Только через несколько недель, когда уже наступила зима, начались лекции об учении знаменитого сына этого города, Дунса Скота, прозванного doctor subtilis, — как будто для начала студентам предоставили отдых: пока светило солнце, наиболее подходящим философом был для них Аристотель. А зимнюю пилюлю им подсластили с помощью doctor subtilis. После него ничто уже не воспринималось так, как раньше. После него путь к номинализму оказывался совсем коротким.

Штайнер считался одним из специалистов по Дунсу Скоту, говорили, что он знает его чуть ли не наизусть. Якобы его можно разбудить ночью и попросить процитировать любую главу — он сделает это, не помедлив ни секунды. Складу характера Штайнера очень соответствовала необходимость прежде всего думать о что и как. Как будто некто захотел поймать птицу, но до дела не дошло, потому что он так долго размышлял о смысле и бессмысленности охоты, что птица давно исчезла, и эта самая охота смысл утратила, даже если он когда-то и был.

Так же и Господь Бог отворачивается от церкви, если она опускается до споров относительно методы, которая должна явиться основой для доказательства Его бытия. Штайнер постоянно искал путь, а не цель. Тем более, что цель задана заранее, а путей много. Иногда во время лекций он и сам проникался благоговением, снова и снова поражаясь четкости мыслей Скота. Да, это действенно и правильно, истинно и достоверно. Если хочешь осознать Бога, выйди из круга. Сначала проверь, на каком пути будешь его искать. Есть узкие каменистые тропы, мощеные улицы, широкие дороги, торговые пути. Одни ведут на запад, другие на восток. Одними пользуются часто, другими редко. По этим ездят купцы, по тем бредут нищие. А если ты хочешь попасть в Рим, то туда ведут все дороги. Возможно. Но, двигаясь по одной, ты потратишь год, по другой — всего четыре месяца, хотя отправляешься в путь с одного и того же места.

Иногда он увлекался настолько, что использовал даже поэтические образы. Конечно, этого нет в правилах, но какая разница. Тот, кто хочет доказать бытие Бога, не должен быть мелочным. В принципе у Скота выходило то же самое, что и у Фомы, и все-таки его мир был другим, потому что правильные ответы получает тот, кто задает правильные вопросы.

Решение зависит от расстояния до объекта, и это касается не только философии. Капля в море, дерево в лесу, овца на пастбище — чтобы их осознать, нужно отойти подальше. Покинуть воду, лес, отару.

В помещении царил ледяной холод. На улице начался снегопад. Вокруг коллегиума закрутилась настоящая снежная буря. Вечер еще не наступил, но потемнело настолько, что Штайнер едва мог разобрать буквы. Поэтому он закрыл книгу и начал цитировать по памяти. Студенты смотрели на его быстро двигавшиеся губы, в его живые серые глаза.

— Существуют люди, — неожиданно сказал он, — которые критикуют метод схоластов, пытающихся разложить все на составные части. А ведь этот способ придумали не мы, а греческие философы. Мы его не изобрели, но он мог бы быть изобретен и нами. Вопрос относительно справедливости подобной критики мы с вами оставим за скобками, потому что Дунс Скот лишил ее паруса ветра. Тот, кто не отвлекается на симптом, а сразу сосредотачивается на значении, тот находится на правильном пути. — Он улыбнулся. — Врач тоже зависим от отражения. Конечно, у него есть книги, есть болезни, которые он диагностирует, опираясь на те или иные симптомы, но следует задаться вопросом, насколько proiectus он сам, насколько он подчиняет больному свои собственные отражения. А разве мы с вами занимаемся не тем же самым? Спрашиваем мы себя о собственной точке зрения, о том, как она сформировалась и как мы можем ее изменить? Да и убийца тоже становится жертвой подобного раздвоения.

Он замолчал и направил свой острый взгляд на студентов, которые прекратили писать и вопросительно подняли головы. По их лицам прекрасно читалось, о чем они думают. С чего вдруг магистр перешел на убийцу? И вообще, на какого убийцу? На совершенно конкретного или он имеет в виду убийцу вообще?

Штайнер задумчиво покачал головой:

— Я имею в виду убийцу Касалла. Он загадал мне загадку, точнее говоря две. Первую я решил, но оказалось, что это не имело смысла, потому что уже на следующий день ко мне пришел свидетель, который дал необходимый ответ. А вот вторая загадка не разгадана. А я даже не уверен, есть ли у меня желание над ней задуматься. Велика степень вероятности, что мы имеем дело с преступником, который находится на факультете. Возможно, он студент. Возможно, сейчас он сидит в этой комнате и слушает меня. И если так, то пусть он внимательно отнесется к моим словам.

От ужаса они выронили перья. Зашуршала бумага, все выпрямились. Некоторые, видимо, занервничали, другим стало просто интересно. «Если это сделал не Домициан, а другой студент, вон как их много, — предположил Штайнер, — то убийца не обнаружит себя даже здесь. Совсем наоборот, он воспримет мою речь как научный диспут, как своеобразный турнир, где всё по-честному».

— Давайте устроим дискуссию по этой загадке. Пусть сейчас я отступаю от правил, но все равно давайте поговорим о том, как получается, что голубка убивает коршуна. Что вы об этом думаете?

Он заговорит? Будет задавать вопросы? Или так и просидит молча, слушая других? Можно ли будет по его лицу увидеть, о чем он думает? Ведь он тоже зависим от отражения, как Нарцисс от изображения на воде.

За окном стало сереть, снег не прекращался. Толстые снежинки плотным слоем закрыли карниз.

— Итак?

Штайнер внимательно наблюдал за выражением их глаз, за их позами. Бакалавр откинулся на скамье и ждал, что же будет. Они сидели перед Штайнером, как овцы перед злым волком. В этот момент открылась дверь и вошел Ломбарди — занятие закончилось, но Штайнер не собирался покидать поле битвы. Он кивнул Ломбарди, и тот встал у скамейки бакалавра, с любопытством посматривая на студентов. Наконец один из них прервал молчание.

— Мне кажется, что речь здесь идет о символике коршуна и голубки. Он, я имею в виду преступника, что, считает себя мирной голубкой? И вы тоже так думаете?

Штайнер спиной почувствовал взгляд Ломбарди. Как он отнесется к дискуссии? Да еще и по такому поводу?

— Нет, — ответил Штайнер, — я так не думаю. Скорее я думаю, что мы должны искать где-то в другом направлении. Что нам следует изучить ход его мыслей. Давайте абстрагируемся, так же, как это делает Скот. И пойдем дальше. Наверное, он не имеет в виду ни качества голубки, ни особенности коршуна, хотя мы это предполагаем, потому что нам это близко. Звери — прекрасные объекты для наших собственных отражений Чего мы только им не приписываем: все свои слабости и пороки, все радости и желания. Они как зеркальная поверхность озера. Так что я предлагаю поискать другую точку зрения.

Теперь он повернул голову. По красивому лицу Ломбарди все еще блуждала веселая улыбка. Похоже, идея Штайнера ему понравилась, потому что он и сам никогда особенно строго не придерживался правил.

— Ну, магистр Ломбарди, а вам ничего не приходит в голову по поводу этой весьма показательной загадки?

— Конечно, приходит. Вы ищете другую точку зрения? Тогда я вам скажу, что голубка никогда не убивает коршуна. Именно поэтому покойный тоже не был лишен жизни голубкой.

Штайнер наморщил лоб:

— Он не был убит?

— Нет. По крайней мере, не был убит голубкой. Это абсолютно невозможно.

— То есть вы намекаете, что речь идет о чем-то совершенно невозможном?

— Невозможном — да, но в смысле доказательств ничего невозможного не бывает. Нам следует разобраться, в каком случае это могло бы стать возможным. Наверное, именно это и хочет сказать нам преступник. Для этого он и сочиняет свои загадки.

— Невозможное преступление.

— Точно. И все-таки оно произошло.

— Совершенное преступление, — пробормотал Штайнер.

Ломбарди покачал головой:

— Совершенного преступления не бывает. Хотя мы можем вспомнить другое значение слова perfectum. Это конструкция, она существует только в нашем представлении. Все, кто говорит о совершенном преступлении — а таких людей много, — переносят на реальную действительность голую идею. Это возможно, но требует правильного угла обзора. Следовательно, вопрос должен звучать так: что невозможно настолько, что не может существовать вообще?

Все молчали. О манере Ломбарди приводить доказательства ходили легенды, ни у кого не было столь острого ума, как у него. Даже Штайнер готов был аплодировать своему младшему коллеге.

— Да, так что же? — спросил он.

Ломбарди улыбнулся:

— Сделайте несколько предположений, которые практически немыслимы, — обратился он к студентам, которые начали перешептываться.

— Ангел, — сказал один из них, — ангел-убийца.

Ломбарди кивнул:

— Exemplum velut.

— Касалла убила звезда?! — закричал следующий.

А третий считал, что трудно себе представить, будто пришел верблюд и ударил Касалла своим тяжелым копытом, а также немыслимо, чтобы Касалл совершил самоубийство, потому что не стукнул же он сам себя горшком по черепу. Маловероятно и то, что от дерева отломился сук, а внизу совершенно случайно проходил Касалл, который потом еще и дотащил собственный труп до колодца.

Так продолжалось довольно долго. Студенты соревновались в выдвижении самых абсурдных идей и слишком поздно заметили, что Ломбарди расставил им ловушку, а тот вдруг громко рассмеялся и поздравил их с наличием буйной фантазии.

— Мы не должны оставлять без внимания тот факт, что такое событие, тем не менее, оказалось возможным, поскольку Касалла, пусть и не известным нам образом, но настигла смерть. Так что оставим ангелов и звезды, а также верблюдов, которые явно не носятся по Кёльну как угорелые.

Штайнер закончил лекцию, бакалавр уже давно бросал на него ядовитые взгляды, потому что являлся убежденным почитателем правил. Наверняка он размышляет, не стоит ли созвать дисциплинарную комиссию и добиться того, чтобы Штайнер наконец прекратил использовать лекции для своих загадочных расследований.

Туман печали надомной наконец рассеялся, я вкусил вид неба, восстановил свою память и попытался разглядеть лицо моей сиделки. Когда я обратил на нее свой взор, я снова увидел свою кормилицу, очага которой пребывал с юности, кормилицу эту зовут Философия. «Как, — промолвил я, — ты навестила меня в моей одинокой ссылке, ты, образец всех добродетелей, спустилась вниз со своего пьедестала? Или же и на тебя пало обвинение, неужели тебя тоже преследуют ложные наветы?»

Ослепленный снегом, густая пелена которого, казалось, накрыла весь город, Ломбарди с закрытыми глазами слушал смех детей, катавшихся на коньках на соседнем пруду. И его меланхолия рассеялась как туман. Как получается, что философия может стать утешительницей даже в самые ужасные часы? Не Бог ли это? Или его помощник? Друг, возлюбленная? Никогда еще Боэций не был ему ближе, чем сейчас, когда предстояло принять решение. Он брел по белому зимнему городу, и на сердце у него вдруг стало так легко, что он готов был смеяться вместе с детишками, резвившимися на пруду. Что могут сделать ему все еретики, все братья свободной жизни, если сам он свободен? Свободен, потому что обладает самой прекрасной и мудрой из всех возлюбленных. Philosophia. Сенека, Цицерон, Боэций — жизнь бросила их в темницу, но они все равно оставались свободными.

Женщины к нему благоволят, а его улыбка способна растопить самые огромные ледяные глыбы. Будь свободен в своем выборе, хочешь — рассматривай всё со всех сторон или не смотри вообще ни на что. Omnes fluit — зачем принимать какие-то решения? Лучше всё бросить. Попробовать попасть в Хайдельберг, там уже несколько лет назад разогнали всех традиционалистов; им постоянно нужны хорошие люди, особенно номиналисты, стремящиеся перевернуть мир. Которые понимают, что любой вопрос уже был задан, любая мысль — помыслена и что каждая конструкция давно приняла свою форму. Они отделили веру от науки и знают, что сулит будущее. Зачем он здесь, где не меняется ничего, только бороды растут и белеют? На углу стоял старик. Его одежда состояла из одних лохмотьев, и видимо, он ужасно замерз. В глубоких глазницах сверкал усталый взгляд. Старик протянул руку:

— Помогите, чем можете, господин.

Ломбарди полез в карман.

— И информацией о студенте, господин.

Ломбарди положил монету обратно.

— Тебе следовало бы прочитать трактат Аристотеля о времени, тогда бы ты знал, что пока еще я не могу тебе ничего сообщить. Так что возвращайся в свой подвал и приходи завтра.

Старик с покорным видом кивнул. Аристотеля он не знал и даже читать не умел.

Обеспокоенный Ломбарди пошел дальше. За ним следят. Теперь уже они не спустят с него глаз. А ведь они способны на всё. Он побрел вниз, к гавани, где люди гуляли по замерзшей реке. Лед был толстый, и здесь тоже дети катались на коньках. С неба лениво светило солнце. У таможенной будки толпились люди. И тут он их заметил: Софи вышла погулять вместе с пышнотелыми сестрами, с матерью и отчимом. Тот не переставал стенать, что от яркого солнца у него болят глаза. Ломбарди подошел. Приветствие получилось скованным, старик захотел выяснить, кто он такой. Софи представила Ломбарди.

— Это коллега Касалла. Знаменитый магистр.

Ломбарди улыбнулся ей:

— Вам удалось найти работу?

— Да, я получила должность переписчицы в монастыре Святой Клариссы.

Старик принялся ворчать. Он хочет домой. Если ему даже летом приходится жечь в камине дрова, то зимой остается только лежать в постели, спасаясь от холода. А магистр был ему несимпатичен. Он терпеть не мог магистров. Сплошь надутые каплуны — подумаешь, читают книжонки. Никчемное занятие. Он развернулся, чтобы уйти, остальные пристроились сзади, переваливаясь с боку на бок, словно гусыни. Софи осталась.

— Так кто же это был, господин магистр? Ангел или звезда?

Ломбарди вздрогнул. А она-то откуда знает? Кто разносит по городу слухи?

— Ни те ни другие. А откуда вы знаете?

— О, люди весьма разговорчивы…

Старик обернулся. Почему эта баба не торопится? Софи сделала ему знак, чтобы ее не ждали. Он, бурча, пошел дальше.

На берегу продавали сдобренное пряностями горячее вино.

— Хотите стаканчик? — спросил Ломбарди.

У вина был привкус корицы. Пар изо рта уплывал по морозному воздуху.

— Работа доставляет вам удовольствие? — поинтересовался Ломбарди.

Софи просияла. О да, она доставляет ей удовольствие. Ей доставляет огромную радость слушать его лекции, рассматривать его прекрасное лицо, внимать его голосу, следовать за его мыслью.

Они шли вдоль берега. Высоко поднявшееся солнце слепило глаза.

— Мне бы хотелось, чтобы вы хоть немножко рассказали о своих делах, — тихонько проговорила Софи.

— Я уеду из города.

Она остановилась.

— Уедете? Но почему?

— Потому что мне хочется попасть на другой факультет, где уже не преподают реалисты. Тогда мне не придется заниматься всяким старьем.

Она молчала. Он ей нравился. От мысли о его отъезде ей стало грустно. Только теперь она поняла, что ее чувство к нему гораздо сильнее, чем просто симпатия. Даже сильнее, чем в тот раз, когда она пыталась его соблазнить. С ним она охотно разделила бы свою жизнь.

Он взглянул на нее. Что означает ее молчание? Она держала в ладонях стакан с пряным вином и смотрела на красную жидкость.

— Жаль, — пробормотала она.

Он протянул руку и легко коснулся ее щеки. Она не предназначена для него, она чиста и невинна, даже если Касалл и обращался с ней не слишком мягко.

— Да, жаль, — откликнулся он.

Они допили вино и пошли дальше. А потом он рассказывал ей про Оккама, удивляясь глубине ее знаний. Она взяла его под руку и как бы между прочим спросила, нет ли возможности женщине слушать лекции на факультете.

— Да разве это позволительно для женщины? — спросил он удивленно.

— А если бы она считала, что это позволительно?

— Тогда почему бы и нет? — Он весело заглянул ей в лицо. — Я слышал про пару случаев, когда женщины посещали факультет, хотя это все-таки исключение. Представьте себе, как испугаются священники, если еще и женщины начнут выдвигать тезисы. Incredibilis. Они ненавидят женщин, в их жилах все еще живет страх перед прошлым.

— Вы плохой христианин, — с улыбкой проговорила Софи, и он кивнул.

— Да, я магистр, а не священник Я ищу Бога другим способом.

— А если я все-таки попробую?

— У вас столько денег, что вы можете оплатить свою учебу? Как-то вы мне рассказывали, что Касалл оставил вам одни долги.

Софи испугалась. Невнимательность приведет ее прямиком к судье, потому что имеющиеся у нее деньги украдены. А если в один прекрасный день действительно придется сбросить маску, что тогда? Ей безумно захотелось поделиться с ним своими проблемами. Что он сделает? Донесет? Ей необходимо увидеть его лицо, посмотреть на его реакцию. Может быть, она увидит восхищение? А вдруг ужас?

— Вы полагаете, что женщины глупы?

Нужно подавить свой непонятный порыв, грозящий выйти за пределы разумного.

— Нет, с чего бы мне так полагать. Просто все дело в том, что ни одному отцу не пришло в голову отправить своих дочерей учиться.

Софи, остановившись, начала рисовать носком башмака круги на снегу. А потом наклонилась, слепила маленький снежок и бросила его на лед.

— Мне холодно, — пробормотала она.

Назад они шли молча. Он проводил ее почти до самого дома. Когда они остановились, Софи спросила:

— Когда вы покидаете наш город?

— Чем скорее, тем лучше.

Они посмотрели друг на друга. Вокруг было слишком много людей, отчиму немедленно донесут о любой фамильярности. Женщина на углу, соседка, играющие посреди улицы дети. Места для нежностей не было, а слова — это слишком мало.

— Мне бы очень хотелось встретиться с вами снова, — пробормотал он. — Вы можете в любое время навестить меня в схолариуме. Если начнутся пересуды, можно сказать, что вы принесли мне еще одну книгу Касалла.

Она кивнула и улыбнулась. А потом развернулась и быстро побежала к дому матери.

У одной из дверей, стараясь держаться незаметно, стоял закутанный в лохмотья старик. Его усталый взгляд вдруг стал пронзительным, как у коршуна, почувствовавшего запах падали. Значит, у этой хладнокровной собаки в городе есть любовница. Кто бы мог подумать!

За час до этого родственники Софи вернулись в дом, где их поджидали трое сыновей старика от первого брака. Детки тоже были сапожниками, но, в отличие от отца-мастера, окрыленного собственной жадностью, получились глупыми и ленивыми. Зачем надрываться, если в чулке у старика и так достаточно денег? Загвоздка была только в том, что старикашка не хотел делиться и скорее заставил бы их сдохнуть с голоду, чем подарил хотя бы один альб. Заметив, что лень и глупость в очередной раз довели их до ручки, он давал им кое-какую мелочь, но только под проценты, не меньшие, чем у ростовщиков. В результате их ненависть к отцу выросла настолько, что они толкали ее перед собой подобно огромной тяжелой глыбе и мечтали только о мести. Укокошить старикашку нельзя, хотя это наверняка было бы самым простым решением. Но если они попадутся, то из-за этого скупердяя тут же окажутся в яме, а даже их наивность не доходила до того, чтобы рассматривать такой исход дела как наиболее удачный. Так что раз в полгода они заявлялись к папаше с причитаниями о том, как мало он о них думает, а ведь они все-таки его любимые сыночки. Когда он женился второй раз, они чуть не свихнулись от страха, ведь опасность подкралась прямехонько к их наследству, а когда его новая жена еще и забеременела, они тут же устроили совет, чтобы придумать, что делать дальше. И решили потребовать от него объяснений. «Мы не позволим лишить нас нашего наследства. Мы только хотим получить то, что принадлежит нам по праву. Довольно нас обманывать!» — вот что они намеревались ему высказать. Заказчиков у них почти не осталось, потому что сапоги они тачали столь отвратительные, что те разваливались прямо на ногах. Вот бы старикашка наконец отбросил копыта и ушел в могилу! Но старый сапожник не помышлял ни о чем подобном, потому что знал, что не сможет забрать в Царствие Небесное свои альбы и тогда их придется отдать на разграбление алчным отпрыскам. Вот так упорная мысль вкупе со злостью может помешать даже самой смерти, которая время от времени просовывала в дверь свою голову, но тут же поворачивала обратно, убедившись, что поживиться тут нечем.

В общем, когда семья вернулась с прогулки, сыновья снова торчали у ворот. Старик с недовольным видом пригласил их в дом и спросил, что им нужно.

— Мы пусты, у нас ничего нет. Посмотри, наша одежда превратилась в лохмотья, потому что у нас нет денег, чтобы купить новую. А ведь ты богат, отдай нам то, что принадлежит нам по праву.

— По праву вам не принадлежит ничего, вы молоды и здоровы, вы вполне способны работать, а если вы не умеете шить обувь, то подумайте, как еще можно выуживать деньги из чужих кошельков. Ведь именно для этого я вас зачал. Истинный бог в этом мире — это богатство. За деньги вы сможете купить все, что захотите. Есть и другие сокровища: хитрость и жадность, они заставляют нас не спать и приносят богатство. А сейчас вон из моего дома!

Все это время рядом стояла женщина с большим животом. Противная баба, это она хочет отобрать у них наследство. Они уйдут, но еще вернутся. Пусть на нового ублюдка падет их проклятие.

Через полчаса папаша сел пересчитывать свои деньги. И тут же обнаружил, что пропало пять монет. Целых пять монет! Не может быть! Где он прячет свои сокровища, не знал никто, кроме жены, но не она же…

Он завязал мешок. Жирные падчерицы? Или это его сыночки? Может, они прокрались под покровом ночи и обыскали дом? Но ведь детки забрали бы всё. А если они не такие дураки, эти бестии? Куда же спрятать деньги? Под доски в коридоре? На чердаке? Да, на чердаке надежнее. Значит, нужно подняться по лестнице. Куриный насест — самое то. Зажав в одной руке тяжелый мешок сапожник полз по ступенькам, другой рукой он опирался на стену, потому что поручней не было. Сверху падал луч света. Здесь он наверняка найдет хорошее место. Или лучше вернуться и доверить свои сокровища нотариусу? Он замер. Нет, нет, все они плуты и жулики, это все равно что отдать деньги на хранение сыновьям. Значит, наверх. Слабый свет приближался. Цель уже совсем рядом. На последней ступеньке он согнулся, чтобы положить мешок на пыльный пол. Он уже рыскал вокруг жадным взглядом в поисках подходящего убежища, но одна нога вдруг соскользнула в пустоту. Он попытался за что-нибудь зацепиться, но рука не нашла опоры. А тут и вторая нога соскользнула со ступеньки, и старик с грохотом полетел вниз.

Они услышали только ужасный шум и звон металла. Что это? Жена его с трудом выпрямилась и со стоном схватилась за поясницу. Постоянно эти боли, ребенок все время толкается. Она вышла в прихожую и увидела на полу блестящие монеты. Целый ковер из сверкающих монет. А рядом он. Он лежал на самой нижней ступеньке, судорожно сжимая пустой мешок, из которого одна за другой выкатывались монеты.

Этим утром Софи не стала переодеваться в студента, потому что собралась на рынок. Но вышла, как всегда, чуть ли не ночью. Ее провожали темнота, холод, мерцание огоньков и пока еще слабый, усталый блеск в заспанных глазах кёльнцев. На рынке появились первые торговцы, они устанавливали лотки. Пахло сыром и овощами, в воздухе танцевали снежинки.

— На одно слово, красавица…

Она замерла: к ней протягивал руку оборванный старик, а у нее не было ни одного лишнего пфеннига. Он засмеялся:

— Нет, подачек мне не нужно. Я знаю, что вы знакомы с магистром Ломбарди. Хотя называть такие отношения знакомством…

На его лице появилась двусмысленная ухмылка, которая была ей так же неприятна, как и сам старик.

— Он должен сообщить нам кое-какие сведения, но мне кажется, он не проявляет истинного рвения. Передайте ему, что ждать долго мы не станем, совсем скоро наше терпение кончится, ведь, в конце концов, мертвый студент уже давно покоится в земле.

— Ты кто? — быстро спросила Софи.

— О, об этом лучше спросите у него самого, он в курсе. А сам изображает невинную овечку. Скажите ему одно только слово: Вайлерсфельд. Дело в том, что о мертвом студенте он знает гораздо больше, чем вам кажется.

Старик развернулся и поковылял прочь. А она так и стояла на месте, не в силах пошевельнуться. Она никак не могла понять, что общего у этого старого ворона с Ломбарди. И только когда холод достал ее до самых костей, она пошла дальше. По заснеженным улицам добралась до мясного ряда и свернула за истерзанный ветрами угол.

Ближе к вечеру Софи пришла в схолариум. Лекции пришлось пропустить, потому что при свете дня выходить из дома переодетой было слишком опасно. Де Сверте, стоя в дверях, наблюдал за опускающимися на ограду танцующими снежинками. На улице царила тишина. Все звуки впитывал снег. В конце улицы жители отгребали его от своих домов, но и этот шум исчезал, словно накрытый шерстяным одеялом. В глазах еще отражалась белизна, но сумерки уже опускались на короткий день, укрывая его пеленой. Приор взмахнул своими тонкими ручками, сетуя, что рано стемнело и весь город погребен под снегом. Софи улыбнулась и спросила, дома ли господин Ломбарди.

— Конечно, входите.

Она нашла его в пустой столовой. Ломбарди сидел у огня, отогревая свои закоченевшие руки. Увидев ее, встал.

— Встретиться с вами так скоро я не рассчитывал.

Он и на самом деле совсем ее не видал. Зато попытался выяснить, где она живет. И буквально с боем выцарапал адрес у Гризельдис. Но нельзя просто так прийти к вдове — это весьма щепетильное обстоятельство.

Она же думала только о словах старика.

— Причина моего визита, к сожалению, не очень приятная. Меня остановил какой-то нищий, он велел напомнить, что вы должны ему некоторые сведения.

Он предложил ей сесть, а сам стоял и кивал головой, пытаясь скрыть свой страх. Как они вычислили Софи? Почему он был столь неосторожен! А Маринус все еще в городе. Ему нужно исчезнуть, причем как можно скорее. Ломбарди попытался взять себя в руки и сел прямо на стол. На улице послышались возмущенные крики карлика — видимо, с крыши прямо на него свалилась целая куча снега. Что делать? Что сказать? Она ведь понятия не имеет о том, что происходит.

— Что связывает вас с этими людьми? Речь ведь идет о смерти Домициана, правда? Зигер, вы что-то скрываете, я хочу наконец узнать, в какие игры здесь играют. Что произошло в Вайлерсфельде?

— А если я ничего не скажу?

— Тогда я пойду к Штайнеру и сообщу ему все, что мне известно. И Лаурьена заставлю сделать то же самое.

Да, эта маленькая глупая гусыня вполне на такое способна, подумал он. По недомыслию разрушит ему карьеру и, не исключено, отправит на виселицу. Он может прямо сейчас свернуть ей шею или вскружить голову. Или сказать правду. Можно заставить ее поклясться на Библии, но у Бога уже наверняка болят уши от всех этих принесенных на Библии клятв, которые ничего не значат и превращаются в ничто, не успев даже сорваться с губ.

— Ну что ж, — пробормотал он. Пора положить конец неопределенности, потому что Маринус обречен, и, чтобы спасти его жалкую шкуру, надо немедленно принять решение.

— Вы же знаете, кто они, — начал он тихим голосом. — Ходит масса слухов. Я не готов сказать, насколько они соответствуют истине. Люди, о которых идет речь, когда-то были с ними, но потом откололись и придумали себе новое название, которое нам с вами сейчас совсем не важно. Они ищут братьев и сестер, чтобы обратить их в свою веру. Много лет назад один молодой студент попал в их сети, потому что они показались ему свободными и независимыми. Они стремились к свободе духа и тела. Соблазнительная мысль, вы не находите? Иметь возможность думать и говорить все, что приходит в голову, и не бояться преследований церкви. На молодого человека это произвело впечатление. Понравилось ему и то, что они окрестили свободной любовью. Они искали Бога в плотской любви, потому что считали, что Бог везде. Молодой человек примкнул к ним и слишком поздно обнаружил, что они еретики, не имеющие к Богу никакого отношения. Он ушел от них в надежде, что их пути больше не пересекутся, но из-за поездок Домициана в Вайлерсфельд ему стало известно, что они все еще существуют, что пока еще их не сожгли на костре. А теперь они хотят знать имя второго студента, приятеля Домициана, которого, видимо, убили именно они. Вот так обстоит дело, дитя мое.

В этот момент дверь распахнулась. На пороге возник де Сверте, он сделал шаг вперед, замер и вдруг снова исчез.

Софи не сводила глаз с языков пламени. Так кто же они, пусть даже только по слухам? Поговаривают, что такие еретики занимаются непотребством со своими же сестрами, тетки с племянниками, дяди с племянницами, отцы с дочерьми и матери с сыновьями. Якобы они оскверняют алтари в церквах, монастырях, аббатствах, занимаются этим прямо перед Распятием. Ни за что не поверю. Зигер Ломбарди не может иметь к ним отношения.

— Значит, вы… — начала она, но не договорила и поднялась. Нет, это невозможно.

Что же будет с этим бедным студентом из бурсы, если Ломбарди его выдаст?

— Так что же вы собираетесь предпринять?

— Он должен уехать из города. Он видел убийцу, и конечно они боятся. Я позабочусь о том, чтобы Маринус исчез. А если они заговорят с вами еще раз, скажите, что не знаете меня.

— А почему вы не идете к судье, почему бы вам не поговорить с ним?

Она поняла, что задала глупый вопрос. О его прошлом знает только она. И она может сама решить его судьбу: ведь курия лопнет от радости, если ей в лапы попадется человек типа Ломбарди. Софи покачала головой. Только не смотреть на него. Значит, он, этот кот в шкуре мышонка, сидит в схолариуме и изображает несчастного магистра. Какая разница, что тогда он был юн и быстро от них сбежал. От таких вещей невозможно очиститься, это как попавшее в смолу перо. Это входит в плоть и кровь. Прочно застревает в голове и мечется туда-сюда, как привидение в заброшенном доме. Интересно, а какова была его роль? Он просто смотрел, как эти студенты? Или сам принимал участие в этом жутком танце смерти? Что он делал?

Он как будто прочитал ее мысли и кивнул:

— Да, я не только смотрел. Я был одним из них. Они подыскивали себе заброшенные церкви или кладбища. К ним присоединялись сбежавшие монахи, переписчики, которым надоела их жалкая работа, мужчины и женщины, всю жизнь исповедовавшие воздержание, потому что думали, будто это и есть высший смысл бытия, как учит римская церковь. В общем, те, кто считал, что в противоположном поле таится дьявол, и старался его избегать, как избегают прокаженных, скрывая их от нормальных людей за забором. Но потом они, как попавший в бурю корабль, накренились в другую сторону. Все, чего они всю жизнь боялись, неожиданно оказалось спасением. Теперь уже им не хватало одной связи, нет, им требовалось одновременно десять, а то и двадцать. Им ведь все равно, с кем совокупляться, они плюют даже на родственные узы. Их жизнь проходит в сплошном дурмане. Не хочу оправдываться, но на меня оказало благотворнейшее влияние осознание того, что дьявол нашей церкви — это только образ, отражение наших собственных страхов.

— Значит, вы оспариваете его существование? Вы, схоласт?

— О, я ведь говорю, он может быть образом, но поскольку я номиналист, образы интересуют меня лишь постольку поскольку.

Ломбарди улыбнулся. Она не поняла: неужели он думал, что ей станет легче только потому, что он больше не тратит мыслей на дьявола? Она приготовилась идти, выразив надежду, что со студентом из бурсы все будет в порядке. Он не сделал попытки ее задержать. Знал, что она его не выдаст. Но, скорее всего, больше не захочет иметь с ним дело. В дьявола она верит так же, как в Бога. И она права. Дуализм требует дьявольской метафоричности, по-другому невозможно, а вывод из этого следует такой если нет одного, то, значит, нет и другого.

Ломбарди закрыл за ней дверь.

Нельзя больше терять время.

На следующее утро по учебной программе предполагалось изучение астролябии, разглядывание звезд и лекция о гармонии универсума. Главное сейчас — сохранить трезвую голову. Он открыто показался с Софи на людях, и это сразу стало известно — значит, люди Найдхарда следят за ним день и ночь. Они знают каждый его шаг. Наблюдателей не вычислить, они могут быть кем угодно. Сборщик костей на углу, живодер на Шмирштрасе, золотарь, по ночам вывозящий из города свою мерзкую вонючую поклажу. Даже палача они могли переманить на свою сторону, потому что и он продажен и за кошель золота готов колесовать даже Папу Римского.

Ломбарди посмотрел на небо. Солнце вставало. Как поступить? Он пошел быстрее. Маринус наверняка сидит в бурсе.

Он нашел его в библиотеке за книгой.

— Тебе нужно немедленно исчезнуть. Они в городе и знают про тебя всё. И думают, что ты всем подряд рассказываешь, что они убили Домициана.

У Маринуса со страху затряслись руки.

— Но ведь я никому не сказал ни слова…

— Понимаю. И все равно тебе нужно бежать. У тебя есть куда?

— Не знаю…

— Подумай.

— У меня есть родственник в Нейссе…

— Чудесно, туда и отправишься. Я скажу, что тебе стало плохо, тебя тряс озноб… ну, что-нибудь в этом роде. Можешь уйти прямо сегодня?

— Все настолько серьезно?

— Гораздо серьезнее, чем ты себе представляешь. Они следят за каждым моим шагом и пытаются выпытать у меня твое имя.

— Но как…

— Времени для объяснений нет. Деньги тебе нужны?

Маринус покачал головой. Встал, пристегнул на цепь книгу, которую только что начал читать.

— У меня не получится вывести тебя из города, потому что они сразу всё поймут. Тебе придется выбираться самому. Ночью, переодетым, как угодно. Сможешь?

Студент молча кивнул. И с горечью подумал, что они хотели всего-навсего получить небольшое удовольствие. Удовольствие оказалось смертельным. Необходимость врать отпала сама собой: ему действительно стало плохо. Как будто у него и на самом деле лихорадка или, еще хуже, проказа.

Ломбарди кивнул и вышел из зала. Маринус посмотрел ему вслед и обессиленно прислонился к двери.

После лекции он отправился к себе в комнату, сложил в мешок вещи и стал ждать темноты. Через два часа ворота закроют, до этого времени надо успеть выбраться из города. Вообще-то в бурсе было несколько выходов, но сейчас открыт только главный. Так что придется подумать, как незаметно выбраться наружу. Он натянул на голову капюшон и вышел на улицу. Неожиданно снова начался сильный снегопад, Маринус торопливо зашагал по дороге, которую уже занесло снегом. Снегопад был теперь весьма кстати: никто не обратит внимания на опущенный на лицо капюшон. По Зеверинштрасе он уже почти бежал, потом свернул в один переулок, в другой и, сделав круг, оказался на той же самой улице. Так повторялось несколько раз, и в конце концов он понял, что заблудился. Вдруг сквозь пургу ему показалось, что он узнал силуэт церкви Святого Пантелеймона. Он испугался. Дома здесь заканчивались, он слишком отклонился от дороги, по которой собирался выбраться из города. Придется вернуться. Снег залепил ему все лицо. На улице не было ни одной живой души, темнота сгущалась. Маринус остановился. Как тихо. Тихо до жути, слышен только шорох падающего на мостовую снега. Ни зги не видно. Маринуса затрясло. Куда он забрел? Не разумнее ли вернуться в бурсу и положить конец вранью? И не бегать от убийц, плутая по лабиринтам города. Он ведь вполне может поговорить с деканом. Или со Штайнером. Или даже с самим канцлером. И в первую очередь с отцом. Всегда можно найти общий язык! Он посмотрел на серо-черное небо. В его голове была такая же круговерть, как и там, наверху. Какое безумие считать, что можно убежать от своей судьбы. «Я решу все проблемы, — подумал он. — Я во всем признаюсь. Не оторвут же мне голову. Подумаешь, посадят на пару дней в карцер, но, если привести в порядок свой разум, следует признать, что смысл имеет истина, только лишь истина…»

Он облегченно вздохнул. Да, он не побежит, он предстанет перед истиной. Он слегка сдвинул капюшон, чтобы лучше видеть. Переулок был узким, дома стояли плотно. Из-за снега он не мог разглядеть даже ближайший поворот, от факела проку было мало. Когда Маринус свернул за угол, чьи-то руки вдруг сжали ему горло; он еще успел подумать, что смысл имеет только истина, а потом в глазах потемнело. Он решил, что отец пришел его наказать…

Однажды ранним утром по дороге на рынок Ломбарди заметил человека, выходящего из сада за домом Софи. Служанка? Мальчишка-посыльный? Еще не рассвело, и в сумрачном свете человека было не рассмотреть, хотя до него оставалось шагов двадцать, не больше. Но когда тот снова попал в свет факела, Ломбарди разглядел плащ — плащ студента. В том доме жила весьма обеспеченная кёльнская семья, поэтому Ломбарди удивило, что такие люди сдают комнату студенту. Ему даже показалось, что он узнал парня. Вроде бы это Иосиф Генрих, хотя говорили, что у него комната на Шпильмансгассе. Ломбарди не придал особого значения этой встрече, потому что, в конце концов, каждый волен жить там, где ему нравится, а если он солгал, то это его личное дело и мало касается Ломбарди. Он бы вообще не обратил на это внимания, если бы не посматривал регулярно на дом Софи, надеясь, что однажды встретит ее, как будто случайно. Так что он просто пожал плечами и, дойдя до схолариума, про студента забыл.

То, что зима выдалась такая суровая и длинная, связано с положением звезд, от них же зависит и судьба каждого человека. Звезды, они как поводья в руках возницы, который решает, куда двигаться лошади. У каждого на факультете есть свой гороскоп, из которого он может узнать, откуда пришел и куда идет. Орбиты, по которым движутся звезды, Луна и Солнце, описал Сакробоско, но труд его, «De sphera», весьма неполон; в этом смысле «Circulus eccentricus vel egresse cupidis» неизвестного автора гораздо поучительнее, там рассматривается движение звезд, рассказывается про равноденствие.

Когда Лаурьен с помощью астролябии рассчитывал положение небесных тел, он представил себе, как наверху то же самое делает ангел. Ангел высчитывает орбиту Земли, не зная, что некий человек в тот же самый момент размышляет о том, как бы его найти. «Какая чушь, у ангелов нет постоянного места пребывания, — подумал Лаурьен. — Они парят в небе, если вообще парят, они невидимы и святы».

Рядом с ним, склонившись над бумагами, в подсчеты углубился Иосиф. «Почему нельзя построить такую особую повозку, чтобы поехать к звездам, — задумался Лаурьен. — Бэкон говорит, что Александр Великий сконструировал машины, которые можно спускать в море. Машины, покоряющие небо, — Дедал верил, что такие бывают… Наверное, это возможно… Говорят, что Александр Великий в стеклянной повозке нырял на дно моря и внизу изучал жизнь рыб. Но это просто слухи, никто никогда не видел этой повозки, а свои наблюдения Александр унес с собой в могилу. Что он там нашел? Огромных восьминогих монстров, драконов, змей? Может быть, ангелов? Если то, что летает, обитает в море, а то, что плавает, бороздит небо, тогда каракатицы должны существовать и на небе тоже. Похоже, к земле привязан только человек со своими жалкими двумя ножонками. Но есть числа, с помощью которых можно рассчитать, как разъезжать по морю и по небу в стеклянной колеснице. Притягательная мысль. Но разве такие представления не реальны? Существуют вещи, которые не видны, но все-таки они есть. А что по этому поводу говорят номиналисты?»

— Что с тобой? Ты что, спишь?

Лаурьен вздрогнул. Он с головой ушел в эти мысли и даже не узнал голос своего друга Иосифа Генриха.

— Я думаю, что реалисты правы, — прошептал он.

— С чего ты взял?

— Я думал о звездах, о возможности высчитать то, что невозможно увидеть. Или ты уже наблюдал их вблизи?

— Нет.

— Вот то-то и оно.

— Странное обоснование, — пробормотала Софи.

«Конечно, существуют незримые вещи, — подумала она. — Иногда мы наблюдаем всего половину луны и в то же время знаем, что она целая и ее никто никогда не режет на части».

— Ему надо расставить ловушку, — тихонько прошептала Софи.

— Кому? Кому надо расставить ловушку?

— Убийце. Убийце Касалла.

— Каким же образом?

— У меня как раз появилась идея. Если какое-то явление можно сделать видимым, например с помощью подсчетов, значит, можно найти способ сделать видимым и убийцу. Нужно дать явлению возможность продемонстрировать себя в форме, которую мы в состоянии узнать. Давай оставим для него в схолариуме сообщение. Если он его прочитает, значит, он где-то среди нас. А если не отреагирует, то, наверное, он не наш.

— А если он прочитает, но не захочет ответить?

— Не думаю. Он человек разговорчивый, он страдает оттого, что ни с кем не может вступить в контакт. Возможно, он считает это убийство идеальным и очень переживает, что никто не выражает ему своего восхищения. Он ответит, поверь мне.

Лаурьену идея показалась абсурдной. Зачем все запутывать еще больше, и так уже вроде бы достаточно. Неужели теперь они начнут обмениваться с убийцей письмами? Это противно разуму. Да и с какой стати ему разоблачать убийцу Касалла? Пусть этим занимаются Штайнер и остальные. Лаурьен чувствовал рядом тепло чужого тела. И снова в нем проснулось воспоминание о Софи. Он наклонился к другу и что-то прошептал ему в ухо. Но друг только покачал головой и отодвинулся подальше.

Софи было не удержать, ей непременно требовалось побеседовать насчет своей идеи со Штайнером. После лекции она подошла к магистру, который стоял перед рефекториумом и принюхивался, пытаясь определить, что подадут на обед. Пахло савойской капустой и жирным, тяжелым бульоном. Она не тратила лишних слов. Он, с урчащим в ожидании пищи желудком, сначала ничего не понял.

— Написать письмо?

— Всего несколько слов. Мы тоже должны придумать ему загадку. Если у него получилось, то почему не выйдет у нас? Например, так «Если образы можно конструировать, значит, их можно и высчитывать». Сформулировано не очень четко, я знаю, но ему можно послать хоть приглашение на обед, это неважно. Я хочу сказать, давайте попытаемся вступить с ним в контакт.

Штайнер молчал. Заманить его в сети — вот как это называется. Это ведь не повредит? А вдруг он и правда отреагирует? Любая реакция лучше, чем молчание и поиски в тумане.

— Это твоя идея?

— Да, господин магистр.

— Хорошо. Я подумаю.

Он потянул носом. В зал внесли горячий суп. Для начала он хотел поесть, заполнить пустой желудок теплом и блестками жира, — в такой холод это самое главное.

Идея показалась ему неплохой. Она может сработать, если действовать с умом. Надо найти нужные слова и нужное место, в котором оставить записку. А если он ответит, тогда они хотя бы убедятся, что Домициан был невиновен. Убийца терпелив, это ему понравится и потешит его самолюбие. Он почувствует себя польщенным, узнав, что они готовы устроить диспут с его участием. И как они до этого раньше не додумались? Ведь идея буквально витала в воздухе. Как запах срезанной травы во время сенокоса. А какое он сам получит удовольствие! Сесть за стол и сосредоточиться на поиске подходящих слов.

Вы считаете, что вы умны. Возможно, это и на самом деле так. Но смерть Касалла до сих пор остается тайной. Так скажите мне, правильно ли то, что написано у Аристотеля и что он повторяет вслед за Федоном: «Идеи есть причина бытия и становления».

Штайнер смотрел на лист. Это не письмо, это всего лишь задача, из тех, что, судя по всему, нравятся его противнику. Философский вопрос насчет смысла и бессмысленности идей. Интересно, его противник является сторонником традиционных или современных течений? А может, это просто безмозглая овца, которую научили писать?

Штайнер встал и сунул записку в карман. Куда бы ее деть? Где удобнее вывесить? Лучше в схолариуме на Гереонштрасе, теперь это здание притягивает многих студентов, как раз сейчас у него там лекция. Выбрать угол, где меньше всего ветра, в крытой галерее. Да и снег туда не попадет. Когда рядом никого не было, Штайнер прикрепил записку к стене. Неважно, где находится убийца, — живет ли он здесь, в схолариуме, или в бурсе, или в коллегиуме, — он явно клюнет на удочку, потому что хвастлив, как павлин. Штайнер отправился домой. Настроение у него было хорошее.

Утром записка еще висела. Студенты и магистры толпились вокруг, рассуждая, что бы это значило. Они разнесли новость по всему городу, так что вскоре каждый знал, что некто задал вопрос убийце Касалла. Вот только кто?

Штайнер не рассказал о своей задумке даже канцлеру, поэтому все — и студенты, и магистры — гадали, что кроется за этим странным обращением. И только Софи с Лаурьеном каждое утро носились по комнатам, коридорам и дорожкам сада, чтобы посмотреть, не появился ли ответ. А убийца и на самом деле отреагировал. Даже если он и не имел отношения к схолариуму, он все равно должен был узнать такую новость, потому что все только об этом и говорили. Штайнер поручил надзирателю смотреть в оба, чтобы, если представится такая возможность, разоблачить автора писем. Но надзиратель, обладающий зоркостью орла и быстротою ласки, постоянно опаздывал.

На первый вопрос Штайнера противник ответил цитатой из Аристотеля: «Universalia in rebus». Общее в вещах. Следовательно, убийца из тех, кто пытается найти равновесие между двумя основными школами, не отдавая предпочтения ни образам, ни вещи как таковой. Штайнер был разочарован. Он ожидал чего-нибудь более радикального, а вовсе не столь безобидного ответа. Из этого скромного высказывания нельзя почерпнуть информацию, позволяющую сделать выводы относительно личности убийцы. Поэтому Штайнер сменил тактику. В следующий раз он написал:

Если мы не решим вторую задачу, вы дадите нам подсказку?

Он как будто слышал смех своего врага: «Это же совсем нетрудно, напрягитесь».

На портале часовни был прикреплен второй ответ:

Я вас знаю, а вы меня не знаете. Так что там было насчет образов?

«Отсутствие ответа тоже ответ», — подумал Штайнер и принялся сочинять следующий вопрос.

На этот раз ближе к вечеру Софи осталась в схолариуме чуть ли не последней. Никаких записок ни на дверях, ни на колоннах, ни на столе в рефекториуме. Он выбрал другое место? И куда подевался надзиратель, он ведь все время болтается по коридорам?

В углах завывал ветер, приманивающий снежинки к факелам, словно мотыльков на огонь. Софи озиралась.

После лекций Лаурьен исчез в своей спальне. Встречаться с ним ей не хотелось. Она решила держаться от него подальше, опасаясь его весьма красноречивых взглядов. Как раз сегодня на лекции он шепотом спросил, не знает ли она, где живет Софи Касалл. Она испуганно отшатнулась. Неужели, смотря на нее, он все время думал о Софи Касалл? Неужели обратил внимание на их сходство? Хотя вообще-то она была уверена, что его предположения так и останутся подозрениями, что он тыкается туда-сюда, как мечущийся вокруг темного пруда рыбак, который никогда не поймает рыбу. И все равно бывать с ним слишком часто небезопасно…

С другой стороны коридора появилась тень и раздался звук шагов. Тень становилась все длиннее, потом изогнулась и исчезла.

Софи побежала. Он наверняка у двери в библиотеку. Она остановилась, прислушалась. Ничего. Подошла ближе. В нише на стене горел фонарь. Куда он подевался? Софи надавила на тяжелую дверь. Уже на замке. Можно отсюда попасть в рефекториум? Там еще открыто. Но и в рефекториуме не оказалось ни одной живой души. Кухня заперта, осталась только узкая раздаточная щель. Софи прислушалась. Тоже никого. Чья же это была тень, чьи шаги?

Кто-то идет. На этот раз надзиратель.

— Что ты тут делаешь? Уже поздно. Лекции давно закончились.

Софи кивнула и пробормотала слова извинения. Она видела тень и слышала шаги. Но нигде никого нет. Образ? Образ, лишенный своей вещи? Так какой же должна быть вещь, принадлежащая этой тени? Из-за угла показался Лаурьен с листком в руке.

— Он был здесь, — сказала Софи.

— Где?

— Я видел тень в том конце коридора…

— Тень? И всё? Это все равно что ничего. Тень отбрасывает даже фонарь.

— Но такая тень не двигается и не шумит. Или тебе уже доводилось видеть разгуливающий фонарь?

— А какой она была величина, эта тень?

— Не знаю…

Лаурьен покачал головой:

— Это просто образ, но известна ли нам сущность этого образа?

К ним подошел магистр Штайнер. Он остановился перед Софи и молча вглядывался в ее лицо. Она пожала плечами:

— Я видел тень, — пробормотала она, — но Лаурьен считает, что это ничто…

Штайнер улыбнулся:

— О, с точки зрения метафизики это очень много. Но относительно нашего случая я бы сказал, что Лаурьен, к сожалению, прав — ничто. Наш противник умнее, чем мы думали. Он не действует с бухты-барахты, не развешивает просто так по стенкам свои бумажки. Он выжидает подходящий момент и действует, только убедившись, что его лица не увидит никто, даже надзиратель, который вообще-то бродит по схолариуму сутки напролет и замечает всё.

«И все-таки я слышала шаги, — с горечью подумала Софи. — Это был человек. Но куда он подевался?»

Больше уже эта мысль ее не покидала. И постепенно у нее в голове сформировалось весьма странное представление. Если не принимать в расчет тень, которая и действительно могла ей померещиться, то остаются еще шаги. Библиотека была закрыта, рефекториум пуст, в кухню не попасть. Что-то не состыковывается. Он был здесь. А если он здесь был, значит, он должен был куда-то подеваться. Хотя не исключена потайная дверь, известная только избранным. Этот вариант Софи отбросила, вспомнив про загадку, которую убийца навязал Штайнеру. Квадривиум.

Не прошло и двух суток, и ее подозрение упрочилось. Провалившаяся как сквозь землю фигура! Или это дух, вернувшаяся на землю душа покойного, или для этого должно быть естественное объяснение. Есть только один способ это выяснить: спрятаться в схолариуме. Пусть ее там запрут.

Однажды вечером Ломбарди читал первую лекцию в новом, специально оборудованном для занятий помещении, и Софи решила воспользоваться представившейся возможностью. Живущие в схолариуме студенты гурьбой двинулись к рефекториуму, а она, несмотря на страшный холод спряталась в саду и принялась считать свисающие с крыши сосульки. Пока все ужинали, она прокралась обратно в дом и подыскала себе темное местечко под лестницей, ведущей к комнате де Сверте. Постепенно все стихло. Студенты разошлись по спальням, служанки — по домам, и карлик запер двери. Около десяти он загасил свечи и поднялся наверх. Софи осталась одна.

Она захватила с собой свечку, хотя пользы от нее было очень мало. Огонь в рефекториуме погас, только тлели угли в камине. Поскольку почти все помещения уже закрыли, поле деятельности оказалось не слишком большим. Даже в библиотеку ей не попасть. Не заперта была только дверь в часовню, но никаких следов убийца там не оставил. Пахло ладаном, блестела освещенная свечой золотая Мадонна.

Софи тихонько пробралась вверх по лестнице. И здесь тоже закрытые двери, все, кроме одной. За ней кабинет приора. Заглядывающая внутрь полная луна позволила разглядеть пачку бумаги: счета схолариума за дрова, перья, за прислугу, надзирателя… А еще бумаги от попечителя и счета за новые книги. Отсюда, сверху, хорошо просматривались дома. Вдали она разглядела спящую реку, блестевшую в лунном свете. Она порылась в бумагах, но ничего интересного не нашла. Ей стало не по себе. Что она надеялась здесь найти? Сведения о Касалле? Она и сама толком не знала.

Софи на цыпочках спустилась вниз. Ночь впереди еще длинная, а утром нужно смешаться со студентами, и все будет шито-крыто. Хотя до этого придется посидеть взаперти.

Странный звук заставил ее замереть. Легкий, едва слышный шелест и бульканье, как будто в сад заявилась река. Похоже на воду, но откуда здесь взяться воде? Ее тут и близко нет. Софи попыталась обнаружить источник звука, где-то возле выгребных ям. А дверь в сад закрыта. На ней висит тяжелый замок. Софи уныло вернулась к лестнице. Так она мало чего добьется. Она залезла в свое убежище и задула свечку. Холод пронизывал ее до костей и долго не давал уснуть. В тяжелый, беспокойный сон она впала только под утро.

Софи проснулась, когда было еще совсем темно. Вскоре в схолариуме начали зажигать свечи и масляные лампы. Надзиратель затопил камины в рефекториуме и лекционном зале, пришедшие на работу служанки возились на кухне. Первая лекция через час, а пока придется прятаться под лестницей. Ноги затекли, тело как будто покрылось коркой льда. Она попыталась потянуться, но пришлось тут же скорчиться снова, иначе ступни попадали в свет лампы. Де Сверте спустился вниз, его голос разносился по всему дому. Двери хлопали, запах теплого молока добрался до лестницы. Господи, как же она продержится целый день, ведь у нее вместо ног ледышки, да и желудок совсем пуст?! Уже сейчас в горле подозрительно щипало, а напряженные окоченевшие конечности тряслись.

Софи ждала. Через полчаса все вышли из рефекториума и отправились на лекцию. Распахнулась дверь, послышался голос Ломбарди. Софи выбралась наружу. Теперь бы осторожненько распрямиться — поясница совсем затекла. Ей обязательно нужно домой, согреться. Но тогда она пропустит лекцию. Она выскользнула за дверь и оказалась на улице. Завтра придет новый день. Завтра будет видно.

— Ты провел в схолариуме всю ночь?

Лаурьен смотрел на Иосифа, открыв рот. Всю ночь просидеть, скорчившись, и чуть не умереть от холода?!

— Вода, — сказала Софи, — где-то там должна быть вода.

Лаурьен кивнул. Они шли по сенному рынку, утонувшему в тающем снеге. Дальше мясной ряд, там наверняка сухо.

— Это остатки римского водопровода, так говорит надзиратель. Если вода стоит высоко, он наполняется. Вот и всё.

Софи была разочарована. Всего-навсего старый канал?

— Скажи, Иосиф, а что ты, собственно говоря, ищешь?

— Сам не знаю.

— А кого ты подозреваешь? Если у тебя есть какие-то подозрения, то почему бы не сказать об этом Штайнеру?

И правда, почему? Она и сама не знала. Ей не хотелось выдвигать обвинения, опираясь на досужие домыслы.

— Скажи, кого ты подозреваешь?

Она покачала головой и отвернулась. Запах мяса и свежей крови перебивал привычную вонь от экскрементов и мочи.

— Моими исходными пунктами являются тень, которую никто, кроме меня, не видел, и шаги, которых никто, кроме меня, не слышал. У меня нет свидетелей и нет доказательств.

Впереди показался Ломбарди в сопровождении нескольких студентов. Они встретились в проходе, и Софи приветливо поздоровалась. А потом оставила Лаурьена, который вступил в разговор с одним из студентов, и с трудом стала пробираться по грязи назад. Дома она положила в кровать горячий камень и легла. В горле вращалась тысяча ножей, казалось, они вот-вот располосуют ей шею. Только бы уснуть, пропотеть и прогнать таким образом болезнь, а вечером сходить проверить, что же все-таки там, за домом. Но что она, собственно говоря, ищет? Убийцу? Не будет он ее ждать. И не предоставит в ее распоряжение неопровержимых улик. И вообще, у нее просто навязчивая идея. Иррациональная и абсолютно бессмысленная. Это даже не подозрение. Паутина. Квадривиум.

Она закуталась в одеяла и закрыла глаза. Как она устала!

Вечером Софи снова пробралась к схолариуму. На это раз она подошла сзади, со стороны сада. Здесь было какое-то заброшенное строение и обнесенные забором луга конвента. Тихое, уединенное место, лишь с колокольни церкви Святого Гереона доносился слабый звук колокола. Снег все таял и таял, превращаясь в огромные лужи. Софи попыталась заглянуть в окно пустующего дома. Разглядеть ничего не удалось, но зато она снова услышала шорох. Вполне возможно, что это водопровод, где-то глубоко под землей, в районе подвала. Никакой это не убийца, а просто вода. Софи нажала на ручку двери. Заперто. Она уже хотела уйти, но обратила внимание на трубу: из нее вырывались грязно-желтые облака, быстро растворяющиеся во влажном воздухе. Что же это, так быстро исчезающее, едва успев принять форму спирали? Софи принюхалась. Пахло тухлятиной, как будто рядом находится курятник, хозяйка которого постоянно забывает собирать яйца. И вдруг Софи поняла, что именно вздымается в воздух подобно таинственному духу. Сера! Это наверняка сера, которой пользуются, чтобы изгонять чуму. Она испытала панический ужас, но тут же попыталась взять себя в руки. Чепуха! Чума далеко. Там просто проводит свои опыты алхимик. Эти алхимики варят в пузатых бутылках всякие непонятные вещества и пытаются выделить из навоза золото и серебро. Она поймала не того, она вовсе не собиралась ловить алхимика. Софи еще раз заглянула в грязные окна. Что это, вон там? Легкое движение, едва заметный свет, который описывает ровные круги. Да это кто-то ходит, держа в руках горящую свечу! Ей показалось странным, что этот кто-то держит свечу очень низко, чуть ли не под столом. Как будто ребенок. Головы не видно… А вдруг он обезглавлен? А может, там разгуливают кошки, вооружившиеся свечками, чтобы лучше видеть? Может, это заколдованный дом, в котором мертвецы оживают, берут под мышку свою голову и бродят по ночам? Чтобы не закричать от страха, Софи зажала себе рот рукой и тихо пробралась подальше от окна. С кровли ей за ворот упали холодные капли. Она еще раз подняла голову. Желтый дым исчез, над ней было ясное, беззвездное небо.

Ночью Софи снились поселившиеся в заброшенных домах чудовища. В каждой пустой комнате по чудовищу. В подвале притаились циклопы и семиглавые драконы, в кладовке — прозрачные, лишенные формы существа, привидения с пустыми глазницами и в развевающихся одеждах, ведьмы с помелом, которым они загоняют людей в печки. Софи проснулась мокрая от пота и тут же зажгла свечу. Нет ничего ужаснее, чем не подкрепленная действительностью фантазия. Но если ее предположения верны, можно еще раз сходить туда и посмотреть. Пусть какой-то алхимик в одиночестве варит свой бульон, это ее нисколько не касается. Пусть там шляются вооруженные свечами кошки — это дело судьи и палача, а если их не интересует, что происходит в этом доме, то это тоже правильно. В любом случае, похоже, это совсем другая история. Нужно еще раз остаться в схолариуме, но только на этот раз одеться потеплее.

Но до этого студент Иосиф Генрих еще раз навестил магистра Штайнера. Тот был у себя в саду и очень удивился, узнав, что ночью Иосиф спрятался в схолариуме. Дул холодный ветер, и Штайнер пригласил Иосифа в дом.

— Твоя затея опасна, — сказал он и с сомнением посмотрел студенту в глаза.

— Да, но не вам же этим заниматься, — с улыбкой возразил Иосиф Генрих. — Я доверюсь Лаурьену, и, если что-нибудь случится, он сможет прийти мне на помощь. Просто мне хотелось, чтобы вы были в курсе.

— Ты пытаешься заставить меня взять ответственность на себя, — недовольно пробурчал Штайнер, — но я не могу этого сделать. Если ты прав, то этот человек просто бессовестный пес, который не замедлит свернуть тебе шею. И потом, ты ведь сам понимаешь, как опасно доносительство, основанное лишь на подозрениях. Да и вообще, какие доказательства ты ищешь?

— Даже не представляю. Но он должен был оставить следы. Вы никогда не рассматривали его как преступника?

Штайнер молчал. Почему же, он думал об этом, но тут же отогнал подозрения. А потом он вспомнил книгу по алхимии и взволнованно заходил туда-сюда по комнате. Да, у него были предположения, но он проявил легкомыслие, потому что не видел мотива. Да и сейчас вроде бы никакого мотива не было. А студент прямо указывает на его промах. Шаги, тень, и никого не видно. Студент лишь высказывает свои подозрения. Это мог быть ребенок. Или заблудшая душа, образ. Или же… карлик. Тогда все получается. Наконец-то. Образованный карлик, владеющий латынью и потихоньку подпитывающий свою, возможно необузданную, ненависть к Касаллу, который вечно развлекался, высмеивая не похожих на него людей. Все сходится. Но достаточный ли это мотив для убийства? Надо признать, мотав слабый, надуманный. Должно быть что-то еще. Но что именно?

Штайнер отправил студента домой, не забыв еще раз проявить настойчивость и предостеречь парня, задумавшего очень опасное мероприятие. Оставшись один, он сел перед камином на кухне Он был озабочен и отчаянно пытался найти выход, более удобный, чем тот, который предложил ему Иосиф Генрих.

Лаурьен тоже был вне себя. Ни к чему Иосифу болтаться по ночам в схолариуме! Да еще и впутывать в свои дела его, Лаурьена. Парень требует, чтобы он раздобыл ключи. Но это же немыслимо!

— Что толку тут торчать, если все двери закрыты? Ты должен мне помочь. Если хочешь, потом можешь вернуться к себе, но достань мне связку ключей.

— Не раньше, чем ты скажешь, кто он. И вообще, сходи к Штайнеру, он знает, что делать.

Нет, вдруг это ошибка. Нужна определенность.

— Значит, кто-то из схолариума, — вслух рассуждал Лаурьен. — Ломбарди?.. Ты подозреваешь Ломбарди? Но ведь это ужасно!

— Ты достанешь мне ключи?

Лаурьен был юношей покладистым. Чем дольше его уговаривали, тем слабее становилось сопротивление. У надзирателя есть вторая связка. Но он не всегда ночует в схолариуме. Оставаясь на ночь, он спит в комнате для гостей. Лаурьен подождал, пока все разойдутся, и на ощупь пробрался к лестнице, где его ждал Иосиф. В окно светила луна, уже почти полная. Дурной знак. Любому известно, что в полнолуние опасные предприятия чаще всего заканчиваются плохо. В полнолуние не ходят даже к цирюльнику выдирать зубы. В это время созвездия устраивают заговор и посылают на землю ядовитые смеси. И тем не менее он на подгибающихся ногах прокрался к комнате для гостей, открыл дверь и проскользнул внутрь. Надзиратель фыркал и храпел, повернувшись к стене. На стуле висели его штаны, а сверху лежала связка ключей. Лаурьен схватил их и выбрался из комнаты. Побрел к Иосифу. «Теперь ложись спать», — сказал тот. Лаурьен кивнул.

При свете свечи Софи посмотрела ему вслед и пошла вверх по лестнице. Кабинет снова открыт, но искать там нечего. А вот в соседней комнате…

Внизу послышался скрип. Она замерла и прислушалась, но все стихло. На столе она нашла новые счета, на этот раз на вино из Эбербаха. Двенадцать бутылок лучшего вина по впечатляющей цене. Видимо, карлик попивает его вместе с Ломбарди, а студенты вынуждены довольствоваться пивом. В сундуке найтись тщательно перевязанные плащи, на консоли стоял массивный серебряный подсвечник. Рядом лежал лист бумаги Плата служанкам. Софи медлила. Ей нужно вниз, хорошо бы заглянуть в комнату к Ломбарди. И тут вдруг раздался звук шагов. Кто-то, шурша мягкими подошвами, поднимался по лестнице. В коридоре показался слабый луч света. «Лаурьен», — подумала Софи, но на всякий случай спряталась за дверью, буквально вжавшись в стену. Огонек приблизился. Широкая тень втиснулась в комнату, неся перед собой свечу.

Это был не Лаурьен, а надзиратель. Луч света заметался. Кто это там, за дверью? Надзиратель подошел поближе. А потом протянул свободную руку, схватил Софи за плечо, вытащил ее из укрытия, сунул под нос свечу и прижал к стене.

— Так, кто это у нас тут? Что это ты здесь шляешься среди ночи?

— Я ищу книгу, — выдохнула она и заозиралась, прикидывая, нет ли возможности сбежать. Но он крепко держал ее.

— Книгу? Скорее уж ты вор. Здесь нет никаких книг, книги в библиотеке. Так, а теперь ты пойдешь со мной…

Надзиратель обладал медвежьей силой. Софи извивалась у него в руках, но он, не обращая на ее усилия никакого внимания, стащил ее по лестнице вниз и швырнул в кухню. Там запер, а чуть позже вернулся с заспанным де Сверте, который, услышав его рассказ, принялся дико размахивать руками:

— Вор? Что ты хотел украсть, ты, гнусь? Бросим его в карцер. А завтра посмотрим.

Софи была ни жива ни мертва от страха. Надзиратель затолкал ее в подвал, хотя она отбивалась и просила позвать Штайнера. Де Сверте только язвительно смеялся и велел запереть студента. Заскрипел замок.

Честно говоря, Штайнер бы не очень заинтересовался этим делом, если бы не рассказ Иосифа Генриха. Когда живущий в схолариуме студент нарушает правила, дело приора позаботиться о восстановлении порядка и спокойствия. Если речь идет о факультете в целом, то можно подключить декана, канцлера или ректора. А из-за студента, пойманного при попытке украсть деньги или книги, канцлера не беспокоят. С ним можно посоветоваться насчет исключения, но ведь этот студент ничего не украл. Говорят, что у него бред и сильнейшая лихорадка. Он рассказывает об убийствах, о записках в коллегиуме, но настолько запутанно, что разобраться невозможно. Потом он стал звать Штайнера, и того охватил ужас. Почему он не помешал Иосифу Генриху прятаться в схолариуме! Видимо, он попал в руки убийцы, а ответственность за совершенное злодейство несет сам Штайнер. Он со всех ног помчался в схолариум, вошел в карцер, но нары были пусты, на них лежало лишь одеяло. В помещении не было никого, кроме мышонка, испуганно метнувшегося к щели.

Открывший дверь надзиратель удивленно качал головой: узник только что был здесь, это невозможно, он должен быть здесь…

Но студент исчез.

— Это… этого не может быть, — пробормотал надзиратель и побежал сообщать о происшествии приору. Тот сидел в библиотеке и читал книгу.

— Студент пропал!

В дверях стоял Штайнер. Де Сверте поднял голову:

— Чушь! Как он мог сбежать из карцера?

Вскоре уже половина схолариума толпилась у двери в подвал, но Иосиф исчез — карцер был пуст.

— Ну так ищите его, — проворчал Штайнер и вышел.

Он был очень зол. Оказавшись на улице, он попытался усмирить свой гнев и успокоиться. Что случилось? Похоже, что убийца воспользовался моментом и утащил студента. Но куда? Штайнер ругал самого себя. Как он мог допустить, чтобы Иосиф Генрих осуществил свой абсурдный план!

Иосиф Генрих пропал. Второго друга у Лаурьена тоже отняли, и он все больше и больше погружался в черную тоску. И постоянно задавал себе вопрос: кому выгодно убрать с дороги Иосифа? Ответ всегда оказывался одним и тем же: убийце. Иосиф, наверное, разговаривал со Штайнером, намекая, что ему кое-что известно о Касалле, поэтому убийца быстренько составил план и весьма решительно привел его в исполнение. Но сколько бы Лаурьен ни ломал голову, толку все равно не было, потому что друг не проявил откровенности и не сказал, кого же он подозревает, так что постепенно Лаурьен пришел к выводу, что доверять нельзя никому, потому что виновным в схолариуме может оказаться любой: Ломбарди, бакалавр, сторож, надзиратель, даже приор или кто-то из студентов. Голова шла кругом. Мысль о том, чтобы довериться Штайнеру, он отмел сразу же. Как часто он обращался к людям за советом и потом испытывал горькое разочарование! Нет, он не проронит ни слова, и все пойдет своим чередом, но его друг сгинет где-то и превратится в прах, а тот, на чьей совести эта история, тот будет все так же радоваться жизни.

Она открыла глаза, вокруг было темно. Пахло сырым деревом — наверное, от стен. Она выпрямилась. Последнее, что ей запомнилось, это две руки, которые схватили ее и засунули в мешок. Видимо, ее ударили по голове, но точно она вспомнить не могла. Она ощупала дощатые стены — по всей видимости, ее бросили в чулан. Снаружи ревела буря, где-то журчала вода. Наверное, это римский канал. Или река? Где она? Окна нет, но дверь-то должна быть…

Глаза медленно привыкали к темноте. Вон щель в потолке, через нее светит луна. Софи посмотрела наверх, и ей стало легче. Она прислушалась Ничего, кроме журчания воды.

Значит, ждать, ждать и ждать, пока он не придет. Наверняка он сейчас сидит в своем схолариуме. Но когда-нибудь же явится на нее посмотреть. Не бросит же ее здесь, чтобы она умерла от голода и жажды? Неужели он лишит ее жизни так же хладнокровно, как лишил жизни Касалла? Она была на правильном пути, но теперь он вывел ее из игры, чтобы спасти свою жалкую плоть…

Раздались приближающиеся шаги. Значит, он все-таки пришел. Решил посмотреть, жива ли она еще. Софи забилась в угол и сделала вид, что спит. На двери, которую в темноте она не заметила, загрохотала щеколда, потом заскрипели засовы, и в помещение проник свет.

Она приоткрыла глаза и разглядела факел, который ветер чуть не затушил, заметила она и странную фигуру, увидела, как дверь закрывают изнутри, и это заставило ее затаить дыхание. Ей с ним не справиться! Она видела его руки: сильные, крепкие. Такой человек может обладать медвежьей силой…

Свет передвинулся в ее сторону, она якобы с трудом открыла глаза. Нужно на него посмотреть. На его лице сияла улыбка, по-девичьи мягкая. Волосы он связал на затылке. Стройное тело с хорошими пропорциями, но словно принадлежащее ребенку. При определенных обстоятельствах этот карлик мог бы стать актером, жонглировал бы шариками или водил медведя. Но он какими-то неведомыми ей путями попал к клирикам и получил хорошее теологическое образование.

— Значит, ты не спишь… Давай решать, как же нам с тобой быть. Я мог бы тебя утопить, как котенка. Или убить одним ударом, как Касалла, а потом бы загадал магистру Штайнеру симпатичненькую загадку, как тебе это?

Она поплотнее закуталась в плащ. Если он понял, что она женщина, то теперь уже ничего не исправишь. В противном случае можно изобразить раскаявшегося студента…

Похоже, он и сам не знал, как поступить, просто стоял с факелом в руке и смотрел на нее.

— Я не бессердечный убийца, — пробормотал он, — но от этого не легче. Тебе следовало держать рот на замке. Что тебе известно? Что ты наболтал Штайнеру?

Она решила вести себя помягче. Вдруг он обидчивый. Многие уродцы, как и другие униженные люди, легко обижаются, потому что не похожи на остальных. Может быть, ему нужно сочувствие, доброта и нежность… Возможно, ей удастся растопить лед, сковавший его сердце.

— Вы же сами сделали все возможное, чтобы вас узнали. Почему вы не молчали, а загадывали загадки? В глубине души вам хотелось, чтобы вас узнали, так ведь?

Он удивился. Он явно не был готов к тому, что его заставят взглянуть на себя со стороны. Да, следует признать, что студент прав. Он кивнул.

— Это долгая история. Но я до сих пор не получил ответа.

— На эту мысль меня натолкнуло упоминание о квадривиуме. Намек на величины. Маленький убивает большого. А потом вы тайно пробирались по схолариуму, а мне ничего не было видно. Но ведь кто-то должен был там ходить, ведь шаги-то было слышно. В рефекториуме есть раздаточное отверстие, ведущее на кухню, которая была закрыта. Только маленький человек, ребенок или карлик, мог через него пролезть и таким образом исчезнуть. Это были вы, так ведь?

— Да, это был я. Я как раз собирался написать ответ магистру Штайнеру, но увидел, как ты крадешься. Ты разрушил мои планы. Что бы там ни было, все есть как оно есть, а мне нужно найти приемлемое решение. Решение, которое устроит нас обоих.

Он изучающе посмотрел на нее. Он не заметил, что она женщина? Наверное, вывалил ее из мешка, как кучу камней, и даже не прикоснулся. А надзиратель ему помогал? Сам он слишком для этого мелок, разве что у него сила великана.

— Вы не собираетесь меня убивать? — спросила она тихо. — Я ведь могу вас уничтожить.

Он улыбнулся ангельской улыбкой:

— В этом городе каждый может уничтожить каждого. Разве ты не знаешь, что Кёльн просто нашпигован тайнами? Здесь каждый одной ногой уже на эшафоте, и сами держащие в руках топор ничуть не лучше обвиняемых. Только выдай меня, маленький студент, и тогда в мире станет одной проклятой душой меньше. Но и твоя душа немногого стоит. Души, они вообще всего-навсего маленькие звездочки на небе мечутся и не могут найти покоя. Что случится, если их погасить? Но давай рассуждать. В нашем мире существует всего один способ защититься. Нужно устроить так, чтобы другой стал участником твоей тайны, нужно сделать его сообщником, и тогда на нем окажется та же самая вина, что и на тебе. По-моему, это неплохое решение, тебе не кажется?

Он улыбался. Свет падал на его мягкие волосы и на красивое бледное лицо. Откуда у такого недомерка лицо ангела?

Он приблизился к ней и протянул руку:

— Вставай, давай-ка прямо сейчас и начнем посвящать тебя в тайны моего искусства.

Она встала. Он прошел вперед и открыл дверь, но если раньше она думала, что эта дверь ведет на улицу, то теперь увидела, что чулан выходит в еще одно помещение. Ей в нос сразу же ударил резкий запах каких-то смесей.

Теперь она знала, куда попала. Они в пустом доме позади схолариума. Значит, именно сюда ходит карлик, когда студенты спят. Но чем он здесь занимается? На низком столике стояли разные приборы, дистиллятор, бутылки, тигель и кружки. Де Сверте сделал еще несколько шагов, вставил факел в держатель на стене и дополнительно зажег масляную лампу.

— Садись. Знаешь, что это такое?

— Вы алхимик? Вы ищете философский камень?

Де Сверте снова засмеялся:

— С помощью которого царь Мидас превращает в золото все подряд. Прекрасная идея. Да, я занимаюсь алхимией, самой дерзкой из всех наук Ты честолюбив? Я имею в виду, ты хочешь добиться большего, чем просто магистр artes liberates? Может быть, ты мечтаешь стать профессором юриспруденции?

— Нет.

— Тогда твое место здесь. Будешь мне ассистировать и тем самым свяжешь себя по рукам и ногам. Днем можешь спокойно учиться дальше, изучая, что именно сказали про алхимию Альбертус Магнус, Бэкон или Аристотель, вдруг пригодится. А по ночам будешь помогать мне, станешь моим сообщником, тогда уж деваться тебе некуда. А пока сними с бульона пену.

Софи подошла ближе и зажала нос. На одной из печей стоял горшок в котором бурлила гнойно-желтая слизь. Де Сверте протянул ей ложку, Софи подчерпнула серную пену и переложила ее в другой горшок Де Сверте стоял рядом и ухмылялся.

— Теперь пусть подсохнет. А пока возьми вон ту мандрагору, но осторожно, это очень ценный ингредиент… Если хочешь познать истину, то поможет тебе только алхимия, вот так-то, мой дорогой. Все, чему учат на факультете, это просто болтовня. Неужели можно серьезно рассуждать об отделении воли от познания? Разделить можно только материю, а не конструкт. Видишь, вот эти корни, это материя, и вот этот бульон, из которого мы изготовим миленький такой камешек. Семь свободных искусств… знаешь, чему они подчинены?

Софи покачала головой. По мере того как отвратительная пена во второй емкости подсыхала, вонь становилась просто нестерпимой. Софи почувствовала, как к горлу подступает тошнота.

— Серебро соответствует Луне, железо — Марсу, ртуть — Меркурию, цинк — Юпитеру, медь — Венере, свинец — Сатурну и, наконец, золото — Солнцу. Семь металлов, семь планет и семь искусств. Как тебя учили на факультете, какое из искусств какому элементу соответствует и какому небесному телу?

Софи стало дурно, у нее закружилась голова. Она опустилась на скамью и закрыла глаза. Де Сверте засмеялся:

— Да, к этому нужно привыкнуть, здесь немножко попахивает. Но это перестанешь замечать, если знаешь, что идешь по пути истины. Все в этом деле построено на философских принципах, потому что я тоже изучал artes liberates, до того как стал приором в этом жалком схолариуме. Как тебе известно, у Аристотеля написано, что вся материя восходит к четырем элементам: земля, воздух, огонь и вода, которые, в свою очередь, являются праматерией. Меняется только количество составляющих частей, вот почему существует возможность превращать плохие металлы в хорошие, понятно? О, фейерверк получится великолепный, вот только пена высохнет…

Перед глазами у Софи все поплыло, и она потеряла сознание.

— Итак, сегодня мы займемся магией, или, что нравится мне гораздо больше, оккультизмом, как называл это Фома Аквинский, потому что вещи нельзя объяснить, исходя из их элементов.

Охотнее всего Лаурьен слушал лекции о магии. Безусловно, это тема второстепенная, руководство факультета терпело ее, скрипя зубами, хотя научные интересы распространялись и на эту область, что не позволяло игнорировать ее полностью. В конце концов, об оккультизме писали и Аристотель, и Фома. Следовательно, читать об этом тоже нужно. Но если бы Лаурьен надеялся увидеть опыты с газами, ядами и волшебными формулами, то ему пришлось бы испытать разочарование. Тему изучали, опираясь на сухую теорию, в схоластической манере, не признающей практических экспериментов, считая инструментом опыта только и исключительно дух. Что такое оккультизм? Сила, скрывающаяся за вещами? Штайнер стоял за кафедрой и читал отрывок из Фомы. Как магнит притягивает железо? Как исцеляет ревень? Не должна ли высшая сила увеличивать низшую? Более низкая сила зависит от высшей, подобно тому как растение зависит от солнца, дождя и ветра… Но что это за сила?

Штайнер поднял голову. Один из студентов предположил, что это звезды, то есть сила небесных тел, на что Штайнер благосклонно кивнул и отложил книгу в сторону. А потом прочитал кусочек из Сабита ибн Курры, дабы обогатить теоретические сведения практическим примером.

— Как очистить дом от скорпионов?

Те, кто уже знал этот exemplum, ухмылялись, остальные молча смотрели на магистра.

— Ну что ж, я вам расскажу. Следует изготовить из чистого металла — из меди, серебра или свинца — изображение скорпиона, причем в момент, когда Скорпион находится в точке восхода. А потом на изображении пишут имя знака и зарывают в доме, в котором находится скорпион. Затем нужно сказать: «Таким образом я закапываю и его, и весь его род», так что ему приходится покинуть это место. Можно также сделать четыре рисунка и закопать их во всех четырех углах.

— А можно так изгнать не понравившегося тебе человека? — спросил один студент, и аудитория тихонько засмеялась.

Штайнер пожал плечами. Сила небесных светил велика, она превышает все известные силы Вероятно, таким образом можно освободиться от целой толпы неприятных людей, но ведь граница между наукой и суеверием очень тонка.

— Мы здесь не для того, чтобы заниматься оккультными опытами, — сказал он строго. — Наша задача — определить форму и выявить границу между серьезным и тем, что создали менее умные головы. Те, кто поклоняется планетам, кто использует мандрагору, лавр, мозг удода и кровь летучей мыши, безусловно относятся ко второй категории. Мы читаем «De occultas operibus naturae», чтобы сформировать картину силы небесных светил. Итак, звезды и планеты будут сопровождать вас до самой смерти и определят вашу судьбу.

Лаурьен испугался. В мысли об этом было что-то чудовищное. Человек не свободен в своих решениях? Разве философы не говорят о свободе человеческой воли? Так где же его свобода, если судьбу навязывают ему Сатурн или Венера? Он поднял руку и задал свой вопрос Штайнер кивнул. Да, так где же она, свобода? Это то же самое, что день и ночь, счастье и несчастье. Все тот же злосчастный дуализм, не дающий человеку покоя.

— Дело в том, что звезды дают тебе силу для действий, но действовать должен ты сам. Первое — это принуждение, а второе способно дать тебе необходимую свободу.

Такой ответ не удовлетворил Лаурьена. Даже ссылка на собрание арабских текстов «Picatrix» не помогла.

Как заставить убийцу вернуть друга? Существует ли для этого какая-нибудь оккультная практика? Может быть, следует использовать exemplum Штайнера? Или его же, но с какими-то вариациями?

В этот вечер по дороге домой Лаурьену казалось, что его преследует человек с большим острым ножом. Неужели он опустится до подобных трюков? Но, с другой стороны, терять ему все равно нечего, так почему бы не попробовать? Металлическую пластину ему, к сожалению, не достать, хотя для его целей наверное, вполне хватит кусочка холста. Но как тайно, тихо и спокойно, чтобы никто не заметил, осуществить магическое действие? Он, студент artes liberales, намеревается экспериментировать, подчиняясь самому низменному человеческому импульсу! Просто смешно! Почему бы сразу не начать колоть иголками тряпочных кукол! Но он уже не мог отказаться от своей идеи. Почему бы самому не испытать силу звездных тел, почему бы не попробовать изменить судьбу? Помоги мне. Господи! Лаурьен спешил по улицам, ничего не видя вокруг, дождь хлестал ему в лицо, сверкали молнии, как будто самой только мыслью он возмутил звезды. И вдруг перед ним оказалась лавка, где продавали всякие принадлежности для письма. Знак судьбы? Здесь наверняка есть холст, его покупают городские художники.

Внутри пахло пергаментом. За столом стоял мастер.

— А холст у вас есть? — спросил Лаурьен срывающимся голосом.

— Конечно, хороший холст, самый лучший холст. Вот…

Мастер выложил на стол кусок холста.

— Мне нужно совсем немного.

— Для одной картины?

— Нет, нет, — забормотал Лаурьен. — Совсем чуть-чуть, не больше, чем половинка книжной страницы.

Мастер отрезал ему кусочек ткани.

— Но из этого получится только очень маленькая картинка, — пробурчал он и покачал головой, глядя вслед явно смущенному пареньку.

Он сделал вид, что заболел. Резь в желудке, тошнота, головокружение — симптомы, которые могут означать все и ничего. В результате он остался один в больничной комнате. Расположение Венеры было как раз подходящее. Дождавшись темноты, Лаурьен расправил холст на полу. Открыл окно и положил на подоконник сосновую лучину. Аккуратно написал имя друга на холсте, поднес его к окну и зажег лучину. Разгоревшееся светлое пламя провело на холсте полосу, а потом охватило весь кусок, так что Лаурьену пришлось держать руки как можно дальше. В конце концов он выронил обгоревшую ткань, которая медленно опустилась на землю.

— Иосиф Генрих, приди, пожалуйста, в схолариум на Гереонштрасе в Кёльне, — шептал он.

От огня ткань съежилась, развалилась на части и продолжала тлеть уже на улице.

«Тебя, видимо, покинули все добрые духи, — промелькнуло в голове у Лаурьена, когда он смотрел на тлеющий лоскут. — Что будет от такого колдовства?»

Он взглянул на небо. Оно нависло над ним, черное и тяжелое, звезды сияли, как будто подмигивали. Успокоившись, поскольку он сделал все, что было в его силах и в силах звезд, Лаурьен лег в постель, надеясь, что его друг уже находится на пути к нему.

На следующее утро появился Иосиф Генрих, но совсем не тот, которого Лаурьен пытался призвать колдовством. Сына кухарки тоже звали Иосиф Генрих. В этот день он принес в схолариум мешок муки. Явно была допущена какая-то ошибка. Неужели на свете столько юношей с таким именем, что даже звезды не знают, кого он имел в виду? Или же это просто смешная случайность, помешавшая его сделке со звездами? Неужели элементарная схожесть имен способна повлиять на столь священный, тайный и магический сговор? Лаурьена охватило предчувствие несчастья. Но даже если это оказался не тот парень, все равно ведь сработало. Колдовство однозначно продемонстрировало свою эффективность, а на это Лаурьен рассчитывал меньше всего. В принципе он хотел только успокоить свою совесть, лишь юношеское любопытство заставило его проверить действенность колдовства. Теперь он считал, что сила звезд подтверждена, а это его весьма и весьма обеспокоило. А если он таким же образом вызовет в схолариум Папу Римского? Неужели тот вдруг появится в прекрасном городе Кёльне как deus ex machina и соберет Вселенский собор?

Лаурьен потряс головой: осторожно, это принесет несчастье. Ведь все получилось не так, тут есть какая-то загвоздка. То, что можно вот так просто повлиять на судьбу, вовсе не радует. И все-таки этот Иосиф Генрих со своим мешком муки явился, хоть и внушив ему тем самым сильный ужас…

Ломбарди встретил Штайнера в рефекториуме коллегиума за обедом. Им срочно нужно поговорить, речь идет о пропавшем студенте.

Штайнер имел беседу с деканом факультета, который велел тут же обыскать схолариум на Гереонштрасе. Но не нашли ничего, ни малейшего намека на Иосифа Генриха. Постепенно Штайнер впал в беспокойство. Студенты исчезают один за другим. Эти чудеса не позволяли ему сосредоточиться на занятиях. Он боролся с собой и никак не мог решить, следует ли сказать канцлеру правду о приоре. Но все-таки молчал, опасаясь за жизнь студента, который, возможно, попал в руки де Сверте. Но и бездействовать тоже уже было нельзя. Ломбарди требовал перевернуть вверх дном Шпильмансгассе. Но Штайнер подлил масла в огонь, сообщив, что студент, видимо, лгал, потому что там уже опросили всех, кто сдает комнаты, и никто в глаза его не видел. Ломбарди не возразил, сказав, что, возможно, знает, где же на самом деле живет этот студент. Дело в том, что однажды он видел, как тот выходил из дома недалеко от сенного рынка, так что вполне имеет смысл поспрашивать там. Штайнер ухватился за соломинку и, несмотря на страшнейший мороз, вместе с Ломбарди поспешил к сенному рынку, куда как раз сгоняли скот. Небо в этот день было ярко-синим, чуть в стороне от торговой суеты стоял дом, в котором нашла пристанище Софи Касалл. Штайнер с сомнением посмотрел в лицо Ломбарди.

— Здесь? Но ведь тут живет вдова Касалла.

Ломбарди кивнул.

— Не так давно я видел, как Иосиф Генрих выходил через черный ход. Может быть, он тоже снимает здесь комнату…

— Эти люди не сдают комнат студентам, — резко ответил Штайнер.

Они позвонили. Дверь открыла служанка.

— Не сдают ли твои хозяева комнату какому-нибудь студенту? — Штайнер не стал ходить вокруг да около.

Девушка испуганно покачала головой:

— Хозяина дома нет, хозяйки тоже…

— Но ведь Софи Касалл живет здесь, правильно?

— Да, господин. Но… как бы вам сказать… она уже… ее уже несколько дней никто не видел.

Она явно смутилась. Видимо, у нее промелькнула какая-то мысль, но она не знала, стоит ли доверяться незнакомцам.

— Не бойся, я магистр Штайнер с факультета. Мы ищем одного пропавшего студента. Ты уверена, что здесь никаких студентов нет?

Она пожала плечами:

— Пару раз я видела, как какой-то студент пробирался в дом через сад… Он приходил к вдове Касалл. Но я никому ничего не сказала. Может быть, хозяевам бы не понравилось…

Штайнер быстро взглянул на Ломбарди. Что за странные встречи? Почему не имеющий средств студент, у которого якобы комната на пользующейся дурной славой Шпильмансгассе, ходит в гости к Софи Касалл?

— Мне бы хотелось осмотреть ее комнату.

Он принял твердое решение. Его не прельщала необходимость без приглашения врываться в чужую комнату, но зачем впутывать в это дело стражников, если у служанки наверняка имеется ключ. Опустив голову, она поднималась по лестнице впереди всех. Бедняжка явно боялась Штайнера. Наверху открыла дверь и отошла в сторону.

Ломбарди раздвинул занавески на окне. Комната озарилась ярким светом. Камин был холодным, похоже, в нем уже давно не разжигали огонь. Широкая кровать, стол с книгами, шкаф, скамья, таз для умывания. Ломбарди не осмеливался разглядывать личные вещи Софи. Ему не нравилось то, что они делают. Если у нее — только предположим, — если у нее что-то есть с этим желторотым птенцом, то какое отношение имеет к этому он, Ломбарди? Но Штайнер рыскал туда-сюда и, судя по всему, не отдавал себе отчета в неприличности происходящего. Или же старался за бурной деятельностью спрятать угрызения совести. Он листал книга и что-то бормотал себе под нос.

— Нам следует уйти, — не выдержал Ломбарди, уже пожалевший, что рассказал о своих наблюдениях.

Штайнер кивнул и положил книгу на место. Но тут же схватил лежащую рядом пачку бумаг и принялся читать:

— «Метафизика» Аристотеля. А здесь «De consolatione philosophiae» Боэция. Ломбарди, это ведь записи лекций. Вот, вот ваша лекция, он законспектировал даже ваши комментарии. А здесь… — Он лихорадочно перебирал бумаги. — А вот моя. И Иордануса.

Он замер, держа в руках записи.

— Вы понимаете? Все это наверняка оставил здесь этот студент. Чем они тут занимаются? Он дает ей частные уроки?

Лицо Ломбарди запылало. Он распахнул окно. С рынка донесся крик торговцев и рев животных.

— Она всегда хотела знать всё, — пробормотал он. — Так почему бы студенту с ней не заниматься?

Штайнер задумался, потом вернул бумаги на стол.

— Да, это могло бы многое объяснить, хотя…

Он стал внимательно изучать почерк. Буквы мелкие, с легким наклоном влево. Где-то он уже видел такие… И тут же строчки буквально встали у него перед глазами, он вспомнил. Ломбарди снова закрыл окно.

— Теперь мы можем идти?

— Да, конечно.

Она прошли мимо служанки и попросили не рассказывать Софи Касалл об их визите. Выбравшись на улицу, они расстались: Ломбарди отправился обратно в схолариум, а Штайнер двинулся в противоположном направлении, в сторону собора.

Канцлер с восковым, бескровным лицом велел придвинуть стул к самому огню. Колени его прикрывало мягкое одеяло из шкурок ягненка. Он смотрел на Штайнера, прислонившегося к двери и как будто не осмеливавшегося окончательно войти в комнату. Чуть ли не шепотом магистр рассказал про визит к Софи Касалл и про обнаруженные там записи, которые, без сомнения, сделаны рукой вдовы Касалла.

— Ну и что, — сказал канцлер слегка раздраженно, — она там живет. И, как нам всем известно, умеет писать.

— Но это записи лекций вместе с комментариями магистров.

Канцлер явно не понимал, к чему он клонит.

— Значит, она переписала конспект студента, — сказал он, крутя на правом пальце кольцо со сверкавшим на солнце сапфиром.

— А если нет?

Канцлер насторожился:

— Не соблаговолите ли вы наконец объяснить, на что вы все время намекаете?

— В общем… — Штайнер подошел ближе к огню, сел напротив канцлера на скамью и подался вперед. — Фигура та же самая, голос слегка изменен, цвет глаз, форма губ… только когда я узнал почерк, я понял, что они очень похожи…

— Похожи? Кто? — Канцлер вытянул руки над огнем.

— Боюсь, что студент и Софи Касалл — это один и тот же человек, — сказал Штайнер.

— Ерунда! — воскликнул канцлер.

— Женщина и студент пропали одновременно. Служанка не видела Софи Касалл с того самого дня, в который из схолариума был похищен студент.

— Быть такого не может!

Канцлер вскочил со стула. Одеяло соскользнуло на пол. После кровопускания у него кружилась голова, он оперся рукой на стол.

— Вы шутите! Вы хоть отдаете себе отчет, что это значит? Женщина проникла на факультет под чужим именем!

Он разволновался, забегал по комнате.

— Овечка забирается в монастырскую школу и слушает там Боэция? Ужасно!

Штайнер встал:

— Я не знаю, что кроется за исчезновением этого… студента, но то, что он и Софи Касалл — одно и то же лицо, для меня совершенно очевидно, лично у меня нет никаких сомнений. Если она не найдется, тем лучше, а если вдруг объявится, что мы будем делать? В уставе ничего не сказано о том, как поступать в таком случае.

— Нет, — просопел канцлер, — об этом, конечно же, в уставе ничего не сказано, потому что это чушь и ерунда. Абсурд, совершеннейший абсурд. Такая идея может прийти в голову только безумной женщине. Она ведь должна была пройти собеседование с магистром, а этот осел ничего не заметил. Это были вы?

Штайнер покачал головой:

— Нет, но это можно выяснить. Только какой в этом толк?

— Вы правы. Его ослепила наглость этой женщины. Его не в чем упрекнуть.

— Тут есть еще кое-что, — поколебавшись, сказал Штайнер. — Студент… студентка пришла ко мне и рассказала о подозрении, которое у него… у нее возникло относительно убийцы Касалла, именно поэтому она и хотела спрятаться ночью в схолариуме. Признаюсь, я не очень активно ее отговаривал, поэтому во всем, что произошло впоследствии, есть доля и моей вины…

Канцлер посмотрел на него:

— И вы это допустили?

— Да. То, что она рассказала мне об убийце, звучало вполне убедительно, потому что к тому моменту я и сам начал подозревать этого человека. К сожалению, я не потянул за эту веревочку…

— Она вам сказала, кого подозревает?

Штайнер кивнул:

— Да, но вы же прекрасно всё понимаете. Опасно выдвигать обвинения, если нет доказательств. Многие попадают к судье, а иногда и в лапы смерти только потому, что ходило слишком много пересудов. Потому я колебался, но боюсь, что чересчур затянул со своими колебаниями…

— Так назовите же имя предполагаемого преступника.

— Мариус де Сверте.

Канцлер открыл рот:

— Приор схолариума? Вы шутите…

— Боюсь, что не шучу. Мне бы хотелось, чтобы в схолариуме был произведен еще один обыск. Все крутится вокруг схолариума. Ведь должен он ее, в конце концов, где-то держать.

Канцлер долго молчал, тщательно складывая упавшее на пол одеяло и пристраивая его на спинку стула.

— Вы должны были поставить меня в известность раньше, — упрекнул он. — Если с ней что-то случится, разразится скандал. Хотя скандал разразится в любом случае, потому что это женщина…

Сказать Штайнеру было нечего. Канцлер кивнул, давая понять, что он может идти. Магистр попрощался.

Канцлер снова опустился на стул и укрыл ноги одеялом. Огонь в камине постепенно погас, и в комнате сразу же стало очень холодно. Если он посидит здесь еще немного, то превратится в сосульку. Можно позвонить, попросить снова разжечь огонь, но уж больно лень. Женщина в мужском платье на факультете! Скоро на кафедру начнут залезать кошки, вот уж они напроповедуют! О земном рае, где прямо в рот прыгают мыши, где текут молочные реки, а густые озера наполнены жирной сметаной. Берегите начало, иначе не сможете справиться с концом. А все оттого, что в монастырях женщинам дают книги, чтобы они могли читать. Зачем им знания?

Канцлер потер руки, которые замерзали все больше и сгибались все хуже. Все-таки ему придется встать… Он слышал о француженке, которая сочиняет книги о смысле женской жизни и о женских мечтах и чаяниях. Как там ее зовут?.. Ах да, Пизан или что-то в этом роде. Особенно ему рассказывали про одну книгу, там описан женский город, в котором все устроено так, как нравится женщинам. А уж он-то хорошо себе представлял, чем там занимаются. Шляются и кутят, читают книги и зачинают детей. И дьявол знает что еще. От этих мыслей у него просто кровь стыла в жилах. В своих университетах они изучают труды философов. А может быть, сразу же и рвут эти самые книги, кто знает? А тут еще нате вам! Женщина, обманом проникшая на факультет и решившая, что может разгуливать по городу в мужском платье. Стоит представить себе это, и желудок выворачивается наизнанку. Но за размышлениями канцлера скрывалось еще одно чувство. Не начало ли это конца? Конечно, одна ослепленная грешница еще не толпа, но не начали ли женщины постепенно пролезать всюду, куда их не просят? В каждую щель, в каждый закуток общественной жизни? Не вселилась ли в них такая идея, не решили ли они штурмовать последние оплоты? А что, если однажды они и на самом деле ворвутся на факультеты? Подобно паразиту, который, как омела, виснет на деревьях, высасывая из них соки, пока наконец они, полностью обессиленные и больные, не рухнут во время первой же бури. Это их мир, мир мужчин. Бог создал его, чтобы мужчина его возделывал. Чтобы строил его по своим представлениям, словно собор. Женщинам не под силу возвести второй кёльнский собор. Да и вообще, как должен выглядеть мир, обустроенный женщинами? Дети стали бы там императорами, бегали бы в горностаевых плащиках. Кошки спали бы в постелях, а философия, словно привидение, скрылась бы в сундуках. Ведь разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтобы женщина высказала хоть одну здравую мысль? А эта пробралась на лекции, да еще и записи вела! Наверняка это от высокомерия, потому что ни одна женщина не пошла бы на такое из-за жажды знаний.

Теперь канцлер вспомнил еще и о том, что Касалл все время жаловался на страсть жены к чтению. Ну конечно, вот и причина всех неприятностей. Только уже слишком поздно, женщинам давно позволили вкусить от плода духовной работы мужчин. И теперь они сидят по монастырям, читают, пишут и создают свои собственные труды. Творец Небесный!.. Канцлер медленно встал. Холод мучал больше, чем голод и жажда. Все равно уже поздно. Слишком поздно, теперь уже сие непотребное развитие вспять не повернуть. Даже сам Папа не воспротивился, позволил давать им книги, да еще и отмечать основные главы. Женщины подобны волку, пробравшемуся в стадо овец. Канцлер позвонил. Да, однажды они явятся на факультеты, а потом еще и полезут на кафедру, и больше того — это напугало его до смерти — станут магистрами, и мужчинам придется почтительно внимать их словам. Появившаяся служанка опустилась на колени перед камином, чтобы подложить дров и разжечь огонь.

Вытянув руки над скачущими искрами, он слегка успокоился. По комнате постепенно расходилось приятное тепло. Пока еще можно кое-что предпринять. Пока еще можно не позволить им читать и писать. Но он чувствовал, что это глас вопиющего в пустыне. Даже если епископы и сам Папа не имеют ничего против того, чтобы женщины изучали тривиум во славу Божию, то как же может воспрепятствовать этому он, в принципе бессильный канцлер одного из факультетов? Он напишет письма властям предержащим и выступит за немедленное усмирение духовной активности женщин! Он устало опустился на стул. Они над ним посмеются. Они не видят опасности. С широко открытыми глазами несутся они навстречу своей гибели.

Но они не знают того, что знает он. Что на одном из факультетов сидела переодетая женщина. Поэтому следует задокументировать этот пример и сунуть им под нос, пусть сами увидят, какие последствия влечет за собой подобное попустительство. Но сначала нужно заполучить эту женщину. И устроить над ней процесс. Громкий процесс, о котором заговорит весь мир. Который раскроет им глаза. Тогда они изменят свою политику и будут не только жечь на кострах ведьм, но и запретят подобные новшества. Эй, мужчины, уничтожьте город женщин! Разрушьте женские монастыри, пока еще не поздно! Аминь.

Он и сам не заметил, что молитвенно сложил руки. А потом в изнеможении откинулся назад. Нет, так не получится. Исключения, когда женщины по ошибке попадали на факультет, были всегда, их терпели наивные магистры и добросердечные канцлеры, не принимающие никаких мер, потому что, естественно, женщины тоже вносят плату за обучение. Нет причины бояться. Вероятно, он видит все в чересчур мрачном свете, он неверно оценивает масштабы происходящего. Никто его не поблагодарит, если он организует травлю этой женщины. Над ней будет процесс, потому что, в конце концов, недопустимо приносить клятву под чужим именем, нельзя записываться на факультет под чужим именем, но решение навряд ли будет носить принципиальный характер. В конечном итоге он может остаться один, потому что никто не оценит занимаемую им позицию.

Он посмотрел на пляшущий огонь и поправил на ногах одеяло.

Она была не похожа на других шлюх этого города. Таких как она называли тайными развратницами. Несвободная, бездетная, муж постоянно в разъездах — занят важными делами и колесит по всей империи. Ломбарди набросил на плечи плащ, на голову натянул нелепую шляпу и быстрым шагом направился в сторону ее дома. Все равно когда-нибудь она попадется, и тогда ее дело плохо. Но ему-то какая разница — он просто мужчина, посещающий проститутку, на остальное ему плевать. Правда, на этот раз он шел не за этим, он должен был кое-что узнать. Ее тело было ему известно не хуже, чем учение о категориях Аристотеля: не осталось ни одного сантиметра, который бы он не изучил, тыркаясь в него, словно корова на пастбище.

Она уже ждала. Он ей нравился, потому что был симпатичным, умным и молодым. Она вообще принимала только молодых и умных мужчин. Когда он пришел, она сидела на кровати и смотрела на капли дождя за окном. Он скинул плащ, провел рукой по мокрым волосам.

— Где она?

— Кто?

— Софи.

Она посмотрела на него искоса. С чего он вдруг заговорил про Софи?

— Откуда мне знать?

— Она твоя подруга.

Гризельдис откинулась на мягкую, пахнущую лавандой ткань и протянула к нему руки.

— Иди ко мне, мой хороший.

— Сегодня мы были у нее в комнате. Видимо, она отсутствует уже несколько дней. И почему-то встречается со студентом. Что тебе известно?

Она тут же выпрямилась и насторожилась:

— Она встречается со студентом?

— Я думал, у него комната в том же доме, но эти люди не сдают комнат студентам. Значит, он приходит к ней; следовательно, они встречаются.

Постепенно до нее дошло, что он считает, будто Софи и студент — два разных человека. Это, конечно, лучше. И все-таки опасно.

— Я давно не видела Софи, — сказала она осторожно, хотя это вполне соответствовало действительности.

— Один из студентов разнюхивал в схолариуме. Его поймали и посадили в карцер. А на следующий день он бесследно исчез. Именно тот студент, который ходил к Софи.

Гризельдис понадобилось время, чтобы уяснить, что к чему. В схолариуме была Софи, а никакой не студент, исчезла Софи, что объясняет, почему она не показывается вот уже несколько дней.

— Так что же случилось с этим студентом? — тихо спросила она.

— Понятия не имею. Сейчас я хочу узнать только одно: что у Софи общего с этим человеком?

«Да уж, история весьма забавная, — подумала Гризельдис. — Они ищут Софи и студента, но могут найти только одного из них, хотя им явно нужны оба. Они думают, что уронили две монеты, а на самом деле это только две стороны одной и той же монеты».

— Я ничего не знаю про студента, который якобы ходил к Софи. Поверь мне, я говорю правду. В отличие от тебя, ведь ты мне правды не говоришь. Ты в нее влюблен, или я ошибаюсь? Я заметила, когда мы с тобой развлекались в той вшивой каморке… Ах, мой дорогой, ты ужасно ревнив, тебе не нравится, что к ней ходит другой.

Да, об этом он тоже успел подумать, но еще он страшно беспокоился. Почему ее уже несколько дней нет дома? Камин остыл. Не сбежала ли она с этим недоноском? Не может быть, ведь он сидел в карцере и исчез уже оттуда. В голове у Ломбарди все перемешалось. Гризельдис права, его охватило до сих пор неизведанное чувство влюбленности, нежной и юной. Она понравилась ему с первого взгляда, как только Касалл их познакомил. Но мечтать о замужней женщине смысла не было, тем более о жене своего коллеги. В ней чувствовалась некая резвость, как у маленького щеночка, что-то бурное и веселое. Как будто она не воспринимает мир всерьез. А потом Касалл разрушил ее резвость, и он, Ломбарди, молча принял это изменение к сведению. Зато ведь теперь, когда она свободна, можно начать новую жизнь. Но беда в том, что он признался ей в грехах своей молодости поэтому лучше обо всем забыть. У него в голове крутилось воспоминание о той ночи в трактире у старого рва, похожее на перекатывающуюся на языке каплю хорошего вина.

— Ты волнуешься? — Гризельдис соскочила с кровати и ласково его обняла. — Она объявится, не переживай.

Он кивнул. Да, она когда-нибудь вернется, но для него это уже не играет роли, потому что он потерял ее навсегда.

Мариус де Сверте оказался очень талантливым алхимиком. И вообще природа наделила его большими духовными дарованиями. Язвительный и насмешливый, в конвенте он отличался своим острым умом. Пока остальные пытались найти путь от материнского молока к женским губам, он уже занимался поиском возможности компенсировать свое телесное уродство. Он прилежно учился, как и положено карлику, но про себя смеялся, когда они пытались отделить от вещи ее цвет, который якобы должен быть идеей, способной существовать самостоятельно. Даже если это и так — кто его знает, — какое отношение это может иметь к бесконечности его страданий? Он воспринимал себя представителем всех, кто пришел в этот мир в буквальном смысле недомерком. Он воздвигнет им памятник, доведя абсурдное ad absurdum. А еще он был гениальным знатоком душ. В самых темных уголках человеческих ощущений он ориентировался так же хорошо, как в герменевтике. Он сделает этого студента своим союзником, это оптимальный способ обеспечить собственную безопасность. Союзники связаны одной веревкой, они не могут разойтись, иначе эта веревка петлей затянется на их шеях Он заставит его работать, не разгибая спины, так что у него язык будет вываливаться наружу, и это лучше, чем самая прекрасная смерть. Де Сверте ненавидел насилие, которое ему частенько доводилось испытывать на собственной шкуре. С Касаллом было совсем иначе. Кому захочется переносить с места на место старое узловатое дерево… А вот нежный саженец, только что выбравшийся из семени и пустивший ростки, — его можно посадить куда угодно, он наверняка расцветет пышным цветом. Возможно, новая точка зрения окажется гораздо лучше. Они приступят к работе прямо сегодня вечером. Сера собрана, ртуть готова.

— Рассматривай это как продолжение занятий. Ведь Штайнер тоже обучает вас астрономии и оккультизму. Но собственно оккультизм — это то, как философы обходятся с человеком: разрывают его на куски, разрубают, режут. Я всегда относился к нему с ненавистью, а вот Касалл, тот являлся замечательным представителем подобных умонастроений.

Де Сверте стоял перед печью и толок в ступке сухую серу. Потом добавил туда несколько размолотых кусков мандрагоры и ссыпал все это в тигель. В помещении стояла страшная вонь, а так как занавески на окнах были задернуты, запах не выветривался. Софи, слегка подкрепившаяся супом, который налил ей карлик, устроилась рядом и следила за странной процедурой. В наблюдении за его работой было что-то притягательное, она не могла сдержать некоторого любопытства. Что же у него получится? Золото? Серебро? Мечта всех алхимиков. Ей пришлось заклинать семь планет и металлов. Сама она восприняла происходящее как дурацкий спектакль, но приор настоял. Он считал, что таким образом втянул ее в свою орбиту и в орбиту небесных тел.

Ночь близилась к концу, и тигель снова был поставлен на печь. Возвращенный на огонь бульон тихонько бурлил. Де Сверте наслаждался вином. Софи он тоже угостил и, казалось, был доволен собой и сложившейся ситуацией. И он был прав: сделав ее своей сообщницей, он возложил на нее часть своей вины, потому что в такие времена достаточно малейшего намека, да даже одного только подозрения, чтобы за дело взялось правосудие. Свободным не мог чувствовать себя никто, к тому же де Сверте работал в области, на которую инквизиция обращала свое пристальное внимание. Если в его занятиях будет обнаружена хоть крупица ереси и черной магии, хоть легчайший отголосок демонической природы — считай, он мертв.

В печи трещал яркий огонь, пахнущий серой. Неужели приор не боится, что кто-нибудь заметит поднимающийся из трубы желтый дым? Нет, похоже, этому карлику страх неведом. Ведь до сих пор никто, кроме нее, его не обнаружил, потому что дом расположен на отшибе, по ночам здесь никто не ходит.

Если бы не запах, ей было бы почти уютно сидеть и смотреть в блестящие глаза гнома, в которых отражался огонь, попивать эбербахское вино и ждать, что получится из кипящего на печи бульона.

— Зачем вы убили Касалла? — Этот вопрос жег ей душу, но до сих пор она не видела возможности его задать. Может быть, подходящий момент наступил. Он чувствовал себя в безопасности, сделал ее своей сообщницей и восседал на своем собственноручно сработанном из самодовольства троне.

— А ты как думаешь? А? Ведь все очень просто. Он знал про мои опыты. Как-то, видимо случайно, Касалл наткнулся на ход из схолариума. И однажды ночью вдруг постучал в дверь. О, я ненавидел его еще и раньше, ведь он почитал свою схоластику, как другие почитают Пресвятую Деву. Всю свою жизнь он носился со своими никчемными мыслишками, выпячивая их, как это обычно делается на факультетах.

Карлик встал и склонился над сосудом. Видимо, у него абсолютно бесчувственный нос, потому что, судя по всему, ему нисколько не мешали пары, поднимающиеся у самого его лица, он их вдыхал, как вдыхают горячие пары ромашки.

А потом он повернулся к ней. Ее смущало его прекрасное, чуть ли не детское лицо.

— Я тебе всё объясню, Иосиф Генрих. Критические голоса, пытавшиеся сместить методику факультета в правильное русло, звучали всегда. Ты читал тексты Платона? Глубокие, как пропасть, беседы Сократа и Теэтета? Один умен, этот вопрошающий, который ничего не знает и знать ничего не хочет, потому что знать нечего, а второй — чистый теоретик. Если начинаешь потрошить человека, словно это корова, предназначенная тебе на обед, то разрушаешь его цельность. А ведь человек — это единое целое, Иосиф Генрих Разум, сердце и душа, познание и воля, он вещь и он же — идея. В нем собрано все. Только посмотри на врачей и цирюльников — трудно себе представить что-либо более беспомощное. У человека, например, непрекращающийся кашель, и, скажу я тебе, в том, что он хочет его сохранить, есть смысл, потому что он сердцем чувствует, что лучше жить с кашлем, чем с женщиной, которая его постоянно обманывает. Конечно, у него нет выбора, он не может самостоятельно решить, что ему лучше, первое или второе, кашель приходит, точно так же как жена уходит к любовнику, но что же делает — если вернуться к нашему исходному пункту, — что делает врач? Он советует принимать снадобье и ставит диагноз: больные легкие. Видишь ли, это все оттого, что он считает, будто легкие не входят в совокупность. Он бы с готовностью их вырезал, если бы при этом не развалилась грудная клетка, но подумай разве это нормальный способ рассмотрения вещей?

— Почему вы убили Касалла? — Софи не хотела быть втянутой в теоретический диспут. «Только не дать ему сбиться с мысли! Он не хочет откровенничать, но мне нужно знать, как это произошло. Тогда я смогу решить, что мне делать», — билось у нее в голове.

— Касалл был ярым противником этой философии и сводил на нет все усилия направить корабль науки в другую сторону. Он был безумцем, считал, что пониманию доступно все, потому что он все размалывал, растирал и разваливал с помощью своей логики, так же как это делаете вы, наученный вашими магистрами. Но в действительности проанализировать, понять и разделить можно только настоящую материю. Металлы, растения, элементы. В этом истина и возможность действительно разобраться хоть в чем-то. Не с помощью этих ваших диспутов, городя одну на другую тысячи конструкций, которых никто никогда не видел. Безусловно, официально я всегда рьяно отстаивал учение Фомы, чтобы не вызывать ненужных подозрений, но на самом деле для меня существует только магия. То, что меня обнаружил Касалл, было случайностью, просто не повезло. Да, он нашел этот дом, и я ни капли не сомневался, что заставить его молчать невозможно. Я не мог сделать его своим сообщником, потому что у него холодная, зачерствевшая душа. О да, он был пожирателем падали, питавшим свое высокомерие чужими слабостями, — так коршун насыщается только в том случае, когда другие животные находят свою смерть.

Я пылко просил его сохранить тайну, но он с презрением заявил, что донесет на меня, потому что я занимаюсь черной магией. Тогда я письмом заманил его на Марцелленштрасе, положил в траву золотой самородок, а когда он наклонился, выскочил из-за дерева и стукнул его по черепу тяжелой глиняной кружкой. А потом спрятал его под бузину, подождал, пока пройдет золотарь, который в это время всегда ходит со своей тележкой по Марцелленштрасе, выволок труп и перетащил через дорогу к дому Штайнера, потому что, как мне было известно, тот все еще сидел вместе с остальными в пивной. Части одежды я разложил на дороге. Когда все было готово, я начал кричать, как будто за мной гнался сам дьявол, и сбежал. Вот так все это было…

На мгновение он закрыл глаза. Софи чувствовала бесконечное сострадание к этому измученному маленькому человеку, который пережил то же самое, что и она, ведь Касалл ее тоже обижал и тоже причинял ей боль. Родственная душа. Те же страдания, те же мечты, та же боль. И точно такая же радость оттого, что наконец-то сгинул с лица земли он, их мучитель.

— Я знаю, ты этого не поймешь, — пробормотал каноник и открыл глаза.

«Неправда, я тебя понимаю. Ты милый, доведенный до отчаяния карлик, я хорошо представляю, что ты испытал, со мной тоже так было. Но сейчас ты мой мучитель, а я твоя пленница. Как выбраться из этой западни?» — пронеслось в голове у Софи. Ей хотелось рассказать ему о своих чувствах, но это было абсолютно невозможно.

— Я вложил в книгу загадку, чтобы доказать им, что они совсем не так хитры, как им кажется. Да, я проявил высокомерие, неугодное Богу, но вот что я тебе скажу: так как в действительности существует только материя, то наше представление о Боге — это иллюзия. Если Бог есть, то он имеет конкретный образ. Может быть, он дерево или цветок, но узнать это нам не дано… А сейчас пора спать, — сказал он и указал на приготовленное для нее ложе. — Ты останешься у меня на неделю, за это время я дам тебе нужные навыки. Потом можешь возвращаться на факультет. А по вечерам будешь приходить сюда, мы займемся изучением элементов и заодно посмотрим, как их можно использовать.

Новый магистр, приземистый бородатый австриец из Венского университета, прибыл вовремя, как раз на многочисленное собрание капитула. Говорили, что по своим взглядам он близок к традиционалистам, но де Сверте этот факт был абсолютно безразличен, потому что ему не нравились ни те ни другие. Ему было важно, что теперь у него в схолариуме два магистра и библиотека с несколькими важными книгами, он подумывал о третьей спальне, которая даст возможность принимать еще больше студентов.

Собрание капитула проводилось в рефекториуме, который перед этим как следует протопили, чтобы поднять настроение присутствующим, потому что речь шла о выявлении ошибок и неудач года минувшего — их следовало выставить на всеобщее обозрение. Ломбарди ненавидел эти собрания, считая их примитивнейшим доносительством, но де Сверте ежегодно получал от них огромное удовольствие. Венец с красивым именем Ангелиус Брозиус временно оставил свое мнение при себе, да и во всем остальном тоже был весьма сдержан и открывал рот только в том случае, когда к нему обращались. Оба магистра сидели во главе стола, на скамьях по обе стороны от них теснились студенты. Руководивший собранием де Сверте устроился напротив. Неожиданно распахнулась дверь и появился Штайнер. С извиняющейся улыбкой он сел возле Ломбарди, тем самым дав понять, что собирается присутствовать на собрании Приор не смог скрыть некоторого удивления, потому что Штайнер не жил в схолариуме, но все-таки кивнул головой и снова повернулся к студентам.

Штайнер не собирался вмешиваться в разговор. Он только хотел понаблюдать за карликом. Если он действительно убил Касалла и похитил студента, то, возможно, это как-то проявится в его поведении. Что-нибудь обязательно его выдаст. У Штайнера оставалось не так много времени. Сегодня вечером канцлер пришлет своих людей, они снова обыщут схолариум, а до этого момента ему нужно раздобыть доказательства, подтверждающие его подозрения.

Что такое собрание капитула, Лаурьену, конечно, рассказали заранее, но об этом он почти не думал, потому что понятия не имел, какое это может иметь к нему отношение.

Когда все собрались, он сообразил, что пришел совершенно неподготовленным. Он все сильнее вжимался в скамью, ему очень хотелось закрыть глаза. Оказалось, что сие мероприятие не предназначено для нежных умов, скорее оно рассчитано на тех, кто давно обжегся и считает себя достаточно закаленным, чтобы участвовать в подобном ритуале.

Выступали все по очереди. Первый студент сообщил о ночных вылазках в дома разврата. Туда наведывались тот-то и тот-то, де Сверте записал все имена. Обвиняемые понурили головы, но на их лицах мелькнула ухмылка. Посещение подобных заведений влекло за собой наказание, но зато придавало виновным совсем иной, солидный статус. Выведенные на чистую воду получили от приора два дня карцера, а явно довольный собой предатель — благодарный взгляд. Второй оратор поведал, что некий студент проигнорировал исповедь, вместо которой ходил в город и глазел на фокусников, актеров и укротителей диких зверей. Де Сверте задумался. Два дня карцера за самовольную прогулку по городу — это слишком много, а вот за пропуск исповеди, пожалуй, маловато. Решение о наказании пришлось временно отложить.

Ломбарди откинулся назад и смотрел на яркое пламя. Комната уже наполнилась дымом, который, поскольку ему некуда было деваться, ел глаза и раздражал легкие Ломбарди поймал добродушно-отеческий взгляд Брозиуса. Он согласен с таким способом воспитания? Хотя в Вене, как и в Кёльне, и в других университетских городах, такие собрания проводятся регулярно. Ломбарди перестал слушать. Ему было жалко только тех, кто не осмеливался заниматься доносительством, хотя за это и полагалась награда. Перевернутый мир. Фразы пролетали мимо его ушей, как легкие порывы ветра, он переключился на треск поленьев и стоящее перед ним пиво.

Случайно его взгляд упал на испуганное лицо Лаурьена. Тот смотрел на него, как будто моля о прощении. На такое Ломбарди не рассчитывал. Да и с чего бы? Против теней духа ему все равно не вооружиться, а как раз они-то и собирались стать его злым гением.

Один из студентов, деливший спальню с Лаурьеном, неожиданно поднял вверх палец. Ему тоже бросилось в глаза кое-что, о чем он хотел бы поведать собравшимся. Возможно, он просто решил доставить удовольствие де Сверте, потому что чем больше имен оказывалось у того списке, тем с большим удовольствием он поглаживал свою маленькую бородку.

— Лаурьен разговаривает во сне, — заявил студент.

Де Сверте поднял глаза от своих бумаг, только что украшенных еще одним именем.

— Ага, значит, он разговаривает во сне? И что же он рассказывает? Есть что-то серьезное, о чем стоило бы поведать нашему собранию?

Ломбарди смотрел на Лаурьена, который, застыв от испуга, перестал понимать, на каком он свете.

— Он говорит про… про монахинь. Про монахинь на алтаре. О связанных монахинях. И о священнике…

Студент понизил голос, как будто не мог назвать словами то ужасное, о чем пытался сообщить:

— А еще он говорил про Ломбарди. Я не все разобрал, но он говорил про монахинь, которые связанными лежали на алтаре.

Де Сверте, окончательно взбодрившийся, наклонился вперед:

— А другие тоже это слышали? Я думаю, если он говорил громко и отчетливо, значит, остальные тоже не могли не услышать.

Робко поднялись три руки. Здесь полагалось проявлять солидарность с соседом. Да, они все слышали, как он бормочет во сне. Что он бормотал про связанных монахинь на алтаре? Чем они там занимались?

— Сны, — тихо произнес де Сверте, задумчиво крутя перо, — есть тени души. Кто посылает нам сны? Бог? Дьявол? В древние времена сны считались пророчествами, но сегодня?.. Не являются ли они ночным отражением нашей дневной жизни?

Его взгляд медленно переместился на Лаурьена, который теперь растерянно смотрел на него.

— Так откуда же у тебя такие сны? С чего это ты вдруг рассказываешь по ночам подобные ужасы?

— Не знаю, — выдавил из себя Лаурьен.

— С тобой такое было, так ведь?

— Нет!

Этот отчаянный вопль пронзил Ломбарди насквозь.

— А что думаете вы, господин магистр? — карлик повернулся к Брозиусу. — Как вы полагаете, в данном случае речь идет о видимости или о том, что было на самом деле? Как бы вы поступили на моем месте?

Брозиус добродушно посмотрел на карлика, он сохранял невозмутимость, как будто все только что рассказанное студентом не играет ровным счетом никакой роли. Ну, как если бы Лаурьену приснилась огромная бочка пива.

— О, однажды я видел во сне зверя с пятью ногами и хвостом длиной восемьдесят футов, он был покрыт шерстью и с удовольствием плавал в море. Как вы думаете, уважаемый приор, в данном случае речь тоже шла о том, что было на самом деле?

— Конечно нет, — презрительно проворчал каноник. — Но это совсем не значит, что такого зверя не может быть вообще. Скажем, теоретически.

— Безусловно, — с улыбкой возразил Брозиус. — Идея подобного зверя вполне возможна, так что мыслится, что такой зверь где-то в мире и существует. Но лично я никогда его не видел, он мне просто приснился. Мне кажется, у нашего юного друга множество диких фантазий, если вы понимаете, что я имею в виду. Молодой человек должен научиться держать их под контролем, и я полагаю, что сон как таковой — прекрасная для этого возможность.

Де Сверте скорчил кислую физиономию:

— Давайте на том и остановимся, — проворчал он и поспешил закончить собрание. Он почувствовал, что Лаурьен и Ломбарди обмениваются за его спиной взглядами, и резко обернулся. Да, они смотрели друг на друга с таким облегчением, что он убедился в своей правоте. Этот сон не являлся результатом диких фантазий, его основой послужила та ужасная история, о которой он уже давно знал.

Штайнер встал, вышел, не попрощавшись, и отправился к канцлеру.

Они решили сматывать удочки. Дом уже не казался им достаточно надежным. Хота они и вели себя крайне осторожно, все равно в Кёльне про них ходило очень много слухов.

Ломбарди обрадовался этой новости. Он пришел рассказать, что студент тяжело заболел и уехал из города. Ему дали выпить. Сладкого вина, украденного в гавани или купленного у таможенника. Они праздновали свой отъезд; где-то возле Лимбурга найден заброшенный монастырь. Рядом с Найдхардом восседала Береника, его женщина, с которой Ломбарди познакомился еще в те времена. «Слишком высокородное имя для такой вшивой бабенки», — подумал он, хота манеры Береники даже нравились мужчинам.

Этой безлунной ночью они отправятся в путь. Охраннику у восточных ворот обещана куча денег, чтобы он их выпустил. Но пока еще они были здесь, сидели у огня и получали чисто языческое удовольствие, накачивая Ломбарди хорошим вином. К нему на колени села рыжеволосая Береника с карими глазами, в обтягивающем бедра одеянии, которое трудно было назвать платьем. Теперь, когда он знал, что они уходят, и когда избежал неприятностей благодаря Брозиусу — пусть за это Бог обеспечит ему теплое местечко на небесах, — ему было хорошо. Он так возбудился, что даже не заметил, как вино развязало ему язык и руки, принявшиеся теребить пояс Береники. Они подсунули ему какое-то дьявольское зелье, имеющее привкус сладких ягод, оно проникало в кровь так же быстро, как дьявол в бедную душу. Через полчаса у него отяжелели ноги.

— Завтра меня здесь уже не будет, — проворковала ему в ухо Береника. — Через пару часов мы отправляемся в путь. Как ты думаешь…

Он хотел знать, что они сделали с Домицианом. Они могли сколько угодно уверять, что невиновны, он бы не поверил им никогда в жизни.

— Скажи мне, ты же знаешь. Вы все здесь знаете. Я ведь не могу вас выдать, вы же слуги дьявола, особенно ты… ты настоящая дьяволица.

В углу валялся соломенный тюфяк, покрытый шкурами; она затащила его туда и накрыла своим телом.

— Ты хочешь знать? На самом деле ничего интересного. Он подсматривал за нами, потом подошел, решив присоединиться. Он был пьян, боже, как он был пьян, Найдхарду не составило никакого труда…

«Меня вы тоже напоили, мне нужно домой. Вы все убийцы», — крутилось у него в голове. Его тело сдавили горы плоти — господи, до чего же она тяжелая! Она хихикала и стонала, пытаясь привести его в известное состояние. Он с трудом освободился.

— Я не хочу больше вас видеть, никогда в жизни, — с трудом выговорил он и, покачиваясь, встал. Они, хоть и с недовольными ухмылками, позволили ему уйти.

В схолариум он шел мимо сенного рынка. В окне Софи было темно. Странно, к дому кралась какая-то фигура в развевающемся плаще. Остановилась и явно посмотрела на то же самое окно. Ломбарди не мог разглядеть как следует, но ему показалось, что под плащом он заметил сутану, а на голове — тонзуру, окруженную пучками непокорных волос. Он подошел ближе.

— Кто здесь живет?

Человек вздрогнул и уставился на него:

— Вы кто?

Ломбарди улыбнулся:

— Вы любовник вдовы? Ведь мы наверняка имеем в виду одно и то же окно.

— Упаси Боже, — пробормотал монах, изучая плащ Ломбарди. — Ведь вы магистр факультета. Значит, вам все известно?

— О чем?

— Неслыханная история. Случай для факультетского суда. Женщина проникла на факультет под чужим именем. Но ведь когда-нибудь должна же она вернуться, если, конечно, еще жива…

Сначала Ломбарди ничего не понял. Что он несет? Какая женщина проникла на факультет? И вдруг до него дошло. Он тут же вспомнил разговор с Софи. О чем она тогда спросила? Нет ли у женщины возможности учиться на факультете…

У него с глаз как пелена спала: Софи и студент — один и тот же человек! Именно ее лицо он постоянно видел перед собой во время лекций. Студент, выходивший через заднюю дверь, — это она сама и была!

— Вы из суда? Что вы с ней сделаете, если она вернется?

— Меня послал канцлер. Что он собирается делать, если она вернется, мне неизвестно. Знаю только, что это надругательство над Господом. Надо же, устроиться на факультет… в мужском платье… Нехорошее это дело.

Итак, человек оказался шпионом факультета, у которого везде свои глаза и уши. Этот шпион даже хуже, чем притаившаяся перед мышиной норой кошка. Он будет караулить здесь день и ночь, дрожа от холода, только чтобы заполучить для своего канцлера эту заслуживавшую проклятие женщину и заковать ее в цепи.

— Тогда желаю вам приятной ночи, брат, — пробормотал Ломбарди и оставил собеседника в одиночестве.

Де Сверте работал со всем, что щедро предоставила ему природа. Здесь были ртуть, сера, фосфор, калий, кремний плюс разные кислоты, соли и некоторые соединения, способные взаимодействовать с элементами. Для работы у него имелись тигли и горшки, некоторые уже насквозь прожженные, они лежали на небольшом возвышении в углу, потому что де Сверте не хотел ничего выкидывать, чтобы не подвергать себя опасности. Его могла выдать малейшая оплошность. От этого дома луга простирались чуть ли не до церкви Святого Гереона, рядом с которой была мрачная дыра, где собирались люди вроде него, когда судьи и церковные законники считали это целесообразным. Магия являлась чем-то двойственным даже для тех, кто должен был участвовать в связанных с нею судебных заседаниях. Потому что, с одной стороны, оккультизм считался чрезвычайно серьезной наукой, которой занимались именитые ученые, но, с другой стороны, он очень быстро подпадал под подозрение, потому что был сопряжен с черной магией. Границы были весьма зыбкими. Курия запретила своим овечкам заниматься алхимическим колдовством, но ее не больно-то послушались, хотя большинство алхимиков являлись детьми церкви.

Де Сверте учил Софи объединять противоположности, знакомил с учением о четырех элементах, о четырех темпераментах, о триаде философов-герметиков, ступенях преобразования и круге символов. Она узнала, что знакам зодиака подчинены части человеческого тела. Их, в свою очередь, можно сделать символами герметических процессов. Так, каждый знак зодиака связан с совершенно конкретным процессом, который должен осуществлять алхимик. Он превращал в золу, растворял, сублимировал, ферментировал, подвергал субстанцию воздействию тепла, разделял, увеличивал, заставлял замереть, дистиллировал, размягчал и в конце концов соединял. Он тем или иным способом проверял каждую субстанцию и все равно никак не мог получить ни золота, ни серебра. Де Сверте был одержим идеей превратить материю в духовный питательный бульон, подобно тому как философа интересует один только разум. Его одержимость была совершенно непонятна для Софи, но тем не менее что-то притягивало ее к нему. Обычно, когда дело касалось алхимии речь шла, как правило, о превращении неблагородных металлов в благородные, в основе же труда де Сверте лежала еще одна, более глубокая мысль: стремление к человеческому совершенству.

Теперь Софи поняла подоплеку загадки, которую де Сверте в своей преступной надменности придумал для Штайнера. Он разделил материю: отделил рукава от плаща, башмаки от ног. Он верил, что стоит выше Штайнера и, по крайней мере частично, был прав, потому что вторую загадку магистр так и не решил. Наверное, он до сих пор ломает голову над квадривиумом. А ведь ничего нет проще если посмотреть на вопрос карлика повнимательнее, сразу же возникает мысль о величинах. Но ведь именно этого философы и не умеют, объяснил карлик: внимательно смотреть. В принципе философ в своем мире слеп как крот, он верит только в то, во что хочет верить, но не в то, что видит, слышит или воспринимает другими органами чувств.

Софи подумала о Штайнере. Будет ли он искать Иосифа Генриха? Про этот дом ему ничего неизвестно, здесь он никогда ее не найдет.

В углу комнаты стоял блестящий щит со странными символами. В центре замкнутый треугольник, внутри которого — меч; справа и слева странные знаки: один из них похож на бидон с маслом, другой — на скипетр. По краям щита снова символы: знаки зодиака и еще что-то, неизвестное Софи.

— Ну, — де Сверте улыбнулся в ответ на ее вопросительный взгляд, — это магический круг, но он меня уже не интересует. Много лет назад я начал заниматься черной магией, заговариванием демонов, но очень быстро охладел к этому, потому что это просто колдовство, не имеющее никакого отношения к изучению природы. Щит — это единственное, что я сохранил с тех времен, потому что он имеет определенную ценность…

Он задумчиво повернулся к своему тиглю, в котором снова бурлила серная смесь.

— А вот философия, которую изучают на факультете, она никакой ценности не имеет, — мрачно произнес он несколько минут спустя, — поверь мне, на века сохранится только наука, которая занимается материей. А тебе известно, что Альбертус Магнус в своем «Libellus de alchimia» точно описывает, как именно следует обращаться с субстанциями? Видишь вот этот порошок? Я приобрел его у одного торговца. Он должен продемонстрировать магические свойства, для этого мы подержим в нем сосновую щепку. С помощью толченого угля и серы он приведет в движение волшебные силы, подобно пороху… — Он обернулся. — Видишь, все побелело. Если провести тройную очистку, смесь будет постепенно терять цвет. Ни в коем случае нельзя добавлять соль, хотя так написано в книгах, потому что эта смесь должна быть летучей. Подай мне щепку.

Софи подошла ближе. Она чуть ли не с благоговением сжимала в руке сосновую щепку.

— Вы же не собираетесь поджечь смесь? — спросила она, заглядывая в сосуд.

— Порошок должен соприкоснуться с огнем напрямую. Иначе он не станет летучим.

— А если он загорится?

Быстрый взгляд в ее сторону:

— Он ведь должен горсть. Отойди подальше, если боишься.

Она отошла в самый дальний угол. Не надумал ли карлик спалить дом? До сих пор огонь горел только под его тиглями, но если он подожжет всю смесь?..

Он бросил в варево щепку. А потом она увидела его искаженное лицо. Он точно знал, что делает. И если бы эта смесь вызвала из преисподней черта — он бы все равно не отказался от своего замысла. Хотя смесь не горела, она просто шипела и тлела. И вдруг молнией взметнулась вверх. Карлик отлетел в сторону, прижав к телу почерневшую и дрожащую руку, ту, которая была обращена к плите. Он упал на пол, и Софи больше уже ничего не видела, потому что всю комнату заполнили дым и чад. Вокруг еще бурлило и булькало, а посреди комнаты в дыму вращался огненноцветный столп, подобный урагану; он сначала рос, а потом жадно и быстро принялся пожирать все вокруг. Теперь действительно загорелось все. «Мариус! Мариус!» — закричала Софи. Но к создателю этого ада было не пройти. Уже никто не мог помочь де Сверте. Она должна попытаться выбраться! Языки пламени подбирались к ней сзади, все ближе и ближе. Софи в страхе осмотрелась. На скамейке в углу должен быть топор. Она схватила его на ощупь, потому что от дыма и чада глаза у нее слезились, и начала ломать дверь. Жар становился все нестерпимее, запах все резче. Наверняка совсем скоро рухнет крыша. Матерь Божия, что натворил проклятый карлик! Наконец первые доски вывалились наружу. Образовалась щель, достаточно широкая, чтобы в нее протиснуться. Когда Софи вылезла, вокруг уже суетились разбуженные шумом соседи.

— Вон кто-то выбрался из дома! — закричал какой-то мужчина.

Все таращились на нее до тех пор, пока не сжалилась одна из женщин. Она подошла к грязной, всхлипывающей Софи и оттащила ее подальше.

— Есть там еще кто-нибудь?

Софи кивнула. Да, в доме был еще один человек, он еще там, но ему уже не поможешь. Карлик давно сгорел, обуглился, превратился в пепел и навеки покинул этот мир.

— В этом доме кто-то живет? Мы думали, он пустует.

Это вопрос задал один из стражников, опуская в колодец ведро.

— Его покинули, — пробормотала Софи. — Там больше никого нет.

— А ты? Что ты там делал? Ты ведь студент, не так ли?

Софи кивнула. Ей подали стакан воды, она с жадностью выпила.

— Где ты живешь?

— У сенного рынка.

— Мы тебя отведем.

Женщина, которая дала ей воды, потащила Софи за собой. Но далеко они не ушли Напуганные грохотом, из схолариума выскочили студенты. Надзиратель, Ломбарди, Брозиус столкнулись с ней лицом к лицу.

— Но… это ведь Иосиф Генрих! — закричал надзиратель, схватив Софи за руку с явным намерением водворить ее обратно в карцер.

— Оставь его в покое, ты же видишь, он едва держится на ногах.

— Его ищет канцлер, ведь это тот студент, который бесследно исчез.

Теперь все метались вокруг нее, не зная, что делать: одни хотели отвести ее домой, другие — в схолариум. Студенты забросали ее вопросами, но она была слишком слаба, чтобы отвечать. Наконец сошлись на том, что для начала нужно отвести парня в схолариум и оповестить канцлера.

Судьи исследовали развалины сгоревшего дома и пришли к выводу, что там была лаборатория. Значит, какой-то алхимик творил там по ночам непотребство. Отпираться совершенно бессмысленно; студент вышел из лаборатории, он связан с алхимиком, что объясняет также и его исчезновение. Но кто же этот алхимик? Сам студент? Или он был только учеником? А где приор схолариума? Как сквозь землю провалился.

Канцлер провел рукой по жидкому венчику волос. Он с нетерпением ждал Штайнера: может быть, тот поможет найти ответы на эти вопросы. Под обгоревшими обломками был найден также металлический щит, происхождение которого объяснить весьма непросто. Не занимался ли этот алхимик черной магией, призывая на помощь демонов? Может, он не только экспериментировал со своими тиглями и горшками? Не совершал ли он еще и демонические обряды? Канцлер колебался, ясности не было никакой. Он не знал, как действовать дальше. Был ли де Сверте убийцей Касалла, как утверждал Штайнер? А потом еще и дело со студентом, который вообще никакой не студент. Вдову Касалла только что привели. Хороший допрос все прояснит.

Штайнер тоже возился в сгоревшем доме. Ходил между развалинами и искал улику, доказательство, зацепку. И действительно, он нашел крест на цепочке, такой, какие носят на шее клирики. Крест де Сверте. Но больше от приора не осталось ничего, и это наводило на размышления. Софи Касалл показала, что де Сверте притащил ее в этот дом, где занимался алхимией, от чего и погиб. А Штайнер нашел только крест и щит со странными знаками. Но если приор все-таки сгорел во время опыта, то должны были остаться хотя бы кости Штайнер остановился и принюхался. До сих пор пахло горелыми тряпками, деревом и серой.

Стражники оттащили все балки, отодвинули в сторону каждый камень, чтобы убедиться, что внизу никого нет. Но костей так и не нашли. Штайнер молча покачал головой. То ли Софи Касалл солгала, то ли карлик сбежал, непонятным образом покинул горящий дом, чего в общей суматохе никто не заметил.

— Вы должны тщательно осмотреть всё, каждый предмет, — приказал Штайнер стражникам. — Меня интересует любая деталь. Даже клочок бумаги, не успевший обуглиться полностью, может оказаться очень важной уликой.

Стражники удивились. Каждый предмет? Да на это уйдут недели.

— Ну и что, — пробормотал Штайнер.

Подделка документов, клятва под чужим именем, обвинение в колдовстве? Похоже, нет преступления, в котором нельзя было бы обвинить эту женщину. Судьей был настоятель монастыря Святого Мартина. Он всегда стоял на страже закона, защищал его, умел задавать нужные вопросы и терпеливо ждать честных ответов. Для него процесс над Софи Касалл был рядовым событием, и он слишком поздно понял, что в допрос вмешались эмоции. К этому он не был готов Чувства смещают акценты, превращая главное во второстепенное и наоборот. Его поразило, что потоком эмоций были захвачены сами магистры. Хотя чего еще следовало ожидать? Он прекрасно знал, что обсуждать предстоящий процесс, который должен был начаться в январе, стали задолго до назначенного срока. Куда ни зайди, везде споры между номиналистами и реалистами, присутствующие взвешивают все за и против; казалось, старая вражда, подобно эпидемии, вспыхнула с новой силой. Он ничего не хотел об этом слышать. Правда, все они будут присутствовать в зале и вполне смогут взять слово. До него доносились отголоски этих споров, так что постепенно он смог осознать масштабы происходящего. Дебаты шли везде. Перемалывание одних и тех же аргументов. Так какую же позицию займет он сам? Этот вопрос читался в глазах у каждого, но никто не осмеливался его задать. Перед ним расступались, а он шел своей дорогой. Пусть дерут глотки и разбиваются на лагеря. Он подождет.

Штайнер смотрел ему в спину. Он прав, до поры скрывая свое мнение.

Настроение на факультете переменилось. Все знали, что вдову Касалл ждет судебный процесс. Не открытый, нет, упаси Боже. Только не вызвать общественного скандала, ведь факультет и без того не может считать себя любимым чадом города. Нет, зачем выносить сор из избы. До нижних судейских чинов факультета постепенно доходила суть происшедшего. А потом даже студенты поняли, что к чему. А уж епископ и Папа Римский наверняка давно в курсе.

Стоял страшный холод. В конвенте, где ему предстояло читать лекцию, у него от холода зуб на зуб не попадал. Сначала казалось, что яркое солнце, с манящей улыбкой заглядывающее в окно, быстро прогонит ледяную стужу, но нет, мороз крепчал, и уже поговаривали, что на улочках Кёльна от холода погибло много нищих. В гавани прочно застряли лодки, на складах каменела рыба.

Штайнер повернулся к заиндевевшему окну и смотрел, как закутанные люди торопливо пробираются по наледи. Во всех углах снова кипели дискуссии. Конечно, магистры тоже соберутся в судебном зале и смогут защищать свое мнение, но почему все должно крутиться исключительно вокруг одного и того же? Неужели они использовали затмение Солнца как предлог для очередной свары?

— А какое мнение будете поддерживать вы, Штайнер? Мы уже много дней только об этом и толкуем, а вы всё молчите.

Он медленно повернул голову. Сзади стоял Рюдегер, один из самых пылких зачинщиков всех словесных поединков. Он-то их и начал. И этого Штайнер никогда ему не простит.

— А почему у меня должно быть мнение? Вы ведь говорите совсем не о процессе. Вы всё о старом спорите. Идея или вещь. Какой смысл? Разве это не одно и то же?

Худой, аскетичного вида магистр Рюдегер, перебравшийся в Кёльн из Гамбурга, внешне напоминал пребывающего в келье доброго святого, которому сквозь решетку протягивают миску с похлебкой.

— Как вы можете утверждать, что это бессмысленно, — прошипел он, — ведь речь идет об основах нашей науки.

— Вы как раз и собираетесь разрушить эти самые основы, — спокойно возразил Штайнер. — Вы снова начали позиционную войну. Какое отношение спор между реалистами и номиналистами может иметь к процессу против этой женщины?

— Какое отношение?! — Рюдегер едва сдерживался, чтобы не плюнуть Штайнеру в лицо. Ведь его спокойная невозмутимость даже хуже, чем яростное отстаивание противоположного мнения. Не должно уклоняться от дискуссии, это неслыханно.

— Я вам объясню, какое отношение этот спор имеет к процессу, — проговорил он, все больше оттесняя Штайнера к окну. — Один из магистров — я не хочу называть здесь никаких имен — считает, что следует, с учетом определенных позиций, обсудить аргументы, почему женщина не может учиться.

— Вам не кажется, что формулировка несколько туманна?

Рюдегер все больше напирал на Штайнера, как будто собирался открыть окно за его спиной и выкинуть его наружу.

— Но мне почему-то кажется, что это оправдание вашего поведения. Вы так не думаете?

Только теперь Штайнер понял. Значит, один из магистров высказался в том смысле, что, возможно, следует обсудить позицию факультета, не желающего позволить этой женщине учиться дальше. Кто это был, догадаться нетрудно. Это мог быть только один из moderni, потому что традиционалисты прилипли к своему Фоме Аквинскому, как мухи к паутине. Только теперь до него наконец дошло, почему разгорелся такой спор. Дело не в женщине, а в позиции, которую займет каждый из них. Софи Касалл была просто символом, и не больше.

— Ну, — произнес Штайнер, глядя в окно. Он чувствовал дыхание Рюдегера и прикидывал, как бы выбраться из ниши. — Вы совершенно правы. Пока она только одна, и пока еще можно загнать ситуацию в традиционные рамки. А потом их будет все больше и больше, и в конце концов всех их нельзя будет вышвырнуть с факультета. Может быть, поэтому их лучше сжечь на костре. Пока не останется ни одной. Ведь в этом и заключается ваша позиция?

Ответить Рюдегер не рискнул. Он просто молча смотрел на Штайнера. Он ратовал за духовную свободу факультетов, где бы они ни находились — в империи, в Англии или в Италии. Сам он приветствовал любую поправку, делающую факультеты независимыми от клира, чтобы можно было свободно учить и учиться. Штайнер загнал его в угол, картина получилась очень неприглядная.

— Это не так, — пробормотал он наконец. — И вы прекрасно знаете, что это неправда. Почему вы так говорите? Я защищаю одну из позиций, все верно, но я бы поостерегся посылать кого бы то ни было на смерть только потому, что он думает не так, как я. И тем не менее существуют якобы прогрессивные явления, которые все же следует сдерживать. Спор должен заставить нас критически пересмотреть сложившиеся взгляды.

Штайнер улыбнулся и слегка отодвинулся от окна.

— Если вы рассматриваете ситуацию так, то я приветствую выше желание дискутировать. Но будьте внимательны, берегитесь обратной реакции, чтобы в конечном итоге вам не пришлось отвечать за вещи, о которых придется сожалеть.

Штайнер сделал шаг вперед Рюдегер отошел в сторону и дал ему пройти. Наконец-то он освободился!

— А какую позицию займете вы, Штайнер?

Штайнер не ответил. Moderni находятся в безнадежном меньшинстве. Ломбарди, Иорданус и новенький, Брозиус, который ведет себя как явный номиналист. Трое против восемнадцати, слишком мало. А он, Штайнер, своей тягой к гармонии вызовет только недовольство. Они ждут от него однозначной позиции. Никаких компромиссов. С кем ты, Штайнер? Он поднял голову. И вдруг заметил, что остальные все это время прислушивались к их разговору и теперь смотрят на него. Они ждали. С кем ты, Штайнер? Он сделал несколько глубоких вдохов.

— Я на стороне тех, кто находится в поиске, кто действительно задает себе вопрос, почему женщина должна учиться, — что, как вы знаете, в других местах уже бывало и вызвало гораздо меньший переполох.

Более осторожно сформулировать свою позицию он не мог, и все-таки теперь все они в курсе. Четверо против девятнадцати, этого все еще мало, но у него сильный, добрый и приятный голос, так что, посмотрев на всех по очереди, он ни в чьих глазах не заметил ни презрения, ни разочарования. Да, они могли предполагать, что он поспешит на помощь тем, кто слабее. Некоторые безмолвно отвернулись, но и они тоже приняли к сведению то, что предполагали заранее. Штайнер не будет представлять для них опасности, потому что они намного сильнее. Они с уважением расступались перед ним, когда он шел по коридору, как будто, высказав свою позицию, он заставил их заключить перемирие. Расстановка сил ясна, теперь можно отправляться на битву.

Для начала принялись выяснять, как был допущен подобный случай. Де Сверте так и сгинул. Но найденный крест однозначно принадлежал ему, его узнало большинство проживающих в схолариуме студентов. Наверное, приор сорвал его с шеи и швырнул на пол, — крест слегка оплавился, но в остальном сохранился хорошо. Значит, алхимиком был де Сверте? Преступница утверждала, что каноник держал ее в плену и собирался посвятить в свои алхимические тайны. Также она уверяла, что приор убил Касалла, но никаких доказательств не было. Затем настала очередь Штайнера. Он сообщил, что студент Иосиф Генрих, то есть Софи Касалл, обратился к нему и высказал подозрение, что убийцей мог быть приор. Он также признался, что нашел в доме матери де Сверте «Libellus de alchimia», и это, в общем-то, подтверждает предположение относительно алхимических увлечений малорослого каноника. Софи Касалл вменялись в вину совсем другие нарушения: подделка документов, клятва под чужим именем. Хотя ее пребывание у де Сверте так и остается неясным. Он действительно вынудил ее силой?

Потом был допрошен надзиратель, который показал, что по приказу приора засунул студента в мешок. Но он клялся и божился, что понятия не имел об алхимических опытах де Сверте.

Собравшимся необходимо было посовещаться. В последнюю очередь им хотелось, чтобы дело дошло до обвинений по поводу алхимической ереси. Лучше начать с менее опасных фактов.

— Известно ли присутствующим, что совсем недавно в прекрасном городе Болонье в университете училась дочь одного магистра? — начал Иорданус, слова которого вызвали всеобщее замешательство. А потом он еще и добавил, что дама слушала лекции, сидя за занавеской, чтобы ее красота не отвлекала и не смущала других студентов.

— Это исключение, — возразил Рюдегер. — И вообще, магистр из Болоньи сам отправил свою дочь на факультет, она не пробиралась туда, как лиса в стадо овец.

— А если бы она попросила разрешения, мы бы ее приняли? — спросил Штайнер.

Собрание отреагировало на вопрос упрямым молчанием. Ведь это дело проводящего собеседование магистра, именно он в каждом конкретном случае взвешивает все за и против. И принимает решение. Кто знает, может быть, оно бы было в пользу Софи Касалл.

— Давайте будем справедливы, — сказал Штайнер. — Проведем честный процесс. Зададим ей три вопроса, и, если она сможет на них ответить, ограничимся порицанием.

Снова молчание. Среди собравшихся были и такие, кто с огромным удовольствием лишил бы женщину всех гражданских прав и выгнал бы ее из города. Другим хотелось бросить ее в тюрьму, где бы с ней обходились мягко, но никогда бы не выпустили.

— Три вопроса? — повторил Хунгерланд, старейший среди них. Ему очень хотелось уйти на покой, потому что из-за старческого слабоумия он все чаще попадал в неловкие ситуации, когда отчаянно пытался припомнить нужные имена и даты. Он забывал самые простые вещи и путал Аристотеля с Юлием Цезарем.

— Да, три вопроса. Какие именно, решим прямо на месте, если вы согласны.

— Своеобразный Божий приговор? — спросил Брозиус.

— Если хотите, рассматривайте их так, я не могу вам препятствовать. Но лично я думаю, что это более справедливо, чем швырнуть человека в воду и наблюдать, утонет он или нет.

— Ну, — встрял Рюдегер, — если речь идет о вопросах, ответить на которые трудно, то я согласен. Давайте, например, спросим, как можно выстрелить пулей за угол?

Штайнер пристально посмотрел на него.

— Это вопрос, на который вообще невозможно ответить, потому что он лишен смысла, выстрелить пулей за угол нельзя. Мы с вами не на празднике шутов, уважаемый коллега.

Рюдегер тихонько засмеялся. Ничего подобного, мы как раз на празднике шутов. До чего забавно задавать женщине вопросы, на которые она чего доброго еще и ответить сможет. Но говори не говори — при голосовании останешься с носом…

— Так какие же это должны быть вопросы, Штайнер? — проявил любознательность Хунгерланд, который сначала задремал, но потом вполне своевременно включился в разговор.

Штайнер пожал плечами. Они собираются переложить это дело на его плечи, а потом еще и проголосовать против?

— Вспомните пять вопросов, которые Боэцию задала Philosophia, — сказал он.

Иорданус кивнул:

— Да, но ответы можно прочитать у самого Боэция. Это нецелесообразно, потому что в лучшем случае докажет, что она читала «Утешение философией». Получается слишком просто.

— Ах! — воскликнул Хунгерланд, и лицо его просияло. — Пять вопросов Боэция! Да, пусть она на них ответит. Боэция она наверняка читала, и когда мы ее выпустим, она будет читать на этом факультете о герменевтике… — Он хихикнул себе под нос, явно обрадовавшись, что женщина побьет господ магистров их же оружием.

— Этот человек становится непригодным для факультета, — пробормотал Рюдегер одному из коллег. — Он теряет остатки рассудка.

В этот момент Хунгерланд повернулся к нему и пронзил его своим острым взглядом.

— Я не теряю остатки рассудка, — проворчал он. — Устроили тут представление, прямо смешно. Зачем вы мучаете бедную женщину, виновную только в том, что она хочет чему-то научиться? Вы все еще боитесь женщин, как тот пророк, который опасался за свою душу? Всю жизнь у меня было две любви: к женщинам и к науке, и честно вам скажу, мне это нисколько не повредило.

— Давайте вернемся к нашей непосредственной теме. Или мы будем заниматься славной биографией коллеги Хунгерланда? — раздался злой окрик.

— Тогда придумайте вопросы, которые мы зададим преступнице, — предложил Штайнер.

Все задумались. А потом стали забрасывать Штайнера вариантами, крича наперебой, так что он не мог понять ни слова и попросил соблюдать тишину.

— По очереди, пожалуйста, — призвал он и повернулся прямо к Ломбарди, который до сих пор сидел молча.

— У вас есть идеи?

Ломбарди усмехнулся:

— Нет, уважаемый коллега. Идей у меня нет, но, кажется, есть вопрос. Он должен касаться учебного материала? Вы хотите проверить, как много читала эта женщина?

— Какая глупость! — закричал Рюдегер. — У нас здесь не экзамен! Было бы гораздо лучше…

— Тогда предложение есть у меня. — Штайнер был явно сердит и раздражен. — Вы знаете «Метафизику» Аристотеля. Там он высказывается по поводу отношения материи и формы, проводя параллель с отношениями между мужчиной и женщиной. Из этого может получиться неплохой вопрос, как вы считаете?

Снова наступила тишина. Все старались вспомнить нужный отрывок Хунгерланд, страдающий провалами памяти, которые, как глубокое темное озеро, заливали островки его знаний, покачал головой:

— Это он должен мне перечитать, — пробормотал он, после чего Штайнер потянулся за книгой.

…В то время как, помысли платоников, материя создает многое, а форма создает только один раз; как показывает опыт, из данной материи возникает только один стол, тем не менее тот, кто добавляет форму, изготовляет многое. Такое же отношение обнаруживается между мужским и женским началом: женское начало оплодотворяется один раз, а мужское оплодотворяет многажды: и все же это отношение полов есть воспроизведение отношения тех же самых принципов.

— Это не доказывает, что женщина не должна учиться! — закричал Рюдегер.

— К этому я и не стремлюсь, — покачав головой, возразил Штайнер. — Давайте спросим у нее, кто это сказал и где можно найти данную цитату. И спросим ее об отношении материи и формы, потому что, если материя создает многое, а форма — только одно, тогда и мужской принцип создает многое, а женский — только одно.

Так где же вопрос? Все смотрели на него с сомнением. Это цитирование текста и ничего более.

— Я не вижу здесь вопроса, — недовольно произнес Хунгерланд.

— Так превратите в него эту цитату, — возразил Штайнер.

— Как получается, что женский принцип создает только одно?

— Например. Вариантов много.

Штайнер отошел в сторону, давая им возможность для обсуждения. Когда наконец подошло время голосовать, те, кто оставался в меньшинстве, обрели еще одного союзника: Хунгерланд, за это время уже успевший забыть, о чем, собственно, идет речь, радовался при мысли о том, что женщина будет читать о герменевтике. Со всех сторон на него кидали гневные взгляды, но он только хихикал.

А потом поступило другое предложение никаких вопросов, разбор совершенных деяний, а потом лишение гражданских прав. Уже были случаи, когда людей изгоняли из города и за меньшие преступления. Здесь не нужны лжецы и обманщики. А что этой самой вдове Касалл понадобилось у де Сверте, это нужно выяснить немедленно, потому что по тяжести это преступление несравнимо ни с каким другим. А вдруг она врет, и на самом деле они обделывали свои делишки сообща? Найденный в развалинах щит — это магическое зеркало, предмет явно демонического происхождения, и давно пора было догадаться, что де Сверте находился в контакте с антипапой Бенедиктом XIII, а что касается последнего, особо говорить тут нечего…

Задним числом уже никто не мог вспомнить, кто именно выступил с этой речью. Все замерли от ужаса. Похоже, дискуссия приняла опасный оборот. «Смерть души». До всех дошли слухи об этой пользующейся дурной славой книге, которую Папа якобы прятал под своей кроватью, хотя никто никогда так и не смог уличить его в колдовстве. Эти предположения подпитывались все новыми и новыми слухами. Говорили, будто францисканцы и бенедиктинцы из его окружения колдовали и заклинали демонов.

— Мы должны быть крайне осторожны, нельзя ни на шаг преступить границу доказуемого, — предупредил Иорданус. — Даже если де Сверте один раз общался с Папой, это совсем не дает нам право высказывать столь гнусные подозрения. А Софи Касалл он держал в плену, не забывайте об этом.

— Так утверждает она! — возмущенно закричал Рюдегер. — Естественно, чтобы выгородить себя. А что, если они сообщники? Вдруг это фатальное зачисление на факультет имело только одну цель — оказать помощь де Сверте? Может быть, именно здесь и кроется мотив столь нелепого переодевания. Оба они хороши — и она, и этот приор-богохульник. Она ведьма, попирающая все, что почетно и прилично.

Ведьма. Это зловещее слово витало в воздухе. Дочь профессора из Болоньи тоже ведьма? Нет, конечно нет, ведь она попала на факультет совершенно честным путем. И ее не видели удирающей из дома алхимика…

— Это же абсурд! — возмутился Штайнер. Если они дошли до подобных заявлений, значит, им уже недоступны аргументы разума.

Он покинул конвент и вышел на улицу. Его встретил мороз, и он понял, как ему надоел этот постоянный озноб, этот холод в костях, которые не становились моложе и жаждали только покоя. Когда он, подняв воротник, спустился к реке, его охватила меланхолическая скорбь. Да, он по горло сыт стужей, стужей в сердцах людей, которые ищут то, что называют справедливостью, а на самом-то деле это не что иное, как болезненное самолюбие. На коньках уже никто не катался, да и продавцы вина тоже исчезли. Бледное солнце выглядывало из-за облаков. Белое, холодное солнце.

— Господин Штайнер…

Он обернулся. В своих размышлениях он не заметил, что к нему подошла мать Софи.

— Вам что-нибудь известно про мою дочь?

— С ней всё в порядке. Ее содержат в хороших условиях, — ответил он устало.

— Но что с ней будет? Мне ничего не рассказывают…

— Наверное, будет процесс, но это не точно. Положитесь на Господа.

И тут он почувствовал, что она сует ему в руки кучку монет.

— Мой муж умер. Он был очень богат. Если эти деньги смогут ей помочь, значит, они пошли на доброе дело…

Его первым порывом было вернуть ей монеты — какой из него взяточник! — но потом он передумал.

— Если мне не удастся их передать, то верну вам.

Она кивнула. Да, он обязательно поможет ее дочери. Он единственный, кто может помочь, кроме Бога, конечно. Но тому деньги не нужны.

На первое заседание пригласили надзирателя из схолариума. Он утверждал, что ничего не знал о занятиях де Сверте. Де Сверте велел ему засунуть студента в мешок, что он и сделал. Кто он такой, чтобы задавать вопросы. Но у него в голове не укладывается, что де Сверте убил Касалла. Потом у него попытались выяснить, был ли де Сверте в тот вечер в схолариуме, на что надзиратель просто повторил, что де Сверте навещал свою мать. Допросить женщину не представлялось возможным, потому что полгода назад она упала с лестницы и с тех пор неспособна рассуждать здраво, что подтвердил Штайнер, сообщив о происшествии с метлой.

Надзирателя отпустили.

Софи Касалл заперли в одной из комнат главного прихода. Здесь ей предстояло дожидаться разбирательства. Три раза в день приходил монах, приносил еду, а потом уносил пустые миски. Кормили отлично, потому что кто-то передал деньги на ее содержание. Ей дали Библию, чтобы она имела возможность насладиться еще и духовной пищей. Время шло, солнце и луна проплывали мимо окна, уходили в прошлое бесценные минуты жизни, наполненные надеждами, страхами и мрачным одиночеством. Но однажды все-таки появился Ломбарди. Он окинул взглядом комнату. Чисто, на кровати лежит Библия. Софи усталая и потерявшая всякую надежду, стоит у окна.

— Как вы себя чувствуете?

Она молчала. Видимо, даже его появление больше уже не могло ее обрадовать.

— Ваша матушка дала Штайнеру кучу денег, с помощью которых мне удалось убедить братию пропустить меня к вам.

Она просто кивнула. Так они и стояли — она у окна, он у двери. Довольно долго ни один из них не произносил ни звука.

— Возможно, вам предложат ответить на три вопроса, — наконец сорвалось с его губ.

Она улыбнулась. «Как это мудро, задать мне всего три вопроса», — подумала она с горечью.

— А что они хотят выяснить? Достаточное ли количество знаний я у них получила?

— Отнеситесь к этому как к экзамену. Это была идея Штайнера, а вы ведь знаете, что он вам очень симпатизирует.

— Ах, Штайнер, — пробормотала она. Добрый старый Штайнер. Постоянно, даже сейчас, алчущий справедливости. Он бы защищал даже старую клячу, место которой на живодерне. — И какую же позицию мне следует занять? — спросила она цинично. — Традиционную или наоборот?

— А какой вы отдаете предпочтение?

— Никакой. Знаете, у меня было достаточно времени для размышлений. И когда я уже успела подумать обо всем на свете, мне вдруг пришло в голову, что лично мне ни та ни другая позиция не представляется разумной. Да, почему-то показалось, что спор наш не имеет значения вообще. Гризельдис была права. Что толку, если я узнаю, что предпочтительнее — вещь или образ? Я словно порожний сосуд, который наполняют знаниями, но где-то в этом сосуде оказалась дырка, так что на самом деле он так и останется пустым. Я хотела вам что-то доказать, но придется обойтись без доказательств, потому что я уже не верю в великий смысл этой проблемы.

— Вы хотели что-то доказать Касаллу.

— Да. Но это был не мой, а его способ мышления, или ваш, или Штайнера, или же это мужской принцип вообще. Когда я увидела, как де Сверте возится со своими тиглями, то подумала: вот оно, наблюдение за природой, которому нас учит Бэкон. Но потом мне стало ясно, что и это не так. Потому что если человек начинает наблюдать природу, он верит в свою способность изменить ее к лучшему. Нет, Ломбарди, это не является ни познанием духа, как проповедуют философы, ни познанием, выведанным у природы, потому что в результате в любом случае получается что-то нездоровое. Ведь как использовал свое познание де Сверте? Он искал золото. Более примитивный мотив для исследования природы трудно себе представить. О да, он заполнял алхимическое здание всякими фокусами, но движущая причина все равно оставалась той же: одна только жадность, стремление к материальному богатству.

Ломбарди хотел возразить. Если на допросе она начнет высказывать подобные взгляды, то ей конец. Эта позиция еще хуже, чем желание выведать у мужчин их тайны, потому что за ней скрывается желание заглянуть в закрытые двери. Стоит ей только повторить там все, что она сейчас сказала, и она скомпрометирует мужчин. Нет ничего хуже, чем продемонстрировать им никчемность их духовного здания, которое основано просто на воображении.

— Видите ли, ваши воззрения весьма опасны. Об этом лучше молчите. Скажите то, что им понравится, упирайте на то, что хотели воспользоваться их поразительным интеллектом. Если вы только попытаетесь усомниться в их компетенции, они разорвут вас на тысячи кусков.

— Да, — пробормотала Софи, — они меня разорвут. Но ведь они в любом случае собираются это сделать, так какая разница, что я скажу?

— Если вы будете вести себя умно, у вас появится шанс. Смажьте им уста медом, изобразите восхищение, это им очень понравится, потому что в глубине души они, наверное, подозревают, что их занятия направлены исключительно на то, чтобы убить время.

Софи засмеялась. Впервые за несколько дней. Она отошла от окна и села на край кровати.

— Это вы очень хорошо сказали. Я еще подумаю. Может быть, примусь уверять, что пыталась понять Аристотеля, но в конце концов до меня дошло, что для столь глупой женщины, как я, это абсолютно невозможно, потому что у меня не хватит ума проникнуть в тайну.

— Это вариант, но неужели вы и на самом деле хотите скрыть свой ум? Лучше постарайтесь ответить на их вопросы, но не скупитесь на выражение глубочайшей почтительности и прежде всего расхвалите выбранные ими вопросы. Вы же знаете, умение задавать хорошие вопросы ценится у них гораздо выше, чем способность давать хорошие ответы.

Она кивнула. Постепенно ее напряжение спало. Он пытается ее утешить и указать правильный путь. Они со Штайнером ей помогут. Так чего же бояться?

Но Ломбарди скрыл, что голосования еще вообще не было и ей до сих пор угрожает обвинение в занятиях черной магией. Вместо этого он просто подошел ближе, наклонился и нежно провел рукой по ее щеке. Софи покраснела.

— Надзиратель дал показания в вашу пользу. Вы видели щит?

Софи снова кивнула.

— Да. Де Сверте рассказывал, что когда-то занимался колдовством, но потом бросил, посчитав его детской забавой. А почему вы спрашиваете?

Он не ответил. Когда-нибудь она сама поймет, а сейчас ему не хотелось пугать ее еще больше.

— Берегите себя, Софи. Встретимся на процессе. А пока репетируйте свое восхищение силой мужского духа.

Он постучал в дверь, чтобы ему открыли Она смотрела ему вслед и тут вдруг поняла, почему он спросил про щит.

Процесс начался рано утром в небольшом зале конвента, где горел лишь один камин. Именно здесь и разбирались обычно судебные дела факультета. Солидный зал с деревянными панелями и с призванной вызывать радостные эмоции росписью на потолке: Sapientia в воздушном одеянии, окруженная Справедливостью, Честностью и Разумом. Они парили в небе подобно ангелам, обратив к зрителям свои лица.

Во главе массивного стола сидел настоятель, следом в ряд устроились канцлер, ректор и магистры факультета. За отдельным столиком замер писарь. Слуга привел Софи, которой велели сесть на скамью. Она осунулась и была очень бледна, губы поблекли, светлые волосы ее потускнели. Она стояла ровно, опустив руки и повернув голову к судье, в ожидании, что же будет дальше. Настоятель открыл заседание, огласив пункты обвинения, в том числе и участие в алхимических опытах. Софи признала всё, кроме добровольного сотрудничества с де Сверте к этому он вынудил ее силой, следовательно упрекнуть ее не в чем.

Настоятель слушал с неподвижным лицом. Его резкие черты казались высеченными из камня, руки лежали на столе абсолютно спокойно. Когда обвиняемая закончила, он слегка кивнул головой. Вперед выступил Штайнер. Он рассказал о своей беседе с Софи, признался, что недостаточно активно ее отговаривал и не запретил прятаться в схолариуме. Все смотрели на него с недовольными лицами.

— Да, — сказал он серьезным голосом, — я знаю, что на мне лежит ответственность, но возможность получить таким образом важные сведения показалась весьма заманчивой. А спрятаться там самому мне было бы довольно трудно…

— Но разве обвиняемая обнаружила доказательства виновности приора? — наморщив лоб, спросил настоятель.

— Ну, испугавшись, он запер ее в своей лаборатории и признался, что убил Касалла.

Настоятель покачал головой:

— Это не доказательство, а голословное утверждение. Кто подтвердит, что она говорит правду?

— Все верно, она могла солгать. Но зачем?

— Возможно, чтобы выгородить себя. А вдруг это сделала она?

— Но ведь надзиратель признал, что затащил ее в лабораторию, значит, туда она попала не добровольно. Зачем этому человеку давать показания против себя, если этого не было? Я не вижу в этом смысла.

Настоятель помолчал, потом слегка наклонил голову:

— Хорошо, предположим, что приор убил Касалла.

Он снова повернулся к Софи Касалл:

— Но ведь вы признаёте, что поступили на факультет и учились под чужим именем и в чужом обличии. Следовательно, вы дали под чужим именем три клятвы.

Софи кивнула.

— Тогда скажите нам, какого рода… — Он помедлил, а потом продолжил: — Какого рода резоны заставили вас принять подобное решение?

— Я думала, что никому не будет вреда, если я начну учиться.

— Но ведь вы могли посещать факультет и как женщина. Это, конечно, необычно, но не невозможно.

— Да, наверное. Но я бы не встретила одобрения.

— А откуда вы взяли деньги, чтобы заплатить за учебу?

Она молчала. Настоятель объявил перерыв. Кивнул писарю и велел открыть двери. Магистры высыпали наружу, Софи увели.

— Мне пора уехать из Кёльна. Вот уже целый год я вижу только этот город, только его дома, его церкви и его жителей. Как будто весь мир состоит из одного Кёльна.

Напротив жил торговец лошадьми. Уехать на лошади, сесть на корабль или уйти пешком — все равно.

— Вы собираетесь умыть руки, — с подозрением в голосе сказал Штайнер. — Вам не хочется присутствовать на заседании, так ведь? Но почему?

Ломбарди и сам не знал. Он вряд ли сможет вступиться за женщину, которая настолько слабее своих противников. Ситуация представлялась ему безнадежной. Ему было неприятно заходить в этот зал.

— Вы магистр. Вы должны быть там.

— Да, но не сегодня. Я ее предупредил. Но она меня не послушается. Я знаю. Штайнер, у меня есть хороший друг в Каленберге. Поеду к нему. Может быть, послезавтра я вернусь, а может, и нет. Скажите, что я заболел или что-нибудь еще. У меня такое чувство, что я попал в трясину и никак не могу выбраться. В Каленберге есть высокая гора, туда можно залезть и посмотреть вниз. Иногда это помогает восстановить зрение и взглянуть на ситуацию со стороны.

Штайнер молча кивнул. Если человеку кажется, что он сходит с ума, это еще полбеды. Ну, так заберись на гору, Ломбарди, и осмотрись, вдруг найдешь выход Да, поезжай, я тем временем останусь здесь и буду защищать довольно шаткие позиции. Штайнер тряхнул головой. Иногда он переставал понимать, с какой стороны находится противник и как его зовут. Может быть, он сам и есть свой главный враг.

— Давайте не будем ничего загадывать. Мы действительно заинтересованы в том, чтобы ей помочь? Мы хотим дать женщинам возможность учиться, занимая наши места? Я знаю, о чем ее спросит настоятель. Составила ли хоть одна женщина научное положение? Может быть, они просто повторяют за нами наши слова, как это делают маленькие дети, которые только еще учатся говорить?

— Это не так, — с пылом возразил Ломбарди. — Безусловно, есть женщины, имеющие собственные мысли. И даже пишущие собственные книги. Они легко могли бы составить научный тезис.

Штайнер тихонько засмеялся.

— И все-таки я постоянно себя спрашиваю, чего же я хочу на самом деле. Если быть до конца честным, я хочу, чтобы все осталось по-прежнему. И если до конца честным будете вы, то признаетесь, что чувствуете то же самое. Просто эмоции смещают акценты и мешают обзору.

— Тогда присоединяйтесь к тем, кому больше всего хочется обвинить Софи в колдовстве и увидеть ее горящей на костре. Если они начнут задавать вопросы насчет гостии и тела Христова и тому подобных вещей — вы же знаете, о чем я говорю, — то я уйду с факультета. Я думал, что мы уже отказались от подобных методов.

Штайнер не ответил. Появился слуга, пригласивший их вернуться на заседание, но Ломбарди развернулся и вышел из конвента.

Для поездки в Каленберг он выбрал не очень удачное время. Первый весенний ветер, еще очень холодный, швырял ему в лицо снег, перемешанный с дождем Над головой нависли серые облака, по краям дороги клонились вниз ветви деревьев. Со стоическим спокойствием вороной конь рысью продвигался вперед. Стемнело рано, поэтому уже вскоре Ломбарди свернул к одинокому ветхому постоялому двору, где лошадь получила корм и место в конюшне, а всадник — комнату и яичницу с салом. Ночью продолжала бушевать буря. Хозяин только посмеивался и говорил, что, возможно, лучше вообще не ложиться спать, иначе во сне можно оказаться погребенным под развалинами, поэтому Ломбарди лежал на жестком тюфяке, прислушивался к шуму и ждал, когда начнет сыпаться потолок. Но все обошлось. Утром он, совершенно не выспавшийся, оседлал коня.

— Куда держите путь? — спросил его хозяин.

— В Каленберг. К Господину на Башне.

Хозяин поднял голову и посмотрел на пытающееся выбраться из-за туч солнце.

— Будьте осторожны. Уже несколько недель здесь орудует банда: убивают, мучают и грабят. У вас есть при себе надежный нож?

Ломбарди кивнул. Расплатился, поблагодарил и вскочил в седло.

Сначала день обещал быть спокойным. Первые несколько часов небо оставалось голубым, но потом на западе снова начали собираться тучи. Да, самая подходящая погода для того сброда, который прячется в лесах. Здесь проходят направляющиеся в Кёльн обозы с ценными товарами, на продаже которых можно неплохо поживиться. Еще три-четыре часа, и он доберется до Каленберга. Плащ уже давно перестал защищать его от холода, а конь из последних сил продвигался вперед, как будто догадывался, что осталось совсем немного. Темный лес выглядел мрачно, стена туч приближалась. Ветер так и свистел в ушах. Ломбарди ни разу не остановился на отдых, так что ему удалось добраться до города засветло. Ворота еще не закрыли. Только он въехал в город, разверзлись небесные хляби. В гору он поднимался уже под проливным дождем.

Господину на Башне одна судебная тяжба обошлась в половину его владений. Их разграбили и сожгли, так что теперь у него осталась только башня, которая считалась неприступной. Нежеланным гостям сюда хода не было. Когда Ломбарди постучал, через маленькое отверстие в мощных воротах выглянул оруженосец. Ломбарди объяснил, кто он и зачем. Открыли ему далеко не сразу. «Господин вас ждет», — сообщил оруженосец Ломбарди проехал вперед. В свете факелов он различал лишь нижнюю часть здания: крошечные окна, очень узкие амбразуры, потемневшие от дыма и пороха. Оруженосец взял лошадь под уздцы и повел в сарай, так как конюшен у Господина на Башне не осталось. Со скрипом открылась дверь, наружу вырвались сажа и чад. Дым ел глаза и мешал разглядеть хоть что-нибудь, но Ломбарди услышал доносившийся из большого зала голос хозяина, громкий и довольный:

— Смотрите-ка, господин магистр! Иди же сюда, Зигер!

В огромном камине горел гигантский огонь, как будто хозяин решил зажарить для своих гостей целого быка.

— Проходи, сын бернского крестьянина и бретонской ведьмы.

— Мой отец не был крестьянином, — возразил Ломбарди.

— Нет, конечно нет. Он был аптекарем, но в чем разница? Все бернцы — сумасшедшие.

— А все бретонки ведьмы, так?

— Да, у меня очень простая картина мира, сын мой, в ней все весьма однозначно.

Делен засмеялся. Его хохот заглушал ужасный треск в камине, огонь из которого вырывался вверх на добрые десять метров. За длинным столом кроме Делена сидели еще десяток мужчин и три дамы, которые тотчас же поднялись, чтобы поставить для Ломбарди стул. Все три молоденькие, вдвое моложе хозяина, как раз в этот момент швырнувшего через стол кружку с пивом.

— За твоих родителей, сын мой, которых ты наверняка уже давно не видел.

Ломбарди ловко подхватил кружку и сел. Делен приходился ему дядей. Он тоже был родом из Берна, сюда его привела судьба, потому что бернцы, которым надоели его судебные склоки, недолго думая, выставили его за ворота своего города. Тогда он увлекся путешествиями, бродил то к югу от Альп, то к северу от них, пока, женившись, не осел здесь. Жители Каленберга тоже были бы весьма рады, если бы он после смерти супруги убрался отсюда, но ему здесь нравилось. Черной как ночь была его борода, черными — всклокоченные волосы, которые сделали бы честь любому барану. Его тело не помещалось ни в одни доспехи, но с появлением пороха надобность в них все равно отпала. Его башня стояла на настоящем пороховом арсенале, который мог в любой момент показать себя в действии. Но пока Делен такой команды не давал, наоборот, казался совершенно спокойным и настроенным на шутки, до коих был большой охотник — конечно, в соответствующих обстоятельствах.

— Что тебе здесь нужно? Неужели он тебе надоел, этот город городов?

— Не исключено.

— Ты ведь приехал не потому, что безумно по мне соскучился. Тебе нужна женщина? Выбирай.

Делен потянулся к стоящей на столе тарелке:

— Вот, ешь. Такого тебе в твоем студенческом приюте не подадут.

— Мне понадобилось кое на что посмотреть со стороны. Я подумал, что на башне у меня появится необходимая дистанция.

— Чудесно! Тогда оставайся. Завтра поедем на охоту. Ты еще не разучился стрелять?

Ломбарди засмеялся. Конечно не разучился, но приехал он совсем за другим.

«А что, — подумал он, — было бы неплохо вообще больше не возвращаться в Кёльн. У Делена можно стать забиякой и задирой. Ему этого хочется? Сменить башню духа на Господина на Башне?»

Делен выделил ему на ночь одну из своих метресс, совсем молоденькую, — наверное, ей не было еще и семнадцати. Они вместе прислушивались к реву бури, крутившейся вокруг башни.

— В лесу поселился дракон, — сообщила девушка, теснее прижимаясь к нему. Она очень боялась и бури, и чудовища.

— Драконов не бывает, малышка, — сказал Ломбарди, но девушка только упрямо тряхнула головой.

— А его кто-нибудь видел? — спросил Ломбарди, и девушка быстро закивала. Конечно, люди его видели, он ужасный, ходит, круша деревья, а из пасти у него вырывается огонь.

— Это был просто образ, — объяснил Ломбарди, — образ, не имеющий ничего общего с реальной действительностью.

Но девушка не согласилась:

— Значит, все, кто его видел, сумасшедшие?

— Да, сумасшедшие, — ответил Ломбарди, смотря на дрожащее оконное стекло. Комната находилась наверху, выше остался только парапет башни. Окно было таким узким, что в него не протиснулся бы и ребенок.

— Он такой огромный, что если выпрямится, то может даже заглянуть в окно, — пролепетала девушка и замерла, услышав раскаты грома.

Казалось, башня раскачивается, как ольха на ветру. Ломбарди встал и подошел к окну. Снаружи не было ничего, кроме смоляной черноты, ни пятнышка света, даже на небе. Теплые руки легли ему на бедра:

— Ты его видишь?

Он засмеялся:

— Нет, его не существует, глупышка.

— А что существует?

— Я не знаю.

Утром он один пошел в лес. Буря прорубила широкую брешь. Поваленные деревья перегородили узкую тропинку. Совершенно случайно Ломбарди наткнулся на отшельника, который уже несколько лет жил здесь, питаясь грибами, ягодами и тем, что иногда приносили люди. Перед его пещерой журчал прозрачный ручей. Как раз в этот момент старец мылся в ручье, опустившись на колени. «Жалкое убежище», — подумал Ломбарди, бросив взгляд в пещеру: одеяла, лежащие на голой земле, решетка для защиты от волков и других зверей, горшок, кострище. Больше ничего.

Отшельник был бос и носил простую накидку. Борода его доставала до бедер. Он приветливо поздоровался с Ломбарди, улыбаясь ясными голубыми глазами — ясными и голубыми, как вода в ручье.

Ломбарди протянул ему кусок хлеба, взятый с собой на прогулку, и старик засиял. Нечасто у него бывали гости, и совсем редко — такой хороший хлеб. Он развел огонь, вскипятил в своем котелке воду, бросил в нее щепотку травы и пригласил Ломбарди в пещеру.

— Садитесь. Вы пришли от хозяина башни?

Ломбарди опустился на одеяла и прислонился к холодной стене. Вид из пещеры открывался безрадостный: сухие остовы деревьев в легком утреннем тумане. Все еще тоскливо шумел ветер.

— Вам бы лучше поскорее вернуться обратно. В такую погоду легко заплутать. Когда появляется туман и меняется погода, из леса приходит дракон — так говорят люди. Вы человек науки и, возможно, в это не верите, но все-таки будьте осторожны.

Ломбарди смотрел на лес. Смешно верить в дракона, которого не существует. Ночью девушка все уши ему прожужжала, и он спал беспокойно, ему снился дракон, огромный, толстый, во сне он преградил Ломбарди дорогу.

— А вы в него верите? — спросил он старика, который достал острый нож и принялся резать хлеб.

— Какая разница? Я его ни разу не видел, вот и не верю. Но ведь бывают вещи, которые нельзя увидеть, и тем не менее они существуют. Крестьяне из деревни уверяют, что видели, как он разорвал теленка. Вы можете возразить, что крестьяне — люди необразованные, хотя даже весьма образованные люди, бывало, отправлялись в путь, чтобы убить дракона.

«Сплошные иллюзии», — сердито подумал Ломбарди, но стоило ему взглянуть на сгущающийся туман, и настроение его сразу переменилось: ему стало жутко. Вон там какой-то блеск — не пара ли это ярких глаз? «Это кошка», — успокаивал он себя. Старик принес ему кружку отвара шиповника, который он подсластил остатками меда.

— Выпейте, вам станет теплее.

Ломбарди осушил кружку и встал.

— Да, наверное, мне все-таки лучше вернуться назад.

Отшельник кивнул.

— Все время держитесь правой тропинки, она ведет к башне. Лес здесь мрачный, ему нет ни конца ни края…

— А вы не боитесь вот так, совершенно один?

Старик засмеялся:

— О, если придут грабители или разбойники с большой дороги, то у меня им поживиться нечем. Гораздо хуже не подкрепленные действительностью фантазии, но до сих пор еще дракон не дал себе труда заглянуть ко мне в гости.

Ломбарди попрощался и нырнул в оцепенелую сырость. Казалось, туман гладит его по лицу своими влажными пальцами; вокруг мертвая тишина, тяжелая и холодная, ни звука, ни шороха. Не видно ни одной птицы, не слышно пробирающегося под темными кустами зайца. Неожиданно он потерял дорогу и остановился. Куда он забрел? Неужели заблудился? С какой стороны пещера отшельника? Ломбарди развернулся, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь туман. Он потерял направление и даже не понимал, пришел он слева или справа. Посмотрел наверх: не проглянет ли сквозь туман бледное солнце. Нет. Сердце застучало как бешеное, рука потянулась к спрятанному за голенищем ножу. Ломбарди продирался сквозь кусты и вдруг услышал странный треск, как будто сук оторвался от дерева и упал. А потом еще и крик сипухи: Ломбарди заметил над головой ее широкие светлые крылья. Он изо всех сил старался сохранять спокойствие ведь и у этого леса тоже есть конец, когда-нибудь он все равно наткнется на человеческое жилье. И вдруг сзади он услышал какое-то движение, с грохотом, стонами и фырканьем. Похоже на дракона. Ломбарди снова остановился. Драконов не бывает, это все фантазии, которым мы можем давать имена, но ведь ты, Зигер, знаешь, что не все имеющее имя состоит из плоти и крови или из другой материи. Теперь он совершенно отчетливо слышал фырканье, далеко за спиной, там, где туман был таким густым, что проникнуть за него взгляд уже не мог. Тебя решили наказать за ложь, Ломбарди? Они правы, он существует, этот дракон, и ты был глупым мальчишкой, думая, что знаешь все, а на самом деле ничего ты не знаешь. Он повернулся и побежал. Побежал в противоположном направлении, но как будто попал в лабиринт. Он несся куда глаза глядят, как корабль, оказавшийся в море без компаса. Вдруг он почувствовал запах дыма и замедлил шаги. По спине градом катился пот. Где-то здесь дом, в котором развели огонь. Или это огонь из пасти дракона? Яркие языки пламени, которое он изрыгает, прежде чем проглотить добычу? Или он просто растаптывает свою жертву? Теперь Ломбарди услышал впереди журчание воды. По просеке вился ручей, сверху упал луч света, солнце повернулось к западу, и теперь Ломбарди понял, куда ему двигаться. Он почувствовал безграничное облегчение. Нужно немного пройти на запад, а там уже и башню будет видно.

— У вас есть выбор. Решайте.

Неужели в правилах записано, что женщине следует задать вопрос, чтобы таким образом устроить ей подвох? И тем не менее она должна быть благодарна Штайнеру за предоставленную возможность, потому что это мудрый ход. Ее вполне могли бросить в воду, дабы посмотреть, утонет она или нет.

— Задавайте ваш вопрос, — сказала она.

Его сформулировал Иорданус, поэтому и зачитывать его тоже будет он. Иорданус поднялся и, зажав в руке кусок пергамента, вышел вперед, сохраняя на лице мрачную серьезность.

— Это из Аристотеля. Скажите, где и в какой связи написано, что женщина создает только одно, а мужчина многое. И на каком принципе это положение основано?

Софи кивнула, Иорданус вернулся на скамью. В зале царила тишина. Если она не знает это место, она пропала. Если она понятия не имеет, в каком из многочисленных трудов вышеупомянутого автора и где именно следует искать, то ей обрежут волосы и выставят у позорного столба. День и ночь ее будет мучить жуткая стужа, а кёльнцы, проходя мимо, будут над ней смеяться, забрасывая мусором и нечистотами. Ее достоинство втопчут в грязь, и ей придется уйти из города. Она присоединится к отбросам этого мира, отбросам, лишенным и чести, и средств к существованию.

Софи, казалось, задумалась. Вопрос был на самом деле не простым, с подвохом. Конечно, указание на Аристотеля совершенно справедливо, но вообще-то он приводит не свое собственное мнение, а мысль Платона, о чем Иорданус, естественно, не упомянул. И даже если она вспомнит нужный отрывок, это все равно еще только полдела. Штайнер опустил глаза. Он поступил справедливо, предложив дать ей шанс, но вместе с тем он прекрасно знал, что не хочет выступать в роли защитника тех изменений, которых ему мечталось избежать. Он смотрел под стол, на носки своих башмаков, и слушал тишину, нарушаемую только треском поленьев.

— Это написано в «Метафизике», — прозвенел голос Софи.

Штайнер поднял глаза. Настоятель сохранял каменное лицо. Иорданус сложил руки на пергаменте.

— Да, это правильно.

— В шестой главе. Аристотель говорит там о платониках, превративших двойственность в вещественный принцип. Материя предполагает множественность, а вот форма — единственность. Но Аристотель утверждает, что из материи следует только одно, а из формы — многое. Так женщина оплодотворяется единожды, а мужчина оплодотворяет множество раз.

Это было общеизвестно. Некоторые из присутствовавших могли цитировать «Метафизику» наизусть, все девять глав Факт, что какая-то женщина способна сделать то же самое, причинял им боль, но все-таки они ощущали власть, которая была в их руках и с помощью которой они могли определить исход этого процесса. Она знает, где об этом написано, — и что ж тут удивительного? Обезьяна тоже могла бы цитировать великие труды наизусть, если бы умела говорить. Это ни о чем не свидетельствует. Они бросили ее в воду, а она один раз вынырнула на поверхность. Но это только начало. Теперь они будут удерживать ее под водой с помощью палки, и каждый раз, когда ее голова покажется на поверхности, будут пихать ее вниз, и когда-нибудь, в конце концов, она уже не сможет получить ни глотка воздуха.

— Вы с этим согласны? Или вы хотите сказать, что требуется со всех сторон рассмотреть это положение, чтобы решить, признать его или нет?

— Я бы согласилась с подобной формулировкой.

— Значит, женщина создает только одно?

— Женское начало получает только один раз, но разве получить и создать — это одно и то же? По-моему, создать — это гораздо больше. Разве женщина не способна, как и мужчина, создавать многое?

Иорданус снова поднялся и подошел прямо к ней.

— Что же материя и что — форма?

— Женщина — это первое, а мужчина — второе.

— Что материя без формы?

— А что форма без материи?

Иорданус сделал еще один шаг вперед.

— Конечно, они взаимосвязаны. Но что же есть образующий элемент? Вы же наверняка согласитесь, что это форма, разве нет?

Софи молчала. Постепенно до нее дошло, к чему он клонит. Материя всего лишь наличествует и ждет, чтобы ей придали форму. Таким образом, форма облагораживает материю, вдыхает в нее жизнь. Именно это они хотят услышать.

— Что такое форма без материи? Без нее она лишена смысла, — тихо сказала она. — Что это за принцип, который всего лишь идея? Это все равно что отделять вещи от образов, как поступаете вы.

Все подались вперед, чтобы лучше слышать. Что сказала эта женщина? Она снова возвращает их к старому диспуту? К их собственному молчаливому спору? Иорданус замер. На такое он не рассчитывал.

— Хорошо. Тогда скажите мне, какова ваша точка зрения.

Софи вот-вот угодит в свою собственную ловушку. Она, хоть и слишком поздно, заметила, что пропадет, если только ответит на этот вопрос. Но ей не терпелось выплеснуть свой гнев. Зачем ее выставили на всеобщее обозрение и задают дурацкие вопросы? Из-за того, что она без разрешения проникла на их лекции? Она колебалась. Что советовал ей Ломбарди? Быть тихой и покорной, господам магистрам это понравится, и тогда они позволят ей выпутаться без особого ущерба. А вопрос о деньгах они пока отложили, значит, ситуация не так уж и плоха. Она скажет, что отчим одолжил ей денег…

Господа ждали, но она словно лишилась голоса. Традиционалисты в большинстве — значит, было бы неплохо подольститься к ним, заявить, что они, как всегда, правы, даже если она простая женщина, мнение которой ничего не значит…

Но верх взяла ненависть Софи чувствовала, как та подступает к самому горлу. Позже, гораздо позже она осознает, что это отвращение к Касаллу, запоздалый триумф, битва, которую она вела с ним, хотя он давно уже был мертв. Она словно увидела перед собой его лицо, его глаза, руки, которые мучили ее тело и ломали волю. Это Касалла она ненавидела и ненавидит до сих пор, а вовсе не тех, кто сидел сейчас перед ней, но она больше уже не хотела отделять одно от другого. Перед ней сидело двадцать Касаллов, они налетали на нее с кулаками, издевались над ней, пытали и унижали. Не изменилось ничего. Она почти чувствовала, как по спине уже бежит теплая кровь…

— Я не стою ни на чьей стороне, — сказала она громко и отчетливо. — Это не мой способ мышления. Он только ваш. Цепляйтесь за него, если считаете, что он имеет смысл.

Штайнер глубоко вздохнул. Больше всего ему хотелось встать и выйти из зала. Он опустил глаза. Магистры начали перешептываться, прокатился недовольный гул, в зале росло возмущение. Что несет эта женщина?

— Я правильно вас понял? Вы ни к кому не примыкаете? Да, конечно, а как же иначе, ведь вы женщина. Вы наверняка ничего не поняли. Значит, все-таки овца забралась в латинскую школу и делает вид, что умеет держать в копытах перо.

Иорданус был в гневе. Он принял сторону Штайнера и, соответственно, тех, кто хотел проявить мягкость к обвиняемой. Но ее ответы расставили все по своим местам.

— Оставьте свою философию при себе, — продолжала она. — Я больше знать о ней не хочу. Заниматься этим глупо. Все свершается только у вас в головах и не имеет никакого отношения к реальности.

Все одновременно вскочили и одновременно подлетели к столу, чуть не сбив ее с ног. Служителю пришлось приложить немало усилий, чтобы помешать им наброситься на Софи Настоятель и канцлер были единственными, кто остался сидеть, они только молча качали головами.

— Откуда она взяла деньги, чтобы заплатить за учебу?! — вопил Рюдегер. — Что она скрывала, записываясь под чужим именем? Чем она занималась с де Сверте? Она лжет, уверяя, что он ее принудил. Это необходимо расследовать.

Он стащил бы женщину со скамьи, если бы служитель не удержал его за руку. Ситуация угрожала выйти из-под контроля. Судья тоже поднялся и попросил всех успокоиться, но это не помогло.

— У де Сверте были найдены странные символы и знаки, нацарапанные на железном щите, с ними еще предстоит разобраться. Символы подозрительного толка, если вам интересно мое мнение. Де Сверте был не только алхимиком, но еще и занимался черной магией! — вопил Рюдегер. Его было не остановить.

Брозиус, Иорданус и Хунгерланд сидели как пригвожденные. Бросали отчаянные взгляды на Штайнера, но тот махнул рукой. Она сама виновата. Немного дипломатии, немного униженности и покорности — и они могли бы спасти ее от ужасной участи. Но теперь, когда она выразила сомнение в их компетентности и угрожала выставить их в смешном свете, помочь ей не мог уже никто. Она сама вымостила себе дорогу в ад.

— Спокойствие, — голос настоятеля проник во все уголки зала. — Если вы немедленно не успокоитесь, я велю очистить помещение.

Все снова сели.

— Вранье это, что де Сверте захватил ее в плен. Она сама в союзе с демоническими силами, — сказал один из магистров, дав таким образом сигнал, которого все ждали.

— Но это совсем другое обвинение, — сказал настоятель.

— Да, мы выдвигаем новое обвинение. В демоническом колдовстве.

— Это обвинение не поддержат, — пробормотал Штайнер Иорданусу, тот кивнул:

— Да, если надзиратель, свидетель, не струсит. А вдруг он переметнется? Если он откажется от показаний в пользу Софи Касалл и примется утверждать обратное, потому что здесь полно людей заинтересованных?

Штайнер молчал. Куда подевался Ломбарди? Почему он лазает по каким-то горам, бросив их тут одних?

Было уже поздно, он устроился в своей комнате с бокалом вина и книгой. Но вскоре раздался стук в дверь. Служанка пошла открывать. Он услышал шаги. Потом дверь распахнулась, и появился Ломбарди. Снял плащ, бросил его на спинку стула и без приглашения подсел за стол к Штайнеру.

— Я смотрю, у вас хорошее вино. Ну, чем закончилось заседание?

Штайнер захлопнул книгу.

— Вы были правы. Она глупее, чем я предполагал. Заявила, что заниматься философией смешно. Об остальном можно не рассказывать.

Ломбарди растерянно кивнул. Да, можно не рассказывать.

— А поскольку она настроила их против себя, теперь будет рассматриваться обвинение в колдовстве. Эта женщина утратила разум. Она легко могла выпутаться, с ее-то знанием Аристотеля… — Он взял бутылку и налил Ломбарди вина. — Она нисколько не раскаивалась, как будто у нее в кармане давно лежит ключ, которым она в любой момент может открыть двери тюрьмы. Вы что-нибудь понимаете?

Ломбарди молчал. Попробовал вино, хорошее сухое рейнское вино с легким привкусом смородины. Подумал. Она действительно утратила разум? Или ненависть ее столь велика, что лишила ее способности рассуждать здраво?

— А откуда у нее деньги на учебу? — наконец спросил он. — Я имею в виду, где-то ведь она должна была взять эти деньги.

— Она отказывается об этом говорить… Как провели время в Каленберге?

Ломбарди рассказал о своем дяде и о драконе, в которого люди верят, хотя до сих пор ни разу его не видели.

— Вы думаете, что любовь тоже только образ? — Этот вопрос прозвучал совсем тихо.

Штайнер засмеялся.

— Образ? Подобно дракону? А почему бы и нет? Люди боятся дракона, хотя ни разу его не видели. И чего только они не боятся, когда испытывают любовь, которой тоже никто никогда не видел. Она, как и дракон, есть продукт нашей фантазии или дурных соков, присутствующих в нашей крови и несущих ответственность за странности поведения. Но скажите, у своего дяди вы размышляли только о любви?

Ломбарди молчал. Он вернулся, осознав, что он безнадежный трус.

— Слушайте, Штайнер, мне нужно с ней поговорить. Я могу вам довериться?

Штайнер устало кивнул головой. Как долго еще он проработает на этом факультете? Сколько сможет продержаться, если канцлер, ректор и магистры повернут время вспять и изгонят из города moderni?

— Оставьте свои планы при себе, Зигер, что бы вы ни собирались сделать. Если хотите ей помочь, то постарайтесь успеть, пока она еще в конвенте. Стоит ей попасть в руки доминиканцев, и выкупить ее нельзя будет ни за какие деньги.

Ломбарди встал. Кивнул Штайнеру и вышел из дома. Улица встретила его прохладным дождем. Башмаки месили жидкую грязь. А вот и маленький домик матери Софи на углу Лунгенгассе. За окном мигала свеча. Он позвонил. Дверь открыла одна из сестер.

— Я могу поговорить с вашей матушкой?

Девушка молча смотрела на него. Стоявшая в прихожей мать спросила, что ему угодно. Денег, ответил он, ему нужны деньги, чтобы подкупить охранника и получить возможность поговорить с ее дочерью. Вдова сходила за мешком покойного супруга и высыпала золотые монеты на стол. Десять, двадцать? У нее их много. Он без слов сунул в карман пятнадцать монет — такой суммы ему не доводилось видеть ни разу в жизни. Быстро попрощался и ушел.

На следующее утро он пришел к старшему пастору и был удивлен царившей во дворе суетой. Монахи взволнованно метались туда-сюда. Неужели Софи уже увезли? Может быть, бросили в одну из башен, где ее уже записали в тюремную книгу как ведьму? Не направляется ли прямехонько сюда сам Папа? Что так всполошило всех? Он решительно обратился к одному из мужчин. Тот посмотрел на него внимательно, а потом ткнул пальцем в здание конвента:

— Вдова Касалл исчезла. Она ведьма, вот и улетела из камеры. Представляете?!

Ломбарди стоял как громом пораженный. Значит, ведьма? Сбежала, несмотря на сильнейшую охрану. Кто-то сзади мягко коснулся его плеча:

— У нее был сообщник. Что вы здесь делаете, Иорданус.

— Я случайно шел мимо и заметил суету. Она действительно исчезла?

— Да. Кто-то пришел ей на помощь, но братия уверяет, что ночью здесь никого не было.

— Может быть, им заплатили.

— Братьям?! Ради Бога! Они ведь все спали у себя в кельях. Но откуда этот самый помощник узнал, где спрятан ключ от камеры вдовы?

В этот момент появился канцлер, он пересек площадь и скрылся в здании.

Ломбарди тихо спросил:

— А кто мог быть заинтересован в том, чтобы освободить ее и не дать участвовать в этом процессе?

Иорданус посмотрел ему в глаза:

— Да, кто? По-моему, под подозрение попадают совсем немногие. Как насчет вас? Говорят, что вы хорошо к ней относились…

— Я не меньше вашего поражен тем, что она исчезла. Ночь я провел в схолариуме, у меня есть свидетели.

Иорданус, наморщив лоб, продолжал наблюдать за суетой, царившей перед зданием.

— Значит, она исчезла, маленькая птичка, — пробормотал он. — Улетела, словно ангел. Что теперь будет?

Если раньше Софи хотели навязать процесс по поводу колдовства, основываясь только на предположениях, то теперь подтвердились самые худшие опасения. У нее явно не было возможности исчезнуть из камеры самостоятельно. Опросили всех, но монахи уверяли, что крепко спали, да и вообще было абсурдным предполагать, что кто-то из них стремился ее освободить. Охранник, которому вменили в обязанность приносить ей еду и заботиться о душевном утешении, был в полной растерянности. После вечерней молитвы он принес ей ужин и еще раз проверил замок. Дверь была закрыта, он готов в этом поклясться, а ключ он забрал с собой в келью, как делал всегда. Ночью к нему никто не заходил, ключи были на месте. У него чуткий сон, он бы услышал, если бы кто-то попытался их выкрасть.

Все собрались в галерее, обсуждая, что предпринять дальше. Канцлер, сев на скамью, вперил взгляд в пустоту.

— Мы ее недооценили, — пробурчал он. — У нее были сообщники… Или у вас есть другое объяснение?

Иорданус был в полной растерянности. В дьявола он не верил, мысль о сообщниках представлялась ему просто абсурдной, потому как взяться таковым было неоткуда. Так что же произошло на самом деле?

Он решил отправиться в схолариум, чтобы получить подтверждение относительно Ломбарди.

После того как карлик сгинул в огне, во главе схолариума встал Ломбарди. Но это, конечно, только временно, пока подбирают нового приора, потому что Ломбарди не является клириком.

Иорданус нашел Ломбарди в рефекториуме, где как раз обедали. Он без слов сел за стол, служанка поставила перед ним тарелку и кружку. Студенты молча жевали, а когда вознамерились встать, чтобы идти в часовню на молитву, Иорданус попросил их задержаться.

— Софи Касалл исчезла… — начал он, хотя все уже об этом и так знали.

Он хотел выяснить, у всех ли есть алиби на прошлую ночь. Студенты растерянно переглядывались. Надзиратель объяснил, что он закрыл двери и хранил ключ за пазухой. Ночью никто не мог выйти.

— И Ломбарди тоже? — поинтересовался Иорданус.

— И Ломбарди тоже, — ответил надзиратель.

Иорданус встал, поблагодарил и вышел.

— В городе рассказывают, что ночью над конвентом летал огненный столп. Это наверняка была она, — сказал один из студентов.

— Значит, она все-таки ведьма, — пробормотал другой. — А мы и не заметили. Она сидела на лекциях рядом с нами и могла натворить бог знает что…

— Чушь! — крикнул третий. — Это все досужие разговоры. Не бывает так, чтобы человек просто растворился в воздухе и исчез. Конечно, у нее был помощник. Возможно, любовник…

— Нет сомнений, один из монахов, — усмехнулся первый. — Вместе с ней возлежал на ложе. А когда утомился, отпустил ее на все четыре стороны.

Все засмеялись. Но смех их был натянутым. Не может человек вот так просто взять и исчезнуть. Они, воспринимающие мир через просветленный дух, не хотели ничего знать ни про ведьм, ни про демонов. А сейчас их пытались убедить в обратном, и они видели, как возведенное ими здание шатается, словно трухлявое дерево.

Взгляд Ломбарди остановился на Лаурьене.

В последнее время он вел себя тихо и незаметно и был очень подавлен, как будто изнутри его грызла тяжелая, мрачная тайна. Лаурьен? У Ломбарди перехватило дыхание. Нет, наверняка не он. Лаурьену бы вообще не удалось выбраться из схолариума. Как и никому другому, включая его самого.

— Ну и как вы съездили к дяде? — неожиданно спросил Брозиус.

Ломбарди тихо засмеялся:

— О, я занимался тем, что пытался овеществить дракона.

— Дракона?

— Да, крестьяне верят, что у них в лесу поселился дракон. А заблудившись в тумане, даже я на несколько минут в него уверовал. Да, уважаемый коллега, все сходится на одном, вам не кажется? Дракон в деревне, ведьма в городе…

— Обман зрения, — пробормотал Брозиус. — К нему мы еще вернемся, когда всех совокупных сил нашего духа окажется недостаточно для объяснения мира. Там, откуда я родом, в маленькой альпийской деревушке, люди верят в Белую Женщину и в духов, прячущихся в горах. Эти духи бывают добрыми и злыми, как и сами горы, в которых они живут.

Ломбарди кивнул. Да, и там, откуда родом он сам, а это не очень далеко от родины Брозиуса, живут всесильные духи. Альпы буквально кишат гномами, троллями, феями, нимфами, колдунами, белыми и черными предводительницами ведьм, обитающими в воздухе, на доступной человеческому взгляду высоте.

— Видения, — сказал он презрительно.

Брозиус улыбнулся:

— Да, видения. Ничего кроме видений, но у нас для познания мира всего три возможности: дух, создающий себя из себя же, наблюдение за природой, как учит Бэкон, и в последнюю очередь мифы. Иногда я не знаю, что из них ближе к истине, если, конечно, таковая существует…

Они поднялись и вместе отправились на молитву.

Ночью он услышал, что кто-то скребется в зарешеченное окно. Заспанными глазами он уставился в темноту и прислушался. Кто-то его опередил, спасибо ему. Ради этой женщины он чуть было не поставил на карту свою жизнь — почему? Только чтобы наконец поразвлечься с ней в постели? Во имя часа наслаждений, которые он может получить где угодно? Нет, за этим скрывается нечто большее, но, сколько бы он ни думал, другого объяснения не находил. Что он почувствует, как только удовлетворит свое желание? Неужели его сердце снова заполнит смертельная тоска? Женщины всегда интересовали его только до тех пор, пока он не получал желаемое. Никогда ему не приходила в голову мысль ждать от них большего, чем плотские утехи. Но с Софи ему хотелось разговаривать, он мог бы дискутировать с ней целыми ночами. А теперь появился другой, и этот другой ведет с ней беседы. В окно снова тихо поскреблись. Он встал и попытался что-нибудь разглядеть в темноте. Неужели пролетавшая мимо ведьма постучалась к нему? По спине потек горячий щекочущий пот. За стеклом не было ничего кроме ветра, со свистом облетающего схолариум.

У всех кёльнцев на устах было одно и то же. Наконец-то появилась по-настоящему пугающая тема, которую можно обсудить с соседкой, услышавшей от кого-то что-то еще, а тот, в свою очередь, узнал и другую любопытную подробность. Если господа теологи рассуждают об ангелах, тогда не исключено и существование женщины, освободившейся за счет волшебной силы. Любое понятие должно один раз получить свой образ, неважно какой и из каких источников, и тогда его можно лицезреть. Да, это дошло даже до самых тупых из горожан. Бога ведь тоже никто не видел, и все-таки он существует. Ангелов никто не видел, и все-таки они существуют. Дьявола тоже, наверное, не видел никто, но любому известно, что он имеет обыкновение принимать различные образы. Он может вселиться в кого угодно, даже в человека, и свести его с ума или превратить в шута. А вот в Папе заключена частичка божественного дыхания! То, что имеет имя, должно существовать. Точка. Все остальное нелогично. В магов и дьявола, в демонов и драконов они верили так же, как в Страшный суд, а ведь на нем, в конце концов, тоже пока еще никто из них не побывал.

Брызги попадали Штайнеру на лицо. Он выбрал себе самое неудобное место на корабле. Волосы намокли, плащ отсырел. Погода была подходящая для прогулки, холодная, зато ясная. Под бледно-голубым небом по берегам раскинулись поля и деревеньки. Картина наводила на определенные мысли. Штайнер развернулся и принялся искать глазами бакалавра. Ганс фон Штехемессер был восходящей звездой кёльнского университета; считалось, что однажды он достигнет больших высот. Но в данный момент у Штехемессера были другие заботы, не связанные с карьерой: свесив голову через борт, он прочищал свой желудок, недостаточно крепкий для такой качки. Когда первые спазмы прошли, бакалавр выпрямился и повернул голову к Штайнеру.

— Мне очень жаль, но речные путешествия еще никогда меня не…

Штайнер улыбнулся:

— Может быть, вам спуститься вниз?

Штехемессер махнул рукой. Каюты меньше мышиных нор, а скрип корабельного остова выводит его из себя. Уж лучше смотреть вдаль, подставляя лицо брызгам. Можно видеть проплывающие мимо замки, возвышающиеся на покрытых нежной зеленью холмах. Прежде чем они почувствуют под ногами твердую почву, пройдет добрых два часа, а за это время его желудок еще раз сто перевернется, словно крылья ветряной мельницы. Во время их краткого путешествия по реке ему мало что доведется увидеть собственными глазами.

— Вы знаете, что в городе ни о чем другом не говорят? — спросил он Штайнера и посмотрел на корабельщиков, которые перекидывали через релинг тяжелые тросы.

— Да. Они уже сейчас считают ее ведьмой только потому, что она исчезла. Шельма тот, кто позволил ей бежать.

— Значит, вы не верите в эту чушь насчет колдовства?

— Нет, конечно не верю. Но вам же знаком принцип…

— Безусловно.

Штехемессер попытался сосредоточиться на разговоре. Но желудок бунтовал. Он плотно сжал губы.

— Если следовать логике, то правы те, кто утверждает, что каждому понятию соответствует некий образ, — сказал он наконец, стараясь сдержать тошноту.

— Это всё игры, — презрительно возразил Штайнер. — Игры в слова, в идеи. За ними ничего не стоит. Изобрести новое слово, составить его из уже имеющихся понятий. Что было раньше? Вещь или ее имя?

— Вещь, — удивленно ответил Штехемессер. — Бог создал мир, то есть вещи. И только потом человека. Так как же имя могло появиться раньше?

— В начале было Слово, — пробормотал Штайнер, — а не вещь.

Штехемессер постарался отвлечься от своего состояния, сочиняя слова. Свечеконь. Маслодрево. Куротуч. Уткоангел. Кто такой уткоангел? Где он живет?

Еще до Нессе он успел сочинить пятьдесят таких слов, одно абсурднее другого. Зато сие странное творчество помогало утихомирить желудок. Да, в определенной степени он держал его в узде, подпитывая новой пищей из составленных им бессмысленных слов. Кораблерусло. Бузиноволос. Мышекус.

— Вам плохо? — забеспокоился Штайнер, потому что коллега уж больно по-идиотски таращился на воду.

— Вы хоть раз в жизни видели уткоангела?

Штайнер открыл рот:

— А это что такое?

— Он должен существовать, ведь я придумал для него имя. Может быть, это ангел, имеющий форму утки, вы как считаете?

Штайнер встал и отравился к капитану за бутылкой вина: может быть, качественный выдержанный напиток поможет избавить Штехемессера от наваждения.

— Кто был заинтересован в том, чтобы освободить девушку? — пробормотал Штайнер, вернувшись.

Штехемессер открыл бутылку и сделал изрядный глоток.

— Да, кто? — спросил, ухмыляясь, бакалавр. — Если серьезно, то мне в голову не приходит ни один кандидат, разве что у нее был любовник.

Штайнер покачал головой:

— Ему бы пришлось каким-то образом проникнуть в главный приход Кому это по силам? Нет, речь идет явно о человеке, который там живет. Который мог взять ключ, открыть дверь и сделать так, чтобы Софи Касалл выбралась оттуда незамеченной.

Штехемессер засмеялся. Вино пошло ему на пользу. Теперь ему было еще хуже, чем раньше, зато он перестал обращать на это внимание. Резкий крен суденышка заставил его захохотать, а когда он посмотрел на Штайнера, ему показалось, что тот тоже принял наклонное положение.

— Старший пастор, — сказал он, довольно улыбаясь.

— Магистра Штайнера нет. Зачем он тебе понадобился?

Лаурьен колебался. Разговаривать с Ломбарди он не будет. Иорданус? Брозиус? Хунгерланд? Им он не доверяет. Надеется только на Штайнера.

— Да так, ерунда, — пробормотал он и вышел на улицу.

Служанка Штайнера смотрела ему вслед, качая головой. Перед собором просили милостыню приютские дети, сборщики костей ковырялись в отбросах.

«Вылетела в зарешеченное окно, настолько маленькое, что в него не протиснется и ребенок». Он обернулся. Об этом говорят уже даже старые шлюхи на улицах.

Лаурьен чувствовал, что его загнали в угол, что его преследуют. Он зашел в церковь прислонился к колонне и посмотрел вверх, прямо в каменную пасть крылатого чудовища, украшающего капитель. Повсюду духи и демоны, даже в самом святом месте, там, где живет Бог. Неужели Брозиус все-таки прав и вера в колдовство возвышается над всем? Даже над силой духа? Над исследованием природы? Больше уже не за что зацепиться, если правит бал эта вера, затягивающая в темный, мрачный подземный мир.

«…Скажу вам вот что: если ведьмы начнут вот так просто проходить сквозь стены, то наша задача — избавить мир от подобного зла. Кто-нибудь ее видел? Разве она не была почтенной вдовой? И обратилась ко злу, ею завладели магические силы…» Священник на кафедре. Лаурьен заткнул уши. Софи не ведьма. Любая женщина больше ведьма, чем это чудесное создание. Софи была его другом, хотя, Господи, что за чушь! У него никогда не было этого друга, ведь она женщина. Измученный осознанием того, что лучший друг его обманывал, выдавая себя за другого, Лаурьен снова вернулся в сулящую утешение меланхолию, которая заставила его воспринимать мир исключительно как обман и иллюзию. И все равно он не мог не восхищаться этой женщиной. И надо же было такому случиться! Заранее было ясно, что над ней устроят процесс, но то, что ее заподозрят в занятиях черной магией, и даже выдвинут соответствующее обвинение, он воспринял как чистейшей воды издевку. Весь город разыскивает беглянку. Неужели он единственный, кому удалось сохранить разум? Не могут же люди всерьез думать, что она летает сквозь стены! А ведь разгадка очень проста: у нее был союзник. Вот только кто же именно? Этот вопрос заводил его в тупик. Сам он, конечно бы, ей помог, если бы у него была такая возможность, но ведь это был не он. И не Ломбарди. Штайнер? Нет, это чересчур уж смелое предположение. Сей почтенный человек никогда бы не нарушил устав тайно, он всегда ищет разумное решение и действует открыто. Так кто же?

На город опустились сумерки. В высоких окнах мелькали отблески, красные, как кровь. Церковь совсем опустела, все стихло. Только пара верующих еще внимала предостережениям священника. Снаружи, на площади, одно развлечение сменялось другим, ведь люди с гораздо большей охотой ходят смотреть на танцующих медведей и фокусников или отправляются к цирюльнику, который, конечно, вырывает зубы не даром, зато, поскольку родом он из Аравии, продает новое снадобье, которое делает процедуру почти безболезненной. На рыночной площади что-то кричали актеры, но здесь, в церкви, их было еле-еле слышно. Какой-то человек поднялся с колен и пошел в южный неф. Маленькая фигурка с очень знакомой походкой. Из-под капюшона выбиваются волосы пшеничного цвета, в руках книга, видимо Библия. Но походка! В ней была удивительная легкость, как ее не узнать! Но так не бывает, этого просто не может быть, потому что сей человек умер.

— Эй! — закричал Лаурьен и страшно перепугался, когда его голос, как будто подхваченный тысячекратным эхом, отозвался под сводами. — Держите его!

Стоящие у алтаря удивленно повернули головы. В этот момент человек бросился к выходу. И только тут до Лаурьена дошло, что его необходимо догнать. На улице было полно народу. Он протискивался сквозь толпу, расталкивал людей, стараясь не потерять из виду эту маленькую фигурку. Лаурьен нагнал его на старой рыночной площади, недалеко от мясных рядов, где тот остановился, считая, что ушел от погони. Лаурьен схватил его за рукав, карлик обернулся, вскрикнул, ловко увернулся и выскользнул из плаща. И исчез. Лаурьен растерялся настолько, что не смог отреагировать сразу, а долго таращился на раскачивающуюся в его пальцах добычу и только потом бросился в погоню. Карлик как сквозь землю провалился. Лаурьен еще какое-то время поискал меж лотков, но безрезультатно. У него остался лишь плащ Его единственное доказательство.

— Ты поедешь домой, пару месяцев отдохнешь, а потом вернешься, ладно, Лаурьен?

Новый приор, еще совсем молодой человек, уже три дня руководивший схолариумом и старавшийся поближе познакомиться со студентами, покачал головой. Неужели все они здесь в таком же напряжении, как этот мальчик? Лаурьен лежал в комнате для больных и не говорил ни слова. Все необходимое он сказал в тот вечер, когда, вне себя от волнения, вернулся в схолариум, положил на стол плащ и, совершенно измотанный, тут же направился сюда. С тех пор он лежал в кровати и молчал. Старый приор умер, об этом знали все. Так кто же был тот человек, плащ которого он принес? Наверное, ему просто показалось. Плащ принадлежал карлику, это верно, но совсем не доказывает, что этим карликом был де Сверте.

Брозиус сидел на скамейке рядом с кроватью.

— В этом городе много карликов. Бог не наделил их ростом и статной фигурой, но наградил другими достоинствами: силой духа, добрым сердцем, милостью небесной. Ты наверняка обознался.

Лаурьен кивнул. Он вернется домой, в маленький городок на Нижнем Рейне. Там нет факультета, нет братьев свободного духа, нет там убийц и карликов, которые сначала умирают, а потом оживают снова.

Там царит провинциальный покой, там тихая природа. Хватит с него учебы. Он провел в этом городе почти год, все мечты кончились. Чтобы стать писарем, как отец, совсем не нужно учиться на факультете. Сюда он больше не вернется.

Брозиус встал, и они с приором вышли из комнаты. Войдя в кабинет приора, они сели, и какое-то время каждый молча смотрел перед собой. Они оба ощущали дыхание зла, хотя верить в это им не хотелось. Окно было открыто, занавеска развевалась на ветру. Птички пели, теплый воздух пах весной.

— Слабые нервы, — сделал заключение Брозиус. — Он совсем еще ребенок. Дома он придет в себя.

Приор молчал. Ему уже успели поведать о странных событиях на факультете, рассказали про убийство магистра, про философские загадки и смерть студента. И, конечно, не забыли рассказать про женщину, которая самым необъяснимым образом исчезла из камеры. А теперь еще и это! В Кёльне действительно нет ничего невозможного.

— А это точно, что де Сверте сгорел в том доме? — тихо спросил он и тут же встал, чтобы закрыть окно.

— Не было найдено ни одной косточки. Штайнер не исключает возможности, что приор мог спастись. Он велел стражникам составить список всех найденных на пожарище вещей. Они злятся, но вот уже несколько дней исправно роются на пепелище. Де Сверте использовал порох и некую неизвестную мне смесь из серы, угля и какого-то алхимического соединения. Дом буквально взлетел на воздух.

Приор остановился у окна.

— Значит, не осталось никаких следов этого человека?

— Нет, ничего.

— А может, студент не так уж и ошибается? Алхимик, который, насколько я слышал, владел еще и черной магией, имеет в своем распоряжении самые различные средства, чтобы вводить в заблуждение других…

— Ерунда! — вырвалось у Брозиуса. — В городе и без того неспокойно, так не стоит подливать масла в огонь, высказывая предположение, что де Сверте не умер. Какое нам дело? Пусть таскается по церквам. Пусть ночует под городскими воротами. Если Лаурьен завтра или послезавтра уедет домой, то никто ничего не узнает. Давайте скроем неприятную историю под покровом молчания и вернемся к своим занятиям. К чему ломать голову, разбираясь с призраками!

Приор кивнул. Да, наверное, это правильно. Ничего не видеть, ничего не слышать. Молчать.

День еще только клонился к вечеру, когда старый стражник со списком появился у Штайнера. Поскольку сам он писать не умел, то обратился за помощью к факультетскому копиисту и теперь гордо демонстрировал лист бумаги, на котором были отмечены каждая балка и каждый камень. Штайнер поблагодарил, и стражник из мешка высыпал на стол находки: обрывки обугленной бумаги, тигли, кастрюли, дистиллятор, чернильницу, пару почерневших башмаков, наполовину сгоревшую шляпу, кольцо…

Штайнер замер. Почему-то это кольцо показалось ему знакомым. Где-то он его уже видел. Золотое кольцо с гербом. Правда, из-за жара изображение наполовину расплавилось, но зверя видно совершенно отчетливо. Барсук.

— С этим кольцом что-то не так? — спросил стражник. — Мы нашли его в железном ящичке… подождите, вот он… — Стражник вытащил из кучи железную шкатулку с расплавившейся крышкой. — Кольцо лежало здесь.

Штайнер не сводил глаз с находки. А потом поблагодарил стражника, накинул плащ сунул кольцо в карман и вышел из дома.

К юго-востоку от собора находилось кладбище. А чуть дальше возвышалась колокольня церкви Пречистой Девы Марии. Было еще достаточно светло, и Штайнер наслаждался царившим вокруг покоем. На этом кладбище погребен близкий друг канцлера. Теплый мартовский ветер скидывал листья с могил, на которых проклюнулись первые медуницы. Канцлер стоял у могилы, молитвенно сложив руки, и не пошевелился даже тогда, коша услышал шорох листьев под ногами Штайнера. Магистр остановился, чтобы не нарушить его сосредоточения, но канцлер, не оборачиваясь, поманил его к себе.

Он подошел ближе и произнес:

— Люди хотят крови. Народ в своей жажде крови отвратителен, и я все время задаю себе вопрос, как воспитать в нем милосердие. — Он усмехнулся. — В древности людей задабривали хлебом и зрелищами.

Канцлер кивнул:

— Да, какой-то выход находится всегда.

Они молча смотрели на могилу, над которой гулял легкий ветер, поднимающий в воздух старые листья. Солнце садилось, совсем скоро на кладбище воцарится тьма.

— Я решил узнать, нет ли чего нового относительно исчезновения Софи Касалл.

— А почему вы пришли с этим ко мне?

— Никто из братии не выпустил бы ее. Это никому не нужно. А теперь жители Кёльна, не закрывая рта, твердят, что она ведьма, которая закончит свои дни в пламени преисподней. И мне вдруг подумалось, что вам не захочется устраивать грандиозный процесс и привлекать еще большее внимание.

Канцлер тихо засмеялся:

— И что мне вам ответить, Штайнер? Что я ее отпустил, потому что являюсь единственным, кто имел такую возможность? Мне не терпелось устроить над ней процесс, я чувствую нездоровые тенденции и на самом деле стоял перед дилеммой. Вы же знаете, что этот город с незапамятных времен пытается избавиться от чрезмерной опеки епископа. Что бы произошло, если бы начался процесс, на котором эту женщину обвинили бы в колдовстве? Народ жаждет развлечений…

Он повернулся к Штайнеру и положил руку ему на плечо:

— Оставьте все как есть. Не задавайте больше вопросов, тем более мне.

— Да, — пробормотал Штайнер, — больше никаких вопросов.

Он медлил. Тем временем на Божью пашню опустились сумерки. Собор светился слабым рассеянным светом. У Штайнера на языке вертелся вопрос насчет де Сверте. Не встающий с постели Лаурьен все-таки доверился Штайнеру и рассказал ему о встрече с призраком. Потом Штайнер осмотрел плащ, который вполне мог принадлежать любому низкорослому канонику, а таковых в городе не так уж и мало.

— Де Сверте… — тихо произнес он, плотнее закутываясь в плащ, потому что приближающая ночь принесла с собой холод.

— Это не имеет значения, — раздраженно перебил его канцлер. — Лаурьен слишком перевозбудился, он так и не смог здесь прижиться. Не каждому дано стать студентом. Де Сверте мертв. Людям, вне всякого сомнения, очень бы понравилось, если бы среди них разгуливал восставший из гроба мертвец. Это фантазии, Штайнер, которые никак не хотят оставить нас в покое, видения, которые мы не можем закрепить в вещах, поэтому они будоражат наши головы.

Он вознамерился было уйти, но еще раз остановился и указал на могилу своего друга:

— Только там мы перестаем фантазировать и подстраивать мир под себя. Но это утешает, вы не находите?

Штайнеру стало холодно. Он вынул из кармана кольцо и протянул его канцлеру:

— Вы знаете, чье это кольцо?

— Понятия не имею. А я должен знать?

— Нет, конечно, не должны. Но я уже видел это изображение, только никак не могу вспомнить где. Это кольцо нашли в лаборатории де Сверте.

За рваной чередой туч появилась луна, она залила кладбище своим мертвенно-бледным светом. Ветер уже свистел и выл.

— И что это значит? — резко спросил канцлер.

— Я не знаю. Мне бы вспомнить, где я видел это животное… Кольцо довольно дорогое, массивное. Это золото, а вместо глаз у барсука два больших рубина. Посмотрите.

Перед канцлером блеснули темно-красные барсучьи глаза. Действительно, дорогая вещица. Канцлер повернулся и исчез в темноте.

Стоял первый по-настоящему теплый и солнечный мартовский день. Уже несколько недель назад кёльнцы с танцами и гуляниями прогнали зиму, и, похоже, она ушла окончательно. Пора собирать вещи.

Ломбарди сидел на изгороди у реки и размышлял о будущем. Недавно магистры и студенты привезли из Парижа учение Оккама, но Кёльн сейчас для него не самое подходящее место, здесь неспокойно. Говорят, что принято решение вернуться к реализму, и номиналисты задумались, куда же податься. Неплохо бы попасть в Хайдельберг, рассуждал Ломбарди, там реалисты под запретом, и это заставляет их подыскивать другие университеты. Так что сторонники двух направлений встречаются где-то в центре империи и расходятся в разные стороны, как два каравана, пути которых постоянно пересекаются.

Ломбарди пошел обратно в город. Остановившись у дома матери Софи, позвонил. Она сама открыла и испуганно посмотрела ему в глаза:

— У вас есть новости?

Он покачал головой. Ее то ли убили, то ли перевезли в другое место. Нет никакой надежды, что она вернется, но об этом он не сказал. Просто попрощался и пошел дальше, к схолариуму. Там собрал в мешок все свои немногочисленные пожитки. А потом стопкой выложил на стол книги. Когда в дверь постучали, он рассеянно листал работу Оккама. Штайнер вошел с нерешительным видом и бросил взгляд на открытую книгу и на собранный мешок.

— Значит, вы на самом деле хотите уехать.

— А вы нет?

Штайнер засмеялся:

— Я слишком стар. Старое дерево нельзя пересадить, оно погибнет. И я никогда не скрывал, что согласен учить хоть одному, хоть другому. Может быть, оба подхода правильные, в каждом что-то есть.

— Даже если они взаимно друг друга исключают?

— А это так? Вы не думаете, что истин бывает сразу несколько?

Ломбарди покачал головой и захлопнул книгу.

— Разве дело только в содержании? А не во власти ли? Знаете, почему Оккам неудобен церкви? Он обвиняет ее в том, что ее политика основана на власти. А мы прицепились к этому спору как червяк к удочке. Да, мы ничего не значим, мы просто как наживка для рыбака…

Штайнер сделал несколько шагов и опустился на скамью.

— Речь идет не о политике или власти, Зигер, — пробормотал он. — Речь идет о том, допускают ли вера и знание наличие двух различных истин. Вера и знание всегда шли рука об руку, а сейчас их тысячелетняя связь рвется. Это движение вперед, но оно фатально, о чем вы, молодежь, конечно же, слышать не хотите. Как вы думаете, какими будут последствия наших попыток превратить веру и знание в две различные науки? Мы разорвем этот мир. Одни пойдут по теологическому пути, а другие — по пути учения, которое верит только в то, что, как ему кажется, оно на самом деле знает. Пока еще всех нас объединяет вера в Бога, но это закончится, потому что однажды философу уже будет недостаточно одной веры в Бога, он захочет конкретных доказательств и поэтому отречется от учения Фомы. В этом развитии, Зигер, таится зло, но вы, молодежь, не хотите это осознать…

Ломбарди молчал. Наверное, Штайнер прав в своих предположениях, но не в своем к ним отношении. Они предвидели подобное развитие и даже его приветствовали. Отделение церкви от светской жизни — это то, чего они, moderni, хотели, к чему стремились. Но говорить об этом человеку, который вместе с ним наблюдал агонию науки, основанной на вере, он не стал. У того и так кровоточит сердце. Поэтому он просто сказал:

— Оставьте, Штайнер, — и демонстративно сунул книгу в мешок.

Но мешок простоял в углу гораздо дольше, чем планировалось. Хотя он и послал письмо в Хайдельберг, все-таки лучше отправиться туда самому.

Но за два дня до отъезда на улице его остановил нищий, который сунул ему в руку записку. Ломбарди решил, что в город вернулся Найдхард, поэтому торопливо положил бумажку в карман плаща. День прошел в обычных делах, и только к вечеру Ломбарди собрался с духом и решился прочитать послание. Развернув скомканный листок, он сразу же узнал мелкий, аккуратный почерк.

Прежде чем уехать из города, пожалуйста, навестите меня еще раз. Вы меня найдете у святых ангелов-защитников.

Софи

Ломбарди уставился на лист.

День, в который он решил окончательно покинуть Кёльн, выдался пасмурным. Над городом нависли тучи. Самое подходящее время для тоски. И все-таки он был рад, что отправляется к другим берегам. Пока здесь будут пытаться пустить часы на церковной башне в обратную сторону, он пойдет навстречу новому времени. На рынке он заметил Штайнера, но решил не подходить. А Штайнер как будто почувствовал: повернул голову. Ломбарди только улыбнулся.

Он направился к Марсовым воротам на Шильдергассе. Над церковью Святой Клариссы висели мрачные тучи. Когда он остановился, чтобы оглянуться еще раз, к нему подошли три молодых человека и спросили про факультет. Он объяснил, как пройти к коллегиуму, и поинтересовался, откуда они.

— Из Хайдельберга, — ответил один. — Там уже три года не жалуют реалистов, испугались гуситской ереси.

Ломбарди засмеялся. «Вы пришли по адресу, здесь боятся совсем другой ереси», — промелькнуло у него в голове.

— Ну что ж, вперед, — сказал он ухмыляясь. — И внимательно слушайте, что вам будут говорить старики.

Он пошел к монастырю. У ворот монахиня спросила, что ему нужно. Он заколебался.

— Софи Касалл у вас?

Она покачала головой.

Он вытащил из кармана записку.

— Я знаю, что она здесь. Вот что она мне передала.

Монахиня посмотрела на него испытующе.

— Кто вы?

— Магистр artes liberales.

Она взглянула на записку Софи, потом велела ему подождать и исчезла в доме. Чуть позже вернулась и пригласила его войти. В помещении, освещенном только масляной лампой, в простой одежде послушницы перед ним стояла Софи Монахиня тихо закрыла дверь.

— Это сделал канцлер. Это он отправил меня сюда.

— В монастырь? Он хочет, чтобы вы закончили свои дни в монастыре?

— Монастырь или обвинение в ереси. Что бы выбрали вы?

— Неужели все было так плохо?

Софи кивнула.

— Да, огонь разжигали не только клирики, но и магистры. Вас поэтому не было? Чтобы не пришлось пачкать руки?

Он опустил глаза. Она была права и знала об этом.

— А если кто-нибудь когда-нибудь догадается?

Она горько рассмеялась:

— О, я ношу другое имя, все повторяется. Постепенно начинаешь привыкать.

Он ощутил возникшее между ними отчуждение. Он исчез, а она лицом к лицу столкнулась с самой ужасной из всех возможностей. Быть заживо похороненной в монастыре — наверное, это последнее, к чему она могла бы стремиться.

— Отсюда наверняка можно сбежать, — сказал он тихо, потому что никак не мог осознать, что потерял ее навсегда.

Она протянула руку, коснулась его темных волос и глубоким взглядом посмотрела в его васильковые глаза, которые так любила.

— Сегодня вечером меня увезут из города. Канцлер сказал, что вчера вернулся муж Гризельдис. Вы же знаете, он торгует пряностями. Завтра его корабль отплывает в Нидерланды, а оттуда в Египет. У нас с канцлером был очень долгий разговор. Может быть, я обязана ему жизнью, кто знает… И он совсем не невежественный упрямый старый клирик, у которого в голове нет ничего, кроме пунктов устава. Нет, он правильно понял причины, которые мною двигали. Иногда мне даже казалось, что я разговариваю со Штайнером. Я поеду в монастырь сестры Гризельдис, которая, добрая душа, за меня похлопотала.

— Я не хочу… — тихим голосом перебил ее Ломбарди, — я не хочу, чтобы ты жила пленницей.

— Может быть, в Сицилии, куда они собираются меня отправить, я и стану пленницей, но сестра Гризельдис якобы пишет книги, так что моя ссылка может оказаться достаточно приятной.

— Значит, они уже всё подготовили, — пробормотал Ломбарди. Канцлер отошлет Софи, кошмар его беспокойных ночей, на корабль, как будто это бочонок с вином, и отправит прочь. Чтобы наконец от нее избавиться.

Открылась дверь, и вошла монахиня.

— Вам пора идти, господин магистр.

Времени на прощание не осталось. Ломбарди развернулся и вышел.

Вернувшись в схолариум, он столкнулся в дверях с Лаурьеном, который тоже собрался в дорогу.

— Мы могли бы путешествовать вместе, — сказал юноша, и Ломбарди кивнул. Им было по пути, потому что он, прежде чем отправиться в Хайдельберг, собирался навесить сестру в Нойссе. Так что они вместе покинули город, не догадываясь, что вернутся обратно гораздо раньше, чем рассчитывали.

На постоялом дворе «У колокола» останавливались в основном паломники, направляющиеся на юг. Немощные, старые и больные за небольшую плату получали здесь спальное место в просторной комнате, еда была хорошей, а вино — дешевым. Здание располагалось на бойкой улице. Оно чем-то напоминало убежище бандитов. Конечно, паломников никто не трогал, но уже не один богатый простофиля расстался здесь с жизнью. У разбойников был наметанный глаз, они легко определяли тех, кто на первый взгляд был беден как церковная мышь, а под плащом прятал набитый золотом мешок.

До постоялого двора Ломбарди с Лаурьеном добрались ближе к вечеру. Они шли всего два часа, но мысль о еде заставила их зайти на огонек. В переполненном помещении на скамьях сидели паломники, давая отдых своим усталым ногам. Две женщины внесли полные миски Паломники сдвинулись и освободили место вновь прибывшим. Ломбарди с Лаурьеном заказали пиво и хлеб, а потом каждый углубился в свои мысли. Вокруг было шумно: люди болтали и делились впечатлениями о святых для каждого христианина местах.

— Через несколько месяцев ты снова вернешься в Кёльн? — наконец спросил Ломбарди, с удовольствием поглощая свежий, еще теплый хлеб, который служанка положила на стол.

Лаурьен покачал головой:

— Не думаю. Наверное, лучше, как и отец, стану писарем.

Ломбарди ничего не ответил. Он думал о Софи и о том, что потерял ее навсегда. Его не отпускало возникшее еще во время поездки в Каленберг горькое чувство. Оно мучило его с тех самых пор, как он сбежал с этого процесса, не очень хорошо понимая почему. Представлявшаяся величественной наука вдруг показалась ему шутовской пляской. Как на карнавале. Что ею движет, что развивает ее? Ведь ученые ведут лишь бесполезные споры. Разве Софи не была права, утверждая, что магистры просто-напросто глупцы?

В этот момент Лаурьен вдруг схватил его за рукав:

— Посмотрите, посмотрите же…

Он повернулся. В зал вошли трое. Они скинули капюшоны, осмотрелись и направились в самый дальний угол. Ломбарди почувствовал, что кровь бросилась ему в голову. Пальцы Лаурьена больно вцепились ему в руку.

— Это они, убийцы Домициана, я их точно узнал, вон, один…

Лаурьен не усидел на месте. Вскочил и уставился на вошедших, а они опустились в темном закутке на скамейку и во все горло заорали, требуя пива.

— Заткнись! — прошипел Ломбарди и попытался вырвать руку.

Но Лаурьена было не удержать.

— Но я уверен! Я их видел! Это они…

Вдобавок ко всем несчастьям взгляд Найдхарда заскользил по залу. Он узнал Ломбарди и послал ему легкую улыбку, что окончательно вывело Лаурьена из себя. Этот человек улыбается. Почему он улыбается? И кому? Лицо Ломбарди окаменело, и все-таки улыбка предназначалась ему, потому что его, Лаурьена, они не знают. Найдхард приветственно поднял руку, намереваясь встать и подойти. Лаурьен упал на скамейку.

Найдхард приблизился, наклонился к Ломбарди и спросил: «Вы покинули факультет?» А потом засмеялся и обратился к одной из служанок с вопросом о ночлеге.

— Вы с ним знакомы? Откуда вы его знаете? — Лаурьен слегка отодвинулся от Ломбарди, как будто возле него сидел дьявол, который только теперь показал свое истинное лицо.

— Нам следует уйти, — пробормотал Ломбарди и сделал попытку встать, но Лаурьен снова схватил его за руку.

— Уйти? Теперь, когда я их нашел? У них на совести Домициан, а вы хотите уйти?

Ломбарди недовольно отпихнул его руку и поднялся. Если он считал, что Лаурьен оставит его в покое, то ошибся. Юноша молнией метнулся за ним, выскочил на улицу и преградил ему дорогу.

— Если вы этого не сделаете, то сделаю я. А если я побегу в Кёльн и сообщу, где их искать…

Ломбарди сверху вниз посмотрел на мальчишку. Нелепая мысль промелькнула у него в голове не лучше ли просто затащить его в ближайшие кусты и свернуть шею.

— Ну так иди, — только и ответил он.

— Откуда вы их знаете? Вам было известно, что они убили Домициана, теперь мне все ясно. Поэтому вы молчали и заставили Штайнера и судей обыскать весь Кёльн, хотя он давно мертвый лежал в Вайлерсфельде. А может быть, вы даже заодно с ними.

Для Лаурьена больше уже не было пути назад. Наконец-то он нашел объяснение странному поведению Ломбарди, в голове его распутались тысячи переплетенных нитей. Он приплясывал на дороге как человек, готовящийся к нападению.

— Тихо, — цыкнул на него Ломбарди.

— Это правда! — закричал Лаурьен. — И вы все время это знали!

— И ты твердо решил вытащить на свет эту, как ты говоришь, правду? — тихо пробормотал Ломбарди.

Лаурьен кивнул:

— Да. Я возвращаюсь в город. Они останутся здесь на ночь, так что у стражников будет достаточно времени, чтобы их арестовать.

«Наверное, мне угрожает опасность, — подумал Ломбарди, — и положение можно исправить только решительными действиями. А что, если оглушить его и где-нибудь спрятать? Или даже убить и заткнуть ему рот навсегда».

— Если ты все расскажешь, они и над тобой устроят процесс, потому что ты преступно долго скрывал известные тебе сведения.

— Ну и что, подумаешь. Учиться я все равно больше не собираюсь. Но что будет с вами? Какое вы имеете к ним отношение?

Ломбарди, пока стоял на дороге и смотрел, как вокруг него скачет Лаурьен, почувствовал бесконечную усталость. И сам себе вдруг показался чрезвычайно глупым. Построить всю свою жизнь на абсурдных предположениях философов. На сплошной теории. Где нет ничего настоящего, доступного органам чувств Из посеянного зерна вырастает зерно, его можно увидеть и потрогать. Именно чувство нереальности уже много дней, нет, недель, преследовало его по пятам, словно дикий зверь. Незаметно, как отражение в зеркале. Смерть души. Да, это похоже на смерть души.

— Ну хорошо, — сказал он. — Пошли обратно.

Лаурьен уставился на него:

— Вы пойдете со мной?

— Да, я пойду с тобой.

— Я понятия не имею, какие у вас с ними дела, но ведь для вас это может иметь более неприятные последствия, чем для меня.

— Верно. А вдруг это к лучшему? Тебе этого не понять.

Лаурьен кивнул. Ломбарди видел, что он успокоился. Преступники ничего не подозревают, наверняка набили себе брюхо и ночью будут спать без задних ног. И это хорошо.

— Пошли, — сказал Ломбарди.

С наступлением ночи ее собирались отправить вниз, к гавани, где ждал корабль, готовящийся отплыть на следующее утро. Лошадь уже здесь, в провожатые Софи дали монаха-францисканца. Кроме него, канцлера и монахинь монастыря Святой Клариссы, никто не знал, что она собирается покинуть город. Они поехали к старому рынку. Вечер был теплым, безветренным. На рынке царила деловая суета, люди собирались кучками и болтали, подводя итог прошедшему дню. Никто не обращал внимания на монаха и монахиню, пересекающих рыночную площадь. И вдруг лошадь монахини встала на дыбы. На лицо всадницы упал свет факела, и стоящая возле дороги в ожидании мужа крутильщица нити тут же узнала ее, поскольку раньше жила по соседству.

— Смотрите, вон едет Софи Касалл, ведьма!

Сотни глаз обратились к монахине. На этой лошади с таким же успехом могла сидеть коза или ангел — им было все равно. Это была ведьма, и тут же все поверили, что знают ее лицо, даже если до сих пор они разу не видели Софи Касалл. По толпе пронесся крик, и народ бросился к лошади, чтобы стащить ведьму вниз. Софи вскрикнула, монах сделал попытку схватить поводья, но толпа оттеснила его. Он попытался пробиться к своей подопечной, но добраться до нее было уже невозможно. Софи подхватили за руки и за ноги и потащили по улице к рыночной площади Монах в отчаянии бросился за ними, а они все громче и громче вопили: «Казнить ее, сжечь на костре эту ведьму!..»

Францисканец в растерянности озирался. А потом заспешил туда, где жил канцлер, и вдруг с налету наткнулся прямо на Штайнера, который с удивлением схватил его за руку:

— Что случилось? О чем кричат эти люди?

Монах, смертельно бледный и с дрожащими ногами, показал в сторону рынка:

— Они стащили ее с лошади и сейчас разорвут на куски.

— Кого?

— Софи Касалл. Сегодня она должна была из города…

Штайнер впился в него глазами. А потом велел немедленно известить канцлера и заспешил к рынку. Тем временем толпа успела оттащить свою жертву довольно далеко. Появились стражники, решившие посмотреть, что там за восстание. У них в руках были палки, предназначенные для разгона толпы. Штайнер протискивался сквозь бушующее человеческое море. Он увидел Софи, которую мужчины держали, вцепившись ей в руки и ноги. Одежда свисала с нее клочьями бедра и грудь были обнажены.

«Что здесь происходит?» — прокричал один из стражников, и вся толпа одновременно взревела: «Ведьма, ведьма, мы поймали ведьму!»

Охваченный ужасом Штайнер озирался. Вокруг были только перекошенные физиономии, страшные, похотливые морды, каждый старался протиснуться вперед, стремясь ухватить кусочек от одежды ведьмы. Эти люди изливали свою затаенную многолетнюю ярость. Их глотки раздирал оглушительный крик, они стремились вперед туда, где уже рвали ведьму на части Софи дотащили до позорного столба, и толпа завопила; «Привязывайте ее, привязывайте!» Софи подняли, просунули ей руки и ноги в колодки. Кто-то вспомнил про повозку — ведь тащить ее в Мелатен было слишком далеко, но толпа и так получала удовольствие, ведь теперь можно было плевать в страдалицу, забрасывать ее грязью и нечистотами. Откуда ни возьмись появился факел, его поднесли к разодранному платью ведьмы.

— Этого ни в коем случае нельзя допустить! — закричал Штайнер стражникам, которые, размахивая палками, наконец сумели проложить себе дорогу к столбу. Послышался конский топот, Штайнер обернулся: наверняка это люди главы города.

И вдруг его взгляд наткнулся на маленького, сдавленного толпой человечка. Сил на сопротивление у него не было. Его просто толкали перед собой. Так бурный прилив гонит к берегу грязь и камни. Подоспевшие всадники топтали копытами своих лошадей тех, кто не успевал увернуться в сторону. Это еще больше разгорячило толпу, а многие в панике сами давили упавших. Штайнер потерял карлика из виду, толпа просто подмяла его под себя. Схватив за плечо оказавшегося поблизости стражника, Штайнер прокричал ему прямо в ухо, что там, впереди, лежит убийца Касалла. «Да как его найти в этой безумной давке?!» — заорал стражник. Но все-таки они пробились к тому месту, где на земле валялся де Сверте. Толпа буквально расплющила его, а он, поскольку был очень мал, защититься не мог. Он уже не двигался. Ноги его были раздроблены, кровь сочилась сквозь темное сукно, текла из страшной раны на голове — видимо, лошадь задела его копытом. Люди перелезали через него, некоторые наступали прямо на тело. Стражник подхватил карлика на руки, утащил подальше, в маленький переулок, где было чуть спокойнее, и крикнул Штайнеру, чтобы тот сам о нем позаботился, потому что ему нужно назад, посмотреть, что там с ведьмой. Де Сверте не шевелился, лежа в луже крови. В его светлых волосах застряла грязь. Штайнер постучал в ближайшую дверь. Никто не отозвался. Тогда он нажал на ручку и вошел.

В конце Зеверинштрасе, там, где в городские ворота вошли Ломбарди и Лаурьен, еще царил покой. До рыночной площади было довольно далеко, а дом судьи находился на Ульренгассе, в стороне от беснующейся толпы. Судья выслушал их, записал название постоялого двора и обещал принять меры прямо сегодня, прежде чем убийцы успеют скрыться. Ломбарди был немногословен, возможность говорить он предоставил Лаурьену, который признался, что однажды наблюдал за их непотребством, но считает себя обязанным сделать это заявление, чтобы гибель Домициана была наконец отомщена. Потом наступила очередь Ломбарди. Да, он знает, кто они такие, когда-то он имел с ними дело, — зачем увиливать, если Найдхард и его люди все равно его уличат, потому что будут уверены, что выдал их именно он. Так что он выложил все, что многие годы хранил как страшный клад. Лицо судьи было серьезно, а в конце беседы он дал понять, что им обоим следует оставаться в Кёльне.

Штайнер обнаружил, что в доме никого нет, и втащил де Сверте на кухню. Он взял воды из стоящего на плите ведра и обтер ему кровь с лица и ног. Веки карлика дрогнули, и небесно-голубые глаза встретились с глазами Штайнера.

— Штайнер, — вырвались из его горла тихие каркающие звуки, и он провел рукой по ране на голове.

— Не засыпать, — сказал Штайнер, — постарайтесь не спать.

Но веки де Сверте уже снова опустились.

— Софи, — пробормотал он, — они ее нашли…

— Да, они ее нашли, — повторил Штайнер.

Карлик молчал.

— Вы убили Касалла, — сказал Штайнер.

Карлик открыл глаза.

— Мои дела плохи, не так ли?

Штайнер кивнул.

— Вы могли бы облегчить душу, рассказав мне правду.

— Вы что, считаете, что тогда Бог смилостивится и не отправит меня в ад? О, так просто Бога не обманешь. Он знает, на что я способен. Но разве он меня не покинул? Разве не отдал в руки дьяволу? Кто вам сказал? Студент?

— Да.

Де Сверте снова закрыл глаза. Тут Штайнер вытащил из кармана кольцо.

— Это нашли у вас в лаборатории, и я слишком поздно догадался, чье оно. Ведь это были вы, не так ли? Вы стащили кольцо у него с пальца?

Из раны снова полилась кровь, теперь она покрывала лоб приора как тонкая вуаль. И снова Штайнер стер кровь, а карлик открыл глаза и посмотрел на кольцо.

— Вы знаете, кому оно принадлежало? — тихо спросил он.

— На гербовое животное я обратил внимание во время похорон, но потом никак не мог вспомнить точно. Он изображен на гербе фон Земперов, на карете, но я об этом забыл. И только пару дней назад в голове у меня словно вспыхнула та картина. Я думал, это ласка, а это барсук. И теперь, естественно, я задаю себе вопрос а как кольцо попало к вам?

Де Сверте закрыл глаза.

— Все думают, что Домициана шнуром задушили сектанты… Да, это недалеко от истины: он за ними подглядывал — следовательно, должен был расплатиться. — Его глаза превратились в узенькие щелочки, на губах появилась улыбка. — Вы подозревали, что Домициан шел по Марцелленштрасе и убил Касалла. По Марцелленштрасе он и на самом деле шел, но, когда он появился, Касалл был уже мертв. Он видел, как я тащу к колодцу труп, и ждал, пока я закончу. Я сунул в книгу загадку, разложил одежду и заорал. Я сбежал через стену, и, когда пришел в схолариум, он уже меня поджидал. Я был у него в руках. Да, мой план с треском провалился. Скажу вам, он был страшный человек, дьявол в обличии ангела. Он дергал меня за ниточки, говорил, что примет решение относительно платы за молчание. Так одна тайна повлекла за собой другую. Но еще до того как он успел назначить цену, я последовал за ним к руинам. Я подслушал разговор Ломбарди и Лаурьена, которому не терпелось поделиться с кем-нибудь своей тайной насчет сектантов. В общем, я отправился за Домицианом в Вайлерсфельд и видел, как те его ударили и сбежали. Столь удачной возможностью нельзя было не воспользоваться. Я задушил его и послал судье анонимное письмо… Ах да, наверное, вам еще интересно, как я выбрался из горящего дома. Очень просто, там была вторая дверь. Крест я оставил, чтобы вы поверили, будто я сгинул в пламени. Но ведь вы так и не поверили, правда?

— Не поверил. Ваших костей не нашли — значит, вы остались живы. Но почему дом взлетел на воздух? Вы намеревались лишить себя жизни?

Де Сверте покачал головой:

— Взрыв мог случиться в любой момент. В отличие от занятий пустыми умопостроениями работа с настоящей материей таит в себе опасность.

Голос де Сверте слабел, так что Штайнеру пришлось приложить ухо к его губам, чтобы разобрать всё. А потом он встал, принес еще одно полотенце и воду, потому что кровь уже заливала карлику глаза. «Искать сейчас врача бессмысленно», — подумал Штайнер. И все-таки подошел к двери. С рынка доносились вой и крики, как будто Софи уже давно горит у столба, но он не видел клубов дыма и не чувствовал запаха горелого мяса. Закрыл дверь и вернулся к карлику.

— А все думали, что смерть Домициана на совести братьев свободного духа, — пробормотал он и посмотрел на де Сверте. Но тот уже ничего не слышал.

Тем временем на площади собралось большое количество стражников, они старались сдержать кровожадную толпу. Они окружили привязанную к столбу женщину и пытались ее освободить. Софи Касалл казалась скорее мертвой, чем живой. Голова у нее свесилась на грудь, а конечности стали похожи на жидкий воск, — стражники с трудом вытащили ее руки и ноги из отверстий. Потом стражники взвалили полумертвую женщину на плечи и под возмущенные крики толпы внесли ее в один из домов, расположенных прямо на площади. Тело положили на широкое бревно возле двери и в окно наблюдали, как народ постепенно расходится, страшной руганью выражая свое недовольство. К ложу Софи Касалл приблизилась темная фигура — канцлер. Пожилая женщина, хлопотавшая над ней, попросила его выйти:

— Мне нужно снять с нее рваную одежду, вы же видите, она почти голая…

Канцлер кивнул и направился было к выходу, но тут в дверь решительно постучали. Стражник осторожно открыл. Это был Штайнер, взволнованный и очень усталый.

— Де Сверте при смерти, — сказал он, бросив взгляд на Софи, и добавил, что у него на совести убийство не только Касалла, но и Домициана.

Канцлер изумленно воззрился на Штайнера:

— Де Сверте? Как так де Сверте? Я считал, что это были сектанты! Час назад Ломбарди сделал заявление, которое будет стоить ему карьеры, если не произойдет чуда…

Заявление Ломбарди и его явка с повинной были лишены всякого смысла. Ради истины или того, что он считал таковой, он поставил на карту свою карьеру и теперь понял, что сделал это напрасно, ведь Найдхард и его приспешники только избили Домициана. На процессе они признаются, что убили студента Маринуса и закопали его труп у ворот города, но Ломбарди об этом так никогда и не узнает.

Теперь он, близкий к отчаянию, сидел в доме судьи и размышлял о бессмысленности своего поступка и о горькой иронии жизни. Возвращение домой придется отложить, потому что ему предстоит выступать на процессе в качестве свидетеля и давать показания против секты. Софи для ее же безопасности снова отправили в главный приход; в гавань ее отвезут только завтра утром, когда улягутся страсти. В дверь постучали, и вошла Гризельдис.

— Пойдем, — сказала она.

Корабль, который должен был забрать Софи, отправится в Нидерланды, а там товар перегрузят на другое судно, которое направится к берегам Сицилии. Муж Гризельдис занимался торговлей, и взять с собой женщину ему ничего не стоило. Он уже возил паломников, художников и знаменитых врачей, выразивших желание посетить факультет в Салерно.

Чтобы в целости и сохранности добраться до гавани, Софи получила от канцлера платье паломницы. На этот раз проводить ее вызвалась Гризельдис.

— Если тебя спросят, говори, что направляешься в Сантьяго-де-Компостела. На борту есть и другие паломники, они уже не в состоянии проделать пешком столь дальний путь, к ним и присоединишься. А теперь прощайся…

Гризельдис встала и открыла дверь. Прислонившись к стене, в коридоре стоял человек. Он нерешительно вошел в комнату. Это был Ломбарди.

— Гризельдис обещала дать мне твой адрес, — робко заговорил он, — и если после процесса они меня отпустят, может быть, я смогу…

— А они это сделают?

— Предположительно. Они же не могут отправлять на костер каждого, кто имел дело с еретиками.

— Но на что вы будете жить, если лишитесь работы?

— О, я могу поселиться у дяди, он рыцарь-разбойник.

Ломбарди подошел ближе и схватил Софи за руку.

— Я напишу тебе. Мы сможем обмениваться идеями или беседовать о червяках, которые висят на удочке. Как ты считаешь?

Софи засмеялась. А потом попросила Гризельдис принести ей нож, отрезала прядь своих волос и обменяла ее на локон Ломбарди. Время поджимало. Она ушла, не взяв с собой ничего, кроме зажатого в руке локона.

Канцлер задумчиво сидел за столом и размышлял о происшедшем. До сих пор в Кёльне дело редко доходило до погромов, да и ведьм сжигали не слишком часто. Но времена меняются, подумал он озабоченно, и то, что вот-вот начнется по всей империи, а именно охота за инакомыслящими, не минует и Кёльна.

Где-то рядом по деревянному полу процокали сандалии монаха. Пришла весна, но канцлер чувствовал лишь отвращение и омерзение. Когда начинали петь птицы и расцветали цветы, которые он раньше так любил, когда небо становилось голубым и приветливым, настроение у него резко портилось. Появлялось ощущение нереальности. Как будто в этой жизни он всего лишь сторонний наблюдатель. Он устал.

В дверь постучали. Вошел Штайнер, следом за ним Ломбарди. Они спросили, не помешали ли, канцлер лишь покачал головой. Они сели за стол. Ломбарди хочет сделать официальное заявление, но то, что предстояло зафиксировать на бумаге, и так уже знали все, по крайней мере на факультете. Ослепленный студент, которому теперь придется расплачиваться за грехи молодости своей карьерой, если не найдется факультета, который все-таки его примет.

Сейчас все они думали об одном и том же.

— Его следует простить, — тихо сказал Штайнер.

Канцлер кивнул. Что ему ошибки Ломбарди? Скоро его канцлерский пост займет другой.

— Вы ведь тоже разводите розы, Штайнер, — сказал он, улыбаясь так, как будто розы — это самое важное, что есть в жизни. Только бы освободиться от этого ощущения нереальности.

— Пусть теперь другие заботятся о познании и воле, — ответил Штайнер, — а мы будем заботиться о розах.

Канцлер рассмеялся:

— Вы правы. А как насчет вас, Ломбарди?

На черные волосы Ломбарди упал отблеск заглянувшего в окно солнца.

— Мой отец — аптекарь в Берне. Может быть, я научусь смешивать порошки. Он никогда не хотел, чтобы я изучал artes liberates, и все время твердил, что этим на хлеб не заработаешь. В общем-то, я не очень расстраиваюсь, по крайней мере не так, как должен бы. Вот только случившееся не дает мне покоя… Как же это получилось… вы наверняка меня понимаете… Зачем было признаваться, какой смысл!

Канцлер молча кивнул.

— А де Сверте?

— Де Сверте мертв. Все загадки разгаданы, мертвые отомщены. А я скоро удалюсь на покой и попробую размышлять исключительно о цветах.

— С софистикой покончено?

— Да, — пробормотал канцлер, — покончено. Наконец-то я начну изучать реальность, только и исключительно реальность.

Ломбарди ничего не ответил. Он тоже думал именно об этом.

— Итак, призрак нереальности исчезнет, как только окончательно будут изгнаны пустые конструкты, — наконец произнес он тихо.

— Но только не повторяйте этого при других кёльнских магистрах, — с улыбкой заметил канцлер.

Но Штайнер, поднявшийся и подошедший к окну, покачал головой:

— Знаете, Ломбарди, это не две разные вещи, они нераздельны, не забывайте об этом, даже если сейчас философия кажется вам призраком. Призраки тоже реальны, пусть только и в нашем представлении.

Ломбарди встал. Он попрощался с канцлером, приветливо кивнул Штайнеру и, выскользнув за дверь, тихо прикрыл ее за собой. Штайнер посмотрел вслед своему молодому коллеге и повернулся к окну.

— Первые розы уже расцвели, — сказал он, глядя в сад.