Односторонность расследования, концентрировавшего внимание лишь на одной из версий о совершении убийства подозреваемым, который при допросе на следствии признал себя виновным. Оставление без обследования целого ряда других данных, которые могли осветить дело. Сознание обвиняемого Новикова и оценка его. Отказ обвиняемого от признания, сделанного им при первом допросе. Необходимость тщательного исследования психического состояния обвиняемого для выяснения разноречивых показаний его на предварительном следствии. Значение факта опознания обвиняемого свидетелями, как доказательства в деле. Редкий случай топо-хронографической экспертизы для проверки показания обвиняемого. Биологическое исследование кровяных пятен на одежде обвиняемого. Добровольные претенденты на роль убийцы. Проверка показаний этих добровольцев.

Убийство профессора Брауна осталось неразгаданным.

Осужденный первоначально по делу на 8 лет лишения свободы студент Новиков при вторичном рассмотрении дела был оправдан.

Чрезвычайная сложность задачи не только по раскрытию преступления, но и по правильной оценке судом собранных по делу доказательственных улик — одна из особенностей настоящего дела. Достаточно сказать, что в конечном счете по этому делу последовал оправдательный приговор, несмотря на наличие в стадии предварительного расследования такого доказательства, как подробное детальное сознание Новикова в убийстве профессора Брауна.

Наконец несколько других высокопоучительных с точки зрения искусства и техники расследования как отрицательных, так и положительных моментов расследования, усиливают интерес к нему криминалиста.

* * *

2 июня 1926 г. около 9 1/2 часов вечера, в гор. Астрахани, по ул. Бебеля, дом № 58, в своей квартире был убит двумя выстрелами в упор из револьвера системы «Наган» профессор-гинеколог Филипп Густавович Браун.

Убийца, подъехав на извозчике к парадной квартире Брауна, звонком вызвал прислугу Брауна — свидетельницу Клюеву, проговорил скороговоркой: «экстренно профессора», затем по открытии ему двери быстро прошел в переднюю к вышедшему навстречу ему профессору. Клюева в соседней комнате через открытую дверь слышала лишь фразу профессора: «В чем дело?», а затем сильный выкрик убийцы: «руки вверх», — сопровождавшийся двумя выстрелами. Убийца тотчас же быстро удалился и никто его больше не видал, а профессор после нескольких фраз: «умираю… помогите», — минуты через четыре умер.

Изучение дела, как и всей обстановки преступления, с одной стороны, не дало никаких следов к раскрытию личности убийцы, а с другой, — привело губрозыск к выводу, что в убийстве нет цели грабежа и нет личных врагов, которые сводили бы с проф. Брауном счеты.

Когда вскоре возникло подозрение в убийстве профессора Брауна против Новикова, подкрепленное к тому же через некоторое время сознанием последнего, расследование и концентрировало свое внимание на этой версии.

И в этом и состояла коренная ошибка предварительного расследования. В определении УКК Верхсуда, от 15 января 1929 г. мы находим совершенно четкое указание на эту ошибку:

«…Следствие по делу неизменно шло лишь по одному пути, в пределах одной лишь версии об учинении убийства Новиковым и оставило совершенно неисследованным и два других пути: по линии предстоящей женитьбы профессора Брауна и по линии его финансовых операций в виде отдачи денег в рост…»

Между тем эти иные пути требовали самого тщательного внимания, наравне с версией о виновности Новикова.

В деле имеются указания, что весьма обеспеченный материально покойный проф. Браун пользовался при производстве своих финансовых операций услугами врача К. Поведение последнего в вечер убийства между 10 и 11 часами было настолько необычно, что обратило на себя внимание его двух шапочных знакомых, видевших его в это время во фруктовом магазине.

Правда, предварительное расследование установило алиби К., но оно совершенно не коснулось выяснения причин его столь необычного состояния непосредственно вслед за убийством проф. Брауна.

Другое весьма важное обстоятельство из жизни самого проф. Брауна совершенно не было подвергнуто обследованию.

Друг покойного д-р Мышкин дал наводящее показание о душевном переломе Брауна в последние месяцы его жизни:

«Словом, в душе его что-то как будто сломалось. Временами пытался я навести его на разговор о каких-либо новых знакомых, развлечениях, но получал впечатление нежелания поддерживать разговор, хотя в последние месяцы (конец апреля-май) покойный дал мне полюбоваться на то, что ему пишет какая-то доброжелательница. Бегло прочитал я записку и усвоил, что эта незнакомка удивляется, чем могла увлечь его „она“ (фамилию разобрать я не мог). По указанию же покойного здесь речь идет об А-вой, записка предостерегает его, что человек она нехороший, что он у нее не первый».

В то же время Мышкин показывал, что он от проф. Брауна ничего о студенте Новикове не слыхал.

Между тем, некая гражданка А. К. Куприянова высказала предположение, что застрелил проф. Браун любовник А-вой. Убийство, как выяснилось при следствии, произошло за неделю до предполагавшегося официального брака проф. Браун и А-вой.

Ясно, что подобные указания, имевшиеся при следствии, не должны были остаться без проверки. Даже при наличности сознания Новикова эти обстоятельства не могли быть оставлены без обследования. В особенности же, когда при расследовании собственное признание Новикова стало подвергаться сомнению, как показание, полное противоречий, — необходимо было шире развернуть расследование и подвергнуть проверке другие версии, которые представлялись по ходу дела более или менее вероятными или правдоподобными.

Увлечение «уликами», плывущими самотеком в одну сторону в подобного рода делах, как мы уже видели ранее при изложении других очерков, влекут за собой опасность— стать на ложный путь и не закрепить своевременно ценных доказательственных фактов, которые в дальнейшем могли бы осветить темные и загадочные стороны дела. Так было и в настоящем деле, и в этом заключалась первая ошибка органов расследования. Хотя указанные версии и были впоследствии проверены, но это была уже запоздалая проверка. Время изглаживает события из памяти свидетелей и затирает факты, которые можно установить только по горячим следам.

Центральное место среди доказательственных фактов, легших в основу первого обвинительного приговора, занимает сознание Новикова. Новиков происходит из семьи служителя культа, и осенью 1925 г. был принят в Астраханский медицинский институт. Здесь познакомился он и сошелся с дочерью профессора Брауна, тоже студенткой института — Татьяной Браун. Отец, как это выяснилось уже при начале следствия, относился неприязненно к сближению Татьяны и Новикова.

Профессор Браун вел уединенный образ жизни, — никого, кроме близких приятелей, не принимал, и часы, свободные от приемов, посвящал рисованию и охоте. Будучи популярным в г. Астрахани хирургом-гинекологом, он имел большую практику, благодаря чему скопил значительные средства, которые, ввиду опасения падения валюты, превращал в ценности.

С осени 1925 г. Ф. Г. Браун резко изменил свой образ жизни, в связи с знакомством с кассиршей кино «Модерн» А-вой, и стал по вечерам уходить из дому. С февраля месяца 1926 г. он уже каждый вечер после приема уезжает к А-вой и возвращается домой по утрам.

Как-то в том же месяце Б. Г. Браун, приехав к А-вой, спросил ее, не была ли сегодня в кино дочь его Таня на первом сеансе.

— Нет, она вчера была, а не сегодня, и на последнем сеансе, — ответила А-ва.

— А с кем она была?

— С тем студентом, с которым она всегда бывает.

— Ах, опять этот мерзавец Новиков, ведь я запретил ей бывать вместе с ним, — резко заметил Браун.

Несмотря на запрещение отца, Татьяна Браун, однако, не порывала с Новиковым знакомства, а, наоборот, чаще с ним встречалась, и с начала весны отношения их перешли в интимную связь.

Весной 1926 г. Ф. Г. Браун при поездках на охоту жаловался своему приятелю Петру Захаровичу Петрову на свою дочь, указывая, что она плохо учится и увлекается молодыми людьми.

По словам того же Петрова, и при дальнейших встречах с профессором Браун при беседах с ним было заметно, что он продолжает быть недовольным своей дочерью и ее поведением.

Как-то в половине мая 1926 г. профессор Браун проходил мимо мебельного магазина Петрова. Стоявший возле дверей магазина Петров Петр Захарович, увидев Брауна, пригласил его зайти к себе. Здесь в беседе с ним Петров, между прочим, коснулся своих семейных дел, жалуясь на неизлечимую болезнь своей жены. При этом Петров сказал, что он несчастный человек. Тогда Браун заметил, что он несчастнее его и, схватившись руками за голову, с горечью воскликнул: «Танька моя пропала — она увлеклась и отдалась недостойному человеку».

При произнесении этих слов он заплакал и вышел из магазина.

… Эта сцена, — заявил при допросе Петров, — произвела на меня тяжелое впечатление, и я не решился расспрашивать его о подробностях.

Будучи допрошен 3 и 7 июня, Новиков категорически отвергал возникшее против него подозрение в убийстве, а 8 июня, содержась под стражей в Губрозыске, он написал собственноручно признание о совершенном им убийстве проф. Брауна.

Послав записку Тане, — пишет Новиков в своем признании, — он, придя в партклуб, стал думать, что профессор ее не пустит, тогда как ему безумно хотелось видеть Таню, и потому он побежал в десятом часу на квартиру Брауна, надев на себя по дороге машинально нечто вроде пиджака и сев, кажется, за пешеходным мостом, на извозчика; приехав и войдя в квартиру и приблизившись к профессору, он стал просить у него отдать ему Таню, а когда получил отказ, то крикнул: «руки вверх», и выстрелил, после чего выбежал, сел на извозчика, по дороге с которого соскочил, бросил толстовку и браунинг в канаву, причем сам помчался в партклуб, где через несколько времени ему и сказал Пахомов, что его ждет Таня, к которой он и вышел. Свое сознание он закончил так: «Вот и все. Я никуда не уйду. Мне больно. Меня считали за хорошего, честного человека, а я убил».

Того же 8-го июня при допросе Новикова нарследователем в качестве обвиняемого по 136 ст. УК он признал себя виновным в убийстве профессора Брауна, но только «из мести» и заявил, что соучастников в данном преступлении у него не было.

В этом своем показании Новиков уточняет свое сознание. Детально шаг за шагом он описывает проведение им вечера 2 июня и объясняет, что, когда он узнал от Тани, что профессор энергично взялся за дело перевода ее в Москву, у него, еще в первой половине мая, мелькнула мысль во что бы то ни стало помешать этому переводу каким бы то ни было путем вплоть до расправы с профессором, но потом он сам испугался этой мысли — желания убить человека — и оставил ее. 2-го июня, по словам Новикова, в 9 часов вечера, в начале десятого, он выбежал из партклуба с намерением объясниться с профессором Брауном по поводу отдачи ему Тани, и кроме того ему сильно хотелось видеть ее, т. к. он соскучился по ней: настроение у него было чрезвычайно нервное и возбужденное и только по дороге из партклуба у него явилось намерение лишить проф. Брауна жизни путем выстрела из браунинга, если он не даст ему согласия на брак его с Таней. Когда он выходил из партклуба, то был одет в желтую спортсменскую фуфайку, в старые серые красноармейские брюки, кавказские сапоги и студенческую фуражку; по дороге он одел свою поношенную толстовку зеленовато-серого цвета; пошел он из партклуба прямо и вышел на канаву к Армянскому пешеходному мосту, перейдя этот мост, сел на извозчика, последний повез его мимо кирки и остановился не сразу у парадной двери, а несколько проехав ее, и он предложил извозчику завернуть; на его звонок в квартиру Брауна открыла ему дверь бабушка; он сильно волновался и спросил сначала «доктора», а потом исправил «экстренно профессора», когда профессор вышел к нему и, узнав его, спросил «в чем дело?», то он, Новиков, воскликнул; «Я люблю Таню. Вы ее мне отдадите или нет?». Профессор ответил «Что вы, сумасшедший», после чего он, Новиков, крикнул: «руки вверх» и выстрелил из револьвера в профессора, стоявшего от него на расстоянии одного метра; вслед за тем он тут же повернулся и выбежал из квартиры; на обратном пути от квартиры Брауна он спрыгнул с извозчика у Армянского проездного моста, пользуясь темнотой, и бросил в воду браунинг и толстовку; без 20-ти минут 10 ч. вечера он был уже в партклубе, где Пахомов и сказал ему, что его ждет Таня.

Далее Новиков утверждает, что, совершая убийство профессора, он не преследовал корыстных целей, а убил его из мести и именно за то, что тот хотел разлучить его с Таней и что мысль об убийстве профессора зародилась у него в половине мая, под влиянием плохого к нему отношения профессора, — запрещения бывать в его доме и приема им реальных мер к переводу дочери в Московский университет. Револьвер — браунинг находился у него с 1924 г. и приобретен им за время его службы групповодом в ЗАКЧ.

10 июня Новиков, при дополнительном допросе его на следствии, пояснил, что стрелял он в профессора из револьвера системы «наган», а не из «браунинга» как ошибочно показывал ранее, что извлеченная из плеча профессора пуля является тождественной с пулями, бывшими в его револьвере, в котором всего боевых пуль было три штуки. Далее он показал, что прислуга профессора Браун, Клюева, не узнала его, когда впустила его вечером 2-го июня, потому, что он намеренно старался держаться к ней спиной; надвинув на лоб фуражку (до того упавшую и запачканную в пыли), он вошел, согнувшись, и опустил голову.

15 июня Новиков уже отказался от своего показания, объяснив, что признался он в убийстве ложно из боязни, что в убийстве могут подозревать Татьяну Браун и его товарищей: объяснил также свое признание усталостью при допросах и желанием ускорить дело. Причины ложного сознания Новиков иной раз дополнял другими подобными мотивами, иной раз изменял их.

В месте заключения Новиков дважды покушался на самоубийство.

6-го июля Новиков был освидетельствован врачами, Полянским и Ивановым, которые, по осмотре его, дали заключение, что он проявляет ряд симптомов истерического происхождения, чем и объясняются его поступки и заявления о тоскливости и мыслях о самоубийстве и что по состоянию здоровья он нуждается в амбулаторном лечении.

После опознания Новикова извозчиком, свидетелем Иртугановым, за то лицо, которое он, свидетель, 2 июня возил вечером к квартире Брауна, Новиков вновь признал себя виновным, подтвердив свои прежние объяснения по делу.

На судебном следствии Новиков вновь отказался от своего сознания. Вынося Новикову обвинительный приговор, суд нашел, что «подсудимый Новиков в течение четырехразового допроса подробно описывал обстановку совершенного им убийства; придумать он это так детализирующе и исключительно против себя под влиянием каких-либо впечатлений не мог; не мог он также и на суде противопоставить этим своим показаниям более правдоподобного объяснения».

Отменив этот приговор суда, УКК Верхсуда правильно отметила основные дефекты предварительного расследования и судебного следствия, указав: что крайняя разноречивость показаний Новикова, произвольность его утверждений как при сознании, так и отрицании своей виновности, а равно и двукратное его покушение на самоубийство — ставили пред следствием и судом вопрос о психическом состоянии Новикова, обусловившим его показания, и в связи с этим вопрос о том, насколько показания Новикова могут расцениваться, как судебные доказательства по делу; что произведенное в стадии предварительного следствия освидетельствование Новикова носит крайне поверхностный характер и ограничивается констатированием симптомов истерического заболевания, тогда как по обстоятельствам дела было необходимо тщательное исследование психического состояния Новикова и перед психиатрической экспертизой должен был быть поставлен вопрос о влиянии болезненного состояния Новикова на его показания.

Доследование и психиатрическая экспертиза хотя и не выявили невменяемости Новикова (да не в ней была суть, а во влиянии психического состояния на сознание), но установили у Новикова резко выраженные признаки истерии-неврастении. Кроме того, установлены были факты морального давления и запугивания, предшествовавшие сознанию. В результате, при вторичном слушании дела по существу суд не нашел возможным сознание Новикова, положить в основу приговора. К тому же, по мнению суда, «сами обстоятельства убийства, когда Новиков знал, что его прислуга Клюева знает в лицо, шел на убийство, не переодевшись в чужую одежду и без грима, невероятно; также нельзя посчитать и логичным мотивы убийства, т. к. Новиков, не убивая проф. Браун, мог жить с его дочерью Татьяной и жил, корыстные же мотивы не согласовываются с данными дела».

Таким образом, вторая серьезная ошибка предварительного следствия заключалась в том, что следователь, имея дело с целым рядом противоречивых объяснений обвиняемого, проявлявшего при этом резко выраженные симптомы психопатического состояния, не попытался путем психиатрической экспертизы выяснить вопрос о ценности показаний обвиняемого, как доказательств в деле, — о возможности влияния болезненного его состояния на его показания.

Вместе с тем, выясненные при судебном рассмотрении дела «факты морального давления и запугивания», которые предшествовали сознанию Новикова, указывают, что органы расследования до сих пор еще не усвоили того простого процессуального требования, на которое неоднократна указывалось в директивных письмах Верхсуда: получение во что бы то ни стало сознания подозреваемого никогда не должен ставить себе в задачу следователь. Только свободно данное обвиняемым сознание может иметь доказательственную силу, а, получив такое признание, орган расследования должен обязательно продолжать изыскивать другие способы к всестороннему выяснению дела при помощи объективных доказательств.

* * *

Не менее характерны в этом деле и резкие контрасты в оценках, которые даны были судом другому кардинальному виду доказательственных улик— опознанию.

В деле имеется опознание Новикова прислугой Брауна — Клюевой. Не останавливаясь здесь детально на сущности этого опознания, заметим лишь, что приговор суда от 5 сентября 1926 г. характеризует это опознание как «категорическое». Ошибочность такой оценки опознания, по мнению УКК, заключается в том, что, приводя в приговоре опознание Новикова свидетельницей Клюевой, суд тем не менее не выяснил на судебном следствии причин крайней неясности этого опознания: опознавая Новикова, свидетельница Клюева опознала за убийцу также и некоего Неклюдова — лицо к преступлению непричастное; кроме того Клюева опознала Новикова лишь по голосу, хотя знала его лично и по внешности, и притом опознала лишь через неделю после убийства, хотя видела его на следующий день после такового.

При вторичном рассмотрении дела суд отвергнул данное опознание, как суд. доказательство, указав, между прочим, на то, что к отмеченным Клюевой в первом показании приметам убийцы, — «худенький» «с острым профилем» Новикова отнести нельзя; самый же факт опознания Клюевой Новикова в момент его прихода на убийство в прихожей, как это установлено осмотром помещения, является почти невозможным.

То же самое случилось и с оценкой опознания Новикова извозчиком Иртугановым. Расценивая личность Иртуганова, как судившегося за ложный донос, и анализируя самый факт его заявления в губрозыск лишь 7 недель спустя после убийства, неправдоподобность его объяснения о том, что он не заявлял в губрозыск, потому что боялся, что его посадят как убийцу, суд при вторичном рассмотрении дела и это опознание не счел возможным признать достоверным. В частности, одним из моментов, обесценивших значение данного опознания, было предварительное, до опознания, предъявление фотографической карточки Новикова.

Причины этих контрастов оценки судом фактов опознания, установленных при предварительном расследовании, на наш взгляд, должны быть также поставлены на счет недочетов работы органов расследования. Акт предъявления личности на предварительном следствии может дать ценный доказательственный материал по делу только при условии проведения этого акта в обстановке, соответствующей той, в которой видели свидетели обвиняемого в момент, о котором они свидетельствуют, и притом с тщательной проверкой акта опознания другими достоверными доказательствами. Правда, техника этого акта всегда бывает очень сложна.

* * *

Отменяя обвинительный приговор Астраханского губернского суда от 5 сентября 1926 г., Уг. кас. коллегия Верховного суда РСФСР подчеркнула и другой недостаток в оценке доказательственных фактов судом и вместе с тем дает методическое указание по части оценки доказательств. УКК обратила внимание на то, что «существенные обстоятельства дела предварительным и судебным следствием не приведены в достаточную ясность; из дела нельзя понять, как согласуется факт убийства Новиковым профессора Брауна с пребыванием Новикова в то же время в партклубе, с его встречей с Татьяной Браун, Пахомовым и Лидерc; поскольку ряд доказательств устанавливают алиби Новикова, суд имеет право на основании ст. ст. 57 и 319 УПК таковые отвергнуть, однако обвинение должно было быть сформулировано таким образом, чтобы было ясно, когда и каким образом Новиков мог уйти, а затем вернуться в партклуб, когда и откуда его вез извозчик, свидетель Иртуганов Исаак, сколько времени могло протечь между устанавливаемыми этими свидетелями моментами и к какому моменту должно быть отнесено убийство Брауна».

Иначе говоря, здесь выражено то чрезвычайно существенное методологическое положение, согласно которому противоречивые доказательства в приговоре должны найти объяснение и логическое обоснование. Это положение целиком применимо не только к приговору суда, но и к обвинительному заключению следователя, и должно найти свое отражение как в том логическом процессе, путем которого следователь и суд идут к определенному выводу при наличии в деле противоречивых обстоятельств, так и в самой формулировке обвинения. Путь к тому, а не иному выводу обязательно при таких условиях лежит через разрешение имеющихся в деле противоречий.

Сказанное в особенности относится к данному делу, в котором противоречие доказательственных фактов, уличающих и оправдывающих Новикова, было чрезвычайно резким. Если сознание Новикова, опознание в нем убийцы со стороны свидетелей и некоторые другие обстоятельства говорили о его виновности, то в противовес им выдвигалось доказательство алиби, исключавшее физическую возможность участия его в совершении убийства. Убийство профессора Брауна было совершено около 9 ч. 30 м. вечера 2 июня 1926 г. Другой твердо установленный факт: Новиков мог отправиться на убийство только из партклуба, так как находился в составе студенческой команды, мобилизованной по случаю наводнения и перешедшей в этот день на казарменное положение.

Имевшийся при деле план указывал два маршрута Новикова от партклуба до дома Брауна и обратно: один согласно его показания, другой согласно показания извозчика Иртуганова.

Только дополнительное расследование уделило необходимое внимание выяснению времени, которое необходимо было Новикову для того, чтобы он мог уйти из партклуба, совершить убийство и вернуться в партклуб к тому времени, когда его там видел ряд свидетелей.

С этой целью при дополнительном расследовании была произведена топо-хронографическая экспертиза.

Экспертиза точно исчислила время маршрутов и пришла к выводу, что если бы Новиков вышел из партклуба в 9 час. вечера, он мог бы, совершив убийство, вернуться обратно в клуб к 9 час. 40 мин. вечера.

По мнению же защиты, если следовать «сознанию Новикова, то для совершения убийства, по самому укороченному подсчету защитой времени, было необходимо немного более часа — 67 минут».

По показанию извозчика Иртуганова, — маршрут сложнее, и времени, следовательно, надо больше.

При вторичном рассмотрении дела по существу (4—13 июля 1927 г.) суд, имея ввиду, что свидетельскими показаниями установлено, что Новиков и Татьяна Браун вышли из квартиры Абдуллаева около половины десятого «или даже в половине десятого», признал «невозможным почти, чтобы Новиков мог по установленному маршруту поспеть в квартиру профессора Брауна к 9 ч. 30 м. Для того, чтобы Новиков мог совершить это убийство, он должен был выйти из квартиры Абдуллаева не позднее 9 ч. 12 минут».

При первом рассмотрении дела, закончившемся обвинительным приговором, суд видел выход из противоречий в возможности ошибок свидетелей при указании ими времени встречи их с Новиковым.

Считая ценным упомянутое выше указание УКК на необходимость приведения в ясность имеющихся в деле противоречий, в то же время нельзя отрицать и методического значения указанного объяснения суда при первоначальном расследовании дела. В ряде случаев безусловно необходимо строго критически относиться к противоречиям, возникающим в связи с доказательством алиби, имея ввиду возможность не действительных, а лишь кажущихся противоречий. В особенности это относится к тем «алиби», при которых расчет времени идет на минуты и которые устанавливаются показаниями свидетелей, указывающих время только приблизительно.

* * *

Расследование по делу об убийстве проф. Брауна представляется поучительным прежде всего в том отношении, что по нему были допущены такие существенные недочеты, которые именно и послужили причиной того, что истина в этом деле осталась неразъясненной. Помимо этого следует сказать, что это дело представляет интерес и в другом отношении: следствию здесь пришлось с некоторым запозданием восполнять пробелы первоначального расследования и производить проверку всех сомнительных версий по поводу убийства Брауна, на которые имелись какие-либо указания в деле. Однако ни одна из этих версий не подтвердилась.

Далее, процесс по делу Брауна ознаменовался появлением нескольких претендентов на роль убийцы, что бывает чрезвычайно редко в уголовных делах.

После вынесения губсудом 6/IX—26 г. по данному делу приговора, которым Новиков был признан виновным в убийстве проф. Брауна, 20-го сентября в губрозыск явилась гр. Быстрякова Раиса Васильевна и заявила, что убийство совершено ею и что осужденный Новиков не виновен.

При проверке на следствии заявление Быстряковой не нашло себе подтверждения, а наоборот, было опровергнуто данными расследования, которым было установлено, что Быстрякова является лицом с болезненной психикой, страдает хроническим заболеванием (летаргический энцидалит) и обладает психопатической наследственностью, вследствие чего врачи — психиатр и госмедэксперт — пришли к выводу, что при таких условиях она могла возвести на себя ложное самообвинение. Неправдоподобность ее самопризнания была установлена также показанием свидетельницы, удостоверившей, что на другой день после осуждения Новикова Быстрякова говорила ей, что если захочет, то сумеет устроить большой «тарарам», и данными собственноручно написанной рукой Быстряковой записки, из которой видно, что она ложно себя оговорила и никакого убийства не совершала.

«…Простите меня, нет, карайте, — пишет Быстрякова в этой записке, — самыми строжайшими законами суда, я говорила неправду, я лгала, я фантазировала, Брауна убийца — не я, мне просто хотелось спасти юношу, я оказалась беспомощной, мои замыслы рухнули и чтобы не мучить себя и вас, я решила письменно высказаться Вам… Ну делайте, что хотите, только я свое показание с себя снимаю».

21 сентября 26 г. содержавшийся в Астраханском губисправдоме осужденный Лупачев Алексей Григорьевич прислал заявление на имя губпрокурора с сообщением, что он является убийцей проф. Брауна.

При первом допросе Лупачева на следствии по поводу его признания сразу же выяснилось несоответствие его показаний с теми обстоятельствами, при которых было совершено убийство проф. Брауна, и противоречие их с показанием гр. Клюевой, причем последняя при предъявлении ей Лупачева не опознала его за убийцу.

При дальнейших допросах 5 ноября 1926 г. Лупачев признался, что он взял на себя вину в убийстве Брауна из жалости к Новикову. Затем 8 ноября он изменил это показание и заявил, что Новиков подговорил его выступить в качестве убийцы, обещая, что если ему удастся доказать, что он действительно является убийцей проф. Брауна, то он, Новиков, ничего не пожалеет и даст ему за это дело половину состояния Татьяны Браун, приблизительно 10.000 руб., и что, таким образом, его семья будет на всю жизнь обеспечена. Лупачев при этом объяснил, что у него с Новиковым через посредство заключенных Жихарева и Бабаханова велась переписка, в которой Новиков подробно ему рассказывал об обстоятельствах убийства проф. Брауна для того, чтобы он на допросах не сбивался, а показывал одно и то же, причем сам Новиков, как человек осторожный, записок не писал.

Впоследствии, 15 ноября, Лупачев на очной ставке с Новиковым отказался от показания своего, данного 6 ноября, и заявил, что взял на себя убийство Брауна из-за жалости к Новикову.

* * *

В строе фактов и доводов, легших в основу предания суду и осуждения Новикова, резко бросалась в глаза непоследовательность выводов в отношении Татьяны Браун, непоследовательность, которая исправлена была по настоянию обвинителя лишь на судебном заседании 7 июля 1927 г. Непоследовательность эта заключалась в следующем. По делу установлено было, что около 9-ти часов вечера Браун вызывала Новикова через студента Мединститута Пахомова из партклуба, причем с означенного времени до без четверти одиннадцать часов ночи они оба были безотлучно вместе.

Если только предположить, что убийство совершено именно Новиковым, то казалось последовательным заключить, что Татьяна Браун была соучастницей Новикова.

7 июля 1927 г. представители государственного и общественного обвинения возбудили ходатайство о привлечении Татьяны Браун к ответственности за соучастие в убийстве. Удовлетворяя это ходатайство, суд, между прочим, обратил внимание на то, что попытки угрозыска выяснить события преступления, которые казалось бы, дочь убитого должна приветствовать, на самом деле только возмущали Т. Браун, которая говорила: «чорт знает, когда это окончится, когда перестанут таскать».

Выяснилось, между прочим, что Татьяна Браун, узнавши о сознании Новикова в убийстве отца, не только не возмутилась этим кошмарным фактом, но, наоборот, не проявила, кроме страха за себя, никакой тревоги, старалась с окружающими об этом не говорить, и даже требовала, чтобы Клюева готовила пищу Новикову для передачи ему в исправдом.

Хотя при дополнительном расследовании Татьяна Браун была привлечена в качестве обвиняемой, как соучастница Новикова, однако процесс этот закончился оправданием обоих обвиняемых.

* * *

Слабым местом предварительного расследования является оперирование данными, характеризующими, с одной стороны, личность Новикова, а с другой — состояние и поведение его после убийства. Суть в том, что для первой категорий данных подчеркивались такие факты и штрихи, которые явно малоубедительны, вроде того, что Новиков — сын служителя культа, что студентка Исаева иногда видела Новикова мрачным, что он старался в институте держаться так, чтобы быть в центре внимания, что он иронически относился к своим товарищам и т. п.

Более серьезное значение в системе обвинения по данному делу имело выявление данных для вскрытия подоплеки отношений Новикова и Татьяны Браун. Такова, например, оценка некоторыми студентами поведения Новикова, как вытекающего не из любви, а из расчета овладеть капиталами Браун.

В заключение следует сказать, что если целый ряд доказательственных фактов и выводов предварительного расследования в конечном счете и были судом отвергнуты, то главная причина этого заключается в исключительной сложности и противоречивости подлежащих выяснению и проверке доказательственных фактов. Мы имеем здесь, как видно из изложенного, два ряда или две совокупности фактов, причем каждый из этих рядов представляет из себя запутанный клубок противоречий. С другой стороны, все доказательственные факты по делу (как-то: отдельные версии с подозрениями против некоторых лиц; показания обвиняемого Новикова и самообвинение добровольцев обвиняемых) — настолько внушительны и запутаны по существу, что установление этих фактов и проверка их представляли, в процессе расследования, чрезвычайные трудности. Поэтому не только в недочетах расследования, а в этой исключительно сложной обстановке исследуемого события и нужно искать основную причину целого ряда расхождений в оценке доказательственных фактов, которая наблюдалась при разбирательстве этого дела в суде.