месяцы (конец апреля-май) покойный дал мне полюбоваться на то, что ему пишет какая-то доброжелательница. Бегло прочитал я записку и усвоил, что эта незнакомка удивляется, чем могла увлечь его „она“ (фамилию разобрать я не мог). По указанию же покойного здесь речь идет об А-вой, записка предостерегает его, что человек она нехороший, что он у нее не первый».

В то же время Мышкин показывал, что он от проф. Брауна ничего о студенте Новикове не слыхал.

Между тем, некая гражданка А. К. Куприянова высказала предположение, что застрелил проф. Браун любовник А-вой. Убийство, как выяснилось при следствии, произошло за неделю до предполагавшегося официального брака проф. Браун и А-вой.

Ясно, что подобные указания, имевшиеся при следствии, не должны были остаться без проверки. Даже при наличности сознания Новикова эти обстоятельства не могли быть оставлены без обследования. В особенности же, когда при расследовании собственное признание Новикова стало подвергаться сомнению, как показание, полное противоречий, — необходимо было шире развернуть расследование и подвергнуть проверке другие версии, которые представлялись по ходу дела более или менее вероятными или правдоподобными.

Увлечение «уликами», плывущими самотеком в одну сторону в подобного рода делах, как мы уже видели ранее при изложении других очерков, влекут за собой опасность— стать на ложный путь и не закрепить своевременно ценных доказательственных фактов, которые в дальнейшем могли бы осветить темные и загадочные стороны дела. Так было и в настоящем деле, и в этом заключалась первая ошибка органов расследования. Хотя указанные версии и были впоследствии проверены, но это была уже запоздалая проверка. Время изглаживает события из памяти свидетелей и затирает факты, которые можно установить только по горячим следам.

Центральное место среди доказательственных фактов, легших в основу первого обвинительного приговора, занимает сознание Новикова. Новиков происходит из семьи служителя культа, и осенью 1925 г. был принят в Астраханский медицинский институт. Здесь познакомился он и сошелся с дочерью профессора Брауна, тоже студенткой института — Татьяной Браун. Отец, как это выяснилось уже при начале следствия, относился неприязненно к сближению Татьяны и Новикова.

Профессор Браун вел уединенный образ жизни, — никого, кроме близких приятелей, не принимал, и часы, свободные от приемов, посвящал рисованию и охоте. Будучи популярным в г. Астрахани хирургом-гинекологом, он имел большую практику, благодаря чему скопил значительные средства, которые, ввиду опасения падения валюты, превращал в ценности.

С осени 1925 г. Ф. Г. Браун резко изменил свой образ жизни, в связи с знакомством с кассиршей кино «Модерн» А-вой, и стал по вечерам уходить из дому. С февраля месяца 1926 г. он уже каждый вечер после приема уезжает к А-вой и возвращается домой по утрам.

Как-то в том же месяце Б. Г. Браун, приехав к А-вой, спросил ее, не была ли сегодня в кино дочь его Таня на первом сеансе.

— Нет, она вчера была, а не сегодня, и на последнем сеансе, — ответила А-ва.

— А с кем она была?

— С тем студентом, с которым она всегда бывает.

— Ах, опять этот мерзавец Новиков, ведь я запретил ей бывать вместе с ним, — резко заметил Браун.

Несмотря на запрещение отца, Татьяна Браун, однако, не порывала с Новиковым знакомства, а, наоборот, чаще с ним встречалась, и с начала весны отношения их перешли в интимную связь.

Весной 1926 г. Ф. Г. Браун при поездках на охоту жаловался своему приятелю Петру Захаровичу Петрову на свою дочь, указывая, что она плохо учится и увлекается молодыми людьми.

По словам того же Петрова, и при дальнейших встречах с профессором Браун при беседах с ним было заметно, что он продолжает быть недовольным своей дочерью и ее поведением.

Как-то в половине мая 1926 г. профессор Браун проходил мимо мебельного магазина Петрова. Стоявший возле дверей магазина Петров Петр Захарович, увидев Брауна, пригласил его зайти к себе. Здесь в беседе с ним Петров, между прочим, коснулся своих семейных дел, жалуясь на неизлечимую болезнь своей жены. При этом Петров сказал, что он несчастный человек. Тогда Браун заметил, что он несчастнее его и, схватившись руками за голову, с горечью воскликнул: «Танька моя пропала — она увлеклась и отдалась недостойному человеку».

При произнесении этих слов он заплакал и вышел из магазина.

… Эта сцена, — заявил при допросе Петров, — произвела на меня тяжелое впечатление, и я не решился расспрашивать его о подробностях.

Будучи допрошен 3 и 7 июня, Новиков категорически отвергал возникшее против него подозрение в убийстве, а 8 июня, содержась под стражей в Губрозыске, он написал собственноручно признание о совершенном им убийстве проф. Брауна.

Послав записку Тане, — пишет Новиков в своем признании, — он, придя в партклуб, стал думать, что профессор ее не пустит, тогда как ему безумно хотелось видеть Таню, и потому он побежал в десятом часу на квартиру Брауна, надев на себя по дороге машинально нечто вроде пиджака и сев, кажется, за пешеходным мостом, на извозчика; приехав и войдя в квартиру и приблизившись к профессору, он стал просить у него отдать ему Таню, а когда получил отказ, то крикнул: «руки вверх», и выстрелил, после чего выбежал, сел на извозчика, по дороге с которого соскочил, бросил толстовку и браунинг в канаву, причем сам помчался в партклуб, где через несколько времени ему и сказал Пахомов, что его ждет Таня, к которой он и вышел. Свое сознание он закончил так: «Вот и все. Я никуда не уйду. Мне больно. Меня считали за хорошего, честного человека, а я убил».

Того же 8-го июня при допросе Новикова нарследователем в качестве обвиняемого по 136 ст. УК он признал себя виновным в убийстве профессора Брауна, но только «из мести» и заявил, что соучастников в данном преступлении у него не было.

В этом своем показании Новиков уточняет свое сознание. Детально шаг за шагом он описывает проведение им вечера 2 июня и объясняет, что, когда он узнал от Тани, что профессор энергично взялся за дело перевода ее в Москву, у него, еще в первой половине мая, мелькнула мысль во что бы то ни стало помешать этому переводу каким бы то ни было путем вплоть до расправы с профессором, но потом он сам испугался этой мысли — желания убить человека — и оставил ее. 2-го июня, по словам Новикова, в 9 часов вечера, в начале десятого, он выбежал из партклуба с намерением объясниться с профессором Брауном по поводу отдачи ему Тани, и кроме того ему сильно хотелось видеть ее, т. к. он соскучился по ней: настроение у него было чрезвычайно нервное и возбужденное и только по дороге из партклуба у него явилось намерение лишить проф. Брауна жизни путем выстрела из браунинга, если он не даст ему согласия на брак его с Таней. Когда он выходил из партклуба, то был одет в желтую спортсменскую фуфайку, в старые серые красноармейские брюки, кавказские сапоги и студенческую фуражку; по дороге он одел свою поношенную толстовку зеленовато-серого цвета; пошел он из партклуба прямо и вышел на канаву к Армянскому пешеходному мосту, перейдя этот мост, сел на извозчика, последний повез его мимо кирки и остановился не сразу у парадной двери, а несколько проехав ее, и он предложил извозчику завернуть; на его звонок в квартиру Брауна открыла ему дверь бабушка; он сильно волновался и спросил сначала «доктора», а потом исправил «экстренно профессора», когда профессор вышел к нему и, узнав его, спросил «в чем дело?», то он, Новиков, воскликнул; «Я люблю Таню. Вы ее мне отдадите или нет?». Профессор ответил «Что вы, сумасшедший», после чего он, Новиков, крикнул: «руки вверх» и выстрелил из револьвера в профессора, стоявшего от него на расстоянии одного метра; вслед за тем он тут же повернулся и выбежал из квартиры; на обратном пути от квартиры Брауна он спрыгнул с извозчика у Армянского проездного моста, пользуясь темнотой, и бросил в воду браунинг и толстовку; без 20-ти минут 10 ч. вечера он был уже в партклубе, где Пахомов и сказал ему, что его ждет Таня.

Далее Новиков утверждает, что, совершая убийство профессора, он не преследовал корыстных целей, а убил его из мести и именно за то, что тот хотел разлучить его с Таней и что мысль об убийстве профессора зародилась у него в половине мая, под влиянием плохого к нему отношения профессора, — запрещения бывать в его доме и приема им реальных мер к переводу дочери в Московский университет. Револьвер — браунинг находился у него с 1924 г. и приобретен им за время его службы групповодом в ЗАКЧ.

10 июня Новиков, при дополнительном допросе его на следствии, пояснил, что стрелял он в профессора из револьвера системы «наган», а не из «браунинга» как ошибочно показывал ранее, что извлеченная из плеча профессора пуля является тождественной с пулями, бывшими в его револьвере, в котором всего боевых пуль было три штуки. Далее он показал, что прислуга профессора Браун, Клюева, не узнала его, когда впустила его вечером 2-го июня, потому, что он намеренно старался держаться к ней спиной; надвинув на лоб фуражку (до того упавшую и запачканную в пыли), он вошел, согнувшись, и опустил голову.

15 июня Новиков уже отказался от своего показания, объяснив, что признался он в убийстве ложно из боязни, что в убийстве могут подозревать Татьяну Браун и его товарищей: объяснил также свое признание усталостью при допросах и желанием ускорить дело. Причины ложного сознания Новиков иной раз дополнял другими подобными мотивами, иной раз изменял их.

В месте заключения Новиков дважды покушался на самоубийство.

6-го июля Новиков был освидетельствован врачами, Полянским и Ивановым, которые, по осмотре его, дали заключение, что он проявляет ряд симптомов истерического происхождения, чем и объясняются его поступки и заявления о тоскливости и мыслях о самоубийстве и что по состоянию здоровья он нуждается в амбулаторном лечении.

После опознания Новикова извозчиком, свидетелем Иртугановым, за то лицо, которое он, свидетель, 2 июня возил вечером к квартире Брауна, Новиков вновь признал себя виновным, подтвердив свои прежние объяснения по делу.

На судебном следствии Новиков вновь отказался от своего сознания. Вынося Новикову обвинительный приговор, суд нашел, что «подсудимый Новиков в течение четырехразового допроса подробно описывал обстановку совершенного им убийства; придумать он это так детализирующе и исключительно против себя под влиянием каких-либо впечатлений не мог; не мог он также и на суде противопоставить этим своим показаниям более правдоподобного объяснения».

Отменив этот приговор суда, УКК Верхсуда правильно отметила основные дефекты предварительного расследования и судебного следствия, указав: что крайняя разноречивость показаний Новикова, произвольность его утверждений как при сознании, так и отрицании своей виновности, а равно и двукратное его покушение на самоубийство — ставили пред следствием и судом вопрос о психическом состоянии Новикова, обусловившим его показания, и в связи с этим вопрос о том, насколько показания Новикова могут расцениваться, как судебные доказательства по делу; что произведенное в стадии предварительного следствия освидетельствование Новикова носит крайне поверхностный характер и ограничивается констатированием симптомов истерического заболевания, тогда как по обстоятельствам дела было необходимо тщательное исследование психического состояния Новикова и перед психиатрической экспертизой должен был быть поставлен вопрос о влиянии болезненного состояния Новикова на его показания.

Доследование и психиатрическая экспертиза хотя и не выявили невменяемости Новикова (да не в ней была суть, а во влиянии психического состояния на сознание), но установили у Новикова резко выраженные признаки истерии-неврастении. Кроме того, установлены были факты морального давления и запугивания, предшествовавшие сознанию. В результате, при вторичном слушании дела по существу суд не нашел возможным сознание Новикова, положить в основу приговора. К тому же, по мнению суда, «сами обстоятельства убийства, когда Новиков знал, что его прислуга Клюева знает в лицо, шел на убийство, не переодевшись в чужую одежду и без грима, невероятно; также нельзя посчитать и логичным мотивы убийства, т. к. Новиков, не убивая проф. Браун, мог жить с его дочерью Татьяной и жил, корыстные же мотивы не согласовываются с данными дела».

Таким образом, вторая серьезная ошибка предварительного следствия заключалась в том, что следователь, имея дело с целым рядом противоречивых объяснений обвиняемого, проявлявшего при этом резко выраженные симптомы психопатического состояния, не попытался путем психиатрической экспертизы выяснить вопрос о ценности показаний обвиняемого, как доказательств в деле, — о возможности влияния болезненного его состояния на его показания.

Вместе с тем, выясненные при судебном рассмотрении дела «факты морального давления и запугивания», которые предшествовали сознанию Новикова, указывают, что органы расследования до сих пор еще не усвоили того простого процессуального требования, на которое неоднократна указывалось в директивных письмах Верхсуда: получение во что бы то ни стало сознания подозреваемого никогда не должен ставить себе в задачу следователь. Только свободно данное обвиняемым сознание может иметь доказательственную силу, а, получив такое признание, орган расследования должен обязательно продолжать изыскивать другие способы к всестороннему выяснению дела при помощи объективных доказательств.

* * *

Не менее характерны в этом деле и резкие контрасты в оценках, которые даны были судом другому кардинальному виду доказательственных улик— опознанию.

В деле имеется опознание Новикова прислугой Брауна — Клюевой. Не останавливаясь здесь детально на сущности этого опознания, заметим лишь, что приговор суда от 5 сентября 1926 г. характеризует это опознание как «категорическое». Ошибочность такой оценки опознания, по мнению УКК, заключается в том, что, приводя в приговоре опознание Новикова свидетельницей Клюевой, суд тем не менее не выяснил на судебном следствии причин крайней неясности этого опознания: опознавая Новикова, свидетельница Клюева опознала за убийцу также и некоего Неклюдова — лицо к преступлению непричастное; кроме того Клюева опознала Новикова лишь по голосу, хотя знала его лично и по внешности, и притом опознала лишь через неделю после убийства, хотя видела его на следующий день после такового.

При вторичном рассмотрении дела суд отвергнул данное опознание, как суд. доказательство, указав, между прочим, на то, что к отмеченным Клюевой в первом показании приметам убийцы, — «худенький» «с острым профилем» Новикова отнести нельзя; самый же факт опознания Клюевой Новикова в момент его прихода на убийство в прихожей, как это установлено осмотром помещения, является почти невозможным.

То же самое случилось и с оценкой опознания Новикова извозчиком Иртугановым. Расценивая личность Иртуганова, как судившегося за ложный донос, и анализируя самый факт его заявления в губрозыск лишь 7 недель спустя после убийства, неправдоподобность его объяснения о том, что он не заявлял в губрозыск, потому что боялся, что его посадят как убийцу, суд при вторичном рассмотрении дела и это опознание не счел возможным признать достоверным. В частности, одним из моментов, обесценивших значение данного опознания, было предварительное, до опознания, предъявление фотографической карточки Новикова.

Причины этих контрастов оценки судом фактов опознания, установленных при предварительном расследовании, на наш взгляд, должны быть также поставлены на счет недочетов работы органов расследования. Акт предъявления личности на предварительном следствии может дать ценный доказательственный материал по делу только при условии проведения этого акта в обстановке, соответствующей той, в которой видели свидетели обвиняемого в момент, о котором они свидетельствуют, и притом с тщательной проверкой акта опознания другими достоверными доказательствами. Правда, техника этого акта всегда бывает очень сложна.

* * *

Отменяя обвинительный приговор Астраханского губернского суда от 5 сентября 1926 г., Уг. кас. коллегия Верховного суда РСФСР подчеркнула и другой недостаток в оценке доказательственных фактов судом и вместе с тем дает методическое указание по части оценки доказательств. УКК обратила внимание на то, что «существенные обстоятельства дела предварительным и судебным следствием не приведены в достаточную ясность; из дела нельзя понять, как согласуется факт убийства Новиковым профессора Брауна с пребыванием Новикова в то же время в партклубе, с его встречей с Татьяной Браун, Пахомовым и Лидерc; поскольку ряд доказательств устанавливают алиби Новикова, суд имеет право на основании ст. ст. 57 и 319 УПК таковые отвергнуть, однако обвинение должно было быть сформулировано таким образом, чтобы было ясно, когда и каким образом Новиков мог уйти, а затем вернуться в партклуб, когда и откуда его вез извозчик, свидетель Иртуганов Исаак, сколько времени могло протечь между устанавливаемыми этими свидетелями моментами и к какому моменту должно быть отнесено убийство Брауна».

Иначе говоря, здесь выражено то чрезвычайно существенное методологическое положение, согласно которому противоречивые доказательства в приговоре должны найти объяснение и логическое обоснование. Это положение целиком применимо не только к приговору суда, но и к обвинительному заключению следователя, и должно найти свое отражение как в том логическом процессе, путем которого следователь и суд идут к определенному выводу при наличии в деле противоречивых обстоятельств, так и в самой формулировке обвинения. Путь к тому, а не иному выводу обязательно при таких условиях лежит через разрешение имеющихся в деле противоречий.

Сказанное в особенности относится к данному делу, в котором противоречие доказательственных фактов, уличающих и оправдывающих Новикова, было чрезвычайно резким. Если сознание Новикова, опознание в нем убийцы со стороны свидетелей и некоторые другие обстоятельства говорили о его виновности, то в противовес им выдвигалось доказательство алиби, исключавшее физическую возможность участия его в совершении убийства. Убийство профессора Брауна было совершено около 9 ч. 30 м. вечера 2 июня 1926 г. Другой твердо установленный факт: Новиков мог отправиться на убийство только из партклуба, так как находился в составе студенческой команды, мобилизованной по случаю наводнения и перешедшей в этот день на казарменное положение.

Имевшийся при деле план указывал два маршрута Новикова от партклуба до дома Брауна и обратно: один согласно его показания, другой согласно показания извозчика Иртуганова.

Только дополнительное расследование уделило необходимое внимание выяснению времени, которое необходимо было Новикову для того, чтобы он мог уйти из партклуба, совершить убийство и вернуться в партклуб к тому времени, когда его там видел ряд свидетелей.

С этой целью при дополнительном расследовании была произведена топо-хронографическая экспертиза.

Экспертиза точно исчислила время маршрутов и пришла к выводу, что если бы Новиков вышел из партклуба в 9 час. вечера, он мог бы, совершив убийство, вернуться обратно в клуб к 9 час. 40 мин. вечера.

По мнению же защиты, если следовать «сознанию Новикова, то для совершения убийства, по самому укороченному подсчету защитой времени, было необходимо немного более часа — 67 минут».

По показанию извозчика Иртуганова, — маршрут сложнее, и времени, следовательно, надо больше.

При вторичном рассмотрении дела по существу (4—13 июля 1927 г.) суд, имея ввиду, что свидетельскими показаниями установлено, что Новиков и Татьяна Браун вышли из квартиры Абдуллаева около половины десятого «или даже в половине десятого», признал «невозможным почти, чтобы Новиков мог по установленному маршруту поспеть в квартиру профессора Брауна к 9 ч. 30 м. Для того, чтобы Новиков мог совершить это убийство, он должен был выйти из квартиры Абдуллаева не позднее 9 ч. 12 минут».

При первом рассмотрении дела, закончившемся обвинительным приговором, суд видел выход из противоречий в возможности ошибок свидетелей при указании ими времени встречи их с Новиковым.

Считая ценным упомянутое выше указание УКК на необходимость приведения в ясность имеющихся в деле противоречий, в то же время нельзя отрицать и методического значения указанного объяснения суда при первоначальном расследовании дела. В ряде случаев безусловно необходимо строго критически относиться к противоречиям, возникающим в связи с доказательством алиби, имея ввиду возможность не действительных, а лишь кажущихся противоречий. В особенности это относится к тем «алиби», при которых расчет времени идет на минуты и которые устанавливаются показаниями свидетелей, указывающих время только приблизительно.

* * *

Расследование по делу об убийстве проф. Брауна представляется поучительным прежде всего в том отношении, что по нему были допущены такие существенные недочеты, которые именно и послужили причиной того, что истина в этом деле осталась неразъясненной. Помимо этого следует сказать, что это дело представляет интерес и в другом отношении: следствию здесь пришлось с некоторым запозданием восполнять пробелы первоначального расследования и производить проверку всех сомнительных версий по поводу убийства Брауна, на которые имелись какие-либо указания в деле. Однако ни одна из этих версий не подтвердилась.

Далее, процесс по делу Брауна ознаменовался появлением нескольких претендентов на роль убийцы, что бывает чрезвычайно редко в уголовных делах.

После вынесения губсудом 6/IX—26 г. по данному делу приговора, которым Новиков был признан виновным в убийстве проф. Брауна, 20-го сентября в губрозыск явилась гр. Быстрякова Раиса Васильевна и заявила, что убийство совершено ею и что осужденный Новиков не виновен.

При проверке на следствии заявление Быстряковой не нашло себе подтверждения, а наоборот, было опровергнуто данными расследования, которым было установлено, что Быстрякова является лицом с болезненной психикой, страдает хроническим заболеванием (летаргический энцидалит) и обладает психопатической наследственностью, вследствие чего врачи — психиатр и госмедэксперт — пришли к выводу, что при таких условиях она могла возвести на себя ложное самообвинение. Неправдоподобность ее самопризнания была установлена также показанием свидетельницы, удостоверившей, что на другой день после осуждения Новикова Быстрякова говорила ей, что если захочет, то сумеет устроить большой «тарарам», и данными собственноручно написанной рукой Быстряковой записки, из которой видно, что она ложно себя оговорила и никакого убийства не совершала.

«…Простите меня, нет, карайте, — пишет Быстрякова в этой записке, — самыми строжайшими законами суда, я говорила неправду, я лгала, я фантазировала, Брауна убийца — не я, мне просто хотелось спасти юношу, я оказалась беспомощной, мои замыслы рухнули и чтобы не мучить себя и вас, я решила письменно высказаться Вам… Ну делайте, что хотите, только я свое показание с себя снимаю».

21 сентября 26 г. содержавшийся в Астраханском губисправдоме осужденный Лупачев Алексей Григорьевич прислал заявление на имя губпрокурора с сообщением, что он является убийцей проф. Брауна.

При первом допросе Лупачева на следствии по поводу его признания сразу же выяснилось несоответствие его показаний с теми обстоятельствами, при которых было совершено убийство проф. Брауна, и противоречие их с показанием гр. Клюевой, причем последняя при предъявлении ей Лупачева не опознала его за убийцу.

При дальнейших допросах 5 ноября 1926 г. Лупачев признался, что он взял на себя вину в убийстве Брауна из жалости к Новикову. Затем 8 ноября он изменил это показание и заявил, что Новиков подговорил его выступить в качестве убийцы, обещая, что если ему удастся доказать, что он действительно является убийцей проф. Брауна, то он, Новиков, ничего не пожалеет и даст ему за это дело половину состояния Татьяны Браун, приблизительно 10.000 руб., и что, таким образом, его семья будет на всю жизнь обеспечена. Лупачев при этом объяснил, что у него с Новиковым через посредство заключенных Жихарева и Бабаханова велась переписка, в которой Новиков подробно ему рассказывал об обстоятельствах убийства проф. Брауна для того, чтобы он на допросах не сбивался, а показывал одно и то же, причем сам Новиков, как человек осторожный, записок не писал.

Впоследствии, 15 ноября, Лупачев на очной ставке с Новиковым отказался от показания своего, данного 6 ноября, и заявил, что взял на себя убийство Брауна из-за жалости к Новикову.

* * *

В строе фактов и доводов, легших в основу предания суду и осуждения Новикова, резко бросалась в глаза непоследовательность выводов в отношении Татьяны Браун, непоследовательность, которая исправлена была по настоянию обвинителя лишь на судебном заседании 7 июля 1927 г. Непоследовательность эта заключалась в следующем. По делу установлено было, что около 9-ти часов вечера Браун вызывала Новикова через студента Мединститута Пахомова из партклуба, причем с означенного времени до без четверти одиннадцать часов ночи они оба были безотлучно вместе.

Если только предположить, что убийство совершено именно Новиковым, то казалось последовательным заключить, что Татьяна Браун была соучастницей Новикова.

7 июля 1927 г. представители государственного и общественного обвинения возбудили ходатайство о привлечении Татьяны Браун к ответственности за соучастие в убийстве. Удовлетворяя это ходатайство, суд, между прочим, обратил внимание на то, что попытки угрозыска выяснить события преступления, которые казалось бы, дочь убитого должна приветствовать, на самом деле только возмущали Т. Браун, которая говорила: «чорт знает, когда это окончится, когда перестанут таскать».

Выяснилось, между прочим, что Татьяна Браун, узнавши о сознании Новикова в убийстве отца, не только не возмутилась этим кошмарным фактом, но, наоборот, не проявила, кроме страха за себя, никакой тревоги, старалась с окружающими об этом не говорить, и даже требовала, чтобы Клюева готовила пищу Новикову для передачи ему в исправдом.

Хотя при дополнительном расследовании Татьяна Браун была привлечена в качестве обвиняемой, как соучастница Новикова, однако процесс этот закончился оправданием обоих обвиняемых.

* * *

Слабым местом предварительного расследования является оперирование данными, характеризующими, с одной стороны, личность Новикова, а с другой — состояние и поведение его после убийства. Суть в том, что для первой категорий данных подчеркивались такие факты и штрихи, которые явно малоубедительны, вроде того, что Новиков — сын служителя культа, что студентка Исаева иногда видела Новикова мрачным, что он старался в институте держаться так, чтобы быть в центре внимания, что он иронически относился к своим товарищам и т. п.

Более серьезное значение в системе обвинения по данному делу имело выявление данных для вскрытия подоплеки отношений Новикова и Татьяны Браун. Такова, например, оценка некоторыми студентами поведения Новикова, как вытекающего не из любви, а из расчета овладеть капиталами Браун.

В заключение следует сказать, что если целый ряд доказательственных фактов и выводов предварительного расследования в конечном счете и были судом отвергнуты, то главная причина этого заключается в исключительной сложности и противоречивости подлежащих выяснению и проверке доказательственных фактов. Мы имеем здесь, как видно из изложенного, два ряда или две совокупности фактов, причем каждый из этих рядов представляет из себя запутанный клубок противоречий. С другой стороны, все доказательственные факты по делу (как-то: отдельные версии с подозрениями против некоторых лиц; показания обвиняемого Новикова и самообвинение добровольцев обвиняемых) — настолько внушительны и запутаны по существу, что установление этих фактов и проверка их представляли, в процессе расследования, чрезвычайные трудности. Поэтому не только в недочетах расследования, а в этой исключительно сложной обстановке исследуемого события и нужно искать основную причину целого ряда расхождений в оценке доказательственных фактов, которая наблюдалась при разбирательстве этого дела в суде.